Оливер Голдсмит. Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке ---------------------------------------------------------------------------- Oliver Goldsmith The citizen of the world; or letters from a chinese philosopher, residing in London, to his friends in the East Серия "Литературные памятники". М.: Наука, 1974 Перевод А.Г. Ингера OCR Бычков М.Н. ---------------------------------------------------------------------------- Предуведомление издателя {1} В старину мужи науки располагали точным способом оценивать дарования святых и сочинителей. Про Эскобара {2}, например, говорили, что учености у него на пять баллов, таланта - на четыре, а здравомыслия - на семь. Карамуэля {3} ценили выше: за ученость - восемь, талант - шесть, а здравомыслие - тринадцать. Случись мне определять таким же способом достоинства нашего китайского философа, я без колебаний оценил бы его талант еще выше, а уж за ученость и здравомыслие смело поставил бы девятьсот девяносто девять баллов, ни на йоту не погрешив против истины. Однако же, когда его письма были впервые у нас напечатаны {4}, многих читателей раздосадовало, что он не такой невежда, как триполитанский посол {5} или посланник из Мюжака {6}. Их изумило, что человек, родившийся за тридевять земель от Лондона, этой школы благоразумия и учености, не лишен известных способностей. Словом, они дивились его познаниям точно так же, как китайцы дивятся нашим. "Чем объяснить, - спрашивали эти последние, - что европейцы, живущие так далеко от Китая, столь справедливо и здраво обо всем судят? Ведь они никогда не читали наших книг, вряд ли знакомы с азами нашей грамоты, а между тем говорят и философствуют не хуже нас" {Ле Конт {7}, т. I, стр. 210.}. Дело же в том, что мы очень похожи на китайцев. Ведь различия между людьми обусловлены не расстоянием, их разделяющим, а тем, насколько утончен их ум. Дикари повсюду неразумны и жадны, а цивилизованные народы, даже живущие вдали друг от друга, в одном и том же черпают утонченные наслаждения. Развитые народы мало чем различаются, но то, в чем китайская мысль своеобычна, можно найти на каждой странице приводимых ниже писем. Все метафоры и сравнения в них принадлежат Востоку. Наш автор со всем тщанием блюдет особенности китайской словесности, а излюбленные нравственные правила поясняет примерами. Китайцы всегда лаконичны, - таков и он. Им свойственна простота, - таков и он, китайцы серьезны и склонны к назидательности, - таков и он. Но одно сходство особенно примечательно: китайцы нередко скучны, - наш автор тоже. И тогда я приходил к нему на помощь. В одном старинном романе рассказывается, как нежно дружил некий странствующий рыцарь со своим конем. Обычно конь носил на себе рыцаря, но иной раз случалось рыцарю платить услугой за услугу и тащить коня на своей спине. Так и мы с нашим автором. Обычно он поднимал меня на высоты восточного красноречия, а я порой в свой черед одалживал ему мое легкое перо. И странно, что в наш век панегириков, когда любой сочинитель сам себя хвалит или щедро взыскан хвалой приятелей, достоинства этого философа остались в забвении. Точно медали в день коронации {8}, раздаются кому попало эпитеты "искусный", "плодовитый", "изысканный" и "утонченный" - всем, но не нашему китайцу. Размышляя о непостоянстве вкусов общества и капризах фортуны, недолго и впасть в меланхолию. Однако, чтобы не усыпить читателя своими назиданиями, я лучше сам вздремну, а, пробудясь, поведаю о том, что мне приснилось. Привиделось мне, будто Темза замерзла и я стою на ее берегу. На льду сооружены лавки, и какой-то зевака объясняет мне, что тут открывается ЯРМАРКА МОД. Он добавил, что любой сочинитель, который принесет сюда свои творения, может рассчитывать на благосклонный прием. Я, однако, предпочел остаться на берегу, чтобы понаблюдать за происходящим, не подвергаясь опасности. Ведь лед того и гляди мог проломиться, а во сне я обычно трусоват. Но кое-кто из моих знакомых проявил меньшую осмотрительность и бесстрашно вступил на лед. Одни везли свои сочинения на санках, другие - на тележках, особенно же плодовитые - в фургонах. Я только дивился их отваге, потому что знал, сколь тяжела их поклажа, и ждал, что все они с минуты на минуту пойдут ко дну. Однако сочинители благополучно добрались до лавок и вскоре, к моему великому удивлению, начали один за другим возвращаться, очень довольные оказанным им приемом и вдобавок с барышом. В конце концов успех этих сочинителей воодушевил и меня. - Уж если такие преуспели, - воскликнул я, - быть может, и неудачнику на сей раз повезет? Попытаю-ка и я счастья. Китайские изделия, безделушки и фейерверки издавна у нас в чести; почему бы мне не свезти на ярмарку и небольшой груз китайской мудрости? Если китайцы помогли испортить наш вкус, я погляжу, не поспособствуют ли они усовершенствованию нашего ума. Только я обойдусь без фургона, а предусмотрительно воспользуюсь тачкой. Придя к такому решению, я погрузил свой товар и, благословясь, пустился в путь; но не успел я подъехать к торжищу, как лед, выдержавший перед тем добрую сотню фургонов, затрещал подо мной, и тачка вместе с поклажей пошла ко дну. В испуге я проснулся и пожалел, что наводил на эти письма английский лоск вместо того, чтобы сочинять политические прожекты или сюжеты для фарсов. Тогда бы свет признал меня либо поэтом, либо философом, и я стал бы завсегдатаем одного из тех клубов, где пекутся громкие репутации. Пока же я не принадлежу ни к какому кругу. Я подобен дикому зверю, которого похитили из родного леса для развлечения любопытных. Я всегда мечтал прожить жизнь в безвестности, но меня за гроши выставили на всеобщее обозрение, чтобы я метался и дергался на цепи. Хотя ярость моя никого не страшит, нрав мой слишком строптив, чтобы я стал приобретать друзей искательством; я слишком упрям, чтобы учиться новым штукам, и слишком беспечен, чтобы задумываться о последствиях. Дух мой не удовлетворен, но все же я спокоен. Лень мешает затевать интриги, а робость - назойливо искать милостей; я... но кому важно, что я такое... ElpiV cai su tuch mega cairete ton limenТ e&# 117;ron Ouden emoi cТumin paixete touV meiТ eme.{*} {* Рок и Надежда, прощайте, - видна мне заветная пристань - Долго играли вы мной, - другими играйте теперь {9}. (Все стихотворные переводы в тексте выполнены А. Голембой).} ПИСЬМА ГРАЖДАНИНА МИРА К СВОИМ ДРУЗЬЯМ НА ВОСТОКЕ. Письмо I [Вступление. Описание китайского философа.] Господину ***, лондонскому купцу. Амстердам Милостивый государь, письмо ваше от 13-го сего месяца с вложенными в него двумя векселями (один на господ Р. и Д. на сумму в 478 фунтов, 10 шиллингов, другой на господина *** на сумму в 285 фунтов) дошло благополучно. Первый вексель был оплачен своевременно, что до второго, то, боюсь, что его придется опротестовать. Податель сего письма - мой друг, а потому не откажите ему в вашем расположении. Он родом из китайской провинции Хэнань и оказал мне немаловажные услуги в те времена, когда был мандарином, а я - главой фактории в Кантоне {1}. Постоянно бывая среди англичан, он выучил ваш язык, но совершенно не знаком с вашими обычаями и нравами. Он слывет философом, и я убежден, что он честный человек; это послужит ему наилучшей рекомендацией в ваших глазах, равно как и то, что он друг бесконечно преданного вам... и т. д. Письмо II [Приезд китайца в Лондон. Цель его путешествия. Описание улиц и домов.] Лянь Чи Альтанчжи к ***, амстердамскому купцу. Лондон Друг сердца моего! Да осенят крыла благодати ваше жилище и да оградит вас щит совести от пороков и невзгод! Примите мою благодарность и уважение за все благодеяния - это единственный дар, который может предложить бедный странствующий философ. Судьбе угодно было сделать меня несчастным: другим она позволяет, выражать дружескую привязанность поступками, мне же для изъявления искреннего чувства оставляет одни слова. Могу ли я не замечать, с какой деликатностью вы стараетесь умалить собственные достоинства и мой долг перед вами. Уверяя, что недавние знаки вашей дружбы - всего лишь ответ на мои прежние услуги, вы добиваетесь, чтобы в вашей великодушной щедрости я видел лишь простую справедливость. Оказывая вам в Кантоне некоторые услуги, я был побуждаем к тому законом, человечностью и просто служебным долгом; те благодеяния, которыми вы осыпали меня в Амстердаме, не предписывались законом или справедливостью, и даже половина их превзошла бы самые пылкие мои ожидания. Поэтому прошу вас принять назад тех деньги, которые вы тайно положили в мой багаж, когда я уезжал из Голландии, и которые я обнаружил лишь по приезде в Лондон. Вы - купец, я - ученый, и, стало быть, вы любите деньги больше, чем я. Избыток для вас - источник радости, я же охотно довольствуюсь необходимым. Поэтому примите то, что принадлежит вам по праву. Деньги эти могут принести вам радость, даже если вам не случится истратить их, мне же они счастья не прибавят, ибо я счастлив тем, что имею. Плавание из Роттердама в Англию было для меня тяжелее всех прежних моих путешествий. А ведь я пересекал необозримые и дикие просторы Татарии, испытал всю меру суровости сибирского климата, сотни раз грозила мне гибель от руки диких кочевников, и без трепета смотрел я на то, как вздымался к небу песок пустыни, точно волны бурного моря. Во всех этих злоключениях я неизменно сохранял присутствие духа. Но, когда я плыл в Англию, решительно все вызывало изумление и ужас в том, кто впервые доверился морю, хотя команда корабля не видела ни малейшего повода для тревоги. Наблюдать, как земля исчезает из виду, а корабль взлетает на волнах, точно стрела, пущенная из татарского лука, слышать, как воет в снастях ветер, и испытывать тошноту, которая лишает мужества даже самых сильных, - все это было для меня внове и застало меня врасплох. Для вас, европейцев, морское путешествие - пустяк, мы же, китайцы, восхищаемся человеком, побывавшим в открытом море. Я знаю провинции, где нет даже слова, обозначающего океан. Тем удивительнее народ, среди которого я теперь живу, народ, который создал империю на столь зыбкой стихии и возвел города среди морских валов, что вздымаются выше хребтов Типарталы, над пучиной, что страшнее самого свирепого урагана. Признаюсь, рассказы об этом и побудили меня отправиться в Англию; они-то и склонили меня предпринять путешествие, длившееся семьсот тягостных дней, ибо я хотел воочию убедиться в благоденствии этой страны и ознакомиться с ее городами, искусствами, науками и ремеслами. Судите поэтому сами, сколь велико было мое разочарование по приезде в Лондон: ведь я не увидел ничего похожего на благоденствие, о коем столько разговоров за границей. Куда ни взгляну, на всем - на домах, на улицах и жителях - лежит печать унылой мрачности. Здесь не встретишь нарядной позолоты, украшающей китайские здания. Некоторые улицы Нанкина {1} устланы листовым золотом. В Лондоне ничего похожего не увидишь. Зловонная жижа медленно течет по мостовой {2}; доверху нагруженные фургоны с огромными, тяжелыми колесами заполняют все проезды, так что чужестранцу некогда глядеть по сторонам, и он рад уже тому, что вовремя унес ноги и не был раздавлен. Архитектура здешних домов очень бедна, их украшают лишь грубо намалеванные картины {3}, которые вывешены на дверях или окнах и свидетельствуют о бедности и тщеславии их владельцев: тщеславии - потому что каждый из них непременно выставляет такую мазню на всеобщее обозрение, бедности - потому что они не могут приобрести картины более пристойные. К этому следует прибавить, что фантазия здешних художников поистине жалка: поверите ли, - провидя не более полумили, я видел пять черных львов и трех голубых кабанов, хотя, как известно, животные подобного цвета если где и водятся, то только в буйном воображении европейцев. Сумрачный вид здешних домов и угрюмые лица их обитателей наводят меня на мысль, что народ этот беден и что, подобно персам, англичане производят впечатление богачей всюду, но только не у себя на родине. Богатство человека видно по его глазам, гласит пословица Кси Ксо-фу {4}; если верить этому, то нет под солнцем народа беднее англичан. Впрочем, я живу здесь только два дня, а потому не стану делать поспешных заключений. Прошу вас всемерно содействовать тому, чтобы письма, которые будут адресованы мной Фип Си-хи в Москву, пересылались туда как можно скорее. Я не стану их запечатывать, дабы вы имели возможность снять с них копию или сделать перевод, поскольку вы в равной мере владеете голландским и китайским языками. Дорогой друг, пусть наша разлука огорчает вас так же, как она огорчает меня. Даже сейчас, когда я пишу это письмо, я не перестаю скорбеть о том, что вы далеко. Прощайте! Письмо III [Еще о лондонских впечатлениях. Приверженность англичан к роскоши. Благие последствия этого. Джентльмен и дама, одетые по моде.] Лянь Чи Алътанчжи - татарскому посланнику в Москве Фип Си-хи для последующей пересылки с русским караваном в Китай {1}, первому президенту Академии церемоний {2} в Пекине - Фум Хоуму. Не думай, о наставник моей юности, что разлука может ослабить мое уважение к тебе, а разделяющие нас пустыни - стереть в памяти твой благородный облик. Чем дальше я уезжаю, тем острее боль разлуки, ибо по-прежнему нерасторжимы узы, связывающие меня с отчизной и с тобой, и каждый переезд лишь удлиняет цепь, которую я влачу {3}. Доведись мне найти в этом далеком краю даже безделицу, достойную быть посланной в Китай, я с радостью бы сделал это, но тебе придется удовольствоваться возобновлением моих былых раздумий, а также беглым описанием народа, с которым покамест я знаком весьма поверхностно. Наблюдения человека, находящегося всего лишь три дня в чужой стране, неизбежно ограничиваются тем, что на первых порах более всего поразило его воображение. Я испытываю такое чувство, будто заново родился в неведомом мире - все вокруг изумляет меня, и разумом правит лишь ненасытная любознательность. Самые незначительные происшествия способны доставлять удовольствие, пока не утратят прелесть новизны. Когда я перестану изумляться, возможно, ко мне вернется способность судить обо всем более здраво, и тогда я призову на помощь рассудок и сравню друг с другом предметы, которые дотоле созерцал, не размышляя. Итак, я в Лондоне, разглядываю столичных жителей, а они - меня. Судя по всему, моя наружность кажется им диковинной; впрочем, живи я безвыездно дома, я, вероятно, тоже нашел бы англичан весьма забавными. Но долгие странствия научили меня потешаться лишь над глупостью, а высмеивать только подлость и порок. Первое время после того, как я покинул родину и очутился за Великой китайской стеной, любое отступление от наших обычаев и нравов мнилось мне грубым попранием природы. Я с улыбкой глядел на синие губы и красный лоб тунгуса и едва сдерживал смех, видя дауров {4}, украшающих голову рогами. Остяки, мажущие лица толченым красноземом, и калмыцкие красавицы 5, разряженные в овчины, казались мне весьма потешными. Но вскоре я уразумел, что если кто и смешон, так это я сам, а не они: ведь я без всякого права осуждал других людей только потому, что они не придерживались обычаев, рожденных в свою очередь предубеждениями и пристрастностью. Вот почему до тех пор, пока я могу судить об англичанах только по их внешности, у меня нет желания порицать их за отклонение от природы. Возможно, они лишь пытаются усовершенствовать слишком простой ее замысел, ибо всякая причудливость одежды проистекает из желаний приукрасить природу. А такого рода тщеславие настолько невинно, что я вполне извиняю и даже одобряю его. Ведь именно желание быть лучше других способствует нашему совершенствованию. И, поскольку это стремление оборачивается источником пропитания для тысяч людей, ополчаться на него может только невежда. Ты сам знаешь, почтеннейший Фум Хоум, что и в Китае множество ремесленников обязано своим пропитанием безобидному тщеславию своих сограждан. Наши прокалыватели ноздрей, бинтовальщики ног, красильщики зубов и выщипыватели бровей {6} лишились бы куска хлеба, если бы ближние их избавились от тщеславия. Однако в Китае удовлетворение этих прихотей требует меньше рук, нежели в Англии. Здесь же у светского щеголя или щеголихи едва ли отыщется на теле живое место, не преображенное искусными ухищрениями. Для создания щеголя требуются совместные усилия разных мастеров, но более всего цирюльника. Вы, конечно, слыхали об иудейском богатыре, вся сила которого была в волосах {7}. Англичане же, по-видимому, решили, что волосы являются вместилищем мудрости. Чтобы здесь прослыть мудрецом, достаточно позаимствовать волосы у своих ближних и водрузить потом эту копну на собственную голову. Здешние судьи и врачи носят их в таком количестве, что порой трудно сказать, где голова, а где одни волосы. Те, кого я только что описал, желают важностью осанки походить на льва, те же, коих я намереваюсь изобразить ниже, напоминают скорее дерзких суетливых мартышек. Цирюльник, преображающий этих, стрижет им волосы весьма коротко, а потом, смешав муку со свиным жиром, мажет этой смесью голову своей жертвы, так что кажется, будто у несчастного на голове чепец или пластырь. В довершение этой удивительной картины вообразите себе хвост какого-нибудь животного, например борзой или свиньи, который подвешивается к затылку, оканчиваясь как раз там, где у других животных хвост обычно только начинается. Прицепив такой хвост и напудрив голову, щеголь воображает, будто стал красивее; он напяливает на свое грубое лицо улыбку, и придает себе вид, приторный до отвращения. В этом обличий щеголь мнит себя неотразимым, уповая более на пудру, густо покрывающую его голову, нежели на мысли, в ней заключенные. Впрочем, вспоминая, какова та, кому он строит куры, я перестаю дивиться, что он так вырядился. Она ведь тоже обожает пудру, хвосты и свиной жир. По правде говоря, почтеннейший Фум, я нахожу здешних дам чудовищно уродливыми, и вид их вызывает у меня одно лишь отвращение. Как непохожи они на прелестных китаянок! Европейские представления о красоте сильно разнятся от наших. Стоит мне вспомнить о крошечных ножках восточной красавицы, как я уже не в силах смотреть на женщину, у которой ступни достигают десяти дюймов. Вовек не забыть мне красавиц моего родного города Наньфу {8}. Как широки их лица, как малы носики, как узки глазки, как тонки губки, как черны зубы! Снег на вершинах Бао {9} бессилен соперничать с белизной их щек, а брови поспорят с линией, проведенной кистью Куамси {10}. Но обладай подобными прелестями здешняя дама, ее сочли бы безобразной. Между красавицами Голландии и Китая есть известное сходство, но англичанки решительно ни на кого не похожи. Розовые щеки, зубы отвратительной белизны и большие глаза не только здесь не редки, но служат предметом вожделений. В довершение всего у английских дам почти мужские ноги, и некоторые из них даже способны прогуливаться пешком. Но как сурово ни обошлась с ними природа, они, очевидно, решили усугубить ее немилость, и в торжественных случаях употребляют для волос белую пудру, голубую пудру и черную пудру, а для лица - красную. Им нравится раскрашивать лица, подобно корякам, и густо покрывать их черными мушками, которые они слюной приклеивают всюду, где только вздумается, кроме кончика носа; на этом месте мне еще не доводилось видеть такой мушки. Когда я закончу портрет английской щеголихи, вы лучше поймете, как располагаются эти мушки {11}. Портрет этот я постараюсь отправить вам в ближайшее время; он пополнит вашу замечательную коллекцию картин, старинных монет и всяческих уродцев. Но белее всего меня поразило обстоятельство, о котором поведал мне житель этой страны, на чье слово можно положиться. "У большинства наших дам, - сказал он, - есть два лица: одно для сна, другое для общества. Первое годится для мужа и домашних, второе - чтобы пленять чужих. Домашнее лицо нередко бывает невзрачным, зато второе всегда привлекательно; его делают по утрам за туалетом, прибегая к советам зеркала и льстивой служанки, дабы решить, каким ему быть сегодня". - Не знаю, насколько эти слова близки к истине, но одно несомненно: перед выходом из дома англичанки не одеваются, но раздеваются, и я собственными глазами видел как дама, дрожавшая в гостиной от легкого сквозняка, отправилась на прогулку чуть ли не нагишом. Прощай! Письмо IV [Гордость англичан. Свобода. Пример того и другого. Газеты. Цивилизованность.] Татарскому посланнику в Москве Фип Си-хи для последующей пересылки с русским караваном в Китай, первому президенту Академии церемоний в Пекине - Фум Хоуму. Англичане молчаливы, как японцы, но самомнением превосходят жителей Сиама. Их сдержанность я поначалу объяснял скромностью, теперь же вижу, что она порождена гордостью. Снизойдите обратиться к ним первыми - и вам легко удастся завязать с ними знакомство, прибегните к лести - и вы обретете их дружбу и уважение. Они мужественно сносят голод, холод, усталость и любые житейские невзгоды; опасность лишь закаляет их дух, а в беде они не теряют бодрости. Одно лишь для них непереносимо - презренье. Его англичанин боится больше, чем смерти. Чтобы избежать презренья, он готов расстаться с жизнью, и умирает, когда ему кажется, что он утратил уважение света. Гордость равно питает их национальные пороки и добродетели. Англичанин приучен любить короля как своего друга, но признавать лишь одного повелителя - закон, который он сам учреждает. Ему внушают презрение страны, где свобода одного покупается ценой всеобщего рабства, где сначала возносят тирана, а потом трепещут перед его властью, точно она дарована небесами. Повсюду у них только и разговоров, что о свободе, и тысячи людей готовы расстаться с жизнью ради этого слова, хотя, возможно, ни один даже не понимает его смысла. Однако последний мастеровой почитает за долг ревностно беречь свободу своей страны и нередко рассуждает о ней так высокопарно, как не пристало даже великому императору, ведущему свою родословную от Луны. На днях, проходя мимо одной из городских тюрем, я невольно остановился, чтобы послушать разговор {1}, который, как мне казалось, должен был немало меня позабавить. Беседу вели арестант-должник за решеткой, часовой и присевший передохнуть носильщик. Говорили они о возможной высадке французов {2}, и каждый из собеседников, выказывал живую готовность защитить родину от грозной опасности. - Что до меня, - воскликнул арестант, - то больше всего я тревожусь за нашу свободу! Что с ней станется, если победят французы? Друзья мои, ведь свобода - главное достояние англичанина, ради ее спасения не жалко и жизни. Нет, ее французу у нас не отнять! А уж если они победят, нечего ждать, что они сохранят нашу свободу, потому что сами они рабы! - То-то и есть, что рабы, - подхватил носильщик, - все поголовно рабы! Им только тяжести таскать - больше ни на что не годятся. Да чтоб мне отравиться этим глотком (в руке он держал кружку), если я соглашусь на такое рабство. Я лучше в солдаты пойду! Часовой, взяв стакан у носильщика, воскликнул с неподдельным жаром: - Да что там свобода! Наша религия - вот что от таких перемен пострадает! Да, любезные, вере урон будет! Чтоб дьявол утащил меня в преисподнюю (столь торжественной была его клятва!), но уж коли французы сюда явятся, нашей вере придет конец! Произнеся это, он не осушил кружку залпом, а поднес ее к губам и выпил неторопливо с истинным чувством. Короче говоря, в Англии каждый мнит себя политиком; даже прекрасный пол часто мешает слова любви с речами о суровых опасностях, угрожающих нации, и нередко побеждает, прибегая к оружию более губительному, чем глаза. Как и в Китае, всеобщее увлечение политикой находит здесь удовлетворение в ежедневных газетах {3}. Только у нас император пользуется газетой, дабы наставлять свой народ, здесь же народ норовит поучать в газетах правительство. Не думай, однако, будто сочинители этих листков и в самом деле что-то смыслят в политике или в государственном управлении. Сведениями своими они обязаны какому-нибудь оракулу в кофейне, который услышал их накануне вечером за игорным столом от вертопраха, почерпнувшего их у привратника одного вельможи, а тот выудил их у камердинера этого вельможи, камердинер же сочинил все от начала до конца, чтобы позабавиться. Англичане предпочитают внушать окружающим скорее уважение, нежели любовь. Это придает чопорность их развлечениям и даже самая веселая беседа всегда бывает слишком глубокомысленной для приятного времяпрепровождения. Хотя в обществе ваш слух редко оскорбляет грубая шутка, но столь же редко вас восхищает и острословие, которое доставляет человеку хотя и мимолетную, но истинную радость. Впрочем, недостаток веселости они возмещают учтивостью. Ты, конечно, улыбаешься, читая, как я расхваливаю обходительность англичан: ведь ты слышал иное от миссионеров в Пекине и наблюдал, как совсем по-другому ведут себя английские купцы и моряки у нас в Китае. Но должно повторить, что англичане намного обходительнее своих соседей. Особенно они достойны уважения за то, что, оказывая услугу, стараются умалить ее значение. В других странах тоже любят оказывать услуги чужестранцу, но при этом дают ему понять, что он у них в долгу. Англичане же оказывают любезность с выражением полного равнодушия и осыпают тебя благодеяниями с таким видом, будто не ставят их ни в грош. Несколько дней тому назад случилось мне гулять в окрестностях Лондона в обществе англичанина и француза. Внезапно хлынул дождь. Меня он застал врасплох, тогда как оба моих спутника были в плащах, надежно защищавших их от этого потопа. Англичанин, заметив, что я дрожу, сразу же сказал: - Послушайте, друг мой, что вы дрожите? Возьмите мой плащ, мне он не нужен... Все равно от него никакого проку, и я прекрасно обойдусь без него. Француз также показал свою учтивость: - Бесценный друг, - воскликнул он, - вы безмерно меня обяжете, если воспользуетесь моим плащом! Разве вы не видите, как прекрасно он защищает меня от дождя? Другому я ни за что его не предложил бы, но ради вас я готов расстаться с собственной кожей! Надеюсь, почтеннейший Фум Хоум, что примеры подобного рода дадут тебе пищу для размышлений. Книга природы - книга мудрости, но больше всего черпает из нее тот, кто читает те с разбором. Письмо V [Пристрастие англичан к политике. Образчик газеты, отражение в ней нравов разных стран.] Лянъ Чи Алътанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. Я уже писал тебе об удивительном пристрастии этого народа к политике. Англичанину мало убедиться, что силы соперничающих европейских держав находятся в равновесии, раз он благоденствует; нет, ему надобно точно знать, сколько весит каждая гиря в каждой чаше. Дабы он мог удовлетворить это любопытство, каждое утро за чаем ему подают листок с политическими новостями. Позавтракав этим, наш политик отправляется в кофейню переварить прочитанное и пополнить свои сведения. Оттуда он шествует в ресторацию осведомиться, нет ли чего новенького, и так продолжает слоняться до самого вечера, заботливо присовокупляя все новые находки к своей коллекции. Домой он добирается только к ночи, переполненный важными соображениями. Но, увы! - проснувшись поутру, он узнает, что все вчерашние новости попросту нелепость или заведомые враки. Казалось бы, отрезвляющий урок любому охотнику за новостями. Ничуть не бывало: наш политик, нимало не обескураженный, опять принимается за свое и рыщет в поисках свежих известий только для того, чтобы пережить новое разочарование. Я часто восхищался коммерческим духом, царящим среди европейцев, и дивился тому, что они умудряются сбывать товары, которые житель Азии счел бы совершенно бесполезными. В Китае говорят: европеец и на плевке наживется; но это еще мягко сказано - ведь европейцы даже ложь и ту продают с барышом! Любая страна сбывает этот ходкий товар соседям. Английскому торговцу таким товаром достаточно отправиться в свою контору и сочинить воинственную речь, якобы произнесенную в сенате, или слухи, будто бы почерпнутые при дворе, или сплетню о знатном мандарине, или сообщение о тайном сговоре между двумя соседними державами. Затем этот товар пакуется и отсылается агенту за границей, а тот в свой черед шлет две битвы, три осады и хитроумное письмо, полное многоточий, пропусков и многозначительных намеков. Теперь, полагаю, тебе понятно, что любая газета - изделие всей Европы, и, читая ее проницательным взором философа, замечаешь в каждом сообщении приметы той страны, коей оно принадлежит. Географическая карта едва ли дает столь ясное представление о границах и местоположении страны, нежели этот листок о характере и нравах ее обитателей. Суеверность и мнимая утонченность Италии, церемонность Испании, жестокость Португалии, опасения Австрии, самоуверенность Пруссии, легкомыслие Франции, алчность Голландии, гордость Англии, безрассудство Ирландии и национальное самолюбие Шотландии - все это бросается в глаза на каждой странице. Впрочем, чтение самой газеты, вероятно, развлечет тебя больше, чем мои описания, а посему посылаю тебе образчик, который дает представление о том, как пишутся подобные сочинения, а равно и о народах, причастных к их созданию. НЕАПОЛЬ. Недавно здесь мы откопали удивительную этрусскую статую, которая раскололась пополам, когда ее извлекали из земли. Надпись на ней едва различима, но Балдуччи, ученый знаток древностей, полагает, что эта статуя воздвигнута в честь латинского царя Пикуса {1}, поскольку можно отчетливо разобрать, что одна из строк начинается буквой П. Есть надежда, что эта находка послужит основой для замечательных открытий, так как ученые двенадцати наших академий {2} с головой погрузились в ее изучение. ПИЗА. С тех пор как отец Вздорцини, настоятель монастыря Св. Гилберта, переселился в Рим, у раки святого более не совершаются чудеса. Верующих все больше охватывает тревога, а некоторых терзают опасения, что святой Гилберт оставил их вместе с его преподобием. ЛУККА. Правители нашей светлейшей республики уже не раз совещались относительно ее участия в нынешних европейских неурядицах {3}. Одни склоняются к тому, чтобы отправить войска - роту пехотинцев и шестерых кавалеристов - для поддержания императрицы {4}, другие столь же рьяно отстаивают интересы Пруссии. Чем окончатся эти споры, покажет время. Можно, однако, с уверенностью сказать, что к началу следующей кампании мы сумеем выставить семьдесят пять вооруженных солдат, главнокомандующего и двух искусных барабанщиков. ИСПАНИЯ. Вчера новый король {5} появился перед своими подданными и, простояв полчаса на балконе, удалился в свои покои. Это высокоторжественное событие было ознаменовано фейерверком и всеобщим ликованием. Наша королева прекрасней восходящего солнца и слывет одной из самых остроумных женщин в Европе. Недавно на придворном празднике ей представился случай показать свою поразительную находчивость и несравненную живость ума. Герцог Лерма {6} приблизился к ней и, низко поклонившись, с улыбкой поднес букет цветов, убранных бриллиантами. - Ваше величество, - воскликнул он, - я ваш смиреннейший и покорнейший слуга! - О, сударь! - ответила королева, не запнувшись, - я горжусь величайшей честью, которую вы мне оказали. При этом она сделала глубокий реверанс, и придворные долго смеялись меткости и быстроте ее ответа. ЛИССАБОН. Вчера у нас было аутодафе {7} - сожжены были три молодые женщины-еретички (одна - удивительная красавица), два еврея и старуха, изобличенная в колдовству. Монах, сопровождавший эту последнюю, сообщает, что видел, как из ее тела вылетел дьявол в виде языка пламени. Народ выражал по этому случаю искреннее одобрение, радость и возносил хвалу всевышнему. Наш милостивый монарх, наконец, оправился от испуга; хотя за столь жестокое покушение следовало истребить добрую половину нации, он в своей неизреченной доброте пощадил жизнь подданных, и было колесовано или иным способом казнено всего лишь пятьсот человек. И это за такое злодеяние {8}. ВЕНА. Как стало известно из достоверных источников, отряд в двадцать тысяч австрийцев атаковал превосходящие силы пруссаков, всех обратил в бегство, а прочих взял в плен. БЕРЛИН. Как стало известно из достоверных источников, отряд в двадцать тысяч пруссаков атаковал превосходящие силы австрийцев, обратил их в бегство и захватил много пленных вместе с войсковой казной, пушками и обозом. Хотя эта кампания прошла не совсем согласно с нашими желаниями, когда наши мысли обращаются к тому, кто нами правит, на душу нисходит покой: пока мы спим, король бодрствует {9}, охраняя нашу безопасность. ПАРИЖ. Скоро мы нанесем решающий удар. В Гавре готовы к отплытию семнадцать плоскодонных судов {10}. Народ ликует, и наши министры без труда обеспечивают армию всем необходимым. Мы стоим на краю гибели. Народ выражает крайнее недовольство. Министры вынуждены прибегнуть к самым суровым мерам, чтобы покрыть военные расходы. Наши невзгоды велики, но мадам де Помпадур {11} каждую ночь исправно снабжает нашего короля, который начинает дряхлеть, свежей девицей. Его здоровье, слава богу, все еще крепко, и, в опровержение всяких слухов, он столь же успешно справляется со всеми своими державными обязанностями. Покушение Дамьена {12} так его испугало, что врачи опасались за его рассудок, но муки этого негодяя вскоре утишили царственный ужас в его груди. АНГЛИЯ. Школе требуется младший учитель. N. В. Болевший оспой {13}, умеющий читать и причесывать. ДУБЛИН. Сообщают, что знать и дворяне этого королевства, которые всячески поощряют изящные искусства, объявили подписку в пользу жеребца по кличке Черныш, соревнующегося с известной кобылой из Падерина {14}. Как сообщают из Германии, принц Фердинанд {15} одержал полную победу и захватил дюжину литавр, пять штандартов и четыре фургона с амуницией, а также множество пленных. ЭДИНБУРГ. Нам доподлинно известно, что Сондерс Мак-Грегор, повешенный недавно за конокрадство, вовсе не шотландец, а уроженец Каррикфергуса {16}. Прощай! Письмо VI [Утрата счастья в погоне за обогащением ума. Немилость, постигшая китайского философа.] Первый президент Академии церемоний в Пекине Фум Хоум - взыскующему страннику Лянь Чи Альтанчжи, через Москву. Охотишься ли ты на цветущих берегах Иртыша, взбираешься ли на обрывистые склоны Душнура {1}, странствуешь ли по черной пустыне Гоби или обучаешь учтивости диких европейцев - в любой стране, под любыми небесами, в счастье и в беде - прими мой привет! Да хранит тебя всемогущий Тянь {2}, да вселит он в тебя часть своего возвышенного духа! Доколе, друг мой, тяга к знаниям будет мешать твоему счастью и отрывать от родных и близких, без которых жизнь так безрадостна? Доколе ты будешь скитаться по свету среди тысяч людей, но без единого друга, испытывая все тяготы пребывания среди толпы и все горести одиночества? Я знаю, ты мне ответишь, что утонченное наслаждение с каждым днем становиться мудрее вознаграждает нас за все лишения. Знаю, ты станешь меня уверять, что находить счастье в одних чувственных удовольствиях недостойно и низко и, вероятно, пустишься в рассуждения о прелести духовных радостей. И тем не менее, поверь, друг мой, ты заблуждаешься. Все наши удовольствия, даже те, которые на первый взгляд не имеют ничего общего с чувственными ощущениями, происходят от них. Самые хитроумные математические выкладки и самые занимательные философские доказательства, если они так или иначе не способствуют какому-либо чувственному удовлетворению, восхищают лишь глупцов или тех, кто в силу привычки усвоил ложное понятие о наслаждении. Тот, кто отделяет духовные услады от чувственных, кто ищет счастье только в изощренности ума, так же жалок, как и нагой обитатель лесов, для которого все участье в плотских утехах, а разум не стоит ничего. Дикарь, который залпом пьет напиток наслажденья, не раздумывая о счастье, и мудрец, который, разделывая о пользе возлияний, не замечает чаши, - вот две крайности. С тяжелым сердцем, дорогой мой Альтанчжи, сообщаю тебе печальную весть: то, что люди почитают за счастье, отныне больше не твой удел. Ты покинул Китай, вопреки древнему запрету и обычаям страны, и тем вызвал неудовольствие нашего великого императора, что повлекло за собой самые ужасные последствия. По его приказу твоя жена, дочь и родственники схвачены и обращены в дворцовых рабов. Отныне все они, кроме твоего сына, вдвойне собственность того, кто владеет всем на свете. Сына же, рискуя головой, я скрыл от стражников, выполнявших волю императора. Юноша упорствует в намерении разыскать тебя, где бы ты ни находился. Ради этого он готов преодолеть любые опасности. Хотя ему всего лишь пятнадцать лет, доблесть и отцовская решимость сверкают в его глазах, свидетельствуя о том, что ему уготовано незаурядное будущее. Теперь ты сам видишь, мои драгоценный друг, какие плоды принесло твое неблагоразумие: утратив богатство, милую семью, преданных друзей и благосклонность своего повелителя, ты стал нищим, преступником перед лицом закона и, что еще хуже, навлек на себя гнев нашего владыки. Недостаток благоразумия нередко равносилен недостатку добродетели, и нет у порока более всесильного ходатая на земле, нежели бедность. От бедности я постараюсь тебя оградить, от порока же береги себя сам и вспоминай меня с прежней любовью и уважением. Прощай. Письмо VII [Лишь узы мудрости содействуют нашему счастью. Благое воздействие путешествий на нравственные понятия философа.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине {*}. {* Издатель почитает своим долгом уведомить читателя о том, что большая часть нижеследующего письма представляется ему лишь набором сентенций, заимствованных у китайского философа Конфуция {1}.} Воистину тяжкое горе обрушилось на меня: в наказание за мой проступок жена и дочь обращены в рабынь, юный сын, движимый священной любовью, решает, презрев опасности, отыскать того, кто был причиной его несчастий. Будь мои слезы драгоценней алмазов Голконды {2}, ныне я бы не поскупился на них. Но я смиряюсь перед волей небес; в руке у меня книга Конфуция, и, перечитывая ее, я обретаю смирение, терпение и мудрость. Мы должны чувствовать печаль, говорит он, но не следует поникать под ее бременем. Сердце мудреца должно быть подобно зеркалу, которое отражает все, оставаясь незапачканным. Неудержимо вертится колесо фортуны, но кто скажет в сердце своем: "Сегодня вознесен буду я?" Благоразумнее держаться середины, которая пролегает между бесчувственностью и отчаянием; не пытаться уничтожить природу, но лишь сдерживать ее, не встречать равнодушием несчастье, а извлекать из любой беды урок. Высшая доблесть не в том, чтобы никогда не знать падений, а в том, чтобы, упав, найти силы вновь подняться {3}. Знай, о почтенный последователь Дао {4}, что ныне я чувствую себя готовым встретить любые превратности судьбы. Всю свою жизнь я стремился обрести мудрость для того, чтобы она дала мне счастье. Я внимал твоим поучениям, беседовал с миссионерами из Европы и, покинув Китай, перенес столько невзгод не из праздного любопытства, а чтобы расширить границы доступного мне счастья. Пускай путешествующие европейцы бороздят моря и пустыни, движимые одним желанием - измерить гору, описать водопад или сообщить, какие товары производятся в разных странах. Их сведения, возможно, сослужат добрую службу купцам и географам, но что они для философа, который стремится понять человеческое сердце, поближе узнать жителей разных стран и обнаружить отличия между ними, созданные особенностями климата, религией, образованием, предрассудками и пристрастиями. Думаю, я дурно распорядился бы своим временем, если бы после всех моих злоключений узнал только, что дом лондонского купца втрое выше дворца нашего великого императора, что одежды английских дам длиннее, чем у мужчин, а священнослужители носят одеяния того цвета, который нам внушает отвращение, и что мундиры у солдат алого цвета, знаменующего для нас мир и невинность. А сколько путешественников ограничиваются рассказами о таких бесполезных мелочах! На одного, кто повествует о духе народа, с которым он знакомился, и проницательно описывает его нравы, суждения, религиозные верования, интриги министров и состояние наук, приходится двадцать занятых праздными пустяками, не представляющими никакого интереса для истинного философа. Их наблюдения ни умножают их собственного счастья, ни делают счастливыми ближнего. Они не учат властвовать собой или мужественно сносить невзгоды, не внушают любви к истинной добродетели или ненависти к пороку. Ведь самый ученый человек может быть несчастен. Нетрудно стать премудрым геометром или астрономом, но очень трудно стать хорошим человеком. Посему я глубоко почитаю путешественника, обращающегося к сердцу, и презираю того, кто лишь тешит воображение читателя. Человек, уехавший из дому с целью усовершенствовать себя и ближнего, - философ, но тот, кто ездит из страны в страну, движимый слепым любопытством, - только праздный бродяга. От Заратустры {5} и до уроженца Тианы {6} я почитаю всех тех великих мужей, кто стремился своими путешествиями объединить мир. И чем дальше они уезжали от дома, тем больше обретали они мудрости и благородства, подобно рекам, что, удаляясь от истоков, становятся все полноводней и прозрачней. И я горд тем, что странствия не столько сделали мою плоть нечувствительной к непогоде и дорожным тяготам, сколько укрепили мой дух в борьбе с превратностями судьбы и приступами отчаяния. Прощай. Письмо VIII [Китаец обманут лондонской проституткой.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. Сколь нестерпимы, о кладезь небесной премудрости, были бы эта разлука и расстояние, нас разделяющее, если бы не возможность изливать душу на бумаге и постоянно делиться с тобой всем, что меня занимает. С каждым днем я все больше привыкаю к народу, среди которого живу, и все чаще думаю о том, что со временем, вероятно, найду этих людей более щедрыми, обходительными и гостеприимными, нежели в первые дни моего пребывания здесь. Я начинаю постепенно постигать их нравы, обычаи и понимать причины их отличий от китайцев, этого зерцала вежливости, которому подражают все народы. Вопреки моим вкусам и предубеждениям здешние женщины начинают казаться мне сносными, и я уже могу без отвращения смотреть на томные голубые глаза и зубы белее слоновой кости. Я все чаще склоняюсь к мысли, что красоту нельзя мерить одной меркой. Говоря по правде, манеры здешних дам так милы и прелестны, что я перестаю замечать все эти разительные изъяны их наружности, искупаемые не столь явными, но драгоценными достоинствами ума и сердца. Пусть зубы у англичанок не черные, а большой палец на ноге величиной со ступню китаянки, зато, мой друг, сколько в них душевности, и вдобавок они такие непринужденные, привязчивые, радушные и обольстительные создания! На лондонских улицах я за один вечер получил от женщин больше приглашений, нежели в Пекине за двенадцать лун {1}. Когда я в сумерках возвращаюсь с обычной одинокой прогулки, меня в разное время и на разных улицах встречают эти нарядно одетые и доброжелательные дочери радушия, помыслы которых столь же благородны, как их внешность. Тебе известно, что природа наделила меня наружностью самой невзрачной, тем не менее эти дамы в своем великодушии не придают этому обстоятельству ни малейшего значения. Мое широкое лицо и приплюснутый нос не внушают им отвращения; они догадываются, что я - чужестранец, и это служит для них лучшей рекомендацией. Они, как видно, почитают за долг перед отечеством привечать чужеземцев и оказывать им посильные услуги. Одна берет меня под руку и, можно сказать, заставляет идти с ней, другая обнимает за шею, не желая отстать в гостеприимстве, а третья, еще более любезная, предлагает мне подкрепиться стаканчиком вина для бодрости. Вино здесь пьют только люди богатые, и все же им угощают чужестранца. Недавно одна такая добросердечная особа в белом наряде, как я ни упирался, проводила меня до дому, сияя рядом со мной подобно метеору. Судя по всему, изящное убранство моего жилища очаровало ее. Впрочем, это и неудивительно, ибо оно обходится мне без малого два их шиллинга за неделю. Любезность моей гостьи этим не ограничилась. Уходя, она спросила, который час, и, заметив, что часы мои испорчены, тотчас вызвалась отдать их в починку своему родственнику, что обойдется, конечно, дешевле, а ей, как она меня заверила, не будет стоить ничего. Через несколько дней она принесет мне исправленные часы, и я уже сочиняю приличествующую случаю благодарственную речь. "О небесное совершенство! - скажу я ей, - сколь счастлив я, найдя после стольких мучительных скитаний прекрасную страну, населенную сострадательными людьми! Я еще объеду много стран и увижу много неведомых народов, но где еще я встречу сердце столь чистое, как то, которое бьется в твоей груди! О, без сомнения тебя вскормила клювом Шин-Шин или вспоила своим молоком заботливая Чжин Хун. Звук твоего нежного голоса заставил бы Чжун Фу забыть своих детенышей и вызвал бы из водной глуби самого Бо {2}. Твой слуга навсегда сохранит в душе чувство признательности и верит, что настанет день, когда он прославит среди дочерей Китая твою добродетель, искренность и правдивость!" Прощай. Письмо IX [Распутство англичан. Описание дамского угодника.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. Меня обманули! Та, которую я почитал дочерью рая, оказалась хуже самой бесстыдной из питомиц страны Хань {1}. Я лишился пустяка, но утешаюсь тем, что узнал истинную цену обманщицы. Посему я опять проникся полнейшим равнодушием к английским дамам, и наружность их вновь оскорбляет мой взор. Вот так изо дня в день я занят тем, что прихожу к умозаключениям, которые через минуту опровергает горький опыт. Настоящее открывает мне глаза на прошлое, и я обретаю если не мудрость, то смирение. Законы и религия запрещают англичанину вступать в брак более чем с одной женщиной, а потому я решил, что в этой стране не может быть уличных девок. Я заблуждался. Любой англичанин заводит себе столько жен, сколько он в состоянии содержать. Законы этой страны скреплены кровью, их прославляют и оставляют в небрежении. Китаец, которому религия разрешает иметь двух жен {2}, далеко превзойден англичанином в распущенности. Здешние законы подобны книгам Сивиллы {3}, их все чтят, но мало кто читает и еще реже понимает. Даже те, кто считается их блюстителями, спорят по поводу смысла многих из них, а о некоторых даже не слышали. Посему закон, обязывающий англичанина иметь одну жену, строго соблюдается лишь теми, кому либо одной жены более чем достаточно, либо нет денег, чтобы купить себе двух. Остальные же открыто его нарушают и даже нередко похваляются этим. Подобно персам, они, очевидно, считают, что, увеличивая сераль, они доказывают свое мужество. Вот почему здешний мандарин содержит обычно четырех жен, джентльмен - трех, лицедей - двух, а судьи и помещики сначала совращают юных девушек, а потом карают их за распутство. Мое описание может внушить тебе мысль, будто тот, кто заводит себе четырех супруг, в четыре раза превосходит здоровьем того, кто обходится одной, то есть, будто мандарин более крепок телом, чем джентльмен, а джентльмен - чем лицедей. Ничего подобного! Мандарин нередко еле волочит ноги, истощен излишествами и принужден искать разнообразия не от избытка сил, а, напротив, вследствие немощи. Многочисленность жен в высшей степени сомнительное доказательство его мужественности. Кроме помещиков, здесь есть еще особый круг мужчин, главное занятие которых заключается в совращении красавиц. Глупые женщины называют их любезными кавалерами, а женщины умные почитают за чудовищ. Тебе, вероятно, интересно узнать, какими достоинствами отмечены эти мужчины, столь ласкаемые слабым полом; превосходят ли они всех прочих умом или красотой? Я отвечу тебе прямо: у них нет ни ума, ни красоты, но лишь бесстыдство и настойчивость. С помощью бесстыдства и настойчивости любой мужчина, даже в самых преклонных летах, прослывет сердцеедом. Мне даже рассказывали о таких, которые клялись, будто умирают от любви, тогда как всему свету было очевидно, что они вот-вот испустят дух от старости. А удивительнее всего то, что такие-то дряхлые повесы обычно одерживают больше всего бесчестных побед. Такой кавалер каждое утро три часа приводит в порядок свою голову, под чем следует понимать только прическу. Он признанный поклонник не какой-нибудь одной дамы, а всего прекрасного пола. Он, видимо, полагает, что вечером каждая дама непременно простужается, и потому жалует к ней на следующее утро, дабы осведомиться о ее здоровье. Он при всяком удобном случае стремится услужить дамам: стоит одной из них уронить булавку, как он опрометью кидается поднимать ее. Разговаривая с дамой, он непременно приближает губы к самому ее ушку, воздействуя тем самым не только на ее слух. В соответствующих обстоятельствах он спешит придать себе томный вид: прижимает руку к сердцу, зажмуривает глаза и оскаливает зубы. Он очень любит танцевать с дамами менуэт, ибо для этого достаточно раз десять торжественно пройтись по залу в шляпе, иногда бросая нежные взоры на свою даму. Он никого не оскорбляет и спокойно сносит оскорбления. Он готов без конца говорить на любую тему, а когда сказать больше нечего, он начинает смеяться. Таковы приметы сердцееда, который ухаживает за женщиной до тех пор, пока не погубит ее. Его покорность всего лишь уловка, от постоянного же угождения дамам он во всем им уподобляется. Письмо X [Путешествие китайца из Пекина в Москву. Обычаи дауров.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. Мне до сих пор не пришлось рассказать тебе о своем путешествии из Китая в Европу через страны, где Природа царит в своей первозданной дикости и являет чудеса среди полного безлюдья, страны, где суровый климат, губительные наводнения, сыпучие пески, непроходимые леса и неприступные горы кладут предел трудам землепашца и обрекают землю на запустение, страны, где в поисках скудного пропитания кочует смуглолицый татарин, чье сердце не ведает жалости, а вид более ужасен, чем опустошение, которое он сеет вокруг. Ты без труда вообразишь, сколь тягостен путь по необозримым пространствам, которые либо пустынны, либо еще более опасны из-за своих обитателей, ибо там - приют изгоев, кои хотя и признают себя подданными Московии или Китая, но не имеют ни малейшего сходства с обитателями этих стран и ведут войну против всего человеческого рода. Как только я оставил позади Великую китайскую стену, глазам моим открылись величественные развалины заброшенных городов. Там были храмы прекрасных пропорций и статуи, изваянные рукой мастеров, а вокруг простирался благодатный и плодородный край, но не было никого, кто мог бы пожинать щедрые дары Природы. Безотрадная картина, могущая обуздать гордыню королей и охладить человеческое тщеславие! Я осведомился у своего проводника о причинах такого запустения. Он объяснил мне, что некогда эти земли принадлежали татарскому князю, а руины - все, что осталось от приюта искусства, изощренного вкуса и довольства. Князь повел неудачную войну с одним из китайских императоров и потерпел поражение: его города были преданы разграблению, а подданные, все до единого, уведены в рабство. Таковы плоды честолюбия земных владык! Десять дервишей мирно спят на одном ковре, а два владыки ссорятся, как ни обширны их царства, - гласит индийская пословица. Право же, друг мой, людская гордыня и жестокость сотворили много больше пустынь, чем Природа! Она благосклонна к человеку, он же платит ей неблагодарностью! Миновав эти края, загубленная краса которых наводит на печальные размышления, я спустя несколько дней прибыл в страну дауров, все еще подчиненную Китаю. Здешняя столица называется Кашгар {1}, но она не идет ни в какое сравнение с европейскими столицами. Ежегодно назначаемые Пекином губернаторы и другие чиновники злоупотребляют своей властью и нередко отнимают жен и дочерей у местных жителей. Привыкшие к унизительной покорности, дауры сносят подобные обиды безропотно или скрывают негодование. Укоренившийся обычай и нужда даже варваров учат тому искусному притворству, которое у придворных взращивается честолюбием и интригами. Глядя на этот произвол власти я думал: "Увы, как мало знает наш мудрый и добрый император о столь непереносимых бесчинствах. Эти провинции расположены так далеко, что никто не услышит их жалоб, и так незначительны, что о них никто не печется. А ведь чем дальше до правительства, тем честнее должен быть его наместник, ибо уверенность в полной безнаказанности порождает насилие". Религиозные верования дауров еще нелепее суеверий сектантов Фо {2}. Как изумился бы ты, мудрый ученик и приверженец Конфуция {3}, верующий в единую и разумную первопричину бытия, если бы тебе довелось увидеть варварские обряды этих слепцов! Как оплакивал бы ты невежество и безрассудство человека! Его хваленый Разум словно лишь сбивает его с верного пути, а грубый инстинкт надежнее указывает дорогу к счастью. Представь себе! Они поклоняются злому божеству, трепещут перед ним и почитают его. В их представлении это - злобный дух, всегда готовый вредить людям, но тем не менее его нетрудно умиротворить. В полночь мужчины и женщины собираются в хижине, которая служит им храмом. Жрец простирается на земле, все присутствующие кричат что есть мочи, а бубны и барабаны поднимают поистине адский грохот. После двух часов этого раздирающего уши шума, который у них именуется музыкой, жрец вскакивает, принимает вдохновенный вид, весь надувается, показывает, что в него вселился демон, и начинает прорицать. В каждой стране, мой друг, брамины {4}, бонзы {5} и жрецы морочат народ, и все перемены происходят от мирян. Жрецы указуют нам перстом путь на небеса, но сами стоят на месте и не торопятся проделать этот путь. Обычаи дауров под стать их верованиям. Умершего они три дня оставляют лежать на постели, на которой он испустил дух, а потом зарывают, но неглубоко, и голову оставляют снаружи. В течение нескольких дней ему приносят всевозможные яства и, только убедившись, что покойник не притрагивается к пище, наконец, засыпают могилу и больше кормить его не пытаются. Как могут люди вести себя столь нелепо? Настойчиво потчевать труп, уже разлагающийся! Где, вновь спрашиваю я, человеческий разум? Ведь свет его не озаряет не только отдельных людей, но и целые народы. Подумать только! Целая страна из страха поклоняется божеству и пытается кормить покойников! Если таковы их священные обряды, то можно ли считать этих людей разумными? И не мудрее ли их обезьяны с острова Борнео? О наставник моей юности! Я убежден, что не будь философов, не будь тех немногих добродетельных людей, которые в сравнении с остальным человечеством кажутся существами иной породы, поклонение жестокому божеству утвердилось бы на земле повсеместно. Страх, а не добрая воля склоняет людей к исполнению долга. На одного человека, добродетельного из любви к добродетели и от сознания долга перед Творцом, приходится десять тысяч, которые блюдут его заповеди лишь из страха перед грядущей карой. И случись им, подобно ученикам Эпикура {6}, укрепиться в мысли, что на небесах не припасены перуны для негодяев, они перестали бы покорствовать и возносить хвалы создателю, даровавшему им жизнь. Прощай. Письмо XI [Польза роскоши, которая делает человека мудрее и счастливее.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. Ты познакомился с этой картиной природы в ее первозданной простоте, а теперь скажи, о мой досточтимый друг, так ли привлекают тебя лишения и одиночество? Влечет ли тебя суровая жизнь кочевого татарина и жалеешь ли ты о том, что рожден среди роскоши и ухищрений цивилизации? Впрочем, лучше ответь мне: разве любому образу жизни не присущи свои пороки? Не правда ли, в странах с утонченными нравами пороки многочисленны, но зато не столь ужасны, а у варварских народов они хотя и уступают числом, но зато чудовищны. Вероломство и обман - это пороки цивилизованных наций, легковерие и насилие - спутники обитателей пустынь. Порождает ли роскошь хотя бы половину тех зол, которыми чревата жестокость этих последних? Философы, бичующие роскошь {1}, не понимают, каким благом она оборачивается. Они, по-видимому, не разумеют, что ей мы обязаны большей частью не только наших познаний, но и добродетелей. Призывы обуздывать наши желания, довольствоваться малым и удовлетворять самые насущные телесные потребности - одно краснобайство, и не лучше ли находить радость в удовлетворении невинных и разумных желаний, нежели подавлять их? Ведь наслаждение гораздо приятнее угрюмого удовольствия, которое доставляет мысль, что можно прожить и без наслаждения, не так ли? Чем разнообразней потребности цивилизованного человека, тем шире круг его радостей, ибо они в том и состоят, чтобы удовлетворять потребности по мере их появления. А посему роскошь, умножая наши желания, умножает и возможность достижения счастья. Поразмысли над историей любой страны, славной богатством и ученостью, и ты убедишься, что не было бы там никакой учености, не будь в ней прежде всего роскоши, и что поэты, философы и даже славнейшие ее мужи - все это свита, следующая за колесницей роскоши. Причина тому ясна: мы только тогда стремимся к знаниям, когда они доставляют радость нашим чувствам. Чувство указывает путь, а разум объясняет то, что мы на этом пути обретаем. Сообщи обитателю пустыни Гоби величину параллакса Луны, и он не извлечет из этого никакой радости и только удивится тому, что кто-то не жалеет ни трудов, ни золота ради столь бесполезных сведений. Но укажи, что это открытие сулит ему осязаемые выгоды, ибо способствует мореходству, а благодаря этому он сможет получить платье теплее, ружье надежнее и нож острее, и он придет в восторг, предвкушая будущее свое благополучие. Словом, мы хотим знать только то, чем хотели бы владеть, и как ни порицаем мы роскошь, она пришпоривает все же нашу пытливость и будит желание узнать еще больше. Роскошь не только способствует расширению наших познаний, но и укрепляет нас в добродетели. Взгляни на смуглого дикаря, обитателя Тибета, который утоляет голод плодами раскидистого гранатового дерева и обретает кров среди его ветвей. Я согласен, что у такого существа пороков немного, но они принадлежат к особенно гнусным. Разбой и жестокость в его глазах не преступление, и в сердце его нет места состраданию и доброте, которые облагораживают душу. Он ненавидит своих врагов и убивает побежденных. С другой стороны, просвещенные китайцы и цивилизованные европейцы способны любить даже своих недругов. Я сам был свидетелем того, как англичане помогли своим противникам, участь которых их соотечественники отказались облегчить {2}. Чем богаче страна, тем, говоря языком политики, крепче сплочены ее граждане. Роскошь - дочь всего общества, и человек, склонный к ней, для обретения счастья нуждается в услугах тысячи разных мастеров, а посему хорошим гражданином скорее станет тот, кто связан личным интересом с многими соотечественниками, чем аскет, живущий особняком. Стало быть, как ни рассматривай мы роскошь, мы всякий раз убеждаемся в ее полезности - она обеспечивает трудом тысячи рук, от природы слишком слабых для других более утомительных ремесел, она дает занятие многим людям, которые иначе пребывали бы в праздности, она открывает новые пути к счастью без посягательств на чужое достояние. А потому у нас есть полное право взять роскошь под свою защиту; и поныне непреложны рассуждения Конфуция, сказавшего, что следует наслаждаться жизненными благами в той мере, в какой это совместимо с нашим благополучием и преуспеянием других; и тот, кто открывает новое удовольствие, является одним из самых полезных членов общества. Письмо XII [Похоронные церемонии англичан. Их пристрастие к льстивым эпитафиям.} Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. От описания погребального обряда дауров, которые почитают себя самым просвещенным народом в мире, я должен перейти к описанию похоронных обычаев англичан, почитающих себя не менее просвещенными. Бесчисленные церемонии у постели больного представляются мне неопровержимым доказательством испытываемого ими страха. Спроси любого англичанина, боится ли он смерти, и он ответит решительным "нет"; однако, понаблюдай за его поведением во время болезни, и увидишь, что его уверения лживы. Китайцы в подобных обстоятельствах ведут себя куда искреннее: им ненавистна мысль о смерти, и они не скрывают своего ужаса. Значительную часть жизни они посвящают заботам о своих будущих похоронах. Небогатый ремесленник тратит половину своего заработка на приобретение могилы лет за двадцать до того, как она может ему понадобиться, и отказывает себе в самом необходимом, чтобы ни в чем не нуждаться, когда ему уже ничего не будет нужно. Но кто в Англии воистину заслуживает жалости, так это знатные люди, затем что умирают они при самых печальных обстоятельствах. Здесь взято за правило никогда не сообщать человеку, что дни его сочтены. Посылают за врачом, зовут священника, безмолвная торжественность воцаряется у ложа больного. Несчастный в агонии и ждет от близких сострадания, но никто не скажет ему прямо, что он умирает. Если это человек состоятельный, родственники заботливо просят его, чтобы он составил завещание для своего душевного спокойствия. Затем его уговаривают допустить к себе священника, ибо того требуют приличия. Друзья удаляются потому лишь, что им тяжело видеть его страдания. Одним словом, прибегают к тысяче уловок, чтобы вынудить человека сделать то, что он и без того согласился бы сделать, если бы ему сказали без обиняков: - Сэр, ваш недуг неисцелим, так обратите же свои мысли к смерти. Но и это еще не все. Комната погружена в полумрак, дом оглашают стенания жены, плач детей, рыдания слуг и вздохи друзей. У постели больного неотлучно находятся священники и врачи в черном платье, и только факел тускло освещает все вокруг. Такая мрачная торжественность устрашит любого храбреца. Боясь испугать умирающего, англичане делают все, чтобы привести его в ужас. Странными поступками оборачиваются человеческие предрассудки! Так мучить тех, кого любишь, из ложно понятого сострадания! Теперь ты видишь, друг мой, сколь противоречив характер этих островитян. Под воздействием честолюбия, жажды мести или разочарования они встречают смерть с завидной отвагой: тот, кто на одре болезни трепещет при виде врача, способен бесстрашно броситься на штурм вражеского бастиона или хладнокровно удавиться на собственной подвязке. Страсть европейцев к пышным погребениям столь же сильна, как у китайцев. Когда умирает лавочник, гробовщик подрумянивает страшное лицо покойника и укладывает его получше для всеобщего обозрения; это называется у них - прощание с покойным. Поглазеть на это печальное зрелище сбегаются все городские бездельники и исполняются отвращением к усопшему, которого презирали при жизни. Бывает даже, что тот, кто не пожертвовал бы шиллинга, чтобы спасти самого близкого друга, завещает тысячи на то, чтобы украсить свой разлагающийся труп. Мне рассказывали об одном злодее, который, разбогатев ценой крови, завещал, чтобы прощание с ним было устроено самым торжественным образом. Тем самым он выставил себя к позорному столбу, вместо того чтобы незаметно кануть в забвение. Когда человек похоронен, возникает новая забота: сочинение эпитафии. Чем больше она льстит, тем почитается лучше. Обычно оказание этой услуги берут на себя те родственники, которые получают львиную долю наследства и льстят в зависимости от степени своей радости. Когда читаешь эти надгробные жизнеописания, невольно думаешь, что смерть воистину уравнивает всех, затем что все без исключения изображаются образцовыми христианами, примерными соседями и честнейшими людьми своего времени. На европейском кладбище ты всегда испытываешь удивление: как могло случиться, что человечество, ведущее свой род от столь, благородных предков, пало так низко? Каждая могила взывает к вашей скорби и благоговению. Одного усопшего эпитафия славит за набожность, хотя в церкви он впервые очутился лишь покойником, второго - за редкий поэтический дар, хотя при жизни он был известен только своей глупостью, третьего - за удивительный ораторский талант, тогда как он отличался одним бесстыдством, четвертого - за ратную доблесть, которая проявлялась лишь в драках с городской стражей. А некоторые сами сочиняют себе эпитафии и взывают к доброжелательству прохожего. Поистине, каждого человека следует смолоду учить сочинению собственной эпитафии: пусть он облечет ее в самые лестные выражения, а потом всей своей жизнью постарается ее заслужить. Я не успел еще посетить место, которое называется Вестминстерским аббатством {1}, но собираюсь это сделать в ближайшее время. Там, говорят, посмертные почести возданы всем по достоинству. Там дозволяется хоронить только тех, кто был украшением рода человеческого или способствовал его совершенствованию. А самозванцев, которые с помощью влиятельных покровителей или денег дерзнули бы смешать свой нечестивый прах с останками философов, героев и поэтов, нет в помине. Лишь ревнители добродетели покоятся в этой усыпальнице. Забота о гробницах вверена нескольким почтенным священникам. Они неподкупны, и никогда не стирали с плит достойные имена, чтобы освободить место для сомнительных претендентов, никогда не оскверняли священные стены ложным великолепием, которого потомство не признает или устыдится. Я всегда считал, что воздаяние подобных посмертных почестей должно брать на себя государство, не препоручая их священникам, будь они даже самые уважаемые люди. Но достойные дела этих духовных лиц, их бескорыстное служение отечеству, в чем я вскоре сам сумею удостовериться, рассеивают мои предубеждения. Известно, что у спартанцев и персов погребальные почести связывались с политическими целями: они воздавались только тем, кто пал на поле брани, защищая родину. Так надгробие стало знаком истинного отличия: оно удесятеряло ратную доблесть героя - ведь тот сражается бесстрашно, кто сражается лишь затем, чтобы обрести могилу. Прощай. Письмо XIII [Описание Вестминстерского аббатства.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. Я только что вернулся из Вестминстерского аббатства, где покоятся философы, герои и короли Англии. Как грустно читать надписи на плитах и сознавать, что под ними лежат благородные останки великих людей! Представь себе храм, отмеченный печатью древности, торжественный, как священный обряд, разубранный с варварской расточительностью, тусклые окна, темные своды, длинные ряды колонн, украшенных резьбой, и ты поймешь, какой трепет я испытал там в первую минуту. Я стоял посреди храма и обводил взглядом испещренные надписями стены, подле которых возвышались статуи и памятники умершим. - Увы, - сказал я себе, - ничтожные дети праха уносят гордыню и в могилу! При всей моей незначительности сегодня я выше любого погребенного героя. Они трудились свой недолгий век ради преходящего бессмертия и в конце концов сокрылись в могиле, где нет у них иной свиты, кроме червей, и иных льстецов, кроме эпитафии. Пока я предавался этим размышлениям, ко мне подошел господин в черном платье и, угадав, что я чужестранец, учтиво вызвался быть моим проводником в храме. - Если какой-нибудь памятник, - сказал он, - в особенности заинтересует вас, я постараюсь удовлетворить ваше любопытство. Я поблагодарил его за любезность и прибавил, что пришел сюда затем, чтобы посмотреть сколь проницательно, мудро и справедливо англичане воздают почести усопшим соотечественникам. - Такие свидетельства признания, если пользоваться ими должным образом, - продолжал я, - а хвала покойникам никак повредить не может, - без сомнения, будут вдохновлять тех, кто созерцает их ныне. Долг каждого разумного правительства обратить эти гордые памятники себе на пользу и черпать силу в человеческой слабости. Если лишь воистину великие люди покоятся в сей несравненной усыпальнице, такой храм может преподать живым превосходный нравственный урок и пробудить в них благороднейшее честолюбие. Я слыхал, что здесь погребают только тех, кто был отмечен самыми высокими достоинствами. Заметив, однако, что господин в черном слушает меня с явным нетерпением, я прервал свою речь, и мы принялись осматривать храм, переходя от памятника к памятнику. Поскольку наш взор, как правило, привлекают наиболее прекрасные предметы, меня особенно заинтересовало надгробие красоты поистине удивительной. - Очевидно, перед нами гробница человека знаменитого? - спросил я своего провожатого. - Судя по тому, как мастерски выполнено это величественное надгробие, под ним, наверное, покоится король, спасший страну от гибели, или законодатель, который положил конец междоусобице и утвердил справедливый порядок? - Совсем не нужно иметь столько достоинств, - с усмешкой возразил мой спутник, - чтобы получить здесь прекрасный памятник. Вполне достаточно заслуг и поскромнее. - Неужели? Тогда, вероятно, надо выиграть два-три сражения или взять десяток городов? - Выигранные сражения или взятые города, - заметил господин в черном, - вещь недурная, но и тот, кто за всю свою жизнь не бывал ни в одном сражении и не участвовал ни в одной осаде, тоже может получить прекрасный памятник. - Тогда, очевидно, это памятник поэту, одному из тех, кто блеском ума снискал себе бессмертие? - Нет, сударь, - ответствовал мой провожатый, - тот, кто покоится здесь, стихов никогда не писал и презирал ум в других, поскольку сам был его лишен. - Помилуйте, - вскричал я с сердцем, - чем же тогда знаменит погребенный здесь великий человек? - Знаменит? - переспросил мой собеседник. - Если вам, сударь, не терпится узнать, то сей усопший джентльмен очень знаменит: он знаменит тем, что похоронен в Вестминстерском аббатстве. - Но, во имя всего святого, как он сюда попал? Не подкупом же добился он места у тех, кто блюдет этот храм, и не стыдно ли ему пребывать в обществе, в котором даже незаурядные заслуги кажутся ничтожными? - Полагают, - ответил господин в черном, - что этот джентльмен был богат, а друзья, как водится в подобных случаях, убедили его, что он великий человек. Он охотно им поверил, а те, чьим заботам вверен этот храм, охотно поверили ему, благо такой самообман был им полезен, и вот покойный заплатил за отличный памятник, а ваятель превосходно его выполнил. Впрочем, не думайте, что этот джентльмен здесь одинок, в соборе найдется немало господ, которых великие люди при жизни ненавидели и сторонились, но которые, тем не менее, пробрались сюда с твердым намерением попасть в их общество хотя бы после смерти. Тем временем мы приблизились к особой части храма. - Здесь, - сказал мой новый знакомый, показав пальцем, - уголок поэтов {1}. Тут вы видите памятник Шекспиру, Мильтону {2}, Прайору {3} и Драйтону {4}. - О Драйтоне я впервые слышу, - признался я, - но мне рассказывали о некоем Попе {5}. Его могила тоже здесь? - Нет, еще не приспело время, - ответил мой вожатый. - Надо подождать: он ведь не так давно умер, и ненависть к нему еще не остыла. - Как странно! - воскликнул я. - Ненавидеть человека, посвятившего всю жизнь тому, чтобы развлекать и наставлять своих соотечественников! - Потому-то его и ненавидят! Есть люди, которые называются обозревателями книжных новинок. Они следят за тем, что происходит в мире изящной словесности, и с помощью газет создают литературные репутаций. Они несколько похожи на евнухов в серале, которые сами не способны доставить наслаждение и не допускают туда тех, кто от них отличен. Эти обозреватели только и делают, что кричат "тупица!" и "щелкопер!", расхваливают покойников, поносят живых, снисходительно признают за настоящим талантом кое-какие способности, превозносят десяток болванов, чтобы прослыть беспристрастными, и чернят частную жизнь тех, чьи сочинения они бессильны опорочить. Обычно эти негодяи состоят на жаловании у корыстных книготорговцев, а еще чаще сами книготорговцы берутся за эту грязную работу, потому что ничего, кроме брани и глупости, тут не требуется. Любой поэт с талантом непременно обретает подобных недругов. И, как он ни презирает их злобу, им все же удается отравить его существование, так что погоня за призрачной славой оборачивается подлинными муками {6}. - Неужели таков удел всех погребенных здесь поэтов? - изумился я. - Да, этого, к сожалению, не избежал ни один, кроме счастливчиков, родившихся мандаринами. Если они богаты, то могут купить похвалу продажных критиков, равно как и монумент в этом храме. - Но разве нет, как у нас в Китае, людей, которые, отличаясь изысканным вкусом, покровительствуют таланту и пресекают происки бездарных завистников? - Их довольно много, - последовал ответ, - но, увы, сударь, эти книжные обозреватели вьются вокруг меценатов и выдают себя за сочинителей, а те слишком ленивы, чтобы докапываться до истины. И вот за столом такого мандарина не находится места для поэтов, а заслуженное ими вознаграждение достается их врагам, пирующим в его доме. Покинув эту часть храма, мы направились к железной двери, которая, как пояснил мой спутник, ведет в усыпальницу королей {7}. Я, разумеется, не мешкая, поспешил туда и хотел было войти, как вдруг привратник, загородивший мне дорогу, потребовал плату за вход. Возмущенный его словами, я полюбопытствовал, не ярмарочный ли это балаган, не позорит ли такое корыстолюбие Англию и не прибавится ли ей славы, если она откроет обозрению древности и величавые памятники старины, не облагая налогом человеческую любознательность, которая служит к ее же славе. - Может, все, что вы говорите, справедливо, - сказал привратник, - потому что я ничего не понял, а три пенса вам все-таки придется заплатить. Посудите сами: свою должность я принял от одного человека, а ему ее за хорошую плату уступил другой, тот же связан с третьим, который откупил эту должность у тех, кто ведает храмом, и нам всем нужно кормиться. Уплатив за вход, я надеялся увидеть что-нибудь необыкновенное, поскольку то, что мне показывали даром, было удивительно. Но тут меня ждало разочарование: за дверью не оказалось ничего, кроме черных гробниц, ржавых доспехов, рваных знамен да нескольких уродливых восковых фигур. Я пожалел зря истраченные деньги, но утешился мыслью, что больше платить уже не придется. Сопровождавший нас привратник плел, даже не краснея, всякий вздор. Он сообщил нам про какую-то даму, которая умерла оттого, что уколола себе палец {8}, и про короля, у которого голова была из золота {9}, и прочую чепуху. - Поглядите, господа, сюда, - говорил он, тыча пальцем в старое дубовое кресло. - Вот диковинка, так диковинка! В этом кресле венчались на царство английские короли! А видите под креслом камень: он служил подушкой патриарху Иакову {10}. Признаться, ни кресло, ни камень не произвели на меня никакого впечатления. Другое дело, если бы мне показали в этом кресле древнего английского короля или голову Иакова на этом камне. А тут чему было дивиться? Ведь и я мог бы подобрать на какой-нибудь их улице камень и объявить его диковинкой только потому, что кому-то из королей случилось однажды наступить на него во время процессии. Наш проводник повел нас какими-то мрачными переходами и винтовыми лестницами, продолжая плести небылицы, бормотать что-то и размахивать жезлом, который держал в руке, точно один из зловещих колдунов, обитающих в пустыне Гоби. Когда обилие диковинок сильно утомило нас, наш вожатый указал на какие-то доспехи, которые показались мне весьма заурядными. - Эти доспехи, - объявил он, - носил генерал Монк {11}. - Подумать только! Генерал ходил в доспехах! - Прошу вас, сударь, - не унимался тот, - взгляните на эту шляпу - ее тоже носил генерал Монк. - Невероятно! Просто невероятно! Значит, генерал еще ходил и в шляпе! А как ты думаешь, сколько примерно она прежде стоила? - Точно сказать не могу, но она составляет весь мой заработок за труды и хлопоты, сударь! - Да. Вознаграждение не очень большое, - согласился я. - Положим, не такое и маленькое, - возразил он, - потому что каждый джентльмен кладет в нее деньги, а я ими распоряжаюсь по своему усмотрению. - Как! Опять деньги? - Каждый джентльмен что-нибудь жертвует, сэр. - А вот я не дам тебе ни гроша, - возразил я. - Блюстители храма обязаны тебе платить и следить, чтобы ты не вымогал деньги у посетителей! Когда мы платим за вход в балаган, с нас ничего не требуют при выходе. Видно, твои хозяева жадны не в меру. Укажи мне выход, а не то, неровен час, ко мне пристанут еще какие-нибудь церковные попрошайки. Поспешно покинув храм, я вернулся домой, чтобы поразмыслить над тем, что мне довелось увидеть великого и ничтожного в этот день {12}. Письмо XIV [Прием, оказанный китайцу знатной дамой.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. Недавно меня приятно удивило послание одной знатной дамы, которая сообщала, что жаждет познакомиться со мной и с нетерпением ждет нашей встречи. Не скрою, дорогой Фум Хоум, моему тщеславию это приглашение весьма польстило. Я тешил себя надеждой, что эта дама случайно увидела меня в каком-нибудь собрании и воспылала к моей особе такой страстью, что забыла о приличествующей ее полу сдержанности. В своем воображении я рисовал ее во всем блеске молодости и красоты и представлял в окружении амуров и граций. Словом, я отправился к ней, полный самых радостных предвкушений. Как только меня провели в ее покои, все мои упования разом рассеялись: на кушетке там в небрежной позе возлежало крохотное морщинистое создание, которое благосклонно закивало при моем приближении. Это, как мне сообщили, и была хозяйка дома, равно славная знатностью, изысканностью манер, вкусом и умом. Я был одет по европейской моде, и потому она приняла меня сперва за англичанина и приветствовала по их обычаю, но не успел лакей доложить ее светлости, что я господин из Китая, как она мгновенно вскочила со своего ложа и глаза ее живо засверкали. - Боже правый! Неужели этот джентльмен и в самом деле родился так далеко от Англии? До чего он своеобычен и удивителен! Боже! Как мне нравится чужеземный склад его лица! А заморский широкий лоб! Он неотразим! Я, кажется, отдала бы все на свете, чтобы увидеть этого господина в китайском платье. Прошу вас, сударь, станьте ко мне спиной и дайте поглядеть на вас сзади! Вот так! Нет, у вас и в самом деле вид путешественника. Эй, кто-нибудь из слуг, принесите-ка сюда блюдо с мелко нарезанным мясом! Я жажду увидеть, как он ест! Скажите, ради бога, сэр, с собой ли у вас палочки для еды? Это так мило, когда мясо кидают в рот. Пожалуйста, сударь, скажите что-нибудь по-китайски! Я и сама немного изучала этот язык. Боже, нет ли у вас при себе чего-нибудь китайского? Чего-нибудь эдакого, неизвестно для чего предназначенного? У меня уже есть штук двадцать прелестных китайских вещиц, совершенно бесполезных. Взгляните хотя бы на эти кувшинчики. Они настоящего тускло-зеленого цвета и служат только для украшения. - Сударыня, - вымолвил я, наконец, - они, хотя и кажутся вам прекрасными, ничтожны в глазах китайца, но это полезная утварь, которая есть в каждом доме. - Нет, вы заблуждаетесь, сударь, они ни на что не годятся! - Как, неужели они не наполнены чаем, как принято в Китае? - Даю вам слово, сударь, они стоят пустые и совершенно без дела. - В таком случае это самые нелепые и неудобные вещи, какие мне только доводилось видеть, ибо изящны только те предметы, в которых красота сочетается с полезностью. - Ничего подобного! - сказала дама. - Я начинаю подозревать, что вы и впрямь настоящий варвар. Вероятно, эти две чудесные пагоды тоже вам не по вкусу? - Как! - вскричал я. - Неужели грубые суеверия Фо распространились даже здесь. Я питаю к пагодам глубочайшее отвращение. - Китаец, да к тому же путешественник, и лишен вкуса! Я вне себя от изумления. В таком случае, сударь, полюбуйтесь хотя бы храмом в китайском вкусе. Видите его в конце сада? Есть ли в Китае что-нибудь очаровательней? - Сударыня, я вижу небольшое старинное сооружение, которое можно назвать китайским храмом не более, чем египетской пирамидой, ибо оно равно не похоже ни на то, ни на другое. - Как? Оно не похоже на китайский храм? Право же, вы ошибаетесь, сударь. Мистер Фриз, его строитель, сказал, что это китайский храм, а уж в его вкусе еще никто не дерзнул усомниться. Тут я уразумел, что перечить ей - пустое занятие, и решил держаться с ней не как наставник, а как ученик. Она показала мне несколько комнат, убранных, как она уверяла, в китайском стиле. Каждая полка была там установлена извивающимися китайскими драконами, приземистыми пагодами и неуклюжими мандаринами. Необходимо было двигаться с величайшей осторожностью, чтобы не разбить какую-нибудь хрупкую безделушку. В таком доме, подумал я, следует быть постоянно начеку, подобно рыцарю, попавшему в заколдованный замок, где на каждом шагу его подстерегают неожиданности. - Скажите, сударыня, - осведомился я, - неужели со всеми этими украшениями никогда ничего не случается? - Сударь, человек рожден для несчастий, - ответила она, - а потому мне суждено выстрадать свою долю. Три недели тому назад небрежный лакей отломил голову моему любимому мандарину. Едва я оправилась от этого удара, как обезьяна разбила прелестный кувшин. Это несчастье я приняла особенно близко к сердцу, поскольку его причинил мне друг! Я, однако ж, вынесла и это испытание, но вот не далее как вчера я лишилась сразу полдюжины драконов, которые упали с каминной мраморной доски и разлетелись вдребезги. Но я и это, как видите, пережила. Вы не можете себе представить, как в этих бедах утешает меня философия! Сенека {1}, Болинброк {2} и другие философы - мои спутники и наставники, которые учат сносить жизненные невзгоды. Я невольно улыбнулся при мысли о том, что эта дама сама повинна в своих горестях и при этом жалуется на свою злосчастную судьбу. Посему, устав от притворства и желая предаться размышлениям в одиночестве, я откланялся в ту минуту, когда лакей, выполняя приказ госпожи, принес тарелку с мясом. Прощай. Письмо XV [Против истязания животных. Притча из "Зенд-Авесты" {1} Заратустры.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. Лучшие из здешних жителей прикидываются страстными любителями животных. Послушав их, начинаешь верить, что они не убьют и кровопийцу-комара; они кажутся столь сострадательными и чувствительными, что их и впрямь можно принять за друзей всего сущего, покровителей самой ничтожной букашки или ящерицы. И тем не менее - ты не поверишь! - я видел, как эти самые люди, похвалявшиеся своей добротой, пожирали фрикасе из мяса шести животных. Что за странная непоследовательность: жалеть и в то же время поедать того, кого жалеешь. Лев обычно грозно рычит над своей добычей, тигр страшным ревом запугивает жертву; ни одно существо не выказывает расположения к недолговечному пленнику, кроме человека и кошки. Человек рожден для простой и невинной жизни, но он изменил своей природе; он рожден, чтобы вместе со всем живым наслаждаться щедротами небес, но присвоил их себе. Он рожден разумным властелином над дикими животными, но стал их тираном. И случись эпикурейцу пресытиться на вчерашнем пиру, двенадцать животных наутро подвергнутся самым изощренным мукам, дабы пробудить в нем аппетит для следующей преступной трапезы. О простые и благородные восточные брамины! Вы искренние друзья тех, что подобно вам рождены для счастья! Вы никогда не искали минутных радостей ценой чужих страданий! Вы никогда не изучали искусства мучить, рождаемого пресыщением, никогда не объедались за преступной трапезой. Сколь возвышенны и чисты ваши ощущения в сравнении с нашими! Все стихии несут вам свои дары: незамутненный устами ручей для вас новый дивный напиток, а дыхание свежего ветра - новое лакомство, слишком изысканное, чтобы оно могло быть доступно западному воображению. Хотя европейцы и не верят в переселение душ, тем не менее, некий здешний врач {2} весьма убедительно и здраво доказывал, будто в телах животных обитают демоны и души грешников, которые обречены томиться в этих узилищах, пока второе пришествие не возвестит им вечной кары. Но прежде чем пробьет этот час, им суждено сносить все лишения и муки, которые причиняют им люди или животные. Если и впрямь дело обстоит так, то вполне возможно, что когда мы сечем насмерть поросят или варим живьем омаров, мы подвергаем мучительнейшим пыткам какого-нибудь давнего своего приятеля или близкого родственника, а затем его подают к столу, за которым он некогда был самым желанным гостем. "Кабул, повествует Зенд-Авеста, родился на заросших тростником берегах Мавра. Владения его были необозримы, а роскошь соперничала с богатством; он ненавидел кротких браминов и презирал их святую веру. Каждый день он ел мясо сотни различных животных, а его повара знали сотни способов, как раздразнить само пресыщение. И тем не менее, он не дожил до преклонных лет, а умер оттого, что не знал меры и объедался. Его отлетевшая душа предстала перед суровыми судьями, которые были душами тех самых животных, что пали некогда жертвой его обжорства. Он трепетал этих судей, с которыми прежде обошелся как жестокосердый тиран, он молил о жалости, но ни в ком не находил сострадания. - Неужто он не помнит, - сердито вскричал кабан, - каким мукам меня предали и не ради утоления его голода, а в угоду тщеславию. Меня затравили, а потом сочли мое мясо недостойным его стола. По моему мнению, самая подходящая кара - превратить его в свинью, на которую он больше всего походил при жизни. - Я же предлагаю, - проблеяла овца с судейского кресла, - чтобы он понес наказание в теле ягненка, тогда его душе пришлось бы по четыре-пять раз в месяц расставаться с телом. - Если собрание прислушается ко мне, - промычал теленок, - то этот человек должен принять мое обличье. Каждый день мне пускали кровь, чтобы мое мясо сделалось белее, а потом безжалостно убили. - Не будет ли разумнее, - закудахтала курица, - откормить его на манер домашней птицы, а после запечь в собственной крови, как сделали со мной. Большинству такая кара пришлась по вкусу, и ее уже собрались утвердить без лишних проволочек, как поднялся вол и сказал: - Насколько мне известно, супруга подсудимого ждет ребенка. Умея провидеть грядущее, я знаю, что родится сын, болезненный, хилый, недужный, который будет в тягость себе и ближним. Не лучше ли, друзья, осудить душу отца на заточение в теле сына, дабы родитель на себе испытал все те немочи, которые вследствие невоздержанности он передал по наследству своему потомству? Остальные судьи одобрили столь мудрое наказание и поблагодарили вола за добрый совет. Кабула снова низринули на землю, и душа его, поселясь в теле собственного сына, промучилась тридцать лет под бременем злосчастья, тоски и болезней". Письмо XVI [О лжи, распространяемой книгами, претендующими на истинность.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. Сказать по правде, не знаю, чем я больше обязан побывавшим в Китае миссионерам: полезными сведениями или ложными представлениями, которые они внушали мне своими россказнями. Они, например, уверяли меня, будто папа - это мужчина, который стоит во главе церкви, в Англии же все в один голос твердят, что это блудница в мужском платье {1}, и его чучело нередко сжигают на костре, как самозванца. Те и другие сочинили по этому поводу тысячи книг: священники вечно спорят друг с другом, а когда не хватает доказательств, возмещают их бранью. Кому из них верить? Или, может быть, не верить никому? Когда я думаю о нелепостях и выдумках, которыми полны книги европейцев, я благодарю небеса, что родился в Китае и обладаю достаточной проницательностью, чтобы распознать обман. Европейцы упрекают нас за то, что в нашей истории много лжи, а в хронологии - путаницы. В таком случае, как же они должны стыдиться собственных книг, многие из которых написаны докторами их богословия? Ведь в них постоянно с самым серьезным видом рассказываются чудовищные басни. Это письмо не вместит всех тех нелепостей, которые я находил в подобных писаниях, а посему ограничусь лишь пересказом того, как ученые мужи описывают обитателей земли. Не довольствуясь простыми уверениями, они вдобавок иной раз утверждают, будто сами были очевидцами того, о чем повествуют. Некий христианский богослов {Augistin de Civit. Dei, lib. XVI, p. 422. [Августин {2}. О гр[аде] бож[ием], кн. XVI, стр. 422].} в одном из главных своих сочинений утверждает, что есть на свете люди, которые имеют один глаз посреди лба. А чтобы развеять все наши сомнения, он в другой своей книге {Augistin ad fratres in Eremo, Serm. XXXVII [Августин. К братьям в пустыни, Проп. XXXVII].} объявляет это непреложным фактом, коему он сам был свидетелем. "Когда, - пишет он, - я вместе с другими слугами христовыми отправился в Эфиопию, дабы нести туда свет евангелья, на юге страны мне встретилось целое племя людей, у которых посреди лба находился один-единственный глаз". Тебя, почтенный Фум Хоум, конечно, поразит бесстыдство этого сочинителя, но, увы, он не одинок и лишь позаимствовал эту историю у своих предшественников. Так, Солин {3} сотворил еще одних циклопов - аримаспов, {4}, которые живут по берегам Каспийского моря. Далее тот же Солин повествует о жителях Индии, у которых якобы всего одна нога и один глйз и которые, тем не менее, необычайно ловки, очень быстро бегают и даже промышляют охотой. Трудно сказать, чего больше заслуживают эти люди: сочувствия или восхищения, но кто действительно достоин сострадания, так это те, кого Плиний {5} именует кинамольками, у которых собачьи головы. Они не владеют человеческой речью и принуждены выражать свои мысли при помощи лая. Солин подтверждает то, о чем мимоходом упоминает Плиний, а французский епископ Симон Майоль {6} говорит о кинамольках как о существах, хорошо ему известных. "Миновав египетскую пустыню, - пишет он, - мы встретились с кинокефалами, которые населяют край по соседству с Эфиопией; живут кинокефалы охотой; они не умеют говорить, а только свистят; подбородок у них похож на змеиную голову, на пальцах длинные острые когти, грудь словно у борзой, которую они превосходят быстротой и проворством". Но представь себе, друг мой, этот диковинный народ, вопреки своей внешности, отличается необычайной тонкостью чувств, превосходя в этом отношении и жен лондонских олдерменов и китайских мандаринов. "Эти люди, - продолжает наш правдивый епископ, - с охотой пьют вино, любят жареное и вареное мясо, особенно привередливы во всем, что касается приправы, а пищу даже с малым душком с негодованием отвергают. Когда Египтом правили Птолемеи {7}, - продолжает он несколько ниже, - люди с песьими головами обучали грамматике и музыке". Не поразительно ли? - Люди, не имея голоса, учат музыке и, не умея говорить, - грамматике! Даже последователи Фо не утверждали таких нелепостей. До сих пор нам рассказывали о людях с обезображенными головами или с песьими мордами. Но что бы ты сказал, услышав, к примеру, о людях просто без головы? Помпоний Мела {8}, Солин и Авл Геллий {9} охотно повествуют нам и о таких. "У блемиев нос, глаза и рот расположены на груди или, как утверждают некоторые, на плечах". Можно подумать, что эти авторы, питая отвращение к человеческому облику, вознамерились создать нечто новое по своему вкусу. Впрочем, будем к ним справедливы: хотя подчас они и лишают нас ноги, руки, головы или еще какой-нибудь пустячной части тела, зато с такой же щедростью наделяют тем, чего нам прежде недоставало. Особенно тороват на этот счет Симон Майоль: хотя он и упразднил у одних голову, зато других наградил хвостами. Он утверждает, будто в его время, то есть лет сто тому назад {10}, у многих англичан были хвосты. Вот его собственные слова: "В Англии есть семьи с хвостами - эта кара ниспослана им за то, что они оскорбили монаха-августинца, который был отправлен к ним святым Григорием и проповедовал в Дорсетшире. Англичане пришили к его одежде хвосты различных животных, но вскоре такие же хвосты выросли у них самих и теперь передаются из поколения в поколение". Разумеется, почтенный автор написал так не без основания: и поныне многие англичане прикрепляют хвосты к парикам, в знак древности своего рода, я полагаю, а еще, вероятно, как символ тех хвостов, которыми они были наделены прежде. Видишь, друг мой, каких только небылиц не наплели философы прошлого. Судя по всему, европейские сочинители считают себя вправе утверждать все, что им заблагорассудится. Один из них, весьма остроумный писатель {Фонтенель {11}.}, открыто заявил, что, поддержи его хотя бы шесть философов, он взял бы на себя труд убедить читателя в том, что солнце вовсе не служит источником света и тепла. Прощай. Письмо XVII [О нынешней войне между Францией и Англией и нелепых поводах, к ней приведших.] Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму, первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине. Если бы азиатский политический деятель прочел все договоры о мире, которые последние сто лет чуть не ежегодно заключаются в Европе, он, пожалуй, крайне изумился бы тому, что христианские правители умудряются все же враждовать друг с другом. Статьи этих договоров составлены весьма тщательно и утверждаются с величайшей торжественностью! Обе стороны клянутся неукоснительно соблюдать все условия соглашения, и кажется, будто наступило полное примирение и воцарилась искренняя дружба. Но, невзирая на все эти договоры, народы Европы почти беспрерывно воюют друг с другом. Нарушить соглашение, принятое по всем правилам, очень легко, причем виноватой не бывает ни та, ни другая сторона. Сначала кто-то из них, например, нечаянно нарушает незначительное условие соглашения, в ответ бывший соперник тоже совершает мелкое нарушение, но уже преднамеренно, что в свой черед влечет за собой более серьезный выпад противной стороны. И те и другие жалуются на нарушения и оскорбления, объявляется война, поражения чередуются с победами, а победы - с поражениями, гибнут двести или триста тысяч человек; устав от всего этого, противники останавливаются на том, с чего начали, и хладнокровно приступают к новым мирным переговорам. Англичане и французы, по-видимому, почитают себя первыми среди европейских народов. Хотя их разделяет узкий морской пролив, нет характеров более несхожих. Будучи соседями, они привыкли бояться друг друга и восхищаться друг другом. Сейчас обе страны ведут разорительную войну {1}, взаимное ожесточение достигло предела, пролито много крови, а все потому, что одной стороне хочется носить больше мехов, нежели носит другая. Поводом к войне послужили земли за тысячи миль отсюда: холодная, пустынная, неприветливая страна, принадлежащая народу, который владел ею с незапамятных времен. Дикие обитатели Канады почитают ее своей собственностью по праву долгого владения. Ведь они здесь безраздельно царили веками, не зная соперников и не ведая врагов, кроме хищных медведей да коварных тигров. Родные леса давали им все необходимое для жизни, и они умели наслаждаться тем, что имели. Так они могли бы жить вечно, если бы англичане не проведали, что Канада богата пушным зверем. С этого часа страна стала предметом их вожделений. Оказалось, что Англии крайне нужны меха: дамы принялись оторачивать мехом платья, а меховые муфты носили и щеголи, и щеголихи. Словом, выяснилось, что без мехов государственное благоденствие просто невозможно, и тогда англичане стали умолять короля подарить им не только канадскую землю, но и живущих на ней туземцев, дабы обеспечить Англию жизненно необходимым ей товаром. Столь скромная и разумная просьба была немедленно удовлетворена, и множество колонистов отправилось завоевывать далекую страну и добывать меха. Французы, которые столь же нуждались в мехах (ведь они не меньше англичан любят муфты и палантины), обратились с подобным же прошением к своему королю и встретили такой же милостивый прием у монарха, который великодушно пожаловал им то, что ему не принадлежало. Где бы ни высаживались французы, они тотчас же объявляли землю своей собственностью; где бы ни появлялись англичане, они в свой черед тоже называли себя хозяевами по тому же праву, что и французы. Кроткие дикари не сопротивлялись, и незван