Сельские картинки в духе голландской школы
                                   Роман

----------------------------------------------------------------------------
     Under the greenwood tree or the Mellstock quire, 1872
     Перевод Р. Бобровой (вступление, части I-II) и Н. Высоцкой (части III-IV)
     М., Художественная литература, 1970
     OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------



     Герои этого романа о старинном меллстокском хоре и его музыкантах,  так
же как и подобные персонажи в  "Старинных  характерах"  и  "Двое  на  башне"
списаны с натуры. Я стремился по возможности правдиво рассказать о  сельских
оркестрах, повсеместно распространенных у нас в  деревнях  лет  пятьдесят  -
шестьдесят тому назад, о нравах и обычаях сельских музыкантов.
     Сейчас на смену церковным оркестрам пришли орган  (поначалу  это  часто
был даже не орган,  а  шарманка)  или  фисгармония,  о  чем  многие  склонны
сожалеть;  хотя  священникам,  несомненно,  удобнее  иметь  дело   с   одним
музыкантом, нежели с целым оркестром, это нововведение сплошь и рядом  имело
последствия, прямо противоположные ожидаемым, ослабив, а иногда и  полностью
погасив интерес прихожан к церкви и ее делам. Прежде человек шесть -  десять
взрослых музыкантов и большая группа певчих, мальчиков и юношей, отвечали за
музыкальную часть воскресной  службы  и  старались  угодить  художественному
вкусу прихожан. Сейчас  же,  когда  музыкальное  сопровождение  почти  везде
отдано на откуп жене или дочери священника  или  учительнице  и  школьникам,
утеряно немаловажное средство объединения интересов.
     Охота, как известно, пуще неволи, и эти музыканты не считали  для  себя
обременительным после трудовой недели каждое воскресенье,  в  любую  погоду,
пешком  идти  в  церковь,  от  которой  зачастую   жили   довольно   далеко.
Вознаграждение за свои труды они получали самое мизерное, и посему  можно  с
полным основанием сказать, что старались они из чистой любви к искусству.  В
том приходе, который я имел  в  виду,  когда  писал  этот  роман,  музыканты
получали вознаграждение раз в год на рождество, причем в следующем  размере:
помещик  давал  десять  шиллингов  и  устраивал  ужин;  священник  -  десять
шиллингов; фермеры по пяти шиллингов; с каждого дома  полагалось  по  одному
шиллингу. Всего на человека приходилось не более  десяти  шиллингов  в  год.
Этой суммы, как рассказывал мне один старый музыкант, едва хватало на струны
для скрипок, починку инструментов, канифоль и нотную бумагу, которую  они  в
большинстве случаев линовали сами. Ноты они переписывали от руки по  вечерам
и сами переплетали в тетради.
     В тех же тетрадях,  только  с  конца,  обычно  записывали  танцевальные
мелодии и песни. Тетрадь постепенно  заполнялась  с  начала  и  с  конца,  и
мирская и духовная музыка сходились где-то посередине. В результате рядом  с
религиозным псалмом оказывалась какая-нибудь разудалая песенка, отличавшаяся
той свободой выражений, которая была так по сердцу нашим дедам, а  возможно,
и бабкам, и которая нынче почитается неприличной.
     Вышеупомянутые  струны,  канифоль  и  нотная  бумага  приобретались   у
разносчика, который торговал исключительно музыкальным товаром и наведывался
в каждый приход примерно раз в полгода. До сих пор  рассказывают  историю  о
том, в какое смятение  пришли  скрипачи,  подготовившие  к  рождеству  новый
псалом,  когда  этот   разносчик,   задержанный   метелью,   не   явился   в
предполагаемый срок и  им  пришлось  заменить  струны  жилами.  Обычно  этот
разносчик сам был музыкантом, а иногда даже и сочинял музыку для  псалмов  и
каждый раз приносил новые мелодии и предлагал их хору на пробу. Передо  мной
лежат несколько таких сочинений с характерными для них повторами строк, слов
и слогов, фугами и переходами. Некоторые из этих псалмов весьма благозвучны,
хотя их вряд ли включают в сборники, которыми  пользуются  ныне  в  церквах,
посещаемых высшим обществом.

Август 1896 года

     Роман "Под деревом зеленым" впервые появился на свет в виде двухтомника
в 1872 году. Первоначально я собирался назвать его "Меллстокский  хор",  что
больше соответствовало бы его содержанию. В дальнейших  изданиях  я  добавил
такой подзаголовок, поскольку  менять  заглавие,  под  которым  книга  стала
впервые известна читателям, было нецелесообразно.
     С тех пор прошло много лет, и сейчас, когда я заново перечитываю роман,
мне, естественно, представляется, что жизненный материал, положенный  в  его
основу,  заслуживает  гораздо  более  серьезного  подхода  и  историю   этой
маленькой группы церковных  музыкантов  не  следовало  преподносить  в  виде
легкой комедии, а порой даже фарса. Но когда я его писал, более  глубокое  и
серьезное толкование этой темы было  неуместно.  Таким  образом,  эта  книга
останется  единственным  описанием  меллстокского  хора,  если  не   считать
мимолетных зарисовок, попадающихся в некоторых моих стихах.

Апрель 1912 года




     ЗИМА


     ДОРОГА В МЕЛЛСТОК

     Тому, кто вырос в лесу, каждое дерево знакомо  не  только  по  внешнему
виду, но  и  по  голосу.  Когда  налетает  ветер,  ель  явственно  стонет  и
всхлипывает, раскачиваясь под его порывами;  падуб  скрежещет,  колотя  себя
ветками по стволу; ясень словно шипит, весь дрожа; бук шелестит,  вздымая  и
опуская свои плоские ветви. Даже зима, хоть  она  и  приглушает  голоса  тех
деревьев, которые сбрасывают листву, не лишает их своеобразия.
     Морозной и звездной ночью под рождество лет тридцать - сорок тому назад
по  лесной  дороге,  ведущей  к  меллстокскому  перекрестку,  шел   человек,
отчетливо различавший голос каждого из шептавшихся вокруг него  деревьев.  О
нем самом свидетельствовал лишь звук шагов, легких  и  быстрых,  да  веселый
голос, звучно распевавший деревенскую песенку:

                           С розами, с гвоздикою,
                           С дикой повиликою
                    Девушки и парни стричь овец идут... {*}

     {* Стихи в первом романе переведены И. Гуровой.}

     Пустынная дорога, по  которой  он  шел,  соединяла  одну  из  деревушек
меллстокского прихода с Верхним Меллстоком и Льюгейтом.  Когда  он  поднимал
глаза, черно-серебристые березы с метелками сучьев, светло-серые ветви  бука
и изрезанный черными бороздами вяз - все  они  рисовались  плоскими  черными
контурами на  фоне  неба,  усыпанного  трепетавшими,  как  мотыльки,  белыми
звездами. На самой дороге, если смотреть немного ниже горизонта, было черно,
как в могиле. Деревья по обе стороны дороги росли так густо, что даже в  это
время года их переплетенные ветви смыкались сплошной стеной, не пропуская ни
малейшего ветерка с боков и предоставляя  северо-восточному  ветру  свободно
мчаться по этому коридору.
     Возле меллстокского перекрестка  лес  кончался;  дальше  дорога  белела
между темными рядами живой изгороди,  словно  лента,  изрезанная  по  краям;
зубцы эти получались от скоплений палой листвы,  которую  намело  из  канав,
тянувшихся по обеим сторонам дороги.
     Выйдя на опушку, веселый путник услышал с тропинки, уходящей вправо,  к
Нижнему Меллстоку, громкое "эге-гей!" и оборвал свою песню (он  и  до  этого
неоднократно умолкал на несколько тактов, увлеченный  мимолетной  мыслью,  а
затем подхватывал песню с того места, до которого допел бы, если бы не  было
никакого перерыва).
     - Эге-гей! -  отозвался  он,  останавливаясь  и  оглядываясь,  хотя  не
предполагал увидеть кричавшего и мог лишь представить его себе мысленно.
     - Это ты, Дик Дьюи? - донеслось из темноты.
     - Я и есть.
     - Ну, так подожди наших - знаешь ведь, что мы все к вам идем!
     Дик повернулся лицом к лесу и продолжал  тихонько  насвистывать,  давая
понять, что дружба дружбой, а песня тоже дело немаловажное.
     Теперь, когда  он  стоял  на  открытом  месте,  его  профиль  отчетливо
рисовался на светлом небе, словно силуэтный портрет, вырезанный  из  черного
картона.  Видны  были  шляпа  с  низкой  тульей,  обыкновенной  формы   нос,
обыкновенный  подбородок,  обыкновенная  шея  и  обыкновенные  плечи.  Здесь
светлый фон кончался, и ниже ничего уже нельзя было разглядеть.
     Теперь уже совсем близко послышалось шуршанье листвы под ногами  людей,
медленно, с остановками поднимавшихся в гору, и минуту спустя из-за деревьев
показались, один за другим,  пять  человек  разного  возраста  и  с  разными
походками. Все они были жителями меллстокского прихода. В  ночном  мраке  их
фигуры  тоже  утратили  свою  объемность  и  казались  плоскими   силуэтами,
напоминая процессию на каком-нибудь греческом или этрусcком сосуде. Это  был
основной состав меллстокского приходского хора.
     Первый из них нес под мышкой скрипку и так сильно горбился на ходу, что
казалось, будто он старательно изучает дорогу  под  ногами.  Это  был  Майкл
Мейл, который окликнул Дика.
     За ним  следовал  мистер  Пенни,  сапожных  дел  мастер;  низенький,  с
покатыми плечами, он тем не менее держался так,  словно  ничего  не  знал  о
недостатках своего телосложения: он шел, выпятив  грудь,  откинув  голову  и
устремив взор вверх, на северо-восточную часть  небосвода,  вследствие  чего
нижние пуговицы его жилета первыми устремлялись вперед.  Лица  его  не  было
видно, но когда он оглядывался, там, где полагалось быть глазам, на  секунду
загорались бледным светом две маленькие луны, из чего можно было  заключить,
"что он носил круглые очки.
     Третьим  выступал  Элиас  Спинкс,  прямой,  как  жердь,  и  исполненный
невыразимого достоинства. Четвертый силуэт принадлежал Джозефу Боумену, и  в
нем  не  было  никаких  отличительных  признаков,  кроме  принадлежности   к
человеческому роду. Позади, спотыкаясь, трусила какая-то  хилая  тень;  одно
плечо у нее было выставлено вперед, голова клонилась влево,  руки  болтались
на ветру, словно пустые рукава. Это был Томас Лиф.
     - А где же певчие? - спросил  Дик,  обращаясь  ко  всей  этой  довольно
пестрой компании.
     Старший из музыкантов, Майкл Мейл откашлялся.
     - Мы им велели не торопиться. Они нам сейчас, думаю, не понадобятся,  а
мы пока подберем псалмы и все такое.
     - Отец и дед Уильям давно уж вас поджидают. А я вот вышел поразмяться.
     - Ясно, поджидают. Само собой, отец нас ждет не дождется - почать  свой
знаменитый бочоночек. Такого, говорит, сидра вы сроду не пробовали.
     - Вот так штука! А я про это и слыхом не слыхал!  -  воскликнул  мистер
Пенни, радостно сверкнув очками.
     Дик между тем продолжал напевать:

                     Девушки и парни стричь овец идут.

     - Ну как, соседи, найдется время опрокинуть по  стаканчику?  -  спросил
Мейл.
     - Да времени хватит хоть в дым напиться! - весело отозвался Боумен.
     Признав  сей  резон  убедительным,  все   двинулись   дальше,   изредка
спотыкаясь о  кучки  засохшей  листвы.  Вдоль  дороги  тянулись  ряды  живой
изгороди, там и сям возвышались деревья. Вскоре впереди  засветились  редкие
огоньки - это показалась деревушка Верхний Меллсток, куда они держали  путь,
а со стороны приходов Лонгпадл и  Уозербери,  расположенных  по  ту  сторону
холмов, ветер донес слабые отзвуки рождественских колоколов. Открыв калитку,
гости направились по садовой дорожке к дому Дика.


     У ВОЗЧИКА

     Это был длинный приземистый дом с двухскатной соломенной крышей и низко
посаженными слуховыми окнами; посреди конька торчала одна труба и две других
по краям. Ставни еще не закрыли, и свет из окон падал  на  кусты  самшита  и
лаурустинуса и на оголенные ветви нескольких  кособоких  яблонь,  потерявших
свою естественную форму оттого, что смолоду их приучали расти шпалерами, а в
более поздние годы по их ветвям бесцеремонно лазали дети. Стены  дома  почти
сплошь  закрывали  вьющиеся  растения,  и  их  переплетенные   стебли   были
раздвинуты только над входной дверью, которая  за  долгие  годы  службы  вся
поистерлась и осела и при дневном свете напоминала старую замочную скважину.
Немного в стороне от дома стоял деревянный сарайчик, изо всех  щелей  и  дыр
которого струился свет, отчего казалось, что  за  этими  стенами  скрывается
что-то необычайно заманчивое, тогда как на самом деле там складывали  всякий
немудрящий скарб. Время от времени оттуда доносились удары кувалды по  клину
и треск раскалываемых дров;  из  строения  чуть  подальше  слышалось  мерное
жевание  и  шорох  запутавшейся  веревки,  -  там,  по-видимому,  помещалась
конюшня, где только что задали корм лошадям.
     Музыканты по очереди потопали ногами о каменный порог, чтобы  стряхнуть
землю и приставшие к подошвам листья, затем вошли  в  дом  и  огляделись.  В
маленькой комнатке направо,  дверь  в  которую  была  растворена  и  которая
представляла собой нечто среднее между чуланом и кладовой, они увидели  отца
Дика. Рейбин Дьюи, по роду занятий возчик, был дородный, краснолицый мужчина
лет сорока; при первом знакомстве с человеком он мерял его взглядом с головы
до  пят,  а  разговаривая  с  приятелями,  глядел,   улыбаясь,   куда-то   в
пространство; ходил  он  степенно,  раскачиваясь  всем  туловищем  и  сильно
выворачивая носки. Сейчас он возился в чулане с бочкой, которая  уже  стояла
на табурете, где ее было удобней буравить, и не только не обернулся, но даже
не поднял глаз на гостей, узнав в них по походке  давно  поджидаемых  старых
приятелей.
     Стены главной комнаты налево от дверей были украшены ветками  падуба  и
другой зелени, а посреди нее к потолочной  балке  был  подвешен  невероятных
размеров пук омелы, спускавшийся так низко, что взрослому человеку, если  он
не хотел запутаться в ветках волосами, нужно было обходить его  стороной.  В
комнате находилась жена возчика миссис Дьюи и четверо детей:  Сьюзен,  Джим,
Бесси и Чарли - в возрасте от шестнадцати до четырех лет; все они  появились
на свет через равные, хотя и  довольно  длительные,  промежутки  времени,  и
старшую  из  них,  Сьюзен,  отделял  от  первенца  Дика  примерно  такой  же
промежуток.
     Малыша Чарли перед самым приходом гостей  что-то,  по-видимому,  сильно
огорчило, и сейчас  он  держал  перед  собой  маленькое  зеркальце,  которое
машинально схватил со стола, и ревел,  глядя  в  него  и  время  от  времени
прерывая свои вопли, дабы запечатлеть в  памяти  и  по  достоинству  оценить
какое-нибудь особенно поразившее его выражение. Бесси стояла,  прислонившись
к стулу, и разглядывала материю в глубине широких складок своего  клетчатого
платья, где еще сохранились яркие краски; на лице ее было  написано  горькое
сожаление, что материя вылиняла как раз в тех местах, которые видны.  Миссис
Дьюи сидела на коричневой деревянной скамейке возле горящего  камина;  камин
источал такой жар, что время от времени она вставала  и,  озабоченно  поджав
губы,  трогала  подвешенные  над  огнем  свиные  окорока  и  грудинку,  дабы
убедиться, что они действительно коптятся, а не жарятся - такая беда не  раз
случалась на рождество.
     -  Здорово,  ребятки,  пришли,  значит,  -   сказал   наконец   Рейбин,
выпрямляясь и шумно переводя дух. - Как постоишь, нагнувшись, так вся  кровь
к голове приливает. А я только было собрался выйти за ворота  послушать,  не
идете ли вы.
     Затем он взял медный кран и стал бережно обматывать его конец  полоской
просмоленной бумаги.
     - Вот это сидр так сидр, -  продолжал  он,  похлопывая  по  бочонку,  -
первостатейный  сидр  из  лучших  отборных   яблок   -   сэнсом,   стаббард,
файвкорнерз, - небось знаешь  эти  сорта,  Майкл?  (Майкл  кивнул.)  Да  еще
добавили тех, что растут  у  забора,  -  такие  с  полосками.  Мы  их  зовем
полосатыми, а как они на самом деле называются - бог их ведает. Из них сидр,
даже если водой разбавить, получается лучше, чем у других без воды.
     - Ну, без воды, почитай, не бывает, - вставил Боумен. - Дождь, дескать,
шел, когда яблоки выжимали, вот вода и попала.  Только  это  все  отговорки.
Просто повелось у нас доливать воду в сидр.
     - Да, повелось, а зря, - сокрушенно заметил Спинкс с  таким  отрешенным
выражением лица, точно речь шла о  какой-то  отвлеченной  материи,  а  не  о
стоящем у него перед глазами бочонке. - Такой жалкий напиток  только  глотку
дерет - где ему согревать кровь.
     - Заходите,  заходите  да  присаживайтесь  к  огню  -  хватит  уж  ноги
вытирать, - воскликнула миссис Дьюи, видя, что все,  кроме  Дика,  принялись
шаркать ногами по половику. - Вот хорошо, что  вы  наконец  пришли.  Сьюзен,
сбегай к Граммеру Кейтсу, - может, у них есть свечи потолще этих. Да  ты  не
стесняйся, Томми Лиф, иди садись па скамейку.
     Последние  слова  были  обращены  к  уже  упомянутому  юноше,   который
представлял собой скелет в балахоне и отличался чрезвычайной  неловкостью  в
движениях; последнее объяснялось, по-видимому,  тем,  что  он  необыкновенно
быстро рос, - не успевал он привыкнуть к своему росту, как  уже  вытягивался
еще больше.
     - Хи-хи-хи, да-да, - осклабился Лиф, выставив напоказ все свои зубы, да
так и забыв убрать с  лица  улыбку  после  того,  как  мысленно  уже  кончил
улыбаться.
     - А вы, мистер Пенни, - продолжала миссис Дьюи,  -  садитесь  сюда,  на
стул. Ну как ваша дочка миссис Браунджон?
     - Ничего как будто.  -  Мистер  Пенни  поправил  очки,  сдвинув  их  на
четверть дюйма вправо. - Но, видно, придется ей потерпеть  -  до  конца  еще
далеко.
     - Ах, бедняжка! И который же это у нее - четвертый или пятый?
     - Пятый - троих они похоронили. Подумать только  -  пятеро  детишек,  а
сама-то совсем еще девчонка. Как  говорится,  только  успевай  считать.  Ну,
значит, так суждено, ничего тут не поделаешь.
     - А где ж это дедушка Джеймс? - обратилась миссис Дьюи к детям, оставив
мистера Пенни. - Он ведь обещался заглянуть к нам сегодня.
     - Он в сарае с дедушкой Уильямом, - ответил Джим.
     - Ну-с, посмотрим, что у нас с тобой получается, - доверительным  тоном
промолвил возчик, снова нагибаясь к бочке и примериваясь вырезать затычку.
     - Только поаккуратней, Рейбин, а то опять зальешь весь дом! -  крикнула
ему со своего места миссис Дьюи. - Я бы сотню бочек  открыла  и  не  пролила
столько сидра понапрасну, сколько ты проливаешь из одной. Если уж ты  взялся
за бочку, так и жди, что сейчас пойдет хлестать. Никакой у него сноровки нет
- что по дому ни сделает, все не слава богу.
     - Верно, верно, Энн, ты бы и сотню бочек мигом открыла, а то, может,  и
две сотни. А я за себя не поручусь. Бочка старая, дерево у затычки подгнило.
Сэм Лоусон, старый мошенник, - хоть и нехорошо говорить о покойнике плохо, -
провел меня с этой бочкой. Рейб, говорит (бедняга звал  меня  просто  Рейб),
так вот, значит, Рейб, говорит он, эта бочка все равно что новая, да-да,  не
уступит новой. Это - винная бочка. Самый что  ни  на  есть  лучший  портвейн
держали в этой бочке, а я тебе ее отдаю за десять шиллингов, Рейб, хоть  она
стоит двадцать, а то и все двадцать пять; а если,  говорит,  набить  на  нее
пару железных обручей, то за нее и тридцать шиллингов не жаль отдать,  ежели
кому надо...
     - И где у тебя  глаза  были,  когда  ты  отвалил  десять  шиллингов  за
прогнившую винную бочку? Вот уж святая простота - кто угодно обманет. Ну, да
у вас в семье все такие разини.
     - Что правда, то правда, - согласился Рейбин.
     При этих словах миссис Дьюи невольно улыбнулась, но тут  же  согнала  с
лица улыбку и стала приглаживать  волосы  младшей  дочке;  возчик  же  вдруг
словно забыл об окружающих и принялся сосредоточенно резать  и  наворачивать
на кран еще один слой просмоленной бумаги.
     - Да разве можно верить человеку, который хочет тебе что-то продать?  -
осторожно ввернул Майкл Мейл, стараясь сгладить возникшую неловкость.
     - Где там, -  подхватил  Джозеф  Боумен  тоном,  выражающим  готовность
согласиться со всем и каждым.
     - Н-да, - добавил Майкл, и его тон выражал, что вообще-то он отнюдь  не
склонен соглашаться со всеми, но на этот раз готов согласиться. -  Знавал  я
одного аукциониста - и неплохой вроде был парень. И вот как-то летом  иду  я
по главной улице Кэстербриджа и за трактиром "Королевский герб" прохожу мимо
открытого окна. Заглянул внутрь, а он там стоит на своей подставке  и  ведет
торги. Я ему кивнул, - дескать, добрый день, - и пошел дальше и  думать  про
него забыл. И что же - на другой день выхожу я к сараю почистить башмаки,  и
вдруг приносят письмо, а в нем счет на перину, одеяла и подушки, что я купил
на распродаже мистера Тэйлора. Оказывается,  этот  пройдоха  успел  стукнуть
молотком, когда я ему кивнул по-приятельски, и все это добро ко мне  отошло.
Так и пришлось мне за него заплатить! Ну не мошенник, а, Рейбин?
     - Мошенник из мошенников, - признали все.
     - Само собой, мошенник, - помедлив, подтвердил Рейбин. - А уж сколько я
с бочкой Сэма Лоусона, покойника, помучился, сколько обручей на нее набил  -
не счесть. Вот это мой обруч, - и он показал на обруч локтем, - и этот  мой,
и этот, и этот, и все эти.
     - Да, Сэм был парень не промах, - задумчиво сказал мистер Пенни.
     - Ловок, что говорить, - подтвердил Боумен.
     - Особливо насчет выпивки, - добавил возчик.
     - Человек он был  неплохой,  только  не  богобоязненный,  -  высказался
мистер Пенни.
     Возчик кивнул. Кран был готов, оставалось только вытащить затычку.
     - Ну, Сьюзи, - сказал он, - тащи кружку. С богом, ребятки.
     Кран вошел в отверстие, и тут же струя сидра под прямым углом хлестнула
из бочки на руки, колени и гетры Рейбина и  в  глаза  и  за  шиворот  Чарли,
который,  увлекшись   происходящим,   временно   забыл   свои   горести   и,
сосредоточенно мигая, сидел на корточках возле отца.
     - Ну вот, опять, - сказала миссис Дьюи.
     - Пропади все пропадом - и затычка,  и  бочка,  и  Сэм  Лоусон  с  ними
вместе! Этакий сидр пропадает! - вне себя закричал возчик. -  А  ну,  скорей
палец, Майкл! Суй его сюда да держи крепче, а я пойду принесу кран побольше.
     - А там ховодно в дыйке? - осведомился Чарли у Майкла,  который  стоял,
нагнувшись, заткнув большим пальцем отверстие в бочке.
     - И все-то этому ребенку надо  знать!  -  умиленно  воскликнула  миссис
Дьюи. - Будет теперь допытываться, холодно в бочке или нет, будто интересней
этого ничего на свете нет.
     Гости   изобразили   на    лицах    восхищение    такой    беспримерной
любознательностью и сохраняли это выражение, пока  не  вернулся  Рейбин.  На
этот раз операция была благополучно завершена. Майкл  выпрямился,  потянулся
всем  телом,  расправляя  затекшие  спину  и  плечи,  и  в  знак  облегчения
зажмурился так, что его  лицо  покрылось  сплошной  сетью  морщин.  На  стол
поставили кувшин с сидром, гости расселись вокруг, широко расставив  ноги  и
задумчиво разглядывая доски  стола  в  поисках  какого-нибудь  пятнышка  ЕЛИ
сучка, за который можно было бы зацепиться взглядом.
     - Чего это отец мешкает там в сарае? - спросил возчик. - Его  бы  воля,
так он бы всю жизнь только и делал, что старые  яблони  колол  на  дрова  да
играл на виолончели.
     Он подошел к двери и выглянул наружу.
     - Отец!
     - Чего тебе? - слабо донеслось из-за угла.
     - Бочку открыли - тебя ждем!
     Глухие удары, доносившиеся снаружи, умолкли; мимо окна пронесли фонарь,
свет которого косыми  лучами  скользнул  по  потолку  комнаты,  и  в  дверях
показался глава семейства Дьюи.


     МУЗЫКАНТЫ В СБОРЕ

     Уильяму  Дьюи,  или  деду  Уильяму,  было  под  семьдесят,  но  на  его
обветренном лице все еще цвел румянец полнокровного  и  здорового  человека,
напоминавший садовникам солнечный бочок спелого яблока; в то же время  узкая
полоска кожи на лбу, защищенная  от  солнца  и  ветра  шляпой,  сияла  такой
благородной белизной, что могла бы принадлежать и горожанину. Старый  Уильям
был глубоко религиозный человек, по  характеру  добродушный  и  покладистый,
несколько склонный к меланхолии. Но в глазах соседей он был личностью совсем
не примечательной. Если он проходил мимо их окон, когда они были  в  хорошем
настроении, после того как распили бутылочку старого меда или  услышали  про
себя, какие они умные да  ловкие,  они  говорили:  "Добрейшая  душа,  старик
Уильям, а уж до чего прост - совсем как малое дитя". Если же им в этот  день
не повезло,  -  скажем,  они  потеряли  шиллинг  или  полкроны  или  разбили
какую-нибудь плошку, - увидев  его,  они  говорили:  "Опять  этот  блаженный
старикашка идет. И зачем только такие люди на свете живут?"
     Если же он попадался им в тот день, когда судьба их ничем не порадовала
и не огорчила, они лишь замечали, что вот, мол, идет старый Уильям Дьюи.
     - Все уже тут, гляжу, - и Майкл, и Джозеф, и Джой, и ты  тоже,  Лиф!  С
наступающим вас! Эти дровишки должны славно гореть, Рейб, я с ними  порядком
намучился. - Уильям с грохотом сбросил возле камина охапку дров и  посмотрел
на них с невольным уважением, как бы отдавая  дань  упорному  противнику.  -
Входи, дед Джеймс.
     Старый Джеймс (дед с материнской стороны) просто пришел в гости. Он был
по профессии каменотес и жил один в небольшом домике; поговаривали,  что  он
страшный скаред, а некоторые добавляли, что  и  неряха,  каких  не  сыскать.
Выступив из-за спины деда Уильяма, он прошел к камину, пламя  которого  ярко
осветило его сутулую  фигуру.  На  нем  была  обычная  одежда  каменотеса  -
длинный, почти до полу, фартук, плисовые штаны и башмаки с гетрами какого-то
белесовато-рыжего цвета, выцветшие от  постоянного  трения  об  известняк  и
камень. Кроме того, на нем была жесткая бумазейная  куртка,  рукава  которой
топорщились на сгибах  складками,  напоминавшими  складки  кузнечных  мехов;
выступы складок и другие выпяченные места  куртки  отличались  по  цвету  от
впадин, где  скопились  отложения  каменной  и  известковой  пыли.  Огромные
боковые карманы, прикрытые широкими клапанами, оттопыривались, даже когда  в
них ничего не было. Поскольку дед Джеймс часто работал далеко от дома и  ему
приходилось завтракать и обедать, пристроившись где-нибудь у печки  в  чужой
кухне, или в саду у забора, или присев на куче камня, а то и просто на ходу,
он всегда таскал с собой в карманах маленькую жестяную коробочку  с  маслом,
коробочку с сахаром, коробочку с чаем и завернутые в бумажку соль  и  перец;
основную же еду - хлеб, сыр и мясо - он носил в корзинке за спиной, вместе с
молотками и стамесками. Если, вытаскивая из кармана одну из своих коробочек,
он встречал любопытствующий взгляд случайного прохожего, дед Джеймс  говорил
со смущенной улыбкой: "Моя кладовка".
     - Надо, пожалуй, перед уходом еще разок повторить семьдесят восьмой,  -
сказал Уильям, кивнув в сторону лежавшей на столике  кипы  старых  сборников
рождественских псалмов.
     - Что ж, давайте, - отозвались музыканты.
     - С семьдесят восьмым придется поканителиться - это  уж  непременно.  С
ним всегда бывало много мороки, еще когда я был мальчишкой-певчим.
     - Стоит того - хороший псалом, - сказал Майкл.
     - Так-то оно так, но  все-таки  он  меня  иной  раз  до  того,  бывало,
доведет, что, кажется, схватил бы и разодрал в клочья.  Но  псалом  хороший,
ничего не скажешь.
     - Первая строчка еще туда-сюда,  -  заметил  мистер  Спинкс,  -  а  как
дойдешь до "О человек", тут-то и начинается.
     - А вот мы сейчас за него  возьмемся  и  поглядим,  что  получится.  За
полчаса мы его одолеем, он у нас будет как шелковый.
     - А, черт! - блеснув очками, воскликнул  вдруг  мистер  Пенни,  нащупав
что-то в глубине своего бездонного кармана. - Вот  голова  садовая!  Мне  же
надо было зайти по дороге в школу и отдать этот ботинок. И как это я  забыл,
ума не приложу!
     - Ум человеческий имеет свои слабости, - значительно  покачав  головой,
произнес мистер Спинкс. Мистер Спинкс считался человеком ученым и  выражался
соответственно своей репутации.
     - Придется занести его завтра утром. Разрешите, я уж  и  колодку  выну,
миссис Дьюи?
     Тут он извлек из кармана деревянную колодку и положил ее перед собой на
стол. Трое или четверо из присутствующих проследили за ней взглядами.
     - А знаете, на чью ногу делалась эта  колодка?  -  продолжал  сапожник,
видя, что компания проявляет к ней интерес,  превысивший  его  ожидания,  и,
взяв колодку, поднял ее для всеобщего обозрения. -  Я  ее  сделал  для  отца
Джеффри Дэя, того, что лесником в Иелберийском лесу. Сколько я ему  по  этой
колодке башмаков сшил - не счесть!  А  когда  он  умер,  колодка  пошла  для
Джеффри, только пришлось чуть-чуть ее подправить. Да,  занятная  колодка,  -
говорил он, бережно ее поворачивая. - Вот тут, видите (он показал на толстый
кусок кожи, прибитый к мизинцу) у него с детства  большущая  мозоль.  А  тут
(показывая на прокладку, прибитую сбоку) ему лошадь копытом наступила -  как
только нога цела осталась! Копыто вот сюда пришлось. А  сейчас  мне  Джеффри
новую пару заказал, вот я и ходил к нему узнать, не надо ли  еще  на  мозоль
прикинуть.
     Пока мистер Пенни разглагольствовал, его левая рука, словно без  ведома
хозяина, подобралась к кружке с сидром; торопливо договорив последние слова,
он поднес кружку ко рту, и постепенно почти вся его физиономия  скрылась  за
донышком запрокинутого сосуда.
     - Так вот я и говорю, - продолжал мистер Пенни, осушив кружку,  -  надо
мне было зайти в школу, - он опять полез в свой бездонный карман,  -  отдать
этот ботинок, ну да ладно, наверно, и завтра утром будет не поздно.
     Он вынул из кармана и  поставил  на  стол  маленький,  легкий,  изящный
ботиночек с починенным каблуком.
     - Новой учительницы?
     - Ее самой, мисс Фэнси Дэй. Ну и  красотка  же  она,  я  вам  скажу,  -
загляденье. И как раз в пору замуж идти.
     Взгляды всех присутствующих сошлись, как спицы  у  колеса,  на  стоящем
посреди стола ботинке.
     - Это какая же Фэнси - уж не дочка ли Джеффри? - спросил Боумен.
     - Она и есть, - отвечал  мистер  Пенни,  глядя  на  ботинок  и  как  бы
обращаясь только к нему одному. - Будет теперь у лас  учительницей.  Слышали
небось, что Джеффри посылал дочку в город.
     - А чего ж это она на рождество в школе осталась, мистер Пенни?
     - Уж не знаю чего, а осталась.
     - А я знаю почему, а я знаю, - пискнул кто-то из детей.
     - Почему? - заинтересованно осведомился Дик.
     -  Преподобный  Мейболд  боится,  что  ему  одному  с  нами  завтра  не
справиться, вот он и говорил, что она придет раздавать тарелки и посмотреть,
чтобы мы не изгваздались. Потому она и не уехала домой.
     - Значит, она в этом ботинке  завтра  в  церковь  пойдет,  -  догадливо
заключил сапожник. - Не люблю я чинить обувь, которую не сам делал, да  отец
ее мой старый заказчик, глядишь, и она ко мне еще раз придет.
     Ботинок, предназначенный облекать ножку прелестной незнакомки, стоял на
столе между кувшином с  сидром  и  свечой,  и  надо  признать,  что  был  он
премиленький. Все в нем - гибкий подъем, округлый носок, под которым  так  и
виделись уютно прикорнувшие пальчики, царапины от уже забытых проказ  -  все
по-своему, но убедительно говорило о красоте и веселом  нраве  той,  которая
его носила. Дик смотрел на ботинок с неизъяснимым  чувством:  ему  казалось,
что он не имел права этого делать, не спросив разрешения хозяйки.
     - И что  я  вам  еще  скажу,  соседи,  -  продолжал  сапожник,  -  хоть
непривычному глазу этого и не заметить, а мастер сразу скажет, что ботинок с
колодкой схожи, хоть в колодке трудно уж признать образ и подобие  божье,  а
ботинок до того аккуратно сработан, что сердце радуется,  и  в  Кэстербридже
такая пара стоит никак  не  меньше  десяти  с  половиной  шиллингов.  Вам  и
невдомек, а мне ясно как божий день, что это вот - отец, а это - дочь.
     - Очень может быть, что сходство и впрямь есть, мистер Пенни, -  сказал
Спинкс, - небольшое сходство, так сказать, весьма отдаленное сходство. Но  у
меня, видно, не хватает воображения, чтобы его усмотреть.
     Мистер Пенни поправил очки.
     - По этому случаю я  расскажу  вам  одну  историю.  Ты,  верно,  знавал
молочника Джонсона, Уильям?
     - Ну а как же.
     - Так вот, случилось это неподалеку от его дома, на берегу пруда, где у
него выгон. Иду я себе по тропинке и вдруг вижу, народ толпится: только  что
из пруда утопленника вытащили. Он  полез  купаться,  да  попал  на  глубокое
место, его и накрыло с головой. Людей набежало - видимо-невидимо, но, кто ни
подходил смотреть - и мужчины, и женщины, и дети, - опознать его не могли. А
когда я подошел, его уже подняли и понесли. Лица утопленника не было видно -
его накрыли простыней, но только попадись мне на глаза его нога. Тогда я  им
всем так прямо и заявил: "Не знаю, говорю, как этого человека зовут, но  это
брат Джона Вудворда: я Вудвордов по ноге всегда узнаю". И как раз  подбегает
Джон Вудворд, слезы так градом и катятся, криком кричит: "Брат  мой  утонул!
Брат утонул!"
     - Подумайте! - заметила миссис Дьюи.
     - Что ж, узнать человека но ноге - это дело немалое,  -  сказал  мистер
Спинкс. - Тут, я бы даже сказал, голова нужна на  плечах.  Что  же  касается
меня, я не так много чего знаю - хвастаться не стану, - но покажите мне ногу
человека, и я скажу, какое у него сердце.
     - Ну тогда умней тебя на свете никого нет, - заметил возчик.
     - Не мне судить, - с достоинством ответил мистер  Спинкс.  -  Для  того
человек и живет, чтоб ума набираться. Возможно, я кое-какие книги и  прочел.
Не скажу, чтоб много, но кое-что, может, и прочел.
     - Да, знаем мы, - примирительно сказал Майкл, - весь приход знает,  что
ты страх сколько всего перечитал, да и молодежь уму-разуму научил. Ученье  -
большое дело, и если уж есть у  нас  ученый  человек,  так  это  ты,  мистер
Спинкс.
     - Хвалиться я не люблю, хоть, может, мне в  жизни  и  довелось  кое-что
почитать и кое над чем поразмыслить. Я только одно знаю, - может, это  книги
меня умудрили, по мне хвастаться ни к чему: к тому времени, как человек  всю
ученость превзойдет, ему, глядишь, и в могилу укладываться пора.  А  мне  уж
сорок пять стукнуло.
     И всем своим видом мистер Спинкс показал, что, дескать, если уж  он  не
превзошел всю ученость, то кто ж тогда превзошел.
     - Подумать только - узнать человека по ногам! - сказал Рейбин. -  А  я,
ребятки, иной раз и целиком всего человека вижу, а никак не признаю.
     - Ну все-таки по виду скорей всего узнаешь, -  рассеянно  произнес  дед
Уильям, нацелив глаз на ямку, черневшую среди раскаленных углей в камине,  и
поводя головой, чтобы поймать на этой линии кончик носа деда Джеймса. -  Да,
вот что, - продолжал он, оживляясь  и  поднимая  глаза,  -  надо  нам  будет
сегодня и в школу зайти - спеть учительнице. Если слух у этой  девчурки  под
стать ее хорошенькому личику, угодить ей будет не просто.
     - А какова она лицом? - спросил молодой Дьюи.
     - Что ж, - отозвался мистер Спинкс, - с лица ее хулить  не  приходится.
Приятное розовое личико, ничего не скажешь. Однако  что  такое,  в  сущности
говоря, лицо?
     - Чего уж там, Элиас Спинкс, скажи прямо - красотка девушка, и все тут,
- вмешался возчик и встал, собираясь еще раз наведаться к бочонку с сидром.


     ОТ ДОМА К ДОМУ

     В одиннадцатом часу подошли певчие, - дом  Рейбина  всегда  был  местом
сбора, - и начались приготовления к  выходу.  Певчие  постарше  и  музыканты
надели толстые пальто с жесткими стоячими воротниками,  а  на  шеи  намотали
цветные косынки, поверх которых виднелись лишь носы  и  уши,  как  у  людей,
заглядывающих через забор. Остальные участники хора  -  плотные  краснощекие
парни и мальчики - были почти все одеты в снежно-белые балахоны, расшитые по
плечам и на груди золотыми сердцами, ромбами и зигзагами. Старшие осушили по
девятой кружке, собрали ноты,  окончательно  выбрали  псалмы.  Мальчики  тем
временем почистили  старинные  роговые  фонари  и  нарезали  для  них  свечи
кусочками. За вечер выпал небольшой снежок, и те, на ком не было гетр, пошли
в конюшню и накрутили вокруг щиколоток сена, чтобы снег не засыпался  внутрь
башмаков.
     Меллстокский приход был весьма обширным, и входившие в  него  деревушки
отстояли друг от друга гораздо дальше, чем это обычно бывает. Поэтому,  даже
если возле каждого дома пропеть лишь один псалом, чтобы обойти весь  приход,
требовалось несколько часов. Главной деревней прихода был Нижний Меллсток; в
полумиле от него находились церковь, дом священника и еще несколько  дворов,
- прежде это была самая населенная часть  прихода,  но  теперь  здесь  веяло
запустением. Милей дальше к северо-востоку лежал Верхний Меллсток,  где  жил
возчик; кроме того, в разных местах прихода были разбросаны группы домов, не
считая отдельных крестьянских дворов и молочных ферм.
     Старый Уильям Дьюи вел басовую партию на виолончели, его внук  Дик  был
третьей скрипкой, Рейбин вел партию тенора,  а  второй  скрипкой  был  Майкл
Мейл. Хор состоял из четырех мужчин и  семи  мальчиков.  На  последних  была
также возложена обязанность нести фонари и держать ноты  перед  музыкантами.
Во  всем,  что  касалось  музыки,  старый  Дьюи  как-то  само  собой  всегда
оказывался за старшего.
     - Смотрите же, соседи,  -  придерживая  дверь,  говорил  он  выходившим
гуськом музыкантам и  певчим,  глядя  на  них  озабоченным  взглядом,  точно
пастух, считающий своих овец, - вот вы двое, слушайте Майкла и не  вздумайте
опять, как в прошлом  году,  тянуться  за  третьей  скрипкой  и  дискантами.
Особливо в "Восстаньте и восславьте". А ты, Билли Чимлен, пой поаккуратней -
тебя все куда-то заносит. Да,  самое  главное,  не  устраивайте  толкучки  в
воротах: входите тихонько, чтоб музыка вдруг словно как с неба заиграла.
     - Сперва к фермеру Ледлоу?
     - Сперва к нему, а потом, как обычно.
     - А ты, Босс, - выходя добавил возчик, - сиди здесь, а так  примерно  в
полтретьего подогрей на углях мед и сидр и принеси нам к церкви,  ты  знаешь
куда.

     Было около двенадцати, когда музыканты  зажгли  фонари  и  тронулись  в
путь. Снег перестал, и взошла луна, но ее скрывали такие густые облака,  что
разлитый по окрестностям слабый свет, казалось, исходил  не  с  неба,  а  от
белой пелены, накрывшей землю. Ветер стих, и каждый  столб,  каждый  межевой
камень или забор, даже если музыканты проходили от него в нескольких  ярдах,
откликался на их шаги и голоса настороженным эхом. В остальном вокруг царило
безмолвие; лишь изредка из Иелберийского леса доносился лай лисы или,  шурша
в траве, удирал с дороги кролик.
     К двум часам ночи музыканты обошли почти все фермы и деревушки, лежащие
в стороне, и, минуя пустовавший дом  местного  помещика,  направились  через
парк к главной деревне. Они шли напрямик, без дороги, нагнув  головы,  чтобы
не удариться о низко нависшие и местами  тесно  переплетенные  ветви  старых
лип.
     - Да, времена теперь не те, - сказал Майкл Мейл, глядя себе  под  ноги,
поскольку ему было все равно,  куда  смотреть,  а  в  мыслях,  должно  быть,
созерцая какие-то необыкновенно приятные картины прошлого. - Нет уж нам того
почета. Сколько было раньше струнных оркестров, а теперь наш, почитай,  один
остался во всем графстве. Куда ни глянь - все шарманки да эти  штуки,  вроде
шарманок, что надо ногой качать.
     - Да, - согласился Боумен, покрутив головой; глядя  на  него,  покрутил
головой и старый Уильям.
     - Хорошего мало, - отозвался еще кто-то. - В  доброе  старое  время  об
этих шарманках и не слыхивали. А кто виноват - сами  же  оркестры  виноваты.
Надо было, как мы, держаться скрипок, серпенты  совсем  побоку,  кларнеты  и
близко не подпускать. Я так считаю: хочешь,  чтоб  была  настоящая  духовная
музыка - держись скрипок.
     - Что касается возвышения души, то в этом на скрипки положиться  можно,
- сказал мистер Спинкс.
     - А что, серпент - не так уж он был плох, -  заметил  мистер  Пенни.  -
Слов нет, старому приходит конец, а звук у серпента  был  хороший,  глубокий
такой, сочный.
     - Зато уж о кларнетах ничего хорошего не скажешь, - заявил Майкл  Мейл.
- Как-то раз - давно это было, очень давно  -  пришлось  мне  под  рождество
ходить с оркестром из Уэзербери. Ночь выдалась морозная, и у всех  кларнетов
позамерзали клапаны - замерзли, да и все тут!  Как  нажмут  на  клапан,  так
вроде пробку из бутылки вытаскивают.  Только  п  дела  было,  что  бегать  в
сторожку отогревать кларнеты. На конце каждого висела длиннющая сосулька  из
слюны, а уж пальцы - хотите верьте, хотите  нет,  -  пальцев  мы  совсем  не
чувствовали.
     - У меня как-то разговор вышел с беднягой  Джозефом  Раймом,  -  сказал
мистер Пенни, - а он ни мало, ни много сорок два года играл третью скрипку в
церкви Чок-Ньютон. И вот надумали они тогда завести  кларнеты.  "Помяни  мои
слова, Джозеф, - сказал я ему, - коль заведете эти пищалки,  все  испортите.
Не годятся кларнеты для церковной службы - и вид-то у них  неподходящий".  И
что же? Не прошло двух лет с того разговора, как священник привез  орган,  а
оркестру конец пришел.
     - Ну, не знаю, какой там у скрипки особенный вид и почему она  ближе  к
богу, чем кларнет, -  сказал  возчик.  -  По-моему,  даже  дальше.  Вся  она
какая-то гнутая, в завитушках - так и кажется, что к  ней  сам  сатана  руку
приложил; а на кларнетах, если верить картинкам, ангелы в раю играют, или на
чем-то таком похожем.
     - Правильно ты сказал, Роберт Пенни, - вмешался  старый  Дьюи,  -  надо
было держаться скрипок. Труба - она кровь зажигает, верно; кларнет  -  он  в
пляс толкает, тоже верно; барабан - он все  нутро  перетряхивает,  опять  же
верно. Но я от своего не отступлю - такой душевности, как в  скрипке,  ни  у
одного инструмента нет.
     - Да здравствует скрипка! - воскликнул Джимми, братишка Дика.
     - Были бы скрипки сами по себе, они  бы  устояли  против  всяких  новых
выдумок. ("Святая правда", - отозвался Боумен.) Это  их  кларнеты  погубили.
("Они", - подтвердил мистер Пенни.) А все эти фисгармонии, -  воодушевленный
общей поддержкой, Уильям повысил голос, - все эти фисгармонии да органы  (из
груди Спинкса исторгся страдальческий стон) - просто паршивые - как  бы  это
их назвать? - паршивые...
     - Овцы? - подсказал  Джимми;  остальные  мальчики  шли  сзади,  немного
поотстав, но он изо всех сил поспешал за взрослыми.
     - Паршивые скрипелки!
     - Твоя правда, Уильям, иначе и не  назовешь  -  паршивые  скрипелки,  -
единодушно подтвердили музыканты.
     Тем временем они подошли к воротам школы, которая стояла  на  небольшом
возвышении у стыка трех дорог и сейчас возникла перед  ними  темным  плоским
силуэтом на фоне неба. Настроив инструменты,  музыканты  вошли  на  школьный
двор, напутствуемые увещеваниями Уильяма ступать по траве.
     - Семьдесят восьмой, -  негромко  провозгласил  он,  когда  они  встали
полукругом и мальчики, открыв фонари, направили свет на ноты.
     И тишину ночи огласили звуки старинного псалма,  слова  которого  устно
передавались от отца к сыну из поколения в поколение и так  дошли  до  наших
героев.
     С большим чувством они пели:

                             Помни грех Адама,
                                О человек,
                             Помни грех Адама
                                В райском саду.
                             Помни грех Адама.
                             Все свое племя
                             Вверг он во пламя,
                                Век гореть в аду.

                             Помни бога благость,
                                О человек,
                             Помни бога благость,
                                Слово его.
                             Помни бога благость.
                             Он нам во спасенье
                             Отдал на мученье
                                Сына своего.

                             Рожден в Вифлееме,
                                О человек,
                             Рожден в Вифлееме
                                Всех ради нас.
                             Рожден в Вифлееме
                             Наш искупитель,
                             Всех людей спаситель
                                В сей светлый час.

                             Восхвали же бога,
                                О человек,
                             Восхвали же бога,
                                Ликуй стократ.
                             Восхвали же бога
                             В день сей святой,
                             Радуйся и пой:
                                "Свят, свят, свят!"

     Закончив псалом, музыканты прислушались, но из школы  не  донеслось  ни
звука.
     - Передохнем малость и начинаем "О, как велика твоя благодать!" - номер
пятьдесят девятый, - скомандовал Уильям.
     Был  исполнен  и  этот  псалом,  но  старания  певцов  опять   остались
незамеченными.
     - Неужто в доме никого нет? Помню, такое с нами приключилось в тридцать
девятом году и в сорок третьем тоще! - проговорил старый Дьюи.
     - Может, она, как пожила в городе, так теперь  нос  воротит  от  нашего
пения, - прошептал возчик.
     - Ишь ты! - сказал мистер Пенни и бросил испепеляющий взгляд  на  трубу
школьного здания. - Подумаешь, штучка! Простая музыка у  хороших  музыкантов
будет получше ихней городской у плохих, вот что я скажу.
     - Передохнем и начинаем последний, - скомандовал Уильям. - "Возликуйте,
живущие на земле!" - номер шестьдесят четвертый.
     По  окончании  псалма  он  выждал  минуту  и  ясным,  громким   голосом
возгласил, как возглашал в этот день и час вот уже сорок лет:
     - С рождеством Христовым вас!


     НАГРАДА ЗА ТРУДЫ

     Когда музыканты почти уверились,  что  на  возглас  Уильяма  ответа  не
будет, в одном из окон второго этажа появился свет; вначале  совсем  слабый,
он становился все ярче, и вот уже через штору можно было отчетливо различить
пламя свечи. Мгновение спустя штора взвилась кверху, и пятнадцать  пар  глаз
увидели в окне, словно в раме картины, молоденькую девушку, которая  держала
перед собой в левой руке свечу, ярко освещавшую ее лицо, а правой  опиралась
о подоконник. Она вся  была  окутана  чем-то  белым;  великолепные  вьющиеся
волосы рассыпались по плечам  в  том  хаотическом  беспорядке,  какой  можно
застать только ночью, когда они  скрыты  от  посторонних  взоров.  Колеблясь
между робостью и решительностью, девушка вглядывалась в полумрак  за  окном,
но едва она рассмотрела внизу полукружие темных фигур,  как  ее  лицо  стало
приветливым.
     Открыв окно, она дружески крикнула музыкантам:
     - Спасибо вам, большое спасибо!
     Окно быстро и бесшумно захлопнулось, и штора стала опускаться. Вот  она
уже закрыла лоб и глаза девушки; потом маленький рот; потом шею и плечи; вот
уже и ничего больше не видно. Опять  осталось  лишь  туманное  пятно  света,
затем оно стало удаляться и исчезло.
     - Какая хорошенькая! - воскликнул Дик Дьюи.
     - Даже лучше тех красоток, что из воска делают, - сказал Майкл Мейл.
     - Ну, прямо точно ангел явился, - с чувством проговорил возчик.
     - Я таких никогда, никогда не видел, - пылко сказал Лиф.
     И все остальные, откашлявшись и поправив шляпы, признали, что старались
они не зря.
     - Пошли теперь к фермеру Шайнеру, а потом можно будет  и  подкрепиться,
а, отец? - спросил возчик.
     - Ну что ж, можно и так, - ответил старый Уильям,  взваливая  на  плечо
виолончель.
     Дом фермера Шайнера, стоявший на пересечении тропы с  главной  дорогой,
был какой-то приземистый и неуклюжий. Низкие  и  несоразмерно  широкие  окна
второго этажа и огромное окно-фонарь внизу,  где  обычно  помещается  дверь,
делали его похожим на подозрительно скосившую глаза и злорадно  ухмыляющуюся
человеческую физиономию. Но сейчас, ночью, ничего этого не было видно, кроме
темных очертаний крыши.
     Музыканты встали перед домом, приготовили инструменты и ноты.
     - Тридцать второй - "Узри утреннюю звезду", - объявил Уильям.
     Они закончили второй стих, и скрипачи занесли уже было смычки, готовясь
приступить к третьему, как вдруг без всякого предупреждения -  в  доме  даже
свет не загорелся - громовой голос взревел:
     - А ну вы, заткните глотки! Какого черта вы  здесь  разорались?  И  так
голова раскалывается, а они тут устроили под окном галдеж!
     И окно с треском захлопнулось.
     - Вот так заслужили, - негодующе сказал возчик,  оборачива