сеять наши мрачные мысли. Вечером к нам зашел наш постоянный гость, сосед снизу, железнодорожник Войтех Тихота. Юлек сказал, что завтра чуть свет хочет ехать с ним в Пльзень. Тихота без объяснений все понял. Визит жандарма не прошел незамеченным. Тихота предложил Юлеку: - Пан Фучик, наденьте мою железнодорожную форму. Но Юлек отказался. Ответил, что не хочет никого подвергать опасности. Юлек стоял у распахнутого окна и смотрел в звездную ночь. Он прощался с домом, целый год оказывавшим ему свое гостеприимство. Ночь была летняя, короткая. Не светилось ни одно окно. Здесь строго соблюдали приказ о затемнении. Небо мерцало зарницами. В садах трещали кузнечики... - До свиданья, Густина! - шепнул Юлек. - Как ты нам дашь знать, что благополучно добрался до Праги? Юлек ответил, что приедет и выяснит, как обстоит дело с нашей квартирой, и сразу же напишет. Абзац в письме, начинающийся с перечеркнутого слова, будет содержать нужное сообщение. Если слово перечеркнуто одной чертой, то читать следует лишь каждую первую букву каждого последующего слова, если двумя - только вторую букву. Буквы составят нужную фразу. Если я получу открытку с поздравлением, значит, должна в течение ближайшей недели приехать в Прагу: здесь, в Клубе работников искусств, мне сообщат, куда я должна явиться. - Не грусти! - добавил он. Я очень волновалась. А что, если этой ночью за ним снова придут? Как он тогда сможет скрыться? Юлек же спал крепким сном... Половина третьего утра 30 июля 1940 года. Мама, Юлек и я уже на ногах. Юлек позавтракает с нами. Кто из нас мог тогда предположить, что это его последний завтрак с матерью! Юлек шутил: - Вы, милые женщины, не выспались! Вот проводите меня, ложитесь досыпать. И я бы сделал то же самое, да, как видно, придется отоспаться в поезде... Мы спустились вниз, мама светила фонариком. Вышел Тихота, за ним его жена. Юлек попрощался с мамой. - До свиданья, Юлечек мой, храни тебя бог! - обняла его мать. Юлек и Тихота уходили. Я бросилась вслед. - Куда? - остановил меня Тихота. - С вами, я провожу вас... - Не делайте этого, за дорогой, может быть, установлена слежка... - Пан Тихота прав, - сказал Юлек. - Останься лучше дома, Густина. Не беспокойтесь обо мне, до скорой встречи! "Юлек ушел во тьму, чтобы принести свет!" - сказала я себе. Четверг 1 августа 1940 года. Каждый день, кроме воскресенья, к нам приходит почтальон. Он носит нам газету. Сегодня принес письмо. Светло-серый конверт, на нем детским почерком написан адрес: "Для Либушки Нахтигаловой" (племянницы Юлиуса Фучика, дочери его сестры Либы). Я отдала письмо девочке. Та вскрыла конверт, начала читать и вдруг заявила: "Мама, какое странное письмо, я не знаю никакой Мани из Праги!" Это было письмо от Юлека. С виду невинное, оно содержало важное сообщение. Второй абзац начинался перечеркнутым словом. Значит, надо читать первую букву каждого последующего слова. Я прочла: "хватают наших редакторов". Я вспомнила друзей Юлека из редакции "Руде право", "Творбы", "Алло-Новин"... Это был коллектив молодых, самоотверженных, талантливых журналистов. С каким энтузиазмом работали они в коммунистической печати! Теперь я каждый день с нетерпением ждала почтальона. 3 августа, через несколько дней после отъезда Юлека, он принес белый конверт, адресованный Тихоте. Я почувствовала, что он от Юлека. Вскрыла, достала напечатанный на машинке листок. Пробежала и по подписи, хотя имя было вымышленным, поняла, что не ошиблась. Первое слово в самом начале было дважды перечеркнуто. Я прочла: "квартира занята будь осторожна жду сообщения от вас домой не езди надеюсь все кончится благополучно". Наша квартира в Праге занята гестапо! Но Юлек - вечный оптимист. Даже сейчас, когда уже нет никакой надежды вернуться в Хотимерж или в нашу квартиру, он верит, что "все кончится благополучно". Воскресенье 4 августа. Утро. Жарко светит солнце. Во дворе и возле дома играют дети. Их смех и веселые возгласы долетают в комнату. Мама возится в кухне. Либа помогает ей. Я сижу над шифрованным ответом Юлеку - "Гиргалу". И вдруг мне начинает мерещиться мужской голос, монотонно повторяющий: "Geheime Staatpolizei! Geheime Staatpolizei!" Последние дни я столько думала о гестапо, что нет ничего удивительного, если это слово звенит у меня в ушах! Я подняла голову и взглянула туда, где, как мне казалось, раздавался голос. В дверях стояли двое. Один из них долговязый, голос принадлежал ему, - это он повторял: "Гестапо, гестапо!" - второй на голову ниже. Они быстро, словно хищники на охоте, вскочили в комнату. Высокий схватил книгу с полки, открыл, перелистал и вдруг спросил меня по-немецки резко и повелительно: - Пани Фучикова, почему вы не прописаны здесь, в Хотимерже? Маленький гестаповец переводил. - Я прописана, - ответила я. - Нет! - закричал он. - Прописана, можете справиться в окружной канцелярии, - твердила я. Я стала на учет лишь теперь, когда Юлек уехал... - А где вы получаете продуктовые карточки? - допрашивал он меня. - В Праге. Я стояла возле стола и держала руки на шифрованном письме от Юлека. - Где ваш муж? - спросил он вдруг, злобно уставившись на меня. Я не отвела глаз и твердо ответила: - В Праге! - Когда он уехал отсюда? Несколько секунд я молчала, словно вспоминая, а сама лихорадочно размышляла, что и как сказать, и, наконец решившись, заявила. - Около месяца назад. Гестаповцы швыряли на пол книги, так заботливо расставленные Юлеком. - Кто ему сюда писал? - продолжал допрос долговязый - Никто. Они открыли пианино, подняли крышку, и долговязый снова спросил меня: - Где ваш муж? - В Праге! - повторила я. - Где в Праге? Я назвала адрес нашей квартиры. Гестаповец свирепо грохнул книгой об пол и заорал: - Не мелите чепухи! Я удивленно воскликнула: - Как, разве его там нет? Мое удивление сбило гестаповца с толку. Он буравил меня взглядом. Я не отводила глаз. Тогда он начал вслух рассуждать, арестовать ли меня и бросить в лагерь или оставить здесь. Он мог и арестовать и отправить в лагерь... На столе лежало письмо от Юлека. Только сейчас долговязый заметил его, взял в руки, просмотрел, потом передал маленькому - чешскому гестаповцу. Не прошло и двух лет, как я снова встретилась с ними. Это было во дворце Печека, в гестапо. Там я узнала, что того долговязого зовут Фридрих. Память у него оказалась хорошей. Увидав меня, он цинично усмехнулся: "А, мадам Фучикова! Все дороги ведут в гестапо!" Имя второго, маленького, было Нергр. Он был не менее жесток, чем сам Фридрих, пользовавшийся страшной славой... - Как сюда попало это письмо? Оно адресовано не вам, - спросит Нергр - Его принес сосед, он просил меня напечатать ответ на машинке! Сердце мое учащенно билось: а что, если они спустятся к Тихоте и спросят его? Но мой ответ, как видно, удовлетворил гестаповцев, Нергр бросил письмо на пианино. Жаль, что Юлек не мог их видеть! Вот бы он порадовался, увидав, как те уходят не солоно хлебавши! И уносят с собой два-три ничего не значащих письма да несколько книг Перед уходом Фридрих приказал мне; - Если вы узнаете что-нибудь о муже или получите от него известие, немедленно сообщите в гестапо! Я молчала. Он спросил с угрозой: - Понятно? - Понятно! - ответила я. Гестаповцы ушли. Не солоно хлебавши... В начале февраля 1940 года хотимержский почтальон снова принес открытку на имя племянницы Юлека - Либушки, на ней детской рукой было написано: "Привет из Праги посылает Маня" Это Юлек просил меня приехать к нему. Я начала делать вид - для окружающих, - что у меня болят зубы. Два дня я ходила с обвязанным лицом, на третий мне "пришлось" выехать к зубному врачу в Пльзень. Ночь я провела в Пльзене. В Праге я вышла на Смиховском вокзале, села в трамвай и проехала несколько остановок. До клуба шла пешком... Как только я вошла, клубный швейцар пан Митиска поднял голову, хотя он казался погруженным в чтение. Он пожал мне руку. И я почувствовала на своей ладони маленькую записку. Пан Митиска сказал мне: "Я жду вас уже несколько дней!" Я внимательно посмотрела на него: "Что ему известно?" Прежде всего я тщательно осмотрела записку снаружи. Она была вложена в крохотный конвертик, почти такой же, в какие упаковывают в аптеках порошки. Конвертик был аккуратно заклеен и нигде не надорван. Я распечатала его. Там было письмо от Юлека. Он давал мне свой точный адрес. Я попрощалась с добрым паном Митиской и вышла на улицу. Часть пути я ехала трамваем, часть шла пешком, а потом снова трамваем, чтобы убедиться, что за мной нет слежки. Юлек очень точно описал адрес, и мне не пришлось ни у кого спрашивать, как найти нужную улицу. Я, как было указано в записке, три раза коротко позвонила и тут же трижды постучала. Тишина. Нигде ни звука. Дом словно вымер. Вдруг кто-то быстро и беззвучно открыл дверь. Я переступила порог и очутилась в темной передней. Невидимая рука закрыла дверь. В полутьме я услышала шепот: - Густина! - Юлек! - выдохнула я. Он закрывал рукой нижнюю часть лица. - Как я тебе нравлюсь? - прошептал он, опуская руку. Я ужаснулась: до чего он зарос! Кто были его гостеприимные хозяева и как он к ним попал? Из Хотимержа до Праги Юлек добирался сложнее и дольше, чем ездят обычно. Железнодорожники охраняли его всю дорогу до самой Праги. Есть еще на свете добрые люди! В Праге он отправился в клуб. Здесь ему передали, что наша квартира занята гестапо. Нелегальную квартиру найти нелегко, тем более сейчас, летом, когда большинство знакомых уехало из города. Одну ночь он провел в стоге сена, на другой день случайно встретил приятеля своей тетки и остался на ночь у него. Затем случай столкнул его с актрисой Светлой Амортовой, и она отвела его на квартиру к своей матери, где он смог остаться. Светла познакомила Юлека с одним товарищем, коммунистом, который нашел ему прибежище у учителя - товарища Штелцейна. Его Юлек знал давно. Недели через три Юлек перебрался к семье Ветенглов. В 1927 году Ветенгл вернулся в Чехословакию из Советского Союза. Жена его была русской, преподавала русский язык, сын Геня, юноша лет шестнадцати-семнадцати, учился; сам Ветенгл работал на фабрике. Десять вечеров провела я в маленькой кухоньке с Юлеком и семейством Ветенгловых. Они тосковали по Советскому Союзу, и все разговоры велись только об СССР. Юлек лучше нас всех знал Советский Союз, и потому основным рассказчиком был он. В те минуты убогая кухонька превращалась в Москву, Крым, Ленинград, Душанбе, Ташкент... - Разве может кто-нибудь победить Советский Союз! Никто и никогда! - говорил старый Ветенгл. И Юлек вместо ответа запевал песню о партизане и "Широка страна моя родная", а мы подпевали... Вечером, когда дом засыпал, мы с Юлеком выходили на улицу пройтись. Ветенгл-старший давал ему свою трость, и Юлек, как он говорил, "начинал изображать пожилого человека". В феврале я снова получила из Праги долгожданную "поздравительную" открытку. Это означало, что я опять должна приехать в Прагу... В Праге у Гиргала для меня было письмо с точным адресом семьи Матерн. Матери направили меня к Драбеку, с которым Юлек когда-то вместе учился. ...От Драбека меня увела незнакомая пожилая женщина. Мы шли минут десять, говорили мало, незнакомка остановилась перед одним из домов. Мы вошли. Она отперла дверь, проскользнула в переднюю, я за ней. Здесь я увидела Юлека. Мы находились в квартире известного шахматиста Карела Опоченского и его жены - это она меня привела - Славки Дитетовой. Юлек покинул их во второй половине октября 1940 года. Все вместе- он, Славка и я - ждали товарищей, которые должны были отвести его на другую квартиру. Никто не знал, куда и к кому он пойдет. - Ну, я переселяюсь, - шепнул он, когда за ним пришли. - Куда? Юлек пожал плечами. - До свиданья, Густина! Я услыхала шум удаляющихся шагов. Уходил дорогой мой человек, жизнь которого зависела от тех, кто его приютит. Он не знал, кто они, как его встретят и как долго оставят у себя... В те времена в нашей стране было много борцов, которые жили в подполье, скрываясь от гестапо. Я вернулась в Хотимерж. Через месяц я опять начала симулировать зубную боль. И снова дорога из Хотимержа в Пльзень, зубной врач, ночь в Пльзене, Прага... В девятом часу вечера мы со Славкой Дитетовой пустились в путь. Наконец на третьем этаже одного из домов, перед квартирой номер семнадцать, она остановилась и позвонила. Нам отворила незнакомая молодая женщина. Она отвела нас в комнату с плотно занавешенным окном. Здесь сидел молодой мужчина. Славка знала их обоих. Незнакомец исчез за дверью, ведущей в какое-то темное помещение, и тут же вернулся, и вместе с ним обросший черной бородой Юлек! Здесь, на Панкраце, у Вацлава Баксы была его новая нелегальная квартира. Вместе с ними жила сестра жены Баксы, Лидушка Плаха. Квартирка Баксов состояла из двух комнат и маленькой кухни. Сами они и Лидушка поселились в одной комнате, вторую отдали Юлеку. В холодные месяцы он работал в их комнате, потому что топили только ее. Во время оккупации в стране был ощутимый недостаток угля. У Баксов Юлек начал писать нелегальную брошюру "Два фронта вражеской пропаганды". Работа осталась незаконченной... В один из темных мартовских вечеров 1941 года Юлек перебрался от Баксов к Высушилам. Впервые за пять месяцев он вышел на улицу. От свежего воздуха у него закружилась голова. В начале марта, незадолго до того, как я поехала к Юлеку, на рассвете меня разбудил громкий стук в дверь. Не открывая, я спросила: "Кто там?" Ответа нет. Стук сменился грохотом. Я накинула халат и отворила. На пороге стояли четверо... - Кто вы? - спросила я, хотя сразу поняла, кто это может быть. - Гестапо! - рявкнул один из них. - Где ваш муж? - закричал второй. - Не знаю, - ответила я. - Ваш муж в Протекторате? - снова спросил меня гестаповец. И я, поняв, что ничего определенного они не знают, на вопрос ответила вопросом; - Вы полагаете? - Значит, в Москве? - Как я могу знать, где он, если вот уже целый год не имею о нем никаких известий! - И все-таки где он? Отвечайте, или мы отправим вас в лагерь! Там вам покажут! - Как вам будет угодно! Я не могу ничего сказать, потому что ничего не знаю! Они перерыли книжный шкаф, взяли несколько книг. Гестаповцы уходили. - Только посмейте сказать кому-нибудь, что у вас было гестапо! - угрожающе крикнул один. - Зачем я стану говорить, если вас и так все видели! - Скажите, что вас навестили приятели! Если получите от мужа какое-нибудь известие, немедленно сообщите нам! Они ушли... Когда я приехала в марте к Высушилам, Юлек был наконец подстрижен. Сколько прошло времени, пока нашли парикмахера, на которого можно было положиться! Юлек изменился настолько, что его невозможно было узнать. Я принесла ему очки в темной оправе, и он превратился в "пожилого профессора", хотя ему было всего тридцать восемь лет. Весной 1941 года я узнала от Юлека страшную новость: гестапо схватило многих товарищей из ЦК Компартии, аресты продолжаются... Я не раз заставала в эти дни Юлека в глубокой печали и задумчивости. Он знал, что товарищи из рук палачей живыми не выйдут. Надо было искать и найти выход, чтобы заменить борцов, павших в бою. Но вот Юлек установил связь, прервавшуюся было после ареста товарищей из ЦК. Что это была за связь, я точно не знала. Он упоминал об "Иване", с которым я позже встречалась, но настоящее имя которого узнала лишь через год с лишним, когда мы оба были схвачены гестапо. Это был товарищ Ян (Гонза) Выскочил. 22 июня 1941 года Гитлер коварно напал на Советский Союз. Это сообщение застигло меня в Хотимерже. В июле я встретилась с Юлеком в Праге у Высушилов. Он не сказал мне тогда, что стал членом нелегального ЦК Компартии Чехословакии. Юлек предложил мне покинуть Хотимерж и переехать в Прагу, я буду нужна ему по работе. Глубокой осенью 1941 года на нелегальной квартире у Рыбаржей Юлек торжественно объявил мне, что он теперь член ЦК Компартии Чехословакии и что участок его работы - нелегальная печать. В начале июля 1941 года вышел нелегальный номер "Руде право", целиком написанный Юлеком. Я никогда не пыталась узнать у него, кто из товарищей, кроме него, является членом ЦК. Однажды Юлек сказал мне, что из деловых соображений должен будет познакомить меня со своим помощником. При этом он заметил, что этот человек произвел на него не слишком хорошее впечатление, показался ему взбалмошным, опрометчивым, но он, Юлек, доверяет ему, ибо этот человек прислан ЦК как проверенный товарищ. Зовут его Мирек. Мирек был связным Юлека. Ведь Юлек выходил из дому лишь в самых экстренных случаях. Моя встреча с Миреком все откладывалась. Как выяснилось позже, мне повезло, что на свободе нам так и не удалось познакомиться... Это было, если не ошибаюсь, летом 1941 года. Юлек получил фальшивые документы, которые неизвестными мне путями достали наши товарищи. На чистый бланк была наклеена его фотография - в очках, с усами и бородой. По этим документам ему было на десять лет больше, чем в действительности, все остальное тоже было вымышленным. Теперь его звали Ярослав Горак. В 1942 году Юлек писал и издавал по поручению ЦК Компартии Чехословакии, кроме "Руде право", еще шесть газет. Майский номер "Руде право" 1942 года был последним, который он успел подготовить до своего ареста... ...В субботу 18 апреля 1942 года Лидушка Плаха отвела меня к Юлеку, который находился у Рыбаржей. Он был в отличном настроении. Рассказал мне, как несколько дней назад нес пачку газет "Руде право" и листовки, шел прихрамывая, в одной руке держал свертки, в другой трость. Он прихрамывал, потому что заметил - лестница, по которой он должен подняться, кишит какими-то подозрительными субъектами в штатском, которые наблюдают за всеми проходящими. Они были ни стары, ни молоды и на вид ничем не отличались от прочих прохожих. Но опытные подпольщики-конспираторы обладают более тонким зрением, чем те, кто свободно гуляет по свету. Юлек смекнул - это шпики. Нескольких он уже благополучно миновал. Как быть дальше? Повернуть назад - значит привлечь к себе внимание. Лучше продолжать идти вперед. Юлек приостановился, словно желая отдохнуть, положил сверток на землю и отер платком лицо. Затем спокойно продел трость под шпагат, которым был перевязан сверток, перебросил его через плечо и двинулся вверх по лестнице. Он не был уверен, что благополучно минует шпиков; ведь любой из них каждую минуту мог остановить его, потребовать документы и проверить содержимое свертков... Юлек смеялся, рассказывая, как сквозь строй гестаповцев ухитрился пронести листовки. 19 апреля 1942 года вечером, когда я уходила от Рыбаржей, Юлек дал мне с собой несколько экземпляров "Руде право", пачку листовок и десять экземпляров "Истории ВКП(б)". Он не проводил меня, было много работы с майским номером газеты. Когда прощались, он сказал, что вскоре даст мне знать о новом месте встречи. Могла ли я думать, что вижусь с Юлеком на свободе последний раз. После ареста в феврале 1941 года первого ЦК Компартии Чехословакии в июле того же года удалось создать второй Центральный Комитет, который немедленно приступил к работе. Юлек пишет об этом в своем "Репортаже". ...4 апреля удар обрушился на второй состав ЦК партии: был схвачен Юлек. Сейчас, когда я пишу эти строки, из показаний гестаповца Бема и тайного агента Вацлава Дворжака стало известно следующее. Осенью 1941 года агент, работавший на заводе Юнкерса, принес в гестапо нелегальную коммунистическую листовку, найденную им в одном из цехов. Уполномоченный немедленно передал листовку в антикоммунистическое отделение гестапо (11-А-1), которое заподозрило, что у Юнкерса работает тайная коммунистическая организация, и направило на завод Юнкерса своего тайного агента э 26. Это был не кто иной, как чех Вацлав Дворжак. Дворжак оформился механиком в цех, где листовка была обнаружена. Он имел разрешение от гестапо участвовать вместе со всеми рабочими в саботаже - это помогло бы ему войти в доверие к рабочим, нащупать подпольную партийную организацию. Незадолго до нового, 1942 года ему удалось втереться в доверие к коммунисту Бартоню, который работал в монтажном цехе и жил по соседству с Дворжаком. На работе и по дороге домой они вели беседы на политические темы. Дворжак с провокационной целью резко высказывался против оккупантов и восхвалял Советский Союз. Бартонь, порядочный и честный человек, не имел, однако, ни малейшего опыта в нелегальной работе; он не распознал подлых намерений провокатора Дворжака и, хотя это серьезнейшим образом противоречило принципам конспиративной работы, сообщил ему, что является руководителем партийной организации на заводе Юнкерса. Бартонь доверял Дворжаку, который держал себя так, словно был заклятым врагом оккупантов, и очень охотно выполнял задания, которые давал ему Бартонь. ...Дворжак так хорошо "работал" и ему удалось настолько втереться в доверие к Бартоню, что тот предложил связать его с партийной организацией на Панкраце, где они оба жили. Дворжак горячо ухватился за эту мысль. И вот в конце февраля - начале марта Бартонь велел Дворжаку зайти на квартиру Елинека и получить адрес следующей явки. Елинек передал через Бартоня пароль, который должен был назвать ему Дворжак. С этого начались трагические события, приведшие к аресту Юлека. Гестапо искало его, но пока безрезультатно, В середине марта 1942 года в 8 часов вечера Дворжак позвонил в дверь квартиры Елинеков. Открыл Елинек. Услыхав пароль, он впустил Дворжака и сказал, чтобы тот пришел в следующий понедельник в 21 час на такую-то остановку трамвая э 1. Как опознавательный знак Дворжак должен был держать в руках газету "Чешское слово", вместе с ним должен прийти Бартонь. Весь этот разговор Елинек вел с ним в передней, не приглашая в комнату. Это навело Дворжака на мысль, что в квартире кто-то скрывается. В назначенный день Дворжак явился вместе с Бартонем в указанное место. Дворжак стал на остановке трамвая, Бартонь перешел на противоположную сторону. Они прождали минут десять, но на явку никто не пришел. В тот же вечер Дворжак сообщил об этом гестаповцу Бему. Через некоторое время Дворжак с Бартонем снова отправились на явку. Они прождали уже минут двадцать, когда к Дворжаку неожиданно подошел высокий худощавый человек (позже выяснилось, что это был товарищ Выскочил). Разговаривая с Дворжаком, он держал правую руку в кармане брюк. Он не доверял ему и прятал в кармане револьвер. Затем они направились в сторону Русской площади, за ними следом шел Бартонь и в стороне - гестаповец Бем, который с самого начала наблюдал всю встречу; около полуночи Бем встретился со своим агентом Дворжаком, и тот сообщил ему, что сумел войти в доверие к Гонзе (товарищу Выскочилу). Гонза предупредил его, что предателей ожидает жестокая расправа, и для убедительности показал револьвер, добавив, что эта встреча была ознакомительной, но в будущем он рассчитывает на сотрудничество с Дворжаком. Гестаповский агент Дворжак сообщил далее Бему, что получил от Гонзы последний номер нелегальной газеты "Правда". Этот экземпляр той же ночью был сфотографирован в гестапо, а оригинал возвращен Дворжаку. В назначенный день Выскочил снова встретился с Дворжаком. Он был немногословен и договорился о следующей встрече на 24 апреля в 22 часа на том же месте. В гестапо приняли решение: 24 апреля арестовать Выскочила на явке, а Бартоня и других членов коммунистической ячейки - прямо на заводе Юнкерса. Гестаповцы были уверены, что Выскочил применит оружие, и решили окружить место встречи. На допросе Бем дал такие показания: "На двух легковых автомашинах мы направились к месту явки. Я предложил оставить машины у фабрики "Орион" и оттуда пешком двинуться на место. Мой начальник Леймер был иного мнения и оставил машины перед домом инженера Кубика на Бенешевской улице. Отсюда мы двинулись к зданию кинотеатра "На Мичанках". Стояла темная ночь, и был виден лишь освещенный вход в кино. Без пяти десять на сходку явился Дворжак. Он вошел в вестибюль кинотеатра... Ни Выскочил, ни кто-то другой на явку не пришли. Около 22 часов 40 минут мы вернулись во дворец Печека. В 23 часа туда, как было договорено, пришел Дворжак. Он оправдывался и предложил схватить Елине-ка немедленно прямо в его квартире. После короткого совещания было решено арестовать Елинека сегодня же. Около полуночи Елинек был схвачен". Бем продолжает: "Двадцать восьмого апреля тысяча девятьсот сорок второго года около половины первого ночи мы позвонили в дверь к Елинеку. (Дата приведена неправильно. Елинеки были арестованы вместе с Юлеком 24 апреля 1942 года, около десяти вечера. - Г. Ф.) Привратнице мы приказали не запирать вход в дом и не выходить из квартиры. Мы обнаружили, что в квартире Елинека, кроме его семьи, находятся посторонние люди. Мы взломали двери... В кухне мы застали несколько человек, среди них двух или трех женщин. Кроме Елинека, там было трое мужчин. На столе стояли чашки с кофе и вазочка с печеньем. Наше вторжение вызвало суматоху, один из мужчин схватился за оружие. Как выяснилось позже, это был Мирослав Клецан, партийная кличка "Мирек". Антифашист, воевавший в Испании. Всем было приказано поднять руки вверх, все были подвергнуты тщательному обыску. Кроме револьвера, обнаруженного у Клецана, ни у кого оружия не оказалось. Я стоял спиной к темной спальне. Вдруг оттуда вышел мужчина с бородой. Я заметил, как он спрятал в постели два револьвера. Ему приказали поднять руки и обыскали. Проверили, не фальшивая ли у него борода. У этого человека нашли документы на имя то ли Горака, то ли Гора. Все были арестованы и отправлены в гестапо. Я ехал в гестапо с Клецаном и бородатым. Еще в дороге я требовал у Клецана и того, второго, сообщить свои настоящие имена. Они отказались. Когда их привели в канцелярию Леймера, Клецан заявил, что согласен отвечать, и назвал свое имя. Его перевели в соседнюю комнату. Человек с бородой отвечать отказался и был подвергнут допросу в служебном помещении. Своего имени он не назвал. Во время допросов был избит. Фридрих сказал, что убил собственноручно восьмерых и этого тоже сумеет укротить. Я оставался с Клецаном и допросил его. Он назвал себя и неожиданно заявил, что имя бородатого - Фучик, что Фучик - член нелегального ЦК Компартии Чехословакии и что он, Клецан, лишь подчинялся его приказам... Я пошел в комнату Леймера и сообщил, что человека с бородой зовут Фучик. Фучик, услыхав, что Клецан выдал его имя, с презрением посмотрел на Клецана, которого привели сюда для очной ставки, и сказал доподлинно следующее: "Если вам уже известно, что я Фучик, что ж, пусть будет так". С того момента он не произнес ни слова. Его снова избили". Таков рассказ гестаповца Бема о том, как был схвачен Юлек. В описании обстоятельств ареста Бем весьма осмотрителен. Избиения и пытки, которым был Юлек подвергнут (об остальных арестованных он не говорит), сваливает на других гестаповцев, а время допроса сокращает на целых шестнадцать часов! 24 апреля, когда Юлек уже был схвачен и увезен в гестапо, я, ничего не предполагая, сидела у зубного врача. Здесь была наша явка. Я поздно вернулась домой и уснула лишь глубокой ночью. Проснулась от резких звонков и стука в дверь... Я сразу поняла, что это гестапо... Посыпались вопросы. - Где ваш муж? - Не знаю. Я его не видела... Я чувствовала себя счастливейшим человеком под солнцем - они не знают, где Юлек! Я не предполагала, что вот уже несколько часов Юлека мучают в гестапо. - Не знаю, я его не видела, - заученно, как машина, отвечала я... - Собирайтесь, пойдете с нами... ...Машина затормозила и остановилась. Кто-то распахнул дверцы, и мы вышли. Я стояла перед высоким каменным зданием, мимо которого мы, чехи, всегда проходили, скорбно понурив головы. Здесь, в этом доме, была Голгофа чешского народа. Это дворец Печека, бывший банк, резиденция гестапо. Меня подняли на лифте на какой-то из верхних этажей и ввели в комнату, где, словно грязный туман, висели чад и дым. Мне указали место на второй скамье. В комнате стояла душная, напряженная тишина. Минутами тишину прорезал резкий, грубый окрик эсэсовца или гестаповца штатском... ...Я еще не знала, что комната, в которой я нахожусь, названа заключенными "Четырехсоткой", - это был своеобразный зал ожидания, сюда гестаповцы являются за арестованным и уводят его в свою "канцелярию" на допрос, там его мучают и пытают. Измученных возвращают обратно, потом снова берут в работу... Насколько я могла заметить, никого из знакомых в "Четырехсотке" не было. Я не была в этом вполне уверена, но все же немного успокоилась... И вдруг одним глазом я увидела (сидеть было приказано не шевелясь и не поворачивая головы) человека, сидящего справа за мной. Хотя лицо его было до неузнаваемости изуродовано, он показался мне знакомым. Кажется, Елинек! "Чепуха!" - попробовала я успокоить себя и закрыла глаза. Но видение не исчезло, это был действительно товарищ Елинек! Где его схватили и почему? Что с Юлеком? Елинек заметил мой глаз - второго он не видел, я сидела неподвижно в профиль, - и легонько качнул головой: "Мы друг друга не знаем!.." ...Каждую минуту от сильного толчка распахивались двери, и гестаповцы вталкивали в комнату арестованных. Сквозь их одежду сочилась кровь, оставляя следы на скамьях, полу, на стенах. Втолкнули человека в рабочем комбинезоне. Этому не разрешили даже присесть. Гестаповец ткнул его лицом в стенку. Человек открывал и закрывал рот, словно раненая птица. Но пить ему не давали. Ноги не держали его, и он бессильно опустился на пол. Один из гестаповцев (позже я узнала его имя: Пошик) отошел к водопроводу, нацедил воды и, плеснув на полумертвого, пнул его с ругательством ногой... И так в течение всей ночи. Этот замученный человек был Бартонь с завода Юнкерса. Он был немилосердно избит. Но его мучения стали еще ужасней, когда он узнал, что виновник массовых арестов - предатель Вацлав Дворжак, которому он так доверял... Видела я в "Четырехсотке" и шпика-агента Дворжака, Бездарно играя роль "арестованного", он выглядел среди коммунистов как репей в чистой пшенице... Над головой этого чудовища витало страшное слово "предатель". Если б он отважился взглянуть кому-нибудь в глаза, то прочел бы в них: "Жаль, очень жаль, что мы узнали правду о тебе слишком поздно!" Этот негодяй получал от гестапо за свою гнусную "работу", как выяснилось после освобождения, 1500-2000 крон в месяц и, кроме того, в "особых случаях" - премиальные. Бартонь, узнав о страшных последствиях своей доверчивости, покончил с собой... ...Я сидела на скамье и мучительно ломала голову, почему здесь Елинеки, почему Фриды и какую связь это имеет со мной, как двери вдруг снова распахнулись, и я увидела Юлека! За ним вышагивал длинный гестаповец с костлявым лицом скелета. Он гнал перед собой Юлека. Юлек был бос, его ноги оставляли на полу кровавые следы, кровь текла из носа, изо рта, по щекам... Гестаповец пинал его, чтобы заставить стоять отдельно от остальных арестованных, лицом к стене! Но Юлек словно не чувствовал ударов, он шел гордо, с высоко поднятой головой. В углу он повернулся к нам лицом. И все мы невольно подняли головы. Он стоял в углу, в кольце вооруженных гестаповцев, но это был не побежденный, а победитель! Глаза говорили: "Меня вы можете убить, но не в силах убить идею, за которую я боролся, за которую был замучен..." ...Меня сдернули со скамьи и поставили перед Юлеком. - Ты знаешь его? - заревел гестаповец. Я отрицательно покачала головой: - Не знаю! Гестаповец резко махнул рукой. Меня увели. В ту ночь я больше не видела Юлека. Чех-гестаповец привел меня в "Четырехсотку", указал место на скамье в первом ряду и ушел. В комнате остался надзиратель, с которым один из заключенных говорил по-чешски. Этот надзиратель был чех, по фамилии Залуский. В годы буржуазной республики он работал в антикоммунистическом отделении пражского полицейского управления и во время оккупации был назначен надзирателем в гестапо. В комнате стоял шум, как в улье. Чех-надзиратель словно и не слышит, что заключенные шепчутся между собой, словно не видит, что они оборачиваются друг к другу. Я провела в тюрьме уже почти месяц, и мне это показалось невероятным. Я тоже обернулась. Я искала Юлека. Он сидел позади всех, в углу, на отдельном стуле. Какой-то заключенный с последней скамьи перешептывался с ним. Юлек сидел спокойно, наклонившись к нему, время от времени он поворачивал голову из стороны в сторону: заключенные старались перехватить его взгляд, желая поговорить с ним... Юлек отвечал знаками: "Сейчас, сейчас, вот закончу с этим..." ...Я встала, и ноги сами понесли меня к чеху-надзирателю. Я сказала ему: - Не можете ли вы разрешить мне передать туда конфету? - и указала в угол, где сидел Юлек. Тогда я еще не знала, что настоящее имя Юлека уже известно. Надзиратель молча кивнул. Я подбежала к Юлеку. - Юлек! - шепнула я и дотронулась рукой до его щеки. Он пожал мою руку и тихо ответил: - Густина! - И тут же зашептал: - Ты ничего не знаешь, я жил дома. Тут кто-то предупреждающе зашипел: "Осторожно!" И, прежде чем успела распахнуться дверь, я уже была на своем месте. Воцарилась тишина, упади булавка - услышишь. Ее нарушил гестаповец с лицом скелета. Это был тот самый, что первой ночью гнал перед собой Юлека. Вскоре я узнала, что зовут его Бем. Хищным взглядом обвел он заключенных и вдруг резким, низким голосом выкрикнул: "фучикова!" Я поднялась... Бем привел меня в канцелярию, где оживленно беседовали два гестаповца. На стене висел портрет Гитлера. - Где жил ваш муж? - начал он по-немецки, хотя, как я позже узнала, отлично владел чешским. - Дома, - спокойно ответила я. Один из гестаповцев, по имени Зауэрвайн, сидевший в комнате, - это он арестовывал меня - заорал: - Как дома! Ведь вы его не узнали! Я с расстановкой, взвешивая трижды каждое слово, ответила, глядя в упор на Бема: - Как я могла узнать его, господин комиссар, если он был так избит? Зауэрвайн подскочил ко мне и отвесил две такие оплеухи, что у меня слетела с зуба фарфоровая коронка. Бем сидел у стола, закинув ногу на ногу, и кивал головой, словно говоря: "Да, мы так его разукрасили, что даже родная жена не узнала". Затем он открыл ящик стола, достал два револьвера и положил на стол: - Если он жил дома, то это должно быть вам знакомо. Еще бы! Юлек всегда носил их с собой, у Баксов прятал в ящик письменного стола, а когда приходил к Елинекам или Рыбаржам, клал на ночной столик. - Не знакомо, у моего мужа ничего подобного никогда не было, - твердо ответила я. Бем молчал. Затем снова выдвинул ящик и достал удостоверение. - Но это-то вы должны знать! - Он бросил его на стол. Я наклонилась. Да, я знала его. Это было фальшивое удостоверение на имя профессора Ярослава Горака. Надо отвечать осторожно! - Фотография мне известна, удостоверение - нет! - Если он жил дома, вы должны его знать! Ведь этот документ лежал у него в кармане пиджака! - Господин комиссар, я никогда не проверяю карманов своего мужа, это ниже моего достоинства! - Где он начал отращивать бороду? - спросил другой гестаповец. - Дома, - лгала я. Я настаивала, что Юлек жил дома, хотя с лета 1940 года он даже не переступил его порога. Я делала это, во-первых, потому, что Юлек был там постоянно прописан, и, во-вторых, чтобы не подвести товарищей, у которых он нелегально жил. ...Бем отошел к дверям и отворил их. Тут же какой-то гестаповец ввел Юлека. И, хотя Юлек улыбнулся мне, я видела, что он с трудом передвигается. Леймер резко бросил мне: - Убедите его взяться за ум. Если он не хочет думать о себе, пусть подумает о вас. Даю час на размышление. Если он не заговорит, сегодня вечером вас расстреляют. Обоих!.. ...С допроса привели Лидушку Плаху. Посадили на скамью передо мной. Это была наша первая встреча в тюрьме. Ее схватили месяцем позже, чем меня. Мне удалось незаметно наклониться к ней и шепнуть: "Мы незнакомы!" Она лишь повела плечом в ответ. "Вероятно, она уже во всем созналась", - горько подумала я. Явился Бем. Встал перед нашими скамьями, окинул нас взглядом и махнул мне рукой. Я поднялась и пошла за ним. У дверей своей канцелярии он вдруг объявил: - Пани Фучикова, завтра в девять часов утра вы будете казнены! Я лишь взглянула на его лицо - череп скелета - и сразу не нашлась что ответить, а потом совершенно спокойно, хотя руки у меня дрожали, сказала: - Как вам будет угодно! В канцелярии Бема находился Юлек. Он улыбнулся мне: - Густина! - Юлек! - откликнулась я. Мы стояли друг против друга. Бем прошел между нами. Посреди комнаты он круто повернулся к Юлеку: - Мы сровняли с землей одну из чешских деревень и, если встретим дальнейшее сопротивление, сровняем с землей, если понадобится, и весь Протекторат! Мы можем себе это позволить! Мы побеждаем! В наших руках Севастополь! В наших руках африканский Тобрук! Мы не потерпим никакого сопротивления! Юлек отвечал Бему медленно, спокойно. Я не помню его ответа дословно, но смысл был таков: "Вы можете сровнять с землей весь Протекторат. Может быть, это еще в ваших силах. Быть может, Красная Армия и отступает. У меня нет возможности читать газеты и слушать радио. Если даже она отступает, вы должны понять, что это отступление временное! Запомните, что ни один полководец, напавший на Россию, не смог победить ее. Возьмите Наполеона - он дошел до самой Москвы, а чем это кончилось? А ведь тогда не существовало Красной Армии, у которой, кроме военного, есть другое, еще более сильное Вооружение - коммунистическая идеология! Она непобедима!" Бем расхохотался: - Ты неисправимый упрямец, Фучик! Длинный, с костлявым лицом, он стоял, широко расставив ноги, и высокомерно смеялся. Это был издевательский смех поработителя над сыном побежденного народа, смех поработителя, уверенного, что он навеки останется хозяином положения... Юлек тоже улыбался. Мило, человечно, но твердо и уверенно. Я знала, он не склонит головы и не смолчит перед врагами, даже зная, что в их руках его жизнь, которая может в любой момент оборваться... ...Военное положение формально было снято 3 июля 1942 года, но нацистский военный трибунал продолжал свою страшную работу. Меня стали ежедневно возить во дворец Печека... В "Четырехсотке" направо от меня сидел Арношт Лоренц, возле него - Ренек Терингл и Мила Недвед, неподалеку от него - Юлек. Он уже не был изолирован от остальных. Медленно, но упорно, изо дня в день, двигал Юлек сантиметр за сантиметром свой стул, пока он не оказался между столом надзирателя Залуского и скамьями заключенных. Всю стену позади Юлека занимали зеркало и четыре умывальника. Сюда со стеклянными полулитровыми кружками наведывались коридорные, они подозрительно часто пили сами и разносили воду заключенным. Вода служила лишь поводом для того, чтобы передать наказ от одного заключенного другому, как нужно держаться на допросе, или сообщение заграничного радио, которое принес кто-нибудь из вновь прибывших арестованных, а то и чешский надзиратель. В большинстве случаев все это делалось через Юлека. Я познакомилась в "Четырехсотке" не с подавленными страхом узниками, а с замечательным сплоченным коллективом, где царила драгоценная товарищеская солидарность, коллективом, который все, что от него требовали тюремщики, любой ценой обращал на пользу заключенных. В "Четырехсотке" Юлек был всегда занят - знакомые и незнакомые, все, кто сидел на скамьях впереди него, хотели поговорить с ним. Он слушал, а сам следил, чтобы гестаповцы не застали их за разговором. Юлек никогда не проявлял нервозности или нетерпения. Кто-то просит его совета, как отвечать на допросе, другого надо подбодрить, рассказать, что нового в мире... Юлек никого не обходил вниманием. Все сидящие в "Четырехсотке" знали: Юлек - коммунистический редактор, он открыто и смело боролся против фашизма и Гитлера. И все понимали, что судьба его тяжка, что Юлек обречен... Доверяли ему безгранично. Одни знали его еще с довоенных времен, другие познакомились лишь здесь, в фашистском застенке. Ему открывали сердца, поверяли горести, а он подбадривал, советовал, помогал всем, и не только коммунистам или сочувствующим, но и всем тем, кто нуждался в помощи. Идеальным местом для подобных разговоров была темная крытая тюремная машина, в которой нас возили на допросы. Сюда не проникал взгляд эсэсовца, в шуме мотора не было слышно наших голосов. Заключенных было столько, особенно коммунистов, что изолировать нас друг от друга и возить каждого в отдельности гестаповцы просто не имели возможности. Гестаповцы и понятия не имели, сколько "преступных сообщников" возят они ежедневно в одной машине. Меня полгода таскали из тюрьмы на Карловой площади через Панкрац во дворец Печека. И я ежедневно могла видеть Юлека. Почти всегда я могла поговорить с ним, иногда подольше, иногда лишь обменяться двумя-тремя словами. Однажды он сказал мне, что объявил Бему, будто бы дважды в месяц назначал конспиративные встречи в одном из трактиров в Бранике. Бем стал возить его туда, полагая, что кто-нибудь к Юлеку подойдет... Юлек сказал мне: "Густина, я знаю, что меня ждет смерть. Меня может спасти лишь чудо. Но чудес не бывает, и все же - верь мне - о смерти я не думаю". Он не думал о смерти, он не был сломлен, уничтожен, не впал в отчаяние! Что я могла возразить ему, ведь все, что он сказал мне, было, увы, страшной правдой. Как-то я спросила: - А ты не мог бы бежать, Юлек? И он, способный на самые отчаянные поступки, покачал головой и ответил: - Я не сделал бы этого, даже если бы мог! Ты же знаешь, Густина, сколько людей заплатит за меня жизнью! ...Летом 1942 года в "Четырехсотку" привели трех новых товарищей: двух мужчин и женщину. Все трое были молоды. Женщину и одного из мужчин я видела впервые, в другом я узнала Карела! Того самого, с которым я встречалась у Высушилов. Я знала, как важно было для Юлека, чтобы никто из нас не назвал в гестапо имени Карела. Юлек сидел на своем стуле, возле умывальника, неподвижно, лишь его рука быстрее обычного поглаживала темную бороду. Его бледное лицо, давно не видевшее солнечного света и свежего воздуха, стало еще бледнее. У меня перехватило дыхание и сердце готово было выскочить. Что теперь будет? Скажет ли Карел, что знает Юлека? Сейчас может раскрыться все, что удалось Юлеку скрыть: он давно сказал мне, что отрицает утверждение Мирека Клецана, будто он, Юлек, является членом ЦК партии. Теперь в руки гестапо попал второй член ЦК... Я опять взглянула на Юлека, он что-то шептал Миле Недведу; тот стоял возле умывальника и делал вид, будто наливает воду, вода текла и текла, а Мила не замечал этого. Наконец он отошел от крана и, проходя возле человека, которого привели вместе с Карелом, что-то шепнул ему. Это - как я узнала позже - был товарищ Прохазка, у которого Карел жил. Мила кивнул головой и тут же отошел к Карелу, подал ему воду и начал что-то шептать... Вдруг двери с треском распахнулись. Мила едва успел сесть на свое место. Вошел Фридрих. Окинув нас свирепым, ненавидящим взглядом, он нарушил мертвую тишину резким возгласом: - Ян Черный! Выходи! И тут поднялся Карел! Значит, его настоящее имя вовсе не Карел, это был Гонза - Ян Черный! Явился Нергр, свирепый помощник Фридриха, и увел Юлека. Юлек вскоре вернулся, на лице его светилась довольная улыбка. Много времени прошло, пока с допроса привели Яна Черного. "Как тяжек его крест!" - подумала я. Заметив, что он хочет мне что-то сказать, я наклонилась. - Мы незнакомы! - шепнул Ян. Я кивнула головой... ...В полдень, когда нас вели на обед, Юлек успел сказать мне, что ему с Яном Черным была устроена очная ставка. Оба делали вид, будто видят друг друга впервые, и оба дали на этот счет одинаковые показания. Гестапо и понятия не имело, что в их руках теперь два члена нелегального ЦК Коммунистической партии! Но гестаповцы знали: Ян Черный воевал против фашистов в Испании, в интербригаде. ...Близилось 7 ноября 1942 года, двадцать пятая годовщина Великой Октябрьской революции. Юлек регулярно составлял "газету" для заключенных, пользуясь известиями, получаемыми от некоторых надзирателей, черпая сведения из нелегальных коммунистических журналов, которые приносили гестаповцы для перевода заключенным, знавшим немецкий язык. Во время обеда внизу, в коридоре, где не было надзирателей, а были только коридорные, Юлек, узнав новости от Милы Недведа, Лоренца, езека, Ренка, Шпрингля-этой тюремной "редакционной коллегии", - оставлял устный бюллетень. Товарищи "распространяли" этот устный бюллетень где только могли: в "Четырехсотке", в крытой тюремной машине, в камерах, а утром в коридоре тюрьмы - во время бритья, в том случае, если дежурным был Гефер или Колинский, а позднее - надзиратель Гора. Пришло 7 ноября. На улице, за решеткой, стояла хмурая осенняя югода, но для узников "Четырехсотки" это был исключительный день, утром меня привел сюда гестаповец Пошик, и я сразу увидела Юлека; он сидел на своем месте позади всех, возле умывальника. Гестаповец спустился вниз за остальными заключенными, с нами стался один Залуский. Юлек посмотрел на меня, наши глаза встретились. Он поднял руку и в торжественном привете сжал ее в кулак... Все места на скамьях были уже заняты. Я увидела, как Юлек что-то шепчет своему соседу, тот - следующему, этот передает дальше: "Годовщина Октябрьской революции!" Лица узников, избитых, измученных, стали торжественны. "Четырехсотка", это преддверие ада, превратилась в зал, освещенный сиянием глаз! Глаза говорили: "Да, нас ждет смерть, но мы умрем верными своей идее!" Юлек шепнул несколько слов надзирателю Залускому. Ни одного гестаповца вокруг не было. В торжественной тишине раздался голос: "Встать!" Мы сразу же поняли, что это значит. С какой радостью мы подались со своих мест и вытянулись молча, по стойке "смирно"! Молча пели мы "Интернационал"! Это была единственная возможность выразить свою солидарность и восхищение великой Советской страной, ее армией, ее народом! Так приносили мы клятву верности идеям Октября. Так в застенке гестапо, во дворце Печека, праздновали мы двадцать пятую годовщину Великой Октябрьской революции. ...Трудно передать радость, которая охватила нас в феврале 1943 года, когда мы в своих камерах узнали, что фашистская Германия объявила национальный траур после катастрофического поражения на Волге. ...23 февраля 1943 года, в день, когда Юлеку исполнилось сорок лет, меня снова привезли на допрос... ...Волнуясь, ехала я во дворец Печека. Что они хотят от меня? Зачем вызывают? Во дворце Печека эсэсовец привел меня в "тоннель" - длинный узкий коридор, где я провела первую ночь после ареста и где теперь, после разгона "Четырехсотки", коммунисты ожидали допроса... ...В конце коридора я увидела Юлека, он тоже смотрел на меня. Слегка улыбался, быстро моргал глазами, с удовольствием поглаживал свою бороду, когда эсэсовец поворачивался к нему спиной. Я тоже улыбнулась. Мы отлично поняли друг друга! Мы оба радовались победе Красной Армии! ...Это была наша последняя встреча с Юлеком. Но тогда я еще этого не знала. ...Проходили дни, недели, но больше меня на допросы не вызывали и о Юлеке я ничего не слыхала. Прошло шесть недель, меня отправили в Терезин. Я стояла у стены, когда меня увидел товарищ Зденек Новак. Он был схвачен в январе 1943 года и работал здесь, на тюремном дворе. Через несколько дней ему удалось передать мне через одну заключенную, что Юлека увезли в подследственную тюрьму в Бауцен и что, уезжая, он сохранял бодрость. 1945 год. Май. Мы, оставшиеся в живых узницы концлагеря Равенсбрюк, начали понемногу возвращаться в Прагу, цветущую и кровоточащую. Фашисты в последние минуты перед своим концом все-таки успели нанести ей кровавые раны. 30 мая вернулась и я. Мои первые шаги вели в секретариат ЦК партии. Я должна была узнать хоть что-нибудь о Юлеке. Ведь я и не предполагала, что в Праге, на вечере, посвященном памяти писателей и журналистов, павших в борьбе с нацизмом, среди многих имен замученных было названо имя Юлека... Никто не мог сказать мне ничего определенного. В Прагу все еще возвращались транспорты из Германии. Я часами стояла перед санитарной станцией, через которую проходили все освобожденные, и ждала... Ждала день, два, неделю... Юлек не возвращался. Я отправилась к Либе в Пльзень... Утром, когда ее муж и дети ушли, мы остались одни... - Что с Юлеком, Либа? - выдавила я. Она разрыдалась... Немного успокоившись, она подошла к шкафу, достала из ящика конверт и протянула мне. Это было сообщение: "8 сентября 1943 года в 4 часа 55 минут Юлиус Фучик скончался..." - Не верю! Не верю, Либа, не верю! Столько пропавших без вести, осужденных на смерть возвращается! Ты сама говоришь, что тюрьма в Плетцензее в сентябре подверглась бомбардировке. Многим заключенным удалось бежать, скрыться. Разве Юлек не мог быть среди них? Я дала объявление в "Руде право". 9 июня 1945 года оно было опубликовано в рубрике "Кто сообщит?": "Юлиус Фучик, писатель и редактор газеты "Творба" из Праги, был в заключении на Панкраце, затем переправлен в Бауцен, а позже в Плетцензее в Берлин. 8 сентября 1943 года он был казнен. Всех имеющих какие-либо сведения о нем прошу сообщить по адресу..." Вскоре на мое объявление пришел ответ: я получила письмо от инженера Владимира Казды, жителя Праги. Вот что он писал: "...Посылаю письмо Вам и одновременно в Компартию Чехословакии. ...Я понимаю, какую боль причиню Вам своим сообщением, но разум выше чувства, и он велит рассказать все, что я узнал о Вашем муже от бывшего политзаключенного Пешека, который сидел с Юлиусом Фучиком в одной камере на Панкраце. Увы, уже вернувшись на родину, Пешек, не выдержав перенесенных мучений, на днях скончался... Я выполняю данное ему обещание... На основании рассказов папаши Пешека я мог бы рассказать вам много по-человечески прекрасного, но узкие рамки письма для этого недостаточны. Мы с женой были бы рады видеть Вас у себя в любое время... Чест праци! Инженер Владимир Казда Адрес К письму была приложена копия свидетельства: "Свидетельство" и сообщение о Юл, Фучике, редакторе "Руде право" Прага, 11 июня 1945 г. Я, нижеподписавшийся инж. Владимир Казда, проживающий в Праге, бывший политзаключенный, делаю это сообщение о Юлиусе Фучике на основании рассказов покойного И. Пешека. Весной 1944 года я был брошен в камеру 248 фашистского застенка на Панкраце. Здесь я познакомился с Иозефом Пешеком. Мы быстро сблизились, и папаша Пешек рассказал мне, что долгое время просидел в одной камере с Юлиусом Фучиком. Они стали большими друзьями, Юлча - так Пешек называл Фучика - звал его "отцом". Не было дня, чтобы Пешек не говорил мне о Фучике, а позже попросил, в случае его смерти, после освобождения сообщить все, что я узнал от него о Фучике, в Компартию Чехословакии. Вот что рассказал мне папаша Пешек. "...В один из дней к нам в камеру втолкнули страшно избитого человека, вернее, то, что от человека осталось. Это был Юлча Фучик. Казалось, этот день будет его последним... Все тело превратилось в сплошной кровоподтек. Он мог лежать лишь на животе. Говорить был не в состоянии, вдыхая воздух, издавал страшные хрипы... Трудно понять, как человека в таком состоянии могли бросить в камеру. Единственной возможной медицинской помощью здесь были мокрые тряпки; разорвав свое белье, обитатели камеры делали ему компрессы. Тюремный врач сомневался в том, что Юлча выживет. Фашистский комиссар дворца Печека запретил перевозить Фучика в тюремную больницу, заявив: "Если ему суждено подохнуть - пусть подыхает в камере". Наперекор всему Юлча пережил этот критический день. Папаша Пешек с помощью остальных заключенных (к сожалению, я не знаю, кто это был) каждый час менял на больном мокрые тряпки. Визит врача не изменил ничего, снова было запрещено перевозить его в больницу. На третий - если не ошибаюсь - день принесли носилки и положили на них Юлчу. Но перевезли его не в больницу, а на первый этаж, в канцелярию, где два гестаповца учинили ему допрос, во время которого он часто терял сознание. После нечеловеческих мучений Фучика снова бросили в камеру. На несколько дней Юлчу оставили в покое, и он начал понемногу поправляться. С каждым часом обитатели камеры все больше сближались. Третьим в камере в это время был, если память мне не изменяет, или молодой поляк-парашютист, который так и не назвал своего имени и позже был отправлен в Польшу, или пятнадцатилетний мальчик, которого расстреляли вместе с родителями... Юлчу допрашивали снова и снова... Папаша Пешек называл эти допросы "холодным и горячим душем". Во время одних Юлчу немилосердно избивали, во время других пытались склонить "вежливым" обхождением... Когда не помогали ни вежливость, ни посулы, его пытали. О твердости Фучика во время допросов свидетельствует количество произведенных дознаний и то обстоятельство, что поведение этого несокрушимого человека вызвало некоторое уважение к нему комиссара, ведущего его "дело". Пешек рассказывал, что Юлча с горечью говорил о недостойном поведении Клецана во время допросов. Говорил Фучик также о том, что передает немецкому смотрителю Колинскому свои записки и заметки, которые пишет здесь, в тюремной камере. Пешек несколько раз просил меня в случае его, Пешека, смерти сообщить о записках Фучика... Я пишу Вам все это, чтобы начать поиски Колинского и записей, сделанных Фучиком... Владимир Казда". Из этого письма я узнала, что папаши Пешека больше нет в живых. Но что с Юлеком? Инженер Казда сообщал, что Юлек на Панкраце тайно писал... Я вспомнила, что в январе 1943 года в "Четырехсотке" Юлек успел сказать мне: "Густина, я на Панкраце пишу". Я спросила: "Кто выносит?" Юлек шепнул: "Немецкий надзиратель". - "Будь осторожен!" - тихо сказала я. "Он человек надежный", - ответил Юлек. Больше я об этом ничего не знала. Я решила немедленно начать поиски Колинского. Обратилась за помощью к товарищам из Комитета безопасности. Там меня очень поддержали, и мы все вместе взялись за дело. Один из товарищей-коммунистов сказал мне, что слыхал, будто у какой-то женщины есть оставленное мне Юлеком завещание. "Юлек писал завещание? Это мираж!" - успокаивала я себя. Я не могла поверить еще и потому, что этот товарищ никак не мог объяснить, кто эта женщина, как ее имя и где она живет. Кто ему сказал о завещании? Отвечает - родственник. Я тут же позвонила названному родственнику. Тот подтвердил: да, мол, у одной женщины есть завещание Юлека. Но имени женщины он не помнит. От кого он об этом узнал? Выпало, говорит, из памяти. Столько всяческих событий произошло после освобождения! Поразмыслив, он добавил: кажется, такой-то, но его сейчас нет в Праге... ...Заходил ко мне молодой коммунист Ярослав Покорный. Он был арестован гестапо в 1942 году и несколько раз "посетил" нашу "Четырехсотку"... Он сказал, что в концлагере сдружился с юношей, приговоренным к смерти, который сидел в Плетцензее в одной камере с Юлеком. Ему смертный приговор заменили концлагерем, и после освобождения он вернулся домой... Этот молодой человек был вместе с Юлеком до того самого рокового утра, когда за Юлеком явились два ражих детины, стащили с нар, приказали раздеться донага, а потом снова надели наручники и увели... Я была вне себя: - Не верю! Как зовут этого парня? Кто он? - Он человек серьезный, его словам можно верить, - ответил Ярослав. - Его имя тебе известно? - Ну конечно, ведь мы столько времени пробыли вместе в лагере! Он часто рассказывал мне о Юлеке. Постой, постой... я непременно вспомню... Но вспомнить не смог. - Я напишу приятелю в Пльзень и спрошу. Как же его все-таки зовут? Со мной теперь это часто случается - отказывает память, не могу вспомнить даже, как близкого друга зовут! - Пока не поговорю с ним сама, не поверю! В конце концов Ярослав Покорный припомнил его имя и при мне написал ему. К этому времени и Либа наконец решилась показать мне письма Юлека из тюрьмы. Среди них было и последнее, датированное 31 августа 1943 года. Я упорно искала Колинского. Наконец, после длительных поисков товарищи из Комитета безопасности сообщили мне, что Колинский находится в Колине. От Праги это всего шестьдесят километров, но как туда попасть? Поезда то ходят, то не ходят. Всюду еще царит хаос. На пражских улицах разворочена мостовая, тут и там остатки баррикад - свидетельства недавних боев... Я договорилась с товарищами из комитета, что они меня отвезут в Колин на машине... На другой день после разговора рано утром у меня зазвонил телефон. Звонили из редакции "Руде право". Меня приглашали в секретариат. Дело серьезное, сказали мне. "Юлек вернулся!" - решила я и помчалась в редакцию. Открываю двери в кабинет. Вижу - сидят четверо: редактор, два товарища из комитета и у стола - незнакомый человек. Я вошла, незнакомец поднялся и, улыбнувшись, сказал: - Я Колинский! - Пан Колинский! Я так ищу вас! - А я вас! - ответил он. На столе, возле которого сидел Колинский, лежали какие-то бумаги. Это, как я узнала позже, были последние письма казненных товарищей-коммунистов, вынесенные Колинским из тюрьмы... Колинский медленно достал из кармана бумажник, открыл его, вытащил несколько продолговатых пожелтевших листков бумаги и протянул мне. Я взглянула и сразу же узнала характерный мелкий почерк Юлека... Я осторожно перелистывала страничку за страничкой. У Колинского с собой их было лишь несколько - те, где Юлек писал о самом Колинском. Я обратила внимание на то, что странички пронумерованы - 136, 137, 138, 139, 140, 141. Вот что значили слова Юлека: "Густина, я на Панкраце пишу..." Я и не представляла, что он написал так много... Я поспешно спросила у Колинского: - А где остальные? - За ними нужно ехать. Кое-что в Иглаве, остальное в Гумпольце... Мне казалось, что он слишком медленно говорит, и я перебила его: - Когда вы их привезете? - Как только смогу. Вероятно, через неделю. Эта неделя была вообще очень богата событиями. После долгих мытарств мне удалось найти человека, которому было доподлинно известно, у кого находится завещание Юлека. Звали его Вюнш. Но где живет женщина, у которой якобы хранится завещание Юлека, он не знал. Надо выяснять... И вот в начале июля 1945 года, в субботу вечером, вернувшись домой, я наконец нашла в почтовом ящике письмо: "...женщина, у которой есть для тебя завещание Юли, живет там-то, имя такое-то..." В пять часов утра я была на ногах и отправилась в путь. Вскоре я уже звонила у калитки небольшого домика на Белой горе, неподалеку от Праги. Двери мне отворила молодая, очень приятная женщина. Я назвалась и сказала, что приехала получить завещание своего мужа. Она ввела меня в комнату. Открыла ящик шкафа, достала продолговатую жестянку, вытащила оттуда аккуратно сложенные листки бумаги и протянула мне. Я развернула их и пробежала глазами. "Почерк Юлека", - сразу узнала я. Меня била дрожь. Я осторожно спрятала драгоценные страницы в сумку. - Как попали к вам эти листки? Она сказала, что их ей переслал муж, который тоже был арестован. Он стал коридорным на Панкраце как раз в то время, когда там находился Юлек. Муж пересылал ей письма многих заключенных, а приносил эти письма надзиратель Гора. Письма от Юлека муж передал ей с Горой весной 1943 года. - Где сейчас ваш муж? - спросила я. - Он был казнен в тысяча девятьсот сорок четвертом... Отважная женщина прятала эти листочки в жестянке в подвале, среди картошки. В случае обыска их никогда не нашли бы... Пани Скоржепова - так ее звали - показала мне письмо от мужа, которое ей принес Гора одновременно с завещанием Юлека. В письме было сказано: "Дорогая, не нам одним судьба нанесла жестокий удар. Хочу рассказать тебе лишь об одном из многих моих добрых друзей, писателе Юлиусе Фучике... Я пересылаю с Панкраца часть его дневника, ту, которая посвящена жене, это его завещание. Пожалуйста, прочитай и спрячь эти несколько страниц как можно лучше - они бесценны..." Я простилась с пани Скоржеповой. Стояло великолепное летнее утро. Кругом зеленели поля, я присела на межу и стала снова и снова перелистывать пронумерованные Юлеком страницы: 78, 79, 80, 81, 82, 83, 84. В левом углу каждого листка - номер страницы, в правом - буква "Р" - так же, как и на тех листках, которые принес Колинский... В начале июля 1945 года Колинский передал мне еще 158 страниц из рукописи Юлека. На первой было написано: Репортаж с петлей на шее - ЮФ - Тюрьма Панкрац Весна 1943 Я дополнила рукопись семью листками, взятыми у пани Скоржеповой, и все-таки она оставалась неполной. Не хватало 91-й страницы. Я разыскивала ее, но тщетно. А "Репортаж с петлей на шее" уже был сдан в набор. Первое издание вышло в октябре 1945 года без 91-й страницы. Второе издание - тоже. Весной 1946 года я рассказывала о жизни и гибели Юлека на собрании молодежи одного из районов Праги. После собрания ко мне подошла девочка лет пятнадцати и сказала: - Товарищ Фучикова, мне очень стыдно! - Почему? - удивленно спросила я. Вот что она рассказала мне. Весной 1945 года, после освобождения, она была в гостях у Заводских в Гумпольце. В этой семье во время оккупации хранились записки Элиуса Фучика. Девочка оказалась в доме как раз в тот момент, когда к принесли из потайного места и разложили на столе. Она взяла несколько страниц, стала читать, увлеклась, но в это время ее позвали домой. Одну страницу она дочитать не успела, второпях взяла с собой сунула в книгу. Эту книгу позже она кому-то одолжила. Прошло время, девочка спохватилась, стала искать непрочитанную страничку, но кому дала книгу, вспомнить не могла. Лишь недавно книжку ей вернули вместе с забытым там листком. Она возвращает его мне, и ей очень стыдно! Это была та самая разыскиваемая мной 91-я страница из рукописи Юлека, которую я считала навсегда исчезнувшей. Третье и последующие издания "Репортажа с петлей на шее" вышли уже полными. СВИДЕТЕЛЬСТВА О ВОЗНИКНОВЕНИИ "РЕПОРТАЖА С ПЕТЛЕЙ НА ШЕЕ"  Рассказ Колинского Юлиус Фучик долгое время не доверял мне, Я давно предлагал ему бумагу и карандаш. Но он сначала, как видно, должен был хорошенько проверить меня. Однажды он сказал: "Ну, Колинский, начнем-ка писать. Теперь только от вас зависит, чтобы это никому не попало в руки. Вы знаете, что мне уже больше ничего не грозит, а вам в случае чего обеспечена петля". Я ответил: "Не бойтесь, об этом никто узнать не должен и не узнает". Я приходил на дежурство и, улучив минутку, заносил ему в камеру бумагу и карандаш. Каждый раз по нескольку листков. Он все это прятал в свой соломенный тюфяк. После обхода каждого крыла - а их было три, переход от "глазка" к "глазку" занимает минут двадцать - я останавливался у камеры 267, в которой сидел Фучик, стучал в дверь и тихо говорил: "Можете продолжать!" И он знал, что может писать дальше. Пока Фучик писал, я прохаживался возле камеры и охранял его. Если меня снизу, из коридора, вызывали, я стучал в его дверь два раза. Ему приходилось часто прерывать работу, прятать ее в тюфяк, а потом доставать снова. Писать он мог только в дни моих дежурств. Случалось, напишет странички две, и все. И стучит мне в дверь: не могу, нет настроения. Иногда - это бывало по воскресеньям, когда в тюрьме поспокойней, если вообще про эту тюрьму так можно сказать, - он писал и по семь страниц. А иногда постучит и просит отточить карандаш. А бывали дни, когда Фучик вовсе не мог писать, грустил. Значит, он узнал о гибели кого-нибудь из друзей... Перестав писать, Юлек стучал и отдавал мне исписанные листки и карандаш. Его работу я прятал в самой тюрьме, в туалете, за трубой резервуара с водой. У себя я никогда ничего не держал. Не держал и писем, которые через меня посылали заключенные своим родным. Вечером, когда уходил домой, я прятал исписанные листки за подкладку портфеля, на тот случай, если портфель захотят осмотреть. Портфель я держал уже открытым, а крышку придерживал рукой, так что никто ничего не замечал. Несколько раз Фучик отдавал исписанные страницы надзирателю Ярославу Горе. Часть рукописи я некоторое время хранил у своей родственницы. Позже я познакомился с Иржиной Заводской и стал передавать записки Фучика ей, а она увозила их в Гумпольц к своим родителям... Я разыскала и бывшего надзирателя Ярослава Гору, он прослужил в гестаповской тюрьме на Панкраце всего-навсего десять месяцев - с февраля по декабрь 1943 года. За то, что он помогал заключенным, его схватили и бросили в концлагерь. ...Вот что рассказал Гора о возникновении "Репортажа с петлей на шее": "С Колинским мы работали в тюрьме на Панкраце в одном коридоре и во всем помогали друг другу. Но вскоре наша дружба показалась эсэсовцам подозрительной. Кто-то из них донес о нас начальнику Соппе. Это случилось в начале апреля 1943 года, Соппа увидел нас вместе. Он вызвал к себе Колинского и начал по-немецки кричать на него, затем вызвал меня и тоже по-немецки что-то кричал, но я его не понимал, так как языка не знаю, я думал о своем, а о чем - это уж мое дело, этого и ему тоже не понять... Колинского перевели этажом выше - на второй этаж. Но нам это не помешало. Сразу же после инцидента с Соппой Колинский сказал мне, что Фучик, камера которого была на первом этаже, что-то пишет, я должен давать ему в камеру бумагу и карандаш и смотреть, чтобы кто-нибудь не застал его. Тогда, в апреле 1943 года, я не знал еще, о чем идет речь, ведь многие заключенные в панкрацской тюрьме хотели написать о себе, о своем деле, некоторые слагали стихи... Но Фучик, сказал мне Колинский, дело другое - он не просто частное лицо, а журналист и писатель. Мы с Колинским договорились, что исписанные листки он спрячет и после освобождения кому-нибудь передаст. Фучик очень обрадовался, когда я сказал ему об этом. "Карандаш" и "бумага", - говорил он, - два волшебных слова! Об этом я мог только мечтать, и вот они стали явью!" А потом все пошло как по маслу. Я приносил ему карандаш, вернее, огрызок карандаша, а иногда это был лишь кусочек грифеля. Писал он на обрезках бумаги, попадавших в тюрьму откуда-то с бумажной фабрики. Оставалось только соблюдать осторожность, чтобы кто-нибудь не застиг Фучика за работой. Я дежурил теперь большей частью с немцем Ганауэром и быстро сообразил, что перехитрить его не составит большошого труда, я всегда сумею вовремя предупредить Фучика, если будет грозить опасность. Фучик для маскировки стелил на стол простыню, будто это была скатерть. Он сидел за столом спиной к дверям, простыня откинута, на голом столе листок бумаги. Если бы в камеру неожиданно вошел эсэсовец, Фучик должен был быстро прикрыть свою работу простыней. Пока Фучик писал, старый Пешек чаще всего занимал наблюдательный пост у дверей и внимательно прислушивался. Если я стукну ключом в дверь один раз, значит, Фучик может писать. Два - должен перестать или "я ухожу", "опасность", "идет эсэсовец". Каждый раз, когда Фучик исписывал один, самое большее два листка, я незаметно забирал их - мы не могли рисковать, оставляя их в камере, - и прятал в кладовке в конце коридора. Закончив работу, Фучик возвращал мне карандаш, и нас, всех троих, охватывало чувство радости: на сегодня все обошлось благополучно! Мы облегченно вздыхали. Когда у старого Пешека на глазах блестели слезы, я знал - Юла читал ему написанное... А потом мы высчитывали, когда снова будет мое дежурство и Юла снова сможет писать... Иногда я передавал странички Колинскому прямо в здании тюрьмы, но большей частью, чтобы не привлекать внимания, выносил их через проходную и утром отдавал на улице, если мы шли вместе, или в трамвае. Где их Колинский прячет, я не знал, да и не хотел знать. Невозможно описать, в каких опасных условиях писал Фучик. Однажды чуть было не стряслась беда. Эсэсовец Ганауэр прибежал на первый этаж и бросился к камере Фучика. Предупредить я не успел. Вижу: Ганауэр перед камерой остановился, быстро сунул ключ в дверь, распахнул, выругался по-немецки, запер дверь и метнулся к соседней камере... Здесь находился новый заключенный, и его надо было доставить на допрос. Я побежал к двери, Ганауэр уже запирал камеру. Старый Пешек стоял у дверей белый как полотно, за ним Юла - без кровинки в лице. Я тоже был, наверное, хорош... В мае 1943 года Фучика внезапно вызвали на допрос во дворец Печека и там объявили, что его дело будет разбираться в суде. Это означало, что вскоре Юла покинет Панкрац и его повезут в Германию. Надо было торопиться с работой, чтобы неожиданный отъезд не оставил ее неоконченной. И действительно, в середине июня, числа точно не помню, пришел приказ о немедленной "переброске" Фучика с утренним транспортом. Я был дежурным, когда его послали в кладовую за вещами. Значит, через несколько часов он уедет. У меня навсегда осталась в памяти эта последняя ночь... Ни Юла, ни Пешек не сомкнули глаз. В три часа ночи заключенных подняли: несколько минут на сборы и прощанье... Юла быстро встал, достал кусок хлеба на дорогу, а снизу уже слышался крик: "Transport antreten!" {На выход! (нем.)} Юлек и старый Пешек обнялись в последний раз... Дверь камеры была уже открыта, я погасил свет, проскользнул внутрь и пожал его руку... ...Раздалась команда: быстро вниз по лестнице, стать лицом к стене, ждать, когда выкрикнут твое имя и ответить: "Hier" {Здесь (нем.)}. А потом: "Im Laufschrittmarsch!" {Бегом, марш! (нем.)}. Я смотрел вниз... Фучик навсегда покидал Панкрац". 9 июня 1943 года Юлек тайно дописывает на Панкраце свой "Репортаж". 10 июня ранним утром гестапо увозит Юлека через Дрезден в Бауцен. В Дрезден транспорт прибыл в тот же день... Вот что рассказывает об этом товарищ Мейнер из Пльзеня: "В дрезденской пересыльной тюрьме нас было человек двадцать. 10 июня около трех часов дня привели еще шестерых. Среди них был один, отличавшийся от остальных, бритых, черной бородкой. Этот заключенный с бородкой вошел, остановился посреди камеры, его красивое лицо озарила улыбка, и громко спросил: - Есть здесь чехи? Я откликнулся. - Ты откуда? - Из Пльзеня. - Я тоже из Пльзеня, но тебя не знаю, - сказал он мне. - Я тоже тебя не знаю, - ответил я. Он представился: - Меня зовут Юлиус Фучик. Мы познакомились. Разговаривая, Юлек сел и снял пальто. Он вез с собой кой-какую еду: когда коридорные на Панкраце, рассказал он, узнали, что его отправляет, они притащили ему все, что смогли достать. Продукты были рассованы по всем карманам. Он вынимал их из карманов и делил между нами..." В дрезденской тюрьме Юлек провел ночь, а ранним утром 11 июня был перевезен в Бауцен. Запись в канцелярии гласит, что он прибыл туда в 8 часов 10 минут утра и записан в книге заключенных под номером 203/43. Вот что писал о встрече с Юлеком в следственной тюрьме в Бауцене товарищ Станда писателю Петру Илемницкому (13.VI.1945): "...В тот день, когда Юлек приехал в Бауцен - ты можешь верить мне, Петр, - на нас словно повеяло свежим ветром, к нам вернулась надежда, возвратилась жизнь. Это чувствовал не я один, а все мы, кто долгое время провел в одиночках. Теперь с нами человек, который подбодрит, вдохнет новую силу, теперь с нами тот, кто так необходим... Я живо помню, очень живо - такие дни не забываются, - как его привезли. Я не был с ним знаком и видеть его никогда не видел. Товарищи говорили, что он отпустил бороду. В тот день его вывели вместе с нами на получасовую прогулку во двор. Он вышел - гордый, прямой, улыбающийся. Я вспоминаю, как в дверях он остановился, огляделся, улыбнулся и помахал нам рукой. Повторяю, я не был с ним знаком, но сразу сказал себе: это Юлиус Фучик. А его глаза - они всегда смеялись, улыбались, они давали нам новую силу к жизни. И он знал, что нужен нам. ...Я вспоминаю, как однажды на прогулке Юлек (стараясь быть незамеченным надзирателем) вдруг взмахнул руками, потом бессильно опустил их вниз и уронил голову на грудь. Напрасно я ломал голову: что он хочет сказать? Во время бритья я постарался стать возле его камеры. Стучу. Он отвечает: "Орел пал" (советский город, который 5 августа 1943 года освободила от гитлеровцев Советская Армия. - Г. Ф.). Вот что означали его жесты!.. На мой вопрос, что его ждет, он спокойно ответил: "Петля". Чем все для него кончилось, я не знаю, могу только предполагать. Надеюсь, Петр, ты мне о нем напишешь. Я знаю, что это был за человек, и горжусь тем, что разговаривал с ним. Вот и все о Юле. Думаю, ты поймешь меня, почувствуешь сам, какое впечатление он произвел на меня. Могу только добавить: жаль этого человека, человека чистого характера!" 19 августа 1943 года председатель сената нацистского суда Фрейслер вынес решение начать процесс против Юлиуса Фучика 25 августа 1943 года, в 9 часов утра, и приказал Фучика, Клецана и Лиду Плаху "доставить немедленно каждого в отдельности в Берлин". 24 августа Юлек был перевезен в тюрьму Моабит. ...Сохранившиеся документы свидетельствуют, что нацистский суд вынес свой приговор 25 августа 1943 года в 12.05 минут. Процесс продолжался три часа пять минут. Сухая запись не дает представления о том, как вершился суд. К счастью, остался живой свидетель: Лидушка Плаха. Лида Плаха рассказывает в своих воспоминаниях о судебном разбирательстве: "...24 августа 1943 года меня привезли из Дрездена, а Юлу - из Бауцена в Берлин на суд. Наутро следующего дня нас привели в приемную, дали по куску хлеба и повезли к зданию суда. Мы ехали долго, потом с большого двора нас загнали через узкие двери в подвал и развели по камерам. Это были большие бетонные коробки со стенами, испещренными последними приветами людей, ожидающих смерти, написанными на многих языках. Среди них - и на чешском. Мне хотелось бы, чтобы память моя смогла сохранить их все, и сейчас, когда так хочется обо всем забыть, припомнить их... Приблизительно через час нас вывели из камер и построили. А вскоре по центральной лестнице ввели в большой зал. Я очень живо помню его. На полах ковры, окна расписаны портретами генералов, прямо перед нами - судейские кресла, по одной стороне - скамьи подсудимых, по другой - офицеры. Нас рассадили, возле каждого поставили вооружений караул. ...Первым вызывали Юлу. Сверили данные и задали первый вопрос: почему он перешел на нелегальное положение, когда ему ничего не грозило... Я помню, как в ответ на этот вопрос Юла усмехнулся и, в свою очередь, спросил: "Почему многих из моих товарищей, арестованных а следующий же день после оккупации, то есть в период, когда они еще не могли совершить ничего предосудительного против рейха, уже нет в живых?" Ответа не последовало. Второй вопрос: "Почему ваша деятельность была направлена против германской империи? Ведь история доказала, что Чехия и Моравия всегда были частью великой Германии". Юла провел рукой по бородке, как делал всегда, когда ему самому или кому-либо другому удавалась хорошая шутка, и ответил: "Господа, вы ведь и сами знаете, что это ложь, беспардонная ложь! Вы творите историю такой, как она вам нужна!" Долго стояла тишина, прежде чем они смогли переварить правду, брошенную им в лицо... Затем судья спросил, почему Юла стал коммунистом. И Юла заговорил. Он говорил о Советском Союзе, о его силе, его несокрушимости, о неизбежном поражении фашизма. О фашизме и его зверствах. Юлек говорил и из обвиняемого превращался в обвинителя. Теперь уже никто из них не мог усидеть на месте. Они орали, чтоб он замолчал, но Юла продолжал: "Вы вынесете мне приговор. Я знаю! Это смерть человеку! Мой приговор вам вынесен уже давно: "Смерть фашизму! Жизнь человеку! Будущее - коммунизму!" Лидушка вспоминает, что после оглашения приговора Юлеку надели наручники и увели обратно в камеру тюрьмы Моабит. Отсюда 26 августа в 8 часов утра его переправили в Плетцензее. Рассказ Рудольфа Бедржиха ...8 августа 1945 года я встретилась с Рудольфом Бедржихом, тем самым юношей, который сидел с Юлеком в одной камере в Плетцензее и был также приговорен к смертной казни. Позже ему заменили казнь концлагерем. Вот что он рассказал: "...Я уже не мог даже отчаиваться, я совсем отупел, не думал ни о чем и даже о родном доме, я ждал казни... Вот тогда и привели в мою камеру Юлека. Он был так жизнерадостен, словно его не ждала близкая смерть... Все время пел или что-нибудь рассказывал. Он говорил мне о деревушке, где вы жили, о синичках, что поселились в вашем столе... Много и хорошо рассказывал о Советском Союзе, доказывал, что он непобедим и что Красная Армия гонит фашистов на запад. Он вдохнул в меня надежду на жизнь, и я тоже стал петь вместе с ним. Целый день мы клеили конверты, а вечером после работы нам надевали наручники. В камерах не выключали света и ночью, и лишь во время бомбардировок тюрьма погружалась во тьму. 30 или 31 августа Юла мог написать домой письмо. В ночь с 3 на 4 сентября тюрьма Плетцензее подверглась бомбардировке. Крыло, где была наша камера, пострадало. Надзиратели выгнали всех заключенных во двор. Среди заключенных раздавались вопли отчаяния. Юлек начал объяснять положение на фронтах и убеждать их в непобедимости Советского Союза, в том, что Красная Армия несомненно победит гитлеровскую Германию. А мы - даже если мы погибнем, должны оставаться верными своим убеждениям. Нас, заключенных, продержали в тюремном закрытом дворе от полуночи до четырех часов утра. Я все время был возле Юлы. Нас с Юлой перевели в другую камеру - в камеру 144.. С 4 сентября нас держали в трехкилограммовых наручниках уже не только ночью, но и днем. 7 сентября, когда солнце село, в тюремный коридор явились сразу человек десять надзирателей, они принялись отпирать камеры и выводить заключенных в коридор. Мы в своих камерах прислушивались, что там творится. Мы слышали, как надзиратели приходят снова и снова, каждые полчаса... Около полуночи пронесся слух о казнях. Кто-то в коридоре крикнул, что всех ведут на смерть. Началась страшная паника. Некоторые плакали, теряли самообладание, громко молились, а мы с Юлой пели. Мы были спокойны. Юла сказал мне: "Ты должен утешаться мыслью: мы знаем, за что умираем, и наша смерть послужит добру". Вдруг около пяти часов утра в нашу камеру вошли два надзирателя. Один снял с рук Юлы наручники и приказал скинуть рубаху - единственное, что было на нем. Юлек успел подбежать ко мне, пожал руку и сказал: "Передай привет товарищам!" Два года я, словно утопающий за соломинку, цеплялась за надежду, что Юлек жив, что ему посчастливилось скрыться во время бомбардировки тюрьмы Плетцензее и он, бледный, исхудавший, вдруг появится среди тысяч возвращающихся, восставших из мертвых и давно оплакиваемых. Теперь надеяться было уже не на что. ...Жизнь Юлека оборвалась. Началась жизнь его "Репортажа с петлей на шее", ставшего его заветом. Какой любовью, какими дружескими чувствами отозвалась на "Репортаж" наша страна! С каким открытым сердцем приходят ко мне советские люди! Сколько писем получаю я со всего света! Это ответ Юлеку. Тысячи и миллионы людей, борясь с фашизмом и несправедливостью, сами пережили и перечувствовали то, что описано в "Репортаже", "Репортаж" и сейчас жив в сердцах миллионов борцов за свободу народа! Юлиус Фучик - брат Никоса Белоянниса и Патриса Лумумбы, Его слова понятны героическим кубинским друзьям... Ко мне приходят совсем молодые люди, родившиеся пятнадцать - двадцать лет назад, они спрашивают: "Как это было, как такое могло случиться..." Для них я постаралась описать те черные годы, которые словно луч света озарил "Репортаж". Эти несколько лет длились дольше, чем вся моя жизнь, их не стерло время, они никогда не изгладятся в моей памяти... Об одном прошу тех, кто переживет это время: не забудьте! Не забудьте ни добрых, ни злых. Терпеливо собирайте свидетельства о тех, кто пал за себя и за вас.