ебора...  -  Вместе  с
Тони он идет по Лексингтон-авеню, Тонн останавливается у  каждой  витрины.
Торговля собаками; он стучит  в  стекло,  за  которым  копошатся  пушистые
щенята.  Магазин  заграничных  безделушек:  ножики,  мундштуки,  серьги  с
подвесками,  серебряная  пепельница  с   двумя   резвящимися   нефритовыми
обезьянками на краю. Гастрономия: ярко-красные корки эдамского  сыра.  Они
сворачивают на Пятьдесят девятую улицу: открываются ворота конюшни  (запах
ее  тени  щекочет  ноздри),  грумы  в  ливреях  выводят  под  уздцы   трех
великолепных арабских жеребцов в алых попонах. - Дебора, Дебора!.. -  Тони
щурит свои серые глаза, называет марки проезжающих автомобилей. "Ну, папа,
больше не стоит считать. Их слишком много". Высокий мальчишеский  голос...
лицо, которое кажется старше, чем голос и слова... - Дебора,  Дебора!..  -
Вся его жизнь заполнена сыном. Есть ли какая-нибудь связь между ними?  Так
трудно думать в это серое дождливое утро, так не хочется, право. Он  видит
незнакомую безобразную комнату, слышит незнакомый  город,  в  котором  ему
нечего делать. "Когда отходит ближайший  поезд  на  Нью-Йорк?"  Централия,
штат Канзас. - Что-то ждет меня в Централии, штат  Канзас?  -  Подголоском
тревожное предчувствие:  зачем-то  вела  его  эта,  неуравновешенная  быть
может, женщина; зачем-то мысль возвращается к сыну всякий  раз,  когда  он
пытается думать о Деборе. Его тоска о Тони велика, как  будто  не  тысячью
легко проходимых миль отделен он от сына, а _потерял его навсегда_. Откуда
это чувство? Ведь он не потерял его. Так ли? "Сын мой".  Это  лицо  Деборы
вдруг засветилось в темной комнате - и слова ее "сын  мой",  обращенные  к
Дэвиду Маркэнду. В смысле этих  слов  заключена  непонятная  связь  с  его
чувством невозвратимой утраты Тони. - Как могу  я  быть  сыном  Деборы?  -
Символическая истина раскрывается перед ним в любви Деборы, в том, что она
увела его за собой и теперь оставила здесь одного. - Но разве Тони  больше
не сын мой?  -  Маркэнд  сел  на  кровати,  и  все  смутные  предчувствия,
вызванные самим его пребыванием в этом отеле, обступили его тесным кругом.
Маркэнда возбуждала близость грядущих перемен в  его  судьбе:  постель,  в
которой  спала  Дебора,  стул,  где  лежала  ее  одежда,  шум  улицы,   ее
поглотившей, - все говорило  об  обреченности.  Обреченности  его  прошлой
жизни, - жизни, в которой он стал отцом своего сына.
   Так вот где связь между Деборой и Тони! Он хотел думать  о  Деборе,  но
думал о Тони. С непонятным чувством безвозвратности думая о своей  разлуке
с сыном, он понял, что значит для него Дебора.  Своим  приездом  с  ним  в
Канзас она помогла ему разрушить его долю в мире Тони. Его страх  за  сына
свидетельствовал о том, что Маркэнд понимал, какой духовный ущерб он нанес
ему.
   ...Не отец я, не отец больше.
   Я - дитя.
   Тони, нет отца у тебя.
   Дебора, матерью ведешь ты меня к этому печальному рождению...
   На ночном столике между кроватями лежал колокольчик. Маркэнд позвонил.
   - Войдите, - отозвался он на стук. Неряшливого вида  девушка  стояла  в
дверях и рассматривала его большими мечтательными глазами. - Позовите  мне
рассыльного, - сказал Маркэнд.
   Явился темнокожий юнец в синей, чересчур широкой ливрее.
   - Да, сэр?
   - Как тебя зовут? - Маркэнд сунул  руку  под  подушку,  где  лежал  его
кошелек.
   - Перси, сэр.
   - Вот что, Перси, спустись-ка вниз и купи мне пачку  "Фатимы"  и  пинту
виски.
   Перси просиял:
   - Вы, верно, забыли, сэр, - этот штат сухой, сэр, и сигареты у нас тоже
не продаются.
   Маркэнд вспомнил, что он в Канзасе. Но Перси подошел ближе  и  протянул
руку за деньгами.
   - Зачем же тебе тогда деньги?
   - Это я только так, сэр, чтобы напомнить вам  про  закон.  И  виски,  и
сигареты мигом принесу, сэр.
   Виски, выпитое на пустой желудок, подкрепило  его;  смешанный  с  дымом
алкоголь приятно обжег ему небо.
   - Что за свинья человек! - сказал он вслух. - Какое бы ни было отчаяние
и беспросветность вокруг, достаточно приятного вкуса во рту, и язык  готов
уже хрюкать славословия.
   ...Говори только о себе, - отозвалась его мысль. - Не  каждый  способен
бросить жену без всякого повода, не каждый может исковеркать жизнь женщине
и протащить ее полторы тысячи миль,  чтобы  потом  дать  ей  уйти,  словно
случайному посетителю. Твои подвиги неповторимы. Стэн и Кристина;  что  ты
сделал с ними? - Но все-таки виски было хорошее: он выпил весь стакан.
   - Хвала господу, - сказал он громко, - за виски в сухом Канзасе. Ну что
ж, теперь тебе ясно, что делать. Ты приехал в Канзас - познай  Канзас.  Ты
восхвалил бога - познай бога.
   Он снова откинулся на подушку. - Так ли это верно,  что  я  не  верю  в
бога? - Много лет вопрос  этот  не  вставал  перед  ним,  он  считал  бога
похороненным вместе с другими препятствиями, преодоленными еще  в  юности.
Погруженный в свое сложное занятие - быть племянником  богатого  человека,
он как будто не нуждался до сих пор в боге. - Конечно, я не верю  в  бога.
Дебора верит. Я верю  в  Дебору,  в  ее  мистические  провидения.  Но  они
бессмысленны до тех пор, пока ее бог не вдохнет в них смысл. - Он спрыгнул
с постели. - Ну что же, начнем с Канзаса.
   Он сбросил куртку пижамы, холод комнаты не коснулся его. Он налил  себе
еще стакан виски. Стук в дверь.
   - Кто там?
   - Эй, послушайте, вы сегодня собираетесь  вставать?  Мне  нельзя  уйти,
пока не уберу вашу постель, а я вовсе не желаю сидеть тут весь день.
   - Я уже встал, но еще не оделся.
   - Наплевать! Пустите меня убрать постель.
   - Входите.
   Дверь открылась, и та же неряшливая девушка  шмыгнула  в  комнату.  Она
была гибка, как лилия. Она не обращала внимания на полуголого  мужчину  со
стаканом виски в руке. Не  меняя  белья,  она  наскоро  оправила  постель.
Потом, повесив над умывальником два свежих полотенца и  подобрав  грязные,
она обернулась и поглядела на Маркэнда.
   - Вам не холодно?
   Он потряс головой.
   - А что случилось с вашей женой? Сбежала?
   - Это не жена моя.
   - Скажите-ка! Наверно, это ваша мамочка!
   - Может быть.
   Тон  его  ответа  заставил  ее  остановиться:  большие  голубые  глаза,
разглядывавшие его, были так светлы, что  казались  пустыми,  ослепительно
пустыми.
   - Послушайте, - сказала она, - а ведь  вы,  наверно,  шикарный  парень,
когда одеты?
   - Может быть, со временем мы  настолько  хорошо  познакомимся,  что  вы
увидите меня одетым.
   - А что вы думаете? -  Она  подбоченилась,  выставила  живот  и  громко
захохотала. Но глаза ее были безмятежны. Шаркая стоптанными  туфлями,  она
развинченной походкой вышла из комнаты.
   Когда Маркэнд выбрался на улицу, было  около  двенадцати  и  дождь  уже
перестал. Город дышал упругой свежестью, точно  сад  после  летней  грозы.
Оглядываясь вокруг, Маркэнд не мог понять, откуда шло это ощущение,  будто
на деревьях только что распустились почки. Главная улица лежала перед  ним
двумя  острыми  редкозубыми  гребешками  домов,  кирпичных  и  деревянных.
Трамвай  пробирался  среди  повозок  и  немногочисленных  автомобилей,   в
магазинах не было оживления; телеграфные столбы сгрудились в  перспективе.
Маркэнд  проходил  переулок  за   переулком.   Коттеджи,   потом   хибары;
неожиданное полотно железной дороги, а за ним эстакада для  скота,  здание
боен, две-три фабрики, небольшая литейня,  из  трубы  которой  то  и  дело
вырывался дым, бледный в лучах влажного солнца.
   До сих пор  Маркэнду  не  случалось  бывать  западнее  Аллеган,  и  ому
понравилась беспорядочная  энергия  этого  канзасского  городка;  задорная
сумятица его жизни, торопливо бегущей среди промышленных зданий,  продлила
в нем возбуждение, вызванное  алкоголем.  Как  и  виски,  город  возник  в
результате соединения зерна, земли и солнечного света.  Коммерческий  опыт
Маркэнда сразу помог  ему  понять,  что  представляла  собой  Централия  -
пограничная ярмарка, где сталкивались три мира:  с  запада  -  плодородные
поля, с востока - угольный район, с юга - недавно  открытые  месторождения
нефти и газа, а  за  ними  -  остатки  пастбищ,  на  которые  стремительно
наступали нефтяные скважины. - Не знаю, какого черта я попал сюда, но  мне
здесь нравится. - Он  чувствовал  все  эти  три  мира,  и  вместе  с  ними
чувствовал прерию - бесконечное осеннее небо,  золотисто-голубыми  волнами
стлавшееся над  улицей;  чувствовал  черноземный  запах  людского  потока,
который бодро стремился вперед. Перейдя железнодорожный путь, он набрел на
негритянский поселок. Полуодетые чернокожие женщины сидели на пороге своих
низеньких хибарок, покуривая трубку; в канаве, в месиве грязи,  копошились
ребятишки; во всем  разлито  было  ленивое  плодородие,  и  это  нравилось
Маркэнду. Он почувствовал голод. Он  вернулся  на  главную  улицу,  выбрал
ресторан, который показался ему лучшим, и подсел к столику, где уже сидели
двое. Белая скатерть была закапана кофе и соусом, однако бифштекс, который
подали Маркэнду, оказался превосходным. Уходя, он  оставил  десятицентовую
монету возле своей  тарелки,  но  его  окликнула  официантка:  "Вы  забыли
деньги"; в тоне ее звучал упрек, как будто она хотела сказать, что он  уже
достаточно взрослый и мог бы сам о себе позаботиться.
   Он вошел в табачную лавку.
   -  Чего  и  сколько,  приятель?   -   спросил   продавец,   человек   с
изжелта-бледным лицом. И когда Маркэнд ответил: - Парочку хороших сигар, -
во взгляде продавца ему почудилось разочарование.
   С сигарой во рту он продолжал скитаться по запущенным, грязным  улицам;
кирпич, и камни, и тес уже пропитались полуденным зноем. Ему казалось, что
он повидал уже все - от негритянских  лачуг  до  коттеджей  с  затейливыми
куполами, коваными воротами и верандами, где под сенью двойного ряда пряно
пахнувших южных  деревьев  жили  хозяева  города.  Ему  казалось,  что  он
заглянул в лицо всему городскому  населению:  хозяйкам  в  тяжелых  юбках,
доходивших до высоких ботинок, и в тяжелых шляпах,  гнездами  сидевших  на
взбитых прическах; коммерсантам в белых  жилетах  и  коричневых  котелках;
неуклюжим фермерам-арендаторам; ковбоям в щегольских брюках,  засунутых  в
сапоги на высоких каблуках;  разряженным  девушкам  в  высоко  подобранных
юбках; бледным продавцам из магазинов; рабочим с  фабрик  и  боен  -  и  в
каждом было что-то от прерии. В сумерках он вернулся в отель. Он устал  и,
вытянувшись  на  постели,  слушал,  как  затихает  шум  города,  вместе  с
золотистыми сумерками растворяясь в наступающей мгле,  прорезанной  светом
уличного фонаря как раз напротив окон его номера.
   - Войдите, - сказал он, отвечая на стук.
   Вошла девушка. Когда она остановилась в полосе света, он увидел, что на
ней коричневое платье, широкополая  коричневая  шляпа,  надетая  набок,  и
вуалетка, до  половины  закрывающая  лицо.  Коричневые  замшевые  перчатки
доходили до локтя, она была элегантна и стройна.
   - Простите. - Маркэнд вскочил с постели. По-видимому, девушка  ошиблась
дверью.
   - Ну, в чем дело? Опять вы спали? Вы  что,  вообще  всегда  спите?  Ах,
слава богу, по крайней мере на этот раз вы одеты.
   - Это вы? - Он не мог поверить: та девушка была такой неряхой.
   - Слушайте, вы мне  показались  одиноким  -  бедный  мальчик,  которого
мамочка оставила одного мерзнуть в постели. Так что я решила взять  вас  с
собой пообедать. - Она подняла вуаль, и он узнал лучистые глаза.
   Она привела его в кондитерскую.
   - Тут мы будем обедать?  -  Маркэнд  с  отвращением  оглядел  стойку  с
содовой водой, маленькие столики, расставленные в  нишах  (большинство  из
них пустовало); вдохнул острый, приторный  запах  сиропов.  Она  прошла  в
глубину  комнаты  и  поднялась  по  винтовой  лестнице.  Они  очутились  в
маленькой комнате с окнами, обращенными во внутренний двор  и  завешенными
розовыми  занавесями;  люстра  с  пламенеющими   хрустальными   подвесками
отражала язычки горящего газа. За столиками пили пиво и спиртные напитки.
   Маркэнд заказал для себя  пива,  девушка  потребовала  виски.  Обед  не
пришлось заказывать, его принесли сразу, и он оказался очень хорошим.
   - Так вот как проводится в Канзасе сухой закон! Постойте-ка,  -  сказал
он,  -  ведь  он  действует  уже  сорок  лет.  Времени  достаточно,  чтобы
привыкнуть...
   Девушка была голодна и не пыталась разговаривать.
   - По-видимому, - сказал он, - и вы тоже под запретом сухого закона?
   Она обгрызала косточку цыпленка. У нее были мелкие зубы.  В  ее  пустых
глазах  появилось  такое  выражение,  какое  бывает  у  кошки,   если   ее
потревожить во время еды.
   - Послушайте, - сказал он, - я  понимаю,  куда  вы  меня  привели.  Это
называется "спик-изи" [Speak-easy - бар, где незаконно  торгуют  спиртными
напитками (англ.)], не так ли?  Но  будь  я  проклят,  если  я  что-нибудь
понимаю в вас!
   - Разве я так неясно выражаюсь?
   - Чересчур изысканно для простого жителя Запада. Объяснитесь. Почему по
утрам вы замарашка, а вечером - вот такая?
   Она перестала грызть цыплячью ножку.
   - Может быть, мне нравится делать по утрам то, что я делаю.
   - Вы умница. Бьюсь об заклад, что вам это нужно... для знакомств.
   - Вот вы так действительно умница. Ну конечно, так. С вами, например...
Джордж, - обернулась она к субъекту с каменным лицом, который в третий раз
принес ей виски. - Порцию мороженого.
   - Куда мы пойдем отсюда? - спросил Маркэнд.
   Девушка откинулась назад и сплела пальцы на затылке. Руки  у  нее  были
бесплотные, и от этого казались огромными пышные короткие рукава.
   - Это - смотря по обстоятельствам... - сказала она.  -  Сколько  у  вас
денег?
   Маркэнд удивлялся сам себе. Все приключение с этой девушкой... - Почему
я так легко пошел на это? - Сегодня утром Дебора покинула его, а теперь он
сидит здесь со шлюхой! Она казалась  ему  нереальной.  Как  могла  пустота
вызвать в нем страсть или отвращение? Только глаза ее...
   - Как вас зовут?
   Она подождала, пока мороженое растаяло у нее во рту, потом ответила:
   - Айрин.
   - Айрин, перестаньте есть и посмотрите на меня.
   Странные светлые глаза поднялись на него: жизнь заструилась  из  них  в
его тело. Ее тело стало реальным:  хрупкая  трепетная  шея,  гибкий  торс,
крепкая грудь... стало желанным. Она была воплощенной пустотой, в  которую
он жаждал погрузиться. Все эти месяцы полового воздержания  вдруг  сошлись
на копчике копья острым желанием, устремленным к пустоте этой женщины. Ему
припомнился ее ответ, он был точен, и  это  ему  нравилось.  Но  его  рука
задрожала, когда он подумал, что не знает,  сколько  же  у  него  осталось
денег. Он раскрыл кошелек.  В  нем  было  сорок  восемь  долларов...  одну
новенькую двадцатидолларовую бумажку он вытащил. Рука девушки  протянулась
через  столик  и  взяла  ее.  Маркэнд  поглядел  на  эту  руку.  Она  была
неестественно мала и еще по-детски мягка.
   Ее рука все объяснила ему в ней. Слабость. Жалкое детское желание  жить
и наслаждаться.  Показная  хвастливость  в  коричневом  туалете,  показная
хвастливость в  смехе;  все  чувства  подавлены  чуть  ли  не  с  колыбели
настойчивым  желанием  денег,  денег,  денег!  Его  возмутила  не  детская
нежность руки, но то, как она вцепилась в бумажку. Переход  от  охватившей
его страсти был слишком резок, чтобы он мог почувствовать жалость.
   - Теперь уходите, - пробормотал он. Она не поняла. - Убирайтесь ко всем
чертям, - сказал он, - я не хочу вас.
   Он быстрым шагом дошел до отеля, запер на ключ дверь  своей  комнаты...
свет уличного фонаря резко рассекал ее на две половины, черную и желтую...
и лег на постель. Он дрожал, но дрожь была ему приятна.
   - Что ж, - пробормотал он вслух (привычка, сложившаяся в Клирдене), - я
начинаю познавать Канзас... А что же  бог?  -  Он  вскочил  и  остановился
посреди комнаты. - Может быть, бог - в этой дрожи?
   Он разделся, глотнул еще виски, лег в постель и крепко заснул.


   Перси, с  чемоданом  в  руке,  ждал  у  входа  в  отель,  пока  Маркэнд
расплачивался по счету. Теплый ветер с юго-востока принес  с  собой  новый
дождь (через Арканзас, Миссисипи и Залив).
   - Сбегать за экипажем, сэр?
   Маркэнд дал мальчику двадцать  пять  центов.  Остается  еще  семнадцать
долларов.
   - Нет, спасибо. Я не спешу к поезду. Пойду пешком.
   Вчера  в  том   квартале,   что   тянется   позади   нарядных   домиков
Магнолия-авеню, он заметил ряд иных домов, более старых,  убогих  на  вид,
где, по всей вероятности, давно  не  живут  их  владельцы  и  где  комнаты
сдаются внаем. Холодный дождик все моросил, подгоняя его вперед. Ему  было
легче от  этого.  Когда  он  проснулся,  гневный  порыв,  заставивший  его
отказаться от Айрин, уже исчез, но голод, который  она  пробудила  в  нем,
остался. Трудно было не протянуть руку к звонку, чтобы позвать ее,  трудно
было не убеждать самого себя: ведь ты отдал деньги, получи же то,  за  что
заплатил. Что все  эти  долгие  месяцы  удерживало  его  от  доступного  и
безобидного удовлетворения своих желании? Девушка из Лимы... как ее звали?
Бетти Мильгрим. Девушка из Клирдена, Люси Демарест. Айрин. Так  не  похоже
было на него отказаться от призыва  наслаждения.  Но  вот  он  бредет  под
дождливым небом канзасского городка, где ему решительно нечего  делать,  и
борется против того единственного, чего мог бы желать. Айрин! По движению,
которым она выставляла живот, отбрасывая назад плечи, он представлял  себе
обнаженным ее  тонкое  тело.  Тугой  изгиб  торса,  плоский  живот,  мягко
сливающийся с бедрами... Нестерпима потребность наяву увидеть этот  образ.
Мимо него,  не  смущаясь  моросящим  дождем,  шли  по  улице  женщины;  он
представлял себе их горячие тела под темной одноцветной одеждой, он  хотел
Айрин. Он знал, что не пойдет за ней. Было что-то в охватившей  его  тогда
дрожи связанное с бессмысленностью пребывания в этом городе,  связанное  с
Элен: что-то более истинное, чем желание.
   Город был чужим. Солнце вчера развернуло, расправило  его;  теперь  под
дождем он съежился, стараясь сохранить тепло, и Маркэнд остался  вне  его.
Отвратительный город. Человеческие тела,  движущиеся  в  кругу  поступков,
неведомых ему; лица, отмеченные сожалением, радостью, горем,  чуждым  ему;
прерия; кишащий людьми мир, где жизнь идет  своим  чередом,  как  шла  уже
много лет без него, - все обостряло в нем чувство отверженности.  Что  ему
до Канзаса?.. Потянулся ряд домов, где сдавались комнаты. Он выбрал  один,
грубо сложенный из коричневого камня, с эркером, галереей и крытой шифером
башенкой; по, уже позвонив, увидел  запущенный  палисадник,  провалившиеся
доски  на  крыльце,  облупившуюся  краску,  треснувшее   стекло,   грязные
занавески. Неопрятно одетая женщина пригласила его в полутемную  прихожую,
где стоял  запах,  похожий  на  зловонное  дыхание.  Она  провела  его  по
скрипящей лестнице наверх, в комнату, перегороженную на  скорую  руку;  на
высоком потолке остатки росписи,  херувимы  и  нимфы  уходили  за  дощатую
перегородку; на полу сохранились  остатки  штучного  паркета;  в  комнате,
среди этих следов великолепия, было холодно. Маркэнд вынул из кошелька два
доллара,  чтобы  заплатить  за  неделю  вперед.  Женщина  протянула  худую
морщинистую руку и улыбнулась. Айрин! Один и тот же ключ к двум различным,
двум отвратительно одинаковым жизням. Страх?
   - Надеюсь, сэр, - говорила старуха, - вам тут будет  удобно.  -  Мелкие
черты лица ее были смяты, только лоб  сохранил  гладкость,  точно  светлое
воспоминание. И когда кисло поджатые губы изогнулись в благодарной улыбке,
Маркэнд подумал, что когда-то они знали ласку.
   Он снял свой хороший костюм и надел брюки, фланелевую рубашку и свитер,
в которых работал в Клирдене. Нужно было достать работу: сейчас, даже если
бы он захотел, он не мог бы добраться до дому. Можно было  телеграфировать
Реннарду, можно было поискать прилично оплачиваемую  службу  в  банке  или
конторе; можно было, получив по телеграфу деньги, найти  Айрин,  подчинить
своей похоти ее тонкое  тело  и  потом  уехать  домой.  Все  это  было  бы
разумно... и невозможно.
   Переодетый рабочим,  он  снова  пошел  вдоль  двойного  ряда  деревьев.
Проходя мимо нарядных домов, он все время думал о своей одежде; но забыл о
ней, как только впереди показалась  железнодорожная  насыпь.  Рабочий-негр
окинул его взглядом, до сих пор  незнакомым  Маркэнду.  Случайный  взгляд,
брошенный человеком  человеку...  так  взглянул  на  него  негр.  Теплота,
светившаяся в этом взгляде, открыла  Маркэнду,  что  прежде  негры  всегда
смотрели на него... хоть и дружелюбно, но как на чужого. - В чем же  дело?
Я как был, так и есть белый. Значит, все дело  в  классовых  различиях.  Я
одет, как рабочий. Старик негр, видимо,  не  отличался  проницательностью,
иначе он почуял бы запах прошлого "Дин и К<sup>o</sup>", долларов "Дин и К<sup>o</sup>". Маркэнд
попытался в смехе выплеснуть свою радость; она не исчезла.
   Может быть, поискать работу на железной дороге?
   В тот же день ему удалось получить работу на  третьем  участке  (четыре
железнодорожные ветки обслуживали пятьдесят тысяч жителей  Централии).  За
полтора доллара в день он должен был работать на погрузке и каждое утро  в
семь часов являться к десятнику по фамилии  Бауэр.  -  Если  работать  как
следует, это девять долларов в неделю. На еду, комнату и  табак  уйдет  не
больше семи. Два доллара в неделю я  смогу  отложить.  Так  мне  не  скоро
удастся поехать домой. Впрочем, необязательно ехать в спальном вагоне.
   Работа оказалась нелегкой. Нужно было сбрасывать  корзины  и  ящики  из
вагонов на железные тачки и катить их в товарный  склад,  а  из  товарного
склада выносить и грузить в вагоны. Вместе с ним работали два негра и трое
белых; он присматривался к ним, остерегаясь в чем-нибудь отличиться от них
и тем привлечь  внимание  к  себе;  он  старался  поменьше  говорить.  Ему
нравилось работать вместе с ними (двое были небольшого роста, но  сильные,
как быки);  они  все  делали  ритмично  и  четко.  Время  от  времени  они
останавливались, чтобы покурить; один из них, негр по имени Джошуа, словно
выточенный из эбенового дерева, наблюдал за Маркэндом.
   - Ты, брат, неженка... - протянул он высоким,  певучим  голосом,  когда
Маркэнд приложил руку к болезненно нывшей пояснице. Маркэнд  улыбнулся,  и
Джошуа тоже улыбнулся, покачав своей длинной головой.
   Бауэр, десятник, грузный человек с бычьей шеей, только раз  или  два  в
день вылезал из конторы.  Но  грузчики  сами  следили  за  своей  работой,
распределяли  ее,  размеряли  по  времени;  и  все  шло  хорошо.   Маркэнд
улыбнулся, подумав  о  том,  насколько  легче  командовать,  чем  работать
самому. Меньше труда, больше денег. Когда у него перестанет болеть  спина,
работать будет приятнее; и  он  с  нетерпением  дожидался  своих  полутора
долларов.
   В контору десятника он вошел один. Из-за стола, заваленного накладными,
Бауэр протянул ему серебряный доллар. Маркэнд взял его и продолжал  стоять
в ожидании.
   - Мне говорили - полтора доллара, - сказал он наконец.
   - Откуда ты свалился, мальчик? - Бауэр хладнокровно усмехнулся.
   - А в чем дело?
   - В наших краях, когда приезжему удается достать работу, он рад  бывает
заплатить за нее.
   Маркэнду  это  показалось   вполне   справедливым:   пятьдесят   центов
комиссионных. Он кивнул и вышел.
   Из-за боли в пояснице ему не хотелось есть; он пошел прямо домой и  лег
в постель. К утру боль не утихла.
   Джошуа сказал:
   - У тебя, брат, сила есть, только ты не знаешь, как  взяться  за  дело.
Вот смотри. - Он нагнулся над корзиной, не перенося центра тяжести вперед,
и попытался поднять ее. Маркэнду видно было, как напряглись и вздулись его
мышцы. - Так всякому вымотаться недолго. А вот  посмотри  теперь.  -  Негр
наклонился вперед так, что центр  тяжести  переместился  к  плечам;  спина
выгнулась, голова упала, и корзина как будто  сама  отделилась  от  земли.
Урок, данный негром, был так нагляден, что Маркэнд усвоил его почти сразу.
Работать стало легче, меньше ломило поясницу. Но в конце дня  Бауэр  снова
протянул ему один доллар.
   - Сколько времени вы намерены брать  с  меня  комиссионные?  -  спросил
Маркэнд.
   - Смотря по тому, сколько времени вы намерены проработать.
   - Нет, я все-таки хочу знать.
   Бауэр повернулся кругом на своем табурете.
   - Ну и ступайте туда, где можете заработать больше.
   - Я нанимался за полтора доллара в день. Вы что же, хотите сказать, что
я всегда буду получать доллар?
   - Слушай-ка, любезный, если ты вздумаешь тут права качать, я тебя мигом
уволю.
   В контору вошли два человека, которых Маркэнд не видел прежде.
   - Мошенник! - закричал он.
   Удар по челюсти сбил его с ног раньше,  чем  он  успел  выговорить  еще
слово. Ему скрутили  руки  за  спиной,  его  полувынесли-полувытолкали  из
товарного склада и сбросили с высокой платформы, на которой  производилась
погрузка. Джошуа шел домой, размахивая жестянкой, в которой он носил  свой
завтрак; услышав грохот, он обернулся, покачал головой и  пошел  дальше...
чуть быстрее.


   Как-то в начале года Дэвид Маркэнд сидел в своем кабинете перед  грудой
статистических сводок, и из графиков  выпуска  бон,  банковских  балансов,
промышленных перспектив, товарных погрузок, новых  объединений  перед  ним
возникала сложная динамическая картина.  Потом  он  отправился  к  мистеру
Соубелу. "Не остается ни малейшего сомнения,  -  сказал  он,  -  что  дела
клонятся  к  упадку,  и  я  не  предвижу  никакого  перелома.   Если   это
продолжится, в девятьсот четырнадцатом году мы будем иметь депрессию". Это
была одна из возможных точек зрения. Теперь  ему  пришлось  столкнуться  с
другой. Целую неделю Маркэнд бродил по Централии в поисках работы и не мог
найти ее. В железнодорожных мастерских, на  бойнях,  на  литейном  заводе,
картонажной фабрике, двух сыромятнях и двух мельницах один и тот же ответ:
нет. "Дела плохи. Мы увольняем старых рабочих, а  не  набираем  новых".  А
негры, толпами стекавшиеся  с  Юга,  брались  за  самую  низкооплачиваемую
работу. Это была та самая депрессия, о которой говорил он,  сидя  в  своем
уютном надежном кабинете. Если бы не тоненькая пачка долларов  в  кармане,
если бы не Нью-Йорк (200.000) позади, он познакомился бы с третьей  точкой
зрения.
   Наконец он надел свой городской костюм и отправился к отелю. Полдня  он
околачивался в вестибюле, пока не показался юный Перси.
   - Хелло, Перси!
   - Ах, это вы, сэр! Хелло, сэр! - Широкий рот  растянулся  в  улыбку,  и
глазки чуть заметно подмигнули Маркэнду.
   - Перси, ты парень  с  головой.  Мне  нужна  работа.  Можешь  придумать
что-нибудь?
   Черный  мальчуган,  склонив  голову   набок,   поглядел   на   высокого
джентльмена, стоявшего перед ним. Маркэнд ему нравился; Перси был  уверен,
что он понравится и другим.
   - Завтра вечером, после девяти, я  свободен.  Пойдемте  со  мной,  сэр,
понюхаем, что да как.
   - Уговорились!
   - Что-нибудь да найдется, сэр,  -  сказал  на  следующий  вечер  Перси,
облаченный в длинное серое пальто и котелок. -  Не  может  быть,  чтоб  не
нашлось работы для такого утонченного джентльмена, как вы. Хотя  и  работа
вам нужна тонкая. Другая не подойдет никак.
   Он привел Маркэнда в ту самую табачную лавочку, где в первый  день  тот
покупал сигары.
   - Хелло, Перси! - протянул изжелта-бледный продавец.  Дверь  в  глубине
лавки отворилась, и они очутились в салуне с длинной стойкой, идущей вдоль
стены. Маркэнд заказал пиво.
   - Познакомьтесь, Сэм, - сказал Перси бармену. - Это мой друг...
   - Маркэнд.
   - Мой друг, мистер Маркум. Он  человек  очень  опытный  в  вашем  деле.
Прямехонько из самого шикарного нью-йоркского бара  с  Пятой  авеню.  Ищет
места.
   Но Сэм ничего не мог предложить, кроме бесплатного угощения для  любого
из друзей Перси и нескольких ценных советов.
   Следующий салун находился позади парикмахерской.
   - Скажи-ка, Перси, - спросил Маркэнд, -  попадаются  на  главной  улице
магазины, за которыми не прятался бы кабак?
   -  Конечно,  сэр.  -  Перси  был  вполне  серьезен.   -   У   некоторых
специальность - карты. А потом еще есть танц-клубы и рулетки.
   Наконец они дошли до кондитерской, где Маркэнд обедал с  Айрин.  Вместо
того чтобы подняться по винтовой лестнице,  они  постучались  в  маленькую
зарешеченную дверь в глубине зала.  Бар  оказался  самым  великолепным  из
всех, где они побывали; не хуже любого бара на Бродвее; он был переполнен.
   - Садитесь и закажите чего-нибудь выпить, сэр, - сказал Перси.
   - Послушай, старина, почему это тебе непременно хочется сделать из меня
бармена?
   - Вы человек  почтенный,  сэр,  уж  я  сразу  разглядел.  А  это  самое
почтенное занятие в нашем городе, какое я только знаю.
   Желудок Маркэнда наполнялся, а кошелек тощал; он засмеялся.
   - Раз вы джентльмен, - продолжал размышлять вслух Перси, - не можете же
вы _работать_.
   Перси куда-то ушел и минут через двадцать возвратился, сияя.
   - Я вас устроил. Похоже, что я устроил вас, сэр.
   Он потащил Маркэнда  к  нише,  где  навстречу  им  поднялся  человек  с
незначительным бледным лицом, в  сверкающем  пенсне  на  черной  ленте,  в
сюртуке покроя "принц Альберт" и белом галстуке. Он пожал Маркэнду руку  и
жестом пригласил его занять свободный стул. Перси исчез.
   - В каких барах вы были в столице, сэр?
   - "Уолдорф", "Албермарль", "Гоффман-хауз", "Виктория", "Бревурт".
   - Есть у вас рекомендации?
   - Когда за выпитое платишь наличными, рекомендации не требуется.
   Тот удивленно уставился на него.
   - Перси - добрый мальчик, но до сих пор мне приходилось  бывать  только
по эту сторону стойки.
   - И вы ищете места бармена?
   - Перси полагает, что я справлюсь с этим делом.
   Человек в пенсне молча  вглядывался  в  Маркэнда.  -  Вот,  несомненно,
джентльмен. - Всю свою жизнь он старался стать джентльменом и легко  узнал
в другом то, чего ему так  и  не  удалось  достигнуть  самому.  Рубашка  с
ненакрахмаленным воротником  и  измятый  костюм  Маркэнда  вызвали  в  нем
зависть. - Если б я так оделся, я был бы похож на жулика.
   - Ну что же, нам как раз нужен человек, а вы, я думаю,  знаете  разницу
между виски и пивом. У нас в Канзасе замысловатые напитки не в ходу. Я вас
возьму  на  пробу.  -  Он  упомянул  также  о  солидном  "вознаграждении",
назначить которое побудило его что-то в глазах Маркэнда. Чтобы не  ударить
в  грязь  лицом...  -  Маленькое  предупреждение:  если  вы  хоть   словом
кому-нибудь в городе обмолвитесь о вашей работе, полицейский офицер в  тот
же день обнаружит фляжку у вас в кармане или дюжину бутылок в  комнате.  А
что за это полагается, вам известно: Канзас сух, как порох.


   Из унылых владений миссис Уобанни Маркэнд перебрался поближе к  главной
улице, в дом, где все  жили  по  одинаковому  расписанию:  ложились  после
полуночи и завтракали в  одиннадцать  утра.  Хозяйкой  была  некая  миссис
Грант,  амазонка,  вооруженная  метлой.  Ее  обособленность   от   жильцов
показалась непонятной Маркэнду; он смотрел  в  ее  глаза,  пустые,  как  у
греческой статуи, стараясь отгадать, в каком мире она живет. Он узнал  это
несколько дней спустя. Возвращаясь на рассвете из своего бара, он  услышал
звук, похожий на стон. Он бросился в комнату, примыкавшую к кухне. Молодой
негр, голый, лежал на постели, и миссис Грант, одетая в малиновую шелковую
пижаму, била его по груди и животу. Она остановилась  не  сразу.  "Мне  не
нужна помощь", - сказала она Маркэнду, и, как только он захлопнул за собой
дверь, стоны понеслись снова. В полдень миссис Грант,  как  ни  в  чем  не
бывало, вытирала в холле пыль. Эротическое побоище возобновлялось примерно
дважды в неделю, но уборку дома миссис Грант производила каждый день.
   Его работа была методична, как в любом крупном предприятии. Он ни  разу
не видел своего хозяина, но ведь и в ОТП многие клерки  не  знали  в  лицо
мистера Соубела и мистера Сандерса. Хозяин нужен был, чтобы координировать
весь этот питейный бизнес с экономическим  и  административным  механизмом
Канзаса.  Маркэнд  узнал,  что  все  кабаки  Централии  входили  в   общую
организацию, что одиночки были обречены на неудачу; что салуны были  тесно
связаны с публичными домами, с игорными притонами, со всей  движимостью  и
недвижимостью города. Полиция, несомненно, тоже участвовала в игре, как  и
органы городского самоуправления и судебные  власти.  Того,  что  известно
было каждому мальчишке-рассыльному, не мог не знать мэр города.
   Бар, где работал Маркэнд, был известен под названием "Конфетка" - из-за
кондитерской, которая служила ему прикрытием; элегантный господин в  белом
галстуке и с пустым лицом, который из вечера  в  вечер  восседал  в  нише,
носил кличку Денди. Заводы и фабрики готовы были остановиться, стандартным
домам угрожала нищета, но главная улица Централии  кишела  комиссионерами.
Фермеры покупали автомобили, пианолы, нефтяные акции, три четверти которых
ничего не стоили. Что такое  депрессия  для  американской  промышленности?
Крохотное суденышко, подхваченное  мощным  приливом,  который  никогда  не
сменится  отливом.   Непрестанно   совершенствовалась   механизация   всех
процессов, от убоя скота  до  ткачества.  Чикаго,  Сент-Луис,  Канзас-Сити
поглощали сырье  и  отгружали  свои  первоклассные  продукты.  Нужно  было
пускать в ход нефте- и угледобывающие механизмы. Возможно, что  нефть  еще
не вышла на поверхность земли, возможно, что индустриальные рабочие теряли
работу или им снижали заработную плату,  -  расходы  торговых  посредников
никто не урезывал. Они шли в "Конфетку" и пили контрабандное виски,  зная,
что каждый доллар,  истраченный  на  выпивку,  будет  вдвойне  возмещен  в
ближайшей сделке. Наполняя пенящимся пивом кружки или (еще чаще) выставляя
на стойку бутылки виски,  Маркэнд  слушал  разговоры  доблестных  граждан,
трудившихся над тем, чтобы сделать Америку "больше и  лучше".  Его  работа
нравилась ему. Впервые с тех пор,  как  он  покинул  семью,  в  его  жизни
появились часы, когда он забывал...  забывал  спрашивать  себя:  "Зачем  я
здесь?" Даже мысль о Тони, приходившая порой, стала  теперь  приятной.  Он
представлял себе, как мальчик, став немного старше, будет слушать рассказы
об его удивительных приключениях на Западе; будет учиться,  как  учился  в
свое время он сам, но в более подходящем для этого  возрасте.  "И  вот,  -
скажет он своему сыну, - я стал работать в подпольном баре. Занятие,  мало
чем отличавшееся от моего прежнего. Там - табак, здесь - виски.  И  то,  и
другое существует, чтобы делать жизнь приятнее. Одно было вполне  законно,
другое незаконно  -  для  данного  штата.  Акциз  на  сигары  давал  доход
государству, контрабандное виски давало  доход  людям,  которые  управляли
государством". Скоро Тони подрастет настолько,  чтобы  понять.  -  Гораздо
лучше, чем я понимаю... - Трое мужчин, положив локти на стойку, говорили о
нефти. Дальше сидели двое скотопромышленников, по-видимому из Оклахомы,  и
с ними служащий с боен; они спорили о ценах  на  рогатый  скот.  С  другой
стороны мистер Розен, "наш первый коммерсант", потягивал сельтерскую рядом
со своим гостем,  биржевым  дельцом  с  Востока,  который  между  глотками
абрикосового бренди вычислял,  во  что  обходится  содержание  хористки  в
Нью-Йорке. "Но эта работа была куда интереснее прежней, -  скажет  Маркэнд
сыну.  -  Она  была  ближе  к  жизни,  в  ней  было   больше   подлинного.
Мошенничество,  видишь  ли,  реальнее  акциза.  Продавцы   и   покупатели,
накачивающие друг друга виски и  похвальбой  и  одновременно  выискивающие
удобное положение, чтобы  перерезать  друг  другу  глотку,  -  вот  жизнь,
которую скрывали от меня прежде торжественные столбцы цифр". Он не  вполне
ясно представлял себе, почему это  так;  Тони,  который  учится  в  лучшей
школе, который будет читать хорошие книги, который, наконец, богаче одарен
от природы, лучше, чем его отец, сумеет понять _все_, охватить всю картину
в целом. - Я люблю  всякую  физическую  работу,  даже  подавать  виски.  -
Маркэнд чувствовал, что настоящий человек мысли меньше действует руками  и
больше - головой. "Может быть, - продолжит он свои объяснения Тони, -  это
одна из причин, по которым я отказался от своего  выгодного  места.  Разве
там мне  приходилось  работать  головой?  Там  вообще  не  было  настоящей
работы..."
   У длинной стойки красного дерева Маркэнд был  "младшим";  иногда,  если
бывали  заняты  все  официанты,  оба  "старших"  бармена  посылали  его  с
напитками в отдельные кабинеты третьего этажа.  Этого  Маркэнд  не  любил;
одно дело было наливать виски людям одного с ним  класса,  промышленникам,
за стойкой бара; совсем другое - прислуживать им и  их  девкам...  как  бы
приготовлять их для постели. В тот вечер он был особенно нервно  настроен,
когда вышел на работу. Он выпил глоток-другой виски, но это не помогло; он
оставался в стороне от шума и гомона пьющих - толпы грубых тел, плотной  и
непроницаемой.  От  виски  у  них  только  совели  глаза  и  голоса  точно
скребницей царапали слух; губы комкали сигары, выплевывая дым,  похвальбу,
рыночные цены. У него  заболела  голова.  Он  еще  хлебнул  виски,  и  его
настроение изменилось. Люди - грязные животные, но они забавны. Свиньи.  -
Ну что ж, ведь не раз дома ты завтракал ветчиной, тебе бы следовало  знать
толк в свиньях... - Головная  боль  прошла.  -  Нужно,  чтобы  Элен  могла
спокойно молиться своему творцу. Нужно,  чтобы  у  детей  были  платья,  и
игрушки, и учитель музыки. Вот как это делается. Не  надо  ни  пахать,  ни
строить. На деньги, заработанные трудом, не купишь  досуг  и  культуру.  В
игре полагается  быть  шумным:  толкаться,  хвалиться,  пыхтеть.  Когда  я
вернусь домой, я уже буду знать это и сумею применить с пользой для  себя.
У Элен будет достаточно денег, чтобы выстроить целый собор. Виски,  дым...
Если воздух отравлен вонью, я, пожалуй, внес свою долю,  чтобы  загрязнить
его...  -  Он  перегнулся  через  стойку  в  ту  минуту,  когда  один   из
посетителей,  резиногубый  торговец  из  Чикаго,  досказывал  непристойный
анекдот.
   - Одно виски, одно шампанское, два коктейля и ведро со льдом наверх,  в
номер первый. И будьте осторожны, - услышал он голос "старшего", - там сам
Старик.
   Стариком звали хозяина; наконец-то он его увидит.
   Худой маленький седой джентльмен сидел, положив ногу на ногу, и,  одной
рукой поглаживая свои холеные седые усы, другой  менторски  жестикулировал
перед двумя девушками, сидевшими напротив него.
   - Это христианский город, мы не можем разрешить ничего подобного. -  Он
не оглянулся на вошедшего официанта. - Мне простого имбирного эля.
   Маркэнд наполнил его стакан. Маркэнд посмотрел на девушек, чинно, точно
школьницы, сидевших за столом. Одна из них была Айрин. Он подал им виски с
содовой.
   С пустым подносом в руках он сошел вниз  но  красному  ковру  лестницы;
Айрин бегом спустилась за ним.
   - Ах ты, черт! Так это вы!
   Все выпитое им виски вдруг тяжестью легло на желудок.
   - Разъясните загадку, - сказала она, - где ваши денежки? Ухнули?
   - Когда я отдал вам двадцать долларов, у меня не  оставалось  на  билет
домой. Вот я и поступил сюда, чтоб скопить, сколько нужно.
   - Ах ты, черт! И скоро вы кончите копить?
   - У меня есть уже больше, чем надо.
   - Ах ты...
   - Но я, кажется, забыл свой домашний адрес.
   - Ах ты, черт!.. Слушайте, где же вы сейчас живете?
   Он сказал.
   - Я должна поговорить с вами, таинственная личность. В котором часу мне
можно прийти завтра?
   Он сказал.
   Стоя в освещенном газом холле, она внимательно смотрела на него,  а  он
постукивал  по  колену  пустым  подносом.  Ее  лицо  отражало  лишь  одно:
казалось, она сомневалась в его существовании.
   - Ах ты, черт! - сказала она наконец и убежала.


   Маркэнд проснулся слишком рано, оглядел свою комнату и  почувствовал  к
ней ненависть. Что-то произошло,  отчего  все  изменилось  вокруг.  Миссис
Грант содержала свой  дом  в  образцовой  чистоте,  по  в  утренних  лучах
обнаружилось, что все покрыто грязной пленкой, и он сам  -  тоже.  Чувство
необычного возвратилось, и в нем был теперь какой-то едкий привкус. Что же
это - пляска смерти? Сегодня в три Айрин придет к нему; он знал, что хочет
ее увидеть. Он принял ванну, надел коричневый костюм, купленный на деньги,
заработанные в баре, и вышел из дому. Город под хмурым  октябрьским  небом
казался старым, казался мертвым. В нем, правда, было движение; по  ведь  и
распад есть движение. Точно в дурном  сне  он  слышал  голоса  посетителей
"Конфетки" - агентов, игроков, политиканов, мошенников, фермеров,  купцов,
адвокатов; они сливались у него в ушах,  когда  он  проходил  между  двумя
рядами уродливых строений. Каким свежим казалось небо, и как  похожи  были
эти дома на людские слова, на жалкие людские желания. Была ли жизнь хоть в
одном слове, повисшем в дыму?  Айрин  придет  к  нему  сегодня,  она  тоже
мертва, и он хочет увидеть ее.
   Она пришла, откинула вуаль и села на его кровать.
   - Я много чего видела на  своем  веку,  не  в  первый  раз  мне  велели
убираться ко всем чертям. Но до сих пор не приходилось получать в  придачу
двадцатидолларовую бумажку.
   - Это вас задело?
   - За самую душу. Слушайте, мистер! Вы прямо кругом загадка. Что вы  тут
делаете, в нашем городке? Может, вы шпик, а? Не поздравляю вас, если  так:
ваши хозяева вам спасибо не скажут, если донесете на них... Но нет, вы  не
шпик, я знаю. Кто же вы? Скажите мне... все скажите.
   Он сел возле нее  на  кровать,  ощущая  себя  рядом  с  ней  грузным  и
тяжеловесным.
   - Если я скажу вам, вы мне расскажете о себе?
   - Рассказывать нечего.
   - Если я расскажу, вы расскажете?
   - Обо мне?
   Он кивнул. Воротник ее пальто был  из  какого-то  дешевого  коричневого
меха; он был высоко застегнут, он отделял ее лицо от тела, и оно  казалось
неожиданно детским.
   - Ну конечно, - сказала она.
   - Снимите пальто, - сказал он, - здесь тепло.
   Ее тело послушно  делало  движения,  неловкие  и  трогательные,  как  у
ребенка. Шея ее была обнажена. Она не носила корсета.
   - О себе, - начал он, - я пока немного могу вам  сказать.  Все,  что  я
прежде знал, теперь оказалось неверным. Я сам не знаю, что со мной  теперь
происходит.
   Она смотрела на него пустыми глазами; его слова  были  ей  непонятны  и
слегка пугали.
   - Не бойтесь, я не беглый убийца и не сумасшедший.
   В  коротких  чертах  он  описал  ей  свою  прошлую  жизнь  человека  со
средствами, свой уход, свои скитания.
   - Нет, вы не полоумный, вы просто врунишка.
   - Что вы хотите сказать?
   - Я не верю ни одному вашему слову. Разве что насчет любящей жены.  Это
похоже... И про деньги... Нет, я-то хороша - собиралась ведь  вернуть  вам
ваши пятнадцать монет.
   - Двадцать.
   - Нет, мой милый мальчик, пять идут хозяину. Но раз  так,  то  я  и  не
подумаю.
   - И не нужно.
   - А все  остальное  вы  просто  наврали.  Но  мне  наплевать.  Сказочка
недурна.
   - Теперь я хочу услышать вашу...
   - Я же вам сказала, что мне нечего рассказывать. Я - девка, вот и все.
   - Нет, говорите. Откуда вы родом?
   - Из самой западной части Колорадо. Ма к старости остепенилась и  вышла
замуж за па. Кажется, они познакомились в  Денвере,  где  она  работала  в
публичном доме. Наверное, оба были здорово пьяны, вот и окрутились, вместо
того чтоб переспать да и забыть об этом, как порядочные люди.
   - Ну а дальше?
   - Вам действительно хочется знать? Ну что ж. Вот вам и дальше. Па  увез
ма на свое ранчо в Рио-Бланко, и там я  родилась.  Когда  я  увидела,  как
невесело живется ма, после того как она стала добродетельной  женщиной,  я
решила взять себе в пример ее веселые ночи, а  не  добродетельные  дни.  Я
сбежала из дому и отправилась в Чикаго. Но один коммивояжеришка  в  поезде
уговорил меня сперва повеселиться с ним. У меня в  кармане  маловато  было
для большого города, ну я  и  сказала:  ладно.  Мы  сошли  в  Централии  и
отправились в тот отель, который вы  знаете.  Он  смылся,  пока  я  спала,
захватив все свои деньги, и мои в придачу. Что ж мне было делать? Пришлось
остаться. Вот и осталась.
   - Давно все это было?
   - Не то год, не то два.
   - И что же вы чувствовали тогда?
   - Когда?
   - Когда вас обобрал этот мерзавец.
   - О, это было в общем занятно. Одна-одинешенька и  без  гроша  в  чужом
большом городе. Пришлось-таки пошевелить мозгами.
   - И что же - он стал вашим возлюбленным?
   - Если это так называется по-вашему.
   - Неужели вас совсем не огорчило,  что  вы  отдались  в  первый  раз  -
жулику?
   Ее рассеянный взгляд коснулся его. Потом она рассмеялась.
   - Нет, вы, видно, и вправду полоумный. Понятное дело,  я  злилась,  что
меня провели. Но мне некогда было переживать по этому поводу -  надо  было
думать, что делать дальше, - поняли? Он дал мне хороший урок. Больше я  уж
с тех пор не попадалась.
   - Зачем вам по утрам ходить замарашкой? Зачем убирать постели...
   - И выносить ночные горшки?.. Я же  вам  говорила.  -  Взгляд  ее  стал
сосредоточенным, глаза прямо смотрели на  него;  голос  понизился.  -  Это
часть моей игры, поняли? Если уж играешь роль, надо ее  играть  до  конца.
Это знает всякий artiste. - Она рассмеялась произнесенному на  французский
лад слову; потом снова стала серьезной. - Джентльмен видит  меня  утром  в
номере Золушкой, в пыли, в грязи. Я кажусь ему чем-то вроде сального пятна
на пиджаке. - С превосходной мимикой она счистила  с  рукава  воображаемую
грязь. - А потом, к вечеру, он видит меня опять... - выгнув стройное тело,
она вскочила с постели... - принцессой! Впечатление в десять раз сильнее.
   - И вам это нравится?
   - Еще как! Посмотрели бы вы на свою  собственную  физиономию!  "Неужели
эта та самая девушка?.. Нет. Да. Нет". -  Она  отлично  передразнила  его.
Потом снова уселась на кровать. - Это выгодно.
   - Вы хотите сказать - вам больше платят?
   - Понятное дело. Им это ударяет в голову. Возня с ночными горшками ради
куска хлеба... и такое шикарное белье! - Она хлопнула его по колену. -  Ах
ты, господи! Вы ведь даже не видели еще моего белья!
   Он взял ее руку, потом другую и крепко сжал их у кисти.
   - Ну а мужчины, Айрин?
   - Мужчины... А что мужчины? Вы ведь тоже мужчина...  или,  может  быть,
нет?
   - А вы как думаете? - Он стиснул ее руки.
   - Да откуда ж мне знать? Наверно, ваша жена знает... Извините, я хотела
сказать - ваша мамочка, которая сбежала от вас. - Она расхохоталась.
   - Разве мужчины не волнуют вас?
   - Когда я вижу их изумление - вот как с вами. Когда они  хорошо  платят
мне - вот как вы.
   - И это все?
   - Разве недостаточно?
   Он встал и тяжелыми ладонями взял ее за плечи.
   - Я уверен, что ни один мужчина еще не сумел заставить вас чувствовать.
   - Попадаются грубые, тогда больно.
   - Вы - ребенок.
   - Мне скоро двадцать один. В будущем году  я  уже  голосую.  В  Канзасе
женщины тоже голосуют. Потому-то у нас сухой закон. -  Она  расхохоталась,
потом оборвала смех. - Слушайте, мне больно. Отпустите плечо.
   Он отвел руки; они дрожали... Заставить ее почувствовать! - Это желание
пронизало все его существо.
   - Могу я получить долг? - спросил он.
   - Пожалуй. - Она откинулась на постели.
   Заставить ее почувствовать!
   - Может быть, сейчас?
   - Ничего не имею против.
   - Но вы не будете торопиться уйти?
   - Мне спешить некуда.
   Тело ее, точно в воде, тонуло и растворялось в наступавших сумерках, но
туманные светлые глаза придвинулись ближе.
   Чтобы заставить ее почувствовать, нужно самому почувствовать  ее...  Он
снова сел рядом с ней и взял ее за руку. Он  старался  сосредоточить  свою
мысль на ней, такой, какою ее чувствовало его тело,  и  на  своем  желании
заставить ее почувствовать его. - Сорвать с нее платье! - Он заставил себя
думать о ранчо в Колорадо (он читал о жизни на ранчо и смутно  представлял
ее себе): утомленная полнеющая женщина,  исступленно  религиозная;  нудный
муж, в минуту ссоры бросающий жене в  лицо  ее  прошлое.  Так  легко  было
понять Айрин. Разве молодой жеребенок, вскормленный соломой,  не  поспешит
вырваться на зеленую травку? Она смеялась, произнося слово "artiste",  она
была актрисой. Какая насмешка судьбы: актрисой она назвала себя  в  шутку,
девкой - серьезно. Но она была такой веселой, гибкой, подвижной.  Ведь  не
от цветка же зависит, попадет  ли  он  на  плодородную  почву,  где  пышно
расцветет, или в сосуд с застоявшейся водой, где увянет. Он держал  ее  за
руку, и она не шевелилась. Может быть, она просто устала... или  терпеливо
ждет  неизбежной  и  скучной  процедуры?  Он  позабыл  свою  страсть,  ему
захотелось приласкать ее нежно. Он положил ее на  кровать  и  снял  с  нее
платье. Он взял ее на руки, приподнял покрывало с постели и уложил ее  под
теплое одеяло. "Тепло вам?" - "Ну, тепло". Он начал ласкать ее. Он  ласкал
ее так, как будто  совершал  сложнейшую  операцию.  Его  пальцы  осторожно
дотрагивались до нее, останавливались, двигались снова. Он  мягко  касался
губами ее губ, ее шеи. Он держал ее в объятиях. Потом,  становясь  смелее,
дал волю губам. Он призвал свой рассудок;  страсть,  нарастая,  перешла  в
осторожную наблюдательность. Ее все это нисколько  не  трогало,  возбуждая
только приятное любопытство; она дышала легко и спокойно. Ее тело казалось
ему самым  прекрасным  из  всех,  которые  он  когда-либо  знал,  и  самым
безличным. Он трудился над ним, решая  сложную  задачу.  И  постепенно  ее
утонченная, чарующая прохладность сменилась теплотой. Теперь прикосновение
его  губ  или  рук  встречало  отклик,  еще  слабый,  вялый.  Словно  чуть
забрезживший рассвет, первый трепет прошел по ее телу. Он снова укрыл  ее,
чтобы сохранить эту утреннюю росу ее чувства; разделся и лег рядом с  ней.
От близости ее тела  желание  мощной  волной  захлестнуло  его.  Он  силой
заставил себя лежать спокойно до тех  пор,  пока  волна  не  улеглась;  он
заставил себя снова  подумать  о  ранчо,  о  ее  родителях,  о  ее  жалком
"artiste" - и его плоть подчинилась его воле. Всецело покорное воле,  тело
его утратило свое мужское стремление раствориться в ней  до  конца.  Тогда
обдуманно и осторожно он приблизился к ней.  Она  была  ребенком;  слишком
глубоко  потрясти  ее  -  значило  бы  ее  потерять...   И   наконец   она
шевельнулась. Теперь она трепетала, как подхваченный бурей цветок,  прежде
неподвижный. Она отбросила назад руки  и  закрыла  глаза,  и  долгий  стон
прорвался сквозь ее  стиснутые  зубы...  Маркэнд,  спокойный  и  холодный,
наклонился над ней, наблюдая. Она лежала безмолвная, как смерть.
   Медленно она  протянула  руки  к  его  груди;  глаза  ее  раскрылись  и
сверкнули. Вдруг она оттолкнула его от себя. Она  вскочила  с  постели.  В
полутьме комнаты она нашла на умывальнике стакан и швырнула в него. Он  со
звоном ударился о стену позади него. Оскалив зубы, она съежилась в углу.
   - Сволочь! - выкрикнула она. Он натянул на себя  простыню  и  продолжал
наблюдать за ней.
   Она как будто позабыла о нем и принялась одеваться - так,  словно  была
одна в комнате, тщательно и не спеша. Она распустила волосы, расчесала  их
и снова уложила. Она подкрасила губы, долго изучала и старательно надевала
шляпу. Когда она была совсем готова, она подошла  к  двери,  обернулась  и
увидела его. Ее светлые глаза потемнели, губы дрогнули.
   - Сволочь! - сказала она и вышла.


   Маркэнд медленно шел по улице, хотя было уже поздно. До "Конфетки" семь
минут ходу; прежде чем он дойдет туда,  должен  быть  решен  один  вопрос.
Отвращение к самому себе холодной тошнотой подступило к его горлу. Отчего?
Нужно думать скорее, нужно понять. Уходя, Айрин бросила ему  в  лицо  свою
ненависть. Айрин была права. Оттого, что он увлек ее в  постель?  Конечно,
нет. Оттого, что он воспользовался ею, чтобы  удовлетворить  свою  половую
потребность?  Бессмыслица,  Да  он  и  не   получил   удовлетворения.   Он
остановился, не замечая ни улицы, ни  оглядывающихся  прохожих.  Вдруг  он
понял.  Он  снова  медленно  пошел  вперед.  -  Ты  захотел  заставить  ее
чувствовать,  ты  похотливо   желал   заставить   ее   чувствовать.   Тебе
недостаточно было просто взять ее так, как она привыкла. Тебе понадобилось
хитростью вызвать в ней чувство. А что, если ее единственное спасение было
в том, чтобы не чувствовать ничего? Об этом ты  не  подумал.  Искусно  (ты
ведь  здорово  проделал  все  это,  сволочь  ты!)  ты  заманил  это  дитя,
обезоружил, разбудил и искалечил. В конце концов она почувствовала -  что?
_Твою волю_.
   Маркэнд шел как во сне. - Какая  низость,  боже  мой!  Всю  свою  силу,
самообладание и ловкость ты употребил на то, чтобы  разбудить  это  бедное
спавшее дитя, потому что это было приятно тебе... - Он не ожидал  от  себя
такой подлости. Зачем он это сделал?  -  Какое  бессилие  вызвало  в  тебе
потребность сделать это? И какое отчаяние? Да, Дэвид, какое отчаяние? - Он
вспомнил, как методично он действовал, как призывал на помощь воображение,
чуткость. "Сначала нужно мне самому почувствовать ее"... чтобы  преодолеть
ее жалкую самозащиту.  "Вспомнить  о  ее  жизни"...  не  для  того,  чтобы
приласкать ее, не для того, чтобы полюбить, но для того, чтобы погубить. -
А отчего все это? Оттого, что истинное желание чуждо мне.

   ...У тебя не будет жизни,
   Пока желание не родится в тебе...

   Он снова слышит вещие клирденские голоса, и все  становится  ему  ясно.
Значит,  пробуждая  Айрин,  он  сам  надеялся   каким-то   смутным   путем
приобщиться к жизни?
   Но дороги в бар Маркэнд понял, что смерть неразрывно связана с жизнью -
подобно  земному  притяжению:  если  сила  мышц  хоть  на  миг  перестанет
удерживать человека, он  упадет.  Закон  притяжения  души?  -  Не  это  ли
понимают христиане под первородным грехом?..  -  И,  лишенный  мышц,  сила
которых удерживала его в равновесии, до какого злодеяния падет он  теперь?
Он понял, что совершил зло более непоправимое, чем  тот  негодяй,  который
похитил девственность Айрин и ее деньги. - И меня она ненавидит сильнее.
   Он повесил на вешалку пальто и потянулся к стойке за своим  передником.
Он был молчалив, подавлен, принижен. Потом откуда-то взялся Перси  и  стал
толковать о каком-то письме, которое он заметил, потому что оно было очень
большое, в куче  невостребованных  писем,  отобранных  клерком  отеля  для
отсылки в Бюро недоставленной корреспонденции. Плотный конверт...

   "М-ру Дэвиду Маркэнду
   Централия-отель
   Централия, штат Канзас"

   Почтовый штемпель - Клирден,  Коннектикут;  число  -  две  недели  тому
назад. Почерк Деборы.
   Маркэнд поблагодарил своего друга  Перси,  дал  ему  доллар  и  положил
конверт в карман. В баре народу было немного. Он начал перетирать стаканы.
Внезапно он остановился. "Мне нужно уйти", - отрывисто сказал  он  другому
бармену (который потом  рассказывал  Денди:  "Так  его  вдруг  прихватило.
Вылетел, точно пуля, - должно быть, боялся наблевать  на  пол.  И  не  пил
совсем. Просто заболел").
   Маркэнд дошел до конца главной улицы, где помещались негритянские кафе,
дансинги, грошовые театрики.  Он  вошел  в  закусочную,  фирменным  блюдом
которой были "свиные уши и рубцы". Она  была  пуста.  Он  сел  за  столик,
заказал сандвич и кофе и вскрыл большой конверт.
   В него были  вложены  три  письма:  одно  -  напечатанное  на  машинке,
адресованное Станиславу Польдевичу, для передачи ему, из конторы Реннарда;
другое - от Кристины, помеченное просто "Дэвиду"; третье было без конверта
- сложенный листок, вырванный из тетрадки,  в  которой  Дебора  записывала
свои рыночные расходы. Он прочел:

   "Дорогой Дэвид,
   Кристина прислала эти письма. Я надеюсь, что они  дойдут  до  вас.  Она
теперь уже оправилась. У меня все хорошо, Дэви,  как  я  и  говорила  вам.
Гарольд верит мне. С клирденскими у меня и прежде никогда не  было  ничего
общего. Я надеюсь, что вы скоро найдете свой путь.
   Ваш постоянный и любящий друг, Дебора Гор".

   Он пробежал глазами записку Кристины:

   "Дорогой Дэвид,
   Стэн очень болен, но я счастлива, что он опять дома. Если б ваши деньги
не пришли именно сейчас, я не знаю, что бы  мы  стали  делать.  Откуда  вы
узнали насчет Стэна и о том,  что  мы  нуждаемся  в  деньгах?  Я  так  вам
благодарна, Дэвид, и я надеюсь, что мне удастся его выходить.
   Я написала  брату  о  вашем  приезде.  Не  забудьте:  его  зовут  Филип
Двеллинг; Мельвилль, округ Горрит, штат Канзас.
   Клара здорова. Стэн послал бы вам привет, если б знал, что я пишу.
   Кристина".

   Стэн? Что такое случилось со Стэном?
   Он распечатал письмо Реннарда:

   "Дорогой Дэвид,
   Бывают случаи, когда поверенный должен уступить место  человеку.  Когда
заболел Тони...
   ...Когда заболел Тони..."

   Смяв письма, он сунул их в карман брюк. Но число?.. Почти месяц  назад.
Он открыл кошелек. - Тони уже здоров, он уже давно здоров.  -  Целая  куча
денег... Он заплатил за свой сандвич и пошел  обратно  по  главной  улице.
Клерку в конторе отеля  он  сказал:  "Вот  двадцать  долларов.  Мне  нужно
вызвать Нью-Йорк. Если разговор стоит дороже, вот еще  десять".  Потом  он
стоит в душной будке, говорит свое имя, слышит  свое  имя  и  свой  адрес.
"Экстренный... личный...  вызов...  миссис  Дэвид...  Маркэнд".  -  "Мы...
вам... позвоним... сэр". Он ждет у будки, чреватой вестью.
   Будка помещалась в глубине вестибюля, в углу. Ближе к двери  ему  видны
были тяжелые кожаные кресла, медные плевательницы,  слоняющиеся  без  дела
люди.  В  конторе  звонил  колокольчик,  мальчишки-рассыльные  сновали   с
чемоданами. В отворившейся двери мелькнула улица. Но он не знал,  где  он.
Детали воспринимались его сознанием, как бессвязные обрывки сна. Сейчас он
будет говорить со своей женой, задаст ей один вопрос. Больше ничего он  не
знает... "Это Дэвид", - скажет он, и он твердит  эти  слова  как  школьник
свой урок. "Это Дэвид...", а потом - вопрос. Весь мир  заключен  в  ответе
Элен. Телефонный звонок...
   Он медленно подошел к аппарату; трубка, когда он  поднимал  ее,  весила
много пудов.
   - Элен... да, Элен, я только что узнал. Элен, скажи мне сейчас же,  как
он?
   Ее слабый, далекий голос был необъятнее, чем расстояние между ними. Она
сказала:
   - Тони умер... Дэвид, ты меня слышишь?
   - Я тебя слышу.
   - Вернись домой. Тебе тяжело одному. Где ты сейчас?
   ...Она думает обо мне. Как он умер?..
   Он спросил, и она ответила.
   - Дэвид, ты чувствуешь, каково мне - знать, что тебе тяжело  одному,  и
не знать даже, где ты...
   Он сказал ей, где он.
   - Я вернусь домой, - сказал он, - как можно скорее.
   У него было ничем не объяснимое ощущение, что ему предстоит  невероятно
длинное путешествие.
   Он повесил трубку и стоял в будке наедине с вестью, рожденной ею. Потом
он открыл стеклянную дверь и, не взяв у клерка сдачу, вышел на улицу.


   На третий день его отсутствия на  работе  Денди  пошел  навестить  его.
Посетителям нравился Маркэнд, он придавал бару тон; и,  если  он  попал  в
беду, Денди готов был обратиться к помощи суда  или  больницы  (смотря  по
тому, что могло понадобиться). Маркэнд лежал ничком на постели,  и,  когда
он повернулся, чтобы поздороваться с Денди, у него закружилась  голова.  -
Просто бродяга, - решил Денди, постукивая шляпой о набалдашник  трости,  -
из тех, что больше месяца нигде удержаться не могут и только рады шататься
с места на место. - Он ушел, и Маркэнд опять лег ничком.
   Так голова не кружится и голод чувствуется меньше. Чего он ждет? Сам не
знает. Когда это кончится?  Теперь  уже  никогда.  Много  лет  тому  назад
мальчик Дэви Маркэнд видел человека, которому отрезал ноги товарный поезд,
груженный клирденским мрамором. Человек лежал на рельсах, и ужас застыл  у
него на лице. Этот только что рожденный ужас теперь всю жизнь будет с ним.
- Так и со мной: что бы я ни делал, теперь мой  уход  из  дома  необратим.
Смерть Тони наложила печать на него. Я могу возвратиться, но уже другим...
искалеченным навсегда.
   Жизнь сына Маркэнд ощущал всегда радостно и свободно,  как  свою.  Тони
было три недели,  когда  беспомощный  кусочек  мяса  вдруг  (так  Маркэнду
показалось) стал человеческим существом. Маркэнду нравилось ползать с  ним
по полу, подбрасывать его на руках, петь ему,  слушать  первый  его  милый
лепет; ему нравилось пеленать его  (когда  разрешала  Элен)  и  кормить  с
ложечки. Когда каша текла по подбородку малютки, мазала нагрудник и капала
на пол, ему нравилось и это.  И  когда  дитя  превратилось  в  мальчуган",
Маркэнд испытал радость, как при наступлении первых дней весны. Теперь два
образа сковали его сознание дремотой, в которой  не  шевельнется  ни  одна
ясная мысль. Один из них - вся жизнь  его  сына,  от  самого  рождения  до
девятилетнего возраста. Другой образ страшен (Элен  прошептала  в  трубку:
"Менингит"): мальчик в постели, тельце его иссушено  жаром,  полураскрытый
рот хватает воздух, остекленевшие глаза не видят  ничего.  В  этом  образе
Маркэнд видит _свое отсутствие_. Его жизнь дома  была  неразрывной  частью
жизни сына; его отсутствие слито со страшной сущностью второго видения.  И
в этом разница между двумя образами, между жизнью и смертью его мальчика -
его отсутствие.
   Тяжкое бремя - такая мысль, и у Дэвида Маркэнда, когда наконец он вышел
из  своей  комнаты,  чтобы  поесть,  был  вид  человека,  придавленного  и
разбитого совершенно. Целую неделю он ничего не делал, ни о чем не  думал;
теперь надо было действовать. У  него  почти  не  осталось  денег.  Искать
другую работу? Он покачал головой. Он был  слаб,  принижен.  "Вернись",  -
сказала ему жена. - Ненавидит ли она меня? Знает ли, что это я убил  Тони?
Может быть, это ее христианская добродетель призывает меня  домой?  Что  с
того? Не могу же я умереть на  улице...  -  Но  откуда  взять  денег?  Ему
казалось, что телеграфировать он не должен. Он покинул свой дом украдкой и
украдкой хотел вернуться домой. Элен тоже поймет, что так  лучше.  Блудный
сын. Но как же деньги? В бумажнике у него еще лежали визитные карточки.

   ДЭВИД МАРКЭНД
   Вице-президент фирмы "Дин и К<sup>o</sup>"
   Директор-распорядитель финансов
   Объединения табачной промышленности

   Это откроет любую дверь. Достать деньги будет нетрудно.
   В прошлом месяце Маркэнду  приходилось  просматривать  местные  газеты:
работая в баре, полезно было, как он скоро понял, быть в  курсе  городских
новостей. Одно имя всплыло в его памяти: Фрэнсис Джеймс  Нунан.  Президент
Первого национального банка и  известный  благотворитель.  Лишь  несколько
дней назад добряк произнес речь на  открытии  госпиталя,  выстроенного  на
собранные им средства. Занять деньги у мистера Нунана не представит труда.
Он скажет ему правду... большую часть правды.
   Банк, уютный, весь белый, похожий на греческий храм, находился рядом  с
облупившимся коричневым зданием почтовой  конторы.  Маркэнд  передал  свою
карточку служителю, одетому в ливрею, с  револьвером  у  пояса,  и  вскоре
высокая женщина, напомнившая  ему  его  секретаршу  Софию  Фрейм,  сказала
приглушенным голосом:
   - Мистер Нунан сейчас вас  примет,  сэр,  -  и  повела  его  лабиринтом
стеклянных дверей в кабинет, разделенный перегородками. Дверь закрылась за
ним. Перед Маркэндом сидел Старик,  хозяин  -  тот,  что  был  с  Айрин  в
кабинете, наверху, куда он подавал виски и коктейли...
   Старик встал, крепко пожал Маркэнду руку, усадил его в кресло  красного
дерева и сказал:
   - Очень рад вас видеть, мистер Маркэнд. Что привело вас в наш городок?
   Холодное прикосновение его руки вывело Маркэнда из оцепенения.
   - Мистер Нунан, - сказал он, - я пришел сюда  занять  небольшую  сумму,
которая мне нужна, чтоб вернуться домой...
   - Счастлив буду оплатить ваш чек, сэр.  Надеюсь,  вы  имеете  при  себе
документы, - хотя это, конечно, только проформа.
   - ...но я передумал.
   Нунан откинулся на спинку кресла, положил  на  стол  руки  -  они  были
маленькие, квадратные, волосатые - и посмотрел на  своего  посетителя.  Он
почуял неладное.
   - Теперь я хочу большего, - сказал Маркэнд. Нунан выжидал. - Я хотел бы
знать, каким образом человек, подобный вам, становится негодяем.
   Нунан все еще не произнес ни слова.
   - Как это происходит? Постепенно или сразу?
   Нунан открыл верхний ящик  своего  стола,  в  нем  лежали  револьвер  и
коробка с сигарами. Он вынул одну сигару.
   - Если я назвал вас негодяем, поймите меня правильно,  дорогой  сэр,  -
сказал Маркэнд. - Это не потому, что я корчу из себя  праведника.  Я  сам,
вероятно, не лучше вас... Я тоже гражданин почтенный и уважаемый.  Вы  это
можете видеть по моей карточке. Не  такой  большой  человек,  как  вы,  но
приезжайте в Нью-Йорк - вы увидите, как хорошо  я  живу,  какое  приличное
место занимаю. Совсем недавно я убедился в том, что и я  -  скотина.  Мало
того: что я - убийца. Не могу понять, как это  со  мной  произошло.  Может
быть, вы лучше разбираетесь в себе и сумеете помочь мне?
   Мистер Нунан обрезал кончик своей сигары золотым  ножиком,  висевшим  у
него на цепочке от часов. Глаза его блестели от удовольствия.
   - Дорогой мой друг, - сказал он, - мы непременно побеседуем с  вами  на
эту чрезвычайно интересную тему. Но сейчас, в рабочее время, лучше  уладим
вопрос о той маленькой сумме, которая вам  необходима.  -  Он  нагнулся  к
нижнему ящику. - Чек  вы  мне  пришлете  как-нибудь,  когда  у  вас  будет
свободное время. Сколько, вы сказали, вам надо?
   - Я не собираюсь вас шантажировать, Нунан, ваши грязные деньги  мне  не
нужны. Я только давно хотел поговорить о некоторых вещах  именно  с  таким
опытным мерзавцем, как вы. - Маркэнд встал.
   Нунан снова выдвинул верхний ящик;  не  спуская  глаз  с  Маркэнда,  он
положил руку на револьвер. Маркэнд повернулся к нему  спиной  и  вышел  из
комнаты.
   Придя к себе, он с удивлением обнаружил, что ему стало  гораздо  легче.
Свежий ветер дул у него на душе, разгоняя сгустившийся мрак.  -  Я  сказал
этому бандиту только то, что действительно  думал.  Может  быть,  банки  в
стиле греческих храмов и пятидолларовые вычеты с проституток  всегда  идут
рука об руку?.. - Он лег  на  постель,  внезапно  почувствовав  усталость;
такую  усталость  он  часто  испытывал  в  прежнее  время   по   окончании
каких-нибудь сложных финансовых  расчетов.  Он  заснул.  Когда  проснулся,
полдень уже миновал. Он подумал о своем умершем сыне, о жене,  о  Марте...
все они были далеко, все они были вместе; он должен вернуться  к  ним,  но
путь так далек. Он с кротостью подумал о  них;  с  кротостью  -  о  смерти
своего сына; с кротостью - о самом себе.
   Он надел свою самую старую куртку и брюки, упаковал все вещи получше  в
чемодан, пошел и заложил все, с чемоданом вместе. Он вернулся, расплатился
с миссис Грант и направился  к  тому  дому,  где  жил,  когда  работал  на
товарной станции. Миссис Уобанни покосилась  на  его  бумажный  сверток  и
презрительно фыркнула. Его прежняя комната уже сдана, сказала  она.  Тогда
он пошел в квартал городской бедноты, где вдоль  широкой  немощеной  улицы
разбросаны были убогие от рождения дома. Он выбрал один,  несколько  менее
грязный на вид, чем другие, и позвонил. Чернокожая женщина, одного роста с
ним, худая, как метла, оглядела его со всех сторон  и  повела  в  комнату,
ценою один доллар в неделю. Отдавая ей  деньги  вперед,  он  заметил,  что
голова  ее  повязана  красным   платком,   от   которого   лицо   казалось
болезненно-бледным, и что в бумажнике у него остался только один доллар.
   В комнате пахло сыростью; он открыл окно, но  оно  выходило  на  север;
серое небо не давало тепла. Он стал шагать  взад  и  вперед.  -  Я  должен
написать Элен, я должен объяснить ей, почему не возвращаюсь. Я должен  сам
понять почему. - Рука его  нащупала  в  кармане  брюк  скомканные  письма,
которые он  засунул  туда,  когда  пошел  звонить  Элен  по  телефону.  Он
вспомнил, что не дочитал письма Реннарда.

   "...Бывают случаи, когда поверенный  должен  уступить  место  человеку.
Когда заболел Тони (только до сих пор он тогда успел дочитать), я  не  раз
говорил вашей жене, что ее долг  дать  вам  знать  о  его  положении.  Она
отказалась и взяла с меня обещание  ничего  вам  об  этом  не  писать.  Но
доктора до сих пор не могут определить болезни мальчика: возможно, что она
достаточно серьезна. В связи с этим меня  тревожит  чрезмерное  напряжение
сил со стороны матери ввиду ее  состояния,  о  котором,  как  она  думает,
неизвестно ни мне,  ни  вам.  Допустимо  ли,  по-вашему,  чтобы  она  одна
переживала все это? Во всяком случае, я счел своей обязанностью  поставить
перед вами этот вопрос. Ответ зависит от вас.
   Искренне ваш, Томас Реннард".

   Он перечитал и остальные письма. Стэн? Стэн "опять дома?" - Где  же  он
был? - и болен? - Тони - моя вина?.. - Маркэнд плотнее закутался в пальто.
Он закрыл окно, и в комнате сразу стало темнее. В кармане у себя он  нашел
листок бумаги со штампом "Централия-отель" и карандаш.  При  свете  быстро
угасающего дня он написал:

   "Дорогая Элен,
   Я должен пройти через все это, раньше возвращаться бесполезно. Я должен
идти вперед, пока мой путь не приведет меня домой. Может быть,  мне  нужно
пережить то, что пережила ты, прежде чем обратилась к церкви.
   Не похоже ли это на гору,  к  вершине  которой  скорее  поднимаешься  в
одиночку? Вопрос здесь не в том, чтобы хотеть или не хотеть.
   Элен, мне очень тяжело; потому что я теперь знаю, что нужен тебе. Но  я
должен идти вперед, хотя (и это хуже всего)  мой  путь  напоминает  больше
спуск в пропасть, чем восхождение на гору.
   Я оставляю тебя одну в такой момент, когда ты не должна  быть  одна.  Я
знаю. Я знаю и о ребенке, который должен  родиться.  Я  как-то  все  время
чувствовал, что никогда больше не увижу Тони. Такого чувства у меня нет ни
по отношению к будущему ребенку, ни к  тебе,  ни  к  Марте.  Я  знаю,  что
родится девочка,  -  у  меня  нет  и  не  будет  другого  сына.  Тони  был
единственным, и я сам убил его.
   Нелегко сознавать, что я вынужден оставить тебя одну и не могу помешать
этому. Что-то происходит со мной, не менее страшное, чем то,  что  было  с
Тони. Он не мог встать и уйти, он должен был лежать и  ждать  то,  что  на
него надвигалось. Вот и у меня такое же состояние, постарайся понять  это.
Но ты обо мне не тревожься. Странно говорить об этом в такую минуту, но  я
чувствую, что доберусь до вершины горы".

   Может быть, дрожал он от голода: целый день он ничего  не  ел  и  почти
ничего не ел всю неделю. Он вышел из дому, отправил Элен письмо и вошел  в
ту самую дешевую закусочную, где тогда читал полученные письма. От  запаха
прогорклого масла рот его наполнился слюной. Чтобы заплатить за  обед,  он
разменял свой последний доллар.  Он  лег  спать,  наутро  проснулся  снова
голодным и двадцать центов истратил на завтрак.  -  Теперь  тебе  придется
искать работу. - Но была суббота. На текстильной фабрике и в прачечной ему
сказали: "Приходите на той неделе, может быть, что-нибудь  и  выйдет".  Он
устал; в желудке, лишенном нормального питания, чувствовались одновременно
тяжесть и пустота. Что-то давило ему на веки, и от этого болела голова.
   Он купил  хлебец  и  вернулся  домой;  съел  его  и  заснул.  Когда  он
проснулся, он знал о мире только то, что он голоден и что в кармане у него
пять центов, что сегодня воскресенье и он не  может  ни  цента  заработать
себе на еду. Неподалеку ударил церковный колокол. Было холодно лежать  под
одеялом. Он умылся холодной водой, ощущая мелкую дрожь кожи, как будто она
состояла из сплетения оголенных нервов. Он вышел на улицу. Утро  мерцающим
светом ложилось на крыши убогих домов;  гудел  колокол;  золотисто-голубой
воздух был пропитан солнцем. Хозяину  закусочной,  невысокому  коренастому
негру, он протянул свою последнюю монету; ему подали  чашку  кофе,  ломоть
черствого хлеба, лоскут свиного сала. Он медленно  пережевывал  и  глотал.
Колокол гудел; он пошел в церковь. Она была сколочена из некрашеных досок,
с ветхой колоколенкой. Он вошел; внутри было  темно,  и  темны  были  лица
молящихся. Светлый колокольный звон оборвался; паства склонила свое темное
лицо, ее тело скорчилось в молитве, поднялись кверху темные руки. (Негры с
Юга во множестве переселялись в город, и в церковь, хотя Маркэнд  об  этом
не знал, перенеслось дыхание кипарисовых южных  болот  из  глухой  далекой
прерии.) Темное тело паствы - воплощенная молитва  -  светилось,  опаловым
блеском светилась церковь.  Маркэнд  сел  на  последнюю  скамью,  и  пение
молящихся унесло его ввысь. Он больше не чувствовал  голода;  через  плоть
свою, ставшую прозрачной, он видел жизнь этих людей. -  _Бедные  люди_.  -
Впервые в жизни он понял смысл этих  слов.  Люди,  которые  приемлют  свою
печальную участь: жить в тесной близости с землей и  ничего  от  земли  не
получать. Движение, которым они становились на колени и  воздевали  кверху
руки, обличало в них сеятелей и собирателей земных плодов, но они  пели  о
небе, просили своего бога только о том, чтобы он даровал им небо.  Что  же
это за  небо,  воспеваемое  ими?  Что  это,  как  не  земля,  утопающая  в
богатствах, и собственные их дети, наслаждающиеся всеми  земными  благами?
Паства не  знала  сама,  о  чем  она  пела;  проповедник,  захлебывающийся
ненавистью к безделию, праздности, разврату, пьянству, сам не знал, о  чем
он говорил. Все встали, вознося к небу последнюю песню, и  Маркэнд  увидел
землю... в этом райском пении были  пряные  испарения  плодородной  земли,
земляной, хлебный запах.
   На улице в ярком полуденном свете паства распалась на  мужчин,  женщин,
детей... на оборванных мужей, усталых матерей, чахлых ребятишек. Здесь,  в
конце концов, было отречение от земли. Эти люди не  знали  достатка  ни  в
одежде, ни в пище. _Бедные люди_. Земля не давала им ничего, кроме неба.
   Маркэнду нечего было делать, нечего было есть до понедельника;  слишком
слабый, чтобы рассуждать, он вернулся домой и снова лег в  постель.  Время
становится тяжелым; оно больше не двигается, только давит  своей  тяжестью
книзу. В него можно погрузиться, точно  в  море,  и  тогда  не  чувствуешь
больше никакой  боли.  Тогда  все,  что  думаешь,  остается  вовне...  вне
времени. Взрыв смеха на кухне, где обедают негры, звон  посуды...  радость
на лице Тони, когда ему  удается  с  помощью  отца  решить  арифметическую
задачу. Тони мертвый; грохот товарного поезда,  переводимого  на  запасный
путь... все вне времени. Даже металлический  голос  Элен:  "Иди,  дорогой,
обед подан", даже запах цыпленка,  свежего  печенья  не  могут  проникнуть
туда, где живет Дэвид Маркэнд...
   Он проснулся на рассвете. Он крепко спал, и сон как-то насытил его.  Он
провел рукой по животу, заметил, что складки жира исчезли. - Понедельник.
   Но он не нашел работы.  В  одном  месте  требовались  квалифицированные
рабочие. В другом ему сказали: "Подождите неделю-другую". (Скажите,  пусть
мой голод подождет неделю-другую.) Когда  в  сумерки  он  вернулся  домой,
голоса и запах жареной свинины неудержимо потянули  его  в  кухню.  Миссис
Шилл, хозяйка, ее муж и две дочери сидели за столом. Маркэнд сказал:
   - Я голоден.
   - Клэрис, - повернулась миссис Шилл к дочери, - принеси еще стул.
   Он  ел  молча.  Они  не  спрашивали  его  ни  о  чем,  тихо,   спокойно
разговаривая между собой, как будто его вовсе не  было  рядом,  и  все  же
деликатно помня о нем.
   Он встал и сказал:
   - Спасибо.
   - Вы будете кушать с нами, - сказал мистер  Шилд,  -  пока  не  найдете
работы.
   - Спасибо, - сказал Маркэнд и пожал  ему  руку.  У  девочек,  как  и  у
матери,  был  нездоровый  вид;  у  одной  ноги  были  совсем  кривые.  Ему
послышался голос Элен: "Побольше фруктов, шпинат, рыбий жир".  Он  не  мог
пожать девочкам руки, не мог поцеловать их. Ему было стыдно.


   В час завтрака он не вышел на кухню; он потихоньку выскользнул из дому.
- Я не могу есть ваш хлеб, я обманул вас, я богат. Вы думаете, я такой же,
как вы. А я не такой. Я - с другого берега.
   Он стоял за воротами маленькой швейной  фабрики,  где  ему  отказали  в
работе, проверял свои мысли и старался понять их. - Такие, как  вы,  когда
вам удается найти работу, получают плату за день - ровно столько,  сколько
нужно на один день. И когда  работы  нет,  мы  выбрасываем  вас  на  улицу
просить милостыню или умирать с голоду. Такие, как я, разве обречены  идти
на улицу, если в  делах  застой?  Два  разных  берега,  -  вслух  бормотал
Маркэнд, стоя у у фабричных ворот. - Я мог  повздорить  со  своими,  но  я
принадлежу к тем, кто живет трудом чужих рук. - Это было ясно и нестерпимо
мучительно. -  Возвращайся-ка  лучше  на  свой  берег,  старина.  На  свой
берег... на берег Нунана?.. Работы он не нашел. И снова  солнце  зашло  на
краю прерии, и голод, поборов стыд, привел его в кухню Шиллов.
   - Не давайте мне есть, - сказал он. - Я - ваш враг. У меня есть  двести
тысяч долларов.
   Миссис Шилл улыбнулась, не боясь его сумасшествия, и  положила  ему  на
тарелку побольше бобов.


   Снова долгий день безуспешных поисков. Кухня. Вкусная еда. Он завтракал
на рассвете и был еще не так голоден, чтобы отгонять мысли  о  голоде.  Но
это  реальный  голод,  потому  что  он  знает,  что  больше  не  войдет  в
гостеприимную кухню Шиллов. Там, где голод, есть ли место для  чего-нибудь
еще? Там вычеркнут весь мир. А он и не знал прежде о существовании голода.
- Я жил в раю дураков. - Маркэнду  казалось  теперь  ложью  все,  чему  он
научился в школе, и поздние - в сытом мире. Слово "голод", которое служило
ключом ко всему, в его прошлом было пропущено.
   Он  шел  по  главной  улице;  чахлый  день  угасал.  Он  поравнялся   с
продуктовым магазином и машинально вошел в  открытую  дверь.  Магазин  был
переполнен рабочими, заходившими купить себе что-нибудь на  ужин  по  пути
домой. На  краю  прилавка  Маркэнд  увидел  стопку  бумажных  пакетов;  он
протянул руку и взял один  пакет.  На  глазах  продавца,  открыто,  словно
дожидаясь, чтобы ему отпустили требуемое, он  положил  в  пакет  небольшой
хлебец; а  когда  продавец  отвернулся,  чтобы  достать  с  верхней  полки
коробку, Маркэнд перешел к другому прилавку.  Здесь,  также  на  глазах  у
продавца, он опустил в свой пакет банку мясных  консервов;  потом,  улучив
удобный момент, отошел к стоике с фруктами и взял  два  яблока.  Некоторое
время постоял,  словно  в  ожидании;  затем  вышел  из  магазина.  Сначала
медленно, потом все быстрее и быстрее он пошел к себе домой.
   - Ловко это  у  меня  вышло,  -  сказал  он  громко,  перочинным  ножом
намазывая консервы на хлеб.  -  Придется,  -  он  съел  второе  яблоко,  -
придется  изловчиться  еще  больше,  чтобы  не  повторить  этого.   -   Он
рассмеялся: - Сейчас я не голоден, так что это решение ничего не  стоит  -
Потом: - Даже если я был голоден и голод заставил меня украсть, все  же  я
совершил обман. Вот если б между Централией и Нью-Йорком  были  перерезаны
провода  и  исчезла  последняя  возможность  получить  деньги   в   случае
необходимости - тогда я действительно узнал бы голод. Завтра снова я  буду
голоден, но не потребую денег по телеграфу. - Откуда ты  знаешь?  -  Может
быть, я снова украду. - А если  попадешься,  станешь  ли  телеграфировать,
чтобы тебя выручили?.. - Если бы провода были перерезаны... -  Он  заснул,
смутно сознавая, что есть еще что-то, чего он не знает.  Бродяга,  простой
рабочий знают то, чего не знает он; их взгляд на  жизнь,  даже  на  Иисуса
Христа, и Юлия Цезаря, и Шекспира... как-то ближе к истине.


   На следующее утро он вошел в кухню и сказал миссис Шилл, что уезжает.
   - Попытаю счастья в деревне.
   - Господь с вами, голубчик! Ведь хлеб уже убран.
   - Я знаю. Все равно, попробую. В деревне мне лучше.
   Она заставила его сесть и в последний раз накормила сытным завтраком.
   Когда он встал, чтобы проститься, и надел  пальто,  она  сунула  ему  в
карман большой кусок хлеба и два яблока.
   - Закусите в дороге. И  да  хранит  вас  господь.  -  В  ее  тоне  была
торжественность и в то же время уверенность,  как  будто  она  знала,  что
господь не нуждается в напоминании.
   Красный платок, закрывавший всегда ее  голову,  сполз;  среди  курчавых
спутанных волос Маркэнд увидел язву... не  рану,  но  гнойную  язву,  знак
какой-то болезни в крови. Он вздрогнул. А  она  широко  улыбалась  во  все
лицо: "Да хранит вас господь". В злости  на  самого  себя,  он  подошел  к
женщине ближе, взял обе ее руки в свои и поблагодарил ее. Он был уверен...
почти уверен... что она не заметила, как он вздрогнул.
   Он шел среди прерии, держа в руках хлеб миссис Шилл и борясь  со  своим
отвращением. От мысли, что она, может быть, заметила,  тускнел  золотистый
свет дня. Он видел перед собой женщину, утолившую его голод. - Она - часть
тебя самого, ибо она накормила тебя. Ты не  можешь  отделить  ее  руки  от
пищи, которую ты принимал из ее рук, не можешь отделить  эти  руки  от  ее
больного тела... Он не видел прерии, он видел только  гноящуюся  язву.  Он
заставил себя приблизиться к ней, заставил свои глаза притронуться к язве.
И отвращение исчезло. И гноящаяся язва придвигалась  все  ближе,  пока  не
заполнила все перед его глазами. Язва застила  свет  дня...  золотого  дня
прерий, по которым он шел.


   Стэн Польдевич лежал, вытянувшись на  кровати.  Фонари  преследователей
пересекались в окнах, раздирали на части темноту его дома; когда один  луч
нащупал Клару в ее  углу,  он  с  трудом  удержался,  чтобы  не  крикнуть;
казалось, свет фонарей заставил померкнуть свет, исходивший от ребенка. Он
слышал,  как  Кристина  отказывалась  впустить  толпу,  слышал,  как   они
требовали "польского ублюдка". Когда он услыхал: "Ты сама шлиха", мужество
его покинуло.
   Наконец она пришла, разгоряченная, к его постели,  обняла  его,  но  он
оставался  холодным.  Она  поцеловала  его;  он  оставался  холодным.   Не
раздеваясь, она легла рядом с ним,  тесно  прижавшись  любимым  телом,  не
встревоженная его холодностью, потому что она знала, что он  любит  ее.  И
так она уснула.
   Клара не шевелилась. Может быть,  их  ненависть  убила  ее?  Осторожно,
чтобы не разбудить Кристину, Стэн встал и подошел к постели  девочки.  Она
лежала на спине и ровно дышала. Одну ручку она закинула за  голову.  Когда
она была совсем маленькая, во сне она закидывала так обе ручки,  теперь  -
только одну; скоро она будет спать, опустив обе вдоль тела: она становится
старше. Он вернулся к жене; когда он захотел вытащить из-под  нее  одеяло,
чтобы укрыть ее, она села и раскрыла глаза, но не проснулась. Во  сне  она
снова попыталась обнять  его,  но  он  уложил  ее  и  укутал  одеялом.  Он
переоделся в свой праздничный костюм, взял шляпу и пальто и ушел.
   В большом городе много иностранцев, и ненависть к ним  не  так  велика:
можно быть поляком и все же  оставаться  человеком  -  в  большом  городе.
Кристина не любила Нью-Йорка, она всегда говорила,  что  он  вреден  Стану
из-за его кашля. Но в Клирдене он не мог больше жить, после того  как  его
жену назвали  шлюхой.  Он  найдет  себе  место  повара,  снимет  маленькую
меблированную квартирку и выпишет Кристину и Клару. Она  поймет,  чего  он
хочет; она знает все его мысли и доверяет ему.
   Когда на следующий вечер он сошел с поезда, изумление охватило его.  Во
мраке, под стук молотков  и  рев  пламени  среди  камней,  рельсовый  путь
уводил... к неожиданно возникавшим мраморным  высям,  а  внизу  копошились
маленькие человечки. Он был смущен и озадачен. - Я не к месту здесь. - Ему
захотелось убежать назад. Но Кристина, верно, сказала себе: "Стэн уехал  в
Нью-Йорк искать места. Завтра я получу от  него  весточку.  Он  много  раз
хотел это сделать, но я говорила "нет". На этот раз он прав".
   Стэн покинул высокие просторные  залы  вокзала  и  повернул  на  Шестую
авеню. Вот и он - изысканный французский ресторан, где несколько лет назад
Стэн работал помощником у великого шефа Ладилля.  Le  Cafe  des  Artistes.
Сюда наведывались все знаменитые музыканты и примадонны. Бывало, во  время
работы maitre Ладилль говорил ему: "Это рагу для Шуман-Хайнк. Она  обедает
у нас со Скотти, но Скотти  слишком  прост,  чтобы  понять  это  рагу.  Он
великий певец, но она - великая женщина. Знаешь  почему?  Потому  что  она
знает, как; важно разнообразие в еде. "Ладилль, - сказала она мне  как-то,
- вы понимаете по-немецки? Mann ist, was mann isst". Это  значит:  человек
есть то, что он ест. Если ты... дай-ка  мне  сюда  суматринский  мускатный
орех... если ты ешь только овес и сено - ты лошадь. Теперь  -  одну  каплю
прованского масла... Если ты ешь мышей  и  молоко  -  ты  кошка.  Если  ты
требуешь семнадцать приправ к рагу - ты великий человек".
   У служебного подъезда на Шестой авеню толпились люди. Стану показалось,
что они посмотрели на него сердито, словно желая помешать  ему  войти.  Но
становилось уже темно, и Стэн не  мог  задерживаться.  Он  пошел  прямо  в
контору управляющего. Там ничего не изменилось.  Он  сразу  получил  место
повара, и на хороших условиях. Вот удача!  Он  хотел  пойти  на  телеграф,
чтобы сообщить Кристине. Но они торопили  его  приступить  к  работе;  ему
выдали колпак и фартук и тут же отправили его на кухню. (Странно!  Правда,
он упомянул о Ладилле и о том, что работал под его руководством,  -  может
быть, потому они так ухватились за него.) Придется дать  телеграмму  после
работы.
   Только когда миновала  обеденная  горячка,  Стэн  перевел  дух,  и  его
радость сменилась удивлением. Ресторан изменился. Официанты  были  грубые,
неловкие и грязные, совсем не похожие на тех, что прежде появлялись в этой
кухне. С метрдотелем они вели себя дерзко. - Пожалуй, подожду еще посылать
телеграмму. Хотя место, видимо, хорошее. - Служащие начали расходиться. Он
привел себя в порядок и тоже вышел вслед за другими.
   Подойдя к двери, он  вдруг  замер  на  месте,  кровь  у  него  в  жилах
заледенела: снаружи слышался неясный шум многих  голосов.  Опять?  -  Я  в
Клирдене.  Нет,  это  преследователи  явились  за  мной,  вся  Америка   -
разъяренная толпа, преследующая польского ублюдка. Нет, не может  быть!  -
Он рассмеялся. А голоса? Или это грохот надземки?.. Уличное  происшествие?
Рядом с ним - два официанта, они  хихикают...  чтобы  скрыть  страх?  Стэн
застегивает  пальто...  Свет  уличного  фонаря  прямо  в  лицо;   впереди,
окруженный полицией, рокочущий полукруг человеческих фигур; слово  "скеб",
брошенное и затерявшееся в шуме пролетевшего поезда. Ох, быть  бы  в  этом
поезде! Скеб. Теперь  все  понятно:  легко  доставшаяся  работа,  неловкие
официанты. Спутники его юркнули в сторону поближе к полиции. Он один стоит
на мостовой; потом делает несколько шагов к пикетчику со значком на груди.
   - Я не знал, - говорит он, - я не знал о забастовке.
   - Да ну?
   Подходят другие два:
   - Вот теперь ты знаешь. Что же, вернешься туда?
   - А из-за чего бастуют?
   Полисмен взмахивает дубинкой.
   - Эй, пошевеливайтесь там! Здесь не место для споров.
   Стэн идет между двумя пикетчиками. - Это страх. Только ли страх?  -  Он
проклинает себя за то, что заговорил. - Мне нужна работа, я  должен  взять
сюда Кристину и Клару. Какое дело до меня этим людям? -  Они  идут  рядом,
плечо к плечу.
   В полуосвещенном квартале, к западу от Шестой авеню,  они  остановились
поодаль от уличных фонарей. Те двое были рослые парни с каменными  лицами,
однако они украдкой озирались по сторонам, стараясь удостовериться, что за
ними не следит глаз полисмена. Они подтолкнули Стэна к темному подъезду.
   -  Так  вот,  скеб,  такое  дело.  Стачку  проводит  Объединенный  союз
рабочих-пищевиков. Бастуют во всем городе.
   - А вы кто - официанты? - спросил Стэн. - Вы непохожи на официантов.
   -  Послушай,  скеб,  -  сказал  тот,  что  начал  разговор.  -   Мы   -
организаторы, понятно? Наши требования: сокращение рабочего дня, повышение
заработной платы и человеческие условия труда. Ты еще  зеленый,  вот  что.
Они тебя будут обхаживать, пока не кончится стачка, а потом и ты  получишь
то, что все: требуху на закуску, халат с сифилитика и снижение расценок.
   Второй счел такие пространные объяснения излишними.
   - Если завтра выйдешь на работу, - голос у него был высокий и тонкий, -
проломим тебе башку.
   - Слушайте, я не понимаю! - крикнул Стэн. - Вы что хотите -  предложить
мне присоединиться к стачке и бороться с вами вместе или же запугать меня?
   - Ясное дело, - сказал  высокий  голос,  -  предлагаем  присоединиться,
конечно.
   - Что-то непохоже. Я - шеф-повар, поняли? Настоящий шеф-повар. И я имею
право требовать, чтобы мне объяснили, из-за чего забастовка. Откуда же мне
знать?
   Оба субъекта были озадачены.
   - Да ты дай ему адрес союза, - сказал низкий голос.
   - Скебу?
   - Ни черта! Он еще зеленый.
   Стэн выслушал адрес и хотел идти.
   - Но помни, ты, итальяшка, - прошипел высокий голос,  в  то  время  как
чья-то рука вцепилась в плечо Стэна, - смотри в оба и  не  вздумай  завтра
опять взяться за свои яичницы! А то, как ни жаль, придется  раздавить  эту
тыкву, что у тебя на плечах...
   Стэн не послал телеграммы Кристине. Темным ущельем квартала  он  наугад
пробирался к западу. На Девятой авеню он  набрел  на  двадцатипятицентовый
отель. Назавтра, чуть свет, он отправился в комитет союза.
   Несколько часов он  просидел  в  длинной  низкой  комнате,  наполненной
складными стульями, дымом и без дела торчащими людьми; слушал  рассказы  о
гнусных обедах в вонючих кухнях, о непосильной работе за жалкую плату.  За
окнами, мутными от копоти, гремела надземка.
   - Я хочу вступить в союз, - взволнованно  сказал  Стэн  двоим,  которые
сидели за конторкой. - Я тоже пойду в  пикет.  Я  все  буду  делать,  чтоб
забастовщики победили поскорее.
   - Ваш членский взнос?
   - Я только что приехал искать работу. Я потом заплачу.
   - Ладно. Когда заплатите, тогда и получите членский билет.
   Все же ему выдали значок пикетчика и послали его к одному из ресторанов
на Бродвее, немного южнее Юнион-сквер.
   Вместе с товарищами Стэн мерил шагами тротуар. Он был горд: он  боролся
за общее дело американских рабочих. - Мы скоро победим, -  утешал  он  сам
себя, когда ему приходила мысль о Кристине, о Кларе. - Тогда  я  как  член
союза получу хорошее место и сейчас же выпишу их.
   С наступлением сумерек толпа забастовщиков  на  улице  стала  гуще.  Их
разгоняли; они возвращались снова, упорной  массой.  Прошел  слух,  что  в
ресторанные  кухни  направляется   партия   штрейкбрехеров   под   охраной
полицейского отряда.
   - Мы должны помешать им, ребята! Мы должны закрыть перед ними двери!  -
кричал  маленький  еврей  с  густой  черной  гривой  и  в  толстых  очках,
отражавших свет уличных фонарей.
   Забастовщики сгрудились и  образовали  стену  перед  служебным  входом.
Полисмены размахивали дубинками, но держались на расстоянии.  Вдруг  из-за
угла показались синие мундиры; окруженная ими,  нерешительно  продвигалась
вперед небольшая кучка людей.
   - Скебы! Скебы идут! - послышался крик.
   Полисмены  оттеснили  забастовщиков  от  дверей   к   мостовой.   Когда
штрейкбрехеры  подошли   совсем   близко,   они   попытались   прорваться.
Полицейские  дубинки  крушили   без   разбора.   Забастовщики   отступили,
сдвинулись плотнее и бросились вперед;  полиция  не  выдержала  напора,  и
штрейкбрехеры очутились в общей свалке.  Синие  мундиры  сошлись  снова  и
сомкнутым  строем,  плотной  стеной  устремились   вперед.   Забастовщиков
отбросили в водосточную канаву, скебы  с  жалобными  криками  теснились  к
двери. Держась вдоль края  тротуара,  налетел  конный  полицейский  отряд.
Забастовщики  оказались  зажатыми  между  дубинками  пеших  полисменов   и
лошадиными  копытами.  Они  дрогнули,  рассыпались,   расползлись.   Стэна
столкнули с тротуара. Лошадиная  морда  мелькнула  над  ним,  и  он  упал;
тяжелое копыто ударило его в  грудь.  Ноги,  дубинки,  крики  смешались  в
каком-то бреду. Потом стало тихо. Стычка  окончилась.  Стэн  поднялся,  не
ощущая ничего. Забастовщики были разбиты наголову; на  асфальте  виднелись
следы крови; скебы исчезли. Полисмены  выстроились  и  стояли  неподвижно;
лошади жевали удила. Стэн скользнул за угол.
   Он потерял свой значок пикетчика и шляпу; пальто его висело лохмотьями,
голова болела. Он прошел несколько кварталов и тогда только  ощутил  тупую
боль в груди, там, куда ударила его лошадь.
   Мучимый тошнотой, он с трудом добрался до  отеля  на  Девятой  авеню  и
повалился на кровать. Он проснулся среди ночи; в комнате  было  темно.  Он
повернул голову туда, где смутной  дымкой  серело  окно;  казалось,  узкий
дворик давил на него оттуда.
   - Кристина, - простонал он, - Кристина... - Он лежит  на  дне  колодца;
этот колодец -  Америка;  он  упал  вниз,  пролетел  мимо  гладких  черных
враждебных стен. Кристина! Она далеко  вверху,  куда  не  достает  ни  его
взгляд, ни его голос. Потом он стал думать о профсоюзе. - Они мне помогут.
Разве солдату не  случается  получить  рану  в  бою?  -  Он,  американский
рабочий, шел в бой за дело рабочих. - Кристина, - сказал он  громко,  -  я
поправлюсь и вернусь к тебе, - и заснул, успокоенный.
   Когда он проснулся, тело его затекло так, что он не мог встать. В груди
у него горело. Он пролежал весь день. Какой-то  человек  пришел  разбудить
его и принес ему миску супа. На следующий день он почувствовал, что  может
двигаться. Он с трудом оделся и пошел в комитет союза.
   Длинная низкая комната была почти пуста. Только у конторки сидели те же
двое, скорчившись на своих табуретках. Они холодно посмотрели на него.
   - Узнаете меня? - спросил Стэн.
   - А что вам надо?
   - Вы меня посылали в пикет, угол Одиннадцатой и Бродвея.  Я  вступил  в
союз.
   - Покажите билет.
   - Вы мне не дали билета, вы сказали - потом, когда  я  смогу  заплатить
членский взнос. Вы мне дали значок пикетчика.
   - Вы не член нашего союза.
   - Но вы так долго со мной разговаривали. Вы мне дали значок...
   - Где же он?!
   - Я его потерял. Нас разогнала полиция. Разве вы не знаете? Я ранен.
   Один из сидевших у конторки ковырял в зубах, другой разглядывал  окурок
сигары.
   - Ну, и что же вы хотите?!
   - Послушайте, я ранен. Меня ударила лошадь... вот сюда... - Он  положил
руку на свою впалую грудь. - Мне нужно полежать некоторое время.  Я  скоро
поправлюсь. Тогда я получу работу, понимаете? Мне нужно немного денег.
   - Забастовка кончилась. - Человек у конторки швырнул окурок  на  пол  и
зажег новую сигару.
   - Мы победили?
   - Во всяком случае, она кончилась.
   - Значит, я могу работать? Вы ведь поможете мне, правда? Поможете найти
место... поскорее?
   Человек с сигарой взял газету и развернул ее перед собой так, что  лица
его не стало видно. Другой сказал:
   - Убирайся к черту отсюда, бродяга! Мы тебя не знаем.
   - Вы меня не знаете? - закричал Стэн. Потом тихо: - Вы меня не знаете?
   Человек с сигарой отложил газету; оба с интересом смотрели на Стэна.
   Стэн стиснул кулаки, разжал их. Он кивнул, как будто  вдруг  понял.  Он
молча вышел из комнаты.
   Три дня потребовалось  Стану,  чтобы  добраться  до  Клирдена.  Он  шел
пешком, ночевал в амбарах, шел, напрягая все силы.  Не  раз  его  обгоняли
повозки; он не просил подвезти его. У него не хватало денег на еду.  Почти
все время лил дождь, прохладный дождь, от которого ему было легче  дышать.
По ночам, лежа на соломе, он чувствовал в груди боль, по не очень сильную.
Солома была теплая и сырая; днем он зябнул и старался идти быстрее. В ушах
у него, когда он шел, неотступно звенела  одна  фраза:  точно  песня,  она
звучала в такт его шагам: "Мы тебя не знаем... Мы тебя не знаем..."
   Когда он добрался до своего дома  в  Клирдене,  его  трясла  лихорадка.
Кристина обмыла его и уложила в постель. День и ночь она ухаживала за ним.
Но он был холоден с ней и не говорил ни слова. А когда к постели подходила
девочка, лицо его становилось суровым; он отворачивался к стене.
   Доктор с первого дня знал, что надежды  нет  никакой.  Но  он  считался
слишком хорошим врачом, чтоб  сказать  об  этом  Кристине.  Он  прописывал
дорогие лекарства, и каждый день навещал  пациента,  и  получал  за  визит
каждый день.
   Однажды вечером Стэн вдруг сел  на  постели.  Лицо  его  было  искажено
страданием, казалось, страдание воплотилось в нем.
   - Стэн, что с тобой? - Кристина охватила его руками.
   В первый раз он не оттолкнул ее.
   - Люди злы, - сказал он тихо.
   - О Стэн, не все, не все. Не думай так. Разве ты не любишь нас?
   - Люди злы, - сказал он опять. Но он взял ее руку; он  погладил  ее.  -
Люди злы, - продолжал он тихо повторять и гладил руку жены.
   Клара соскочила с постели и подбежала  к  отцу.  Что-то  в  его  словах
взволновало девочку. Она положила голову на его одеяло. И одной  рукой  он
нежно гладил волосы ребенка, а в другой держал руку матери. И по щекам его
текли слезы. И он все повторял:
   - Люди злы.
   Эту ночь он спал спокойно. Каждый час Кристина склонялась  над  ним  со
свечой в руке, и лицо его во сне хранило все  время  выражение  покоя.  Он
умер перед рассветом.


   Маленькая комната, полная чада, дыма и запаха пота, показалась Маркэнду
невыносимой после прерии. Не этого он искал. В Лоуэне, который привел  его
сюда, было что-то свежее, привольное. Он смотрел на огромного  Поля  Вуда,
чье  имя  ему  казалось  смутно  знакомым...  главного   "злодея"   многих
забастовок; и особенно при его мальчишеской живости жуткими  казались  его
глаз с бельмом, его рука с бесформенным обрубком на конце. Он  смотрел  на
Стива Гру, местного лидера; тонкие  губы,  хитрые  и  угрюмые,  посасывали
сигару; голос словно все покрывал лаком... Этот человек ему не нравился. А
Лоуэн, который говорил о новом социальном строе, который привел его к этим
людям, Ларри Лоуэн...


   В этот день Маркэнд долго шел по прерии,  держа  в  руках  хлеб  миссис
Шилл, борясь со своим отвращением; шел  возбужденный,  опьяненный  победой
над своим отвращением. От долгого голода он чувствовал озноб  и  слабость.
Потом он съел яблоки и  хлеб;  возбуждение  улеглось.  Он  увидел  поле  -
золотое спокойное море, текучее, как небо; и ступая  по  нему  и  сознавая
это, он как будто сливался с неподвижной красотой мира. Скоро он устал;  и
тогда мир распался на части. Поле - сжатое поле, на котором  прежде  зрела
рожь; небольшие наросты на земле - дома и амбары; сам он - Дэвид  Маркэнд.
Заходящее солнце всосало в себя свет; иссушенный  день  потемнел.  Маркэнд
повернул на восток - там ночь; и там  дом.  Снова  он  ощутил  мучительную
боль, рожденную вестью о смерти сына... там, на Востоке.
   Он стоял перед решетчатым забором;  к  калитке  прибита  была  дощечка:
"Берегитесь собаки"; за решеткой виднелся фермерский  дом.  Предупреждение
пришлось кстати: будничная опасность нападения  собаки  поможет  забыть  о
темнеющем востоке. Маркэнд толкнул калитку. Огромный дог угрожающе  присел
на задние лапы, поджав хвост, скаля зубы. Маркэнд двинулся к дому.
   - Ну, без глупостей, - сказал он собаке. - Позови своего хозяина.
   Собака глядела на него, но не трогалась с места.
   - То-то же. Позови хозяина.
   Собака вдруг вскочила и залаяла. Высохший, как мумия, старик  приоткрыл
дверь амбара. Собака замахала хвостом. Старик вышел во двор. У  него  было
маленькое, высохшее, как у мумии, личико; только красные глаза слезились.
   Сидя с ним за столом, Маркэнд ел за троих, а  старый  фермер  увлеченно
рассказывал ему о своей жене, которая скончалась два года тому назад - как
раз десятого января будет два года. Пятнадцать лет она хворала;  последние
пять лет до смерти пролежала неподвижно в постели. Он ходил за  цыплятами,
за свиньями, за коровой, за огородом; он держал дом в  чистоте,  так,  как
она любила. Пока он рассказывал, а Маркэнд ел,  казалось,  что  женщина  и
сейчас еще лежит в соседней комнате. Ни одно окно в доме не было  открыто;
в воздухе стоял тусклый запах разложения. Старик ни  о  чем  не  спрашивал
гостя, он говорил о своей жене. И набивая желудок (с тех пор как он  узнал
о смерти Тони, первый раз он ел вволю),  Маркэнд  вдыхал  спертый  воздух,
наполненный воспоминанием о покойнице. В одной из комнат нашлась для  него
удобная постель; но когда Маркэнд попытался открыть окно,  оказалось,  что
оно забито наглухо. Он уснул глубоким сном, словно  его  положили  в  одну
могилу со стариком и покойницей.
   - Оставайтесь на денек-другой, - сказал ему поутру старик,  -  это  вам
ничего не будет стоить. - Он еще не все рассказал о своей жене. Но Маркэнд
тосковал по  прерии.  Он  еще  раз  поел  и  принял  от  старика  завтрак,
завернутый в коричневую бумагу. Старый фермер стоял в дверях осиротелый  -
словно оттого, что он лишился слушателя, которому мог рассказывать о своей
умершей жене, она умерла вторично. Дог замахал хвостом, заскулил и ткнулся
в руку Маркэнду своей теплой влажной мордой.
   Он шел по дороге; в мире, неизмеримо далеком от дома покойницы,  стояло
бабье лето. Дорога лежала прямая, как шест. В полдень  впереди  показалась
крошечная фигурка; она все росла и превратилась наконец в юношу без шляпы,
который весело распевал на ходу.
   - Добрый день, - сказал Маркэнд.
   - И вам того же, - сказал Ларри Лоуэн. - Куда путь держите?
   - Не имею ни малейшего представления.
   Лоуэн рассмеялся; Маркэнд  увидел  блестящие  зубы  и  глаза,  живые  и
быстрые. Он предложил ему половину своего завтрака.
   Лоуэн сказал:
   - В миле отсюда есть отличное местечко, там приятно будет расположиться
пожевать.
   Они пошли рядом. Лоуэн пел, Маркэнд молчал, пока они не дошли до ручья,
обрамленного ивами и миртами. Они уселись на траве. Ноябрьское солнце  так
пригревало, что Маркэнд вспотел. (Он все еще был слаб, хоть и не  сознавал
этого.) В коричневом свертке оказались цыпленок, ветчина, пышки и яблоки.
   - Недурной ассортимент, - сказал Ларри. - Где это вы запаслись?
   Маркэнд рассказал ему о старом фермере.
   - Роскошно. Мы к нему возвратимся ночевать. Дорога, по которой вы  шли,
ведет в Лэнюс. Нужно вам в Лэнюс?
   - А что такое Лэнюс?
   - Лэнюс - это уголь. Вам он  не  нужен,  не  так  ли?  К  тому  же  там
забастовка.
   - Кто бастует?
   - Уоббли...
   Маркэнд молча ел. Потом сказал:
   - Похоже на название болезни.
   Лоуэн удивился:
   - Вы никогда не слыхали об уоббли?.. Об ИРМ?..  Индустриальные  рабочие
мира?
   Маркэнд продолжал смотреть на него непонимающими глазами.
   - Вы тоже ИРМ? - спросил он.
   - А как же! - сказал Лоуэн. - Но только угольные копи - это не по  моей
части. Слушайте, а вы кто такой?
   - Я из Нью-Йорка... Всю жизнь сидел на теплом местечке. А  потом  нашло
на меня что-то, я смылся - и вот бродяжу.
   - Что ж, видно хорошего человека. - Лоуэн хрустнул цыплячьей  косточкой
и принялся высасывать мозг. В  его  черных  глазах  почти  не  было  видно
белков... как у оленя. - Но послушайте! Вам бы надо знать про уоббли.
   - Расскажите мне.
   - Слыхали вы когда-нибудь о борьбе классов?
   - Каких классов?
   Лоуэн засмеялся.
   - Да вы, должно быть, вывелись в инкубаторе, а?  Никогда  не  слыхал  о
борьбе классов! - Он откусил  сразу  пол-яблока.  -  Надо  бы  вам  знать,
приятель, что мир делится на два класса: хозяева, у которых  есть  все,  и
мы, у которых нет ничего.
   - Это я знаю, хоть, правда, никогда особенно не задумывался над этим.
   - Ну вот, как, по-вашему, борются эти два класса друг