Уолдо Фрэнк. Смерть и рождение Дэвида Маркэнда

   -----------------------------------------------------------------------
   Waldo Frank. The Death and Birth of David Markand (1934).
   Пер. - Е.Калашникова. М., "Прогресс", 1981.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 15 August 2001
   -----------------------------------------------------------------------

   <b>Американскому рабочему, который поймет</b>



                                  Предание говорит, что в день, всем людям
                               внушающий страх,  в  страшный  день,  когда
                               человек должен покинуть этот мир...  четыре
                               стихии, составляющие его тело,  вступают  в
                               спор  между  собой:  каждая   хочет   стать
                               свободной от других.
                                                               Книга Зогар



        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДИН И К<sup>o</sup>


        1

   Дэвид Маркэнд открыл глаза. Он знал, что увидит; он опять опустил веки.
- Воскресенье, - успокоил он себя и попытался заснуть снова. Он знал,  что
во сне найдет освобождение от  всего  привычного:  от  латунных  кроватей,
шелковых голубых одеял, стульев кленового дерева (чуть излишне  изысканных
на его вкус). Но шорох мягких тканей под пальцами, перебирающими крючки  и
пуговицы, шелест расчесываемых волос  потревожили  его.  Он  опять  открыл
глаза и увидел, как одевается его жена. Элен сидела  в  полосе  солнечного
света, проникавшего сквозь кремовые занавески. Окно было раскрыто,  солнце
несло в комнату приглушенные  шумы  города.  По  Лексингтон-авеню  проехал
автомобиль; поезд надземки налетел, взорвался и  замер  вдали  на  Третьей
авеню; топот  копыт  затих  у  дома,  рассыпались  шаги,  хлопнула  дверь:
молочница; еще поезд пронесся близко и мимо...  все  эти  привычные  звуки
солнечный луч нес к его жене, сливал с ее обнаженной рукой и плечом. Но не
было привычным то, что она так рано  встала  в  воскресное  утро.  Маркэнд
вспомнил, что вот уже много дней Элен в ранний час поднималась с постели и
потихоньку уходила куда-то. К завтраку она  уже  бывала  дома,  и  оттенок
удовлетворенности лежал на ее  лице.  Какого  любовника  навещает  она  на
рассвете? Маркэнд улыбнулся, и  улыбка  окончательно  разбудила  его.  Они
необычны, эти уходы Элен? Но разве знакомое  менее  необычно?  Вся  жизнь,
какой она рождалась перед ним  каждый  день  в  короткий  миг  пробуждения
открывающихся глаз... все знакомое необычно. Всю зиму, день за днем, в нем
росло это чувство пробуждения, как рождения в необычном. Один миг - и  это
чувство умирает, насмерть задушенное привычным и знакомым. К тому времени,
когда его большое тело поднималось с постели, он уже готов был все принять
как должное: тело и постель, жену, дом и службу. По было мгновение, когда,
как новорожденному младенцу, все казалось  ему  необычным,  трепещущим  на
грани живой жизни. А в живой жизни нет места необычному.  Отчего?  Маркэнд
чувствовал, что против этого восстает его инстинкт, требующий привычного и
знакомого. Этот миг пробуждения, в который жизнь казалась  ему  необычной,
заключал в себе недопустимый вызов. Утренний  душ  теперь  стал  для  него
ритуалом. - Чтобы разбудить меня? Вернее, чтобы усыпить снова, погрузить в
лунатический сон повседневной жизни, в котором человек забывает,  что  его
тело, его работа, само его  _присутствие  здесь_  есть  загадочный  вызов,
ответить на который не может никто, так  как  никому  не  дано  достаточно
долго быть пробужденным.
   Вызов повторялся снова и снова, и  Маркэнд  вспомнил  теперь,  что  уже
давно, в детские и юношеские годы, он слышал  его.  Тогда  он  думал,  что
ответ даст жизнь; жизнь, прожитая как  можно  лучше  (например,  так,  как
хотела бы его  мать),  скажет  ему,  что  такое  жизнь.  Сказала  ли  она?
Воскресное утро;  мартовское  солнце,  мягкое,  как  в  апреле,  окутывает
комнату  весной.  Убедившись,  что  больше   ему   не   заснуть,   Маркэнд
перевернулся на спину и  закинул  за  голову  руки,  открытые  до  локтей,
вытянув их на тонком полотне наволок. Удержать это чувство необычного.  Он
следил за тем, как одевалась его жена.  Ее  кожа,  которую  он  так  любит
ласкать и обонять, исчезает под костюмом цвета taupe  с  высоким  закрытым
воротом, пальцы проворно бегут от одной перламутровой пуговицы  к  другой,
Волнистым движением руки  она  слегка  касается  своих  бронзово-рыжеватых
волос и поворачивается к мужу.
   - Ты проснулся? Спи, спи еще.
   Отчего не спросить: куда ты  собралась  так  рано?  Та  часть  сознания
Маркэнда,  которой  мир  казался  привычным,  еще  не  совсем   пришла   в
повиновение. - Лучше спроси, кто ты, и кто -  мы  оба  вместе.  -  Маркэнд
смотрел на свою жену и видел ее необычной. Одиннадцать лет он прожил с ней
и вкушал от нее и не более пресытился ею, чем едой и питьем. Она  надевает
шляпу; шляпа плоско лежит на ее высоко подобранных  волосах,  и  от  этого
сейчас, когда она стоит,  почти  стройной  кажется  ее  невысокая  крепкая
фигура в широкой юбке, доходящей до лодыжек. Бедра ее не выделяются, и все
округлости ее тела, вернее,  их  отсутствие  в  этом  скучном  и  чопорном
создании моды заставляет его сейчас томительно желать их. Тони и Марта  не
иссосали упругость груди  своей  матери,  не  нарушили  крепких  линий  ее
живота. Что за свидание в семь часов  утра?  Впрочем,  это  несущественно.
_Кто мы?_ Но куда бы она ни собиралась, она была очень хороша  сегодня;  и
когда ее голубые глаза остановились на муже, он  почувствовал  вдруг,  как
они далеки. Она уже стояла у двери, и рука ее повернула стеклянную  ручку.
(Комната была отделана по ее вкусу, в изысканном  колониальном  стиле,  не
слишком еще избитом в те годы  шатаний  между  викторианским  и  модерном:
солнечно-светлая окраска  стен,  на  окнах  голубые  портьеры  и  кремовые
тюлевые занавески, в дорожках на синем полу - преобладание серого тона.)
   - Не забудь, дорогой, в одиннадцать мы  должны  быть  у  тети  Лоретты.
Пожалуйста, встань вовремя. Ты ведь помнишь, сегодня вскрывают завещание.
   Теперь он один, и окружающий мир стал снова почти привычным. Его  милый
старый принципал, его дядя Антони Дин, тот, кто так  радушно  принял  его,
когда за год до окончания войны он приехал в Нью-Йорк, кто предоставил ему
семейный очаг, который ему скоро стал тесен, и дело, которое он полюбил  и
расширил, - этот  дядя  умер.  Он  был  уже  стар;  грудная  жаба  явилась
объяснением для врачей. Но Маркэнд  с  обычным  своим  упорством  держался
особого мнения на этот счет. С тех самых  пор,  как  Объединение  табачной
промышленности, ОТП, поглотило в результате  слияния  фирму  "Дин  и  К<sup>o</sup>",
причем, разумеется, формально старая фирма сохранила свою независимость, и
Антони Дин в дополнение к прежнему получил новое, весьма  высокое  звание,
добрый  старик  затосковал.  Маркэнд  заметил  это  -  между  ними  всегда
существовала какая-то скрытая близость. Старик стал менее вспыльчив, менее
самовластен, даже менее патриотичен. Его воскресная послеобеденная  сигара
(Маркэнд с  женой  часто  обедали  у  Динов  по  воскресеньям),  казалось,
способствовала  теперь  не  столько  пищеварению,   сколько   углубленному
раздумью. Не  сомнение  ли,  подобно  смертоносному  микробу,  проникло  в
устойчивый американский мир старого купца? Не стал ли этот мир, в  котором
он достиг такого благосостояния, казаться ему непонятным, а  его  место  в
нем - не таким уж надежным? Он умер два года спустя  после  слияния  фирм.
Маркэнд  остался  распорядителем  кредитов  и  вице-президентом  компании;
опытный финансист, он стоил своих двенадцати тысяч. Слишком молод еще  для
грудной жабы. Он вспомнил, как оба они, и он и его дядя,  втайне  друг  от
друга надеялись, что слияние фирм не состоится. И именно благодаря тайному
нежеланию  Маркэнда  и  безмолвной  поддержке   Антони   Дина   соглашение
осуществилось на таких блестящих условиях, и Маркэнду пришлось  сыграть  в
этом такую  удачную  роль.  Он  сам  не  знал,  значит  ли  это,  что  его
коммерческие способности действительно так  велики,  как  считают  Мэдисон
Сандерс  из  ОТП,  Чарли  Поллард,  муж  его   кузины   Лоис   Дин,   этот
бандит-законник Джон Тиббетс и даже Луи  Соубел,  председатель  правления,
или же лишь то, что всякая коммерческая деятельность есть просто игра, где
дураки выигрывают всегда, кроме тех случаев,  когда  они  плутуют  слишком
тонко.
   Несколько лет тому назад, должно быть в  1908  году,  он  завтракал  по
приглашению дяди Антони с двумя незнакомыми ему людьми, по фамилии  Соубел
и Сандерс.
   "Надо тебе время от времени встречаться с большими людьми, мой мальчик.
Пойдет тебе на пользу. Смотри и  учись..."  А  за  завтраком:  "Этот  юный
бездельник - сын моей сестры. Но за свою работу он получает у меня меньше,
чем если бы он был сыном моей кухарки".
   Во время завтрака Маркэнд открывал рот только для того,  чтобы  есть  и
пить. Что-то произошло на табачных плантациях "Дин и К<sup>o</sup>" в Коннектикуте. И
когда в 1911 году зашла речь о слиянии, Маркэнд вспомнил  этот  завтрак  и
голодный огонек, сверкавший в глазах обоих "больших людей", когда его дядя
говорил о своих землях в округе  Авон.  Это  случайное  воспоминание  дало
Дэвиду Маркэнду отправную точку: ОТП заинтересовано в наших владениях. Это
было  первое  положение.  Второе  составляла  надежда   Маркэнда,   втайне
разделяемая его дядей, что, если они будут  настаивать  на  очень  высокой
цене, ОТП откажется, и фирма "Дин и К<sup>o</sup>" останется  тем,  чем  она  была  в
течение  тридцати  лет:  сравнительно  небольшим,  независимым,  неизменно
процветающим торгово-промышленным  предприятием.  Маркэнд  полусознательно
исходил  из  обоих  положений  сразу,  хоть  они,  несомненно,   в   корне
противоречили друг другу. Он бегло ознакомился  с  табачными  плантациями,
которыми располагало в Америке  ОТП,  и  ему  стало  ясно,  почему  именно
земельные владения "Дин и К<sup>o</sup>", больше чем какие-либо другие,  теоретически
ни в чем им не  уступавшие,  подходили  для  того,  чтобы  расширить  поле
деятельности объединения. Это помогло ему  отстаивать  свою  точку  зрения
перед Поллардом и Тиббетсом, которые хотели, чтобы слияние  состоялось,  и
опасались запрашивать чересчур высокую цену. А тайное несочувствие слиянию
заставило Маркэнда настаивать до тех пор, пока  дядя  Антони,  побуждаемый
той же надеждой, не сломил упорства  остальных.  Они  назначили  непомерно
высокую цену; они не  отступились  от  нее,  несмотря  на  протесты  своих
компаньонов, несмотря на усмешки, пожимание плечами и  попытки  отказа  со
стороны представителей ОТП; и они  добились  своего  вплоть  до  последней
акции, до последнего доллара дивиденда. После чего жалованье Маркэнда было
значительно увеличено, а Чарли Поллард с уважением стал  прислушиваться  к
мнению Маркэнда по всем вопросам - будь то  о  сравнительных  достоинствах
пльзенского и мюнхенского пива или даже об ужении рыбы на муху (искусство,
в котором Поллард был специалистом).
   Дверь  тихо  открылась  -  на  пороге   стоял   девятилетний   мальчик,
посмеиваясь над "ленивцем", который  неподвижно  лежал,  закинув  руки  за
голову и высунув ноги  из-под  голубого  одеяла.  У  него  была  отцовская
круглая большая голова и  черты  лица  матери,  только  окрашенные  нежной
мальчишеской суровостью, но трепетная живость его движений не  свойственна
была ни одному из родителей.
   - Хелло, папа! - сказал он.
   - Хелло, сын!
   - Пойдем сегодня в парк?
   - Представь себе, не могу. -  Рука  Маркэнда  протянулась  и  погладила
волосы мальчика.
   - Ну, вот! Никогда ты не можешь.
   - Но-но, это неправда.
   - Мы хотим взять с собой мой новый велосипед.
   - Я бы с радостью. Но сегодня важное собрание у тети Лоретты.
   - Дело? В воскресенье? У тети Лоретты?
   - Ты мне не веришь?
   - В воскресенье не занимаются делами, папа. Воскресенье - веселый день.
   - А какой же день скучный?
   Тони поднял свои глубокие серые глаза на отца,  и  у  обоих  в  зрачках
заискрился смех. Маркэнда снова охватило изумление: жизнь,  которой  дышит
тело его сына, живее, чем все привычное в нем самом.
   - По-моему, все дни веселые, - заявил Тони.
   - Вот это правильно, - согласился отец.
   Тони направился к двери.
   - Ну, ты поскорее. Я подожду тебя с завтраком.
   - Превосходно. А может быть, отложим прогулку до послеобеда?
   - Ах, папа, никак не могу. После обеда я занят. Вечеринка у Питера.
   - Ну вот, видишь. Двум занятым людям не так легко сговориться.  А  что,
Марта тоже идет?
   - Что ты, папа! Еще малышей звать! Будут только несколько мальчиков  из
нашего класса.
   - Ну, иди пока. А пирожки  будем  есть  вместе.  -  Маркэнд  вскочил  с
постели.
   Нежность и радостное изумление взрослого вызвали бессознательный отклик
в ребенке.
   - Вот это будет здорово! - Он подбежал к двери. Но тут же  спохватился,
как  бы  устыдившись  своего  порыва.  И  стремительно  распахнутую  дверь
притворил за собой очень осторожно.
   Значит, даже в Тони нет мостика от мира знакомых представлений  к  миру
необычного? Несмотря на его любовь к  мальчику,  несмотря  на  возможность
ласкать его и  порой  направлять,  он  никогда  не  сможет  коснуться  его
существа. Маркэнд стал  под  теплый  душ,  мягко  окутавший  его  тело,  и
продолжал думать. - Значит, в этом все дело? Оба  мира  взаимно  исключают
друг друга? В каждом исключено то, что есть в другом и что мне необходимо.
- Он пустил холодную воду. - Какое-то наваждение. Разве я не вижу мальчика
каждый день, разве не играю с ним  по  воскресеньям?  -  Но,  несмотря  на
холодную воду, от которой его тело, дрожа, приходило в  себя,  по-прежнему
он продолжал видеть в своем сыне  что-то  чуждое,  непонятное...  точно  в
далеком обиталище богов! - Мой сын. Только ради необычного  стоит  жить  в
мире знакомых вещей. Именно необычное мы любим. - Он  стал  думать  о  том
времени, когда он впервые приехал в Нью-Йорк вместе со своим другом, Томом
Реннардом. Том  дразнил  его  и  спорил  с  ним...  и  любил  его  за  эти
сумасбродные мысли. А сестра Тома заступалась за него и тоже  любила  его.
Они поощряли детское в нем. Корнелия лишила  себя  жизни,  а  с  Томом  он
вскоре разошелся. Сумасбродные идеи как будто выветрились, брак сделал его
трезвее и уравновешеннее. Но вот уже  около  двух  лет  (да,  примерно  со
времени слияния с ОТП), как старое тревожное чувство возвратилось к  нему;
к  нему,  человеку  семейному  и  с  положением  в  обществе.  Тревожность
необычного... свет необычного. Маркэнд вспоминает о лучах, которые недавно
показывали  на   Электротехнической   выставке   в   Мэдисон-сквер-гарден;
икс-лучи, так они называются; когда они  прошли  сквозь  его  руку,  стали
видны кости. Это длилось всего мгновенье. Ему  сказали  после,  что,  если
живую  ткань  подвергнуть  длительному  действию  этих  лучей,  она  будет
разрушена. Луч  чудесного  изумления  в  минуты  пробуждения  по  утрам...
направленный на него самого, на Элен, на Тони... если действие  его  будет
длиться изо дня в день - не разрушит ли он его жизнь?
   Голый, он стоял перед трюмо, вытираясь широким мохнатым  полотенцем,  и
смотрел на себя. Он позабыл, что собирался завтракать  с  Тони.  День  все
сильнее обволакивал его каким-то неприятным  чувством.  -  Может  быть,  я
нездоров?  -  В  желудке  он  ощущал   непривычную   тяжесть,   Когда   он
поворачивался боком, у него торчал живот,  когда  он  становился  лицом  к
зеркалу, две складки обозначались повыше бедер. Его тело... оно вызывало в
нем неприязнь. Его путь был слишком легким, оно только брало и  брало;  на
это у него хватило умения. Оно было здоровым и чистым, когда он жил вместе
со своим старым другом, Томом Реннардом. Теперь, вот  уже  много  лет,  он
каждый день насыщает его пищей, прежде чем оно почувствует голод; и  часто
ночью насыщает его телом своей жены, прежде  чем  оно  почувствует  голод.
Голодного нетерпения не хватало теперь его телу, а может быть, и его душе.
Хорошо быть голодным. "В Америке нет голодных!"  -  слышит  он  хвастливый
голос  своего  дяди.  Есть  море  грязи,  безобразия,   нищеты...   гниль,
разложение, трущобы... Но голода нет. Ура! Быть может, голод был бы лучше.
- Но я голоден. - Эта мысль его ударяет внезапно, точно ружейный залп. - Я
голоден. - Он снова смотрит на свое большое тяжелеющее  тело,  смотрит  на
коротко подстриженные волосы, темной шапкой торчащие надо лбом,  на  серые
глаза, которые он так любит у Тони. - Голоден? Чего ж я хочу?
   Пока он ищет ответа,  вопрос  меркнет,  необычное  исчезает,  он  снова
полностью в  мире  знакомых  вещей.  Только  слово  "голоден"  остается...
голоден... хочу  есть...  завтрак...  Тонн!  Маркэнд  вспоминает  о  своем
обещании; он надевает пижаму из  голубого  шелка,  алый  шлафрок,  подарок
Элен, и идет вниз, в столовую, завтракать со своими детьми.
   Для Нью-Йорка 1913 года это  был  довольно  оригинальный  дои.  Маркэнд
купил его за год до рождения Топи, на деньги, полученные ими от отца Элен:
старый, запущенный четырехэтажный особняк с кирпичным  фасадом  и  высокой
верандой  из  плитняка.  По  соседству  находились  еще  несколько   таких
особняков, товарные склады, многоквартирные  дома  и  два-три  старомодных
домика, в которых доживали свой век свидетели славного  прошлого.  Джадсон
Дейндри, отец Элен, считал, что вся местность к  востоку  и  к  западу  от
парка несомненно имеет будущее. Элен  до  неузнаваемости  изменила  все  в
доме.  Она  снесла  веранду  и  перестроила  первый   этаж   по   обычному
американскому   образцу.   А   так   как    улица    представляла    собой
малопривлекательное зрелище,  она  перенесла  кухню  к  фасаду;  столовая,
облицованная веселыми  голландскими  белыми  и  синими  изразцами,  теперь
выходила окнами во двор,  который  она  превратила  в  сад,  где  цветы  и
вьющиеся растения скрывали от глаз находившуюся за ним конюшню. Во  втором
этаже над кухней располагалась гостиная, а за ней  -  библиотека,  которая
была очень солнечной до тех пор, пока конюшню не снесли и не выстроили  на
ее месте десятиэтажный гараж. В третьем  этаже  расположены  были  спальни
родителей и детей, на самом верху находилась большая  комната  для  игр  и
помещение для прислуги. Характер всего квартала  изменился.  В  нескольких
домах, отдававшихся прежде внаем, поселились теперь сами  владельцы;  один
из складов уступил место особняку с ливрейными  лакеями.  Но  оба  угловых
салуна по-прежнему оставались открытыми,  как  и  лавка  в  крайнем  доме,
владелец которой, приземистый ирландец по имени Берне,  во  всякую  погоду
сидел на стуле у своих дверей, готовый сцепиться с каждым,  кто  попадется
под руку; Маркэнд любил проводить время в беседе с ним.  Делом  заправляла
его дочь, бледная красавица, напоминавшая Маркэнду водяную лилию,  вынутую
из воды. Был у него и сын, верзила с испитым  лицом,  но  его  обязанности
сводились к тому, чтобы служить своему отцу противником в спорах, когда не
находилось лучшего.
   Покупка дома оказалась удачным помещением денег: уже сейчас Маркэнд мог
бы взять за него вдвое против того, что заплатил сам. Но  была  еще  одна,
тщательно скрываемая причина, побудившая его сделать эту покупку. Дом  был
расположен неподалеку от гостеприимных кварталов Динов и  Дейндри,  близко
от Пятой  и  Мэдисон-авеню  и  от  Центрального  парка.  Но  также  близко
находился темный лабиринт, тянувшийся от Третьей авеню  до  реки.  Сам  не
зная почему, Маркэнд хотел жить не  слишком  далеко  от  хмурых,  холодных
домов-клеток, от мертвенно-зеленых салунов, от темного и  полного  лишений
мира измученных женщин и угрюмых мужчин, политических агитаторов, бандитов
и пьяниц, - мира, который, казалось, был как-то  сродни  радостной  нищете
его детства, проведенного с матерью  на  убогой  окраине  коннектикутского
городка. Дом его стоял на границе двух миров, и  Маркэнд  находил  в  этом
некую сентиментальную прелесть. Плотью  он  жил  в  мире  богатых,  и  ему
нравилось сознавать, что духом  он  близок  к  другому  миру.  Это  как-то
возбуждало его, подобно  глотку  неразбавленного  виски  после  привычного
изысканного обеда. Летом, когда его семьи  не  было  в  городе,  он  часто
обедал в  третьеразрядных  закусочных,  в  обществе  ломовиков  и  женщин,
пропахших потом. Он пил вино  в  салунах  восточных  переулков  вместе  со
всяким сбродом, околачивавшимся у реки. (Впрочем, в особенно жаркие дни он
предпочитал крышу "Астор" или "Клэрмонт"  на  Риверсайд-драйв.)  Несколько
раз по воскресеньям, в теплые осенние или весенние сумерки, гуляя с  Тонн,
он доходил до авеню А. И на вопрос  мальчика,  почему  так  скученно,  так
шумно и грязно живут там люди, он отвечал: "Они бедны". А  когда  мальчик,
выяснив, что такое бедность, спрашивал, отчего  она  бывает,  он  говорил:
"Это трудно объяснить. Христос учил, что бедные  всегда  с  нами.  Причина
есть, наверное, но черт меня побери, если  я  ее  знаю!..  Быть  может,  -
продолжал он размышления вслух, - они менее умны, чем мы... а может  быть,
и нет. Откуда мне знать, умнее ты вот этого мальчишки  (пробежавшего  мимо
них в рваной рубашке и дырявых башмаках) или нет?.. И  откуда  мне  знать,
умнее я его папы или нет?.. Пожалуй, Тони, тут все дело в везенье". А  что
такое везенье, Тони, по-видимому, знал, хотя отец его  не  мог  похвастать
тем же.
   Но Элен положила конец этим прогулкам. "Мальчик еще не дорос  до  того,
чтобы разбираться в таких вещах", -  сказала  она.  "Я  сам,  кажется,  не
дорос", - отвечал Маркэнд. "Кроме  того,  -  заключила  она,  -  он  может
подхватить там какую-нибудь болезнь". И Маркэнд скоро забыл об  этом.  Все
это было очень давно. - Правда, - думал он, - если бы после  смерти  моего
отца, бескорыстного музыканта, у матери моей не остался великодушный  брат
по имени Антони Дин, я бы до сих пор  работал  в  механической  мастерской
Девитта и, может быть, женился на женщине, которая стирала бы мне  рубашки
и готовила обед. - Маркэнд это знал. Но вопросы, на которые  нельзя  найти
ответа, далеки и смутны, а положение, которое он занимал  в  мире  "Дин  и
К<sup>o</sup>", надежно и близко. И пожалуй, его дядя был прав, утверждая, что каждый
умный и энергичный человек может пробить себе дорогу в Соединенных Штатах.
"Восьмичасовой рабочий день? - Антони  Дин  относился  свысока  к  идеалам
рабочего движения и пренебрежительно подчеркивал это. - Я никогда  не  был
сторонником восьмичасового рабочего дня и готов поставить  свой  последний
доллар за то, что ни Джон Рокфеллер ни Е.Х.Гарриман также  не  сочувствуют
ему".  Быть  может,  все-таки  каким-нибудь  таинственным   путем   деньги
достаются в награду тому,  кто  ради  них  терпит  тяжелый  труд,  тяжелые
заботы, тяжелую жизнь.  Но  тогда  в  логический  рай  Америки  он  проник
обманом. - Потому что я не знаю ни тяжелой жизни,  ни  тяжелых  забот,  ни
тяжелого труда ради денег. Может быть, в  конце  концов  я  лишусь  их,  -
шутливо утешал он себя. Все эти мысли длились одно мгновенье и скоро  были
забыты.
   Когда, порядком  запоздав,  Маркэнд  вошел  наконец  в  столовую,  дети
кончали завтрак. День их был  до  краев  наполнен  делами,  как  это  утро
солнечным светом; им некогда было дожидаться отца. Тони,  решив  позволить
Марте сопровождать его в парк  и  прокатиться  на  его  новом  велосипеде,
уточнял условия договора.
   - Только ты сама не катайся, я тебя буду возить.
   - Хорошо, - соглашалась девочка.
   - И не проси Аделаиду возить тебя.
   - Хорошо.
   - И никому из мальчишек в парке не давай кататься.
   - Хорошо.
   - И ты им скажи, что я только  тебе  позволил  покататься,  хотя  ты  и
девочка, потому что ты моя сестра.
   - Хорошо.
   - Ну, тогда пойдем.
   - Тони, вы не допили какао, - сказала Аделаида.
   - Да ну, оно очень горячее.
   - Подождите, пока остынет.
   - Тогда дайте мне молока, - сказал Тони.
   - Вы ведь, кажется, не любите молока,  -  ехидно  заметила  девушка.  -
Доброе утро, сэр. Дети сегодня с утра очень нервничают, сэр.
   Тони почувствовал всю опрометчивость своего упоминания о молоке. Только
недавно он с превеликими  трудами  добился  признания  своей  ненависти  к
молоку и официальной замены его какао. Взрослые -  коварный  народ.  Марта
вскочила, чтобы поцеловать отца. У нее были  мелкие  и  заостренные  черты
липа, напоминавшие мать Элен -  ирландку,  глаза  фиалкового  оттенка;  но
волосы темные, как и у Тони, темнее, чем  у  отца  или  матери,  такие  же
темные, как у отца Маркэнда, который приехал со своей скрипкой  в  Америку
из-за Рейна. Маркэнд сел к столу, чувствуя, что мир его детей вращается по
своей сложной орбите, законченный  и  совершенный  без  него.  Тем  лучше.
Неожиданный порыв расположения к детям за то, что они живут  своей  особой
жизнью, заставил Маркэнда удивиться. В это утро необычное не умерло в нем,
как всегда. Он смотрел на мир,  даже  на  детей,  объективным  взглядом  и
радовался их независимости от него.  Как  будто  ему  предстояло  какое-то
испытание, для которого потребуется сосредоточить все внимание и даже  всю
любовь на самом себе.
   Тони мужественно проглотил свое какао без молока и вместе с ним науку -
впредь быть  осторожнее  со  взрослыми.  Потом  он  и  Марта  выбежали  из
столовой, а Маркэнд приказал подавать завтрак. Он раскрыл "Санди Геральд".
Быть может, необычное не  совсем  покинуло  его  оттого,  что  он  еще  не
окончательно  проснулся?  Он  чувствовал  голод  и  сонливость.   Холодный
грейпфрут не подходил  к  его  упорно  державшемуся  настроению.  ДОВОЛЬНО
ОСТАВАТЬСЯ В СТОРОНЕ, - ГОВОРИТ ВУДРО ВИЛЬСОН. -  АМЕРИКА  ДОЛЖНА  СЫГРАТЬ
СВОЮ РОЛЬ В СУДЬБАХ МИРА. Он отодвинул грейпфрут, взял булочку  и  обильно
намазал ее маслом. Нью-Йорк - город честных людей, по словам Гейнора.  Ему
нравились семена тмина на хрустящей коричневой корочке и  молочная  мякоть
середки; он не мог уловить вкус семян,  но  они  нравились  ему.  ЭММЕЛИНА
ПАНКХЕРСТ В  ТЮРЬМЕ.  ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВО  ШТАТА  АЛЯСКИ  ДАЕТ  ПРАВО  ГОЛОСА
ЖЕНЩИНАМ. Он чувствовал вкус масла и  корочки,  но  ведь  самое  важное  -
семена.  С  ШИРОКИМИ  БЕДРАМИ  ПОКОНЧЕНО.  ОТНЫНЕ  В  МОДЕ  СТРОЙНОСТЬ!  -
УТВЕРЖДАЕТ ЖАК ВОРТ. Его дом, который принадлежит ему и стоит вдвое больше
того, что он за него  заплатил,  его  дети,  которые  живут  своей  особой
жизнью,  сочный  кусок  ветчины,  который  он  кладет  на  свою   булочку,
тяжеловесный  "Геральд",  возвещающий   избыток   произведенных   товаров,
прославляющий его мир, подносящий ему Америку, -  все  это  смешивалось  с
дремотой, и Дэвид Маркэнд вдруг почувствовал, что он  счастлив.  ПАНАМСКИЙ
КАНАЛ БУДЕТ ЗАКОНЧЕН ЧЕРЕЗ ГОД. У счастья, этого  огромного  моря,  бывают
свои приливы и бури. Но Элен - хоть она и ускользнула  утром  на  какое-то
целомудренное свидание - здесь и принадлежит ему;  наверху  смеются  дети,
собираясь в парк на прогулку. День сегодня солнечный, и место, которое  он
занимает в мире, - удобное место в великом мире. ВОДА В  ДАЙТОНЕ  УБЫЛА...
ГАРРАНЦА ВЫИГРАЛ. Он перешел к другому  нагромождению  печатного  величия.
БЕСЕДА  С  ЧАРЛЬЗОМ  ФРОМАНОМ;  В  1933  ГОДУ  АЭРОПЛАНЫ  БУДУТ   ТАК   ЖЕ
РАСПРОСТРАНЕНЫ, КАК АВТОМОБИЛИ... СОВРЕМЕННЫЕ  ТЕАТРАЛЬНЫЕ  ЗРЕЛИЩА  БУДУТ
ВЫТЕСНЕНЫ ГРАНДИОЗНЫМИ ПАНТОМИМАМИ, РАЗЫГРЫВАЕМЫМИ В ОГРОМНЫХ  ПОМЕЩЕНИЯХ,
КУДА ЗРИТЕЛЕЙ  БУДУТ  ДОСТАВЛЯТЬ  АЭРОПЛАНЫ.  НЕМОЙ  КИНЕМАТОГРАФ  ИЗЖИВЕТ
СЕБЯ... ПЬЕСЫ О БАНДИТАХ НАВОДНИЛИ ТЕАТРЫ БРОДВЕЯ...  КРУПНЫЕ  ПРЕДПРИЯТИЯ
НЕСУТ ГИБЕЛЬ ИНДИВИДУАЛИЗМУ. Слишком много новостей для сонного  человека.
ЛИЛИ ЛАНГТРИ ПРИЗЫВАЕТ ЖЕНЩИН К  ВОССТАНИЮ.  МЭР  ГЕЙНОР  СОВЕТУЕТ  ЧЛЕНАМ
ЖЕНСКОГО КЛУБА РАЗОЙТИСЬ ПО ДОМАМ. - Еще  ветчины,  Аделаида,  и  кофе.  -
РАЗВИТИЕ АВТОМОБИЛИЗМА. ЛОШАДЬ НА БРОДВЕЕ СТАНОВИТСЯ РЕДКОСТЬЮ. В  АМЕРИКЕ
1.100.000 АВТОМОБИЛЕЙ, 400.000 БУДЕТ ВЫПУЩЕНО  ЗА  ГОД.  -  Во  всех  этих
строках сытость, покой, довольство. Складки жира у меня на  боках,  да,  в
этих строках я сам. -  НОВЫЙ  ЗАМЫСЕЛ  ГРИФФИТСА:  ГРАНДИОЗНАЯ  КИНОЭПОПЕЯ
ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ. Маркэнд налил себе вторую чашку  кофе.  РАСПРОСТРАНЕНИЕ
СОЦИАЛИЗМА. В КАНЗАСЕ КРАСНЫЙ ЕЖЕНЕДЕЛЬНИК ВЫХОДИТ ПОЛУМИЛЛИОННЫМ ТИРАЖОМ.
АКЦИИ ПАДАЮТ. ЛОУСОН ПРЕДУПРЕЖДАЕТ ВКЛАДЧИКОВ: СОКРАТИТЕ ДИВИДЕНДЫ НА 30%,
ИНАЧЕ СРЕДНИЙ ЖИЗНЕННЫЙ УРОВЕНЬ РАБОЧЕГО СТРЕМГЛАВ ПОЛЕТИТ ВНИЗ. Внезапные
шквалы, случайные бури в Счастливом океане. Тихое  Американское  море.  НА
ЭЙФЕЛЕВОЙ БАШНЕ В ПАРИЖЕ ПРИНЯТО ПО БЕСПРОВОЛОЧНОМУ ТЕЛЕГРАФУ СООБЩЕНИЕ ИЗ
АРГЕНТИНЫ. СЕСИЛЬ ДЕ МИЛЛЬ ОШТРАФОВАН ЗА ЕЗДУ НА АВТОМОБИЛЕ  СО  СКОРОСТЬЮ
30 МИЛЬ В ЧАС. - Еще чашечку, сэр? - Но  я  уже  выпил  две,  Аделаида.  -
Ничего, это не вредно, сэр. - Ну, ладно. Хотя миссис Маркэнд не  позволила
бы...
   Хлопнула дверь, дети были уже на улице и ждали  Аделаиду.  Маркэнд  все
еще  чувствовал  голод  и  машинально,  продолжая  читать,  намазал   себе
очередную булочку. ВЫСТАВКА ЖИВОПИСИ ВЫЗВАЛА НАСМЕШКИ КРИТИКОВ. ЧЕРЕЗ  ГОД
ИМЕНА СЕЗАННА, ПИКАССО И ДР. БУДУТ  ЗАБЫТЫ.  ПРЕДЛОЖЕНИЕ  О.Х.КАНА  ПОМОЧЬ
ЮНЫМ И ТАЛАНТЛИВЫМ  ПЕВЧИМ  ПТИЧКАМ  АМЕРИКИ  СДЕЛАТЬ  КАРЬЕРУ.  ПОХИЩЕНИЕ
ДЕВУШЕК НА  АВТОМОБИЛЕ.  НЕПРИЛИЧНАЯ  ОДЕЖДА  ЖЕНЩИН  -  ПРИЧИНА  ВСЕОБЩЕЙ
ТАНЦЕВАЛЬНОЙ МАНИИ, ПО МНЕНИЮ ПАСТОРА. ДЕЙСТВИЕ СУХОГО ЗАКОНА РАСШИРЯЕТСЯ.
ЗАБАСТОВКА В ПАТТЕРСОНЕ. АРЕСТ ПОЛЯ ВУДА. Маркэнд вытер губы  и  отодвинул
чашку; последний лист газеты упал на пол. Он повернулся к окну и  выглянул
в сад. Легкий ветер шевелил оголенные ветки китайского ясеня  над  зубцами
ограды, но день был полон весной. - Ненадолго. Еще слишком рано.
   Вдруг ему пришло в голову: Марта и Тони этого не подумали бы. Они берут
день таким, как он есть. - А я? Ведь покуда он длится, он мой. Понедельник
и дела не существуют, если только о них не думать.
   Десятки заголовков, которые он  пробежал  и  позабыл,  сытный  завтрак,
который он съел и  тоже  позабыл,  подкрепили  Дэвида  Маркэнда.  Великая,
изобильная страна его родина. - У меня все основания  быть  счастливым,  -
почти вслух  сказал  он.  И  мысленно  возвратился  (он  редко  предавался
воспоминаниям) к тому году, когда, после смерти матери, прямо из Клирдена,
неоперившимся  юнцом  он  впервые  столкнулся  с  увлекательной   загадкой
Нью-Йорка... Он увидел, как в тот первый августовский вечер дядя идет  ему
навстречу по безмолвному дому, уставленному  затянутой  в  чехлы  мебелью,
дому, который на целый  год  стал  его  родным  домом.  Он  увидел  студию
Корнелии Реннард, куда привел его Том: они сидели на полу на  корточках  и
пили турецкий кофе с апельсинами; и окно ее маленькой спальни, из которого
она выбросилась  потом.  Но  прежде  она  помогла  ему  своей  материнской
любовью, помогла ему освободиться от ее любимого брата. И слова Тома:  "О,
ты мягок, как шелк, но ты можешь быть твердым, как  камень,  -  когда  это
выгодно". Это верно; когда ему понадобилась помощь друзей, он сумел  найти
их. Ярче всего ему вспомнилась его первая любовь к кузине, Лоис Дин,  -  в
тот первый год, проведенный в  большом  доме.  И  вечер,  когда  они  одни
остались в доме и он прикоснулся к ее груди, трепетавшей, как птица. И  ее
внезапную холодность к нему. Впервые за много времени он вспомнил об  Энн,
горничной, в то огненное лето прислуживавшей ему  и  его  дяде,  пока  все
семейство Дин находилось в горах. Энн приходила к нему и утоляла сжигавший
его огонь; наутро Энн замыкалась снова в холодное безразличие  служанки...
пока, захлопнув за собой дверь в одну из ночей, она не  осталась  навсегда
замкнутой и безразличной. Она и сейчас еще работала у  миссис  Дин,  будет
прислуживать им и сегодня, а он о ней совсем забыл. Лоис же вышла замуж за
протеже своего отца,  Чарли  Полларда...  Телефонный  звонок  прервал  его
мысли.
   Маркэнд неохотно потащился по лестнице в  приемную,  где  на  маленьком
столике стоял телефонный аппарат.
   - Дорогой! - послышался голос Элен. - Я думала, что  успею  заехать  за
тобой,  но  у  меня  не  хватит  времени.  Встретимся  у  тети  Лоретты  в
одиннадцать... Ты кончил завтракать? Выходи пораньше,  пройдись  но  парку
пешком. Тебе полезно движение, а день сегодня чудесный.
   Он кивнул в трубку, неопределенно  промычав  в  ответ.  Подниматься  по
лестнице дальше - значит одеваться; опять усилие. В такое  дремотное  утро
это следовало отложить до последней минуты. Ну и пусть я толстею, а  через
парк пешком не пойду. В  библиотеке,  наполненной  книгами  Элен,  Маркэнд
опустился в шезлонг и закурил трубку. Он знал, что его комнатные  туфли  и
пижама неуместны  в  утонченной  комнате  Элен,  с  ее  книжными  полками,
голубыми китайскими вазами, в которые вставлены  электрические  лампы  под
абажурами из папируса,  с  ее  оранжевым  китайским  ковром,  с  ее  игрой
красок...  с  французским  натюрмортом  в  простенке  между  окнами.  Даже
комнатные  туфли  вдруг  стали  ему  тесны,  как  будто  ноги  его  лениво
расплывались, как и его сознание. Он скинул туфли на пол, и  трубка  упала
ему на  грудь.  В  голове  у  него  раздались  звуки  набата,  исходившие,
казалось, из чашечки цветка на французском натюрморте. Потом  он  встал  и
увидел перед собой Лоис Поллард.
   - Черт! Я опять заснул.
   - Ну что ж. Продолжайте. Кстати, вы еще в пижаме.
   - Это завтрак виноват. Я слишком много ел.
   Он посмотрел на нее, не вполне очнувшись, сквозь ту призму  необычного,
которая всегда была перед ним в минуту  пробуждения.  Утром  Элен,  теперь
Лоис! Он улыбнулся этому сравнению, но  продолжал  смотреть.  Утром  Элен,
полуголая,  сидела  у  своего  стола.  Теперь  Лоис  стояла  перед  ним  в
облегающем элегантном  синем  костюме,  в  шляпе  с  пером  под  цвет,  по
контрасту с которой ее волосы казались почти  золотыми.  У  нее  был  сын,
ровесник Тони, но грудь ее едва намечалась  под  одеждой,  как  много  лет
назад, когда он прикоснулся к ней. Она,  казалось,  не  замечала  взгляда,
которым он смотрел на нее сквозь необычное, словно пытаясь  определить  ее
место в мире.
   - Я заехала, чтоб отвезти вас и Элен к маме, - сказала она наконец.
   - Элен нет дома.
   - Ну, так придется взять вас одного. Утро  чудесное.  Только  надевайте
зимнее пальто, у меня верх спущен.  Вы  еще  ни  разу  не  ездили  в  моем
"лозье"?
   - Можно мне сначала одеться?
   - Так и быть - ради мамы и мистера Тиббетса.
   Определить ее место. Он  видел  ее  неясно,  это  не  была  ни  женщина
настоящего, ни девушка прошлого. Он ничего  не  чувствовал  в  ней,  кроме
пустоты.
   - Я недолго, - сказал он.
   - Можете не торопиться. Чарли  все  равно  опоздает.  Я  ему,  пожалуй,
позвоню, пока вы будете одеваться. Разбужу его.
   По парку они ехали молча.


   В гостиной старого дома Динов вся семья в сборе; недостает только Джона
Тиббетса, поверенного, который должен огласить завещание.
   - Ну конечно, старый шут явится последним! - говорит Барр Грейвен,  муж
Мюриель Дин. - Он знает толк в сценических эффектах. Пожалуй,  для  юриста
это небесполезно.
   Миссис Дин шокирована; она не совсем понимает,  что  хочет  сказать  ее
зять, но слова "шут" и "сценический эффект"  в  такую  минуту  ей  кажутся
неуместными. Она отводит  глаза  от  этого  богемного  типа,  которого  ее
упрямая дочка во что бы то ни стало захотела в мужья, хотя Антони  сказал,
что его дело (издание роскошных книг) - вовсе даже и  не  дело,  а  просто
сумасбродство. Миссис Дин  -  дама  массивного  сложения,  с  несоразмерно
длинной и тонкой  шеей;  сейчас  она  несколько  взволнована,  как  и  все
находящиеся в комнате. Никто из них, однако, не чувствует тревоги.  Антони
Дин был человек почтенный, другими словами, такой, чье завещание  едва  ли
могло заключать в себе разительную неожиданность. И,  разумеется,  у  него
было много денег: у кого же из почтенных людей их нет? Он всегда  старался
уверить всех, что, кроме его жены, никто не получит от пего  и  пенни;  но
говорил это так, что и Грейвен, и Лоис, и Мюриель понимали, что он  шутит.
Конечно, того, что он имел, хватило бы на всех. А старый Антони Дин к тому
же был великодушен: он даже не слишком противился замужеству Мюриель.  "Ты
можешь позволить себе выйти замуж  за  человека  из  богемных  кругов",  -
сказал он, но таким тоном, от которого злые глаза Мюриель не стали  мягче.
И все же положение не лишено некоторой неопределенности. Хорошо  бы  точно
знать, что и  как.  Одни  только  Поллард,  муж  Лоис  и  непосредственный
преемник Антони в делах фирмы, крайне беспечен на  вид.  Это  мужчина  лет
сорока, с объемистым  задом,  который  особенно  выделяется  в  облегающем
коричневом костюме; у него маленькая голова, приспособленная  для  простых
истин коммерции; ему присуща некоторая, почти животная, грация. У Грейвена
неуклюжая фигура с наклонностью к полноте - тело художника, оторванного от
искусства, мастера, чья родина и эпоха не  столько  презирают  мастерство,
сколько просто  его  не  знают;  Грейвен  чует  за  беспечностью  Полларда
уверенность, дающую ему преимущество перед другими. Конечно,  он  все  уже
знает. Элен вдруг  замечает,  что  и  она  почти  взволнована.  -  Что  за
нелепость! - упрекает она себя за слегка участившееся дыхание. - Я даже не
знаю, зачем мы здесь. Дэвид - не Дин. По всей  вероятности,  дядя  оставил
ему небольшое наследство, в котором  мы,  разумеется,  не  нуждаемся.  При
заработке Дэвида... - Она не без  удовольствия  посещает  эти  собрания  в
викторианском доме тети Лоретты.  Она  чувствует  свое  превосходство  над
Лоис, пустым созданием, не  умеющим  использовать  ни  свой  ум,  ни  свои
деньги; над Мюриель, вечно недовольной  хозяйкой  салона,  где  она  любит
бывать, хотя посетители этого салона - знаменитые музыканты, архитекторы и
банкиры - только усиливают в Мюриель зависть  и  сознание,  что  она  хуже
других. Мюриель - женщина, которая никогда не любила и потому обречена  на
вечное  одиночество  в  мире,  полном  людей.  Но  так  глубоко  Элен   не
заглядывает. Она видит только сложенные в кислую  гримасу  губы,  желтизну
кожи, морщину между бровями и испытывает приятное сожаление.
   Эти периодические встречи членов семьи Дин и их ближайших родственников
не делают их коллективом; здесь действует лишь  привычка,  приемлемая  для
каждого из них, поскольку она способствует укреплению его места  в  жизни,
его удобств и жизнестойкости. Коллектив активен и автономен; он использует
личную волю каждого из членов в общих  интересах;  и  при  этом  неизбежны
трения, так как воля каждого индивидуальна. Трое мужчин и четыре  женщины,
ожидающие прихода Джона Тиббетса,  который  должен  сообщить  им  приятное
известие, пассивны - им свойственно только получать.  Даже  теперь,  после
смерти своего мужа, Лоретта Дин ничего не потребует от  них,  кроме  того,
чтоб время от времени они приходили к ней в дом и позволяли накормить себя
обедом. Сам Антони Дин, несмотря  на  всю  свою  пылкость,  был  человеком
сильного характера и гордился тем, что не нуждается в  привязанности  даже
своих дочерей, и постепенно, с годами, превратил жену в женщину  холодную,
сухую и светскую, больше ценившую в дочерях внешние приличия, чем внимание
и теплоту.
   Встреча этих нескольких человек, которых проницательный Грейвен  назвал
"Дин и К<sup>o</sup>", больше всего походит на собрание. И сам  он,  всегда  и  везде
лишь наблюдатель, в гостиной Динов чувствует себя на месте именно  потому,
что здесь нет никакой напряженности. Он ко всем  испытывает  симпатию,  за
исключением своей жены (мысль о том, что любовь к собственной  жене  может
быть эстетической потребностью, никогда не приходила в  голову  Грейвену).
Он совершенно откровенно женился на ней ради денег, она вышла за него ради
его связей в избранном артистическом кругу.
   Поллард  не  из  тех  людей,  чьи  суждения  определяются   симпатиями;
бессознательно они определяются расчетом. У человека есть дело; выгодно ли
оно? У человека есть друзья; выгодны ли они? У человека есть жена;  удачно
ли он женился? Симпатии  и  антипатии  ничего  общего  не  имеют  с  этими
вопросами. Им не  находится  места  даже  при  разрешении  более  интимных
проблем: при выборе  клуба,  партнеров  для  карточной  игры,  места,  где
проводить вечера, - и здесь ответ  диктуется  расчетом,  а  жизнь  слишком
коротка,  чтобы  позволить  себе  что-либо  "сверх  программы".   Конечно,
симпатии и антипатии тоже играют кое-какую роль: от них зависит,  заказать
ли к завтраку говядину или баранину, лечь ли спать с Джейн или с  Лолеттой
(при условии, что это одинаково безопасно).  Но  там,  где  дело  касается
подлинного наслаждения,  симпатиям  и  антипатиям  опять-таки  места  нет.
Рыбная ловля! Поллард удит рыбу с благоговением и  строгостью  священника,
который служит обедню.
   Дверь отворилась, и Джон Тиббетс бесшумно вошел в комнату,  не  пытаясь
даже извиниться за свое  опоздание.  Придерживаясь  строгого  порядка,  он
пожал руку миссис Дин, поцеловал в щеку Мюриель  и  Лоис,  поздоровался  с
Элен, Поллардом, Маркэндом и более рассеянно с Грейвеном, сел  в  глубокое
кресло у рояля (никогда не открывавшегося) и тем самым сразу занял, как  и
требовалось, центральное место  в  комнате.  Остальные  расселись  к  нему
лицом.
   - Итак, - он прочистил горло, - всем вам известно, для  чего  мы  здесь
собрались. Моя обязанность в качестве поверенного  покойного  Антони  Дина
ознакомить вас, ближайших членов его семейства, с его  последней  волей  и
завещанием.  Мистер  Дэвид  Маркэнд  и  его  супруга,  строго  говоря,  не
принадлежащие к семье, приглашены по специальному указанию мистера Дина...
   Маркэнд  любил  их  всех,  даже  Мюриель;  он   был   здесь,   пожалуй,
единственным, кто любил ее. Но вот появился человек, которого он не любил.
Давняя  антипатия.  Перед  глазами   Маркэнда   грузная   фигура,   удобно
откинувшаяся на спинку кресла, короткие ноги с жирными коленями и выпуклый
живот, толстая шея в высоком воротничке, голова  круглая  и  приплюснутая,
как  бочонок  или  крокетный  молоток,   лоб   гладкий   и   пустой,   как
разглагольствования политикана, безгубый сморщенный  рот,  льдисто-голубые
глаза. Тиббетс снимает  резинку  со  свернутого  в  трубку  листа  бумаги;
резинка  щелкнула,  лист  развернулся;  гидравлическим  прессом  двигается
челюсть, он читает. Но этот человек здесь  на  месте;  все  принимают  его
таким, как он есть, и готовятся получить манну небесную из его рук. - И  я
тоже. - Теперь  Маркэнд  уже  не  любит  никого  из  них,  даже  Элен;  он
чувствует, как ее воля пытается побороть волнение; он избегает ее взгляда.
Не Тиббетс ли заставил их всех  измениться?..  Тиббетс  и  его  монотонное
чтение. Или же он только помог проявиться чему-то, что всегда было в  них?
- Чему-то, как и сам Тиббетс,  противному  мне.  -  Маркэнд  посмотрел  на
Лоис... Тиббетс читает; и Лоис  слегка  краснеет,  как  будто  ей  нанесли
оскорбление, слишком утонченное, чтобы открыто  реагировать  на  него.  Ей
тоже не по себе (или ей, как и ему, хочется, чтоб  это  было  так)  -  ей,
совсем недавно так красиво сидевшей у руля своего "лозье". Лоис на  месте,
когда она в своем автомобиле, одетая в синий костюм с  серебристой  лисой.
Когда о деньгах говорят вот так, в лоб, это оскорбляет;  это  оскорбило  и
Элен. Но без денег не было бы ни "лозье", ни синего костюма, ни  мехов.  -
Ну-ну, - сказал себе Маркэнд, превозмогая свое настроение,  -  всему  свое
место.
   Он снова вспомнил о своей неприязни к Тиббетсу.  Что  в  лице  Тиббетса
вторглось в комнату? Жадность и Хитрость, наряженные в тогу Законности. За
гладким  лбом  таился  арсенал  замысловатых  орудий  нападения,  но  губы
произносили лишь высокопарные слова: Закон, Справедливость,  Порядок.  Вот
что он ненавидел в Тиббетсе, почему не мог слушать его даже теперь,  когда
единственный раз в жизни  то,  о  чем  он  говорил,  могло  заинтересовать
Маркэнда. Антони  Дин  был  не  похож  на  него,  однако  пользовался  его
услугами. Никто не мог похвалиться, что обманул старика.  Может  быть,  не
так уж он был непохож на Тиббетса? -  Впрочем...  -  Маркэнд  почувствовал
вдруг, что все присутствующие повернулись к нему, проводя черту от него  к
читающему Тиббетсу. Тогда он услышал:

   "...Настоящим я назначаю,  завещаю  и  отказываю  десятую  часть  моего
добра, состояния и  имущества  моему  племяннику  Дэвиду  Маркэнду  в  его
постоянное и безраздельное пользование. И  предписываю,  чтобы  в  случае,
если названный Дэвид Маркэнд пожелает по тон  или  иной  причине  оставить
занимаемое им официальное положение в фирме, в капиталах которой  помещено
указанное состояние, душеприказчики,  или  доверенные,  или  прочие  лица,
упомянутые в настоящем  завещании,  или  же  все  они  вместе  выкупили  у
названного Дэвида Маркэнда, возместив ему стоимость в  официальной  валюте
Соединенных Штатов Америки, всю его долю во  владениях  упомянутой  фирмы,
принадлежащую ему силою настоящего завещания, согласно рыночному курсу  по
биржевым  показателям  за  тот  день,  в  который  им  будет  заявлено  об
оставлении занимаемого положения.
   ...Далее я  назначаю,  завещаю  и  отказываю  моему  племяннику  Дэвиду
Маркэнду дом и землю, на которой таковой находится, в городе  Клирдене,  в
округе Авон,  в  штате  Коннектикут,  в  его  постоянное  и  безраздельное
пользование, каковой дом и земля составляли  имущество  моей  возлюбленной
сестры Марты Дин-Маркэнд и поступили в мою  собственность  в  учет  уплаты
налогов  и  податей  после  потери  права  выкупа,  явившейся  результатом
систематической  неуплаты  налогов,  а  также  процентов   по   закладным;
указанное имущество переходит в собственность моего названного  племянника
без уплаты каких-либо прошлых налогов,  податей,  процентов,  штрафов  или
иных денежных сумм.
   ...Далее я назначаю, завещаю и отказываю  сумму  в  10.000  долларов  в
официальной  валюте  Соединенных  Штатов  Америки  моей  племяннице   Элен
Дейндри-Маркэнд и равные суммы по 10.000  долларов  в  официальной  валюте
Соединенных Штатов Америки каждому из детей названной  племянницы,  Антони
Дин-Маркэнду и Марте Дейндри-Маркэнд..."

   Голос продолжал звучать, внимание слушателей  отвлеклось  от  Маркэнда.
Последовал перечень сумм,  завещаемых  друзьям,  слугам,  старым  служащим
фирмы, какой-то больнице, Клубу холостяков; Маркэнд  не  прислушивался;  у
пего в ушах все еще стояло: "...если он пожелает по той или  иной  причине
оставить занимаемое положение... если  он  пожелает  оставить...  оставить
занимаемое положение". Что побудило старика написать это? А дом - ведь это
его дом (он и позабыл о нем), дом его детства и юности, дом его матери (он
знал, что отец взял деньги под залог этого дома и не вернул их)... -  Если
я пожелаю  оставить  занимаемое  положение...  Как  странно,  что  доброму
старику пришла в голову такая мысль! Сколько  неожиданных  противоречий  в
этом  человеке.  "Десятую  часть  моему  племяннику..."   -   Маркэнд   не
представлял себе размеров этой части,  он  не  слышал,  что  говорилось  в
завещании до и после этого места.
   Голос Тиббетса умолк. Все встали. Тетя  Лоретта,  с  влажными  глазами,
приблизилась к Маркэнду и поцеловала его в лоб.
   - Ваш дядя всегда относился к вам, как к сыну,  и  я  очень  рада,  мой
друг! - Вероятно, десятая часть составляет немало. Все улыбались. Маркэнду
хотелось узнать,  сколько  приходится  на  его  долю,  но  он  постеснялся
спросить. Элен скажет ему, улучив минуту. Сейчас о  завещании,  которое  с
таким страстным вниманием было прослушано всеми,  кроме  него,  неприлично
упоминать. Маркэнд чувствовал себя так, словно побывал на пиру, где другие
наслаждались роскошными яствами, а он пренебрег ими. Все насытились, а  он
- голоднее прежнего. Не в первый раз его  внимание  сыграло  с  ним  такую
шутку. В последние годы, когда деловой успех вознес его на вершины  и  ему
нередко приходилось "заседать" на совещаниях, он научился следить за своим
вниманием, чтобы не давать ему рассеяться. И даже в дни юности Том Реннард
всегда поддразнивал его: "Ты слышишь только то, что хочешь услышать". (Ну,
конечно! Он слышал ту часть завещания, которая относилась к нему. Но  дядя
перехитрил его, поместив ключ к этой части в другой, не  дошедшей  до  его
слуха.)
   Поллард покачивал левой ногой, что  у  него  всегда  служило  признаком
удовольствия.  В  злых  глазах  Мюриель  появилось  почти   умиротворенное
выражение,  Элен  говорила  об  этих  сумасшедших  картинах  на  выставке:
"Все-таки кое-что мне там нравится", а Грейвен посмеивался  и  называл  ее
притворщицей. В комнату вошло веселье; оно бродило  и  переливалось  через
край - жесты стали чуть  свободнее,  слова  чуть  живее  и  смех  немножко
громче. Никто, казалось, не вспоминал, что виновник этого веселья  недавно
умер, никто не думал о нем, мирно гниющем в своей могиле; даже в спокойном
достоинстве его вдовы было  что-то  праздничное.  Однако  все  они  любили
Антони Дина; Мюриель только его одного и любила. Маркэнд вдруг понял,  что
именно этим здоровым жизненным инстинктом  и  невозмутимым  аппетитом  они
отдавали единственную возможную для них дань трудам всей его жизни.
   Тиббетс, поигрывая пенсне, прикрепленным широкой черной лентой к жилету
из белого пике, говорил Полларду:
   - Ничего не поделаешь, сэр. Верховный суд признал  это  соответствующим
конституции. Другими словами, сэр, подоходный налог уже существует, и всем
нам придется его платить. Я никогда не поверил бы этому, сэр. Но как бы то
ни было, он объявлен соответствующим конституции,  и  никто  не  осмелится
оспаривать решение величайшего суда в мире. Конечно,  это  разорение.  Уже
сейчас деловой мир задыхается. Через  несколько  лет,  сэр,  вам  придется
наблюдать начало сильнейшего  движения  за  изъятие  из  конституции  этой
дополнительной статьи. В делах  застой.  Вам  это  известно.  И  настоящая
причина  именно  в  этом  налоге.  Газеты  пишут,  что  Уинстон   Черчилль
предлагает всем державам установить морское  перемирие  начиная  с  тысяча
девятьсот четырнадцатого года. Теперь нам ясно, к чему все клонится?  Если
Англия пытается приостановить строительство военных кораблей, это  значит,
что она предвидит затруднения в налогах, затруднения в делах. Мир накануне
депрессии. Нечего сказать, подходящий момент для того, чтобы оглушить нашу
борющуюся верхушку подоходным налогом, выбить почву из-под ног у финансов,
которые и так достаточно неустойчивы.
   Поллард перестал покачивать ногой.
   Дверь отворилась, и горничная доложила, что обед подан.
   Это была Энн.
   - Войдите, войдите, Энн! - воскликнула миссис Дин. - Я  кое-что  должна
сказать вам, милая.
   Маркэнду  вспомнилась  крепкая  девичья  фигура,  грациозные  движения,
круглые кроткие глаза, дыхание, пахнущее  молоком.  Непривычное  обращение
хозяйки смутило Энн. Она подошла ближе. Молочный ее расцвет давно  поблек,
засыпанный пеплом жизни.
   - Мы прочли завещание мистера Дина, - услышала Энн, -  он  оставил  вам
пять тысяч долларов.
   Энн страдала, и Маркэнд вместе с ней. В первый раз усилие не  оказалось
тщетным; он снова может поверить в свою,  давно  похороненную  близость  с
этой девушкой; эта  близость  реальная  и  полна  чудесной  неожиданности.
Деньги не имели значения для Энн. Она стояла посреди комнаты,  беззащитная
в своем сознании, что от нее ожидают благодарности и что она  должна  быть
благодарна. Она виновато покраснела, сложила руки и сжала их.
   - О, благодарю вас, - сказала она,  поглядела  на  свои  руки,  сделала
паузу и подняла голову. Новым, спокойным тоном она  произнесла:  -  Мистер
Дин был очень добр, подумав обо мне, - и вышла из комнаты.
   Все  общество  почти  тотчас  же  последовало  за   ней.   Благополучно
завершившееся волнение вызывает голод.
   Поллард хлопнул Маркэнда по спине.
   - Вы успели позавтракать?
   - И как еще!
   - Превосходно! - прогремел  Поллард,  обращаясь  к  собравшимся  вокруг
стола, обремененного хрусталем,  белоснежными  салфетками  и  серебром,  в
ожидании, покуда миссис Дин займет свое место. - Дэв завтракал, а  я  нет.
Так что я собираюсь поесть за двоих.


   После обеда Элен подошла к мужу; она заметила, что за столом  он  сидел
молча и почти ничего не ел.
   - Дэв, - сказала она, - у тебя  усталый  вид.  Ты  бы  поехал  домой  и
вздремнул немного. Ведь  ты  помнишь,  мы  ужинаем  сегодня  на  Восточной
Шестьдесят пятой улице. Я буду ждать тебя там к семи часам.
   - Ты занята до вечера?
   Едва приметная скрытность в глазах Элен, прежде чем она ответила:
   - Мы с мамой хотели сегодня познакомиться  с  кардиналом  Лашезом.  Ты,
вероятно, читал о его приезде в Нью-Йорк? У доктора Коннинджа.  Я  обещала
поехать с ней.
   - Только не целуй перстень: это негигиенично.
   Элен  вспыхнула  и  отвернулась.  Это  удивило  Маркэнда.  Не  раз   он
подтрунивал над ее увлечением гигиеной; поцеловать перстень  кардинала  на
нее так же мало похоже, как разрешить детям пить из общего стакана.
   - Элен, -  сказал  он,  -  может  быть,  нам  извиниться  перед  твоими
родителями и поужинать дома, с малышами?
   - Ты ведь знаешь, как  папа  относится  ко  всякому  нарушению  данного
слова. - (Она не хочет оставаться со мной наедине.) -  Я  тебе  обещаю,  -
добавила она, и ее слова  -  почему?  -  казались  отягченными  трудностью
принятого решения, - сейчас же после ужина мы поедем домой.
   Может  быть,  действительно  поехать  вздремнуть?  Советы  Элен  всегда
благоразумны. Маркэнд  обвел  взглядом  широкую  спину  мистера  Тиббетса,
круглые тусклые глаза своей тетки,  Полларда,  у  которого  под  давлением
поглощенной  им  пищи  лицо  накалилось,  словно  клапан  парового  котла.
Маркэнду не захотелось ни с кем из них разговаривать.  Он  выскользнул  из
комнаты.
   У наружной двери его остановила Лоис.
   - Куда это вы собрались?
   - Спать.
   - Великолепно. Я тоже еду.
   Они спустились с крыльца и сели в автомобиль. В парке светило солнце  и
было тепло. Лоис повернула руль.
   - Между прочим, Лоис. - Маркэнд смотрел  прямо  перед  собой.  -  Я  не
особенно внимательно слушал. Как поделил все ваш папа?
   - Как это на вас похоже! Ну вот, после уплаты  всяких  особых  сумм,  и
взносов, и тому подобное он разделил остаток на десять равных частей. Пять
идут маме. Страшно мило с его стороны, правда? Она теперь так богата,  что
может выйти замуж за  какого-нибудь  мальчишку,  который  убьет  ее,  чтоб
завладеть ее деньгами. Остальные пять частей предназначены Мюриель, Барру,
Чарли, милой Лоис и милому Дэвиду.
   - Ловко! Таким образом, каждая из дочерей получает по две десятых?
   - Если не разведется со своим мужем.
   - Необычное для нашего времени завещание - без всяких оговорок оставить
деньги жене и зятьям!
   - Папа был настоящий человек. Только он так зарывался в свои дела,  что
подчас нелегко было отыскать в нем человека.
   - И сколько же составляет все наследство?
   - Вы и это прослушали? Старый Тиббетс очень подробно все  объяснил.  Он
знал, что никто из нас не осмелится спросить! Всего около двух миллионов.
   - Так... Значит...
   - Значит, мой милый мальчик, не считая тридцати тысяч, завещанных Элен,
Тони и Марте, вы получаете около двухсот тысяч долларов.
   Маркэнд молчал.
   - Недурно, - сказала Лоис. - Совсем недурно для мальчика из  провинции.
Но серьезно, Дэвид, я еще больше люблю папу за это. Он понимал, что  вы  -
настоящий Дин.
   "Лозье" с трудом  пробирался  между  кэбами,  такси,  "Поуп  Хартфорд",
"Панхард". - Двести тысяч в ОТП. Около двенадцати тысяч в год. Жалованье -
двенадцать тысяч в год. Городской дом ценой не  менее  тридцати  тысяч.  Я
богат. - Маркэнд оглянулся на оголенные  деревья  (они  достигли  верхней,
"романтической" части  Центрального  парка),  на  скалы,  поросшие  редким
кустарником, на прохожих, обливающихся потом в зимней одежде, на скамейки,
каменистые дорожки. Он,  Маркэнд,  возвышался  над  всем  этим;  радостное
возбуждение охватило весь город, окаймлявший раскинувшийся под  ним  парк.
Хозяин! Он чувствовал, что его рука властна остановить толпу прохожих  или
рассеять ее. Хорошо быть богатым! Лоис у руля, в синем твидовом костюме, с
мехом, распахнутым на груди, вела машину мимо виктории, в  которой  сидели
две пожилые дамы.  Под  шляпами,  украшенными  цветами,  в  рамке  черного
каракуля саков  Маркэнд  увидел  высохшие,  пергаментные  лица,  бессильно
сложенные руки; потом мимо него промелькнул огромный кучер, подобно евнуху
охранявший их, и два крутобоких мерина.
   - Да, я богат, - вслух сказал Маркэнд. - Я принадлежу к тому же классу,
что и эти мумии.
   Лоис затормозила и поставила машину на стоянку.
   - Пройдемся, - сказала она. Они взобрались на невысокий холм,  миновали
замусоренную рощицу, где среди голых стволов  валялись  номера  воскресной
газеты и уныло слонялись немногочисленные гуляющие. Достигнув вершины, они
уселись на черном камне, выступы которого сквозь  одежду  врезались  им  в
тело.
   - Зачем это вам понадобилось все портить такими нелепыми разговорами?
   - Мне везет в жизни, Лоис. С самого детства. Это противоестественно.  Я
не доверяю этому.
   Она стянула свою тяжелую шоферскую перчатку и взяла  его  руку,  но  не
пожала ее.
   - Я не хочу, чтоб вы так говорили, потому что это нехорошо по отношению
к папе. Он вовсе не  собирался  оставлять  свои  деньги  скопищу  высохших
трупов. Во всяком случае, часть их он оставил настоящему человеку - вам...
   - Бросьте глупости! Что во мне настоящего?
   - ...И к тому же без ограничения. Мы все должны оставить свои деньги  в
деле. Только вы свободны. Как будто он предвидел...
   - Что мне может  прийти  на  ум  бросить  дело  и  стать  стопроцентным
лодырем?
   - И стать независимым, Дэвид, вы сами себя не знаете.
   - Лоис, дорогая моя, это просто забавно, до  чего  вы  упорны  в  вашем
хорошем отношении ко мне... вы и все другие.
   - Я оказалась упорнее других.
   - Правда? - он рассмеялся.
   - И получила меньше других. - Она повернулась к нему лицом, и оно  было
серьезно. - Это верно, Дэвид. Разве это ничего  не  значит  -  так  долго,
почти всю жизнь по-настоящему хорошо относиться к человеку? А впрочем, это
действительно ничего не значит. Для каждого из нас то, что  мы  чувствуем,
как будто менее важно, чем то, что мы собой представляем, -  менее  важно,
чем кольцо на пальце.
   - Верно, - сказал Маркэнд. - Значит, вы тоже это  чувствуете?  В  конце
концов, вам ведь тоже везет. Могли же вы родиться  на  Ривингтон-стрит,  и
притом с бельмом на глазу. Но удача еще  не  делает  человека  счастливым,
правда? Счастье именно в том, что чувствуешь, даже если  это  и  не  имеет
значения. Такая удачливость, как у нас с вами, - это вроде зимнего пальто,
которое недостаточно  плотно  прилегает  к  телу,  чтобы  предохранить  от
холода.
   - Не такая уж я удачливая, Дэвид.
   Он молчал, глядя вниз, где маленький еврей в пальто,  таком  широком  и
жестком, что оно казалось выточенным из дерева, катил колясочку с плачущим
ребенком. Звук был совсем слабый, и смешно было видеть, как  он  беспокоил
взрослого солидного человека, как тот  прыгал  вокруг  колясочки  в  своем
громоздком пальто, качал ее и размахивал руками.
   - Вы это знаете так же хорошо, как и я. Чарли очень мил, и я думаю, что
люблю его. Во всяком случае, мне нетрудно  было  сохранять  верность  ему,
если это имеет какое-либо значение. Но он  скучный  человек,  и  потом  он
отлично может обходиться без меня, да и Чарли-младший  -  тоже:  ведь  его
отняли от груди, когда ему не было и трех месяцев. С тех  пор  я  ни  разу
ничего по-настоящему для него не сделала, потому что всегда находились или
няня, или доктор, или учитель, которые все могли  сделать  гораздо  лучше,
чем я. Самое большее, что я могла делать, - это платить _им_. И все-таки я
люблю его. Еще одно бесплодное чувство.
   - Какое же чувство не бесплодно?
   - Трепет.  Это  чувство,  которое  меняет  вас  всего,  даже  если  оно
мучительно. Когда  порядочная  женщина  испытывает  это  чувство  или  его
приближение, она должна подавить его. Я  испытала  трепет,  когда  родился
Чарли-младший. Это не было  бесплодное  чувство.  Если  бы  женщины  умели
говорить правду, они бы сознались (во всяком случае, многие из них), что с
радостью  имели  бы  ребенка  каждый  год.  Я  испытывала  трепет,   когда
Чарли-младший лежал у моей груди. Только три месяца. А когда его отняли  -
трепет исчез, исчезло и молоко. Дэвид, я испытывала трепет, когда вы  меня
целовали, хотя вы позабыли об этом.
   - Я не позабыл.
   - Это почти... это могло бы  изменить  меня.  Знали  ли  вы  это?  И  я
испугалась. Я была такая пай-девочка! Может быть, для того я  и  вышла  за
Чарли, чтобы застраховать себя от трепета.
   Маркэнд сидел молча, ощущая острый  выступ  камня,  врезавшийся  ему  в
спину и ягодицы. Лоис вдавила в  грязь  носок  своей  лакированной  туфли.
Солнце зашло за серые многоэтажные  дома,  и  город  вдруг  помрачнел  под
безоблачным небом, от которого больше не ложился на него сияющий отсвет.
   - Идем, холодно, - Лоис вскочила на ноги. - Не напиться ли нам чаю?
   - Давайте!
   Она круто повернула свой "лозье". Они  выехали  из  парка  у  памятника
"Мэну".
   - Помните "Мэн"? - засмеялась Лоис. -  Я  все  хотела,  чтоб  вы  пошли
добровольцем.
   - Вам нравились золоченые пуговицы, вот и все.
   - Вы сами не верите этому.
   Они  неслись  по  неприглядному  каналу  города,  пустынному   в   этот
воскресный день, если не  считать  трамваев  и  подвод.  Тротуары  звенели
мелодией музыкальных  автоматов,  стук  мотора  отдавался  в  неприступных
каменных стенах, у салуна на углу мужчины из мира, внезапно ставшего чужим
и враждебным, оглядывались на женщину у руля.  Она  уменьшила  скорость  у
Сан-Жуан-Хилла, ощупью пробираясь через угрюмую Чертову Кухню,  где  смрад
от скверного виски и предельной нищеты встал угрожающей преградой,  сквозь
которую они должны были  пробиться.  Они  летели  бок  о  бок  с  товарным
поездом, и их элегантный автомобиль вдруг сделался  маленьким,  хрупким  и
обреченным.
   - Слушайте, куда же мы едем? - спросил наконец Маркэнд.
   Лоис  не  отвечала.  На  Джексон-сквер  она  круто  взяла  на   восток.
Ребятишки, играющие  в  канавах,  разрушали  обветшалую  благопристойность
низеньких домиков, обсаженных платанами по фасаду. Машина  остановилась  у
красного  кирпичного  дома  на  Уэверли-Плейс.  Оконные  рамы  были  свеже
выкрашены  зеленой  краской.  Лоис  отперла  нарядную  новенькую  дверь  с
бронзовыми перекладинами по стеклу, завешенному изнутри тяжелым шелком,  и
взбежала вверх по темной лестнице.
   - Идите прямо! - крикнула она.
   Маркэнд последовал за ней. На лестнице стоял запах плесени, так  хорошо
знакомый ему по тем дням, когда  он  сам  снимал  квартиру  в  этой  части
города. Лоис привела его  в  большую  комнату  со  стеклянным  потолком  и
эркером, заново оштукатуренную и почти пустую, если  не  считать  широкого
дивана, нескольких стульев и книжной полки. Она стояла выпрямившись  среди
этой пустоты, и тень угасающего дня подчеркивала глубину ее глаз.
   - Ну? - сказал Маркэнд.
   - Это мое. В прошлом году я решила: раз у Чарли есть контора и клубы  и
еще не знаю что, на случай, когда ему захочется уйти из дома, могу же и  я
иметь хотя бы комнату.
   - Вы правы, и здесь очень хорошо.
   - Здесь было отчаянно пусто, вот что... до сих пор.
   Она сделала несколько шагов к нему и встретила его  взгляд.  Не  отводя
глаз, она  сняла  пальто  и  шляпу,  хотела  было  бросить  их  на  диван,
передумала, положила на стул в углу и  снова  повернулась  к  нему  лицом.
Маркэнд следил за всеми ее движениями, словно они  имели  какой-то  особый
смысл. В высокой пустой комнате она казалась очень стройной, ее костюм был
из тяжелой ткани и скрывал ее тело. Он вдруг заметил это  тело,  в  первый
раз за многие годы  заметил  тело  женщины,  которую  видел  почти  каждую
неделю. Тяжесть сдавила его горло. Он стиснул кулаки и снова разжал их. Он
чувствовал ее дыхание, чувствовал, как поднималась и опускалась ее  грудь,
ее взгляд, обращенный на него. Его руки вдруг  потянулись  к  ней,  но  он
отдернул их.
   - А почему бы и нет? - сказала Лоис.
   Слова действовали медленно,  и  освобожденный  ими  вихрь,  огромный  и
трезвый, охватил его тело. Он почувствовал, что совершает безумство, но  в
этом было наслаждение. Он обнял ее за  талию  и  поцеловал.  Он  помог  ей
раздеться, снять с себя все, кроме блестящих  черных  шелковых  чулок.  Он
глядел на нее, обнаженную, и знал, что его безумие обмануло его; оно  было
только в нем самом, и оно уже меркло.  Ее  груди  поникли,  ее  тело  было
блеклым, точно цветок, слишком долго лишенный  солнца;  на  золотистых  ее
волосах играли только сумеречные тени. Он подумал об Элен,  которую  видел
тысячу раз и чья нагота расцветала каждый  раз  по-новому,  удивительно  и
волшебно. Отступать было слишком поздно. Теперь оставался только один путь
к бегству - идти вперед.  Может  быть,  в  ней  он  встретит  безумие,  от
которого его собственное разгорится вновь? Он опустился на диван  рядом  с
нею и обнял ее. Тело, приникшее к нему, было мягким, хрупким,  бессильным,
внушающим жалость. И вот они  лежат  рядом,  по  ту  сторону  вынужденного
наслаждения, бесконечно далекие друг от друга. Лоис встала,  набросила  на
себя кимоно, шелковой шалью прикрыла наготу мужчины. Потом села возле. Его
безумие, которое было истинным несколько  секунд  и  породило  мучительную
ложь, теперь угасло в них обоих. Оно возникло благодаря ей, но осталось  в
пределах его существа и было лишь порождением дня, прожитого в  необычном.
Единственный путь избавления от  этой  лжи  по-прежнему  вел  вперед...  к
истине.  Маркэнд  сорвал  с  ее  плеч  покрывало,  сбросил  на  пол  шаль.
Обнаженные, не согретые страстью, они глядели друг на друга.
   - Будем смелы, - сказал он, - посмотрим правде в глаза.
   - Я ничего не боюсь. Я сказала: почему бы и нет? Могу повторить.
   - Мы совершили ошибку.
   - Можно мне закурить?
   Теперь Лоис показалась ему прекрасной: она  откинулась  на  подушки,  и
грудь ее мягко обрисовывалась ниже тонкой линии плеч и полной шеи,  только
в своей страсти он не видел этого.
   Она предложила ему курить, он покачал головой.
   - Нельзя откладывать что бы то ни было на  пятнадцать  лет,  -  сказала
Лоис.
   - Все становится иным.
   - Все становится прахом.
   У нее на глаза набежали слезы.  Она  не  вытирала  их,  она  продолжала
курить. Маркэнд видел, что ей холодно, едва заметная дрожь пробегала по ее
телу. Вдруг он пожелал ее - было бы сладко ее познать. Но она была  теперь
неизмеримо дальше,  чем  прежде.  Он  протянул  руку  и  накинул  шелковое
покрывало на ее плечи.
   - Благодарю. - Она на мгновение прикрыла глаза.
   - Вы не понимаете.
   - Я чувствую. - Она вздрогнула. - Я скоро умру.
   - Я не умею заставить вас понять. Если б вы понимали, вам  бы  не  было
холодно.
   - Почему вы не можете заставить меня понять?
   - Такой ценой я должен заплатить за нашу встречу.
   - Это преграждает  путь.  Да,  больше  это  ничего  не  значит:  только
преграда.
   - Вина моя. Из нас двоих я - тот  кто  взял,  Лоис.  И  ничего  не  дал
взамен.
   - Я захотела...
   - Вы сами себя не знаете, дитя. Вы хотели дать. Что ж, вам это удалось.
Мне не холодно. Как и всегда, сказался мой эгоизм... звериный эгоизм.
   Ее слезы лились по-прежнему, но она улыбалась.
   - В этом все дело - постоянно брать, и только брать, - сказал он.  -  Я
всегда получаю все, что хочу. Жизнь наваливает передо мною целые груды,  и
я не успеваю разобраться в них.  Разве  вы  не  знаете,  что  дали  мне...
красоту? Когда-нибудь мне придется заплатить.
   Она отбросила сигарету и потянулась к его руке.
   - Продолжайте.
   - Вы  думаете,  что  вам  попросту  захотелось  любовного  приключения?
_Почему бы и нет?_ - сказали вы себе. Не для того ли вы сняли эту комнату?
Любовное приключение. Что ж, оно у вас не вышло. Зато мне вы дали то, чего
я хотел. Я взял у вас то, что мне было  нужно.  Так  я  умел  использовать
вашего  отца,  деловой  мир,  свои  собственные  способности,  даже   свою
обворожительную лень. Да, как от Элен... я взял от вас то,  что  мне  было
нужно. Что именно... я сам еще не знаю.
   - Что ж, почему бы и нет?
   - Лоис, не нравлюсь я сам себе. Я обманщик.  Я  не  хочу  брать  ничего
даром.
   - Вы правы, вы взяли от меня то, что вам  нужно  было.  Я  рада  этому!
Дэви, я верю в вас. Честное слово, я не сожалею о том,  что  произошло.  Я
даже довольна. Я не люблю вас, хотя когда-то могла полюбить. Я  никого  не
люблю, разве только Чарли-младшего, который  никогда  не  сможет  полюбить
меня, потому что я его мать. Но что-то есть в вас, что я люблю, и этому  я
рада, и перед этим не стыжусь оставаться нагон. Не смейтесь!
   Маркэнд вскочил с дивана и стал шагать  по  комнате.  Потом  он  сел  в
стороне и посмотрел на нее.
   - Это невыносимо! Что все вы думаете  обо  мне?  Почему  вы  не  можете
смотреть  на  меня  просто,  хоть  вы  и  позволили  случиться  тому,  что
случилось?  Вы  не  решаетесь?  Лоис,  я  от  природы  ленивый  и   хитрый
эксплуататор во всем, касается ли это денег или женщин  -  безразлично.  Я
обаятелен, и мне самому это противно. Вы подарили свою  близость  человеку
непорядочному, будьте мужественны и осознайте это. Вы говорите, что никого
не любите? Да ведь вы полны любви! А любовь слепа. Вы не из тех, кто легко
принимает такие вещи. Как только я уйду,  ваше  спокойствие  покинет  вас.
Разве я не знаю? Когда вам придется посмотреть в глаза Чарли, когда все мы
встретимся - Чарли, и Элен, и вы, и я... Стою ли я  этого?  Заклинаю  вас,
скажите мне.
   - Идите сюда, Дэви. - В ее голосе  была  улыбка,  хотя  глаза  все  еще
плакали. - Знаете, иногда мне кажется, что вы еще не родились. Идите сюда.
   Ее черты расплывались в сумраке, вся сцена приобрела вдруг для Маркэнда
щемяще необычайный и реальный смысл.  Наступил  глубочайший,  единственный
миг истинной близости между ними.  Ее  голос,  звучавший  в  темноте,  был
голосом девочки Лоис, но  когда  она  притянула  его  к  себе,  она  стала
старой... старше, чем он, и  огромной  рядом  с  ним,  таким  маленьким  в
большой комнате. Она взяла его голову и  прижала  к  себе,  крепко  и  без
стыда, как сделала бы мать.
   - Ну теперь одевайтесь, и до свидания.


   Маркэнд шел пешком вдоль Пятой авеню. Он знал, что запоздает  к  ужину,
но ему хотелось пройтись, и к  тому  же  у  Дейндри  уже  привыкли  к  его
опозданиям: там, вероятно, сели за стол, не  дожидаясь  его,  а  ужин  был
холодный. Он подумал о том, что голоден - за обедом он почти ничего не ел,
и многое произошло после того. И все-таки он пойдет пешком. Он  попытается
собрать свои мысли. Но единственная ясная мысль была мысль о голоде, и  он
с наслаждением предвкушал холодную вырезку, свежий ржаной хлеб,  баварское
пиво, которое по воскресеньям всегда подавалось у Дейндри к ужину. То, что
произошло у него с Лоис, имело значение, лишь поскольку оно касалось Лоис.
Верность Маркэнда Элен почти не знала исключений, но в этом  не  было  его
заслуги: просто ее власть над ним была велика. За одиннадцать лет брака он
мог насчитать лишь  несколько  отдельных  случаев  мимолетной  близости  с
женщиной, обычно тогда, когда Элен уезжала или была недоступна. Он  всегда
рассказывал ей об этом, и ее, уверенную в его  любви,  это  как  будто  не
трогало. Но если он говорил ей о какой-либо женщине, это  значило,  что  с
нею все кончено. Здесь же было другое, потому что речь шла о Лоис,  потому
что он не мог, никак не мог вычеркнуть этот эпизод из жизни,  рассказав  о
нем Элен. Это было бремя, которое он должен был нести один.  Другой  исход
заключался в том, чтобы попытаться понять, что, собственно, произошло?
   На Двадцать третьей улице Маркэнд  повернул  к  югу  и  шел  теперь  по
опустелым кварталам, в будни кишевшим людьми,  занятыми  кройкой,  шитьем,
продажей готового платья, - людьми, которые, казалось, на улицах Нью-Йорка
стояли более неподвижно и двигались более суетливо,  чем  все  другие.  Он
прошел мимо небоскреба "Утюг". Ему не  удавалось  отвлечь  свои  мысли  от
голода и жажды. Раздосадованный, он повернул к Гофман-хауз и вошел в кафе.
Он заказал сандвич, выпил виски. - Ну, теперь как? - Дойдя до Сорок второй
улицы, он все еще ничего не успел обдумать. Только слова  Лоис  звучали  у
него в ушах: "Мне кажется, что вы  еще  не  родились".  Новый  Иолиан-холл
одиноко  сверкал  среди   невысоких   строений   севернее   Брайант-парка.
Небоскребы росли ему навстречу; огромный, все ширящийся город, к  которому
принадлежит  и  он  -  богач!  -  Раз  невозможно  найти  покой,  во  всем
признавшись Элен, почему бы просто  не  позабыть?  -  Новое  здание  фирмы
"Скрибнер", книжная витрина в ярких огнях, не вязавшаяся с этим воскресным
вечером. - Расточительность, широкий  размах...  новый  метод  торговли  в
Америке оправдывает себя,  хотя  дядя  Антони  никогда  не  хотел  с  этим
согласиться. - "Темный цветок". Завтра он купит книгу для Элен: она  любит
Голсуорси. - Лоис на своем диване, улыбавшаяся сквозь слезы,  тоже  темный
цветок, несмотря на золотистые волосы. Бедная маленькая никчемная Лоис.  -
"Никому не нужна, - жаловалась она, - не нужна ни мужу, ни сыну!" Нужна ли
она ему? Не это ли наполнило ее торжеством и заставило посмеяться над  его
самобичеванием? Что в ней было нужно ему? Может быть, это важно.
   - Если так, - сказал он вслух, - и ты действительно хочешь узнать,  что
все это значит...
   Он подошел к отелю "Плаза" на Пятьдесят девятой улице.  -  Я  чертовски
опаздываю! - Но все же он вошел в ресторан. Ему пришло в голову, что, если
он поговорит об этом с кем-нибудь, хотя бы с чужим человеком,  все  станет
для пего ясно.
   - Подождите минутку, - сказал он официанту, ставившему на стол  бутылку
шотландского виски и традиционный сандвич.
   - Oui, m'sieur?
   - Я хочу вас спросить кой о чем.
   Официант ждал.
   - Дело в том, что... - Маркэнд остановился.
   Это был человек  небольшого  роста,  стройный,  с  лицом  бледным,  как
серебро, и сонными глазами. Нос был точно клюв, а усы,  распластанные  под
ним, точно крылья птицы.
   - Понимаю, m'sieur!
   - Понимаете?
   Официант проницательно поглядел на него, и глаза  его  снова  сделались
сонными.
   - Я знаю, что беспокоит m'sieur.
   - Не может быть.
   Он улыбнулся и приоткрыл глаза, переливающиеся всеми цветами.  Его  усы
были неподвижны, как крылья парящей в воздухе птицы.
   - Придется выдержать борьбу, m'sieur, большую  борьбу,  долгую  борьбу.
Когда человек умен, ему вовсе не легко.
   - Что такое вы говорите?
   - M'sieur - умный человек и думает, что жизнь  всегда  будет  легка.  -
Голова медленно, печально качнулась. Маркэнд, со стаканом в  руке,  замер,
ожидая. - Но m'sieur теперь не так уж умен, потому что  он  ищет  то,  что
умом найти невозможно... И хотя бы  весь  мир  помогал  ему,  раскрываясь,
точно объятия женщины, m'sieur даже не знает, как это будет трудно.
   Маркэнд выпил виски до дна, палил еще стакан и тоже выпил.
   - Как вы попали в официанты?
   - Занятие не хуже всякого другого, m'sieur.
   -  Сдачи  не  надо,  -  сказал  Маркэнд,  вставая,  и   дал   официанту
десятидолларовый билет. Тот вежливо поклонился,  словно  получил  двадцать
пять центов.


   Было  уже  восемь  часов,  когда  Маркэнд  вошел  в  столовую  Дейндри,
занимавших в отеле скромное и уютное помещение из двух комнат. Оба  они  и
Элен еще сидели за столом. Ему навстречу поднялся Джадсон Дейндри, строгий
худощавый  джентльмен,  чей  каждый  шаг,   несмотря   на   хромоту,   был
самоутверждением. Он спокойно пожал руку зятю, ни словом не коснувшись его
опоздания; упрек противоречил  бы  его  правилам  в  такой  же  мере,  как
поздравление  по  поводу  наследства.   Миссис   Дейндри   простила   его;
материнская прозорливость поблескивала в ее глазах, как бы говоря, что она
все понимает; ничего, если мальчик запоздал  к  ужину  и  от  пего  сильно
пахнет виски, - ведь не каждое же воскресенье мальчик получает  наследство
в двести тысяч. Маркэнд выпил стакан хорошего пива, и тотчас  же  начались
его страдания. Час, проведенный с Лоис, вино, разговор с официантом -  все
это взбудоражило его; теперь, только увидя Элен, он до боли захотел быть с
ней вдвоем и целовать ее. Сегодня вечером ему нелегко будет попасть в  тот
бесстрастный сдержанный тон, которого от всех и  всегда  ожидали  Дейндри.
Нервы Маркэнда требовали действия; кровь звенела в ушах, билась  в  венах,
настойчиво рвалась наружу. И когда он взглядывал на Элен...  Значит,  Лоис
только воспламенила его для другой женщины? Войдя, он  поцеловал  ее  так,
как подобает мужу на людях целовать жену, но и сейчас, через стол,  ощущал
аромат ее волос и тела.
   - Ну, Дэвид, надеюсь, вы по крайней мере голодны? - Смеющиеся выцветшие
глаза Элизабет Дейндри напоминали ирландские песни.
   - Сейчас увидите! - сказал Маркэнд. Он прекрасно ладил с матерью Элен.
   Она происходила из католической ирландской семьи из Делавэра, в которой
общение с  богатыми  протестантами  (отец  ее  строил  быстроходные  суда,
ходившие по семи морям) в значительной мере вытравило влияние Рима. Ей без
препятствий удалось выйти  замуж  за  немолодого  удачливого  адвоката  из
шотландских кальвинистов. Миссис Дейндри по-прежнему  ходила  к  обедне  и
время от времени принимала участие в церковных делах. Ребенком Элен  часто
бывала с ней в церкви, хотя, по настоянию отца, училась  в  частной  школе
либерального толка. Религиозность не привилась  к  Элен;  влияние  мистера
Дейндри, а более всего снисходительность, с которой он относился к вере ее
матери, оказались сильнее ладана и  песнопений.  Элен  не  принадлежала  к
числу эстетических натур;  а  миссис  Дейндри  держали  в  плену  пышность
католических  богослужений  и  сила  традиций.  Дочь  рано   почувствовала
превосходство отца, считала его рационализм признаком этого  превосходства
и в семнадцать лет относилась к церкви с  большей  нетерпимостью,  чем  он
сам. Но если девушка унаследовала от Джадсона Дейндри тяготение к  фактам,
то, с другой стороны, она была религиозна, как  его  предки;  в  сущности,
гораздо религиознее, чем  Элизабет  Дейндри.  Элен  выросла  в  женщину  с
большой потребностью чувствовать и играть в  жизни  определенную  роль,  а
такая потребность, как бы ее ни называли, религиозна  по  существу.  Долго
она не могла найти ей  имени;  теологический  путь  был  прегражден  духом
времени и авторитетом агностика-отца; некая ограниченность не позволяла ей
избрать путь эстетический. Подобно многим  современникам,  считавшим  ниже
своего достоинства верить в библейские чудеса, она наконец  столкнулась  с
чудесами  фактов  и  еще  до  выхода  из  колледжа  сделалась   ревностной
служительницей культа Науки. Вот почему она решила стать  врачом.  За  два
года учения она узнала, насколько медицина несовершенна как наука,  и  это
заставило ее изменить решение; она  занялась  биохимией,  надеясь  обрести
Абсолютное в простейших тканях.  Она  познакомилась  с  доктором  Конрадом
Вестерлингом, который влюбился в нее и нашел ей  скромное  место  в  своей
лаборатории, в Магнум-институте на Ист-Ривер. Там она работала, покуда  не
явился Маркэнд и не предложил ей выйти за него замуж.
   Благодаря такой  неопределенности  устоев,  никогда  но  подвергавшихся
испытаниям,  жизнь  семейства  Дейндри  была  приятной  и  легкой.  Вместо
духовного общения, которое, несмотря на возвышенность цели, не может  быть
совершенным, членов его  соединяла  спокойная  родственная  привязанность,
легко выполнимый кодекс поступков и отношений. Джадсон  Дейндри  гордился,
что не верит ни во что, кроме терпимости, милосердия и внешних приличий  -
обломков (о чем он не подозревал) того здания  первобытного  христианства,
которое его предки помогали строить тысячу лет назад. Если  бы  кто-нибудь
ему сказал, что  он  порядочный  человек  лишь  потому,  что  его  прадеды
поклонялись непорочной деве, он только улыбнулся бы в ответ; но не стал бы
смеяться. В свою очередь миссис Дейндри, подобно многим католикам,  ни  во
что не верила так твердо, как в силу привычки, и удовлетворилась тем,  что
мирно скользила по медленным водам семенной любви и условного благочестия.
Элен, хотя ее родители не подозревали об этом, была более сурового склада;
быть может, тут сказался атавизм. Но Маркэнду всегда был по душе  их  дом.
Там  все   как-то   сосуществовало,   не   выходя   из   рамок   приличия:
джефферсоновский деизм Джадсона Дейндри,  католичество  Элизабет,  научные
увлечения дочери, животная энергия Маркэнда... если  только  она  не  была
слишком животной и слишком энергичной. Он любил отдыхать там вечерами.  Но
сегодня он жил, во всяком случае, испытывал потребность жить, и находиться
там было для него мукой.
   Элен чувствовала настроение мужа, и ей казалось, что она понимает  его.
Еще раньше, чем он сам, она заметила беспокойство, нараставшее в нем,  как
прилив. - Он создан не для того животного образа жизни, который мы  ведем,
и вот, вот оно, начало конца:  тревога,  смутное  недовольство,  потом  он
станет искать, и потом - найдет. - Она прошла через все это немного раньше
его, как  и  подобало  женщине,  которая  бессознательно  утверждала  свою
большую зрелость и большую силу. После долгих блужданий она обрела гавань.
Теперь стоя на пороге вожделенной и  ослепительной  истины,  она  дождется
своего мужа, чтобы, взяв его за руку, вместе с ним войти.  Элен  чувствует
физическое желание мужчины, бушующее в мирной тишине этой комнаты, и оно и
пугает, и успокаивает ее. В эти две недели - дни перелома! -  она  искусно
избегала  его  ласк,  и  он,  со  свойственной  ему  своеобразной   сменой
длительного забытья и внезапных порывов, казалось, до сих пор  не  замечал
непривычного лишения. Но сегодня она должна заговорить с ним  первая!  Она
не смеет дольше откладывать. Голос более властный, чем потребность  покоя,
заговорил в ней сегодня утром. Но как примирить то, что она должна сказать
Дэвиду, с его мужским голодом, от которого и в  ней  разгоралось  желание,
чтобы тела их в безмолвии познали друг друга? - Значит, сегодня  ночью  не
будет объятий. Может быть, повременить  с  разговором?  Заговорить  потом,
после ласк и сладостного утомления, когда он  снова  будет  знать,  что  я
люблю его! Нет, это было бы оскорблением. Любовь не  может  возникнуть  из
малодушия. - Как бы ни радовалась она его желанию, зная, что для  него  ее
тело полная чаша и что его тело источник земной жизни для нее, она глубоко
уверена, что не сможет приблизиться к нему до  тех  пор,  пока  он  ее  не
поймет... не поймет в ней женщину, рожденную наконец и  наконец  доступную
пониманию. Между тем, наблюдая за мужем, она видит, как ему  не  по  себе,
как беспокойно и жадно он ест, как слегка подергивается  у  него  веко;  и
сегодня ей особенно нравятся его широкие плечи, его руки, такие сильные  и
так похожие на руки Тони. На губах ее вкус наслаждения телесной  близостью
с ним и слова молитвы: "Благослови меня сказать сегодня то, что  я  должна
сказать, господи, заставь его понять... чтобы я могла возвратиться к  нему
снова и навсегда". Как только позволили приличия,  Элен  извинилась  перед
родителями, и они распрощались.


   Неприветливая ночь наполняла  улицу;  в  окнах  невысоких  домов  мягко
светились затененные лампы.
   - Ты устал, не хочешь пройтись пешком? - спросила Элен, но Маркэнд  уже
окликнул  такси.  Он  отворил  дверцу  и  помог  ей   войти   с   властной
настойчивостью мужчины, которая испугала ее. Машина дернулась и пошла;  он
крепко обнял ее, просунул руки под пальто,  ладонями  накрыл  ее  груди  и
поцеловал в губы.
   Весь дом спал вместе с детьми. В  библиотеке  Элен  сбросила  пальто  и
шляпу и села.
   - Мне нужно поговорить с тобой, Дэв.
   - Может быть, сначала устроимся поудобнее?
   - Нет, мне нужно с тобой _поговорить_.
   - Я не стану тревожить тебя, Элен. Есть вещи, которые нужно  преодолеть
прежде.
   Теперь она смотрела на него с удивлением.
   - Я тебя позову, - сказала она и вышла.
   Маркэнд в безотчетном напряжении стал разглядывать книги.  Книги  Элен.
Он не был любитель чтения, хоть порой  ему  нравились  стихи  или  хороший
рассказ. Как-то все выходило, что читать ему было некогда.  Время  отдыха,
будь то день или больше, отнимали дети, поездки за город. В свободный  час
можно было побродить по улицам или приятно вздремнуть. (Он  любил  спать.)
Зато Элен была завзятая  книжница!..  Вдоль  стен  в  безупречном  порядке
стояли английские поэты,  эссеисты,  драматурги.  Гиссинг,  Генри  Джеймс,
Тургенев, Толстой. Целая полка  французов,  в  бумажных,  изредка  кожаных
переплетах: Анатоль Франс, Андре Жид,  Морис  Баррес.  Ряды  психологов  и
ученых:  Уильям  Джеймс,  Рибо,  Ройс,  Пуанкаре.  На  столе  груды  новых
журналов,  в  которые  Маркэнд  и  не  заглядывал  никогда.  Тощие  томики
ультрасовременных поэтов, он читал их  имена:  Уильям  В.Муди,  Джон  Холл
Уилок, Стивен Филипс. Роман Эдит Уортон "Житие св.Терезы", книга о  методе
Монтессори (об этом Маркэнд кое-что слышал и отнесся  с  одобрением:  речь
шла о большей свободе для детей), красный  том,  не  меньше  тонны  весом:
"Психоанализ". - Это еще что такое? Можно  ли  считать,  что  знаешь  свою
жену, - размышлял он, - если в ее сознании живут целые миры,  чуждые  мне.
Да, но ведь и мой, деловой мир ей чужд. Но что такое,  черт  побери,  этот
деловой мир? Набор незамысловатых  фокусов.  А  книги,  которые  безмолвно
входят в твою жизнь? - Но инстинкт  подсказывал  Маркэнду,  что  книги  не
имеют значения. Их многочисленные и противоречивые голоса далеки от биения
жизни. Он подумал о своей встрече с Лоис,  о  потребности  обладать  Элен,
томившей его теперь. Ты живешь с женщиной, ешь и спишь с ней вместе, даешь
жизнь ее детям. Ты живешь с ней, год за годом пожирая  ее  красоту,  точно
пищу. Но знаешь ли ты ее? Знаешь ли самого  себя?  Он  вдруг  вспомнил  об
утренних отлучках Элен, подумал о физическом отчуждении ее, длившемся  вот
уже несколько недель. Он неподвижно  стоял  посреди  комнаты  с  книгой  в
руке... "Дэвид!" - послышалось сверху. Он положил книгу и стал подниматься
по  лестнице,  осторожно,  словно  шел  по  ней  в  первый  раз  и  боялся
оступиться.
   Элен полулежала в постели, опираясь на  подушки;  на  ней  был  голубой
халат, чулки и домашние туфли.
   - Надевай свой шлафрок и приляг тут, рядом со мной.
   Он заметил, что  она  все  обдумала  заранее:  относительная  близость,
необходимая, чтоб ему было приятно, и  препятствие,  чтобы  заставить  его
слушать. Он накинул шлафрок, но не лег, а сел в ногах ее кровати.
   - Мне так очень хорошо.
   Она  неодобрительно  шевельнулась,  но   ничего   не   сказала.   Потом
наклонилась вперед и взяла его руку.
   - Дэвид, когда ты пошутил сегодня у Динов насчет перстня кардинала,  ты
не знал...
   - Что? - у него пересохло в горле.
   - Я шла к этому постепенно, целый год. И только в  последние  месяцы...
помнишь, когда случилась эта история с  Тони?..  это  наконец  свершилось.
Постарайся понять. Это так серьезно, так важно для меня, для нас. Я  нашла
Истину. Я приняла католичество.
   - Ты приняла католичество?
   - Да. Ах, мне так много нужно сказать тебе, и  я  не  знаю  как.  _Как_
можно сказать все это? Дэвид, Дэвид!.. - Она словно  умоляла  его,  сжимая
его руку.
   Маркэнд посмотрел на ее руку, глазами  скользнул  от  сильной  кисти  к
локтю, к упругому плечу, к глазам, согретым скрытой от него и  чуждой  ему
страстью. Он  отнял  свою  руку.  Да,  это  было  серьезно;  это  не  было
"интеллектуальное убеждение", почерпнутое из книг. Если б она сказала ему,
что отдалась мужчине, как ему отдалась Лоис, это было бы  больное,  но  не
имело бы такого серьезного значения:  она  не  стала  бы  для  пего  такой
далекой и  невозвратимой.  Весть  об  этом  неожиданном  вероломстве  была
губительнее, чем если б он  узнал,  что  чужие  губы  касались  ее  груди,
которую он так любил. Теперь Маркэнд понял,  что  он  чувствовал  все  это
время: неведомый пыл в ее теле,  так  хорошо  знакомом.  Оттого,  что  она
любила его, отчужденность между ними казалась еще ужаснее. Она  замкнулась
в  себе,  и  в  первый  раз  он  остался  за  пределами  ее  существа.  Он
почувствовал себя оторванным, как сухой лист, упавший на осеннюю землю.
   - Элен, ты твердо решила?
   - Дорогой, - она стиснула руки, - я решила твердо.
   Ее глаза, целиком во власти  чужой  силы;  ее  тело,  послушное  чужому
экстазу. - Не моему, не нашему экстазу!
   - Я человек непредубежденный, - сказал он,  -  но  я  знаю,  что  такое
церковь. Разве ты не соглашалась со мной, когда мы касались этого,  говоря
о твоей матери? Я не могу понять. Это не  наш  мир,  Элен.  Он  обращен  к
прошлому.
   - Это совсем иной мир. Он вне времени. Истина в нем.
   Ясность его мыслей удивила самого  Маркэнда.  Он  никогда  особенно  не
задумывался над всем этим. В нем основы протестантизма выветрились  давно,
еще до того как в Клирдене умерла его мать. Он даже не знал, верит ли он в
бога. Но теперь он точно знал, что всегда ненавидел католическую  церковь.
Не ту пустую привычку, которой придерживалась миссис Дейндри,  но  истовую
веру, которую он сейчас чувствовал в Элен.
   - Я знаю, что потерял тебя.
   - Так, как ты это понимаешь, - сказала  она,  -  ты  меня  потерял  уже
давно. Но ты не потерял меня. Никогда я не была так близка к тебе, Дэвид.
   Он видел ее стиснутые руки, ее тело, голосом которого были эти  любимые
руки. Он чувствовал свою страсть,  возбужденную  обладанием  Лоис.  Именно
из-за Лоис было непереносимо, чтобы Элен хотя бы  на  йоту  отдалилась  от
него!
   - Ты чувствуешь свою близость ко мне, - сказал  он,  удивляясь  ясности
своих мыслей, - вероятно, оттого, что ты хочешь этой  близости,  уйдя  так
далеко.
   - Это верно, Дэвид. Каким проницательным  ты  умеешь  быть!  Всегда,  с
первых дней нашего брака, в моих поисках истины, необходимой для жизни,  я
была далека от тебя. Почему? Потому что ты не хотел искать вместе со мной.
Ты мне одной предоставил пройти через все это. Но теперь,  когда  я  нашла
Истину, первым даром ее должно стать мое возвращение к тебе. Ведь все  это
время я покидала тебя лишь потому, что, не найдя Истины, я не  могла  быть
по-настоящему близкой тебе, по-настоящему твоей.
   - Зачем тебе нужно было покидать меня?
   Она снова взяла его руку, сжала ее, потом снова выпустила.
   -  Разве  когда-нибудь  тебя  занимало  мое  стремление  найти  истину?
Вспомни, Дэвид! Когда мы  поженились,  я  отказалась  от  своей  работы  в
институте с Конрадом Вестерлингом. Ты никогда не задумывался над тем,  что
это было... что это значило для меня... Это  был  отказ  от  целой  жизни.
Конрад был блестящий материалист, уверенный, что истину можно  измерить  и
что лишь то, что можно измерить, истинно. Я тоже верила  в  это.  Когда  я
полюбила тебя, я утратила эту веру. Ведь Конрад любил меня гораздо больше,
чем ты, и все же его научная религия значила для меня меньше,  чем  ты,  у
которого вовсе не было никакой религии. Что-то в тебе я полюбила в миллион
миллионов раз больше, - это нельзя было измерить, но это не была  страсть,
Дэвид, тогда еще нет. И все же это было сильно и истинно.  Много  лет  вся
моя религия и вся моя жизнь заключалась в том, чтобы быть твоей  женой.  Я
полностью жила тобой... в этом была моя истина. До  тех  пор,  пока  я  не
поняла,  что  так  продолжаться  не  может,  потому  что  тебя  самого  не
удовлетворяло это. Как же это могло быть истиной для меня, когда ты сам  в
эту истину не верил? Ты спал, жил во сне, и как будто  не  нуждался  ни  в
какой истине... Жил скорее не как человек, а как растение,  взросшее  там,
где случайно пустило корни. Я больше не могла глушить свой разум. Я  снова
стала мыслить. Ты, наверное, ничего не замечал. Тогда Марте было три года,
а Тони - пять. Не помнишь? До той зимы я сама возилась с ними. Наверно, ты
не помнишь. Пока Марте не исполнилось три года, мы держали только кухарку.
Я все, все делала сама для детей,  не  говоря  о  прочих  мелочах  -  вела
хозяйство, и ухаживала за мамой, и умела быть свежей каждый  вечер,  когда
ты, не менее усталый, возвращался из конторы. А потом я взяла к детям мисс
Кост, и у меня сразу стало много свободного времени. Я снова принялась  за
поиски истины, необходимой мне для жизни. В этих поисках я  была  одинока.
Всегда одинока. Ты в это время продолжал спать. О, сколько книг я  прочла!
Факты Конрада Вестерлинга мне уже не  помогали.  В  скольких  обществах  я
состояла! Не стоит углубляться в это. Но только вот что я  хочу  заставить
тебя понять, Дэв: этот кризис мне пришлось  пережить  одной.  Ты  ни  разу
ничего не увидел и не почувствовал, даже тогда... даже когда лежал в  моих
объятиях. Но теперь я нашла то, что искала. После стольких теории и книг -
так близко! И теперь ты должен быть со мной. Женщина  может  искать,  если
нужно, одна, без своего возлюбленного. Но если она нашла истину  -  в  ней
жизнь; и я должна пережить это вместе с тобой.
   Она улыбалась, и тихо плакала, и уговаривала его - так не похоже и  так
похоже на Лоис.
   - Я нашла благодать, - шептала она. - Христос стал живым  для  меня.  -
Она сжала руками грудь. - Вот здесь. Но я  не  только  христианка.  Прежде
всего - я твоя.
   - Тебе тяжело пришлось, - сказал он.
   Слезы свободно лились по ее щекам.
   - А я-то думал, что ты счастлива!.. До чего глуп может быть человек!
   Он думал: - Гармония нашей половой жизни.  Неужели  только  это  делало
меня счастливым? Но я думал, что женщина...
   - До чего глуп! - сказал он вслух.
   Они молчали оба, и каждый сознавал, что слова привели  их  к  пониманию
той близости, которая лежала вне этих слов.  Физической  близости.  Такой,
какой не допускают слова. Перед ними неясно обозначился новый  мир  -  мир
необычного. Теперь, когда все было сказано, он придвинулся  и  стал  между
ними и позади них. Только перейдя через него вместе и подчинив  его  себе,
этот  мир  необычного,  можно  было  освободиться  от  него  и  возвратить
утраченную близость.
   - Я ничего не могу сказать, -  проговорил  он.  Он  вдруг  почувствовал
усталость, точно внутренний взор его  провидел  гору  и  тело  знало,  что
должно взойти на нее.
   - Иди ложись спать, - ласково сказала она.
   Он разделся, погасил свет и  лег  на  свою  постель.  Он  заснул  почти
мгновенно. На улице стало совсем тихо, влажный ветер пригнал с юга тучи, и
в полночь  они  разразились  дождем  над  городом.  Внезапно  проснувшись,
Маркэнд приподнялся на постели и склонился над Элен. Рука его сжимала край
ее одеяла, словно хотела сорвать его  прочь.  Элен  неподвижно  лежала  на
спине и дышала так тихо, что он не мог сказать  с  уверенностью,  спит  ли
она. Но преграда между ними... Он отодвинулся  на  свою  постель  и  долго
лежал с открытыми глазами.



        2

   Маркэнд силился понять, что с ним происходит. В чем же дело?..  Но  это
ему не удавалось, и однажды он понял почему: он не знал, где искать ответа
на этот вопрос. - Черт возьми! - сказал он себе. - Я  так  же  беспомощен,
глядя внутрь самого  себя,  как  если  бы  глядел  на  звезды,  желая  без
телескопа определить их движение. - Он бормотал  до  тех  пор,  пока  мисс
София Фрейм, его помощница и секретарь, не оглянулась на него из-за своего
стола.
   - Не могу ли я чем-нибудь помочь вам? - спросила она. Он  повернулся  к
ней: мужская фигура, длинное умное лицо, глаза, скрытые очками.
   - Нет, благодарю вас. Это я, должно быть, со сна.
   Она сдержанно рассмеялась его шутке, а Маркэнд в  это  время  спрашивал
себя: - Когда она спросила, не может ли она помочь мне,  почему  я  прежде
всего поспешил взглянуть на ее тело? Разве мне нужна женщина? Нет, не  то.
Если б это было так просто! Чего не хватает ее телу?  Знаю.  Много  плоти,
мало жизни. Может быть, в этом -  ключ  к  разгадке?  Жизнь...  мне  нужна
жизнь.
   На столе у Маркэнда стояла шкатулка, подарок Элен,  всегда  наполненная
душистым английским табаком. В ящике лежало несколько трубок; он выбрал из
них одну, раскурил и втянул пьянящий дым. Было уже  после  полудня,  он  с
утра напряженно и долго работал. Дым трубки  показался  ему  необыкновенно
сладким, может быть оттого, что он устал: но вернее потому, что сегодня  в
нем  как-то  необыкновенно  обострены  были  все  чувства.   Завтрак   был
необычайно вкусный, горький эль оставил особое терпкое ощущение во рту; на
улице он обращал внимание на встречных девушек, и почти все  казались  ему
хорошенькими; их лодыжки, округлые груди, щеки, пылающие от  холода  (март
на исходе снова вернулся к зиме), тревожили его  и  смущали.  Он  выпустил
облако дыма и посмотрел в окно. Его контора  помещалась  в  верхнем  этаже
здания, близ западного конца Уолл-стрит, и ему видна была река, видны были
пароходы на  ней,  видны  были  темные  шумные  грязные  улицы,  осененные
Бруклинским мостом. Все это было прекрасно:  радужная  окраска  сумеречных
вод, дым пароходов, повисший в воздухе под громадами туч. Он сделал долгую
затяжку - что за трубка! - и выдохнул дым. Предположить,  что  вот  в  эту
минуту у него отняли бы табак. - Как бы я дрался за него! - Значит,  табак
нужен ему. В это мгновенье он понял, как непрочна его  жизнь.  Он  отложил
трубку и вдруг вспомнил, что работает в табачной промышленности. - Когда я
в последний раз думал об этом? -  Казалось,  до  сих  пор  он  никогда  не
осознавал все так отчетливо. Ну конечно!  И  он,  и  "Дин  и  К<sup>o</sup>",  и  ОТП
занимаются табаком. Что ж, это не так плохо. Табак  -  вещь,  приятная  на
вкус, помогает сделать сносной  жизнь,  о  которой  ему  ровно  ничего  не
известно. Но весь этот сложный  механизм...  гроссбухи,  отчеты,  векселя,
торговые сделки, махинации... все это без остатка поглощало табак!  Именно
здесь, в этой стороне дела, заключалось нечто, о чем он никогда до сих пор
не задумывался, - и именно здесь что-то было не так. - Отчего  в  табачном
предприятии ни малейшего места не занимает табак, самый вкус его?  Что  же
составляет жизнь  нашего  предприятия?  Табак?  Ничуть  не  бывало!  Цены,
сделки, недвижимость, реклама... все, кроме табака.
   Он знал, что эта мысль бесспорна и сентиментальна.
   - Как вы полагаете, мисс Фрейм, достаточно я поработал для одного дня?
   - Без сомнения, мистер Маркэнд, я бы даже сказала, что на  полтора  дня
хватит.
   Умная, великодушная мисс Фрейм! Она любила работать для него. Он  хотел
задать ей несколько вопросов, но понял, что они непристойны.  Почему?  Они
приблизили бы ее к нему, он увидел бы ее жизнь. И она поняла бы их. И ушла
бы? Из-за этого она  могла  лишиться  места,  если  б  почувствовала  себя
оскорбленной или  решила,  что  должна  почувствовать  себя  оскорбленной.
Последнее  вернее.  Лучше  не  стоит.  Жизнь  чересчур  сложна,  никто  не
осмелится подойти к ней вплотную. Его аналогия со  звездами:  в  ней  есть
смысл. Их движение, изучение жизни. Астрономия чувства и бытия? Он  и  все
прочие - просто мелкие барышники, а не астрономы жизни. Кто же астрономы в
таком случае? Газеты? Государственные деятели? Руководители делового мира?
Церковь? Элен... Да, она нашла свою вселенную. Что с  того,  если  система
несколько устарела... солнце вращается вокруг земли, а земля, плоская, как
тарелка, как... как, бишь, его звали? Птолемей...  мертва,  как  Птолемей?
Для Элен система действует. И черт возьми, как  она  может  быть  мертвой,
если Элен... Элен,  которая  читала  все  книги  на  свете,  ученая  Элен,
работавшая в знаменитом Магнум-институте...
   - Мисс Фрейм, будьте добры, найдите мне номер телефона.  Доктор  Конрад
Вестерлинг... Нет, не телефон, а адрес.
   Много лет прошло с тех пор, как они виделись в последний  раз.  Маркэнд
вспомнил свои размышления перед женитьбой: - Вестерлинг больше  любит  ее,
чем я, достойнее ее, чем я, - решение отстраниться и уступить ему место; и
упрек Корнелии Реннард, который  теперь,  после  ее  смерти,  казался  ему
вещим: "Вы должны продолжать встречаться с Элен. Отступить теперь было  бы
оскорбительно. Как вы смеете вести борьбу с Элен в интересах другого?" Они
послали Конраду приглашение на свою свадьбу; позднее, устроившись в  своем
новом доме, они не раз звали его к себе; но он постоянно отказывался. "Мне
думается, Конрад не хочет бывать у нас", - сказала  наконец  Элен.  Десять
лет... Мисс Фрейм отложила толстый справочник, в  нерешительности  взялась
за другой. Но он по-прежнему работает в институте. Не  так  давно  Маркэнд
читал о нем в газетах.
   - Вестерлинг. Конрад, доктор, вот. Он живет в Бруклине.  -  Мисс  Фрейм
положила перед Маркэндом листок бумаги с выписанным адресом.
   - Позвоните ко мне домой. Скажите миссис Маркэнд или горничной, что  я,
вероятно, запоздаю. К обеду пусть меня не ждут.
   Элен, астрономия, церковь. Маркэнд шел по Нассау-стрит.  Дома  походили
на людей,  каких  встречаешь  на  тротуарах  трущоб,  -  серых,  небритых,
сгорбившихся людей сомнительной профессии,  в  рваных  брюках  и  обвисших
засаленных пиджаках. И у таких людей есть свои  страсти,  волнующие  их  в
тайный час! Так и эти дома. Унылые и ветхие, они  стоят  по  сторонам,  но
страсть, оживляющая их,  видна  каждому:  эта  страсть  -  людской  поток,
брызжущий из дверей. Вместе с ним Маркэнд торопливо  подвигался  к  мосту.
Как страстно рвутся домой все эти  люди,  как  далеки  их  страсти  от  их
трудовой жизни! Маркэнду пришла в голову новая мысль: - Если б это не было
так, их тела и платье были бы иными, город стал бы красивее,  Нассау-стрит
не напоминала бы серых сгорбленных людей. Но, дойдя до середины моста,  он
оглянулся назад на Манхэттен. Башни его сверкали  на  солнце,  которое  от
тумана становилось все  огромнее  и  огромнее,  пока  не  истекло  кровью,
заливая  все  небо.  Гавань   стала   плеядой   трепещущих   шафранных   и
сапфирово-синих отражений. Он  увидел,  как  все  это  прекрасно...  когда
смотришь издалека. Дома и толпы, вытекающие из них точно черная кровь,  не
были видны  отсюда.  Виден  только  огромный  сверкающий  контур...  когда
смотришь издалека.
   Когда мост титаническим взмахом пронес Маркэнда  сквозь  сказочный  мир
прекрасного и опустил в неказистой Бруклинской уличке, он нанял  такси  до
Колумбия-Хайтс и вскоре стоял в  нерешительности  перед  серым  деревянным
домом. Последний раз он видел Вестерлинга на обеде у Дейндри  перед  самой
своей помолвкой с Элен. Вестерлинг развивал свои своеобразные  взгляды  на
медицину с  некорректной  горячностью,  чем  вызвал  корректный  упрек  со
стороны Джадсона Дейндри.  И  сердце  Маркэнда  решительно  склонилось  на
сторону длинного худого ученого, Выйдя вместе с ним из дому,  он  высказал
ему свое сочувствие, чем заслужил от  доктора  упреки,  значительно  менее
корректные, чем те, которые доктор слышал от мистера Дейндри.
   Служанка сказала ему, что доктора Вестерлинга нет дома.
   - Он, верно, скоро вернется. Уж к обеду-то он всегда дома.
   - Можно мне подождать?
   Она провела его в комнату, окна  которой  выходили  на  гавань.  Солнце
зашло, редкие башни (среди  них  новый  небоскреб  Вулворт-Билдинг,  самый
высокий из всех) клонились от массивного неба к кипящим водам гавани.