я или любить.
     - Я вам заплачу, - прошептала Темпл. - Сколько захотите. Отец даст  мне
денег.
     Женщина молчала, лицо ее  было  неподвижно,  жестко,  как  и  во  время
рассказа.
     - Пришлю вам одежду. У меня есть новое манто. Я  носила  его  только  с
Рождества. Оно почти новое.
     Женщина рассмеялась. Одним лишь ртом, без звука, без мимики.
     - Одежду? Когда-то у меня  было  три  манто.  Одно  я  отдала  какой-то
женщине, возле салуна. Одежду? Господи. -  Она  внезапно  повернулась.  -  Я
раздобуду машину. Ты уедешь и никогда не вернешься. Слышишь?
     - Да, - прошептала Темпл. Неподвижная, бледная, похожая  на  лунатичку,
она смотрела, как женщина перекладывает мясо на  блюдо  и  поливает  соусом.
Достав потом из духовки противень с бисквитами, женщина сложила их на другое
блюдо.
     - Можно я помогу вам? - прошептала Темпл.
     Женщина не ответила. Взяла оба блюда и вышла. Темпл  подошла  к  столу,
вынула из пачки сигарету и стояла, тупо  глядя  на  лампу.  Стекло  с  одной
стороны почернело. Поперек его тонким серебряным изгибом вилась трещина. Она
как-то прикуривала от лампы, думала Темпл, держа в руке сигарету и глядя  на
неровный язычок  пламени.  Женщина  вернулась.  Сняла  с  плиты  закопченный
кофейник, прихватив его подолом юбки.
     - Можно мне кофе? - спросила Темпл.
     - Нет. Иди ужинать. Женщина вышла.
     Темпл стояла у стола, держа в руке сигарету. Тень  от  печи  падала  на
ящик, где лежал ребенок. Его можно было разглядеть на сбившейся постели лишь
по ряду теней на маленьких мягких изгибах, Темпл подошла к ящику,  взглянула
на его серо-желтое личико  и  синеватые  веки.  Легкая  тень  покрывала  его
головку и влажный лоб; тонкая ручонка лежала ладонью вверх рядом со щекой.
     - Он умрет, - прошептала Темпл. Ее изогнутая  тень  маячила  по  стене,
пальто было бесформенным, шляпка  -  чудовищно  заломленной  над  чудовищной
гривой волос. - Бедное дитя, - прошептала она. - Бедное дитя.
     Голоса мужчин  стали  громче.  Темпл  услышала  звук  тяжелых  шагов  в
коридоре, скрип стульев, человек, смеявшийся раньше,  засмеялся  снова.  Она
повернулась и замерла, глядя на дверь. Вошла женщина.
     - Иди ужинать.
     - Машина, - сказала Темпл. - Пока они едят, я могу уехать.
     - Какая машина? - сказала женщина. - Иди ешь. Тебя никто не тронет.
     - Я не голодна. Я сегодня не ела. Совсем не голодна.
     - Иди ужинать, - повторила женщина.
     - Лучше подожду, поем вместе с вами.
     - Иди ешь. Я еще не скоро освобожусь.
 
        VIII 
 
     Темпл вошла в столовую, придерживая рукой полы  незастегнутого  пальто,
шляпка  ее  залихватски   сбилась   вверх   и   набок,   на   лице   застыло
подобострастное, заискивающее выражение. Поначалу  она  словно  бы  ослепла.
Через секунду-другую увидела Томми и направилась к нему, словно  искала  его
все это время. Что-то преградило ей дорогу: чья-то сильная рука;  Темпл,  не
сводя с Томми глаз, попыталась обойти ее.
     - Сюда, - сказал Гоуэн через стол и  отодвинулся,  скрипнув  стулом.  -
Проходи сюда.
     - Пошел вон, приятель, - сказал тот, кто остановил ее, и она  узнала  в
нем человека, который так часто смеялся, - ты уже хорош. Иди сюда, детка.
     Сильная рука скользнула по ее талии. Темпл оттолкнула  руку,  глядя  на
Томми с застывшей усмешкой.
     - Подвинься, Томми, - сказал этот мужчина. -  Ты  что,  вести  себя  не
умеешь, лохматая морда?
     Томми хохотнул и скрипнул стулом по полу. Мужчина взял Темпл за руки  и
потянул к себе.  На  другом  конце,  держась  за  стол,  приподнялся  Гоуэн.
Усмехаясь Томми, Темпл стала вырываться и щипать мужчине пальцы.
     - Вэн, брось, - сказал Гудвин.
     - Сюда, ко мне на колени, - сказал Вэн.
     - Пусти ее, - потребовал Гудвин.
     - Кто заставит меня? - спросил Вэн. - Кто здесь такой сильный?
     - Пусти, - повторил Гудвин. И Темпл оказалась свободна. Она  попятилась
к выходу. Несущая блюдо женщина посторонилась. Темпл  с  застывшей  на  лице
полуулыбкой-полугримасой вышла задом из комнаты. В коридоре она  повернулась
и кинулась прочь. Соскочила с веранды прямо в траву и  понеслась.  Достигнув
дороги,  пробежала  по  ней   в   темноте   ярдов   пятьдесят,   потом,   не
останавливаясь, повернула  и  устремилась  обратно  к  дому,  вспрыгнула  на
веранду и притаилась у двери. Тут  кто-то  вышел  в  коридор.  Это  оказался
Томми.
     - А, ты здесь, - сказал он и неуклюже протянул что-то. - Держи.
     - Что это? - прошептала Темпл.
     - Чуток харчей. Иду на спор, ты не ела с утра.
     - Да, даже еще дольше, - ответила она шепотом.
     - Подкрепись чуть, - сказал Томми, протягивая тарелку. - Присядь и ешь,
никто тебе не помешает. Черт бы их взял.
     Темпл высунула голову из-за его плеча, лицо ее в  рассеянном  свете  из
столовой было мертвенно-бледным.
     - Миссис... миссис... - зашептала она.
     - Руби на кухне. Хочешь, пойду с тобой туда?
     В столовой кто-то скрипнул  стулом.  Томми,  захлопав  глазами,  увидел
Темпл на тропинке, ее  тонкое  тело  на  миг  замерло,  словно  бы  поджидая
какую-то свою медлительную часть. Потом она исчезла за  углом  дома,  словно
тень. Томми с тарелкой в руке остался в дверях. Когда обернулся, увидел, как
Темпл бежит на цыпочках к кухне по темному коридору.
     - Черт бы их взял.
     Когда остальные вышли на веранду, он все еще стоял там.
     - У него тарелка со жратвой, - сказал Вэн. - Хочет добиться  своего  за
тарелку ветчины.
     - Чего добиться? - спросил Томми.
     - Послушайте, - вмешался Гоуэн.
     Вэн выбил тарелку из руки Томми и повернулся к Гоуэну.
     - Тебе не нравится?
     - Да, - ответил Гоуэн, - не нравится.
     - Ну и что ты намерен делать?
     - Вэн, - сказал Гудвин.
     - Думаешь, ты такой сильный, чтобы выражать недовольство?
     - Я - да, - сказал Гудвин.
     Вэн пошел на кухню. Томми последовал за ним  и,  встав  у  двери,  стал
слушать.
     - Пойдем прогуляемся, малышка, - предложил Вэн.
     - Уйди отсюда, - сказала женщина.
     - Пройдемся немного, -  не  унимался  он.  -  Я  хороший  парень.  Руби
подтвердит.
     - Уходи, ну, - сказала женщина. - Хочешь, чтобы я позвала Ли?
     Вэн в рубашке и брюках цвета хаки стоял на свету, за его ухом,  касаясь
гладкого изгиба светлых волос, лежала сигарета. Темпл с приоткрытым  ртом  и
совершенно черными глазами стояла далеко  от  него,  за  спинкой  стула,  на
котором сидела у стола женщина.
     Возвратясь на веранду с кувшином, Томми сказал Гудвину:
     - Чего они лезут к этой девчонке?
     - Кто лезет?
     - Вэн. А она боится. Чего они не отстанут от нее?
     - Не твое дело. Не суйся. Слышишь?
     - Не лезть бы им к ней, - сказал Томми. Он присел на корточки у  стены.
Все стали пить, передавая друг другу кувшин, завязался разговор. Томми,  изо
всех сил напрягая ум, с восторженным интересом слушал  глупые,  непристойные
рассказы Вэна о городской жизни, похохатывал и пил в свой черед. Вэн и Гоуэн
заспорили. Томми стал прислушиваться.
     - Эти двое хотят подраться, - шепнул он Гудвину, сидящему возле него на
стуле. - Слышишь?
     Те препирались уже во всю силу голоса; Гудвин легко и быстро  поднялся,
шаги его были почти неслышны; Томми увидел, что Вэн встал на ноги,  а  Гоуэн
стоит, держась за спинку стула, чтобы не шататься.
     - Я не хотел сказать... - начал было Вэн.
     - И не говори, - оборвал Гудвин.
     Гоуэн что-то  пробормотал.  Черт  бы  взял  его,  подумал  Томми.  Даже
говорить уже толком не может.
     - Вздумал распускать язык о моей... - произнес Гоуэн.  Двинулся  вперед
и, покачнувшись, споткнулся о стул. Стул повалился. Гоуэн уткнулся в стену.
     - Черт возьми, я... - заговорил Вэн.
     - ...гинский  джентльмен;  мне  плевать...  -  произнес  Гоуэн.  Гудвин
наотмашь ударил его и схватил Вэна. Гоуэн повалился к стене.
     - Говорю, садись -  значит,  садись,  -  сказал  Гудвин.  Гоуэн  и  Вэн
приутихли. Гудвин вернулся на место. Потом
     все  снова  заговорили,  передавая   друг   другу   кувшин,   а   Томми
прислушивался  к  разговору.  Но  вскоре  снова  начал   думать   о   Темпл.
Почувствовал, что его ноги скользят по полу и  все  тело  корчится  в  очень
неудобной позе.
     - Оставить бы им эту девчонку, - прошептал он Гудвину. - Не лезть бы им
к ней.
     - Не твое дело, - сказал Гудвин. - Пусть только кто-нибудь...
     - Не лезть бы им к ней.
     На веранду вышел Лупоглазый. Закурил  сигарету.  Томми  глядел  на  его
освещенное  спичкой  лицо,  на  втянутые  щеки;  проводил  взглядом  спичку,
улетевшую в бурьян маленькой кометой. Он тоже, сказал себе Томми.  Они  оба;
тело его медленно корчилось. Бедняжка. Будь я пес, если не хочу уйти в сарай
и остаться там. Будь я пес, если нет. Он встал, бесшумно пройдя по  веранде,
спустился на тропинку и пошел вокруг дома. В  одном  окне  горел  свет.  Эта
комната пустовала, сказал он себе,  остановись,  потом  добавил,  Вот  здесь
девчонка и будет, подошел к окну и заглянул. Скользящая рама с ржавым листом
жести на месте одного из стекол была опущена.
     Темпл в сбитой  на  затылок  шляпке  сидела  на  кровати,  выпрямясь  и
подобрав под себя ноги, руки ее  лежали  на  коленях.  Она  казалась  совсем
маленькой, неловкая поза не соответствовала ее возрасту и больше подошла  бы
девчонке семи-восьми лет, локти ее были прижаты к  бокам,  лицо  обращено  к
заложенной стулом двери. Этот стул и кровать с выцветшим  лоскутным  одеялом
составляли всю обстановку комнаты. Старая штукатурка на стенах  потрескалась
и местами обвалилась, обнажив дранку и заплесневелую клеенку.  На  вбитом  в
стену гвозде висели плащ и фляжка в чехле защитного цвета.
     Темпл медленно повела головой, будто  следя  за  кем-то,  идущим  вдоль
дома. Голова ее, хотя больше ни  один  мускул  не  дрогнул,  повернулась  до
отказа, словно у набитой конфетами пасхальной куклы из папье-маше, и застыла
в этом положении.  Потом  стала  поворачиваться  обратно,  словно  следя  за
невидимыми ногами по ту сторону стены, снова к запирающему дверь стулу, и на
миг замерла. Затем Темпл опустила взгляд,  Томми  увидел,  что  она  достала
маленькие часики и поглядела на них. Подняла голову  и  взглянула  прямо  на
него, глаза ее были спокойны и пусты, как два отверстия. Чуть погодя,  снова
глянула на часики и спрятала их в чулок.
     После этого Темпл встала с кровати, сняла пальто и неподвижно  застыла,
похожая в своем коротком платье на стрелу,  голова  ее  была  опущена,  руки
сжаты на груди. Снова села на  кровать.  Посидела,  плотно  стиснув  ноги  и
опустив голову. Выпрямилась и оглядела комнату. Томми слышал  доносящиеся  с
темной веранды голоса. Они повысились было снова, потом стихли до негромкого
бормотанья.
     Темпл подскочила на ноги. Расстегнула платье, ее тонкие руки поднялись,
изогнувшись дугой, тень повторяла ее движения,  словно  передразнивая.  Чуть
пригнувшись, одним движением сбросила его и  осталась  в  едва  прикрывающем
наготу белье, тонкая, словно спичка. Голова ее была обращена  к  запирающему
дверь стулу. Отшвырнув платье, потянулась к пальто. Надела его, запахнула и,
вцепясь в рукава, сложила  руки.  Затем,  прижав  их  к  груди,  обернулась,
взглянула прямо в глаза Томми, повернулась и прижалась к стулу.
     - Черт бы их взял, - прошептал Томми. - Черт бы их взял.
     Он прислушался к доносящимся с передней веранды голосам, и все тело его
стало медленно корчиться в мучительной горечи.
     - Черт бы их взял.
     Когда он снова заглянул в комнату, Темпл шла в его сторону, придерживая
полы пальто. Сняв с гвоздя плащ, она натянула его поверх  своего  одеяния  и
застегнулась. Потом сняла фляжку и вернулась к кровати. Положила  фляжку  на
кровать, подняла с пола платье, отряхнула его, тщательно свернула и положила
туда же. Потом откинула одеяло, обнажив матрац. Там не  было  ни  белья,  ни
подушки, когда она коснулась матраца, послышался легкий сухой шелест мякины.
     Сняв туфли, Темпл поставила их под кровать и влезла под  одеяло.  Томми
слышал, как захрустел матрац.  Легла  Темпл  не  сразу.  Она  сидела  прямо,
неподвижно, в ухарски сдвинутой на затылок шляпке.  Потом  положила  фляжку,
платье и туфли в  изголовье,  запахнула  вокруг  ног  полы  плаща,  легла  и
укрылась  одеялом,  потом  снова  села,  сняла  шляпку,  распустила  волосы,
положила шляпку рядом с остальными  вещами  и  собралась  было  лечь  снова.
Однако вновь замешкалась. Расстегнув плащ,  вынула  откуда-то  пудреницу  и,
глядясь  в  крошечное  зеркальце,  распустила  и  взбила  пальцами   волосы,
припудрила лицо, спрятала пудреницу, снова взглянула на часики и  застегнула
плащ. Переложила  вещи  одну  задругой  под  одеяло,  легла  и  укрылась  до
подбородка. Голоса на минуту стихли, и  Томми  услышал  легкий,  непрерывный
шелест мякины в матраце, на котором лежала  Темпл,  сложив  руки  на  груди,
сдвинув и чинно вытянув ноги, как у статуи на древней гробнице.
     Голоса звучали спокойно; он совершенно забыл о  них,  пока  не  услышал
слов Гудвина: "А ну, бросьте! Хватит!" С грохотом опрокинулся стул; до Томми
донеслись легкие глухие шаги Гудвина; стул со стуком покатился  по  веранде,
словно его отшвырнули ударом ноги; выгнув спину, как настороженный  медведь,
и чуть отведя локти, Томми услышал сухие, негромкие звуки, похожие  на  стук
бильярдных шаров.
     - Томми, - позвал Гудвин.
     Когда нужно, он мог  двигаться  с  неуклюжим  молниеносным  проворством
барсука или енота. Обежав дом и вскочив на веранду, Томми увидел, как  Гоуэн
отлетел к стене, протащился вдоль нее и во весь рост повалился с  веранды  в
бурьян, а Лупоглазый просунул голову в дверь.
     - Держи его там! - приказал Гудвин.
     Томми стремительно бросился к Гоуэну и наткнулся на Лупоглазого.
     - Держу - хах! - вырвалось у него, когда Лупоглазый со  злостью  ударил
его по лицу.
     - Ну что, будешь еще? Вот и лежи тут. Лупоглазый успокоился.
     - Черт возьми. Позволяешь им сидеть здесь всю ночь,  накачиваться  этой
дрянью. Я тебя предупреждал. Черт возьми.
     Гудвин и Вэн сплелись в одну безмолвную неистовую тень.
     - Пусти! - крикнул Вэн. - Я убью...
     К ним подскочил Томми. Вдвоем  они  прижали  Вэна  к  стене,  не  давая
шевельнуться.
     - Держишь? - спросил Гудвин.
     - Да, держу. Стой на месте. Здорово ты ему дал.
     - Черт возьми, я...
     - Ну-ну, зачем тебе его убивать? Не для еды же?  Хочешь,  чтобы  мистер
Лупоглазый продырявил нас своим аретматическим?
     И все кончилось,  пронеслось,  как  яростный  порыв  черного  ветра,  в
наступившей   тишине   они   спокойно   пошли   и,   негромко,    дружелюбно
переговариваясь, подняли Гоуэна. Внесли в коридор,  где  стояла  женщина,  и
направились к той комнате, где находилась Темпл.
     - Заперлась, - сказал Вэн и  сильно  ударил  в  дверь.  -  Открывай!  -
крикнул он. - Несем тебе клиента.
     - Тише, - сказал Гудвин. - На двери нет замка. Толкни ее.
     - Само собой, - отозвался Вэн. - Толкну.
     Он ударил по ней ногой. Стул выпал и отлетел в комнату.  Вэн  распахнул
дверь, и они внесли Гоуэна. Вэн пинком отшвырнул стул. Потом  увидел  Темпл,
стоящую в углу за кроватью. На лицо его  спадали  длинные,  как  у  девушки,
волосы. Встряхнув головой, он отбросил их назад. Подбородок его был в крови,
и он со злостью сплюнул кровь на пол.
     - Пошли, - сказал Гудвин, державший Гоуэна за плечи, - положим  его  на
кровать.
     Они бросили Гоуэна на матрац. Его окровавленная голова свесилась  вниз.
Вэн рывком приподнял ее и прижал к матрацу. Гоуэн застонал  и  поднял  руку.
Вэн ударил его ладонью по лицу.
     - Лежи тихо, ты...
     - Кончай, - сказал Гудвин. Схватил Вэна за руку. Какоето мгновенье  они
свирепо глядели друг на друга.
     - Я сказал - кончай, - повторил Гудвин. - Уходи.
     - Должен защщщать, - пробормотал Гоуэн, -  деушку.  Виргинский  джем...
джем мен должен защи...
     - Иди же, ну, - сказал Гудвин.
     Женщина стояла в дверях рядом с Томми, прислонясь к косяку.  Из-под  ее
дешевого пальто свисала до самых ступней ночная рубашка.
     Вэн взял с кровати платье Темпл.
     - Вэн, - сказал Гудвин. - Кому говорю - уходи.
     - Мало ли что ты скажешь, - отозвался Вэн. Встряхнув сложенное  платье,
он развернул его. Потом взглянул на Темпл, стоящую в углу, скрестив руки  на
груди и сжав пальцами плечи. Гудвин шагнул  к  Вэну.  Тот  бросил  платье  и
направился к Темпл. В дверь вошел  Лупоглазый  с  сигаретой  между  пальцев.
Стоящий рядом с женщиной Томми вздохнул, шипя сквозь неровные зубы.
     Он видел, как Вэн схватил плащ на груди Темпл  и  разодрал.  Тут  между
ними очутился Гудвин; он увидел, как Вэн, пригнувшись, увернулся от удара, а
Темпл ощупывает разодранный плащ. Вэн и Гудвин уже стояли  посреди  комнаты,
замахиваясь друг на друга, потом он стал смотреть, как Лупоглазый подходит к
Темпл. При этом краем глаза видел, что Вэн уже лежит на полу, а Гудвин стоит
над ним, чуть пригнувшись, и глядит Лупоглазому в спину.
     - Лупоглазый, - произнес Гудвин.
     Лупоглазый продолжал идти, чуть повернув голову вбок, словно не  глядя,
куда идет, сигарета торчала  косо,  словно  рот  его  находился  где-то  под
изгибом челюсти.
     - Не трогай ее, - сказал Гудвин.
     Лупоглазый остановился перед Темпл, глядя чуть в сторону.  Правая  рука
его лежала в кармане пиджака.  На  груди  Темпл,  под  плащом,  Томми  видел
движение другой руки, передающееся пиджаку.
     - Убери руку, - сказал Гудвин. - Не лезь к ней. Лупоглазый убрал  руку.
Обернулся, сунул ее в карман и взглянул на Гудвина. Прошел  по  комнате,  не
сводя с него глаз. Потом повернулся спиной и вышел.
     - А ну, Томми, - спокойно сказал Гудвин, - берись-ка сюда.
     Они подняли Вэна и понесли. Женщина отошла в  сторону.  Прислонилась  к
стене, придерживая  полы  пальто.  Темпл  стояла  в  другом  конце  комнаты,
забившись в угол и ощупывая разодранный плащ. Гоуэн захрапел.
     Гудвин вернулся.
     - Иди-ка спать, - сказал он. Женщина не пошевелилась. Гудвин положил ей
руку на плечо. - Руби.
     - А ты доведешь до конца то, что не дал закончить Вэну?  Жалкий  дурак.
Жалкий дурак.
     - Иди же, ну, - сказал он, не снимая руки с ее плеча. -  Возвращайся  в
постель.
     - А ты не приходи. Не утруждай себя. Меня там не будет. Ты  мне  ничего
не должен. Так и знай.
     Гудвин взял ее за руки и  неторопливо  развел  их.  Медленно,  спокойно
завернул за спину и стиснул пальцами одной руки. Другой рукой  распахнул  ее
пальто.  Отороченная  кружевами  ночная  рубашка  из   полинялого   розового
крепдешина была застирана до того, что кружева превратились  в  волокнистую,
похожую на обмотку проводов массу.
     - Ха, - сказал он. - принарядилась.
     - Чья вина, если другой у меня нет? Чья? Не моя.  Я  после  одной  ночи
отдавала их черномазым служанкам. А эту, думаешь, возьмет  хоть  одна  и  не
рассмеется мне в лицо?
     Гудвин выпустил полы ее пальто. Освободил руки, и она запахнулась. Взял
за плечо и подтолкнул к двери.
     - Иди, - сказал он. Плечо женщины подалось. Сместилось только оно, тело
изогнулось вталии, лицо было обращено к нему.
     - Иди, - повторил Гудвин. Но сдвинулся лишь ее  торс,  голова  и  бедра
по-прежнему касались стены. Тогда он повернулся, прошел по  комнате,  быстро
обогнул кровать и одной рукой ухватил  Темпл  за  плащ.  Затряс.  Вцепясь  в
сбившееся  комом  пальто,  он  тряс  ее,  хрупкое  тело  Темпл  болталось  в
просторном одеянии, плечи и зад колотились о стену.
     - Дурочка! - сказал он. - Дурочка!
     Ее почти черные глаза были широко открыты, на лицо падал свет лампы,  а
в зрачках виднелись два крошечных отражения  его  лица,  словно  горошины  в
чернильницах.
     Гудвин выпустил Темпл. Шурша плащом, она стала опускаться  на  пол.  Он
приподнял ее и снова затряс, оглядываясь через плечо на женщину.
     - Возьми лампу, - сказал он ей.
     Женщина не  пошевелилась.  Она  стояла,  чуть  склонив  голову,  словно
задумчиво разглядывая их. Гудвин подхватил Темпл другой  рукой  под  колени.
Темпл почувствовала, что падает вниз, потом оказалась  на  кровати  рядом  с
Гоуэном, подскакивая на спине под затихающий шелест мякины. Она видела,  как
Гудвин прошел по комнате и взял с камина лампу. Женщина,  тоже  наблюдая  за
ним, повернула голову, свет лампы, приблизясь, заострил ее лицо.
     - Пойдем, - сказал Гудвин.
     Она повернулась, лицо ее скрылось в тени, лампа освещала  теперь  спину
женщины и руку Гудвина на ее плече. Тень его совсем затемнила комнату; рука,
на тени отходя назад, потянулась  к  двери.  Гоуэн  храпел,  каждое  дыхание
обрывалось так натужно, словно было последним.
     Томми стоял в коридоре за дверью.
     - Ушли они к грузовику? - спросил Гудвин.
     - Нет еще, - ответил Томми.
     - Ступай погляди, что там делается.
     Гудвин с женщиной пошли дальше. Томми смотрел, как они входят в  другую
дверь.  Потом,  бесшумно  ступая  босыми  ногами,   чуть   вытянув   шею   и
прислушиваясь, пошел на кухню. Лупоглазый курил там, сидя верхом  на  стуле.
Вэн причесывался, стоя у стола  перед  осколком  зеркала.  На  столе  лежала
влажная тряпка в  кровавых  пятнах  и  горящая  сигарета.  Томми  уселся  на
корточки в темноте за дверью.
     Когда Гудвин вышел с плащом, он сидел там. Гудвин прошел на  кухню,  не
заметив его.
     - Где Томми? - спросил он.
     Томми слышал, как Лупоглазый что-то ответил, потом Гудвин  и  вслед  за
ним Вэн вошли, плащ теперь висел на руке у Вэна.
     - Идем, - сказал Гудвин. - Надо вывезти все, что есть. В светлых глазах
Томми появился еле заметный кошачий
     блеск. Женщина увидела их в темноте, когда он прокрался в комнату вслед
за Лупоглазым, пока Лупоглазый стоял над кроватью,  где  лежала  Темпл.  Они
внезапно сверкнули на нее из темноты, потом исчезли, и она услышала рядом  с
собой  его  дыхание;  затем  снова  сверкнули,  неистово,  вопросительно   и
печально, и снова скрылись, а он сам неслышно  вышел  из  комнаты  вслед  за
Лупоглазым.
     Томми видел, что Лупоглазый возвращается на кухню, но последовал за ним
не сразу. Остановясь у ведущей на веранду двери, он присел на корточки. Тело
его опять стало корчиться в гневной нерешительности, босые ноги  шуршали  по
полу от легких покачиваний из стороны в сторону, кисти рук у боков  медленно
сжимались в кулаки. И Ли тоже, сказал он себе. И Ли тоже. Черт бы  их  взял.
Черт бы их взял. Он дважды прокрался по веранде,  пока  не  увидел  на  полу
кухни тень шляпы Лупоглазого, потом вернулся в коридор к двери,  за  которой
лежала Темпл и храпел Гоуэн. В третий раз  уловил  запах  дыма  от  сигареты
Лупоглазого. Хоть бы унял их, сказал он. И Ли тоже,  повторил,  раскачиваясь
из стороны в сторону в унылой, мучительной горечи. И Ли тоже.
     Когда Гудвин поднялся по склону и вошел на заднюю веранду, Томми  опять
сидел на корточках возле самой двери.
     - Какого черта... - сказал Гудвин. - Что же не пошел? Я  ищу  тебя  вот
уже десять минут.
     И пристально посмотрел на Томми, потом заглянул в кухню.
     - Идем?
     Лупоглазый направился к двери. Гудвин снова взглянул на Томми.
     - Чем ты тут занимался?
     Лупоглазый тоже взглянул на  Томми.  Теперь  он  стоял,  потирая  босой
пяткой подъем ноги, и глядел на Лупоглазого.
     - Что делаешь здесь? - спросил Лупоглазый.
     - Ничего, - ответил Томми.
     - Ты что, следишь за мной?
     - Ни за кем я не слежу, - последовал угрюмый ответ.
     - Ну так и не надо, - сказал Лупоглазый.
     - Идем, - поторопил его Гудвин. - Вэн ждет.
     Они пошли. Томми последовал  за  ними.  Оглянулся  на  дом  -  и  снова
потащился за Гудвином и Лупоглазым. Время от времени он чувствовал, как  его
охватывает жгучая волна, словно кровь становилась внезапно слишком  горячей,
переходящая затем в то грустное, теплое чувство, какое  вызывает  скрипичная
музыка. Черт бы их взял, шептал он, черт бы их взял.
 
        IX 
 
     В комнате было темно. Женщина стояла в  дешевом  пальто  и  отороченной
кружевами ночной рубашке, прислонясь к стене рядом с незапертой дверью.  Она
слышала, как Гоуэн храпит  на  кровати,  а  другие  мужчины  расхаживают  по
веранде, коридору и кухне, голоса их неразборчиво доносились  сквозь  дверь.
Через некоторое время они утихли. Теперь  она  слышала  только,  как  Гоуэн,
давясь, храпит и стонет сквозь разбитые нос и губы.
     Женщина услышала, как  отворилась  дверь.  Не  приглушая  шагов,  вошел
мужчина. Прошел мимо нее на расстоянии фута. Прежде, чем он  заговорил,  она
узнала в нем Гудвина. Гудвин подошел к кровати.
     - Мне нужен плащ, - сказал он. - Сядь и сними.
     Женщина слышала шорох матраца, когда Темпл садилась и Гудвин  снимал  с
нее плащ. Потом он прошагал мимо и вышел.
     Женщина стояла рядом с дверью. По звуку дыхания она могла узнать любого
из находящихся в доме. Потом дверь отворилась неслышно,  неощутимо,  женщина
уловила какой-то запах - бриллиантина, которым Лупоглазый  смазывал  волосы.
Она совершенно не видела, как он вошел и прошел мимо, даже не знала, что  он
уже вошел; и ждала этого, пока не появился Томми, кравшийся за Лупоглазым.
     Томми прокрался в комнату тоже беззвучно; женщина не  заметила  б  его,
как и Лупоглазого, если бы  не  глаза.  Они  сверкали  на  высоте  груди,  с
глубокой пытливостью, потом исчезли из  виду,  и  женщина  ощутила,  как  он
присел рядом с ней на корточки; она знала, что  он  тоже  глядит  в  сторону
кровати, возле которой над лежащими Гоуэном и Темпл стоял Лупоглазый.  Гоуэн
храпел, давился и храпел. Женщина стояла возле двери.
     Она не слышала шороха мякины и потому оставалась неподвижной.  Рядом  с
ней сидел на корточках Томми, глядя в сторону невидимой кровати. Потом вновь
уловила запах бриллиантина. Или, скорее, почувствовала, как  Томми  удалился
от нее, без единого звука,  словно  неслышная  перемена  его  позы  мягко  и
холодно дохнула на нее в черном безмолвии; не видя и не слыша Томми, женщина
поняла, что он снова бесшумно крадется за Лупоглазым. Она слышала,  как  они
идут по коридору; последний звук в доме замер.
     Женщина подошла к кровати. До ее  прикосновения  Темпл  не  шевелилась.
Потом стала вырываться. Женщина, отыскав рот Темпл, зажала его, хотя та и не
пыталась кричать. Лежа на мякинном матраце,  Темпл  вертелась,  металась  из
стороны в сторону, крутила головой, сжимая  на  груди  полы  пальто,  но  не
издавала ни звука.
     - Дура! - произнесла женщина негромким, яростным шепотом. - Это я.  Это
же я.
     Темпл перестала вертеть  головой,  но  продолжала  метаться  под  рукой
женщины из стороны в сторону.
     - Я расскажу отцу! - пригрозила она. - Расскажу отцу!
     Женщина не выпускала ее.
     - Вставай.
     Темпл  перестала  вырываться.  Лежала  спокойно,  неподвижно.   Женщина
слышала ее неистовое дыхание.
     - Можешь встать и идти тихо? - спросила она.
     - Да! - ответила Темпл. - Вы меня уведете отсюда? Правда? Правда?
     - Уведу, - сказала женщина. - Вставай.
     Темпл поднялась, мякина в матраце зашуршала. В темноте глубоко, свирепо
храпел Гоуэн. Темпл пошатнулась. Женщина поддержала ее.
     - Уймись, - велела она. - Успокойся. Не шуми.
     - Я хочу одеться, - прошептала Темпл. - На мне только...
     - Одеться, - спросила женщина, - или выбраться отсюда?
     - Да, - сказала Темпл. -  Все  равно.  Только  уведите  меня.  Шли  они
босиком, неслышно, будто привидения. Выйдя из коридора, спустились с веранды
и  направились  к  сараю.  Отойдя  ярдов  на  пятьдесят  от  дома,   женщина
остановилась, развернула Темпл, рывком подтащила к себе и схватила за плечи,
лица их сблизились, она шепотом обругала Темпл, голос ее  звучал  не  громче
вздоха и был полон ярости. Потом оттолкнула ее, и они пошли дальше. Вошли  в
сарай. Там было совсем темно. Темпл услышала, как женщина шарит по стене. Со
скрипом открылась дверь; взяв Темпл за руку, женщина помогла ей подняться на
одну ступеньку, ввела в помещение с дощатым полом, где Темпл ощутила стены и
уловила слабый, пыльный запах зерна, потом прикрыла за  ней  дверь.  Тут  же
что-то невидимое стремительно метнулось от них на  четвереньках,  послышался
затихающий шорох  тонких  ножек.  Темпл  повернулась,  наступив  на  что-то,
завертевшееся под ногой, и бросилась к женщине.
     - Это всего-навсего крыса, - сказала женщина, но Темпл  наткнулась  еще
на одну и отчаянно замахала руками, пытаясь оторвать от пола сразу обе ноги.
     - Крыса? - плачущим голосом переспросила она. - Крыса? Откройте  дверь!
Скорее!
     - Тихо ты! Тихо! - прошипела женщина.
     Она схватила Темпл и держала, пока та не успокоилась.  Бок  о  бок  они
опустились на колени и прижались к стене. Вскоре женщина прошептала:
     - Здесь хлопковая мякина. Можешь прилечь.
     Темпл не ответила. Дрожа медленной дрожью, она прижалась к  женщине,  и
обе сидели на корточках у стены в полной темноте.
 
        X 
 
     Женщина готовила завтрак, а ребенок еще - или уже -  спал  в  ящике  за
печью.  Кто-то  нетвердо  прошагал  по  веранде  и  остановился   у   двери.
Оглянувшись,   женщина   увидела   всклокоченное,   избитое,   окровавленное
привидение, в котором узнала Гоуэна. Его заросшее двухдневной  щетиной  лицо
было в синяках, губа рассечена. Один глаз заплыл, рубашка на груди и  пиджак
были забрызганы кровью до самой талии. С трудом  шевеля  распухшими  губами,
Гоуэн пытался что-то сказать. Поначалу женщина не разбирала ни слова.
     - Иди умойся, - сказала она. - Постой. Входи, садись. Я принесу таз.
     Гоуэн глядел на нее, пытаясь заговорить.
     - А, - сказала женщина. - С ней все в порядке. Она там, в амбаре, спит.
- Терпеливо повторила трижды или четырежды: - В амбаре. Спит.  Я  пробыла  с
ней до рассвета. Да умойся же!
     Гоуэн немного успокоился. Заговорил о том, что нужно раздобыть машину.
     - Ближе всего сходить к Таллу, это отсюда две мили, - сказала  женщина.
- Умойся и поешь.
     Гоуэн вошел на кухню, говоря о машине.
     - Возьму у него машину,  отвезу  Темпл  в  университет.  Кто-нибудь  из
девушек потихоньку впустит ее. И все обойдется, Как по-вашему, обойдется?
     Подойдя к столу, он достал из  пачки  сигарету  и  попытался  закурить.
Трясущимися руками с трудом сунул ее в рот  и  никак  не  мог  зажечь,  пока
женщина, подойдя, не поднесла спичку. Но  затянулся  он  всего  лишь  раз  и
застыл,  глядя  на  сигарету  с  каким-то  тупым  изумлением.  Отбросив  ее,
повернулся к двери, пошатнулся и ухватился за стол.
     - Пойду за машиной, - сказал он.
     - Поешь сперва чего-нибудь, - сказала женщина. - Может, от  чашки  кофе
полегчает.
     - Пойду за машиной, - повторил Гоуэн. На веранде  он  походя  ополоснул
лицо, что почти не улучшило его вида.
     Гоуэн вышел  из  дома,  пошатываясь,  и  подумал,  что  все  еще  пьян.
Вчерашнее помнилось смутно. Вэн и авария перепутались у него в  голове,  что
дважды побывал в нокауте, он забыл. Помнил только,  что  вечером  упился,  и
решил, что не успел протрезветь. Но когда, подойдя к разбитой машине, увидел
тропку, вышел по ней к роднику и напился холодной воды, понял, что ему  надо
бы опохмелиться; опустясь на колени, он умылся холодной  водой  и  попытался
разглядеть  отражение  лица  в  подернутой  рябью  воде,  шепча  в  каком-то
отчаянии: "Господи Боже". Решил было вернуться и  выпить,  потом  подумал  о
встрече с Темпл, с мужчинами; о Темпл среди них.
     Когда Гоуэн добрался до шоссе, солнце уже поднялось и пригревало-  Надо
будет привести себя в порядок, сказал он себе. И возвратиться с машиной. Что
сказать Темпл, решу по пути в  город;  подумал  о  вернувшейся  Темпл  среди
людей, которые знают его, которые  могли  его  знать.  Я  дважды  упился  до
бесчувствия, сказал он. Дважды. И прошептал: "Господи Боже,  Господи  Боже",
корчась в измятой окровавленной одежде от мучительной ярости и стыда.
     Голова от ходьбы и свежего воздуха  стала  проясняться,  но  чем  лучше
чувствовал Гоуэн себя физически, тем мрачнее казалось  ему  будущее.  Город,
весь мир представлялись каким-то черным тупиком; местом, где отныне придется
ходить, ежась и вздрагивая  под  косыми  взглядами,  и  когда  он,  наконец,
подошел к нужному дому,  перспектива  вновь  увидеться  с  Темпл  показалась
невыносимой. Поэтому Гоуэн договорился насчет машины, дал хозяину  указания,
заплатил  и  ушел.  Вскоре  идущий  в  противоположную  сторону   автомобиль
остановился и подобрал его.
 
        XI 
 
     Свернувшаяся клубком Темпл проснулась, налицо ей падали тонкие, похожие
на зубцы золотой вилки полоски солнечного света, и пока застоявшаяся кровь с
покалыванием расходилась по затекшим мышцам, она лежала, безмятежно глядя  в
потолок. Как и стены, он состоял из грубых, плохо подогнанных досок,  каждая
доска отделялась от соседней тонкой черной чертой; квадратный лаз в углу над
лестницей вел на темный чердак, тоже пронизанный полосками света. С  гвоздей
в стенах свисала рваная упряжь; Темпл лежала, рассеянно  перебирая  пальцами
мякину.  Набрав  горсть  мякины  и  приподняв  голову,.  она   увидела   под
распахнувшимся пальто голое тело между бюстгальтером и панталонами  и  между
панталонами  и  чулками.  Потом  вспомнила  о  крысе,  торопливо   вскочила,
бросилась к двери и стала скрестись в нее, все еще сжимая мякину  в  кулаке,
лицо ее опухло от недолгого тяжелого сна.
     Темпл думала, что дверь заперта, и долго не могла ее открыть, онемевшие
руки скребли по грубым  доскам,  пока  она  не  услышала  скрип  собственных
ногтей. Дверь подалась, Темпл выскочила наружу. Но тут же юркнула обратно  и
затворилась.
     По склону шаркающей походкой спускался  слепой,  постукивая  палкой,  а
другой рукой поддерживая брюки у талии. Старик  прошел  мимо,  подтяжки  его
болтались у бедер, легкие спортивные туфли прошаркали  по  лежащей  у  входа
соломе, и он скрылся из виду. Палка  его  негромко  постукивала  вдоль  ряда
пустых стойл.
     Темпл, придерживая полы пальто, прижалась к двери. Она слышала,  как  в
одном из стойл возится слепой. Открыв дверь, выглянула наружу, увидя  дом  в
ярком майском солнце, в воскресном покое,  подумала  о  девушках  и  молодых
людях, выходящих в новых  весенних  костюмах  из  общежития  и  бредущих  по
тенистым аллеям к спокойному, неторопливому звону  колоколов.  Подняв  ногу,
осмотрела испачканную ступню чулка и отряхнула ее, затем другую.
     Вновь послышался стук палки слепого. Темпл  спрятала  голову,  прикрыла
дверь, оставя лишь щелку, и  смотрела,  как  он  уже  медленнее  идет  мимо,
натягивая подтяжки на плечи. Поднявшись по склону, слепой вошел в дом. Тогда
она открыла дверь и осторожно ступила вниз.
     Разутая, в одних чулках, Темпл  торопливо  зашагала  к  дому,  нетвердо
ступая по  шероховатой  земле.  Поднялась  на  веранду,  вошла  в  кухню  и,
прислушиваясь к тишине, замерла. Печь была холодной. Там стояли  почерневший
кофейник и сковородка; на столе с вечера оставались грязные  тарелки.  Я  не
ела уже... Уже... Вчера весь день... А позавчера вечером были танцы, и я  не
ужинала. Не ела с обеда в пятницу, а сегодня уже  воскресенье,  думала  она,
вспоминая колокола, прохладные звонницы в голубом небе,  воркованье  голубей
на колокольнях,  звучащее  словно  эхо  басов  органа.  Подошла  к  двери  и
выглянула. Потом вышла, придерживая полы пальто.
     Выйдя из кухни, Темпл быстро пошла по коридору. Солнце теперь  освещало
переднюю веранду, она побежала, втянув голову в плечи и пристально глядя  на
прямоугольник света, падающий в дверной проем. Там не было никого.  Подбежав
к двери, находящейся справа от входа, Темпл открыла ее, юркнула  в  комнату,
закрыла дверь и прижалась к ней спиной.  Кровать  была  пуста.  Поперек  нее
валялось сбившееся комом одеяло. Там же лежали фляжка в брезентовом чехле  и
одна туфля. Платье со шляпкой оказались брошенными на пол.
     Темпл подняла их и попыталась отчистить ладонью и полой  пальто.  Потом
вспомнила о другой  туфле,  отбросила  одеяло,  нагнулась  и  заглянула  под
кровать. Наконец отыскала ее в топке,  в  груде  золы  между  колосниками  и
дымоходом, валявшуюся на боку с набившейся  внутри  золой,  словно  ее  туда
забросили или зашвырнули пинком.  Вытряхнув  золу,  Темпл  вытерла  туфлю  о
пальто и положила на кровать, потом повесила  на  гвоздь  фляжку.  На  чехле
стояли буквы: США и написанный карандашом затертый номер. Потом сняла пальто
и оделась.
     Длинноногая, тонкорукая, с  высокими  небольшими  ягодицами  -  уже  не
совсем  девочка,  еще  не  совсем  женщина,  -  Темпл  проворно   двигалась,
расправляя чулки и влезая  в  узкое  пальто.  Теперь  я  могу  вынести  все,
подумала она с каким-то усталым тупым изумлением; могу вынести  что  угодно.
Вытащила из-за  чулка  часики  на  измятой  черной  тесемке.  Девять  часов.
Расправила пальцами сбившиеся кудряшки,  вынула  из  них  несколько  хлопьев
мякины. Потом надела пальто, шляпку и снова прислушалась у двери.
     Темпл вернулась на заднюю веранду. В тазу на донышке была грязная вода.
Она сполоснула его, наполнила снова и  умылась.  На  гвозде  висело  грязное
полотенце. Темпл осторожно вытерлась, достала из кармана  пальто  пудреницу,
начала прихорашиваться и тут заметила женщину, глядящую на нее  из  кухонной
двери.
     - Доброе утро, - поздоровалась Темпл. Женщина держала ребенка у  бедра.
Он спал.
     - Привет, малыш, - сказала Темпл, наклонясь, - ты  намерен  спать  весь
день? Взгляни-ка на меня.
     Они вошли в кухню. Женщина налила чашку кофе.
     - Уже, наверно, остыл, - сказала она. - Если хочешь, разведи огонь. - И
достала из духовки противень с хлебом.
     - Нет, - ответила Темпл, потягивая  тепловатый  кофе  и  чувствуя,  как
урчит у нее в животе. - Я не голодна. Не ела два дня, но есть не хочу. Разве
не странно? Я не ела... - Скорчив умоляющую гримасу, она поглядела  в  спину
женщине. - У вас нет туалета, а?
     - Что? - Женщина оглянулась через плечо на Темпл, та смотрела на нее  с
выражением раболепной, заискивающей самоуверенности. Взяв  с  полки  каталог
заказов по почте, женщина  вырвала  несколько  листков  и  протянула  ей.  -
Придется тебе сходить в сарай, как и мы.
     - Сходить? - сказала Темпл, беря бумагу. - В сарай?
     - Все уехали, - сказала женщина. - До полудня не вернутся.
     - Да, - сказала Темпл. - В сарай.
     - Да, в сарай, - передразнила женщина. - Если ты не слишком  уж  чистая
для этого.
     - Да, - сказала Темпл.  Взглянула  из  двери  через  заросшую  бурьяном
прогалину. Сквозь темные ряды кедров виднелся  залитый  ярким  солнцем  сад.
Надев пальто и шляпку, она направилась к  сараю,  держа  вырванные  листы  в
руке, покрытой мелкими ссадинами  от  прищепок,  патентованных  прессов  для
выжимания белья и стирального порошка, вошла внутрь. Остановилась, комкая  и
комкая листы,  потом  пошла  дальше,  бросая  на  пустые  стойла  торопливые
испуганные взгляды. Подошла к задней  двери.  Дверь  была  открыта.  За  ней
начинались заросли дурмана в неистовом бело-лиловом цвету.  Темпл  вышла  на
солнечный свет. Потом побежала, поднимая ноги чуть ли  не  прежде,  чем  они
касались земли, дурман хлестал ее огромными, влажными,  зловонными  цветами.
Пригнувшись, пролезла  под  колючую  проволоку  изгороди  и  побежала  между
деревьев вниз по склону.
     По дну небольшой ложбинки у  подножия  холма  пролегала  узкая  полоска
песка, она вилась, сверкая слепящими  бликами  в  тех  местах,  куда  падало
солнце. Темпл постояла на  песке,  прислушиваясь  к  пению  птиц  в  залитой
солнцем листве и озираясь. Пошла по высохшему ручейку к повороту, где  можно
было укрыться в зарослях шиповника. Среди свежей  зелени  виднелись  еще  не
опавшие сухие прошлогодние листья. Чуть постояла там, продолжая  с  каким-то
отчаянием комкать листы. А  поднявшись,  увидела  на  фоне  блестящей  вдоль
сухого русла зелени очертания сидящего на корточках человека.
     Замерев на миг, Темпл видела, как теряет свою опору,  одну  из  туфель.
Пробежала несколько ярдов, глядя, как ее ноги мерцают в солнечных бликах  на
фоне  песка,  потом  повернулась,  побежала   назад,   схватила   туфлю   и,
развернувшись, вновь пустилась бежать.
     Взглянув на дом, она обнаружила, что выбежала к  передней  веранде.  На
стуле, подняв к солнцу лицо, сидел слепой. На краю опушки Темпл остановилась
и надела туфлю. Пересекла запущенный газон, вскочила на веранду  и  побежала
по коридору. Добежав до задней веранды,  увидела  в  дверях  сарая  мужчину,
глядящего в сторону дома. Двумя большими  шагами  она  пересекла  веранду  и
вошла в кухню, где женщина курила за столом, держа на коленях ребенка.
     - Он смотрел на меня! - сказала Темпл. - Все время!
     Прижавшись к стене рядом с  дверью,  она  выглянула  в  коридор,  потом
подошла к женщине, лицо ее  было  испуганным,  бледным,  глаза  походили  на
прожженные сигарой отверстия, и положила руку на холодную печь.
     - Кто? - спросила женщина.
     - Да, - сказала Темпл. - Сидел там, в кустах, и все  время  смотрел  на
меня.
     Она обернулась к двери, потом снова взглянула на  женщину  и  заметила,
что рука лежит на печи. С жалобным воплем  отдернула  ее,  прижала  ко  рту,
повернулась и бросилась к двери. Женщина схватила  ее,  другой  рукой  держа
ребенка, и Темпл снова метнулась в кухню. К дому  шел  Гудвин.  Взглянув  на
них, он вошел в коридор.
     Темпл начала вырываться.
     - Пустите, - шептала она. - Пустите! Пустите!
     Дергаясь вверх-вниз, она царапала руку женщины о косяк двери,  пока  не
высвободилась. Потом  соскочила  с  веранды,  бросилась  к  сараю,  забежала
внутрь, взобралась по лестнице, с трудом протиснулась в  лаз  и  побежала  к
груде прелого сена.
     Вдруг она полетела вниз головой; увидела, как ноги ее продолжают бежать
в пустоте, потом шмякнулась спиной на чтото мягкое и замерла, глядя вверх на
продолговатое отверстие,  прикрытое  дрожащими  незакрепленными  досками.  В
полосках солнечного света плавно опускалась легкая пыль.
     Темпл шевельнула рукой в рыхлой массе, на которую упала, и вспомнила  о
крысе. Все ее тело взвилось в стремительном подскоке, она встала на  ноги  в
мякине, взмахнув руками, чтобы сохранить  равновесие;  стояла  она  в  углу,
касаясь  ладонями  стен,  лицо  ее  находилось  сантиметрах  в  тридцати  от
поперечной балки, на которой сидела крыса. Какой-то миг они глядели друг  на
друга, потом глаза крысы вспыхнули, словно крохотные электрические лампочки,
и она прыгнула на голову Темпл в тот самый миг, когда  та  отпрянула  назад,
снова наступив на что-то, перекатившееся под ногой.
     Темпл упала головой к противоположному углу, лицом в мякину  и  дочиста
оглоданные кукурузные початки. Что-то глухо ударилось о  стену  и  рикошетом
отлетело ей в руку. Крыса былауже на полу, в том же углу.  Снова  головы  их
находились в тридцати сантиметрах, глаза крысы вспыхивали  и  гасли  в  такт
дыханию. Потом она  встала  на  задние  лапки,  вжалась  в  угол,  приподняв
передние к груди, и тонко, жалобно запищала на Темпл. Та, не сводя взгляда с
крысы,  попятилась  на  четвереньках.  Потом  вскочила,  кинулась  к  двери,
заколотила в нее, оглядываясь  через  плечо  на  крысу,  потом  выгнулась  и
заскребла пальцами о доски.
 
        XII 
 
     Женщина стояла с ребенком на руках в проеме кухонной двери, пока Гудвин
не вышел в коридор. Ноздри на его загорелом лице казались совсем  белыми,  и
она спросила:
     - Господи, и ты напился?
     Гудвин прошел по веранде.
     - Не ищи, - сказала женщина. - Ее здесь нет.
     Гудвин  протиснулся  мимо  нее,  пахнув  перегаром.  Она   повернулась,
наблюдая за ним. Он  быстро  оглядел  кухню,  потом  повернулся  к  женщине,
вставшей у него на пути.
     - Не ищи, - повторила женщина. - Она ушла.
     Он направился к ней, занося на ходу руку.
     - Не тронь, - сказала женщина.
     Гудвин неторопливо схватил ее за предплечье. Глаза его слегка  налились
кровью. Ноздри казались восковыми.
     - Убери руку, - потребовала женщина. - Отпусти.
     Гудвин медленно оттащил ее от двери. Она напустилась на него:
     - Думаешь, удастся? Думаешь, позволю тебе? Или какой-то сучке?
     Замершие, вперившиеся  друг  в  друга  взглядом,  они  стояли  будто  в
исходной позиции танца, образуя жуткую мускульную щель.
     Гудвин неуловимым движением отшвырнул женщину,  и  она,  сделав  полный
оборот, отлетела к столу, изогнулась и  стала  шарить  рукой  среди  грязной
посуды,  глядя  на  мужчину  поверх  неподвижного  тельца  ребенка.  Мужчина
направился к ней.
     - Не подходи, - сказала она, слегка приподняв руку и показав  мясницкий
нож. - Назад.
     Он медленно приближался, и она замахнулась ножом.
     Гудвин перехватил ее  запястье.  Женщина  стала  вырываться.  Он  отнял
ребенка, положил на стол, схватил другую ее руку, когда она замахнулась,  и,
сжав оба ее запястья одной рукой, ударил ладонью  по  лицу.  Раздался  сухой
негромкий звук. Потом еще, сперва по одной щеке, затем по другой,  так,  что
голова болталась из стороны в сторону.
     - Вот как я обхожусь с сучками, - сказал он при этом. - Ясно?
     И выпустил ее. Она попятилась к столу, взяла ребенка и, сжавшись  между
столом и стеной, смотрела, как Гудвин выходит из кухни.
     Женщина с ребенком в руках опустилась в  углу  на  колени.  Ребенок  не
проснулся. Она приложила ладонь сперва к одной; его щечке, потом  к  другой.
Затем поднялась, уложила ребенка в ящик, сняла с гвоздя и надела широкополую
шляпку. С другого гвоздя сняла отороченное белым некогда мехом пальто, взяла
ребенка и вышла.
     Темпл стояла у амбара, глядя в сторону дома. Старик сидел  на  передней
веранде,  греясь  под  солнцем.  Женщина  спустилась  по  ступенькам,  вышла
тропинкой на дорогу и пошла, не оглядываясь. У  дерева  с  разбитой  машиной
свернула в сторону и ярдов через сто оказалась возле родника. Там она  села,
положила спящего ребенка на колени и прикрыла ему личико подолом юбки.
     Лупоглазый в испачканных штиблетах, крадучись,  вышел  из-за  кустов  и
остановился, глядя на нее через родник. Рука его нырнула в  карман  пиджака,
он достал сигарету, размял, сунул в рот и чиркнул спичкой о ноготь  большого
пальца.
     - Черт возьми, - сказал Лупоглазый. - Я  ему  говорил,  что  нечего  им
сидеть до утра и лакать эту дрянь. Должен быть какой-то порядок.
     Поглядел в сторону дома. Потом на женщину, на верх ее шляпки.
     - Сумасшедший дом, - сказал он. - Вот что здесь такое.  Сидел  тут  вот
позавчера один  ублюдок,  спрашивал,  читаю  ли  я  книги.  Будто  собирался
броситься  на  меня  с  книгой  или  чем-то  таким.  Прикончить   телефонным
справочником.
     Он повел головой так, словно воротничок был ему слишком тесен, поглядел
в сторону дома. Потом на верх ее шляпки.
     - Я уезжаю в город, ясно? - сказал он. - Сматываюсь. Хватит с меня.
     Женщина не подняла глаз. Она оправляла подол юбки  на  личике  ребенка.
Лупоглазый ушел, сопровождаемый легким, причудливым  шорохом  кустов.  Потом
шорох утих. Где-то на болоте запела птичка.
 
     Не дойдя до дома, Лупоглазый свернул с дороги и  зашагал  по  лесистому
склону. Поднявшись наверх, он увидел Гудвина, тот стоял в саду  за  деревом,
глядел в сторону сарая. Остановясь у опушки, Лупоглазый поглядел  Гудвину  в
спину. Сунул в рот новую сигарету,  заложил  пальцы  в  жилетные  проймы  и,
крадучись, пошел  по  саду.  Услышав  его,  Гудвин  оглянулся  через  плечо.
Лупоглазый достал спичку, зажег ее и задымил сигаретой.  Гудвин  опять  стал
смотреть в сторону сарая. Лупоглазый встал рядом, глядя туда же.
     - Кто там? - спросил он.
     Гудвин не ответил. Лупоглазый выпустил дым из ноздрей.
     - Я сматываюсь отсюда.
     Гудвин промолчал, продолжая глядеть на сарай.
     - Я сказал, что уезжаю отсюда, - повторил Лупоглазый.
     Не оборачиваясь, Гудвин обругал его. Лупоглазый  молча  курил,  струйка
дыма вилась перед его неподвижными мягкими черными глазами. Потом повернулся
и направился к дому. Старик грелся на солнце. Входить в  дом  Лупоглазый  не
стал. Он прошел по газону и скрылся в кедрах. Потом  свернул,  миновал  сад,
заросший дурманом пустырь и через заднюю дверь вошел в сарай.
     Томми сидел на корточках у входа в  амбар,  обратясь  лицом  в  сторону
дома. Лупоглазый, покуривая, некоторое время глядел на него.  Потом  щелчком
отшвырнул сигарету и неслышно вошел в стойло.  Рядом  с  яслями,  прямо  под
лазом на чердак, находился деревянный настил для сена.  Лупоглазый  влез  на
него и бесшумно подтянулся, тесный пиджак собрался на  его  узких  плечах  и
спине тугими складками.
 
        XIII 
 
     Когда Темпл наконец открыла дверь амбара, в сарае  стоял  Томми.  Узнав
его, она полуобернулась, отпрянула назад, потом бросилась к нему и  схватила
за руку. Затем, увидев Гудвина, стоящего в проеме задней двери, повернулась,
снова юркнула в амбар и выглянула, издавая тонкое и-и-и-и-и, словно пузырьки
в бутылке. Прижавшись к стене и шаря рукой по двери, пытаясь закрыть ее, она
слышала голос Томми:
     - ...Ли говорит, ничего с тобой не сделается. Тебе нужно только лечь...
     Темпл не замечала ни этого  скрипучего  голоса,  ни  светлых  глаз  под
взъерошенными волосами. Она придвинулась  к  двери  и,  хныча,  пыталась  ее
закрыть. Потом ощутила на бедре неуклюжую руку Томми.
     ... говорит, ничего с тобой не сделается. Тебе нужно...
     Темпл взглянула на него, на сильную руку, робко касающуюся ее бедра.
     - Да, - сказала она. - Хорошо. Сюда его не пускай.
     - Значит, никого не пускать?
     - Правильно. Крыс я не боюсь. Не пускай его.
     - Ладно. Запру дверь, и к тебе никто не сунется. Я буду здесь.
     - Правильно. Закрой дверь. Не пускай.
     - Хорошо. - Томми притворил дверь. Темпл высунулась,  глядя  в  сторону
дома. Он оттолкнул ее, чтобы дверь закрылась совсем. - Ли говорит, ничего  с
тобой не сделается. Тебе нужно только лечь.
     - Да. Я лягу. Не пускай его.
     Дверь  закрылась.  Темпл  слышала,  как  Томми  задвинул  засов,  потом
подергал ее.
     - Заперто, - сказал он. - Никто к тебе не сунется. Я буду тут.
     Томми присел на корточки, не сводя глаз с дома. Вскоре он  увидел,  что
Гудвин подошел к задней двери  и  смотрит  в  его  сторону,  тут  глаза  его
засверкали снова, их светлая радужная оболочка, казалось, на миг завертелась
вокруг зрачков словно крохотные колеса. Он сидел, чуть вздернув  губу,  пока
Гудвин не вернулся в дом. Тогда, вздохнув, посмотрел на  запертую  дверь,  и
вновь  глаза  его  вспыхнули  робким,  тоскливым  голодным  огнем,  он  стал
нетерпеливо потирать руками колени и раскачиваться  из  стороны  в  сторону.
Потом перестал, затих и смотрел, как Гудвин,  торопливо  выйдя  из-за  угла,
идет к кедрам. Он замер, губа его приподнялась, обнажив неровные зубы.
     Темпл, сидящая в мякине среди обглоданных  початков,  внезапно  подняла
голову к лазу над лестницей. Она слышала, как Лупоглазый  идет  по  чердаку,
потом показалась его нога, осторожно  нащупывающая  ступеньку.  Глядя  через
плечо на нее, он стал спускаться.
     Темпл сидела неподвижно, чуть приоткрыв рот. Лупоглазый стоял, глядя на
нее. Начал поводить подбородком, словно воротничок был  ему  слишком  тесен.
Приподнял локти, отряхнул их, потом - полы пиджака, затем пересек  линию  ее
взгляда, двигаясь беззвучно и держа руки в боковых карманах. Толкнул  дверь.
Потом затряс.
     - Открой, - приказал он.
     В ответ ни звука. Потом Томми прошептал:
     - Кто там?
     - Открой, - повторил Лупоглазый.
     Дверь отворилась. Томми глянул на Лупоглазого и захлопал глазами.
     - Я не знал, что вы были тут.
     Он попытался глянуть мимо Лупоглазого  в  сарай.  Лупоглазый  оттолкнул
его, упершись ладонью в лицо, и поглядел на дом. Затем обратил взгляд  снова
на босоногого.
     - Говорил я тебе - не следи за мной?
     - Я не следил за вами, - ответил Томми. - Я смотрел за  ним,  -  кивком
головы он указал в сторону дома.
     - Ну так и смотри за  ним,  -  сказал  Лупоглазый.  Томми  обернулся  и
взглянул на дом, а Лупоглазый вынул руку из кармана пиджака.
     Темпл, сидящей среди мякины и початков, звук этот показался  не  громче
чирканья спичкой: отрывистый, пустой, он обрушился на это место и  в  единый
миг навсегда отделил полностью от всего  мира,  она  сидела,  вытянув  перед
собой ноги, руки ее бессильно лежали на коленях ладонями вверх,  глядела  на
обтянутую спину Лупоглазого и морщины на плечах его пиджака, а он выглядывал
за дверь, держа пистолет за спиной у самого бедра, вдоль его  ноги  тянулась
тонкая струйка дыма.
     Лупоглазый повернулся и взглянул на Темпл. Легонько помахал пистолетом,
сунул его в карман и  зашагал  к  ней.  Двигался  он  совершенно  беззвучно;
незапертая дверь распахнулась и тоже беззвучно ударилась  о  косяк;  звук  и
безмолвие словно бы поменялись местами. Темпл  слышала  безмолвие  в  глухом
шуршанье, сквозь которое к ней шел Лупоглазый, и стала говорить:  Надо  мной
что-то совершится. Говорила это она старику с желтыми сгустками вместо глаз.
     - Надо мной что-то  совершается!  -  завопила  она  ему,  сидящему  под
солнцем, сложив руки на верхушке палки. - Надо мной что-то совершилось, я  ж
говорила вам! - вопила она, извергая слова, будто горячие беззвучные пузыри,
в окружающее их яркое безмолвие, пока голова его с двумя  сгустками  мокроты
не нависла над ней, лежащей, метаясь и корчась на грубых, освещенных солнцем
досках. - Говорила же! Говорила все время!
 
        XIV 
 
     Сидя со спящим на коленях ребенком у родника, женщина  обнаружила,  что
забыла бутылочку. После ухода Лупоглазого она просидела там еще  почти  час.
Потом вышла на дорогу и направилась к дому. Пройдя с ребенком на руках около
полпути, разминулась с машиной Лупоглазого. Услышав ее приближение,  женщина
сошла с дороги и смотрела, как машина спускается  по  холму.  В  ней  сидели
Лупоглазый и Темпл. Лупоглазый, казалось, не замечал женщину,  однако  Темпл
взглянула на нее в упор. Посмотрела из-под шляпки прямо  ей  в  лицо,  будто
совсем не узнавая. В лице ее ничто не дрогнуло, глаза не оживились;  стоящей
у обочины женщине оно показалось маленькой мертвенной маской, протянутой  по
веревочке и скрывшейся. Машина проехала, подпрыгивая и покачиваясь на корнях
деревьев. Женщина зашагала к дому.
     Слепой сидел на веранде, греясь под солнцем. Женщина вошла  в  коридор,
все ускоряя шаг, не замечая веса ребенка. Гудвина она нашла  в  спальне.  Он
надевал поношенный галстук; женщина заметила, что лицо его свежевыбрито.
     - Да, - сказала она. - Что же это? Что?
     - Надо сходить к Таллу, позвонить оттуда шерифу, - ответил Гудвин.
     - Шерифу, - повторила она. - Да. Ладно. - Подошла к кровати и осторожно
положила ребенка. - К Таллу. Да. У него есть телефон.
     - Займись стряпней, - сказал Гудвин. - Тут папа.
     - Дай ему  холодного  хлеба.  Он  все  ест.  Там,  в  духовке,  немного
осталось. Он все ест.
     - Пойду я, - сказал Гудвин. - Ты останься.
     - К Таллу, - сказала женщина. - Ладно.
     Талл был  тем  человеком,  у  дома  которого  Гоуэн  обнаружил  машину.
Находился дом его в двух милях. Семья обедала. Женщину пригласили к столу.
     - Мне только позвонить,  -  сказала  она.  Телефон  висел  в  столовой.
Женщина звонила, а хозяева сидели за столом. Номера она не знала.
     - Шерифа, -  настойчиво  сказала  женщина  в  трубку.  Ее  соединили  с
шерифом, а семья Талла сидела за столом, за  воскресным  обедом.  -  Убитый.
Проедете с милю от дома мистера Талла  и  свернете  направо...  да,  усадьба
Старого Француза. Да. Говорит миссис Гудвин... Гудвин. Да.
 
        XV 
 
     Бенбоу приехал к сестре под вечер. Дом ее находился в четырех милях  от
города, от Джефферсона. Они с сестрой родились в Джефферсоне  с  разницей  в
семь лет, в доме, который до сих пор принадлежал им, хотя  сестра  и  хотела
продать его, когда  Бенбоу  вступил  в  брак  с  разведенной  женой  некоего
Митчелла и переехал в Кинстон. На  продажу  Бенбоу  не  согласился,  хотя  в
Кинстоне выстроил новое бунгало на  взятые  в  долг  деньги  и  до  сих  пор
выплачивал проценты.
     Приехав, Бенбоу никого не встретил. Он вошел в дом и, сидя в темной,  с
опущенными шторами гостиной, услышал на лестнице шаги сестры, еще не знающей
о его приезде. Он не издал ни звука. Сестра едва не прошла мимо  распахнутой
двери гостиной, но вдруг остановилась и взглянула на него в упор, не выразив
ни малейшего  удивления,  с  безмятежной  и  тупой  неприступностью  большой
статуи; на ней было белое платье.
     - А, Хорес, - сказала она.
     Бенбоу не поднялся. Сидел, чем-то напоминая провинившегося мальчишку.
     - Как ты... - сказал он. - Что, Белл...
     - Конечно. Она позвонила мне  в  субботу.  Сказала,  что  ты  исчез,  и
просила передать, если появишься здесь, что она уехала домой  в  Кентукки  и
послала за Маленькой Белл.
     - Ах, проклятье, - вырвалось у Бенбоу.
     - А что? - сказала сестра. - Сам уезжаешь, а чтобы  уезжала  она  -  не
хочешь?
     Бенбоу провел у сестры два дня. Сестра всегда была необщительной и вела
безмятежную  жизнь  растения,  словно   извечные   кукуруза   или   пшеница,
произрастающие не в поле, а в укрытом саду; в течение  этих  двух  дней  она
расхаживала по дому, выражая всем  своим  видом  спокойное  и  чуть  смешное
трагедийное неодобрение.
     После ужина все сидели в комнате мисс Дженни, где Нарцисса  перед  тем,
как отправить сына в постель, обычно читала  мемфисские  газеты.  Когда  она
вышла, мисс Дженни взглянула на Бенбоу.
     - Возвращайся-ка домой, Хорес, - посоветовала она.
     - В Кинстон - ни за что. Но и здесь не останусь. Я ушел не к  Нарциссе.
Не для того бросил одну женщину, чтобы пристать к юбкам другой.
     - Если будешь твердить это себе, то  когда-нибудь  и  сам  поверишь,  -
сказала мисс Дженни. - Как же тогда будешь жить?
     - Вы правы, - ответил Бенбоу. - Тогда я не смогу появляться здесь.
     Вернулась сестра. Вид у нее был решительный.
     - Хватит об этом, - сказал Бенбоу. Нарцисса за весь день ни разу к нему
не обратилась.
     - Что ты намерен делать, Хорес? - спросила она. - Должны же быть у тебя
дела в Кинстоне, которые нельзя запускать?
     - Даже у Хореса должны быть, - сказала мисс Дженни. - Но я хочу  знать,
почему он ушел. Ты не обнаружил мужчину под кроватью?
     - Увы, - ответил Бенбоу. - Наступила пятница, и я вдруг понял,  что  не
могу идти на станцию, брать ящик с креветками и...
     - Ты же ходил за ними в течение десяти лет, - сказала сестра.
     - Знаю. И поэтому понял, что  никогда  не  смогу  привыкнуть  к  запаху
креветок.
     - Потому и ушел от Белл? - сказала мисс Дженни. Пристально поглядела на
него. - Не скоро ж ты понял, что раз женщина не была хорошей  женой  одному,
то не будет и другому.
     - Но взять и уйти, словно  черномазый,  -  возмутилась  Нарцисса.  -  И
связаться с самогонщиками и проститутками.
     - Так он и от проститутки ушел, - сказала мисс Дженни - Не  станешь  же
ты разгуливать по улицам  с  пакетиком  апельсиновых  леденцов,  покуда  она
явится в город.
     - Ушел, - сказал Бенбоу. Он вновь  рассказал  о  всех  троих,  о  себе,
Гудвине и Томми, как они, сидя на веранде, пили из кувшина и  разговаривали,
а Лупоглазый бродил по дому, время от времени выходил на веранду, приказывал
Томми зажечь фонарь и вместе с ним идти к сараю, Томми не шел, и  Лупоглазый
ругал его, а Томми, сидя на полу, елозил босыми ногами по доскам  и  фыркал:
"Ну и пугало же он, а?"
     - Чувствовалось - у Лупоглазого при себе пистолет, было  так  же  ясно,
как то, что у него есть пупок, - сказал Хорес. - Он не пил, потому что,  как
сказал сам, от выпивки его тошнит как собаку; не сидел и не говорил с  нами;
не делал ничего: лишь бродил по дому и без конца  курил,  словно  нелюдимый,
больной ребенок.
     Мы разговорились с Гудвином. В прошлом он кавалерийский сержант, служил
на Филиппинах и на границе, потом в пехотном полку во  Франции;  что  с  ним
случилось, как и почему попал в пехоту и лишился своего чина, он не говорил.
Может  быть,  убил  кого-то,  может,  дезертировал.  Гудвин  рассказывал   о
манильских и мексиканских девицах, а тот дурачок хихикал, пил из  кувшина  и
совал его мне: "Глотни-ка еще"; потом я заметил, что в дверном проеме  стоит
женщина и слушает нас. В браке они не состоят. Я знаю это так же, как и  то,
что тот маленький черный человек держал свой маленький  плоский  пистолет  в
кармане пиджака. Но она живет там, выполняет  негритянскую  работу,  хотя  в
свое время у нее были  автомобили  и  бриллианты,  купленные  более  дорогой
ценой, чем за деньги.  И  тот  слепой  старик  сидел  тут  же  за  столом  с
неподвижностью слепых людей, ждал, пока его кто-нибудь  накормит,  казалось,
видишь оборотную сторону его глаз, пока они слушают музыку, которую тебе  не
услышать; Гудвин увел его из комнаты и, насколько я могу  судить,  вообще  с
лица земли. Больше я его не видел.  Не  знаю,  чей  он  родственник.  Может,
ничей. Может, тот Старый Француз, что выстроил этот дом сто лет назад,  тоже
не нуждался в слепце и бросил его там, когда умер или уехал.
     Наутро Бенбоу взял у сестры ключ от дома  и  отправился  в  город.  Дом
располагался на тихой улочке, в нем никто не жил вот уже десять  лет.  Хорес
открыл его и повытаскивал гвозди из оконных  рам.  Мебель  стояла  на  своих
местах. Надев новый комбинезон, он взял тряпки, швабру  и  принялся  скрести
пол. В полдень сходил в центр  города,  купил  постельные  принадлежности  и
консервов. В шесть, когда приехала на своей машине сестра, он  был  все  еще
занят работой.
     - Едем домой, Хорес, - сказала Нарцисса. - Разве не видишь, что тебе не
справиться?
     - Я понял это, как только начал, - ответил Бенбоу.  -  До  сегодняшнего
дня мне казалось, что пол может вымыть любой человек с одной рукой и  ведром
воды.
     - Хорес, - сказала она.
     - Не забывай, я старше тебя, - ответил  он.  -  Я  остаюсь.  Чехлы  для
мебели у меня есть.
     Ужинать он пошел в отель. Когда вернулся, машина сестры вновь стояла  у
дома. Шофер-негр привез узел постельного белья.
     - Мисс Нарцисса велела вам взять это, - сказал негр.
     Бенбоу сунул узел в шкаф и постелил на кровать то, что купил сам.
     На другой день, сидя за кухонным столом  и  обедая  консервами,  Бенбоу
увидел в окно, как на улице остановился фургон, из него вылезли три  женщины
и, стоя на тротуаре, безо всякого смущения стали охорашиваться, разглаживали
руками чулки и юбки, отряхивали друг другу спины,  разворачивали  свертки  и
надевали всевозможные побрякушки. Фургон уехал. Женщины пошли дальше пешком,
и Хорес вспомнил, что уже суббота. Он снял комбинезон,  оделся  и  вышел  из
дома.
     Улица вливалась в другую,  более  широкую.  Слева  находилась  площадь,
пространство меж двумя рядами домов было черно от неторопливой, нескончаемой
толпы, похожей на два  потока  муравьев,  над  толпой  из  зарослей  дуба  и
цветущей акации вздымался купол здания суда. Хорес  пошел  к  площади.  Мимо
него проезжали другие пустые фургоны,  и  он  проходил  мимо  других  идущих
пешком  женщин,  черных  и  белых,  несомненно  считающих,  судя  по  обилию
украшений и манере держаться, что жители города будут их принимать  тоже  за
городских, но им не удавалось провести даже друг друга.
     Прилегающие  к  площади  переулки  были  забиты   стоящими   фургонами,
привязанные  позади  них  лошади  глодали  кукурузные  початки,  лежащие  на
откидных досках. Вдоль площади тянулись два ряда автомобилей, а их владельцы
и владельцы фургонов, одетые в комбинезоны и хаки, при галстуках, выписанных
по почте, и с зонтиками от солнца, расхаживали по магазинам, соря на тротуар
огрызками фруктов и ореховой скорлупой. Двигались они неторопливо, как овцы,
заполняя   проходы,   спокойные,   непроницаемые,   созерцающие    суетливую
торопливость людей в городских рубашках и воротничках с великодушной кроткой
непостижимостью  домашних  животных  или  богов,  пребывающие  вне  времени,
оставленного на тихой, нерассуждающей земле, зеленеющей в желтом  свете  дня
кукурузой и хлопчатником.
     Хорес шел среди них, время от времени этот неторопливый  поток  увлекал
его за собой, но он терпеливо покорялся. Кое-кого из  этих  людей  он  знал;
большинство  торговцев  и   адвокатов   помнили   его   мальчиком,   юношей,
собратом-юристом - за белопенными ветвями акации ему были видны грязные окна
конторы на втором этаже, где они с отцом занимались  адвокатской  практикой,
стекла их не знали воды и мыла, как и в  те  времена,  -  и  он  то  и  дело
останавливался поговорить с ними в неторопливых людских  заводях.  Солнечный
воздух был насыщен  звуками  соперничающих  радиоприемников  и  граммофонов,
установленных в дверях музыкальных магазинов и закусочных.  Люди  весь  день
толпились перед этими дверями и слушали. Больше всего их трогали простые  по
мелодии и теме народные песни  о  тяжелой  утрате,  возмездии  и  раскаянии,
металлически  звучащие,  сливающиеся,  перебиваемые  треском   электрических
разрядов или остановкой иглы голоса  сурово,  хрипло,  печально  неслись  из
раскрашенных под дерево ящиков или шершавых рупоров над восхищенными лицами,
над медлительными мозолистыми руками, давно привыкшими к властной земле.
     То была суббота: в мае оставлять землю  по  будням  недосуг.  Однако  в
понедельник большинство людей снова приехало в город,  они  стояли  группами
возле здания суда и на площади,  в  хаки,  в  комбинезонах  и  рубашках  без
воротничков, или делали кой-какие  покупки,  раз  уж  все  равно  находились
здесь.  У  дверей  похоронного  бюро  весь  день  напролет  теснилась  кучка
любопытных,  мальчишки  и  юноши  с  учебниками  и  без   них   прижимались,
расплющивая носы, к стеклу, а самые смелые из молодых  горожан  заходили  по
двое, по трое взглянуть на человека по имени  Томми.  Он  лежал  на  дощатом
столе, босой, в  комбинезоне,  выгоревшие,  обожженные  на  затылке  порохом
волосы слиплись от засохшей крови, рядом сидел коронер {Следователь по делам
о внезапной и насильственной смерти.}, пытавшийся установить его фамилию. Но
ее никто не знал, ни  те,  кто  в  течение  пятнадцати  лет  жил  с  ним  по
соседству, ни торговцы, изредка видевшие его в городе по  субботам,  босого,
без шляпы, с восторженным пустым взглядом и мятным леденцом за щекой.
     Насколько всем было известно, фамилии он не имел.
 
        XVI 
 
     Когда шериф привез Гудвина в город, в тюрьме  находился  негр,  убивший
свою жену; он полоснул ее бритвой  по  горлу,  и  голова  стала  с  кровавым
бульканьем запрокидываться назад, все больше  и  больше  отделяясь  от  шеи,
женщина выскочила из лачуги и пробежала в мягком лунном свете шесть или семь
шагов. Вечерами  убийца  подходил  к  окну  и  пел.  После  ужина  у  забора
собиралось несколько негров; они стояли плечом к плечу, в аккуратных дешевых
костюмах, в пропитанных  потом  комбинезонах  -  и  пели  вместе  с  убийцей
духовные гимны, а белые замедляли шаги и останавливались в  густолиственной,
уже почти летней темноте послушать тех, кто несомненно должен был умереть, и
того, кто был уже мертв, поющих о небесах и  усталости;  иногда  в  перерыве
посреди пения откуда-то  из  густой,  косматой  тени  айланта,  заслоняющего
угловой фонарь, чей-то низкий голос сокрушался и скорбел:
     -  Еще  четыре  дня!  Потом  прикончат  лучшего  баритона  в   Северном
Миссисипи!
     Иногда убийца подходил к  окну  среди  дня  и  пел  один,  хотя  вскоре
какие-нибудь оборванные мальчишки или негры с доставочными корзинками  почти
непременно  останавливались  у  забора,  а  белые,  сидящие  в  шезлонгах  у
замасленной стены гаража на другой стороне улицы, слушали его, стиснув зубы.
"Еще один день! Потом я сдохну, как сукин сын. Говорят,  Нет  тебе  места  в
раю! Говорят, Нет тебе места в аду! Говорят, Нет тебе места в тюрьме!"
     - Черт его подери, - сказал Гудвин, сидящий на койке в камере,  вскинув
черноволосую голову, худощавое, загорелое, слегка осунувшееся лицо. - Никому
не пожелаю такого, но будь я проклят... - Он не договорил. - Это  не  я.  Вы
знаете сами. Знаете, что такого я не  сделал  бы.  Не  стану  говорить,  что
думаю. Это не я. Чтобы  осудить  меня,  надо  доказать,  что  это  я.  Пусть
доказывают. Я чист. Но если заговорю, если скажу, что думаю или  подозреваю,
то чист уже не буду.
     И поднял взгляд  на  окошки:  два  узких,  словно  прорубленных  саблей
отверстия.
     - Он такой хороший стрелок? - спросил Бенбоу. -  Что  может  застрелить
человека через такое окошко?
     Гудвин поглядел на него.
     - Кто?
     - Лупоглазый, - ответил Бенбоу.
     - Это Лупоглазый?
     - А разве не он?
     - Я сказал все, что хотел. Оправдываться мне  незачем;  пусть  докажут,
что это я.
     - Тогда зачем вам адвокат? - спросил Бенбоу. - Чего вы от меня хотите?
     Гудвин не глядел на него.
     - Если б только вы пообещали устроить малыша продавцом газет, когда  он
подрастет и научится отсчитывать сдачу. - сказал он. - А с  Руби  ничего  не
случится. Верно, старушка?
     И погладил женщину по голове. Она сидела с ним рядом, держа ребенка  на
коленях. Ребенок лежал в какой-то дурманной неподвижности,  какая  бывает  у
детей,  просящих  милостыню  на  парижских  улицах,  его  худенькое   личико
лоснилось от пота, волосы  на  туго  обтянутом  кожей  с  прожилками  черепе
казались влажной тенью, под свинцового цвета веками  виднелся  тонкий  белый
полумесяц.
     На  женщине  было  платье  из  серого  крепа,  тщательно  вычищенное  и
аккуратно заштопанное вручную. Вдоль каждого шва шел легкий, узкий,  тусклый
след, который любая женщина распознает за сто ярдов  с  одного  взгляда.  На
плече висела красная брошь,  из  тех,  что  можно  купить  в  десятицентовом
магазине или выписать по почте; подле нее на койке  лежала  серая  шляпка  с
тщательно заштопанной вуалью; глядя на нее, Бенбоу не мог припомнить,  когда
он видел такую последний раз, давно ли женщины перестали носить вуаль.
     Он пригласил женщину к себе. Шли  они  пешком,  она  несла  ребенка,  а
Бенбоу - бутылку молока, овощи, консервы. Ребенок не просыпался.
     - Вы, должно быть, слишком подолгу носите его на руках, - сказал Хорес.
- Надо будет подыскать ему няню.
     Он оставил ее в доме, а сам вернулся в город и позвонил  сестре,  чтобы
прислала машину. Машина приехала. За ужином он  рассказал  об  этой  истории
Нарциссе и мисс Дженни.
     - Ты суешься не в свое дело! - заявила сестра;  ее  обычно  безмятежное
лицо и голос дышали яростью. - Когда ты увел у человека жену с  ребенком,  я
сочла, что это отвратительно, но сказала: "По крайней  мере  больше  явиться
сюда он не посмеет". Когда ушел из дома, как черномазый, бросил ее, я сочла,
что и это  отвратительно,  хотя  не  допускала  мысли,  что  ты  оставил  ее
навсегда. Затем, когда ни с того, ни сего отказался жить здесь,  отпер  дом,
сам на глазах у всех отмывал его и стал там жить  как  бродяга,  весь  город
счел это странным; а теперь ты демонстративно связываешься с бывшей, как сам
сказал, проституткой, женой убийцы.
     - Я не могу  поступить  иначе.  У  нее  нет  никого  и  ничего.  Только
перешитое застиранное платье, лет пять назад вышедшее из  моды,  и  ребенок,
едва живой, завернутый в затертый до белизны лоскут одеяла. Она ничего ни  у
кого не просит, кроме того, чтобы ее оставили  в  покое,  пытается  добиться
чего-то в жизни, а вы, беззаботные непорочные женщины...
     - Ты считаешь, у самогонщика не хватит денег нанять лучшего адвоката  в
стране? - спросила мисс Дженни.
     - Совсем нет, - сказал Хорес. -  Уверен,  он  мог  бы  нанять  адвоката
получше. Дело в том, что...
     - Хорес, - перебила сестра. Она пристально глядела на него. -  Где  эта
женщина?
     Мисс Дженни тоже глядела на  него,  слегка  подавшись  вперед  в  своем
кресле.
     - Ты привел эту женщину в мой дом?
     - Это и мой дом, милочка. - Нарцисса не знала, что он в течение  десяти
лет, обманывая жену, выплачивал  проценты  по  закладной  на  каменный  дом,
выстроенный для нее  в  Кинстоне,  и  поэтому  не  могла  сдавать  в  аренду
джефферсонский дом, и жена не знала, что Хорес имеет в нем долю. -  Пока  он
пустует, она с ребенком...
     - Дом, где мои отец и мать, твои отец и мать, дом, где я...  Не  допущу
этого. Не допущу.
     - Тогда всего на одну  ночь.  Утром  я  поселю  ее  в  отеле.  Подумай,
одинокая, с младенцем... Представь на ее месте  себя  с  Бори,  твоего  мужа
обвинили в убийстве, и ты знаешь, что он не...
     - Я не желаю думать о ней. И была бы  рада  ничего  не  знать  об  этой
истории. Подумать только, мой  брат...  Разве  не  видишь,  что  тебе  вечно
приходится убирать за собой? Дело не в том, что остается мусор; дело в  том,
что... что... Но привести проститутку, убийцу в дом, где я родилась!
     - Чепуха, - сказала мисс Дженни. - Хорес, а  нет  ли  здесь  того,  что
юристы именуют сговором? Попустительством?  Кажется,  ты  делаешь  для  этих
людей уже больше,  чем  положено  адвокату.  Ты  недавно  побывал  там,  где
произошло убийство. Люди могут решить, что ты знаешь больше, чем говоришь.
     -  Вы  правы,  миссис  Блэкстоун  {Блэкстоун,  Уильям   (1723-1801)   -
английский юрист, автор трудов по законодательству.},  -  ответил  Хорес.  -
Иной раз я задаюсь вопросом, почему не разбогател, занимаясь юриспруденцией.
Может, я  разбогатею,  когда  подрасту  настолько,  чтобы  ходить  в  ту  же
юридическую школу, что и вы.
     - На твоем месте, - сказала мисс Дженни, - я бы сейчас поехала в город,
отвезла ту женщину в отель и поселила там. Еще не поздно.
     - И возвращайся в Кинстон до конца всей истории, - сказала Нарцисса.  -
Эти люди тебе никто. Чего ради ты должен заботиться о них?
     - Я не могу стоять сложа руки и видеть несправедливость...
     - Ты, Хорес, не сможешь даже подступиться к несправедливости, - сказала
мисс Дженни.
     - Ну тогда иронию судьбы, кроющуюся в обстоятельствах дела.
     - Хмм, -  протянула  мисс  Дженни.  -  Видимо,  дело  в  том,  что  это
единственная твоя знакомая, ничего не знающая о тех креветках.
     - Опять  я,  как  всегда,  разболтался,  -  сказал  Хорес.  -  Придется
надеяться, что вы...
     - Чепуха, - сказала мисс Дженни. - Думаешь, Нарцисса  позволит  кому-то
узнать,  что  ее  родственник  знается  с  людьми,   способными   на   столь
естественные вещи, как любовные утехи, грабеж или кража?
     Скрытностью Нарцисса отличалась. В  течение  всех  четырех  дней  между
Кинстоном и Джефферсоном Хорес рассчитывал на это ее качество. Он  не  ждал,
что она - как и любая женщина - будет слишком уж волноваться из-за  мужчины,
которому не жена и не мать, когда  приходится  тревожиться  и  заботиться  о
сыне. Но скрытности ожидал, потому что сестра в течение тридцати  шести  лет
отличалась ею.
     Когда Хорес подъехал к городскому дому, в одной из комнат  горел  свет.
Войдя, он зашагал по полу, который отмывал сам, проявив с тряпкой не  больше
мастерства, чем с потерянным молотком, которым десять лет назад  заколачивал
окна и ставни, он, так и не научившийся водить машину. Но с тех  пор  прошло
десять лет, вместо того молотка появился новый, которым Хорес извлек неумело
забитые  гвозди,  в  открытые  окна   виднелись   участки   вымытого   пола,
идиллические, словно заброшенные пруды, в призрачном  окружении  зачехленной
мебели.
     Женщина еще не укладывалась и не раздевалась,  только  сняла  шляпку  и
положила на кровать, где спал ребенок. Лежа рядом, они создавали впечатление
неустроенности явственнее, чем искусственное освещение и  свежая  постель  в
пропахшем долгим запустением жилье. Казалось, женственность - это некий ток,
идущий по проводу, на котором висят несколько одинаковых лампочек.
     - У меня на кухне кой-какие вещи, - сказала женщина. - Я сейчас.
     Ребенок лежал на кровати под лампочкой без абажура,  и  Хорес  подумал,
почему это женщины, покидая дом, снимают абажуры со всех ламп,  хотя  больше
ни к чему не притрагиваются; он смотрел на ребенка, на его посиневшие  веки,
образующие на фоне свинцового цвета щечек тусклый, синевато-белый полумесяц,
на влажную тень волос, покрывающих головку, на поднятые, тоже потные ручонки
и думал: "Боже мой. Боже мой".
     Он вспоминал, как впервые  увидел  ребенка  в  ящике  за  печью  в  том
полуразрушенном доме за двенадцать  миль  от  города;  о  гнетущей  близости
Лупоглазого, нависшей над домом  будто  тень  чего-то  размером  со  спичку,
уродливо и зловеще искажающая нечто знакомое, привычное, большее в  двадцать
раз; о себе и женщине в кухне, освещенной  лампой  с  треснутым  закопченным
стеклом, стоявшей на  столе  с  чистой  спартанской  посудой,  о  Гудвине  с
Лупоглазым  где-то  в  окружающей  темноте,  казавшейся  безмятежной   из-за
стрекота лягушек и насекомых и вместе с тем таящей  в  близости  Лупоглазого
зловещую безымянную угрозу. Женщина тогда выдвинула ящик из-за печи и стояла
над ним, спрятав руки в бесформенную одежду.
     - Приходится держать его здесь, чтобы не подобрались крысы,  -  сказала
она.
     - О, - сказал Хорес. - У вас есть сын.
     Тогда  она   выпростала   руки,   вскинула   их   жестом   одновременно
непринужденным и робким, застенчивым и  гордым,  и  сказала,  что  он  может
прислать ей апельсиновых леденцов.
     Женщина вернулась с чем-то,  аккуратно  завернутым  в  обрывок  газеты.
Хорес догадался, что это выстиранная пеленка, еще до того, как она сказала:
     - Я развела в печи огонь. Должно быть, слишком уж расхозяйничалась.
     - Нет, что вы, - сказал Хорес. - Поймите, это просто вопрос юридической
предусмотрительности. Лучше причинить кому-то мелкие  временные  неудобства,
чем рисковать нашим делом.
     Женщина,  казалось,  не  слышала.  Расстелив  на  кровати  одеяло,  она
положила на него ребенка.
     - Видите ли, в чем дело, - сказал Хорес. - Если судья заподозрит, что я
знаю больше, чем явствует из фактов... то есть надо попытаться внушить всем,
что арест Ли за убийство - просто...
     - Вы живете в Джефферсоне? - спросила  женщина,  завертывая  ребенка  в
одеяло.
     - Нет. В Кинстоне. Правда, здесь я... когда-то практиковал.
     - Однако тут у вас есть родные. Женщины. Жившие в этом доме.
     Подняв ребенка, она подвернула под  него  одеяло.  Потом  взглянула  на
Хореса.
     - Ничего. Я знаю эти дела. Вы были очень добры.
     - Черт возьми, - возмутился Хорес,  -  неужели  вы  думаете...  Идемте.
Поедем в отель. Вы отдохнете как следует, а  рано  утром  я  приду.  Давайте
понесу ребенка.
     - Я сама.
     Спокойно взглянув на него,  женщина  хотела  добавить  еще  что-то,  но
повернулась и пошла к двери. Хорес выключил свет,  вышел  следом  за  ней  и
запер дверь. Женщина уже сидела в машине. Хорес сел на переднее сиденье.
     - Отель, Айсом, - приказал он и обратился к  женщине:  -  Я  так  и  не
научился водить машину. Иной раз, как подумаю, сколько времени потратил,  не
учась...
     Узкая тихая улочка теперь была вымощена, но Хорес еще помнил, как после
дождя она превращалась в канал с черной массой из  земли  пополам  с  водой,
журчащей в канавах, где они с Нарциссой в  прилипших  к  телу  рубашонках  и
заляпанных  грязью  штанишках  плескались  и  шлепали  босиком  за   неумело
выстроганными корабликами или рыли ногами ямы, топчась и топчась на месте  с
напряженным самозабвением алхимиков. Он помнил те времена, когда улочку, еще
не знающую бетона, с обеих сторон окаймляли  дорожки  из  красных  кирпичей,
уложенных однообразно и неровно,  постепенно  превратившихся  в  причудливую
беспорядочную темно-бордовую мозаику на черной,  затененной  от  полуденного
солнца земле; теперь бетон,  этот  искусственный  камень,  хранил  в  начале
подъездной аллеи отпечатки его и сестры босых ног.
     Редкие уличные фонари сменились  ярким  светом  под  аркой  заправочной
станции на углу. Женщина внезапно подалась вперед.
     - Останови, пожалуйста, здесь, - попросила она. Айсом нажал на тормоза.
- Я выйду тут, пойду пешком.
     - Ничего подобного, - возразил Хорес. - Поехали, Айсом.
     - Нет, постойте, - сказала женщина. -  Сейчас  мы  поедем  мимо  людей,
которые вас знают. А потом еще на площади.
     - Ерунда, - сказал Хорес. - Айсом, поехали.
     - Тогда сойдите вы, - предложила женщина. - Он тут же вернется.
     - Не выдумывайте, - сказал Хорес. - Ей-Богу, я... Айсом, езжай!
     - Зря вы, - сказала женщина. Она  снова  села  на  место.  Потом  опять
подалась вперед. - Послушайте. Вы были очень добры. Намерения у вас хорошие,
но...
     - Вы что, решили, что я плохой адвокат?
     - Видимо, со мной случилось то, что должно было случиться.  Бороться  с
этим бессмысленно.
     - Если вы так считаете - конечно. Но это неправда. Иначе  б  вы  велели
Айсому ехать на станцию. Так ведь?
     Женщина смотрела на ребенка, оправляя одеяло у личика.
     - Выспитесь, - сказал Хорес, - а утром я буду у вас.
     Они миновали тюрьму - прямоугольное здание, резко испещренное  тусклыми
полосками света. Лишь центральное окно, перекрещенное тонкими прутьями, было
настолько широким, что его можно было  назвать  окном.  К  нему  прислонялся
негр-убийца; внизу вдоль забора виднелся ряд непокрытых и в шляпах голов над
широкими натруженными плечами, в мягком бездонном вечернем сумраке  низко  и
печально звучали голоса, поющие о небесах и усталости.
     - Да вы не волнуйтесь. Все понимают, что это не  Ли.  Они  подъехали  к
отелю, перед ним на стульях сидели коммивояжеры и слушали пение.
     - Я должна... - заговорила женщина. Хорес вылез из машины  и  распахнул
дверцу. Женщина не двинулась. - Послушайте, я должна сказать...
     - Да, - сказал Хорес, подавая ей руку. - Знаю. Я приду рано утром.
     Он помог женщине вылезти. Они вошли  в  отель  и  подошли  к  конторке,
коммивояжеры оборачивались  и  разглядывали  ее  ноги.  Пение,  приглушенное
стенами и светом, слышалось и там.
     Пока Хорес говорил с портье, женщина с ребенком на руках  молча  стояла
рядом.
     - Послушайте, - сказала она. Портье с ключом пошел  к  лестнице.  Хорес
тронул женщину за руку, направляя за ним. - Я должна вам кое-что сказать.
     - Утром, - ответил Хорес. - Я приду пораньше, - сказал он,  поворачивая
ее к лестнице.  Но  женщина  упиралась,  не  сводя  с  него  взгляда;  потом
высвободила руку, развернувшись к нему лицом.
     - Ну, ладно, - сказала она. И  заговорила  ровным,  негромким  голосом,
чуть наклоняясь к ребенку. - У нас совсем нет  денег.  Сейчас  все  объясню.
Последнюю партию Лупоглазый не...
     - Да-да, - сказал Хорес, - утром это первым  делом.  Я  приду  к  концу
вашего завтрака. Доброй ночи.
     Хорес вернулся к машине, пение все продолжалось.
     - Домой, Айсом, - сказал он. Они  развернулись  и  снова  поехали  мимо
тюрьмы, мимо прильнувшей к решетке фигуры и голов вдоль забора. На  стене  с
решеткой и оконцами неистово трепетала и  билась  от  каждого  порыва  ветра
рваная тень айланта; позади  утихало  пение,  низкое  и  печальное.  Машина,
едущая ровно и быстро, миновала узкую улочку.
     - Послушай, - сказал Хорес, - куда это ты...
     Айсом затормозил.
     - Мисс Нарцисса велела привезти вас обратно.
     - Ах вот как? - сказал Хорес. - Это очень мило  с  ее  стороны.  Можешь
передать ей, что отменил ее решение.
     Айсом отъехал назад, свернул в узкую улочку, потом  в  кедровую  аллею,
свет фар вонзился в туннель косматых деревьев, словно в черную глубину моря,
словно в среду заблудившихся призраков, которым даже  свет  не  мог  придать
окраски. Машина остановилась у двери, и Хорес вышел.
     - Можешь передать, что я  ушел  не  к  ней,  -  сказал  он.  -  Сумеешь
запомнить?
 
        XVII 
 
     С айланта в углу тюремного двора упал последний воронкообразный цветок.
Они  лежали  толстым,  липким  ковром,  источая  душный,  приторный   запах,
приторность была тошнотворной, предсмертной, и вечером  рваная  тень  листвы
трепетала на зарешеченном окне, едва вздымаясь и опускаясь.  Это  было  окно
общей камеры, ее побеленные стены были покрыты отпечатками грязных  ладоней,
испещрены  нацарапанными  карандашом,  гвоздем  или  лезвием  ножа   датами,
именами,  богохульными  и  непристойными  стишками.  По  вечерам  к  решетке
прислонялся  негр-убийца,  лицо  его  беспрестанно  рябила  тень  трепещущих
листьев, и пел с теми, кто стоял внизу у забора.
     Иногда он пел и днем, уже в одиночестве, если не  считать  неторопливых
прохожих, оборванных мальчишек и людей у гаража напротив.
     - Прошел еще один день! Места в раю тебе нет! Места  в  аду  тебе  нет!
Места в тюрьме белых людей тебе нет! Черномазый, куда ты денешься?  Куда  ты
денешься, черномазый?
     Хорес каждое утро посылал с Айсомом в отель бутылку молока для ребенка.
В воскресенье он поехал к сестре. Женщина осталась  в  камере  Гудвина,  она
сидела на койке, держа ребенка  на  коленях.  Ребенок  по-прежнему  лежал  в
дурманной апатии, сжав веки в тонкий полумесяц, только в тот день то и  дело
судорожно подергивался и болезненно хныкал.
     Хорес вошел в комнату мисс Дженни. Сестры там не было.
     - Гудвин отмалчивается,  -  сказал  Хорес.  -  Затвердил  одно:  "Пусть
докажут, что это я".  Говорит,  улик  против  него  не  больше,  чем  против
ребенка. Выйти на поруки он отказался б, даже если бы мог. Говорит, в тюрьме
ему лучше. Пожалуй, так оно и есть. Дела его в той усадьбе уже кончены, даже
если б шериф не нашел и не разбил котлы...
     - Котлы?
     - Перегонный куб. Когда Гудвин сдался, они стали рыскать повсюду,  пока
не нашли его винокурню. Все знали, чем  он  занимается,  но  помалкивали.  А
стоило  ему  попасть  в  беду,  тут  же  на  него  напустились.   Те   самые
добропорядочные клиенты, что покупали у него виски, бесплатно пили  то,  что
он подносил, и, возможно, пытались соблазнить его жену  у  него  за  спиной.
Слышали б вы, что творится в городе.  Баптистский  священник  сегодня  утром
говорил о Гудвине в  проповеди.  Не  только  как  об  убийце,  но  и  как  о
прелюбодее, осквернителе свободной  демократически-протестантской  атмосферы
округа Йокнапатофа. Насколько я понял, он призывал к тому, что Гудвина  надо
сжечь с этой женщиной в  назидание  ребенку;  ребенка  следует  вырастить  и
обучить языку с единственной целью - внушить ему,  что  он  рожден  в  грехе
людьми, сожженными за то, что его породили. Боже  мой,  как  может  человек,
цивилизованный человек, всерьез...
     - Это же баптисты, - сказала мисс Дженни. - А как у Гудвина с деньгами?
     - Немного есть. Около ста шестидесяти долларов. Деньги были спрятаны  в
жестянку и зарыты в сарае. Ему позволили их выкопать. "Ей хватит, -  говорит
он, - пока все не закончится. А потом мы уедем отсюда. Давно уже собираемся.
Если б я послушал ее, нас давно бы уже здесь не было. Умница ты", -  говорит
он ей. Она сидела рядом с ним на койке, с ребенком на руках, он потрепал  ее
за подбородок.
     - Хорошо, что среди присяжных не будет Нарциссы, - сказала мисс Дженни.
     - Да. Только Гудвин не позволяет мне даже упоминать, что там  находился
этот бандит. Заявил: "Против меня ничего не смогут доказать. Такие дела  мне
уже знакомы. Каждый, кто хоть чуть меня знает,  поймет,  что  я  пальцем  не
тронул бы дурачка". Но говорить о том головорезе не хочет совсем  по  другой
причине. И знает, что я это знаю, потому  что  сидит,  там,  в  комбинезоне,
свертывает самокрутки, держа кисет в зубах, и твердит: "Побуду  здесь,  пока
все не кончится. Здесь мне лучше;  все  равно  на  воле  я  ничем  не  смогу
заняться. И у нее, глядишь, останется кое-что для вас,  пока  мы  не  сможем
расплатиться полностью".
     Но мне ясно, в чем тут истинная причина.  "Вот  уж  не  думал,  что  вы
трус", - сказал я ему.
     - Делайте, как говорю, - ответил Гудвин. - Мне здесь будет хорошо.
     - Но он... - Хорес подался вперед,  медленно  потирая  руки.  -  Он  не
понимает... Черт возьми, говорите что угодно, но тлетворность есть  даже  во
взгляде на зло, даже в случайном; с разложением нельзя идти  на  сделку,  на
компромисс... Видите, какой беспокойной  и  подозрительной  стала  Нарцисса,
едва узнав об этом. Я считал, что вернулся  сюда  по  собственной  воле,  но
теперь вижу... Как по-вашему, она сочла, что я привел эту женщину в  дом  на
ночь или что-то в этом роде?
     - Сперва я тоже так  решила,  -  сказала  мисс  Дженни.  -  Но  теперь,
надеюсь, она поняла, что, какие бы ни были  у  тебя  взгляды,  ради  них  ты
сделаешь гораздо больше, чем ради любой мзды.
     - То есть она намекала, что у них нет денег, когда...
     - Ну и что? Ты ведь прекрасно без них обходишься. -  Нарцисса  вошла  в
комнату.
     - Мы тут беседовали об убийстве и злодеянии, - сказала мисс Дженни.
     - Надеюсь, вы уже кончили, - сказала Нарцисса. Она не садилась.
     - У Нарциссы тоже есть свои печали, - сказала мисс  Дженни.  -  Правда,
Нарцисса?
     - Это какие?  -  спросил  Хорес.  -  Неужели  застала  Бори  с  запахом
перегара?
     - Она отвергнута. Возлюбленный скрылся и бросил ее.
     - Какая вы дура, - сказала Нарцисса.
     - Да-да, - сказала мисс Дженни. - Гоуэн  Стивенс  ее  бросил.  Даже  не
вернулся с тех оксфордских танцев,  чтобы  сказать  последнее  прости.  Лишь
написал письмо. - Она стала шарить в  кресле  вокруг  себя.  -  И  я  теперь
вздрагиваю при каждом звонке, мне все кажется, что его мать...
     - Мисс Дженни, - потребовала Нарцисса, - отдайте мое письмо.
     - Подожди, - сказала мисс Дженни, - вот, нашла, ну, что скажешь об этой
тонкой операции без обезболивания на человеческом сердце? Я начинаю  верить,
что, как говорят, молодые люди, желая вступить в брак, узнают  все  то,  что
мы, вступая в брак, желали узнать.
     Хорес взял листок.
 
     Дорогая Нарцисса.
 
     Здесь нет заглавия. Мне хотелось бы, чтобы не могло  быть  и  даты.  Но
будь мое сердце так же чисто, как  лежащая  передо  мной  страница,  в  этом
письме не было б необходимости. Больше я тебя никогда не увижу.  Мне  тяжело
писать,  со  мной  случилась  история,  которой  я  не  могу  не  стыдиться.
Единственный просвет в этом мраке - то, что собственным безрассудством я  не
причинил вреда никому, кроме себя, и что всей меры  этого  безрассудства  ты
никогда не узнаешь. Пойми,  надежда,  что  ты  ничего  не  будешь  знать,  -
единственная причина того, что мы больше не  увидимся.  Думай  обо  мне  как
можно лучше. Мне хотелось бы иметь право просить  тебя  не  думать  обо  мне
плохо, если тебе станет известно о моем безрассудстве.
 
        Г. 
 
     Хорес прочел написанное, одну-единственную страничку. Сжал листок между
ладоней. Некоторое время никто не произносил ни слова.
     - Господи Боже, - нарушил молчание Хорес. - На танцах его кто-то принял
за миссисипца.
     - Думаю, на твоем месте...  -  начала  было  Нарцисса.  Умолкла,  потом
спросила: - Хорес, это еще долго будет тянуться?
     - Не дольше, чем будет от меня зависеть. Разве  что  ты  знаешь,  каким
путем его можно вызволить завтра же.
     - Есть только один путь. - Нарцисса задержала на  брате  взгляд.  Потом
повернулась к двери. - Куда девался Бори? Скоро будет готов обед.
     Она вышла.
     - И ты знаешь, что это за путь, - сказала мисс Дженни. -  Разве  что  у
тебя совсем нет твердости.
     - Я пойму, есть она у меня или нет, если скажете, какой путь может быть
еще.
     - Возвратиться к Белл, - сказала мисс Дженни. - Вернуться домой.
 
     В субботу убийцу-негра должны были повесить без шумихи и похоронить без
обряда: одну лишь ночь оставалось ему петь у зарешеченного окна и кричать из
теплого непроглядного сумрака майской ночи; потом его  уведут,  и  это  окно
достанется Гудвину. Дело Гудвина было назначено на июньскую сессию суда, под
залог его не освобождали. Но  он  по-прежнему  не  соглашался,  чтобы  Хорес
упоминал о пребывании Лупоглазого на месте преступления.
     - Говорю же вам, - сказал Гудвин, - у них нет против меня никаких улик.
     - Откуда вы знаете? - спросил Хорес.
     - Ну пусть, как бы там ни было, на суде надежда все-таки есть.  А  если
до Мемфиса дойдет, что я продал Лупоглазого, думаете, у меня  будет  надежда
вернуться сюда после дачи показаний?
     - На вашей стороне закон, справедливость, цивилизация.
     - Конечно, если я до конца дней буду сидеть на корточках в  этом  углу.
Подите сюда, - Гудвин подвел Хореса к окну. - Из  отеля  смотрят  сюда  пять
окон. А я видел, как он выстрелом из  пистолета  с  двадцати  футов  зажигал
спички. Да черт возьми, если я покажу против него на суде, то оттуда уже  не
вернусь.
     - Но ведь существует такое понятие, как препятствие отправлению пра...
     - Препятствие кривосудию. Пусть докажут,  что  это  я.  Томми  лежал  в
сарае, стреляли в него сзади. Пусть найдут пистолет. Я находился на месте  и
ждал. Бежать не пытался. Хотя мог бы. Шерифа вызвал я. Конечно, то, что  там
были только она, я и папа, говорит не в мою  пользу.  Но  если  это  уловка,
разве здравый смысл не подсказывает, что я мог бы найти другую, получше?
     - Вас будет судить не здравый смысл, - сказал Хорес. - Вас будут судить
присяжные.
     - Пусть судят. Это и все, чем они будут располагать.  Убитый  найден  в
сарае, к нему никто не притрагивался. Я, жена, папа  и  малыш  находились  в
доме; там ничего не тронуто; за шерифом посылал я. Нет-нет; так я знаю,  что
какая-то надежда у меня есть, но стоит хоть заикнуться о Лупоглазом,  и  моя
песенка спета. Я знаю, чем это кончится.
     - Но вы же слышали выстрел, - сказал Хорес. - Вы уже говорили.
     - Нет, - сказал Гудвин. - Не говорил. Я ничего  не  слышал.  Ничего  об
этом не знаю... Подождите минутку на улице, я поговорю с Руби.
     Вышла она через пять минут. Хорес сказал:
     - В этом деле есть что-то, чего я пока  не  знаю;  вы  оба  чего-то  не
говорите мне. Ли предупредил вас, чтобы вы не говорили мне этого. Я прав?
     Женщина шла рядом с Хоресом, держа на руках ребенка. Ребенок то и  дело
хныкал,  его  худенькое  тельце  судорожно  подергивалось.  Она   вполголоса
напевала ему и качала, стараясь успокоить.
     - Должно быть, вы его слишком много носите, - сказал Хорес. - Возможно,
если б вы могли оставить его в отеле...
     - Я считаю, Ли сам знает, что ему делать, - сказала женщина.
     - Но ведь адвокату нужно знать все обстоятельства, все до  мелочей.  Он
сам решит, что говорить и чего не говорить. Иначе для чего он? Это все равно
что заплатить дантисту за лечение зуба, а потом не позволить  ему  заглянуть
вам в рот, понимаете? Вы же не поступите так с дантистом или врачом?
     Женщина, ничего не ответив, склонилась к ребенку. Ребенок хныкал.
     - И более того, существует такое понятие, как  препятствие  отправлению
правосудия. Допустим, Ли показывает под присягой, что там больше  никого  не
было, допустим, присяжные собираются  его  оправдать,  что  маловероятно,  и
вдруг обнаруживается человек, видевший там Лупоглазого или  его  отъезжающую
машину. Тогда они скажут: раз Ли не говорит правды  в  мелочах,  как  верить
ему, когда речь идет о его жизни?
     Они подошли к отелю. Хорес распахнул дверь. Женщина даже  не  взглянула
на него.
     - Я считаю, Ли виднее самому, - сказала она, входя.
     Ребенок зашелся тонким, жалобным, мучительным криком.
     - Тихо, - сказала женщина. - Шшшш.
     Айсом  вез  Нарциссу  с  вечеринки;  было  уже  поздно,  когда   машина
остановилась на углу и подобрала Хореса. Начинали  зажигаться  редкие  огни,
мужчины, поужинав, неторопливо тянулись к площади, но убийце-негру было  еще
рано начинать пение.
     - А ему надо бы поторопиться, - сказал Хорес. - У него остается  только
два дня.
     Но убийца еще не появлялся в окне. Тюрьма выходила  фасадом  на  запад;
медно-красные лучи заходящего солнца падали  на  захватанную  решетку  и  на
маленькое бледное пятно руки, ветра почти не  было,  и  вытекающие  из  окна
голубые струйки табачного дыма медленно расплывались рваными клочьями.
     - Только нехорошо будет держать  там  ее  мужа  без  этого  несчастного
зверя, отсчитывающего последние вздохи во всю силу голоса...
     - Может, повременят и повесят их вместе, - сказала Нарцисса.  -  Иногда
ведь так поступают, не правда ли?
 
     Хорес развел в камине небольшой  огонь.  Было  не  холодно.  Теперь  он
пользовался лишь одной комнатой, а питался в  отеле;  остальная  часть  дома
вновь была заперта. Попытался читать, потом отложил книгу, разделся и лег  в
постель. Было слышно, как городские часы пробили двенадцать.
     - Когда все будет позади, я, пожалуй, отправлюсь в Европу, - сказал он.
- Мне нужна перемена. Или мне, или штату Миссисипи, одно из двух.
     Возможно,  несколько  человек  еще  стоят  у  забора,  потому  что  это
последняя ночь  убийцы;  его  крупная,  гориллоподобная  фигура  приникла  к
прутьям решетки, он поет, а на его силуэте, на клетчатом проеме окна  бьется
и мечется рваная печаль айланта, последний цветок уже упал в густые пятна на
тротуаре. Хорес опять заворочался в постели.
     - Хоть бы убрали с тротуара всю эту дрянь, - сказал  он.  -  Проклятье.
Проклятье. Проклятье.
     Заснул Хорес поздно; до рассвета он не мог сомкнуть глаз. Разбудил  его
чей-то стук в дверь. Была половина седьмого. Он  подошел  к  двери.  За  нею
стоял швейцар-негр из отеля.
     - В чем дело? - спросил Хорес. - Что-нибудь с миссис Гудвин?
     - Она просила вас прийти, когда встанете, - ответил негр.
     - Скажи ей, я буду через десять минут.
     Когда он вошел  в  отель,  навстречу  ему  попался  молодой  человек  с
небольшой черной сумкой, какие  бывают  у  врачей.  Хорес  поднялся  наверх.
Женщина, стоя в полуотворенной двери, смотрела в коридор.
     - Вызвала наконец доктора, -  сказала  она.  -  Но  так  или  иначе,  я
хотела...
     Ребенок, весь красный, потный,  лежал  в  позе  распятого  на  кровати,
раскинув скрюченные ручонки, и судорожно, с присвистом ловил ртом воздух.
     - Ему нездоровилось всю ночь, - сказала женщина. - Я принесла кой-каких
лекарств и до рассвета  пыталась  его  успокоить.  В  конце  концов  вызвала
доктора. - Она стояла у кровати, глядя на ребенка. -  Там  была  женщина,  -
сказала она. - Молоденькая девчонка.
     - Дев... - произнес Хорес. - А-а, - протянул он. - Да. Вот и расскажите
мне об этом.
  
        XVIII 
 
     Лупоглазый стремительно,  однако  без  малейшего  признака  паники  или
спешки, пронесся в машине по глинистой  дороге  и  выехал  на  песок.  Темпл
сидела рядом с ним. Шляпка ее сбилась на затылок, из-под мятых полей торчали
спутанные завитки волос. Когда на повороте она бессильно  покачнулась,  лицо
ее было как у сомнамбулы. Привалилась к Лупоглазому, невольно вскинув  вялую
руку. Лупоглазый, не выпуская руля, оттолкнул ее локтем.
     Подъезжая к срубленному дереву,  они  увидели  женщину.  Она  стояла  у
обочины с ребенком на руках, прикрыв ему личико отворотом платья и  спокойно
глядя на них из-под выгоревшей  старомодной  шляпки,  то  появляясь  в  поле
зрения Темпл, то исчезая, неподвижная, невозмутимая.
     Возле дерева Лупоглазый, не сбавляя скорости, свернул с дороги,  машина
с треском промчалась по кустам и распростертой вершине дерева,  потом  снова
вынеслась на дорогу,  сопровождаемая  беглым  хлопаньем  стеблей  тростника,
напоминающим ружейный огонь вдоль траншеи. Возле  дерева  валялась  да  боку
машина Гоуэна. Темпл рассеянно и тупо смотрела, как она промелькнула мимо.
     Лупоглазый резко свернул опять в  песчаные  колеи.  Но  и  в  этом  его
действии не было паники: он совершил его с какой-то злобной нетерпеливостью,
и только. Мощная машина даже на песке развивала сорок  миль  в  час,  затем,
одолев узкий подъем, вынеслась на шоссе, и Лупоглазый свернул на север. Сидя
рядом с ним и держась, хотя тряска  сменилась  нарастающим  шорохом  гравия,
Темпл тупо глядела, как дорога, по которой она ехала вчера, летит назад  под
колеса, словно наматываясь на катушку, и  чувствовала,  как  кровь  медленно
сочится из ее лона. Она понуро сидела в углу, глядя,  как  мчится  навстречу
земля - сосны  с  кустами  кизила  в  прогалинах;  осока;  поля,  зеленеющие
всходами хлопчатника,  замершие,  умиротворенные,  словно  воскресенье  было
свойством атмосферы, света и тени, - сидела плотно сжав ноги,  прислушиваясь
к горячему, несильному току крови, и тупо  повторяла  про  себя,  Кровь  еще
идет. Кровь еще идет.
     Стоял ясный, тихий день, ласковое утро, пронизанное невероятным майским
нежным сиянием, насыщенное  предвестием  полудня  и  жары,  высокие  пышные,
похожие на комки взбитых сливок  облака  плыли  легко,  словно  отражения  в
зеркале, тени их плавно проносились по шоссе. Весна была  запоздалой.  Белые
цветы на плодовых деревьях распустились, когда уже пробилась зеленая листва;
у них не было той ослепительной белизны, как в  прошлую  весну,  кизил  тоже
сперва покрылся листвой, а потом зацвел. Но  сирень,  глициния  и  багряник,
даже убогие магнолии никогда не бывали прекраснее, они сияли, источая острый
аромат, разносящийся  апрельскими  и  майскими  ветерками  на  сотни  ярдов.
Бугенвиллия на верандах расцвела огромными цветами, они  висели  в  воздухе,
словно воздушные шары, и Темпл, рассеянно и тупо глядящая на несущуюся  мимо
обочину, начала вопить.
     Вопль ее начался рыданием, он все усиливался  и  внезапно  был  прерван
рукой Лупоглазого. Выпрямись и положив ладони на бедра, она  вопила,  ощущая
едкий привкус его пальцев и чувствуя, как  кровоточит  ее  лоно,  а  машина,
скрежеща тормозами, виляла по гравию. Потом он схватил ее сзади  за  шею,  и
она замерла, открытый рот ее округлился, словно крохотная пустая пещера.  Он
затряс ее голову.
     - Закрой рот, - приказал Лупоглазый. - Закрой рот. - Стиснув ей шею, он
заставил ее замолчать. - Погляди на себя. Сюда.
     Свободной рукой он повернул  зеркальце  на  ветровом  стекле,  и  Темпл
взглянула на  свое  отражение,  на  сбившуюся  шляпку,  спутанные  волосы  и
округлившийся рот. Не отрываясь от зеркала, стала шарить в карманах  пальто.
Лупоглазый разжал пальцы, она достала пудреницу, открыла ее  и,  похныкивая,
уставилась в зеркальце. Под взглядом Лупоглазого припудрила лицо, подкрасила
губы, поправила шляпку, не переставая хныкать в крохотное зеркальце, лежащее
на коленях. Лупоглазый закурил.
     - Не стыдно тебе? - спросил он.
     - Кровь все течет, - заныла Темпл. - Я чувствую. Держа  в  руке  губную
помаду, она взглянула на него и снова
     открыла рот. Лупоглазый схватил ее сзади за шею.
     - Перестань, ну. Замолчишь?
     - Да, - прохныкала она.
     - Ну так смотри. Сиди тихо.
     Она убрала пудреницу. Он снова тронул машину.
     Дорога  начала  заполняться  спортивными  автомобилями   -   маленькими
запыленными "фордами" и "шевроле"; пронесся большой  лимузин  с  закутанными
женщинами и продуктовыми корзинками; проезжали грузовики, набитые  сельскими
жителями, лицом и одеждой напоминавшими тщательно вырезанных и  раскрашенных
деревянных кукол; время от времени встречались фургон  или  коляска.  Рощица
перед старой церквушкой на холме была полна привязанных упряжек, подержанных
легковых машин и грузовиков.
     Леса уступили место полям; дома стали встречаться все чаще.  Низко  над
горизонтом, над крышами  и  вершинами  редких  деревьев  висел  дым.  Гравий
сменился асфальтом, и они въехали в Дамфриз.
     Темпл