м по самое-мое в ромашках. Я все мялась и кончила тем, что предложила ей зайти со мной к отцу. Этим я наказывала себя за "скрытый умысел" и за стеснительность. В Голливуде не принято стесняться и темнить, - это сбивает с толку. Всем понятно, что у всякого своя корысть, а климат и так расслабляет. Ходить вокруг да около - явная и пустая трата времени. Джейн рассталась с нами в воротах студии, морщась от моего малодушия. Марта была взвинчена до некоторой степени, не слишком высокой, - сказывались семь лет заброса, - и шла в послушной и нервной готовности. Я собиралась поговорить с отцом решительно. Для таких, как Марта, на чьем взлете компания нажила целую уйму денег, ровно ничего потом не делалось. Они впадали в убожество, их занимали разве что изредка в эпизодах. Милосердней было бы сплавить их вообще из Голливуда... А отец ведь так гордился мной в то лето. Приходилось даже одергивать его - он готов был разливаться перед всеми об утонченном воспитании, вышлифовавшем из меня бриллиант. Беннингтон - ах, ах, что за аристократический колледж! Я уверяла его, что там у нас был обычный контингент прирожденных судомоек и кухарок, элегантно прикрытый и сдобренный красотками, которым не нашлось места на Пятой авеню всеамериканского секса. Но отца не унять было - прямо патриот Беннингтона. "Ты получила все", - повторял он радостно. В это "все" входили два года ученья во Флоренции, где я чудом уберегла девственность, одна из всех пансионерок, - и первый бал, выезд в свет, устроенный мне, пришлой, не где-нибудь, а в городе Бостоне. Что уж говорить, я и впрямь была цветком доброй старой оптово-розничной аристократии. Так что я твердо рассчитывала добиться кое-чего для Марты Додд и, входя с ней в приемную, радужно надеялась помочь и Джонни Суонсону, ковбою, и Эвелине Брент, и прочим заброшенным. Отец ведь человек отзывчивый и обаятельный - если забыть про впечатление от неожиданной встречи с ним в Нью-Йорке; и как-то трогательно даже, что он мне отец. Что ни говори, а - родной отец и все на свете для меня сделает. В приемной была только Розмэри Шмил, она разговаривала по телефону за столом другой секретарши, Берди Питере. Розмэри сделала мне знак присесть, но, погруженная в свои розовые планы, я велела Марте подождать и не волноваться, нажала под столом у Розмэри кнопку и направилась к дверям кабинета. - У вашего отца совещание, - крикнула Розмэри мне вслед. - То есть не совещание, но нельзя... Но я уже миновала дверь, и тамбур, и вторую дверь и вошла к отцу; он стоял без пиджака, потный и открывал окно. День был жаркий, но не настолько уж, и я подумала, что отец нездоров. - Нет-нет, вполне здоров, - заверил он. - С чем явилась? Я сказала ему с чем. Шагая взад-вперед по кабине- ту, я развила целую теорию насчет Марты Додд и других бывших. Его задача - их использовать, обеспечить им постоянную занятость. Отец горячо подхватил мою мысль, закивал, засоглашался; давно не был он мне так мил и близок, как сейчас. Я подошла, поцеловала отца в щеку. Его мелко трясло, рубашка на нем была хоть выжми. - Ты нездоров, - сказала я, - или ужасно взволнован чем-то. - Нет, вовсе нет. - Не скрывай от меня. - А-а, это все Монро, - сказал он. - Чертов Мессия голливудский! Он днем и ночью у меня в печенках. - А что случилось? - спросила я, совсем уже не так ласково. - Да взял моду вещать этаким попиком или раввинчиком - мол, делать надо то, а того не надо. Я после расскажу - теперь я слишком расстроен. А ты иди уж, иди. - Нет, прежде успокойся. - Да иди уж, говорю тебе! Я втянула в себя воздух, но спиртным не пахло. - Поди причешись, - сказала я. - Марта Додд сейчас войдет. - Сюда? Я же от нее до вечера не избавлюсь. - Тогда выйди к ней в приемную. Сперва умойся. Смени рубашку. Преувеличенно безнадежно махнув рукой, он ушел в ванную комнатку. В кабинете было жарко, окна с утра, должно быть, не отворялись, - потому, возможно, он и чувствовал себя так, и я распахнула еще два окна. - Да ты иди, - сказал он из-за двери ванной. - Я выйду к ней сейчас. - Будь с Мартой как можно щедрей и учтивей, - сказала я. - Не кидай ей крох на бедность. И точно сама Марта отозвалась - протяжный тихий стон донесся откуда-то. Я вздрогнула. И замерла на месте: стон послышался опять - не из ванной, где был отец, и не из приемной, а из стенного шкафа в кабинете. Как у меня хватило храбрости, не знаю, но я подбежала, открыла створки, и оттуда боком вывалилась Берди Питерс, совершенно голая, - в точности как в фильмах труп вываливается. Из шкафа дохнуло спертым, душным воздухом. В руке у Берди были зажаты одежки, она плюхнулась на пол, - вся в поту, - и тут вышел из ванной отец. Он стоял у меня за спиной; я, и не оборачиваясь, знала, какой у него вид - мне уже случалось заставать его врасплох. - Прикрой ее, - сказала я, стягивая плед с кушетки и набрасывая на Берди. - Прикрой! Я выскочила из кабинета. Розмэри Шмил взглянула на меня, и на лице ее выразился ужас. Больше уж я не видела ни ее, ни Берди Питерс. Когда мы с Мартой вышли. Марта спросила: "Что случилось, дорогая?" И, не дождавшись ответа, утешила: "Вы сделали все, что могли. Наверно, мы не вовремя явились. Знаете что? Давайте-ка съездим сейчас к очень милой англичанке. Знаете, с которой Стар танцевал в "Амбассадоре". Так, ценой краткого погруженья в семейные нечистоты, я добилась желаемого. Мне плохо запомнился наш визит. Начать с того, что мы не застали ее. Сетчатая дверь дома была незаперта. Марта позвала: "Кэтлин!" - и вошла с бойкой фамильярностью. Нас встретила голая, гостинично-казенная комната , стояли цветы, но дареные букеты выглядят не так. На столе Марта нашла записку: "Платье оставь. Ушла искать работу. Загляну завтра". Марта прочла ее дважды, но записка была адресована явно не Стару; мы подождали минут пять. Когда хозяев нет, в доме тихо по-особому. Я не в том смысле, что без хозяев все должно скакать и прыгать - но уж как хотите, а впечатление бывает особой тишины. Почти торжественной, и только муха летает, не обращая на вас внимания и заземляя эту тишь, и угол занавески колышется. - Какую это она ищет работу? - сказала Марта. - Прошлое воскресенье она ездила куда-то со Старом. Но мне уже гнусно было - вынюхивать, выведывать, стоять здесь. "И правда, вся в папашу", - подумала я с омерзением. И в настоящей панике потащила Марту вон на улицу. Там безмятежно сияло солнце, но у меня на сердце была черная тоска. Я всегда гордилась своим телом - все в нем казалось мне геометрически, умно закономерным и потому правильным. И хотя, наверно, нет такого места, включая учреждения, музеи, церкви, где бы люди не обнимались, - но никто еще не запирал меня голую в душный шкаф среди делового дня. - Допустим, - сказал Стар, - что вы пришли в аптеку... - За лекарством? - уточнил Боксли. - Да, - кивнул Стар. - Вам готовят лекарство - у вас кто-то близкий находится при смерти. Вы глядите в окно, и все, что там сейчас вас отвлекает, что притягивает ваше внимание, - все это будет, пожалуй, материалом для кино. - Скажем, происходящее за окном убийство. - Ну, зачем вы опять? - улыбнулся Стар, - Скажем, паук на стекле ткет паутину. - Так, так - теперь ясно. - Боюсь, что нет, мистер Боксли. Вам ясно это применительно к вашему искусству, но не к нашему. Иначе б вы не всучивали нам убийства, оставляя паука себе. - Пожалуй, мне лучше откланяться, - сказал Боксли. - Я не гожусь для кино. Торчу здесь уже три недели попусту. Ничего из предложенного мной не идет в текст. - А я хочу, чтобы вы остались. Но что-то внутри у вас не приемлет кино, всей манеры кинорассказа... - Да ведь досада чертова, - горячо сказал Боксли. - Здесь вечно скованы руки... Он закусил губу, понимая, что Стар - кормчий - не на досуге с ним беседует, а ведя корабль трудным, ломаным курсом в открытом море, под непрестанным ветром, гудящим в снастях. И еще возникало у Боксли сравнение: огромный карьер, где даже свежедобытые глыбы мрамора оказываются частями древних узорных фронтонов, несут на себе полустертые надписи.. - Все время хочется остановиться, переделать заново, - сказал Боксли. - Беда, что у вас здесь конвейер. - От ограничений не уйти, - сказал Стар. - У нас не бывает без этих сволочных условий и ограничений. Мы сейчас делаем фильм о жизни Рубенса. Предположим, вам велят писать портреты богатых кретинов вроде Пата Брейди, Маркуса, меня или Гэри Купера - а вас тянет писать Христа! Вот вам и опять ограничение. Мы скованы, главное, тем, что можем лишь брать у публики ее любимый фольклор и, оформив, возвращать ей на потребу. А остальное все - приправа. Так не дадите ли вы нам приправы, мистер Боксли? И пусть Боксли будет сердито ругать Стара, сидя вечером сегодня с Уайли Уайтом в ресторане "Трокадеро", но он читал лорда Чарнвуда и понимал, что, подобно Линкольну, Стар - вождь, ведущий долгую войну на много фронтов. За десять лет Стар, почти в одиночку, резко продвинул кинодело вперед, и теперь фильмы "первой категории" содержанием были шире и богаче того, что ставилось в театрах. Художником Стару приходилось быть, как Линкольну генералом, - не по профессии, а по необходимости. - Пойдемте-ка со мной к Ла Борвицу, - сказал Стар. - Им сейчас очень нужна приправа. В кабинете Ла Борвица было накурено, напряжено и безысходно. Два сценариста, секретарь-стенографистка и притихший Ла Борвиц так и сидели, как их оставил Стар три часа назад. Стар прошелся взглядом по лицам и не увидел ничего отрадного. Как бы склоняя голову перед неодолимостью задачи, Ла Борвиц произнес: - У нас тут слишком уж много персонажей, Монро. Стар фыркнул несердито. - В этом-то и суть фильма. Он нашарил в кармане мелочь, взглянул на люстру, висящую на цепочках, и подбросил вверх полдоллара; монета, звякнув, упала в чашу люстры. Из горсти монеток Стар выбрал затем четвертак. Ла Борвиц уныло наблюдал; он знал привычку Стара подбрасывать монеты и знал, что сроки истекают. Воспользовавшись тем, что в эту минуту никто на него не смотрел, Ла Борвиц вдруг вскинул руки, укромно покоившиеся под столом, - высоко взметнул ладони в воздух, так высоко, что, казалось, они оторвались от запястий, и снова поймал, опустил, спрятал. После чего Ла Борвиц приободрился. К нему вернулось самообладание. Один из сценаристов тоже вынул из кармана мелочь; затем согласовали правила игры. "Монета должна упасть в люстру, не задев цепочек. А то, что упало задев, идет в добычу бросившему чисто". Игра продолжалась минут тридцать, участвовали все, кроме Боксли - он сел в сторонке и углубился в сценарий - и кроме секретарши, которая вела счет выигрышам. Она прикинула кстати суммарную стоимость времени, потраченного четырьмя участниками на игру, - получилась цифра в тысячу шестьсот долларов. В конечном итоге в победители вышел Ла Борвиц: выиграл пять долларов пятьдесят центов. Швейцар принес стремянку и выгреб монеты из люстры. Вдруг Боксли громко заговорил: - При таком сценарии фильм шлепнется. - Что-что? - Это не кинематограф. Они пораженно глядели на него. Стар спрятал улыбку. - Явился к нам знаток кинематографа! - воскликнул Ла Борвиц. - Красивых речей много, но нет остроты ситуаций, - храбро продолжал Боксли. - Вы ведь не роман все-таки пишете. И чересчур длинно. Мне трудно выразиться точней, но чувствую - не совсем то. И оставляет равнодушным. Он возвращал им теперь все усвоенное за три недели. Стар искоса, сторонним наблюдателем, следил за ними. - Число персонажей надо не уменьшить, - говорил Боксли, - а увеличить. В этом, по-моему, главное. - Суть в этом, - подтвердили сценаристы. - Да, суть в этом, - сказал Ла Борвиц. - Пусть каждый персонаж поставит себя на место другого, - продолжал Боксли, воодушевленный общим вниманием. - Полицейский хочет арестовать вора и вдруг видит, что у них с вором совершенно одинаковые лица. Надо повернуть именно этой гранью. Чтобы фильм чуть ли не озаглавить можно было: "Поставь себя на мое место". И неожиданно все снова взялись за дело, поочередно подхватывая эту новую тему, как оркестранты в горячем джазе, и резво ее разрабатывая. Возможно, уже завтра этот вариант будет отброшен, но на сегодня жизнь вернулась. И столько же благодаря подбрасыванию монет, сколько подсказке Боксли. Стар возродил нужную для дела атмосферу; начисто отказавшись от роли понукателя-погонщика, он затеял вместо этого забаву, - действуя и чувствуя себя, и даже внешне выглядя минутами как мальчуган-заводила. На прощанье Стар хлопнул Боксли по плечу - это был намеренный жест поощрения и дружбы. Уходя к себе. Стар не хотел, чтобы прочие сообща набросились на Боксли и в какие-нибудь полчаса сломили его дух. В кабинете Стара дожидался доктор Бэр. Врача сопровождал мулат с большим чемоданом - переносным кардиографом. Стар окрестил этот прибор "разоблачителем лжи". Стар разделся до пояса, и еженедельное обследование началось. - Как самочувствие все эти дни? - Да как обычно, - ответил Стар. - Работы по горло? А высыпаешься? - Нет, сплю часов пять. Если лягу рано, просто лежу без сна. - Принимай снотворное. - От желтых таблеток в голове муть. - Принимай в таком случае две красные. - От красных кошмарные сны. - Тогда принимай по одной обоих видов - желтую, затем красную. - Ладно, попробую. Ну, а ты как? - Я-то себя не изнуряю, Монро. Я берегу себя. - Нечего сказать, бережешь. Всю ночь, бывает, проводишь на ногах, - Зато потом весь день сплю. Десятиминутная пауза, затем Бэр сказал: - Как будто неплохо. Давление повысилось на пять делений - Это хорошо, - сказал Стар. - Ведь хорошо же? - Да, хорошо. Кардиограммы проявлю вечером. Когда же мы поедем вместе отдыхать? - Надо будет как-нибудь, - сказал Стар беспечно. - Вот разгружусь чуточку - месяца через полтора. Бэр взглянул на него с неподдельной симпатией, которой проникся за все эти годы. - В тридцать третьем ты дал себе трехнедельную передышку, - напомнил он. - Короткий перерыв, и то стало лучше. - Я снова сделаю перерыв. "Нет, не сделает", - подумал Бэр. Когда еще жива была Минна, Бэру удалось с ее помощью добиться нескольких коротких передышек, - и в последнее время Бэр потихоньку выяснял, кто из друзей ближе Стару, кто смог бы увезти его на отдых и удержать от возвращения. Но почти наверняка все это будет бесполезно. Он уже скоро умрет. Определенно, больше полугода не протянет. Что же толку проявлять кардиограммы"" Таких, как Стар, не уговоришь бросить работу, лечь и заняться созерцанием небес. Он не задумываясь предпочтет смерть. Хоть он и не признается, но в нем четко заметна тяга к полному изнеможению, до которого он уже и прежде доводил себя. Усталость для него не только яд, но и успокоительное лекарство; работая хмельной от устали, он явно испытывает тонкое, почти физическое наслаждение. Бэр в своей практике уже встречался с подобным извращением жизненной силы - и почти перестал вмешиваться. Ему удалось излечить одного-двух, но то была бесплодная победа: пустая оболочка спасена, дух мертв. - Ты держишься молодцом, - сказал он Стару. Взгляды их встретились. Знает ли Стар? Вероятно. Однако не знает, когда - не знает, как уже мал срок. - Держусь - вот и славно. Большего не требую, - сказал Стар. Мулат кончил укладывать кардиограф. - Через неделю в это же время? - Ладно, Билл, - сказал Стар. - Всего хорошего. Когда дверь за ними закрылась. Стар включил диктограф. Тотчас же раздался голос секретарши: - Вам знакома мисс Кэтлин Мур? - А что? - встрепенулся он. - Мисс Кэтлин Мур у телефона. Она сказала, что вы просили ее позвонить. - Черт возьми! - воскликнул он, охваченный и гневом и восторгом. (Пять дней молчала - ну разве так можно!) - Она у телефона? - Да. - Хорошо, соединяйте. И через секунду он услышал ее голос совсем рядом. - Вышли замуж? - проворчал он хмуро. - Нет, еще нет. В памяти очертился ее облик; Стар сел за стол, и Кэтлин словно тоже наклонилась к столу - глаза вровень с глазами Стара. - Что значат эти загадки? - заставил он себя снова проворчать. Заставил с трудом. - Нашли все же письмо? - спросила она. - Да. В тот же вечер. - Вот об этом нам и нужно поговорить. - Все и так ясно, - сказал он сурово. Он наконец нашел нужный тон - тон глубокой обиды. - Я хотела послать вам другое письмо, но не написал ось как-то. - И это ясно. Пауза. - Ах, нельзя ли веселей! - сказала она неожиданно. - Я не узнаю вас. Ведь вы - Стар? Тот самый, милый-милый мистер Стар? - Я не могу скрыть обиды, - сказал он почти высокопарно. - Что пользы в дальнейших словах? У меня, по крайней мере, оставалось приятное воспоминание. - Просто не верится, что это вы, - сказала она. - Не хватает лишь, чтобы вы пожелали мне счастья. - Она вдруг рассмеялась. - Вы, наверно, заготовили свои слова заранее? Я ведь знаю, как это ужасно - говорить заготовленными фразами... - Я мысленно уже простился с вами навсегда, - произнес он с достоинством; но она только опять рассмеялась этим женским смехом, похожим на детский - на односложный ликующий возглас младенца. - Знаете, - сказала она задорно, - в Лондоне было как-то нашествие гусениц, и мне в рот упало с ветки теплое, мохнатое... А теперь слушаю вас, и у меня такое же ощущение. - Прошу извинить, если так. - Ах, да очнитесь же, - взмолилась Кэтлин. - Я хочу с вами увидеться. По телефону не объяснишь. Мне ведь тоже было мало радости прощаться. - Я очень занят. Вечером у нас просмотр в Глендейле. - Это надо понимать как приглашение? - Я еду туда с Джорджем Боксли, известным английским писателем. - И тут же отбросил напыщенность: - Вы хотели бы пойти? - А мы сможем там поговорить? Лучше вы заезжайте оттуда ко мне, - подумав, предложила она. - Прокатимся по Лос-Анджелесу. Мисс Дулан подавала уже сигналы по диктографу - звонил режиссер со съемок (только в этом случае разрешалось вторгаться в разговор). Стар нажал кнопку, раздраженно сказал в массивный аппарат: "Подождите". - Часов в одиннадцать? - заговорщически предложила Кэтлин. Это ее "прокатимся" звучало так немудро, что он тут же бы отказался, если бы нашлись слова отказа, но мохнатой гусеницей быть не хотелось. И неожиданно обида, поза - все отступило, оставив только чувство, что как бы ни было, а день приобрел завершенность. Теперь был и вечер - были начало, середина и конец. Он постучал в дверь, Кэтлин отозвалась из комнаты, и он стал ждать ее, сойдя со ступенек. У ног его начинался скат холма. Снизу шел стрекот газонокосилки - какой-то полуночник стриг у себя на участке траву. Было так лунно, что Стар ясно видел его в сотне футов ниже по склону; вот он оперся, отдыхая, на рукоятку косилки, прежде чем снова катить ее в глубину сада. Повсюду ощущался летний непокой - было начало августа, пора шальной любви и шалых преступлений. Вершина лета пройдена, дальше ждать нечего, и люди кидались пожить настоящим, - а если нет этого настоящего, то выдумать его. Наконец Кэтлин вышла. Она была совсем другая и веселая. На ней были жакет и юбка; идя со Старом к машине, она все поддергивала эту юбку с бесшабашным, жизнерадостным, озорным видом, как бы говорящим: "Туже пояс, детка. Включаем музыку". Стар приехал с шофером, и в уютной замкнутости лимузина, несущего их по темным и новым изгибам дороги, как рукой сняло все отчуждение. Не так-то много в жизни Стара было минут приятней, чем эта прогулка. Если он и знал, что умрет, то уж, во всяком случае, знал, что не сейчас, не этой ночью. Она поведала ему свою историю. Сидя рядом, свежая и светлая, она рассказывала возбужденно, перенося его в дальние края, знакомя с людьми, которых знала. Сначала картина была зыбковата. Был "тот первый", кого Кэтлин любила и с кем жила. И был "Американец", спасший ее затем из житейской трясины. - Кто он, этот американец? Ах, имеют ли значение имена? Он не такая важная персона, как Стар, и не богат. Жил раньше в Лондоне, а теперь они будут жить здесь. Она будет ему хорошей женой - будет жить по-человечески. Он сейчас разводится (он и до Кэтлин хотел развестись), и отсюда задержка. - Ну, а как у вас с "тем первым" было? - спросил Стар. Ох, встреча с ним была прямо счастьем. С шестнадцати и до двадцати одного года она думала лишь о том, как бы поесть досыта. В тот памятный день, когда мачехе удалось представить ее ко двору, у них с утра оставался один шиллинг, и они купили на него поесть, чтобы не кружилась голова от слабости, и разделили еду поровну, но мачеха смотрела ей в тарелку. Спустя несколько месяцев мачеха умерла, и Кэтлин пошла бы на улицу продаваться за тот же шиллинг, да слишком ослабела. Лондон может быть жесток, бесчувственно жесток. - А помощи ниоткуда не было? Были друзья в Ирландии, присылали иногда сливочное масло. Была даровая похлебка для бедных. Был родственник, дядя, она пришла к нему, а он, накормив, полез к ней, но она не далась, пригрозила сказать жене и взяла с него пятьдесят фунтов за молчание. - Поступить на работу нельзя было? - Я работала. Продавала автомобили. Даже продала один. - А устроиться на постоянную? - Это трудней - и тягостней. Такое было чувство, что вырываешь кусок хлеба у других. Я пошла наниматься горничной в отель, и женщина, моя конкурентка, меня ударила. . - Но вы ведь были представлены ко двору? - Это стараниями мачехи - просто случай улыбнулся. Я была нуль, никто. Отца убили черно-пегие в двадцать втором, когда я была маленькой. Он написал книгу "Последнее благословение". Не читали? - Я не читаю книг. - Вот бы купили для экранизации. Книжка хорошая. Мне до сих пор платят авторские - шиллингов десять в год. И тут она встретила "того первого" и стала путешествовать с ним по свету. Не только во всех тех местах жила, где происходит действие фильмов Стара, но и в таких городах, о которых он и не слыхал. Затем "тот первый" опустился, начал пить, с горничными спать, а ее пытался сплавить своим друзьям. Они все убеждали Кэтлин не покидать его. Говорили, что она спасла его и обязана быть с ним и дальше, всю жизнь, до конца; это долг ее. Их доводы давили на нее необоримой тяжестью. Но она встретила Американца и в конце концов сбежала. - Надо было это сделать раньше. - Да не так все просто было. - Она помолчала и, точно решившись, прибавила: - Я ведь от короля сбежала. Эти слова ошарашили Стара - Кэтлин, выходит, перещеголяла его самого. В голове пронесся рой мыслей, и смутно припомнилось, что царственная кровь - всегда наследственно больная. - Я не об английском короле говорю, - продолжала Кэтлин. - Мой король был безработный, как он сам о себе выражался. В Лондоне такая уйма королей, - засмеялась она, но прибавила почти с вызовом: - Он был обаятельный, пока не запил и не распустился. - А чей он был король? Она сказала, и в памяти Стара всплыло лицо из давней кинохроники. - Он был очень образованный. Мог бы преподавать всякие науки. Но как король он не блистал. В вас куда больше королевского, чем в нем. Чем во всей той монаршей компании. Теперь рассмеялся уже Стар. - Вы понимаете, что я хочу сказать. От них отдавало нафталином. И почти все они так уж рьяно старались не отстать от жизни. Им это усиленно советовалось. Один, например, был синдикалистом. А другой не расставался с газетными вырезками о теннисном турнире, в котором он дошел до полуфинала. Он мне двадцать раз показывал эти вырезки. Проехали через Гриффит-парк и - дальше, мимо темных студий Бербанка, мимо аэропортов; затем направились на Пасадену, минуя неоновые вывески придорожных кабаре. Он желал ее - скорее мозгом, чем телом, - но час был поздний, и просто ехать рядом было огромной радостью. Он держал ее руку в своей, и Кэтлин на минуту прильнула к нему со словами: "Ты такой милый. Мне так чудесно с тобой". Но она думала о своем - вечер этот не принадлежал ему так безраздельно, как прошлое воскресенье. Она занята была собой, возбуждена рассказом о своих приключениях; Стару невольно подумалось, что, наверно, этот рассказ она сперва приберегла для Американца. - И давно ты познакомилась с Американцем? - За несколько месяцев до побега. Мы встречались. Мы понимали друг друга. Он все говорил: "Теперь уж верняк и подпруга затянута". - Зачем же мне позвонила? - Хотела еще раз увидеться, - ответила она, помедлив. - И к тому же он должен был приехать сегодня, но вчера вечером прислал телеграмму, что задержится еще на неделю. Я хотела поговорить с другом - ведь ты же мне друг. Теперь он желал ее сильно, но некий рассудочный кусочек в нем оставался холоден и размышлял: "Она прежде хочет убедиться, что ты любишь ее, женишься на ней. А уж тогда она решит, порвать ли с Американцем. Но прежде непременно хочет удостовериться". - Ты любишь Американца? - спросил он. - О да. У нас это накрепко. Без него я бы тогда погибла, с ума бы сошла. Он с другого конца света ко мне сейчас едет. Я позвала его сама. - Но ты любишь его? - О да. Люблю. Это "о да" сказало Стару, что нет, не любит, - что ждет убеждающих слов, - что не поздно еще убедить. Он обнял ее, поцеловал медленно в губы, прижал к себе надолго. По телу разлилось тепло. - Не сегодня, - прошептала она. - Хорошо. Проехали по мосту самоубийц, высоко обтянутому по бокам новой проволокой. - Я знаю, что такое отчаяние, - сказала она. - Но как все же неумно. Англичане - те себя не убивают, когда не могут достичь, чего хотят. Развернулись в подъездной аллее у гостиницы и покатили назад. Луна зашла, сумрак сгустился. Волна желания схлынула, и оба молчали. После разговора о королях, по прихотливой ассоциации, в памяти Стара мелькнули кадры детства: Главная улица в городе Эри - унизанный огнями Белый Путь; омары в окне ресторана, зеленые водоросли, ярко подсвеченный грот с ракушками. А дальше, за красной портьерой, жутко-влекущая грустная тайна людей и скрипок. Ему тогда было пятнадцать, вскоре затем он уехал в Нью-Йорк. Кэтлин напомнила ему эту витрину с озерной рыбой и омарами во льду. Кэтлин - витринная Чудо-Кукла. Минна - куклой не была никогда. Они взглянули друг на друга, и глаза ее спросили: "Выходить мне за Американца?" Он не ответил. Помедлив, он предложил: - Съездим куда-нибудь на уикенд. Она подумала. - То есть завтра? Он учтиво подтвердил. - Ну, вот завтра я и скажу, поеду ли. - Скажи сейчас. А то, чего доброго... - Обнаружится письмо в машине? - закончила она со смехом. - Нет, письма не будет. Тебе известно теперь почти все. - Почти... - Да - почти. Осталась мелочь всякая. Надо будет узнать, что за "мелочь". Она завтра расскажет. Вряд ли она (хотелось ему думать) успела переменить многих; ведь влюбленность надолго приковала ее к королю. Три года в высшей степени странного положения: одной ногой во дворце, другой - на задворках. "Нужно было много смеяться. Я научилась много смеяться". - Он мог бы и жениться на тебе - женился же Эдуард Восьмой на миссис Симпсон, - упрекнул короля Стар. - Но он был женат. И он не был романтиком. - Она замолчала, как бы спохватясь. - А я романтик? - Да, - сказала она с неохотой, точно приоткрывая карты. - В тебе есть и романтик. В тебе три или четыре разных человека, но каждый из них - нараспашку. Как все американцы. - Ты не чересчур уж слепо доверяйся американцам, - сказал он с улыбкой. - Пусть они и нараспашку, но зато способны очень быстро меняться. - Разве? - встревожилась она. - Очень быстро и резко - и безвозвратно. - Ты меня пугаешь. Американцы мне всегда казались незыблемо надежными. У нее вдруг сделался такой сиротливый вид, что он взял ее за руку. - Куда же мы завтра поедем? В горы, пожалуй, - сказал он. - У меня завтра куча дел, но я их все отставлю. В четыре сможем выехать в под вечер будем на месте. - Я не знаю. Я растерялась как-то. Приехала девушка в Калифорнию начать новую жизнь, а получается не совсем то. Он мог бы сказать ей сейчас: "Нет, это именно новая жизнь", - ведь он знал, что так оно и есть, знал, что не может расстаться с ней теперь; но что-то еще в нем твердило: "Решай как зрелый человек, а не романтик. Повремени до завтра". А она все смотрела на Стара, скользила взглядом по его лицу - со лба на подбородок, и снова вверх, и снова вниз, - странно, небыстро, знакомо поводя головой. ... Это твой шанс. Не упусти его. Стар. Это - твоя Женщина. Она спасет тебя, растормошит, вернет к жизни. Она потребует забот, и у тебя найдутся, возродятся силы. Но не медли, скажи ей, не упускай ее из рук. Ни она, ни ты не знаете, - но далекий, на том краю ночи. Американец изменил свои планы. И в эту минуту поезд мчит его через Альбукерке без опозданья и задержки. Машинист ведет состав точно по графику. Утром Американец будет здесь. ... Шофер повел машину наверх, к домику Кэтлин. Холм и в темноте излучал тепло - все, чего коснулась Кэтлин, становилось для Стара волшебным: этот лимузин, дом на взморье, расстояния, уже покрытые вдвоем с ней по дорогам широко раскинувшегося Лос-Анджелеса. Холм, на котором они поднимались сейчас, излучал светлый и ровный звук - обдавал душу восторгом. Прощаясь, Стар опять почувствовал, что немыслимо расстаться с ней, пусть даже только на несколько часов. Он был всего на десять лет старше ее, но обуявшая его любовь была сродни любви пожилого к юной. Точно часы стучали и достукивали сроки в унисон с сердцем - глубинная, отчаянная потребность толкала Стара, вопреки всей логике его жизни, пройти с крыльца в дом и сказать: "Я к тебе навсегда". А Кэтлин ждала, колеблясь сама, - розово-серебряный иней готов был растаять, дохни лишь весна. Как европейке, Кэтлин было свойственно почтение к сильным мира сего, но было в ней и ярое чувство собственного достоинства, приказывавшее: "Ни шагу дальше первая". Она не питала иллюзий насчет высших соображений, движущих королями. - Завтра едем в горы, - сказал Стар. (Его решение может отразиться на тысячах людей; нужно разумно взвесить...) Так внезапно притупилось чутье Стара, которым он руководствовался двадцать лет. Все субботнее утро он был очень занят. Когда в два часа дня он, поев, вернулся в кабинет, его ждал ворох телеграмм: съемочное судно затерялось в Арктике; попала в скандал кинозвезда; писатель предъявил иск на миллион долларов; евреи в Германии гибнут замученные. Последней метнулась в глаза телеграмма: "Сегодня утром вышла замуж. Прощайте"; и сбоку наклейка: "Пользуйтесь услугами Уэстерн Юнион Телеграм". Глава VI Ничего обо всем этом я не знала. Я ездила в Лек-Луиз, а вернувшись, не заглядывала уже на студию. Наверно, я так и уехала бы в середине августа на Восток, если бы однажды Стар не позвонил мне домой. - У меня просьба, Сесилия, - устройте мне встречу с членом коммунистической партии. - С кем именно? - спросила я, порядком удивленная. - Все равно с кем. - А у вас их разве мало на студиях? - Я имею в виду не рядового, а организатора - из Нью-Йорка. Год назад я увлекалась политикой и могла бы, наверно, в то лето устроить встречу с самим Гарри Бриджесом. Но каникулы кончились, а потом мой парень погиб в автомобильной катастрофе, и все мои контакты оборвались. Я, правда, слышала, что сейчас в Голливуде находится кто-то из журнала "Нью мэссис". - Гарантируете неприкосновенность? - спросила я в шутку. - Гарантирую, - ответил Стар серьезно. - Полную. Дайте такого, у кого язык хорошо подвешен. Пусть какую-нибудь свою книгу захватит. Стар говорил так, точно речь шла о встрече с приверженцем культа "Я есмь". - - Вам блондинку или брюнетку? - Нет-нет, мужчину мне давайте, - поспешно сказал Стар. От его звонка я воспрянула духом. После того как я сунулась в кабинет к отцу, все на свете казалось мне барахтаньем в жидких помоях. Но голос Стара все менял - менялся мой угол зрения, даже воздух другим становился. - Вы, пожалуй, отцу о нем не говорите. Пусть фигурирует у нас под видом болгарского музыканта, что ли, - сказал напоследок Стар. - Да они теперь одеваются, как все, - сказала я. Устроить встречу оказалось труднее, чем я думала, - переговоры Стара с Гильдией сценаристов, длившиеся год с лишним, почти зашли уже в тупик. Возможно, те, к кому я обращалась, опасались подкупа; меня спрашивали, что, собственно. Стар "выдвигает". Стар потом рассказал мне, как он готовился к встрече: прокрутил русские революционные ленты, которые хранились в его домашней фильмотеке. Извлечены были также "Доктор Калигари" и "Андалузский пес" Сальватора Дали - Стар полагал, видимо, что они имеют отношение к делу. Его еще в двадцатых годах поразили русские фильмы, и, по совету Уайли Уайта, он велел тогда сценарному отделу составить двухстраничный конспект "Коммунистического манифеста". Но мозг его остался глух; Стар был рационалист по взглядам, причем доходил до всего без опоры на книги, - и он только-только выкарабкался из тысячелетних древностей еврейства в конец восемнадцатого века. Крах его убеждений был бы ему невыносим - Стар хранил свойственную самоучкам-парвеню пылкую верность вымечтанному прошлому. Встреча состоялась в комнате, которую я называла "интерьерной", - ее и еще пять комнат отделал и обставил художник по интерьеру, приезжавший к нам от Слоуна, и термин запомнился мне с той давней уже поры. Комната была донельзя интерьерная: ангорской шерсти ковер наинежнейшего рассветно-серого оттенка - нога не поднималась на него ступить; и серебристые панели, и обтянутые кожей столы, и картины кремовых тонов, и хрупкие изящные вещицы казались все такими легкозагрязнимыми, что мы дыхание сдерживали, входя; но, бывало, когда окна раскрыты и гардины капризно шелестят под ветром, станешь в дверях и любуешься. Комната эта была прямой потомок старой американской гостиной, куда пускали только по воскресеньям. Но для встречи она как раз подходила, и я надеялась этим способом ее освоить, убавить ей лоска и придать характера. Стар прибыл первым. Он был бледен, нервничал, но голос оставался, как всегда, негромким и приветливым. У Стара была открытая мужская повадка - он подходил к вам прямо и вплотную, точно убрав с дороги все мешавшее, и вникал в вас с живым, непринужденным интересом. Я поцеловала его ни с того ни с сего и повела в "интерьерную". - Когда кончаются ваши каникулы? - спросил он. Мы уже затрагивали прежде эту увлекательную тему. - Чтобы вам понравиться, мне надо бы, наверно, стать чуть меньше ростом? - спросила я в ответ. - Я могу носить плоскую прическу и перейти на низкий каблук. - Поедем вечером обедать, - предложил он. - Все будут думать, что я ваш отец, ну и пусть. - Я обожаю поседелых, - заверила я. - Мужчина должен подпираться костылем, а иначе это просто детское амурничанье. - А много у вас было амурничанья? - Достаточно. - Люди влюбчивы и разлюбчивы, цикл то и дело повторяется, да? - Примерно каждые три года, по словам Фанни Брайс. Я в газете на днях читала. - Не пойму, как у людей так ловко это получается. Но приходится верить глазам. Причем каждый раз у всех у них такой убежденно-влюбленный вид. И вдруг убежденность исчезает. А потом заново является. - Вы слишком закопались в свои фильмы. - И неужели во второй, и в третий, и в четвертый раз эта убежденность не слабеет? - Напротив, крепнет, - сказала я. - Каждая новая влюбленность всегда убежденнее предыдущей. Над этими словами он подумал и как будто согласился с ними. - Пожалуй, что так. Каждая новая всегда убежденней. Тон его не понравился мне, и я вдруг поняла, что он очень тоскует. - Прямо наказание, - сказал он. - Скорей бы прошло и ушло. - Ну зачем вы! Просто партнерша попалась не та. Тут доложили, что явился Бриммер - коммунист, - и я разлетелась к дверям его встречать, поскользнулась на одном из ковриков-паутинок и чуть-чуть не угодила ему в объятия. Он был приятной внешности, этот Браммер, - слегка смахивал на Спенсера Трейси, но лицо тверже, осмысленнее, выразительней. Глядя, как они со Старом улыбаются, обмениваются рукопожатием и принимают боевую стойку, я невольно подумала, что такую собранность, готовность к борьбе редко встретишь. С этой минуты они нацелили внимание друг на друга; конечно, оба были со мной любезны дальше некуда, но интонация у них сама собой делалась "облегченней", когда они обращались ко мне. - Что это вы, коммунисты, затеяли? - начал Стар. - Всю мою молодежь сбили с толку. - Верней, вывели ее из спячки, - сказал Бриммер. - Сперва мы пускаем полдюжины русских на студию - изучать ее в качестве образцовой, понимаете ли, кинофабрики, - продолжал Стар. - А вслед за тем вы принимаетесь разрушать ту целостность, то единство, которое как раз и делает студию образцовой. - Единство? - переспросил Бриммер. - То бишь пресловутый "Дух Фирмы"? - Да нет, - мотнул головой Стар. - Удар ваш явно направлен на меня. На прошлой неделе ко мне в кабинет пришел сценарист - неприкаянный пьяница, давно уже на грани алкогольного психоза - и стал меня учить, как работать. - Ну, вас, мистер Стар, не очень-то поучишь, - улыбнулся Бриммер. От чая не отказался ни тот, ни другой. Когда я вернулась. Стар рассказывал уже что-то забавное о братьях Уорнер, и Бриммер тоже посмеивался. - А в другой раз пригласили братья Уорнер русского хореографа Баланчина поставить танцы братьям Риц. И Баланчин запутался во всех этих братьях. Все ходил и повторял: "Никак не затанцуют у меня братья Уорнер". Беседа, кажется, шла по спокойному руслу. Бриммер спросил, почему продюсеры не оказывают поддержки Лиге борьбы против нацизма. - Из-за вас, - ответил Стар. - Из-за того, что вы мутите сценаристов. В конечном счете, вы зря только время на них тратите. Они как дети - даже в спокойные времена им не хватает деловой сосредоточенности. - Они в вашем бизнесе на положении фермера, - не горячась, возразил Бриммер. - Фермер растит хлеб, а праздник урожая - для других. У сценариста на продюсера та же обида, что у фермера на горожанина. Я задумалась о том, все ли между Старом и той девушкой кончено. Позже, стоя с Кэтлин под дождем на грязной авеню Голдвина, я услышала от нее, как все тогда случилось (встреча Стара с Бриммером состоялась всего через неделю после телеграммы). Кэтлин ничего не могла сделать. Американец сошел с поезда, точно с неба свалился, и потащил ее регистрироваться, ни капельки не сомневаясь, что она именно этого хочет. Было восемь утра, и Кэтлин была в таком ошеломлении, что думала лишь о том, как бы дать телеграмму Стару. В теории можно, конечно, затормозив на трассе, объявить: "Послушай, я забыла сказать - я тут встретила одного человека". Но трасса эта была проложена Американцем с таким усердием, с такой уверенностью, такие он усилия потратил и так радовался теперь, что Кэтлин повлекло за ним неотвратимо, как вагон, когда вдруг стрелка переведена с прежней колеи. Американец смотрел через стол, как она пишет телеграмму, и Кэтлин на одно надеялась - что вверх ногами прочесть текст он не сумеет... Когда я снова вслушалась в разговор, от бедных сценаристов оставались уже рожки да ножки, - Бриммер позволил себе согласиться с тем, что они народ "шаткий". - Они не годятся руководить делом, - говорил Стар. - Твердую волю ничем не заменишь. Иногда приходится даже проявлять твердость, когда сам ее вовсе не ощущаешь. - И со мной такое бывало. - Приходится решать: "Должно быть так, а не иначе", хотя сам в этом далеко не уверен. У меня ежедневно случаются ситуации, когда, по существу. нет убедительных резонов. А делаешь вид, будто есть. - Всем руководителям знакомо это чувство, - сказал Бриммер. - И профсоюзным, и тем более военным. - Вот и в отношении Гильдии сценаристов пришлось занять твердую позицию. Я вижу здесь попытку вырвать у меня власть, а все, что я готов дать сценаристам, - это деньги. - Некоторым сценаристам вы и денег даете крайне мало. Тридцать долларов в неделю. - Кому же это? - удивленно спросил Стар. - Тем, кто посерее, кого легко заменить. - У меня на студии таких ставок нет, - сказал Стар. - Ну как же нет, - сказал Бриммер. - В отделе короткометражек два человека сидят на тридцати долларах. - Кто именно? - Фамилия одного - Рэнсом, другого - О'Брайен, Мы со Старом переглянулись, улыбнувшись. - Они не сценаристы, - сказал Стар. - Это отец Сесилии родню пристроил. - Но на других студиях есть, - сказал Бриммер. Стар налил себе в чайную ложку какого-то лекарства из бутылочки. - Что такое "финк"? - неожиданно спросил он. - Финк? Разговорное обозначение штрейкбрехера или секретного агента компании. - Так я и думал, - сказал Стар. - У меня есть один сценарист с окладом в полторы тысячи. Он всякий раз, когда проходит по обеденному залу, пускает: "Финк!" - в спину кому-нибудь из обедающих коллег. Это было бы забавно, если бы они не пугались так. - Интересно бы взглянуть на эту сцену, - усмехнулся Бриммер. - Хотите провести со мной денек на студии? - предложил Стар. Бриммер рассмеялся - весело, искренне. - Нет, мистер Стар. Хотя не сомневаюсь, что впечатление у меня осталось бы сильное. Я слышал, вы один из самых умелых и упорных работников на всем Западе. Спасибо, рад бы вас понаблюдать, но придется отказать себе в этом удовольствии. Стар взглянул на меня. - Мае ваш приятель нравится, - сказал он. - Свихнувшийся, а нравится. - Он прищурился на Бриммера: - Родились в Америке? - Да. У нас в роду уже несколько поколении американцев. - И много вас таких? - Отец у меня был баптистским священником. - Я хочу спросить, много ли красных в вашей среде. Я не прочь бы встретиться с тем верзилой-евреем, что хотел разнести в пух и прах завод Форда. Забыл его фамилию... - Франкенстийн? - Он самый. У вас, я думаю, не один такой решительный. - Решительных немало, - сказал Бриммер сухо. - Но вы-то к ним не принадлежите? Тень досады прошла по лицу Бриммера. - Отчего ж, - сказал он. - Ну нет, - сказал Стар. - Быть может, раньше принадлежали. Бриммер пожал плечами. - Упор теперь, возможно, на другом, - сказал он. - В глубине души, мистер Стар, вы знаете, что правда за нами... - Нет, - сказал Стар. - По-моему, все это куча вздора. - В глубине души вы сознаете: "Он прав", но надеетесь дожить свой век при нынешнем строе. - Неужели вы всерьез думаете, что уничтожите нашу систему правления? - Нет, мистер Стар. Но думаем, что система может рухнуть от ваших собственных усилий. Они поклевывали друг друга, обменивались легкими ударами, как это бывает у мужчин. И у женщин бывает - но уже не легкое, а беспощадное цапанье. Да и за мужской пикировкой наблюдать неприятно, потому что никогда не знаешь, чем она завершится. Уж конечно, не перебранку мне хотелось связывать в памяти потом с рассветными тонами моей комнаты; и, распахнув стеклянную дверь, я пригласила спорщиков в наш золотисто-спелый калифорнийский сад. Стоял август, но дождеватели, сипя, поили сад свежей водой, и газон блестел по-весеннему. Я видела, как Бриммер потянулся к траве взглядом (я знаю этот их вздох по приволью). В саду Бриммер как бы покрупнел - оказался выше ростом и широк в плечах, слегка напомнив мне Супермена, когда тот снимает очки. "Он привлекательный, - подумалось мне, - насколько может быть привлекательным человек, которого женщины мало интересуют как женщины". Мы сыграли в пинг-понг, чередуясь; Бриммер неплохо действовал ракеткой. Слышно было, как с улицы в дом вошел отец, напевая идиотское свое "Доченька, ты приустала за день", и вдруг оборвал - вспомнил, должно быть, что я с ним не разговариваю. Было половина седьмого - машина моя стояла перед домом, и я сказала: "Поехали в "Трокадеро" обедать". Вид у Бриммера был в ресторане такой, как у патера О'Ни в тот раз в Нью-Йорке, когда мы с отцом повезли его на русский балет, и он замаскировал свой белый священнический воротничок, повернув его задом наперед: сан плохо согласуется с балетом. Когда же к нашему столику подошел Берни, подкарауливавший со своей фотокамерой крупную дичь, Бриммер и вовсе точно в западню попал, и Стар велел фотографу уйти; а жаль, я бы сохранила этот снимок. Затем, к моему удивлению, Стар выпил три коктейля один за другим. - Теперь уж я точно знаю, что вам не повезло в любви, - сказала я. - А. почему вы так думаете? - А потому, что пьете с горя. - Но я не пью, Сесилия. У меня от спиртного диспепсия. Я в жизни не был пьян. Я пересчитала пустые бокалы: - ... два... три! - Это я машинально. И вкуса не ощутил. Только подумал - что-то не то. Взгляд у Стара неожиданно сделался тупо-стеклянным, но лишь на секунду. - Первая рюмка за всю неделю, - сказал Бриммер. - Я пил, когда служил на флоте. Глаза Стара опять остекленели, он подмигнул мне глупо и сказал: - Этот сукин агитатор обрабатывал военных моряков. Бриммер поднял брови. Но, решив, очевидно, принять эти слова как ресторанную шутку, он слегка улыбнулся, и я увидела, что Стар тоже улыбнулся. Слава богу, все осталось в рамках великой американской традиции, и я хотела было завладеть разговором, но Стар вдруг отогнал опьянение. - Вот, к примеру, с чем я сталкиваюсь, - заговорил он очень четко и трезво. - Лучший режиссер Голливуда - я в его работу никогда не вмешиваюсь, - но есть у него некая причуда, и во всякую свою картину он непременно вставит педераста или что-нибудь еще. Дурнопахнущее что-нибудь. Как водяной знак оттиснет, так что и вытравить нельзя. И с каждой его новой выходкой Легион благопристойности припирает меня сильней, и приходится жертвовать чем-то взамен из другого фильма, вполне добротного. - Каждый организатор сталкивается с подобным, - кивнул Бриммер. - Вот именно. Приходится вести непрерывное сражение. А теперь этот режиссер и вовсе заявляет мне, что он член Гильдии режиссеров и она не даст в обиду угнетаемых и неимущих. Вот так вы прибавляете мне хлопот. - К нам это имеет весьма отдаленное отношение, - улыбнулся Бриммер. - Не думаю, чтобы с режиссерами нам удалось о многом договориться. - Раньше режиссеры были мне друзья-приятели, - сказал Стар с той же забавной гордостью, с какой Эдуард Седьмой хвалился, что вхож в лучшие дома Европы. - Но когда началась эра звука, - продолжал он, - я стал приглашать театральных режиссеров. Это подстегнуло кинорежиссеров и заставило переучиваться заново, - чего они мне, в сущности, так и не простили. В тот период мы навербовали на Востоке целый взвод сценаристов, и я считал их славными ребятами, пока они не превратились в красных. Вошел Гари Купер и сел в углу с кучкой прихлебал, присосавшихся к нему намертво. Оглянулась женщина, сидящая за дальним столиком, и оказалась Каролой Ломбард. Я была рада, что Бриммер, по крайней мере, насмотрится на звезд. Стар заказал виски с содовой, и почти сразу же - еще порцию. Кроме двух-трех ложек супа, он ничего не ел, а только пошло всех ругал: мол, кругом дрянные лодыри, но ему плевать, у него деньжат хватает. Эту песню всегда можно слышать, когда отец сидит с компанией. Стар, кажется, и сам понял, что мелодия эта звучит непротивно только в узком кругу, - может быть, впервые затянул ее и понял тут же. Во всяком случае, он замолчал и выпил залпом чашку черного кофе. Любовь моя к нему слабей не стала, но мне жутко не хотелось, чтобы Бриммер унес о нем такое впечатление. Стар должен был предстать виртуозом кинодела, а вместо этого сыграл злого надсмотрщика и безбожно пережал - и сам забраковал бы такую игру на экране. - Я выпускаю картины, - сказал он, как бы внося поправку. - Я сценаристов люблю - и думаю, что понимаю их. Раз человек свое дело делает, то гнать его с работы нечего. - Мы с этим согласны, - сказал Бриммер любезным тоном. - Мы бы вас оставили при деле - переняли бы на ходу, как перенимают действующее предприятие. Стар сумрачно кивнул. - Хотел бы я, чтобы вы послушали моих компаньонов, когда они в сборе. Они приведут двадцать причин, по которым вас, коммунистов, надо гнать всех вон из Лос-Анджелеса. - Мы ценим ваше заступничество, - сказал Бриммер не без иронии. - Говоря откровенно, мистер Стар, мы видим в вас помеху именно потому, что вы предприниматель "отеческого" толка и ваше влияние очень велико. Стар слушал рассеянно. - Я никогда не считал, - сказал он, - что я мозговитей сценариста. Но всегда считал себя вправе распоряжаться его мозгом - потому что знаю, как им распорядиться. Возьмем римлян - я слышал, они не изобретали ничего, но знали, как употребить изобретенное. Понимаете? Я не говорю, что это правильно. Но таков был с детства мой подход. К этим словам Стара Бриммер отнесся с интересом - впервые за целый час. - Вы отлично знаете себя, мистер Стар, - подытожил он. По-моему, Бриммеру хотелось уже уйти. Ему было любопытно узнать, что Стар за человек, и теперь он составил о нем мнение. Все еще надеясь это мнение изменить, я потащила Бриммера опять к нам домой; но когда Стар, задержавшись у стойки, выпил снова, я поняла, что совершаю ошибку. Вечер был кроткий, безветренный, запруженный субботними автомобилями. Рука Стара лежала на спинке сиденья, касаясь моих волос. "Перенести бы все лет на десять назад", - подумалось мне. Я была тогда девятилетней девочкой, Бриммер - студентиком лет восемнадцати, где-нибудь на Среднем Западе, а Стар - двадцатипятилетним, только что взошедшим на кинопрестол и полным радостной уверенности. И несомненно, оба мы смотрели бы на Стара с великим уважением. А вместо этого теперь - конфликт между взрослыми людьми, усугубленный усталостью и алкоголем, и мирно его не разрешить. - Мы свернули к дому, я направила машину снова в сад. - Теперь разрешите проститься, - сказал Бриммер. - У меня назначена деловая встреча. - Нет, не уходите, - сказал Стар. - Я еще ничего не сказал из того, что хотел сказать. Сыграем в пинг-понг, добавим рюмку, а потом уж сцепимся всерьез. Бриммер заколебался. Стар включил юпитер, взял ракетку, а я сходила в дом за виски, не смея ослушаться Стара. Когда я вернулась, у них вместо игры шло гулянье - Стар кончал уже опустошать коробку мячиков для пинг-понга, посылая их в Бриммера один за другим, а Бриммер отбивал их в сторону. Стар взял у меня бутылку и сел в кресло поодаль, хмурясь оттуда грозно и властительно. Он был бледен, до того прозрачен, что почти видно было, как алкоголь течет по жилам и смешивается с другой отравой - усталостью. - В субботний вечер можно и покейфовать, - сказал он. - Сомнительный кейф, - сказала я. Стара явно одолевала эта тяга - уйти в изнеможение, в шизофреническую тьму. - Сейчас я Бриммера буду бить, - объявил он через минуту. - Займусь этим лично. - А не проще ли нанять кого-нибудь? - спросил Бриммер. Я знаком попросила его молчать. - Я не перекладываю на других грязную работу, - сказал Стар. - Разделаю вас под орех и отправлю вон из Калифорнии. Он поднялся с кресла, но я остановила его, обхватив руками. - Перестаньте сейчас же! О, какой вы нехороший. - Вы уже на поводу у этого субъекта, - мрачно проговорил Стар. - Вся молодежь у него на поводу. Несмышленыши вы. - Уходите, прошу вас, - сказала я Бриммеру. Костюм у Стара был скользко-шелковистый, и он вдруг выскользнул из моих рук и пошел на Бриммера. Тот, пятясь, отступил за стол - со странным выражением на лице, которое я потом расшифровала так: "И только-то? Всему делу помеха - вот этот полубольной мозгляк?" Стар надвинулся, взмахнул рукой. С минуту примерно Бриммер держал его левой на расстоянии от себя, а потом я отвернулась, не в силах дольше смотреть. Когда взглянула опять, Стар уже лег куда-то за теннисный стал, я Бриммер стоял и смотрел на него, - Прошу вас, уходите, - сказала я. - Ухожу, - Он все смотрел на Стара; я обошла стол. - Я всегда мечтал, чтобы на мой кулак напоролись десять миллионов долларов, но не предполагал, что выйдет таким образом. Стар лежал без движения. - Уедите, пожалуйста, - сказала я. - Не сердитесь... Я помогу... - Нет. Уходите, прошу. Я не виню вас. Он снова взглянул на лежащего, слегка устрашенный тем, как основательно усыпил его в какую-то долю секунды. И быстро пошел прочь по траве, а я присела на корточки, принялась тормошить Стара. Он очнулся, весь судорожно дернувшись, и вскочил на ноги. - Где он? - воскликнул Стар. - Кто? - спросила я наивным тоном. - Американец. Какой тебя дьявол толкал за него выходить, дура несчастная? - Он ушел, Монро. Я ни за кого не выходила. Я усадила Стара в кресло. - Он уже полчаса как ушел, - соврала я. Раскиданные пинг-понговые мячики созвездием блестели из травы. Я открыла кран дождевателя, намочила платок и вернулась к Стару, но синяка на лице не видно было - должно быть, удар пришелся сбоку, в волосы. Стар отошел за деревья, и его стошнило там; я слышала, как он потом нагреб земли ногой, засыпал. Возвратился он посвежевший, но, прежде чем идти в дом, попросил чего-нибудь прополоскать рот, и я унесла виски и принесла бутылку с полосканием. Тем и кончилась его жалкая попытка напиться. Мне случалось наблюдать, как назюзюкиваются первокурсники, но по неумелости полнейшей, по отсутствию всякой вакхической искры Стар их бесспорно превзошел. Ему достались тошнота и шишки, и больше ничего. Мы вошли в дом; узнав от кухарки, что на веранде отец с Маркусом и Флайшэкером, мы повернули в "интерьерную". Но где ни пытались сесть, всюду была лощеная скользкая кожа, и наконец я устроилась на меховом коврике, а Стар - рядом, на скамеечке для ног. - А он крепко получил? - спросил Стар. - О да, - ответила я. - Очень крепко. - Вряд ли. - Помолчав, он прибавил: - Бить я его не хотел. Просто хотел прогнать. Он испугался, видимо, и двинул меня. С этим - очень вольным - истолкованием случившегося я не собиралась спорить, спросила только: - В душе, наверно, теперь злость на Бриммера? - Да нет, - сказал Стар. - Я же был пьян. - Он огляделся. - В этой комнате я раньше не бывал. Кто ее декорировал? С нашей студии кто-нибудь? - Что ж, пора и трогаться, - сказал он затем, уже обычным своим приятным тоном. - Съездим-ка мы, на ночь глядя, к Дугу Фербенксу на ранчо, - предложил он мне. - Я знаю, он вам обрадуется. Так начались те две недели, когда нас всюду видели вместе. Достало уже и одной, чтобы Луэлла поженила нас в своей колонке светской хроники. (На этом рукопись обрывается.) 1941