ь со своей девушкой. Он  был  очень
неглупым мальчиком и не обольщался, что  она будет ждать его из тюрьмы, пока
он выйдет повзрослевшим и поумневшим.
     Они обсудили возможность  освобождения под залог и другие  вопросы.  Но
обсуждать было, в сущности, нечего. Гаю хотелось хоть что-нибудь сделать для
Бодо,  хотя бы  немного его взбодрить;  в Брикстоне Бодо  будет явно  не  до
веселья.  Он там свихнется  от скуки.  Виртуозный гитарист,  дипломированный
специалист-астрофизик,  который говорил и писал по-английски  лучше всех,  с
кем ему придется общаться в тюрьме (включая начальника).
     Бодо много думал о будущем.
     - Я вернусь в  Аугсбург. Буду учить ребятишек играть на гитаре. Никаких
больше  больших   городов.  Никаких  приключений.  Меня  будут  знать,   как
"этого  скучного мистера  Беккера",  и  никто не  поверит, что я
когда-то  дурил  в  Лондоне. -  Он  жадно  затянулся,  как  это  делают  все
заключенные. -  Знаете,  когда меня выпустят,  может  быть,  к  тому времени
травку легализуют. Может, я даже  приму участие в  какой-нибудь кампании  за
ускорение легализации.
     Они  встали из-за  стола и стали ждать надзирателя, который  должен был
увести Бодо.
     - Вчера  ночью я  смотрел на Луну, - сказал Бодо.  - Ее хорошо видно из
окна моей камеры. Я смотрел на Луну и думал, что когда-нибудь там будут жить
люди, и там будут  тюрьмы,  потому что мерзавцы найдутся и на Луне. Там, где
есть люди,  таи  обязательно  есть  мерзавцы.  Всегда.  Вы  осторожнее, Гай.
Никогда  не знаешь, когда сам превратишься в мерзавца.  Почаще  смотритесь в
зеркало.
     Гай приехал домой и решил принять ванну. Он запер дверь на  оба замка и
положил на сиденье  унитаза свой самый длинный кухонный нож (с замечательным
зазубренным лезвием).  Вряд ли  кто-нибудь  станет к нему ломиться - и  даже
наверняка не станет, - но в наше время ни в чем нельзя быть уверенным.
     Он скучал без полиции.
     Полицейские  объявились  в  ту  ночь, когда Гай позвонил  в  участок  с
жалобой на соседа. По  поводу шума.  К четырем утра Гай  обнаружил, что  это
жутко  раздражает  -  когда  за  стенкой  грохочет музыка  в  стиле  сальса.
Вообще-то  он  любил  музыку, большинство музыкальных стилей, и  он  не имел
ничего против, чтобы люди  развлекались, но сальса в четыре  утра - это  уже
перебор. Полицейские добились того же, чего и сам Гай, то есть вообще ничего
не добились. Либо сосед изначально решил никому не открывать, либо он просто
не слушал звонков и стука из-за грохота музыки.
     Полицейские искренне посочувствовали Гаю, который решил, что как только
они  уедут,  он  спустится  вниз  и проткнет  все четыре  шины на автомобиле
соседа. В плане ответной любезности за  бессонную ночь.  Офицер выглянул  из
окна в гостиной.
     - У вас тут хороший вид.
     Вот  так получилось,  что  в  гостиной  у Гая  почти  постоянно дежурил
кто-нибудь из полиции. Они вели наблюдение. Вообще-то Гай не особенно рвался
исполнить свой  гражданский долг, но ему  обещали энную сумму за причиненные
неудобства.
     Объектом  их наблюдения была парикмахерская  во дворе. Кстати, Гаю  это
заведение тоже казалось  весьма подозрительным. Парикмахерская была  закрыта
почти  всегда,  что  считается  не  особенно прибыльным для  подобного  рода
бизнеса, причем  жалюзи  были  задвинуты  наглухо.  Но даже когда она как бы
вроде работала, Гай  ни разу не видел, чтобы там  кто-то стригся.  И  тем не
менее на пятачке перед входом постоянно стояли до неприличия дорогие машины.
     - Наркотики? - полюбопытствовал Гай.
     - Наркотики  нас  уже не волнуют, - отозвался заместитель комиссара.  -
Эти торгуют оружием.
     Через  неделю  полиция  съехала  из  квартиры Гая,  весьма недовольная.
Недовольная, рассудил  Гай, потому что им не удалось высмотреть  ничего, что
можно было бы квалифицировать как преступную деятельность, и еще потому, что
пока  они проводили  какую-то важную операцию  в "Белой лошади",
квартиру Гая обокрали. Стибрили все казенное полицейское оборудование. Лично
Гай  не потерял ничего. Воры не позарились на его  телевизор  с видаком, так
что он даже слегка оскорбился. Техника была старая, но работала исправно.
     Самое неприятное - грабители вышибли дверь. Гай потратил немало времени
и денег, чтобы врезать дополнительные замки.  Замки  устояли, но  сама дверь
разлетелась в щепки, годные разве что на зубочистки.
     Однако  в целом  кампания  Гаю  понравилась.  Интересно было  послушать
рассказы о всяких мерзостях и беззакониях.
     Он  посмотрел  на себя  в  зеркало и остался доволен.  Он  собирался  в
Хэмпстед, где, как он очень надеялся, можно  будет отвлечься от повседневной
рутины.
     По дороге  к метро Гай наблюдал такую картину: очередной пьяный товарищ
(вариант    армейского    дембеля)     водрузил    пустую    банку    из-под
"Теннентса" на перила у входа в  контору  ламбертского жилищного
фонда, достал из штанов свой агрегат и принялся поливать стену  здания тугой
жаркой струей,  в  то время как его  подруга  - тоже,  должно быть,  изрядно
поддавшая, -  с обожанием смотрела на своего героя. Гай смертельно устал  от
придурков,  которые  распределяют  повсюду мусор  и  совершают  естественные
отправления в местах,  для этого явно не предназначенных,  однако сама  идея
обоссать ламбертский жилищный фонд пришлась ему по душе.
     На входе в метро Гай прорвался сквозь кордон  бесноватых  проповедников
(в основном  христианского  толка, оснащенных портативными мегафонами, чтобы
перекричать   конкурирующих   мусульманских   миссионеров,    которых   было
существенно меньше,  но  которые набирали силу) и политических агитаторов (в
основном коммунистов). Станция Брикстон была вся  как  будто пропитана духом
стремления к светлому будущему; здесь толпился народ, который желал изменить
твою  жизнь  - как  правило, шумно и громогласно,- за твои деньги, и  народ,
который желал изменить свою жизнь... за твои деньги.
     В  углу  главного вестибюля  кучковались  пьяницы и  бомжи.  Они громко
заливисто  ржали,  давясь от смеха. Должно  быть, услышали  что-то  смешное.
Король местных нищих общался с придворными.
     Насколько  было известно Гаю, на протяжении  последних пяти  лет король
приходил  в  метро, как  на работу,  каждый день  с девяти  до  пяти  (таким
замечательным графиком  не мог  бы похвастать  ни один из работников станции
Брикстон лондонского  метрополитена). И люди, которые лицезрели  его  каждый
день на протяжении пяти лет,  по-прежнему ему  подавали  - может быть, из-за
его неприкрытой наглости. Говорят же, что наглость - второе счастье.
     На  самом деле бедный-несчастный король местных бомжей был не  таким уж
несчастным и  отнюдь не бездомным. Он  жил в муниципальной  квартире  в двух
шагах  от метро, в  новом  доме, который  построили после известных  событий
80-го года. У него было несколько комплектов одежды, вполне  опрятной и даже
щегольской, и похоже, ему просто нравилось "работать" в метро. А
почему  нет?  На станции было тепло  и  сухо, тут же, на месте,  можно  было
купить  горячие и прохладительные напитки и забежать  перекусить  в кафешку,
там был газетный киоск, фотобудка, чтобы сфотографироваться,  и  музыкальный
магазинчик, где всегда играла веселая ненапряжная музыка.
     Король считал  себя человеком  умным  и вел  себя соответственно. Он не
клянчил  "кому  сколько  не  жалко". Он кричал в  полный  голос:
"Люди! Люди! Куда вы идете?" - с намеком на то, что он  пытается
их поднять на более высокий уровень бытия.
     Когда  Гай прошел турникеты, он едва не налетел  на черномазого парня в
темных очках и с наушниками в ушах, который  методично шагал вверх по первым
ступеням эскалатора, идущего вниз (то есть, в итоге, на месте), держа в руке
банку  с  напитком. Гай пару секунд  подождал: может быть, парень  сойдет  с
эскалатора  или в  конце концов  сообразит, что  здесь  вообще-то спускаются
<i>вниз</i>. Но парень  продолжал радостно вышагивать по опускающимся ступеням, как
будто он был  не в общественном месте, а у себя дома, в домашнем тренажерном
зале  - ложное  восприятие действительности,  обусловленное  прогрессирующим
слабоумием, или,  может  быть, просто  желание побесить людей, которым нужно
спуститься вниз, на платформу. Из общей вредности организма.
     Гаю   было   плевать,   какой   дефект   мозга  отвечает  за   подобное
антисоциальное  поведение. Хотя с  этим парнем  все  было понятно.  Если  ты
живешь в Брикстоне,  ты развиваешь в себе способность безошибочно  различать
доставучих оригиналов и клинических  психов, опасных для общества. В  данном
случае  показателем была банка с напитком. Оранжад. Все знают, что настоящие
буйные психи, склонные наносить окружающим ТТП (тяжкие телесные повреждения,
если вдруг  кто  не знает),  пьют исключительно  "Теннентс". Тем
более что парень был мелковат. Гай оттолкнул его, даже не извинившись.
     Мимо Гая гордо проехал  какой-то  взлохмаченный австралиец - на перилах
соседнего эскалатора, который шел вверх.
     Поезд ушел  из-под носа. Дожидаясь  следующего, Гай прислушался к своим
ощущениям. Он был  зол и исполнен решимости. Его злило, что он уже несколько
месяцев только  и думает, что о Викки, какая она привлекательная и вообще, -
но несмотря на настойчивые ухаживания, он по-прежнему ничего не добился.
     У  него в голове  не укладывалось, как  она могла  встречаться  с таким
ничтожеством,   как  этот  Люк.  И  хотя  Гай  по  праву   гордился   своими
достоинствами и считал  себя неплохим любовником и вообще  видным  мужчиной,
будучи  человеком неглупым,  он  понимал, что есть  мужчины сильнее, богаче,
нежнее его. Мужчины,  которые устроились в жизни лучше. Ему, разумеется,  не
понравилось бы, если бы Викки  закрутила роман с кем-то из них, но это  хотя
бы можно было бы понять. Ему не раз хотелось сказать ей:  "Ну ладно, я
тебе неинтересен, пусть, но позволь  я хотя бы тебя познакомлю с кем-нибудь,
кто тебя достоин".
     Гай был терпеливым. Он был готов  ждать. Два-три отказа не заставят его
отступить.  Он  был  готов  быть   с  ней   рядом  безо   всяких  физических
поползновений  -  просто  быть  рядом  и быть ей нужным. Формально  вежливые
разговоры не охладят его пыл.
     А  потом Люк уехал в свой родной Ипсвич - вроде как на  выходные - и не
вернулся. Но  зато  прислал Викки  кусок свадебного торта в  яркой коробке с
цветочками вместе с приглашением на свою свадьбу со старой  школьной любовью
(каковую  Викки считала давно забытой и  переведенной  в низшую лигу  бывших
подруг,  общение  с которыми  ограничивается  открыткой  на  Рождество).  На
приглашении была  приписка:  "Наверное, нам  лучше  какое-то время  не
видеться".
     Гая "убила" жестокость Люка. Или его чувство юмора. И то, и
другое вместе - это был  бы уже перебор. Люк, инженер по звуку, относился ко
всякому звуку с таким безграничным уважением, что сам большей частью молчал.
А  если он все-таки раскрывал рот, то ничего  умного не  говорил, лишний раз
подтверждая, что молчание не есть признак мудрости. Гай вновь и  вновь рылся
в  памяти,  находя новые  подтверждения  своим  впечатлениям  о Люке, как  о
человеке  донельзя нужном  и  совершенно непримечательном.  Он мог поднимать
всякие тяжести весом до одиннадцати стоунов  [70 кг  -  <i>Примеч. пер.</i>], и это
была  его   единственная  отличительная  особенность.   Хотя   самое   яркое
воспоминание  о  Люке -  которое Гай  не  мог  <i>помнить</i>, но зато  хорошо себе
представлял, - это как Люк лыбится и похрюкивает, хватая Викки за задницу.
     Викки узнала, что  ее кинули матримониально, в понедельник. В среду  об
этом узнал и  Гай. Похвалив себя  за усердие  и старание,  равно  как  и  за
оперативность   своей   разведки,   он   тут   же  позвонил  Викки,  готовый
сочувствовать и утешать.
     И каково же было его удивление,  когда  обнаружилось, что Викки не рвет
на себе  волосы в безутешном горе, а собирается переезжать  в  Хэмпстед, где
будет следить  за  квартирой  в отсутствие  хозяев -  шикарные-пятикомнатные
апартаменты  (сауна,  джакузи,   маленький  тренажерный   зал,   спутниковое
телевидение), - и что у нее есть какой-то шеф-повар из корейского ресторана,
с  которым они гуляют  по городу и  о котором она рассказывала в выражениях,
употребляющихся обычно, когда женщина рассказывает о мужчине, которому очень
скоро будет позволено хватать ее за задницу.
     Голос у Викки был радостный и  веселый  и стал замкнуто-мрачным  только
тогда, когда Гай предложил повидаться. Она выдала тысячу причин,  почему она
сейчас  не может с  ним  встретиться, и только сегодня, неделю спустя, у нее
нашлось  время  на Гая.  Викки собиралась  пойти  посидеть в  пабе  с  двумя
какими-то   подругами  из   Голландии   и  любезно  разрешила  Гаю   к   ним
присоединиться.   Гаю  понравилась   эта  идея,   хотя  его  беспокоило   то
обстоятельство, что он, похоже, влюблялся в Викки.
     Гай нашел  всех трех в пабе  и отметил, что Викки поздоровалась с ним с
полным  отсутствием  интереса,  каковое  обычно  является  верным  признаком
полного  отсутствия интереса. Две  голландские подруги тоже не  слишком  ему
обрадовались. Они  вообще не  обращали  на него  внимания. Не больше, чем на
остальных  посетителей  паба.  Женщины,  настроенные  на небольшое  любовное
приключение в  отпуске,  обычно изображают  восторженное восхищение  и ловят
каждое твое слово, даже если ты несешь полный бред.
     Наблюдая  за  Викки,  Гай  пришел  к  выводу,  что его  пригласили сюда
"до  кучи". Ей  нужно  было сводить голландских подруг в типично
английский   паб,   и  она   решила  сразу   убить  двух  зайцев  и   одного
невостребованного актера. Отстреляться за один вечер.
     Гай купил всем по пиву в надежде, что дамы оценят его щедрость - просто
на всякий случай, - и они уселись за большой круглый  стол, за  которым  уже
сидел  пожилой выпивоха (вариант старого  холостяка, бывшего коммивояжера на
покое). Он сидел с безмятежно отсутствующим видом, с перманентно неубывающей
полпинтой пива  в пинтовой кружке, с самокруткой, на которой каким-то  чудом
держался столбик пепла длиной  почти  во всю сигарету,  с  немытыми волосами
застарелого алкоголика и самодовольной  улыбкой, которая говорила о том, что
он-то знает, что есть что.
     Разговор шел почти без участия Гая, который, кстати, сидел ближе всех к
пьянице. По прошествии двух-трех минут пожилой  выпивоха спросил  у Гая, нет
ли у него,  случайно,  носового  платка, при  этом  он произносил  все слова
нарочито четко, как это делают пьяные люди, когда хотят показать, что они не
так  уж  и пьяны. Гай ответил, что нет,  потому что  платка действительно не
было. Тогда пьяница вклинился в разговор девушек и спросил про платок у них.
У  них  тоже не  оказалось платка. Или  они  просто не  захотели  делиться с
ближним.
     Через пару  секунд пьяница снова спросил  у Гая насчет носового платка,
на  этот раз - более настойчиво  и таким голосом, как будто он обвинял Гая в
том,  что  тот  злобно  "зажал" платок. Гай ответил с нажимом  -
очень надеясь, что его твердый ответ все же пробьется сквозь пары алкоголя в
мозгах у пьянчуги,  -  что  носового платка  у  него нет.  Больше всего  его
раздражало, что если этому дядьке так уж  приспичило вытереть нос, он мог бы
сделать три  шага до барной стойки или до туалета, где было  полно туалетной
бумаги. Но он, похоже, решил доколебывать ближних, пока ему не дадут платок.
     Теперь  голландские подруги обсуждали с Викки (что, на скромный  взгляд
Гая,   было  бестактно   с  их   стороны),   с  кем   из   актеров   они  бы
"чего-нибудь поимели". Актеры, которых они называли, были ничуть
не  талантливее Гая, но у них были существенные  преимущества в виде широкой
известности  и  богатства. Интересно было бы посмотреть,  как бы  эти девицы
отнеслись к тем же актерам, не будь у них славы и денег. Скорее всего они бы
их  и не заметили, как сейчас  не замечали Гая. Это перечисление сексуальных
предпочтений  его  угнетало, поскольку не сулило  ему ничего  хорошего,  ибо
девушки явно не воспринимали его как мужчину  - такое  печальное музыкальное
сопровождение к провальному вечеру,  - и он видел, что они смотрят мимо него
с лицами, бледными, как у свидетелей дорожно-транспортного происшествия.
     Он  оглянулся  через  плечо.  Причина,  почему  пожилой   выпивоха  так
настойчиво спрашивал про платок, теперь была очевидна.  Из его правой ноздри
свисала  сопля  длиной  около  фута.  Пьяница  смачно  высморкался, и  сопля
растянулась еще больше, так и оставшись болтаться под носом.
     Если ты живешь в Брикстоне, подобное зрелище не  вызывает у тебя вообще
никаких эмоций,  так  что  Гай даже  не  скривился.  Да, для  Хэмпстеда  это
несколько  неожиданно  (какой  смысл  платить  за  жилье  миллионы,  если  в
ближайшем  баре сидит поддатый кретин, выставляющий  на  всеобщее  обозрение
свои слизистые выделения?), но в Брикстоне это обычное дело. В Брикстоне эта
сопля полетела  бы прямо в тебя. Пьяница с детской радостью наблюдал за тем,
как сопля раскачивается из стороны в сторону, словно маятник.
     - Вам противно смотреть? - спросил он, хихикнув.
     Гай  прислушался к своим  ощущениям. Совсем уж противно ему не было, но
раздражение росло. Он  совсем не за  этим ехал сюда  через весь Лондон, и он
вовсе не  собирался показывать этому алкашу, что тот еще больше испортил ему
настроение в этот во всех отношениях неудачный вечер. Он попытался не думать
об  этом  придурке и  оглядел паб  (отнюдь  не набитый битком), но свободных
столиков не было.
     Через пару минут, увидев, что девушки кривятся от отвращения, Гай опять
оглянулся на пьяницу и увидел, что тот снимает с носа соплю - двумя пальцами
- и  отправляет  ее на  пол. Теперь  ему стало намного легче,  поскольку уже
можно было не беспокоиться о том, куда она  упадет, сопля. Однако, когда Гай
тактически  пылко   высказывался   в   поддержку  Виккиных   рассуждений   о
преимуществах объединенной  Европы,  он  снова  заметил ужас  в  ее  глазах.
Проследив за ее взглядом, он поимел счастье лицезреть вторую по счету соплю,
выползшую  на  свет божий  из  носа  пьяного  дядечки.  За  сим  последовала
очередная просьба насчет носового платка.
     - Может, на улице посидим? - предложила Викки.
     Они вышли на воздух и уселись за пластиковый столик.  Был конец мая, но
на улице было холодно. Не так холодно, чтобы нельзя было сидеть на улице, но
все  же  достаточно  холодно, чтобы  сидеть  на  улице и  получать от  этого
удовольствие.  Гай никак не мог уразуметь, почему они должны сидеть на улице
с  риском  замерзнуть  и простудиться. На  его скромный взгляд  все это было
как-то уж слишком типично по-английски: кто-то причиняет тебе  неудобство, и
ты делаешь все для того, чтобы ему было удобнее причинять тебе неудобство.
     Все  было  не  так.  Мерзкие  пьяницы  существовали всегда, клинические
идиоты всегда  входили в перечень  "приятностей", получаемых  от
поездок в городском транспорте, но  когда Гай был подростком - он это помнил
прекрасно,  - оные пьяницы  и идиоты являлись,  скорее, исключением. Если ты
видел такого  на улице, ты приходил домой  и  рассказывал: "Я видел на
улице мерзкого  пьяного" или  "Сегодня в  автобусе с  нами  ехал
настоящий придурок". А сейчас ему было странно, если хотя бы  половина
пассажиров  в автобусе  или  в  вагоне метро вела  себя цивилизованно. Хотя,
может быть, ему стоит попробовать переехать из Брикстона.
     Задумчивость  Гая  была грубо прервана появлением алкаша  с хроническим
насморком, который  вывалился из  дверей паба.  Выход  на "бис",
догадался Гай.
     - Надеюсь, вы... хорошо  проводите время, - бросил он им на  ходу таким
тоном, что сразу же стало ясно, что  он надеется как раз  на обратное. Может
быть,  он  уже собирался  домой,  потому  что  сделал  еще  пару  шагов,  но
провокационное молчание со стороны Гая и девушек заставило его остановиться.
Он встал в непосредственной близости от их  столика (но все-таки в некотором
отдалении, так чтобы кулак гарантированно не достал) и  принялся незатейливо
материться.  Они пытались не обращать на него внимания,  но это не  охладило
пыл алкаша,  который  продолжал крыть  их по  матушке  в избитых, заезженных
выражениях,  свидетельствующих  о полном  отсутствии воображения,  но зато с
поразительной ненавистью.
     И вот тут мы живем, подумал Гай. В умирающем городе. А как еще обозвать
то  место,  где ты  целыми  днями  только и делаешь,  что  пытаешься вежливо
общаться  со  всякими  идиотами при  полном отсутствии  всяких  талантов, за
исключением одного: прожигать деньги честных налогоплательщиков, отчисляемые
на  социальные нужды - покрытие  судебных издержек  и затраты  на содержание
заключенных  в  государственных  тюрьмах? Пробиваться сквозь  строй  грязных
нищих,  потратить час на дорогу на другой  конец города -  и все для  чего?!
Чтобы выяснить, насколько ты  неинтересен трем симпатичным девушкам, а потом
еще сидеть на  холоде и выслушивать, как тебя обкладывает  матюгами какой-то
поддатый дядя, чьи секреции больше уже ни для кого не секрет?!
     На  лице одной из голландских подруг  отразилось искреннее сочувствие -
типа как дяденьку можно  понять, и  ему нужна помощь. Гай не  видел себя, но
мог с уверенностью предположить, <i>что</i> отражается у него на лице: что дяденьку
нужно долго пинать ногами, желательно - по голове и в идеале - до смерти. Он
едва  себя  сдерживал,  чтобы  не  воплотить  в жизнь эту  заманчивую  идею.
Проблема  в  том что сквернослов был  старым, слабым и пьяным; Гай и вправду
мог  бы его  убить. И это  бесило больше всего: что  пьяница был защищен его
собственными понятиями о приличиях. Тем более что Гай в силу своей профессии
изучил  Уголовный  кодекс  и  знал,  что  бывает  за  физическое  насилие  и
человекоубийство, пусть даже и непредумышленное.
     И потом,  девушки не  одобрили  бы  рукоприкладства. В этом смысле  они
очень странно устроены,  женщины. И не было  никакого  смысла реагировать на
оскорбления ответными матюгами - это только бы завело пьяницу еще больше.
     -  Есть  люди  просто  отвратные,  -  продолжал  пьяница. -  Есть  люди
просто...  - Он добавил определение одного корня со словом из  трех букв  на
"х", которое чаще всего пишут на стенах и на заборах.
     Они  решили  по-быстрому  все допить и уйти. Интересно, подумал  Гай, а
есть  ли  в  мире  такая  страна,  где для  идиотов  наподобие  этого алкаша
предусмотрена смертная казнь,  и  можно ли будет  туда эмигрировать. Однако,
когда они уже допивали пиво, пьяный дядя ушел.
     Голландские подруги остановились у  Викки,  и Гай  проводил  женщин  до
дома, чтобы оказать им посильную помощь в плане проигнорировать оскорбления,
если  вдруг  по дороге  их снова  обложат  матом. Тем более что он решил  не
отчаиваться до  последнего. Он еще не исключал возможности, что по  прибытии
домой  девушки разом  разденутся  и попросят  его  сделать  им,  всем  трем,
эротический  массаж с ароматными маслами. Но, как это часто случается, этого
не случилось.
     Гаю  вызвали  такси. Он  уже  не  успевал  на  метро, так  что пришлось
раскошелиться на машину, что, кстати, стоило очень недешево, поскольку ехать
ему было  на другой конец  города.  Только  Гай сел в машину,  как таксист -
выходец  из Ямайки - спросил  у него, нельзя  ли  спросить  у  него  совета.
Таксист рассказал, как у  себя  дома,  на родной  Ямайке, он познакомился  с
девушкой, и они поженились; он привез ее в  Лондон, но  через  неделю она от
него   сбежала.   "Ну   я   ее  и   того...  депортировал".  Все
замечательно. Но  когда он опять ездил домой на  Ямайку,  они  помирились, и
теперь он собирается снова забрать ее в  Лондон. Он подумывает  о том,  что,
наверное, надо бы позвонить в Министерство внутренних дел.
     Гай представлял  себе, как будут  счастливы  в Министерстве  внутренних
дел,  когда  этот  дядечка им позвонит.  Он  представлял  себе, как  таксист
обращается за советом в  "Джонса и Кейту"; как и  большинство их
клиентов он  мог бы претендовать на призовое место в  международном конкурсе
по  продвинутому  слабоумию.  Таксисту  было  где-то  за  тридцать,  а  жене
наверняка не было и двадцати. Во всяком случае, так рисовалось в воображении
Гаю:  юная леди, которая, несомненно,  стала  мудрее  и  старше после  своей
депортации и которая либо найдет с кем порезвиться, пока муж на работе, либо
сбежит уже окончательно, когда в следующий раз соберется сбегать.
     И все же -  может быть потому, что Гай сильно устал,  - он  не счел это
очередным  проявлением  вселенского идиотизма. Это была  обыкновенная правда
жизни.  То,  как  живут  люди.  И если  не считать тарифов  на  пассажирские
авиаперевозки, какая,  в  сущности, разница, куда  ехать  -  в Кингстон  или
Хэмпстед?
     - Попробуйте, - сказал Гай.
     - Вот и я говорю, почему не попробовать.
     Машина сломалась  посередине  Эйкр-лейн.  Гай терпеливо  подождал  - на
случай,  если таксисту хватит способностей ее оживить, - потом расплатился и
вышел, готовый последние десять минут пройти пешком.
     - Удачи  вам  с  вашей  женой.  - Он сам удивился тому,  что сказал это
искренне. От души.
     Он задрал голову к небу, но Луны в небе не было.





        Лед в сердцах молодых гостей

     Мы ждали на пограничном посту. Было темно и холодно. Не так чтобы очень
холодно для декабря, но все равно неприятно.
     Мы  прождали  весь  день. И  не  мы  одни.  На Нодьлок  налетел  ураган
журналистов; куда ни плюнь  - повсюду в три слоя специальные корреспонденты,
жадные до кровавых зрелищ охотники за бедой.
     Мы забрали  последний  "мерседес" в Будапеште. Когда я брал
его в начале недели в агентстве по прокату автомобилей, там все были безумно
счастливы, что  у них взяли такую роскошную дуру,  как "мерс". Я
спросил: "Можно  на  нем  выезжать  из  Венгрии?" Мне  ответили:
"Конечно",   -  и  с  лучезарной   улыбкой   вручили  бланк   на
дополнительную  страховку.  Им даже  в  голову  не  могло  прийти, что среди
западных иностранцев найдутся больные на голову, которые по собственной воле
поедут  в  Румынию  -  тогда  события  в   Тимишоаре  вызывали  лишь  легкое
беспокойство.  К концу  недели они уже не давали  машин никому,  кто вызывал
подозрения в причастности  к средствам  массовой информации, или давали,  но
требовали   залога,  который  в  пять  раз  превышал  номинальную  стоимость
автомобиля.
     У  компании есть свои преимущества. Мне  не пришлось делать все самому.
Будь я один, я бы уже весь издергался, не забыл ли  я чего важного; и мне бы
пришлось   самому   обхаживать  угрюмых  румынских  пограничников,   пытаясь
уговорить их открыть  сезам.  А  так я сидел, задрав ноги, потягивал  пиво и
размышлял о том, как бы вернее разбогатеть.
     На   соседней  полосе,  дверь   в   дверь   с  нами,  стояла   шикарная
"вольво" с тремя  внештатными  корреспондентами из Германии  (то
есть  это я  так  решил,  что они  внештатные, потому  что они  не выглядели
людьми,  способными  устроиться  на  нормальную  работу),  которые  пытались
всучить  румынскому  пограничнику  венгерский счет  за  гостиницу  в  полной
уверенности,  что  это анкета на  визу.  Я  с  наслаждением  подслушивал  их
разговор, тем  более  что они так ни  до чего и  не договорились.  Репертуар
иностранных языков  у наших немецких "коллег" не включал в  себя
знание венгерского или румынского.
     Они по-прежнему выдавали визы на границе,  хотя никого не впускали. Был
вечер пятницы,  до  Рождества  оставалось три  дня,  и впереди, под покровом
непроницаемой  темноты,  нас  ждало  нечто,  что  подходило   под   описание
революции.  В  шестидесяти километрах от границы  была Тимишоара, город, где
правительственные войска расстреляли мирную демонстрацию в поддержку пастора
Ласло Тёкеша. Погибли десятки людей.  Десятки, сотни, тысячи - никто не знал
наверняка. Никто  не знал,  что происходит в Тимишоаре. Никто  не знал,  где
сейчас Тёкеш и жив ли он вообще.
     Золтан тихо сидел на заднем сиденье, как  переводчик, которому в данный
момент нечего переводить; как бывший представитель венгерского национального
меньшинства в Румынии он знал, что это такое - молчать и не отсвечивать.  Мы
слушали радио. Репортаж из Бухареста. О том, как все плохо у Чаушеску. Никто
не знал, где он сейчас и жив ли он вообще.
     Шаболш носился  туда-сюда в  поисках  фактов  и слухов, как  и пристало
всякому  журналисту.  На  самом  деле  он  был  адвокатом,  хотя  и  наглухо
безработным (в  результате конфликтов с венгерскими  властями),  и в  данное
время - моим шофером. Вообще-то, если мне нужен шофер, я обращаюсь к матерым
таксистам, которые довезут тебя куда угодно и по любой дороге.
     Я  свел  знакомство с  Шаболшом, поскольку  он, в  свою очередь,  водил
знакомства  с  самыми  что  ни  на  есть  колоритными личностями;  он  вечно
притаскивал мне каких-то чахоточных гомиков-проституток или смущенных цыган,
чтобы я с ними поговорил "за жизнь".
     Однажды  он вызвался  подработать  у меня  шофером  - его  подруга была
беременна,  и  ему  очень нужны  были  деньги.  С  тех пор, когда  мне нужен
водитель, я всегда обращаюсь только к  Шаболшу, потому что  он обращается  с
автомобилями  с  пугающей   безжалостностью,  которая  совершенно   ему   не
свойственна при общении с людьми.
     Багажник   у  нас  был   забит  под  завязку:  одежда,  еда,  туалетные
принадлежности,  карты, румынские  разговорники, взятки-подарки и - что меня
беспокоило больше всего - всего одна запаска (я уже  ездил по Румынии и знаю
по  опыту,  что  лучше  иметь  с  собой  несколько   запасных  колес,  но  в
"Ависе" лишних не  оказалось).  Я предупредил  Шаболша, что наша
поездка  может затянуться  на несколько  дней, и он взял с собой  пять пачек
сигарет  и огромный  термос с кофе. Я просто рыдаю от Шаболша - будапештский
интеллектуал как он есть.
     Я уже начал  надеяться, что мы простоим на границе всю ночь, после чего
благополучно  поедем домой, но тут вдруг все двигатели завелись, и  шлагбаум
подняли.
     - Тимишоара? - спросил Шаболш.
     - Тимишоара.
     Что там,  в ночи: затаившийся  в темноте зверь под названием революция,
пожирающий  все правила  и рвущий порядок  в клочки?  Что нас ждет  впереди?
Ликующие революционеры? Снайперы? Горячее угощение?
     Румынские пограничники смотрели на нас с выражением: "вы, ребята,
совсем придурки".  Мы  переехали через границу четвертыми  или пятыми,
чему я  был несказанно рад. Пока мы  ехали в темноте, ориентируясь только на
габаритки машин впереди,  я почти ожидал, что какая-то из этих машин  сейчас
бабахнет, нарвавшись на мину, - издержки богатого воображения.
     Дорогу освещал только свет  фар. Было видно, что ничего не видно. У нас
была карта, но мы понятия не имели,  чего ждать от этой дороги. Я уже  начал
жалеть, что все это  затеял. В голове постоянно вертелось, что на территории
Румынии,  по  неофициальным  данным,  сотни  тысяч  -  если не  миллионов  -
"Калашниковых"  (диктатура  не скупится  на вооружение);  что  в
каждом  "Калашникове" -  магазин на  тридцать  патронов,  и  что
достаточно  одной  пули  -  и   это  не  важно,  что  она  будет  случайной,
непреднамеренной  и  беззлобной, и  предназначенной вовсе не мне, а  кому-то
другому, -  чтобы  оборвать  мое  существование  на этой  земле.  И  никакой
"мерседес" меня не спасет.
     Впереди показались фигуры, преграждающие дорогу.  Если бы за рулем  был
я, я  бы, наверное,  тут же  и  остановился. Люди  со  всех сторон обступают
машину  и  стучат нам в бока. Ощущение не  из  приятных...  но это  они  так
радуются. И я понимаю, что такое революция: это когда все выходят  на улицы,
даже  те,  кто живет  в  маленькой  деревеньке  в  пяти  минутах  пешком  от
венгерской  границы,  это  почти  Рождество, это  когда  непроглядная тьма и
горячечное возбуждение, плещущее через край, растворяется в ночи.
     Продравшись  через  ликующую толпу,  мы  направляемся  в  Арад,  первый
большой  город  перед  Тимишоарой.  Когда  мы  въезжаем  в город, я  малость
приободряюсь  -  мы уже двадцать минут едем по  стране, и никто не попытался
меня   застрелить.   Арад   был   тусклым  и  тихим,  как  всякий  маленький
провинциальный город в позднее  время суток.  Несколько пешеходов, несколько
машин, кое-где светятся  окна и вывески - но ничего выдающегося, ничего, что
стоило   бы  запомнить.  Эта  скучная  тишина,  с  одной   стороны,  вселяет
уверенность, но с другой - вызывает разочарование. Я буду жить, но мне  не о
чем будет рассказывать.
     Как  и  положено  туристам,  мы  запутались  в улицах  с  односторонним
движением. На четвертом круге по городу мы  все  же решаем  спросить дорогу.
Первой  нам  встречается  женщина  с огромными сумками,  набитыми едой.  Она
вызывается  показать нам дорогу,  поскольку ей тоже  нужно в Тимишоару. Дама
попалась болтливая, и Золтан переводит ее  монологи;  она  живет в пригороде
Тимишоары  и  понятия не имеет о  том, что  происходит в городе, она  просто
приехала в Арад к родственникам за продуктами. Мы высаживаем ее на подъездах
к Тимишоаре, и  я замечаю, что настроение изменилось. То ли из-за того,  что
унылые  пригороды Тимишоары навевали смутную тоску и  тревогу, то  ли  из-за
зловещей давящей атмосферы - не знаю. Но мы все почувствовали, что привычная
повседневность закончилась.
     Высокая  женщина  в длинном плаще и двое мужчин стоят на дороге; первый
из  многих кордонов, которые нам предстоит пройти. Они без оружия. Спасет ли
плащ  от  того,  у кого с  собой есть пистолет или автомат  и  кто  вовсе не
заинтересован,  чтобы  его остановили? И тем не  менее каждый трудоспособный
гражданин Румынии стремится завладеть участком какой-нибудь улицы или дороги
и установить там свой личный контрольно-пропускной пункт, безотносительно от
его полезности и невзирая на то, что происходит в стране.
     Нас  пропустили почти  без  вопросов, но  пока  мы добрались  до центра
города, нам пришлось  несколько раз прибегать к помощи Золтана. В центре все
было тихо и  мирно, хотя повсюду  валялись осколки стекла, и имел место быть
один  перевернутый  автобус.  Людей  на  улицах было  немало. Они  держались
настороже, но не выказывали никаких признаков возбуждения.
     В этом действительно что-то есть,  когда ты  говоришь:  "Отведите
меня  к вашему командиру". После недолгих переговоров  нас с  Золтаном
направили в Оперный театр, где, как нам сказали, располагалась штаб-квартира
революционного комитета. Сам театр мы нашли без труда, но зато долго бродили
внутри: вверх-вниз, из коридора в коридор. Наконец,  нас проводили в большую
комнату, где... восемь мужиков смотрели телевизор.
     Существует  такой   журналистский  штамп:  "сердце  революционных
событий". Так вот, это самое "сердце"  я представлял  себе
по-другому.  Один мужик был на  балконе  и общался с  народом  на площади  -
какового народа имелось в наличии человек пять или шесть. Но это была просто
дружеская болтовня, а не пламенное воззвание.
     Мы  с Золтаном походили по комнате, пытаясь понять, кто  тут главный. С
чего начать  интервью  у  революции?  В  углу, в  гордом  одиночестве, сидел
человек возбужденного вида. Я предложил ему пачку "Кента", чтобы
вызвать на разговор.  "Кент" в  Румынии -  это  не  сигареты,  а
твердая   валюта.    Было   дело,    когда   я   посредством   одной   пачки
"Кента"   открыл    закрытый   ресторан   в   Бухаресте.   Пачки
циркулировали по стране,  никто их  не открывал и не  курил, а за три пачки,
как мне говорили, можно было получить медицинский диплом.
     Я был уверен,  что  прикоснулся к революции в чистом виде,  когда мужик
отказался  брать пачку, но потом все-таки  взял,  мучимый острой никотиновой
недостаточностью, открыл  ее, достал одну сигарету и жадно закурил. Открытую
пачку он приглашающе положил на стол, так чтобы все, кто хотел, угощались.
     Курильщик  объяснил мне,  что в Тимишоаре  революция  победила,  но  он
понятия не имеет,  что происходит в других  городах. Никто не знает, на  что
способна  Секуритате. Никто не  знает точного числа жертв, но счет  идет  на
тысячи.
     Мы пытались поговорить и с остальными,  но  не услышали ничего  нового.
Никто ничего  не  знал,  никто  ни за  что не  отвечал. Никто  не знал,  что
происходит. Никто  не участвовал  в  боях, и  вот  еще  любопытная  деталь -
никакого оружия в Опере не было.
     Так  и должно было быть,  или просто я разговаривал не с теми людьми? Я
очень надеялся, что никто из других журналистов, проникших в святая  святых,
не набрел на того, кто хоть что-нибудь знает или хоть  что-нибудь видел. Это
было  как в  детстве, когда  тебе  кажется,  что у других ребятишек  игрушки
лучше.
     В комнату ворвался какой-то худосочный студент в шапочке с  кисточкой и
объявил  по-английски,  наверное, из уважения  к  представителям иностранной
прессы:
     - Сюда летят вертолеты. Сюда летят вертолеты. Мы все умрем.
     Никто не  обратил  на  него внимания. Если  бы присутствующие начали  с
криком  выпрыгивать из  окон, я бы последовал их примеру. Но  поскольку  все
были спокойны, я тоже решил не дергаться. Я с  задумчивым видом изучал стены
и  пытался представить, что будут делать  местные повстанцы, если их атакуют
пулеметами или ракетами.
     Я  пришел к выводу, что мне больше нет необходимости  торчать  в Опере.
Звезды на небе были обнадеживающе безмятежны и не тронуты вертолетами.
     Вернувшись  к  машине, мы обнаружили, что Шаболш там  не  скучает  - он
собрал небольшую компанию и активно общался.
     - Поехали, - сказал я.
     - Они  могут нам  показать,  где  трупы,  -  ответил Шаболш.  Румыны  с
готовностью  закивали. Когда все начиналось, здесь, в Тимишоаре, расстреляли
безоружных  демонстрантов  -  непременная  составляющая   революции.  Шаболш
объяснил,  что  помимо того, что  никто  не  знает точного количества жертв,
никто не знал,  что стало с телами. Были организованы поиски, и обнаружилась
братская могила.
     Мне совсем не хотелось смотреть на трупы, но мне хотелось узнать, смогу
ли я  это выдержать. И мне нужно было писать репортаж - хоть что-нибудь, что
пусть   отдаленно,  но  все-таки  напоминало  новости.   Мы   раздали   еду,
припрятанную  в  багажнике,  и один  из  местных сел  к нам  в машину, чтобы
показать дорогу к разрытой могиле.
     - Приезжайте еще,  - сказала нам на прощание одна из женщин, которой мы
отдали шоколад.
     Убитых  людей  похоронили  в месте, подходящем и в  то же время слишком
очевидным,  чтобы кому-то  пришло в голову  искать именно там - на городском
кладбище, которое,  однако, было больше похоже на развороченную строительную
площадку, чем на кладбище. Мне вдруг пришло  в голову, что я  никогда раньше
не  имел  дела  с  покойниками.  Я  совершенно не знал,  как себя  вести,  и
надеялся, что не сделаю ничего неподобающего.
     Наш провожатый повел нас  с Золтаном через пустырь подмерзшей грязи, но
тут Золтан остановился.
     - Для меня это слишком, - заявил он. - Я подожду в машине.
     Я  не  стал  возражать, потому  что, когда  мы  с ним договаривались  о
поездке,  он  подряжался шофером, и инспекция трупов не  входила в  круг его
обязанностей; и еще потому, что по сравнению с Золтаном, которому не хватило
духу идти  дальше, я себя  чувствовал жутко крутым. Мы прошли  еще несколько
ярдов. Еще прежде, чем мы их увидели, мы почувствовали их запах. Здесь почти
не  было  фонарей,  и меня  это полностью  устраивало. На  краю  ямы  лежали
выкопанные тела. Их  было  штук  десять  -  двенадцать. Почти все  - голые и
испачканные в  земле.  Первое, что я подумал, глядя на них: что я никогда бы
не взялся выкапывать их из могилы. Ни за какие деньги.
     Особенно мне врезалось в  память  тело дородной женщины средних лет, на
животе  у которой лежал мертвый ребенок.  Совсем-совсем маленький. О чем тут
было  говорить?! Поэтому мы  и  молчали. Сложно представить,  что может быть
что-то  хуже, чем эти  мертвые  люди,  сваленные  в  кучу в мерзлой  земле в
двойной  заброшенности  (покинутые   и  недосягаемые)  и   двойной   темноте
(невидящие во мраке). Сложно представить себе более сильный наглядный пример
к уроку по теме: Тепло - это все.
     Мне  было  хорошо видно.  Наверное,  надо  было что-то  сказать,  но  я
подумал, что  и с журналистской,  и  с моральной точки зрения самое лучшее -
это  молчать.  Вернувшись  к машине, я заметил  у  входа  на  кладбище  того
худосочного  паренька,  который  принес  известие  о  вертолетах. Теперь  он
кричал:
     - Секуритате уже на подходе. Секуритате уже на подходе. Мы все умрем.
     Мы едем обратно в Венгрию; мне надо писать репортаж. Я все еще чувствую
запах от тел  у разрытой могилы. Я прижимаю к носу  пакет с кофе,  чтобы его
крепкий аромат отбил запах смерти.
     У самой границы у нас спускается колесо. Мы ставим запаску, параллельно
слушая радио.  По  радио  говорят,  что агенты Секуритате  под видом  мирных
автостопщиков стоят  на  дорогах и  тайком подкладывают взрывчатку в  машины
журналистов.  Из  Арада в прямом эфире  передают репортаж одного журналиста,
который прячется  под  каким-то  там радиатором  и  рассказывает о том,  как
Секуритате расстреливает город.
     Я  никак  не  пойму, почему ад  принято  изображать  в языках  ревущего
пламени, и чтобы орды ревущих грешников громоздились друг  на друга, и чтобы
чумазые черти обязательно томили их на сковородках, тыча вилами  в бока, или
жарили  на  вертелах. Если бы можно было выбирать, я  бы распорядился, чтобы
меня  похоронили на  солнце,  в компании приятных людей,  потому что - я вас
уверяю, - если ад действительно существует, то там очень холодно и одиноко.





        Книжный червь

     Он  открыл дверь  с надписью: ПОСТОРОННИМ ВХОД  ВОСПРЕЩЕН.  Взглянул на
доску объявлений - нет ли чего нового. Ничего нового не было.
     Предупреждения  о  магазинных  ворах  отличались  лаконичными   резкими
характеристиками: вонючий,  ирландец,  крадет  атласы.  Или: очки в  роговой
оправе, длинное пальто, бутерброды, интересуется садоводством. Статистика по
продажам. Вакансии в филиалах.  Он  открыл буфет,  где - он уже  знал - есть
кофе, и включил электрический чайник.  Пересчитал мелочь в стеклянной банке,
где оставляли денежку за кофе: две монетки по десять центов и один пятачок.
     У него было одно очень  полезное умение: не заморачиваться насчет кофе.
Он понятия не имел, какие бывают сорта и какие сорта лучше, какие - хуже. Он
не терял  ни секунды, размышляя  о том,  как готовить кофе:  сколько  класть
ложек, сколько  лить воды, сколько молока, сколько сахара. Кофе - это  такая
вещь, которая для многих становится культом. Но не для него.
     Он  просмотрел новые книги, потом попробовал позвонить в пару мест.  Но
никуда не дозвонился.
     Так что он отпил кофе и порадовался удобному креслу.
     Мне  хорошо,  сказал  он себе. Хотя, на самом деле, нет.  Не  хорошо...
лучше, чем хорошо...  замечательно. И спокойно. Он потратил пятнадцать минут
на размышления о днях рождения - что это не такое уж и значительное событие.
Потом  он подумал, что, может быть, он ошибается,  и думал об этом еще минут
пять.  Потом еще полчаса ушло  на раздумья, что сидеть в  одиночестве в свой
день рождения в офисе книжного магазина с двумя бананами и половиной буханки
черствого  хлеба на  ужин -  хотя он сам был вполне доволен, - кому-то может
показаться   кошмарным,  и   волнует   ли   его,  если   другие  сочтут  его
бедным-несчастным? Волнует ли его, что подумают  о нем люди? И должно ли это
его волновать? В конце концов он устал об этом думать.
     Ему очень нравилось  в этой комнате. Приятная, уютная атмосфера. Жалко,
что он здесь не работает, но как бы там ни было, пора приниматься за дело.
     На  следующее  утро  он   выбрался,  никем  не  замеченный,  из  отдела
"Естественная история", вышел на  улицу  и  пошел  в  Управление
порта.
     Он  переходил через  какую-то тихую улочку, когда к нему подошел  тощий
высокий черный.
     - У меня кое-что есть для вас.
     Он  ничего  не  ответил  и  пошел  себе  дальше  с   решительным  видом
"ничего  не  вижу,  ничего не слышу", типичным для  жителей всех
больших  городов.  Про себя  он подумал, что,  наверное, у него все-таки  не
получается выглядеть бедным, безумным и  опасным  в  той мере,  чтобы с ходу
отбивать желание общаться. Насчет <i>безумным</i> и <i>бедным</i> все было нормально, но у
него  патологически не получалось  выглядеть опасным. Однако он остановился,
когда тощий черный предложил ему слона.
     Он  даже не  поленился  дойти до трейлера,  и действительно  -  это был
определенно  индийский слон.  Еще  очень маленький слон, достаточно молодой,
чтобы  поместиться в трейлер  для перевозки лошадей, и достаточно  взрослый,
чтобы выглядеть  раздраженным,  явно не  в  духе  и явно  уставшим  от  этих
слоновых игр. Покачав головой, он отправился восвояси.
     -   Вам   просто   необходим  этот   слон,  -   не  сдавался  настырный
слоноторговец.  Это  было  сказано  с  таким  пылом,  что  ему на  мгновение
показалось, что  ему действительно нужен слон, причем именно этот конкретный
слон. Но это странное ощущение исчезло так  же стремительно, как и возникло.
Вот  так всегда и  бывает:  тебя  убеждают, что тебе что-то  нужно или  тебе
что-то нравится,  и  ты  вроде  бы убеждаешься, а  потом понимаешь,  что  не
нравится и не нужно.
     - Всего-то сто долларов. Большего я не прошу.
     Заманчивое предложение. Слишком заманчивое,  чтобы его упустить. Но ему
не нужен был слон, тем более какой-то сомнительный слон. Это он уже понял за
свои тридцать три года. Он предпочитал отрицательную  характеристику:  он  -
тот,  кому  слон  не нужен.  Продавец, уже  по определению,  был лицом более
заинтересованным,  поскольку  ему нужно  было продать слона  (занятие  почти
безнадежное,  надо заметить).  И самое главное, у него не было  места, чтобы
держать слона, поскольку не было места, чтобы держать себя самого. Но, может
быть, это был величайший дар  - умение дать себя  уговорить в категорической
настоятельности покупки и все-таки ничего не купить.
     Он подошел  к своему  шкафчику,  нашел  свою футболку с  "Книжным
червем" и переоделся.
     Она ему  больше не  нравилась,  эта  футболка.  Теперь она его смущала.
"Книжный червь" - большими  жирными  буквами наверху, две первые
строчки из "Илиады" - посередине, и "Бойтесь меня" -
внизу. Такие футболки ты делаешь на  заказ,  когда ты молод и агрессивен. Та
женщина, которая попыталась  прочесть ему лекцию на тему как одеваться, хотя
он демонстративно  читал две книги одновременно и явно  давал понять, что не
расположен к беседе, пришла в ужас, когда обнаружилось  - он сам  ей  сказал
после  настырных расспросов,  -  что этой  футболке уже лет двенадцать.  Она
действительно пришла в ужас,  та женщина. Но он все  равно не выбрасыват эту
футболку,   поскольку  вообще  никогда  ничего  не   выбрасывал,  и,  как  и
большинство ненужных и нелюбимых предметов одежды, она была неразрушима.
     Сейчас  у него  был выбор: пойти  в  отель  "Парамаунт"  за
углом,  чтобы  умыться  в  сортире над  раковиной,  или  пойти  к Сильвану и
помыться уже нормально. Ему очень хотелось в душ, но у них с Сильваном  была
договоренность, что он может мыться в хозяйской ванне, но  обязуется мыть за
это  посуду и вытирать пыль. У  Сильвана было  много книг, и вытирать  с них
пыль было  достаточно геморройно, а поскольку  он  уже  прочитал их все, его
интерес к содержанию их в чистоте и беспылии иссяк.
     Он вошел  в  "Парамаунт" и  направился  прямиком в  мужской
туалет.  Там  он  разделся  до пояса,  ополоснулся  над  раковиной,  вытерся
бумажными  полотенцами и понял,  что не  чувствует должного  усердия в плане
почувствовать себя ущемленным. Он заходил сюда регулярно, но его ни разу  не
погнали.  Сам того  не  желая, он исхитрился  изобразить  своего  <i>бедного</i>  и
<i>сумасшедшего</i> как причуду богатого иностранца.
     Потом  был  кубинский ресторан  и  дежурное блюдо. Он  всегда заказывал
дежурное блюдо; это избавляло его от обязанности изучать меню, а официанта -
от обязанности впаривать ему это  самое дежурное  блюдо. Сейчас он работал с
1884 годом и в ожидании заказа достал свою "Замечательную историю сэра
Томаса  Барта",  замечательную  только  тем,  что  она  была  донельзя
скучной, и "Историю  Карла Странного", которая не была странной,
а была - опять же - скучной.
     Курица в  чесночном соусе с рисом и черной  фасолью прибыла всего через
три страницы. Отрезав первый кусок, он задумался о том, жив ли еще отец.
     Говорят, что мужчина становится настоящим мужчиной  только тогда, когда
умирает его отец. И как, интересно,  это происходит: в  один прекрасный день
ты вдруг ощущаешь в себе немереную силу, пришедшую из ниоткуда, и понимаешь,
что  вот  -  свершилось?  Тем  более что  это будет единственный способ хоть
что-то узнать об отце.
     Потом он задумался, сколько раз он об этом задумывался. Один раз в день
каждый день на протяжении десяти лет?  Два раза в день каждый день? Три раза
каждые  два дня? И сколько времени он  потратил на эти мысли? По пять  минут
зараз?  По  десять  минут зараз? Сколько времени  тратится на одни и  те  же
мысли... Люди жалуются на то, что им приходится делать одно и то же, изо дня
в день кушать одно и то же, носить одну и ту же одежду, но <i>думать</i> об одном и
том же они  считают вполне  нормальным. Он  подумал, что это еще одна мысль,
которая приходит к нему почти так же часто, как и предыдущая.
     За столиком напротив мужчина с  газетой и в  шляпе с  загнутыми  кверху
полями громко ругался по поводу дежурного блюда.
     Вот  за что ему надо поблагодарить отца, если  уж ни за  что другое: он
мог  есть  все, что  можно  есть в  принципе. И  вовсе  не потому, что  отец
патологически не умел  готовить;  просто, когда мама их бросила, их домашняя
пища  стала  совершенно  безвкусной  и поразительно  однообразной:  сосиски,
готовые пудинги, свиные отбивные-полуфабрикаты. Другие продукты  случались у
них на столе крайне редко. Интересно, а сколько раз он задумывался об  этом?
Каждый раз,  когда видел, как кто-то ругает еду в  ресторанах  или оставляет
порцию  недоеденной.  Он давно научился, что время  приема пищи - это время,
которое нужно "собраться и пережить".
     Он  пришел  к выводу, что  у каждого есть врожденный иммунитет  к своим
собственным  мыслям, и поэтому практически невозможно наскучить себе самому.
Если  бы  вам  пришлось  сидеть  рядом  с  кем-то,  кто  постоянно  твердит:
<i>"вот  за   что  мне  надо  поблагодарить  отца,  если  уж  ни  за  что
другое"  или  "время  приема пищи  -  это  время,  которое нужно
"собраться и пережить"</i>,  - вы бы свихнулись в течение двух дней.
Наверное, это и есть зрелость: когда тебе перестают читать наставления, и ты
начинаешь просто ходить  по кругу, увязая в каждодневной рутине,  значит, ты
окончательно повзрослел.
     И тем не менее он  с удовольствием скушал  рисовый  пудинг  с корицей и
выпил кофе: иногда можно дать себе волю и ни в  чем себя не ограничивать. Он
тщательно избегал думать последнюю мысль из "мысленабора о папе"
- самое грустное даже не то, что они ненавидят друг друга, а то,  что помимо
ненависти, между ними больше ничего нет.  Он старался быть адекватным сыном,
и ему  очень хотелось,  чтобы и папа  хоть чуточку постарался... или хотя бы
притворился,  что  старается. Лишь  по  прошествии  лет  он  начал  частично
понимать отца. Он даже помнил день, когда это случилось - однажды, в поезде,
он увидел своего бывшего одноклассника. Они не виделись пять лет, но он даже
не подошел к своему бывшему другу. Он просто  не знал, о чем с ним говорить.
Забавно, правда, - в мире,  где со спутника на орбите можно определить марку
твоей зубной пасты, где  одним движением  пальца можно послать миллионы слов
на расстояние в десять тысяч миль, где  можно следить за событиями  на любом
континенте, просто включив телевизор, где негде спрятаться и где нет тишины,
он не знал, где его отец и о чем с ним говорить?
     -  Вы  много  читаете, -  сказал  привереда в шляпе, который  сидел  за
столиком напротив, и указал  глазами на  две открытые книги у него на столе.
Он молча кивнул, потому что не отрицал данного утверждения и еще потому, что
ему не хотелось вступать в беседу.
     - Книги - это не жизнь.
     -  Да.   Книги  лучше,  -  ответил  он  и  перебрал  все  тридцать  две
библиотечные карточки  в  кошельке, пока  не нашел  единственную  кредитную,
чтобы расплатиться.
     Вот  оно -  виртуальное  странствие  двадцать первого  века.  На другом
берегу океана, где идет  мелкий дождь,  маленькие суммы  денег, обозначенные
его именем, переезжают  в какой-то  там  банк в Кембридже; в то  время как в
Лондоне  маленькие  долги из  Америки  перебираются  по  адресу,  где  Эльза
подпишет чек, изобразив приемлемое подобие его подписи, и тем самым даст ему
право расплачиваться по карточке.
     Ему было  хорошо. Как бывает  хорошо после рисового  пудинга  и кофе. И
больше никто  в ресторане  не мог этого  оценить. Больше никто в  Нью-Йорке.
Может быть, даже никто в целом мире.
     По  дороге в Публичную библиотеку он  заглянул на почту, посмотреть что
пришло.  Один  чек,  трехмесячной давности.  Книга  на  рецензию; это  будет
примерно так: триста слов о том,  на  что это похоже, и  триста -  на что не
похоже. Хорошо. Приглашение на конференцию.
     Несколько  писем  от Эльзы  -  пакет  корреспонденции  ко дню рождения.
Каждый раз он мужественно боролся с искушением отправлять ее письма прямиком
в мусорную корзину, потому  что за  последние  несколько лет  в них  не было
ничего нового. Она работала там же, жила  в той же самой  квартире, выражала
свои тревоги и уговоры в  тех  же  самых словах. Можно было бы предположить,
что она тоже устала писать эти  письма, измазанные  розовыми соплями - точно
так же, как он устал их читать,  - но нет: для нее это была настоящая жизнь.
Что ж... у каждого своя рутина.
     Но  опять  же:  Эльза  была упрямой,  -  и  это  была  ее  единственная
добродетель. <i>Только не думай, что я сделаю первый шаг.</i> Эта фраза повторялась
примерно  в каждом пятом письме и была,  как  он  сильно подозревал, начисто
лишена иронии, несмотря  на  то обстоятельство, что Эльза уже сделала тысячу
первых  шагов  и  использовала  все  виды  оружия из  женского  арсенала  от
булыжника до гранатомета.
     Волны розовых конвертов, кипы открыток и других знаков любви и внимания
мчатся за ним по пятам по всему миру: марципановые бегемотики, пластмассовые
львята,  ежедневники  в  меховых  обложках, брелок  для ключей  с цитатой из
Библии (апофеоз бесполезных и  неуместных подарков, поскольку жить ему негде
и ключи ему  не  нужны),  шоколадные сиськи,  банки с фасолью  для  выпечки,
надувные  губки,  заводные миниатюрные  новогодние елки  на  ножках,  -  все
пронизано  щемящей нежностью  и  добротой.  В  периоды  особенно напряженной
активности она писала  ему  чуть ли не каждый день.  Он  уже не  знал,  куда
деваться от плюшевых зверюшек,  в которых  воплощалась  ее любовь: улыбчивых
медвежат  и  ярко-красных дельфинчиков  с прилагаемой к ним  открыткой:  <i>для
самого-самого  моего человека  -  я  думаю  о  тебе, и  я  счастлива</i>.  Также
присутствовали: грустные зайцы,  кроты  с  печальными глазами  и  несчастные
заброшенные котята с табличкой <i>"Скучаю по тебе"</i> на пузе. Похоже,
у  Эльзы  был  просто неистощимый  запас  безделушек  и игрушечного  зверья,
предназначенных для проявления нежности, и это  при  том,  что  она окончила
университет, что  ей  было уже тридцать  два,  и во всем остальном  она была
женщиной  безупречного  вкуса,  и половина  ее  посылок  до него  просто  не
доходила.
     Он искренне  не  понимал,  что она в  нем нашла. Он знал только то, что
главное его достоинство заключается в отсутствие недостатков. Он  бы не  бил
ее,  не волочился бы за другими женщинами,  не пропивал бы все  деньги и  не
проигрывал  их на скачках, не  заставлял  бы  ее  смотреть  с ним футбол  по
телевизору  и не  какал бы  на  пол. Он  был  как  та безногая  черепаха  из
анекдота: ее всегда можно найти там, где ее оставили. Он едва не соблазнился
настоятельными уговорами Эльзы переехать к ней  жить: у нее, мол, достаточно
места в квартире, и он ей совсем не помешает, и она тоже не будет мешать ему
работать. Он человек  скромный и неприхотливый, запросы у него  минимальные,
много места он не занимает. Это был бы, наверное, неплохой вариант.
     Единственная  причина,  почему он  не  воспользовался столь  заманчивым
предложением: не захотел. И он знал, что если бы он уступил, она бы лишилась
возможности найти настоящее счастье. Что это было: душевное благородство или
просто понимание, что с ним ее жизнь будет скучной и невыразительной?
     Время от времени случались периоды молчания на несколько месяцев, когда
Эльза приходила  в  себя после очередного  неудачного романа. Мужской силуэт
неизменно  маячил  где-то  на  периферии всякий раз, когда  Эльза  ездила  в
отпуск. В письмах появлялись одноразовые упоминания о встрече с каким-нибудь
лесником на пляже или с  продюсером  - в морском круизе. Ее  любовные связи,
похоже, не выходили за рамки гостиничных кроватей.
     Было приятно осознавать,  что Небеса не просто наказывают дураков. Хотя
Эльза была далеко не красавицей - не из тех женщин, на которых оборачиваются
на улице, - она  была  умной, тактичной  и деликатной,  у нее была  неплохая
работа, она хорошо  готовила,  она постоянно встречалась с людьми по работе,
но все равно неизменно спала одна в своей огромной двуспальной постели, хотя
хотела совсем немногого: облить нежностью своего мужчину.
     Он никогда не понимал людей, которые убеждены, что  быть не похожими ни
на кого - это придает стимул и является ценным качеством. Всякий, кто был на
краю, знает, как там неуютно и холодно.
     Он пошел в Публичную библиотеку, нашел тихий уголок и  устроился там. В
правой руке  - "Три недели в Моптауне", в левой - "Если бы
я  был  Богом".  Другие   посетители   библиотеки   время  от  времени
поглядывали на него, но никто ничего не сказал.
     Настало время академический рутины, как это бывало почти каждый день.
     Почему  он   не  устроился   на  работу  в   какой-нибудь  университет,
преподавателем по  литературе?  Наверное,  потому  что не  захотел.  Но  ему
нравилось периодически  выходить из засады и стрелять  в  спину профессорам.
Это было приятно. Злобно и несправедливо, но именно это ему и нравилось.
     Он   начинал   с   того,   что   упоминал  какое-нибудь   общеизвестное
произведение, и  это давало им повод надеяться, что они  обрели благодарного
слушателя, перед  которым  можно  и выпендриться. Потом  он вспоминал  более
редкую книгу, демонстрируя глубокие  познания  в  данном вопросе  и  вызывая
легкое  удивление у профессиональных филологов. Потом  - какой-нибудь совсем
уже раритет,  которого  и существует  всего-то  один-два  экземпляра.  Чтобы
совсем уже их  напугать, дипломированных филологов. Это было легко. Он делал
специалистов  по  девятнадцатому  веку,  ретроспектируя  век  восемнадцатый;
специалистов  по  восемнадцатому  он  доставал,  проводя  аналогии  с  веком
семнадцатым; специалистов  по веку семнадцатому  громил  веком шестнадцатым.
Это было  легко -  выбить почву у них из-под  ног, отступив лет  на десять -
пятнадцать назад от их узкоспециализированного  периода. Тогда некоторые  из
них  с облегчением улыбались и говорили, что это не их профиль. Но как можно
понять писателя и  изучить  его творчество, если не  знать, что было раньше,
что этот  писатель  читал  и на каких он  учился примерах?  И что читали  те
авторы,  которых читал  он?  С  теми,  кто пытался искать  убежища  в  своем
периоде,  он  поступал очень жестко:  уводил их  назад во времени и  яростно
атаковал их укрытие, давая  понять, что  оно их  нисколечко не защитит.  Вот
почему он писал рецензии на книги.
     Он  отложил  "Если  бы я был Богом". 1884-й,  но  вразброс.
Подобрать книги  в нужном порядке при всем  желании невозможно. Ему никак не
удавалось выдерживать правильную последовательность  - во всяком случае,  не
так  аккуратно, как  хотелось бы.  Приходилось читать  зигзагообразно  -  то
забегая чуть-чуть вперед, то возвращаясь назад.
     Эта Идея (именно так -  с большой буквы) пришла ему в голову тринадцать
лет назад на третьем этаже Университетской библиотеки, когда он читал письма
Папы  Пия  II:  "Век без писем - век  слепой". Ему  стало  вдруг
интересно, а что ты увидишь, если прочтешь все письма,  написанные  за века,
если прочтешь все книги на свете. Все, что было написано человечеством. В то
время он уже почти что жил в библиотеке, что, вероятно, и было началом.
     Или начало было в  Париже? Они поехали туда с Томом - без денег, вообще
без  всего.  Отнюдь  не  чувствуя крутыми, они бродили по  городу в  надежде
ощутить  себя  стильными  и   шикарными  ребятами  и  испытать  восторженное
возбуждение,  каковое  должно  снизойти  на  них  само  собой.  Их  поразило
количество гостиниц  в Латинском  квартале  и  отсутствие  в  них  свободных
номеров. После двух часов  бесплодных  блужданий они  набрели на один отель,
где были свободные номера,  но у  них не было таких денег. Тогда они поняли,
почему в разгар туристического сезона люди заказывают номера заранее.
     Мимо того книжного магазина  они прошли  трижды; он сам поражался своей
выдержке.  Но  на  четвертый раз он "сломался"  и предложил Тому
зайти посмотреть.
     Он знал про эти магазины - "Шекспир  и  компания" - и знал,
что это такое. Тогда  он был молодым и невежественным,  но все же достаточно
любознательным, чтобы  знать, что  Джойс  и Элиот  были  бандитами.  Войдя в
магазин, он растерялся  богатству выбора и совершенно "завис", в
то  время  как Том,  который  вообще  никогда  ничего не  читал,  направился
прямиком  к  прилавку, чтобы спросить продавца - помятого унылого дядечку, -
нет ли у него  каких идей насчет  местных гостиниц. Они в первый раз  были в
Париже, и соответственно  в  этом книжном тоже, но дядечка за  прилавком  их
явно узнал. Таких, как они, он встречал уже в тысячный раз.
     Он вздохнул:
     - Если  у вас и вправду напряги, можете переночевать здесь, в магазине.
Но только одну ночь.
     Так что свою первую ночь  в Париже он провел  в  книжном магазине, или,
вернее:  свою первую ночь  в книжном магазине он провел в Париже. Том вышел,
чтобы  купить  у  арабов  кебаб,  а по возвращении  уселся  болтать с  двумя
американскими  девушками, которые тоже ночевали в магазине и ели  йогурты. С
той ночи  "Шекспир и  компания" стал  его  любимым  книжным.  Он
ничего  не  ел и  не  спал  всю ночь, завороженный американскими  изданиями,
которых раньше ни разу не видел.
     Он наблюдал,  как солнце  встает  над собором  Парижской  Богоматери, и
вспоминал тот эпизод, когда Фауст  приехал в Париж с целым мешком новеньких,
только  что  отпечатанных  Библий  Гутенберга  [Гутенберг  Иоганн,  немецкий
изобретатель  книгопечатания.  В середине XV века напечатал  так  называемую
42-ю  строчную Библию - первое  полнообъемное печатное  издание в  Европе. -
<i>Примеч. пер.</i>]  на  продажу, и как он  потерялся  в городе  стараниями членов
парижской гильдии переписчиков, опасавшихся конкуренции и незаинтересованных
в развитии книгопечатания.
     В  ту  ночь   его   "прорвало".  Он  понял,  что  вовсе  не
обязательно уходить, когда магазин  закрывается. Можно остаться и продолжать
читать. Он уже проводил столько времени в ближайших от дома книжных, что его
стали принимать  за магазинного вора, но теперь он понял, что можно устроить
так, чтобы проводить там еще больше времени. Но тогда он  еще  не знал,  что
это начало. Просто забава на отдыхе.
     Официальным началом стал тот вечер в Университетской библиотеке,  когда
его случайно заперли в читальном зале. После этого он начал время от времени
оставаться в библиотеке на ночь, потому что  ему не хотелось уходить. Его ни
разу не засекли; перед закрытием кто-то из библиотекарей обязательно обходил
все здание,  но  он  без  труда прятался  в книгохранилище на тихом  верхнем
этаже, а по утрам выходил, никем не замеченный.
     Да, и конечно - тот звонок от отца. Тоже  в каком-то смысле подвижка  к
началу. После первого семестра они  вообще перестали общаться. Отец так и не
получил высшего образования; в шестнадцать лет, сразу же после школы, как он
любил  с гордостью повторять,  он  пошел работать на  скотобойню.  Он  сразу
понял, что желание отца отправить его учиться в университет  было всего лишь
предлогом,  чтобы отправить его  из дома.  Он  и  отправился. Совершенно без
денег - разве что с горсткой мелочи, которая вся помещалась в один карман.
     Не самая  вопиющая жестокость, которую  знал этот печальный мир. Он мог
бы  устроиться  на  работу,  но  предпочел  ограничить  расходы -  съехал  с
квартиры,  которую  поначалу  снимал, перетащил  все вещи в камеру хранения,
ночевал  в библиотеке, спал  совсем  мало, потому что  читал почти до  утра,
утром шел в  универ, чтобы помыться в общественной  душевой,  потом  покупал
себе что-нибудь съесть и возвращался обратно в библиотеку.
     У  него  не  было  никаких  расходов,   присущих  среднестатистическому
студенту: он никуда не ходил. За все время в Кембридже он даже не выезжал из
города, за исключением одного раза, когда они с Эльзой и еще парой приятелей
совершили пробег по деревенским пабам. Он не ходил  ни в кино,  ни в  клубы.
Покупать  одежду - вообще не рассматривалось. Кушать как следует - вообще не
рассматривалось.  Покупать книги -  вообще не рассматривалось.  Пить  пиво -
вообще не  рассматривалось.  Он  жил  на  стипендию  и  материальную  помощь
нуждающимся  студентам.  Во  время  каникул  подрабатывал  в Университетской
библиотеке, так что к нему там привыкли. И его жизнь не ограничивалась одной
только Университетской библиотекой; периодически он делал вылазки и в другие
библиотеки - ради разнообразия и смены ритма.
     Постепенно пришло  неуютное  и тревожное осознание, что рядом с ним нет
никого, кто разделял бы его пристрастия и вкусы; что он такой один на свете.
Отдельно от всех.  Эльза  была к нему очень внимательна, но у них было  мало
общего.  И тем не менее  с ним иногда происходили забавные веши. Однажды  на
Силвер-стрит к нему подлетела женщина - уборщица из больницы, - схватила его
за локоть и потащила к себе домой.
     - Дядя Фил, - так  она обращалась к нему,  "дядя Фил", пока
он безуспешно пытался вырваться и вспомнить, видел ли он эту женщину раньше.
- Какая приятная встреча, пойдемте скорее ко мне.
     Ему  представлялось, что он  захвачен  некоей всепоглощающей  страстью;
целую  неделю  он  читал  только  любовную  лирику   и  ничего  больше,  но,
разумеется,  "дядю  Фила" можно было  найти на  любой  улице и в
любое время.  Он узнал несколько интересных вещей: почему  большинство людей
готовы почти на все ради секса; что ее  к нему интерес был  интересом отнюдь
не к нему и что каждому выпадает возможность задаром потрахаться.
     Когда  она  тащила  его  к  себе,  он  активно  отбрыкивался  (и  почти
отбрыкался), потому  что  его  ждали  книги,  но потом он  был рад, что  ему
представился случай развеяться.
     Потом была  еще та вечеринка,  когда - как раз в тот момент,  когда  он
пожалел о  том,  что не остался в  библиотеке;  так ему  было скучно, -  две
девушки устроили настоящий стриптиз. Он хотел поаплодировать им, но не стал.
Его  позабавило  недоумение  и  смущение  других  парней,  каковые  при этом
присутствовали, и лишь через несколько лет до него наконец дошло, в чем было
дело:  неженатые  мужики  либо  были  напуганы  смелостью  этих  раздевшихся
девушек,  либо  их не волновали женщины,  которые выставляют свои  гениталии
напоказ; но там неизбежно был Кев из Белфаста, который с готовностью ублажил
их обеих на гладильной доске в прачечной. Кев был единственным человеком, за
исключением его самого, кто  не ругался насчет еды  в студенческой столовой.
Уже тогда было ясно, кто преуспеет в жизни.
     Он снял кусочек фасолины, который упал ему на футболку с "Книжным
червем" и прилип к загогулине прописной "А" в Ахиллесе.
     Но он посвятил себя тому, чтобы прочитать все.
     Потом, по здравом размышлении,  он понял, что это физически невозможно.
Но прочитать  все  на английском  - вполне выполнимо. Все,  что есть в форме
книг. Он уже прочитал  немало. Начиная с одиннадцати лет, он читал в среднем
по три-четыре книги в день. Хотя какая-то часть времени уходила впустую - на
предметы,  совершенно  не нужные.  Например, по  китайской  истории он  знал
значительно   больше,  чем  это  считается  безвредным  для  умственного   и
физического здоровья для любого, за исключением китайских историков.
     Он никогда никому не рассказывал о своей  благородной  цели, потому что
ему не хотелось, чтобы кто-то об этом  узнал, если вдруг у него не получится
довести начатое до конца, и еще потому, что он и сам не был уверен,  какой в
этом смысл.  Он  чувствовал,  что  в конце  должен быть  некий ответ, но  он
понятия не  имел, что  это  будет и что ему  с  этим  делать. Может быть, он
напишет  что-нибудь оригинальное. В конце концов разве можно написать что-то
оригинальное, если ты не прочел всего, что было до этого?!
     Количество устрашало и приводило в уныние. Несколько сотен книг до 1500
года.  Почти десять  тысяч  - до 1600-го.  Восемьдесят  тысяч  - до 1700-го.
Триста тысяч - до 1800-го. А потом начиналось полное сумасшествие. Множество
подражаний.  Множество  откровенной белиберды, настоящего словесного мусора,
ограниченного  и  тупого.  Но   если   бы  не  двукнижная  техника  -  когда
одновременно  читаешь две книги, одну в правой руке, а другую в левой,  - он
бы точно далеко не ушел.
     Однажды ему  пришло  в  голову, что  со стороны он, наверное,  вызывает
жалость. После того как он без малого четыре года прожил в книжных магазинах
Северного Лондона,  существуя только за счет рецензий  на  книги и фиктивных
браков с японками, которым нужно  английское гражданство, он понял, что  для
многих  - если вообще не для всех -  людей сама мысль о том, чтобы всю жизнь
провести либо в  книжных,  либо в библиотеках, кажется откровенным бредом, а
человек, который именно  так  и  живет и  которого  это  вполне  устраивает,
достоин  только того, чтобы его пожалеть. Он  твердо решил,  что не потратит
всю  жизнь   на  книжные  Северного  Лондона,  поскольку  следует  расширять
горизонты. Так  он отправился в  путешествие: Франция,  Германия и, наконец,
Америка.
     Чему  он уже  научился на  данный момент?  Что  движение смотрится  как
прогресс.  Что  в Германии  в  маленьких книжных  лавках  иногда  предлагают
шампанское,   но   только    в   американских    книжных   есть   фраппучино
[прохладительный кофейный напиток. - <i>Примеч. пер.</i>].
     И  надежда.  Надежда.  Книги  делаются  из  надежды, не  из  бумаги. Из
надежды, что кто-то прочтет твою книжку; из надежды, что эта  книга  изменит
мир к лучшему; из надежды, что люди с  тобой  согласятся,  тебе поверят;  из
надежды,  что  тебя будут помнить и восхвалять,  из надежды,  что  люди хоть
что-то почувствуют. Из надежды, что ты чему-то научишься; из надежды, что ты
произведешь   впечатление  и  развлечешь  читателя;  из  надежды,  что  тебе
худо-бедно заплатят; из надежды, что ты докажешь  свою правоту или докажешь,
что ты не прав.
     К несчастью, проблема в том, что даже если ты прочитаешь все, ты будешь
это  читать совершенно  другим человеком.  Когда  он  в  первый  раз  прочел
"Илиаду", начало было просто  началом: объяснением,  что к чему.
Гнев Ахиллеса; вроде бы предполагается, что  Ахиллес разгневался из-за того,
что у  него  сначала отобрали его любимую  рабыню, а потом он потерял своего
закадычного друга Патрокла.
     Когда он читал "Илиаду"  в  одиннадцать лет, в  первый раз,
он, можно сказать, ее не  читал. Потом, когда он перечитал  ее в семнадцать,
до него начало кое-что доходить.
     Однако только  когда  ему  было  тридцать,  и  он застрял  в  лифте,  и
перечитал ее в третий раз, смысл этой вещи просочился ему в сознание, словно
капли дождя сквозь крышу.
     Это совсем не  случайно,  что первое  слово в Западной литературе  было
именно "гнев". Гнев Ахиллеса.  Теперь он понял, что это был гнев
от  того, что ты жив. От того, что у тебя нет выбора. "Илиада" -
вот истина. "Одиссея"  - это уже дешевенькая брошюрка, где герой
отдыхает с  хитроумными  и  коварными  бабами, а потом добирается наконец до
дома и  убивает  всех, кто  его  огорчает.  "Илиада" - подлинная
трагедия: когда ты вынужден  драться в войне,  которая тебе не  нужна, когда
тебя окружают редкостные  болваны, которые сперва  не смогли  даже разыскать
Трою,   когда  ты  не  можешь  забыть,   что  твоя  мать  тебя  бросила   за
ненадобностью,  а какой-то кентавр заставлял тебя  есть кишки,  когда у тебя
нет ни  выбора, ни вызова,  а есть  только  уверенность,  что  ты еще  очень
нескоро вернешься домой и что нет ничего, что могло бы тебя взбодрить.
     Когда он читал заметки о преступниках-убийцах, которые кончали с собой,
он  понимал, что тут дело не в угрызениях совести и не в зловредном  желании
обломать правосудие  - тут дело в отчаянии. Потому что от их преступлений им
не сделалось легче, потому  что они переступили черту дозволенного, но  гнев
все равно  не  прошел. И так было всегда. Гильгамеш гневался. Яхве гневался.
Моисей гневался тоже. Фараон был вне себя от  ярости. Электра пылала гневом.
Эдип  бурлил  яростью.  Ронин  безумствовал  и ярился. Гамлет был  раздражен
донельзя. Орландо дымился от злости.
     Проблема  была  в Небесах... Карма. Кишмет. Судьба. Фатум. Рок.  Парки.
Мойры. Норны. Намтар. Провидение.  Фортуна. Удача.  Великий  космос.  Аллах.
Господь Бог. Книга судеб. Слова-слова. Избитые клише, которые повторялись из
книги в книгу, и вовсе не потому, что у авторов было плохо с воображением, а
потому, что не было никакого другого способа выразить эти понятия.
     В итоге тебе  всегда достаются паленые кости.  Непаленых костей - как и
честной игры, - не бывает, но их все-таки нужно бросить, чтобы узнать, какие
выпадут цифры.
     Он пошел в "Барнс &amp; Нобл" на Юнион-сквер.
     Обычно,  чем  больше  книжный,   тем  легче  там  затеряться:  находишь
какой-нибудь  тихий  ряд  стеллажей прямо  перед  закрытием,  тихонечко  там
зависаешь  и  ждешь, когда  все  уйдут и можно будет заняться  любимым делом
всякого книжного червя - поглощать книги.  Ловили  его нечасто. За  все  эти
годы - четыре раза, да и то каждый раз отпускали с миром.
     Вот только ему не нравилось, как на него при этом смотрели. Эти взгляды
красноречивее  всяких  слов говорили  о  том,  что  его  принимают  либо  за
недотепу-воришку, который  даже  украсть-то  нормально  не  может,  либо  за
показного неудачника, а то и  вовсе клинического идиота, которому  нравится,
что его  запирают на ночь  в магазинах.  Только  одна  женщина, в  Нанитоне,
вызвала-таки полицию.
     - Я звоню в полицию, - прошипела она.
     Он легко мог убежать, но не стал. Ему было непонятно, почему та женщина
сказала,  что если  он  не  убегает,  значит, совесть  у  него не  чиста,  и
преступные намерения налицо. Он не стал убегать прежде всего потому, что ему
некуда было бежать. Дожидаясь полицию, он  успел прочитать  двадцать страниц
"Севера  и Юга". Полицейские, кстати, не особенно воодушевились,
не обнаружив никаких следов взлома, никакого ущерба и никаких следов кражи.
     - На этот  раз  мы ничего больше не  скажем, - сказал один из офицеров,
потому что и вправду сказать было нечего.
     Все происходит без подготовки. Ты что-то мямлишь в  поисках единственно
правильной  фразы, и либо находишь ее,  либо  продолжаешь  мямлить. Однажды,
когда ему было одиннадцать  лет,  он возвращался домой  с уроков,  а на  той
стороне  улицы ему навстречу  шли две девочки его возраста, которых он часто
встречал  по дороге  из школы.  И вот  эти  девочки  перешли через  дорогу и
направились  прямо  к  нему.  "Ничего, если  я тебя  стукну?"  -
спросила   блондиночка.  Он  задумался  над   вопросом  и  над  ответом,  но
блондиночка,  не дожидаясь, пока он ответит, со всей  дури треснула  кулаком
ему в челюсть. Было  больно и неприятно. Он снова задумался: что теперь надо
делать. Улыбнулся и пошел себе восвояси.
     Без  подготовки ты просто  теряешься  и совершаешь поступки, совершенно
тебе несвойственные. Однажды в  Портленде  он зачитался историей  о кентавре
императора  Гермагора  из   книги  Флегона  из  Трала  "О  чудесах   и
долгожителях". Он так углубился  в чтение,  что не заметил, что  он не
один в магазине - тем более что он и не ожидал, что будет там не один, в два
часа ночи, жарким и душным летом, в спящем маленьком городке.
     От книги его отвлек хозяин  магазина, крупный мужчина, который вцепился
обеими руками в раскладушку и умолял оставить ему жизнь:
     -  Пожалуйста,  не  убивайте меня,  - вновь  и  вновь повторял  хозяин,
опускаясь на колени.
     Он был растерян и  озадачен, поскольку кроме книжки в мягкой обложке на
215  страниц  другого  оружия  у  него  не  было, а случай  с  той  девушкой
окончательно убедил его в том, что вид у него совершенно не злобный, а даже,
наоборот, мирный и безобидный.
     - Дома сломался кондиционер. Невозможно спать - слишком  жарко.  У меня
здесь  есть  деньги, я  вам  покажу.  Я ничего  не скажу полиции.  Только не
убивайте меня.
     Он  уже собирался выдать свою стандартную байку о том, что его случайно
закрыли здесь,  в магазине, но он не умел ни врать, ни говорить правду, да и
хозяину магазина  не нужна была ни его правда,  ни ложь. Проще всего было бы
забрать  деньги, которые  ему так  настойчиво предлагали.  Что  он и сделал.
После чего  отправился  в  отель,  затарившись  книгами  на  целый  день. Он
понимал,  почему его можно принять  за преступника,  но не понимал,  как его
можно принять за <i>опасного</i> преступника,  однако  тот случай придал ему  некий
флер власти и помог ощутить себя интересным.
     Когда  "Барнс  &amp; Нобл" закрылся, он еще  час просидел в
секции  политической литературы,  дожидаясь, пока  не умолкнут все  звуки  в
здании. Нет такой книги, в которой бы не было отголосков каких-нибудь других
книг;  чтобы писать, сначала нужно читать. Сможет ли он  стать действительно
самобытным автором, у которого не  будет вообще  ничего от других?  Есть  ли
свете  другой  такой человек,  который заметил,  что в  "Илиаде"
никто из героев не ест рыбу?  Который  помнит все тридцать три бранных слова
для оскорбления  мытарей, собранных и записанных  Поллуксом  из  Навкратиса?
Который  переживает о том,  отыщется ли когда-нибудь утерянный  роман Апулея
"Гермагор"? И  которому интересно, действительно  ли Фридрих  II
написал   "De   Tribus   Impostoribus  Mundi"   ("О   трех
самозванцах")?
     Он устроился в  уютном кресле, за  которое так любил "Барнс &amp;
Нобл", и  погрузился  в "Единожды обманувшись"  (в  правой
руке) и "Всемирное желание" (в левой).
     Иногда  он уставал, и ему  становилось скучно, но он  продолжал  читать
"все по  годам", потому  что уже  прочитал слишком много,  чтобы
теперь  останавливаться. Однажды,  поддавшись  минутной  слабости,  он  даже
устроился на работу и проработал два месяца, но легче ему не стало.
     Вот и  на  этот раз он не ушел  в чтение  с головой, потому что услышал
покашливание.  Он замер и пару секунд просидел  неподвижно,  как  будто  это
могло что-нибудь изменить. Кто-то опять кашлянул. Он подумал, что пусть себе
кашляют, если сидеть тихо, никто  его не найдет, но сосредоточиться снова на
чтении было уже невозможно. Он нехотя встал и  пошел посмотреть в  чем дело.
На  первом  этаже  обнаружилась  стройная хрупкая  женщина  во всем  черном.
Симпатичная. Он  знал, что она  не работает в магазине - он знал в лицо всех
продавцов,  -  тем  более  что  застал  он  ее  за занятием,  совершенно  не
свойственным для работников магазина. Она читала.
     Причем читала  не просто  взахлеб. Она читала две книги одновременно: в
правой и левой руке.
     Звук  его шагов напугал ее. Она быстро  закрыла книги и поставила их на
полку.
     -  Вы, наверное, закрываетесь,- сказала она, обаятельно улыбнувшись.  У
нее была бледная кожа и ярко-красные губы.
     Он хотел ей сказать, что он здесь не работает.
     - И не надо так на меня смотреть, - резко проговорила она.
     Когда  она  выходила, она отключила сигнализацию. Он заключил,  что ему
хорошо, но опасался, что будет плохо. И уже очень скоро.





        Люблю, когда меня убивают

     В тот день он пригласил ее пообедать.
     - Мы давно не обедали вместе,  - заметил Оуэн.  Он  был как-то особенно
настойчив, и Миранда с радостью приняла бы  его  приглашение, но у  нее  уже
было  назначено  свидание.  Исключительно  сексуального  свойства.  Свидание
исключительно ради секса на другом конце Лондона.
     -  Что-то  мне  нездоровится, знаешь...  пожалуй, мне  лучше сегодня не
выходить, но все равно спасибо за приглашение.
     Оуэн  продолжал  ее уговаривать.  Она  сказала,  что  ей  действительно
нехорошо  и что она будет весь день лежать. Он  сказал, что  как-то все  это
неожиданно, и она сказала, что да.
     - Что с тобой?
     - Не знаю.
     - Может, тебе чего-нибудь принести?
     - Нет, не надо.
     - Точно?
     - Ага. Ты спокойно иди на работу, а я тут спокойно умру.
     Итак,  он пошел на работу, а она помахала ему из окна, напустив на себя
хворый вид.
     Потом она приняла  душ, оделась  и поехала в Хедстоун, потратив полтора
часа на  дорогу. Раньше она в Хедстоуне не была ни разу, ни разу про него не
слышала, не знала ни  одного человека, который бы про него слышал, и была на
сто  процентов уверена, что  никогда больше туда не поедет.  Сейчас она едет
туда из-за случайного знакомства с одним  безработным актером два дня назад;
помимо всего прочего они заговорили и  о компьютерах. Он собирался продавать
компьютер,   Миранда   собиралась   купить.   "Приезжай   ко   мне,  и
посмотришь", - сказал он.  При этом он знал, что приглашает  ее к себе
вовсе  не для того, чтобы продать ей компьютер, а она знала, что едет к нему
вовсе не для того, чтобы что-то  купить. Несмотря  на повсеместные свободные
взгляды,  все равно как-то не принято говорить  почти  незнакомому человеку:
"Приезжай ко мне в половине двенадцатого, и мы с тобой перепихнемся. К
обоюдному удовольствию".
     На компьютер Миранда все-таки посмотрела. Его было очень неплохо  видно
с  кровати,  особенно  в  позе "мужчина сзади",  а потом  с  ней
случился оргазм,  и она больше уже ничего не видела - ни компьютера, ничего.
Удовольствие превзошло все ожидания, даже несмотря  на то, что актер  дважды
отвлекался -  переговорить  со  своим солиситором  насчет предъявления  иска
одному  продюсеру,  который  не взял  его  на работу, и  другому  продюсеру,
который взял его на работу.
     Когда Миранда вышла из квартиры, она налетела на Оуэна, который как раз
выходил  из  квартиры напротив.  Раньше Оуэн не был  в Хедстоуне ни разу, ни
разу про него не  слышал и никогда больше туда не поедет. Он потратил час на
дорогу от офиса, чтобы встретиться с клиентом.  И в довершение  ко  всему  -
чтобы совсем  уже  не  оставалось сомнений - актер  вывалился  на лестницу в
одних  красных боксерских  трусах,  дабы  вручить  Миранде  ее  бюстгальтер,
который она забыла.
     - А я собирался сделать тебе предложение, - вот все, что сказал Оуэн.
     Какова была вероятность встречи? Миранда вообще не умела  считать, хотя
математика всегда приводила ее в  благоговейный восторг.  Население Большого
Лондона  составляет  семь миллионов человек, не считая  туристов, неучтенных
нелегальных   эмигрантов,   тех,   кто   бывает   тут   только  проездом,  и
"диких" торговцев, не имеющих разрешения на торговлю. Так какова
вероятность?  Двести миллионов к  одному?  Пятьсот миллионов  к  одному? Два
миллиарда к одному? Как падение метеорита. Как выигрыш в лотерею.
     Она не смутилась, потому  что вообще  никогда не смущалась.  Но ей было
жалко Оуэна,  и жалко,  что  она сделала ему больно. Он  был из тех немногих
мужчин, которые  признают, что  женщины тоже имеют право  на свободу;  он не
ждал, что она будет сидеть дома  и готовить ему  горячие ужины, пока  он сам
будет носиться  по городу в поисках, с кем бы еще потрахаться. И его желание
жить вместе с Мирандой  не было, как это  часто бывает, результатом отчаяния
(чтобы  было  с  кем  поговорить).  Он  хорош  собой,  остроумен,  умен;  он
внимательный  и  деликатный,  у  него  интересная  и  насыщенная  жизнь, его
постоянно зовут в компании, причем приглашений обычно столько, что на все не
хватает времени. Он говорит о том, как нужно стараться, когда живешь вместе,
чтобы  обоим было  хорошо, и что совместное существование требует  жертв, но
это приятные  жертвы. Причем это не просто красивые слова. Ему даже <i>нравится</i>
мыть посуду.
     Миранда понимала, что она -  непробиваемая  эгоистка,  что  он  достоин
гораздо  лучшего,  и что он мог бы найти  себе женщину, с  которой он был бы
по-настоящему  счастлив; жить с Оуэном - это как использовать под пепельницу
редкую  вазу  династии  Мин:  расточительно и неэкономно;  или как  если  бы
убежденный  вегетарианец выиграл в лотерею  запас  парной  говядины на целую
жизнь вперед: совсем ни к чему.
     После Хедстоуна она сделала для себя три вывода: если бы всем остальным
это нравилось так же, как нравится  ей,  цивилизация бы погибла уже давно; у
каждого в Лондоне есть  свой Хедстоун;  и наконец,  что это большая ошибка -
жить  с  человеком,  который тебе приятен,  и  что  с ней  этого  больше  не
повторится.

     * * *

     Весь день у Миранды  ушел на то, чтобы найти подходящее определение для
понятия  "смешное" и придумать, как лучше  держать микрофон. Они
жили на третьем этаже,  и выглянув из окна, она увидела Тони. Очень вовремя.
Она быстренько улеглась  обратно в  постель и напустила  на себя  болезненно
вялый вид. Тому было две причины: потому что Тони  был склонен поверить, что
если  по  возвращении домой  он  найдет ее лежащей  в  постели,  значит,  ей
действительно плохо (его бесило, что она целыми днями бездельничает; то есть
это  он думал, что она  бездельничает), и  еще потому, что ей  не  хотелось,
чтобы он или кто-то еще узнал, как сильно она напрягалась.
     Он нашел ее в спальне.
     - Тяжелый день?
     - М-мм.
     - Ты не забыла, что мы идем в гости?
     - М-мм, - отозвалась она, натянув  одеяло к самому подбородку. Он пошел
на кухню, и через пару минут она встала и  поплелась в ванную,  набрала себе
горячую  ванну  и  возмутительно долго там  отмокала. Обычно  она никогда не
опаздывала  и   всегда  успевала  собраться  вовремя,  но  Тони  так  всегда
напрягался насчет того, чтобы  не опоздать, что она  не могла  устоять перед
искушением немножечко помотать ему нервы. Пока  она плескалась в  ванне, она
слышала,  как  Тони  из  последних  сил  сдерживает  себя,  чтобы не  начать
нетерпеливо  ходить по комнате  из  угла в угол, и  глотает слова  праведной
ярости и укора. Миранда выходит из ванной, завернутая в полотенце.
     - Ты не видел мой пинцет?
     - А в ванной разве нету?
     - Который в ванной, он плохой. А мне нужен хороший.
     - Ничем  не могу помочь. Могу я тебе  ненавязчиво указать -  ни в  коем
случае не придираясь, не раздражаясь  и не желая  давить, - что нам выходить
через десять минут?
     - Думаешь, это поможет?
     - В таком случае я молчу.
     Миранда наблюдает  за тем,  как Тони делает вид, что он читает журнал и
вовсе ее не ждет. Не отрываясь от чтения, он говорит:
     - Я молчу.
     Уже не в первый раз она перебирает в уме причины, почему ей не нравится
Тони. Тони-пони. Надежный. Управляемый. Такой, которого  очень легко забыть.
Но  именно  поэтому  она с  ним и  живет.  Почему мужчины  патологически  не
способны быть  мужчинами? Почему он просто не вмажет  ей кулаком, так  чтобы
она  пошла  в  гости  с  фингалом  под  глазом?   Эта  мысль  доставляет  ей
удовольствие,  но  тут   она   вспоминает  единственного   мужчину,  который
поставил-таки  ей  фингал  (водопроводчик-ирландец,  у  которого  в Ирландии
остались жена  и  дети и который  набросился  на нее с кулаками,  когда  она
заявила, что  будет  делать  аборт, чтобы избавиться  от  его  неумышленного
ребенка,  дабы избегнуть унылой  участи  матери-одиночки),  после  чего  ему
пришлось сигануть из окна на  первом этаже,  натягивая  на  ходу штаны, дабы
избегнуть кухонного ножа, с которым она на него набросилась.
     Миранда  возвращается  в  ванную,  где  плохой  пинцет  из  бесплатного
маникюрного набора. Он худо-бедно работает, но удовольствия не доставляет. У
нее  где-то был и хороший пинцет: когда  выдираешь им  волосок, кажется, что
выдираешь его навсегда.
     Она надевает черное платье, снимает с него белый пух и какие-то нитки и
чистит  зубы  специальной  зубной ниткой,  на что уходит  значительно больше
времени,   чем   потребовалось  бы  самому  въедливому   дантисту  в  плохом
настроении.
     - И как я выгляжу?
     Она  поворачивается  к  нему,  чтобы он заценил.  Тони  знает,  что ему
никогда  не  выиграть; это  такой тест  на  выносливость.  И  этак,  и так -
безнадежно. Зная, что он уже проиграл, будет ли он бороться до конца?
     - Замечательно. Ты выглядишь замечательно.
     - Ты так говоришь, только чтобы меня не расстраивать, чтобы сделать мне
приятное.
     - Но  это же, кажется, бесполезно: пытаться  сделать тебе приятное? Тут
как ни пытайся...
     На мгновение  ей кажется, что  он рассмеется,  но он  надевает пальто и
выходит на  лестничную площадку. В  том, как он выходит, присутствует  некое
окончательное или-или: или иди,  или оставайся. Вот он,  момент проявленного
достоинства,   но  достоинство  слишком   слабенькое,  чтобы  активизировать
восхищение.
     Люди  не  меняются, думает она, усаживаясь в  машину. Если  как следует
приглядеться  к кому-то, никаких неожиданностей не будет - ничего, что могло
бы тебя удивить. Люди  не то  чтобы предсказуемые, вовсе нет. Просто они  не
меняются. Старые холодильники тоже скачут по кухне, когда включаются, но это
не значит, что они кенгуру. Вот в чем подлинная проблема.
     -  Вон там, за  нами, действительно нетерпеливый мужик, - говорит Тони,
лишний раз подтверждая  ее оценку.  Тони  часто так  говорит, хотя иногда он
говорит: "Вон там,  за нами, действительно нетерпеливая баба", -
или,  если  погода плохая и  видимости  никакой:  "Вон там,  за  нами,
действительно  нетерпеливый   водитель".  Как   правило,  нетерпеливый
водитель бывает за Тони почти всегда, поскольку он ездит со скоростью  32-35
миль  в  час.  А у Миранды было стойкое подозрение, что это - последний раз,
когда  она  едет  куда-то  с Тони.  С  нее уже  хватит. Она  этого больше не
выдержит. И ее бесит вовсе не  то, что средняя скорость Тони не превышает 33
миль  в час: при таком плотном движении  и постоянных пробках у  тебя  редко
бывает возможность выйти  за этот предел.  Его тормознутость и вялость - это
еще  не  самое  страшное.  И  даже  если  бы  дело  было  в  его  чрезмерной
законопослушности, она бы это пережила. Нет, ее раздражало другое. А именно:
Тони действительно не понимает, что  он ездит значительно медленнее, чем все
остальные, и что в  мире  полно нетерпеливых людей вовсе  не потому, что  их
полно объективно, а потому что он сам вынуждает их проявлять нетерпение.
     Она  начала напрягаться,  когда они подъехали к нужному месту. Еще одно
любимое  выражение  Тони, когда  надо  поставить  машину:  "Здесь мало
места".  Для Тони всегда было мало места, если только на этом месте не
могли разместиться  в ряд  три  машины.  Невероятно,  но в этот  вечер места
обнаружилось предостаточно - вполне  хватило бы, чтобы припарковать грузовик
с прицепом.  Миранда не помнила, чтобы она вообще видела <i>столько</i>  свободного
места  для  парковки. Разве  что  в  раннем  детстве.  А в  последнее  время
тротуары, похоже, обозначают не классическими поребриками, а припаркованными
вдоль машинами.
     Миранда  задумалась  о  домовых  пауках.  Где  они  жили  до  того, как
появились  люди и начали строить дома? Ведь пауки появились на свете задолго
до  людей - на  несколько миллионов  лет раньше. Может быть, пауки и создали
человека, чтобы он  оберегал  их  от дождя? И  как  насчет того  сообщения в
газете, как истребители грызунов обнаружили, что в некоторых районах Лондона
местные  мыши  едят исключительно гамбургеры  из  "Макдоналдса".
Сыр, фрукты-овощи, шоколад, мюсли, любая другая еда: они воротят носы. Может
быть,   в   этом  и   заключается   истинная   цель   засорения   окружающей
урбанистической  среды  -  генерировать  объедки и  снабжать грызунов пищей?
Что-то в этом есть. Потом она вспомнила двух лисиц, которых видела как-то на
днях: как они грелись на солнышке в саду на заднем дворе. Они ее видели,  но
не испугались, буквально <i>внаглую</i> не испугались;  довольные и счастливые, они
себя чувствовали совершенно непринужденно в большом шумном  городе. Она <i>сама</i>
себя так не чувствовала.  И никто из ее знакомых. Они лениво скакали,  играя
друг с  другом;  наверное, у них  были какие-то  лисьи  каникулы. Отпуск  на
пляже. Человек не справляется с городом, а дикие звери посмеиваются над ним.
Что-то в этом есть.
     Хотя  Хедер и  Имран были друзьями Тони, общаться  с ними было приятно.
Также  присутствовали Лили с  Деймианом. Лили работала вместе с Хедер, и для
Миранды она была  идеальной слушательницей, поскольку  смеялась буквально на
каждую  фразу: "Добрый  вечер", "Чего будешь пить?",
"Картошка просто объедение". Миранда встречалась с ней раньше, и
она  ей не понравилась. В основном  потому, что Лили была такая же, как она.
Она  тоже  жила  ради члена.  Это бесило Миранду, потому что Лили было всего
девятнадцать.
     Прежде  чем Миранда  пришла к пониманию,  что в жизни есть  только одна
подлинная  и стоящая  валюта,  она  успела  попробовать  все.  Она принимала
наркотики  -  и пригодные, и  непригодные.  Она получила  высшее образование
(пусть  даже  и  кое-как,   худо-бедно).  Ходила   к  психотерапевту.  Много
путешествовала.  Она  прошла долгий  путь, длиной  в двадцать  семь лет;  ее
жизненная  позиция  была  выбрана вполне осознанно.  А то,  что делала Лили,
давая всем мужикам без разбору - это все равно что прожить всю жизнь в одном
и том же доме.
     Деймиан был  далеко  не уродом. Он  был намного старше Лили, примерно в
возрасте  Христа; и хотя в плане секса у них было все зашибись (всегда можно
понять,  довольна ли пара своими интимными отношениями), ему  все-таки  было
слегка неуютно, что он живет с такой шлюхой.
     - Миранда, я слышала, ты комическая актриса, выступаешь на эстраде.
     - Иногда выступаю, иногда отступаю.
     -  И  что,  хватает  на  жизнь?   -  Деймиан  был   страховым  агентом,
специалистом  по оценке убытков, и, как и  всякого "правильного"
человека,  у  которого  есть  нормальная, хорошо  оплачиваемая, но  при этом
безмерно скучная работа,  его  пугала  и  настораживала  мысль  о том, что у
кого-то, кто  занимается  необычным,  интересным  и  очень  не нудным  делом
(причем без страховки), еще  и хватает наглости  делать деньги. Ему хотелось
услышать, что не умереть с голоду.  Тут  Тони мог бы вставить саркастическое
замечание, что на жизнь ей хватает,  но почти  за  все платит он. Миранда не
участвовала  в оплате  счетов  за аренду квартиры,  за газ, электричество  и
воду. Продукты они покупали тоже на деньги Тони. Свои деньги Миранда тратила
исключительно на  одежду.  Но  Тони  не  возмущался.  Тони  -  пони,  и пони
рассчитывал на свою порцию овса. Когда-нибудь в будущем.
     - Пока хватает.
     После этого люди, как правило, напрягаются и решают, что ты,  наверное,
очень  знаменитая, но тебе просто не хочется об этом  рассказывать. "А
вы, наверное, известная?" - этот вопрос ей задают постоянно, вероятно,
за тем,  чтобы еще раз спросить,  как ее зовут, и  запомнить для последующих
упоминаний в беседе с другими, если  ответ будет <i>да</i>.  Она, кстати, так  и не
придумала  по-настоящему остроумный,  достойный ответ.  Скорее всего потому,
что  если такой вопрос задают, то хорошего, по-настоящему остроумного ответа
не  может  быть  по  определению.  Был  еще  и  другой  вопрос,  и  Деймиан,
разумеется, его  задал: "А  тебе не  показывали  по  телику?"  -
только этот вопрос был всего  лишь вариацией первого.  Для большинства людей
телевидение  -  это  совсем  уже  круто.  Это  нечто,  что  говорит  о твоей
значительности, делает тебе имя и дает тебе право на существование. Верно, и
в то же время неверно: чаще всего это вообще не имеет значения.
     Подтверждение: Кэтфорд Стен ("Мне  надо было родиться в Стенморе,
но  я родился совсем в  другом месте"). Среди юмористов, работающих  в
разговорном  жанре,  он был одним из немногих, кто сделал  себе состояние на
этом поприще, хотя  даже среди  юмористов,  работающих в  разговорном жанре,
очень немногие знают, кто это; а среди остальных так и вовсе никто не знает,
кто это, хотя кое-кто наверняка бывал на его выступлениях. Никто  не  помнит
его самого, но зато многие помнят его анекдоты и  шутки. Шутки у него пошлые
- такие пошлые,  что  даже  стены,  и те краснеют от  отвращения. Анекдоты -
всегда  бородатые.  Причем  не  настолько еще  бородатые,  чтобы они  успели
забыться, и их можно было бы выдать за новые. Как говорит сам Стен: "Я
не  смешу  людей. Я  делаю  шутки".  Эстрадный комик,  который  своими
дурацкими  шутками уже заработал больше, чем  кто-либо еще из актеров такого
же профиля, он выступает  в основном на мальчишниках и холостяцких пирушках.
Ему и  не надо собирать стадионы.  На самом деле слава - она почти ничего не
дает. Все происходит так: либо ты вообще  ничего не добиваешься и  держишься
исключительно за  счет  злости,  ненависти, раздражения  или  любого другого
токсина, который помогает  тебе держаться,  либо ты кое-чего добиваешься, но
потом долго исходишь  говном и  пребываешь в тягостных размышлениях, сколько
еще это продлится - эта  борьба за место  под солнцем,  - и  есть ли  у тебя
истинные друзья, а не только подлые завистники.
     Стен  был  доволен  и счастлив. Он  загребал  деньги лопатой, не платил
налоги (наличные  +  никто никогда про него не слышал), спал  почти со всеми
стриптизерками, которых конферировал,  и не  заморачивался  вопросом сколько
все это продлится, поскольку пользовался большим спросом  в качестве мастера
по  ремонту  мебели,  причем ремонтировать мебель ему нравилось  значительно
больше,  чем  выступать  перед  публикой.  Он   по-прежнему  живет  в  своей
двухкомнатной квартирке  в Кэтфорде, причем не самой уютной  квартирке,  что
приводит людей в замешательство, хотя  ходят  упорные слухи, что  он владеет
каким-то там островом рядом с Корнуоллом.
     - А скажи что-нибудь смешное, - просит Лили и хихикает, потому что Тони
попросил ее передать соль.
     -  Что-нибудь смешное,  -  говорит Миранда, но Лили  не смеется.  После
этого  Миранда  вообще  умолкает.  Она  больше  не  выступает  на  дружеских
вечеринках в качестве массовика-затейника; она не  развлекает народ, если за
это  не платят. Она  водит ногой по ноге Деймиана. Он изо всех сил старается
сохранять  невозмутимое  выражение, и у него получается. Тони рассказывает о
своих  идеях,  о  том,  как  насадить среди граждан Британии чувство вины  и
душещипательные   устремления,   дабы    они   принимали   участие   в   его
благотворительной программе в пользу неизлечимо больных детей.
     Теперь  она водит ногой  по ноге  Деймиана в откровенно  провокационном
эрекционном стиле, ясно давая  понять, что это она  не  случайно задела  его
ногой.  Ей любопытно, что будет  делать  Деймиан;  он разглядывает ее грудь,
тихонько храпит и притопывает ногой. Язык его жестов не оставляет сомнений.
     Деймиан начинает  активно потеть.  Он  переживает, что  Тони  или  Лили
заметят.  Полный идиотизм.  В пятьдесят лет можно уже не беспокоиться,  даже
если ты удавишь кого-то гароттой, не говоря  уж о том, если ты вдруг кого-то
огорчил  или  взбесил.   Она   попыталась  добраться  ногой  до  его  самого
интересного места,  но не  смогла дотянуться. Его волновало, что подумают  о
нем  другие.  Ее  - совершенно не волновало. Кто из  них в более  выигрышном
положении? Ей быстро наскучила эта забава.
     -  Я иду наверх, - сказала она и пошла в туалет. Было бы здорово,  если
бы  Деймиан пошел  следом  за ней, и они  бы устроили  сочный секс  прямо на
кафельном полу,  пока все остальные сидели бы за столом и упорно  делали  бы
вид,  что ничего  не  происходит.  Деймиан не  оправдал возложенных  на него
надежд.
     Тони вернулся  домой в приподнятом  настроении  -  потому что  его идеи
встретили восхищенное одобрение, и еще потому, что она  его не унизила  и не
выставила  идиотом.  Ее  не  особенно возбуждала  перспектива  Тонисекса, но
поскольку истинный  чемпион должен вести себя  по-чемпионски, даже когда ему
нездоровится  или когда его донимают бульварные  неприятности, она  устроила
ему феерический секс, измотав его до предела. Когда Пони заснул, утомленный,
она  еще долго  лежала в гнетущей темноте и  вспоминала обложку, которую она
придумала для своего дневника, когда ей было восемнадцать. Она придумала вот
такую штуку:

     <i>После смерти жизни нет
     Никто тебе не поможет
     Ты - совершенно одна
     И всегда будешь одна</i>
     Мысли были изложены четко и ясно, и она до сих пор считала, что так оно
и есть,  но  через месяц она выкинула обложку, потому что  она вгоняла  ее в
депрессию.  Это  была ее правда,  но совершенно излишняя и  бесполезная, как
тонкая пленка бензина  при  лесном пожаре. Владеть такой Правдой - все равно
что таскать  в кармане растаявшую  шоколадку:  просто в кармане хоть  что-то
есть, хотя это "что-то" уже ни на что  не годится. Владеть такой
правдой  -  все равно  что  раздумывать,  когда  ты  уже  спрыгнул  с  крыши
небоскреба, что вместо желтых носков надо было бы все-таки надеть синие.
     Никто тебе не поможет, даже если ты очень нуждаешься в помощи. И еще ей
бы следовало избегать метафизики и метафор.

     * * *

     Потратив немало  времени  на поиски хорошего  пинцета, она решила,  что
будет  проще  купить  себе  новый.  Кстати,  это  не  так-то  просто,  найти
нормальный пинцет - в магазины как будто специально завозят одну ерунду.
     -  Откуда  вообще  происходят  шутки  и  анекдоты?  -  однажды спросила
Миранда.  -  Ты  никогда  не  задумывался? Не  те плоские анекдоты,  которые
постоянно  обсасывают   по   телику,  а  <i>настоящие</i>  анекдоты,  действительно
остроумные и смешные. Их же, наверное, кто-то придумывает.  Украшение голого
факта. Что-то где-то происходит, и по этому поводу  рождается анекдот. Никто
не знает,  кто именно его придумал, никто не знает, откуда он взялся, но  он
есть, и он ходит по миру, как солнце - по небу.
     - Значит ли  это, что  ты  не хочешь  идти? - спросил Тони, взглянув на
часы.
     - Я думаю, это Бог. Поэтому все и разваливается на Земле. Голод, резня,
и