нсом. Жослин о Жераре - Один мой приятель - он как-то имел дело с медиумом, - заметила она. Первой моей реакцией была презрительная гримаса. Пусть за философией числятся кое-какие грехи, но она хотя бы принадлежит к кругу университетских дисциплин. Мы по крайней мере разумным образом задалбливаем мысли разумных людей; а вот кто откровенно занят наглым обманом, надувательством, шарлатанством и одурачиванием простаков - так это медиумы; хотя, с другой стороны, вреда от них человечеству куда меньше, чем от философов (особенно немецких). В конце концов... Деловых встреч и светских визитов на ближайшее время я не планировал. А мысль о том, чтобы повидаться с медиумом, посредником между мирами, вызывала у меня меньшее раздражение, чем воспоминания о том, как - в течение двух десятков лет! - я подвизался на ниве мысли в качестве штатного философа. Н-да. Медиумы как-то симпатичнее... Надо же хоть раз попробовать в этой жизни все - исключая то, что вам заведомо не по душе или требует чрезмерных усилий и сопряжено с необходимостью рано вставать (мне, например, вовсе не улыбается бороться за титул чемпиона Европы в танцах на льду). Но если ради чего-то вовсе не надо особо напрягаться, грешно класть пределы естественному любопытству. И кто знает, вдруг этот медиум и впрямь снабдит меня каким-нибудь конспектом вечности? Пора обратиться к классике? А почему бы и нет? Даже Сократ, этот мистер Анализ, мистер Разум, мистер Точное Определение, Сократ, чей свет до сих пор почиет на нас, - даже он якшался со старыми ведьмами. Жослин обо всем договорилась - и мы отправились в Иэер. Перед тем как выйти из дома, я облачился в рясу священника (еще один из многочисленных нарядов, приобретенных Юбером в целях маскировки; я совершил непростительную ошибку, позволив ему снять с меня мерку). Не то чтобы я чувствовал потребность в камуфляже, просто, встав с постели, я обнаружил, что вся остальная моя одежка просится в стирку. Жослин объявила, что зукетто весьма мне к лицу. «Глядя на тебя, хочется исповедаться: у тебя такой всепонимающий вид...» Мадам медиум встретила нас широкой улыбкой (прикидывая мысленно, сколько запросить за свои труды; Жослин пообещала двойную оплату). Мадам была слегка под шофе и весьма в теле (медиумам это вообще свойственно - можно подумать, что склонность к оккультизму напрямую связана с ожирением), а стены ее приемной украшали полки, уставленные бесчисленными бутылочками с ликерами - из тех, что подают в самолетах: в них-то и пить нечего, так, понюхать только. Этих бутылочек были сотни. Они рядком стояли на полочках, сделанных явно на заказ; в глазах мадам они воплощали все культурное разноцветье этого лучшего из миров. Неужто коллекционирование емкостей со спиртным абсурдней, чем погоня за первопечатными изданиями греческих классиков? Да, да, да - и еще раз да! Мы изложили, что нас сюда привело, - сформулировали, так сказать, запрос: Жерар. - Я ожидаю вестей. Мадам Лесеркл взяла мою руку в свои, замерла. Потом забормотала, как в трансе: - Вы хотите вступить в контакт с вашим другом. Но я ничего не вижу. Я вижу маленькое пушистое животное; деньги... Странного человека... Он где-то далеко... - Он что-нибудь говорит? _ Что-то про туристов. Ему не нравятся туристы. Вы его знаете? Если Жерар и отирался подле Великой Завесы, выжидая момент, чтобы как-то намекнуть мне, что же творится с той стороны, он упустил единственный шанс. Мадам Лесеркл несколько минут беседовала с Жослин - речь все больше шла об особенностях медиумического восприятия. Ничего, что могло бы восстановить мою подмоченную репутацию философа, я от нее не услышал. Мне вспомнился Уилбур - то, как он любил повторять: «Я могу предсказать будущее любому, если только его интересует суть, а не второстепенные детали: могу точно сказать, что он будет либо жив, либо мертв». - Можете ли вы установить связь с духом умершего по заказу? - Ну... Обычно я этого не делаю... Но можно попробовать. Звезда, явившаяся из... Я размышлял, кого бы мне выбрать. Греки? Если мне кто-то и симпатичен, то именно они. Честно говоря, я не в обиде на наш век, но нынешняя конъюнктура, при которой я - в заднице, меня несколько смущает. Будь к моим услугам машина времени, я бы отправился в прошлое - на Ионийское побережье, год так в 585-й до н.э.: погреться на солнышке, повеселиться, попить египетского пивка - греки называли его «зитум», потрепаться с коллегами и выяснить наконец-то, у кого они-то стянули свои идеи. Фелерстоун как-то брякнул: «Ты идеальный кандидат для засылки в прошлое: владеешь языком эпохи, а главное, подобное вторжение останется без всяких последствий - изменить ход истории тебе не грозит. Сидел бы в своей Греции и посылал нам сообщения - под видом росписей на красно-фигурных вазах». Но коли отправиться назад не в моих силах, было бы неплохо затащить эту братию сюда. Поговорить бы с Фалесом... Почему бы не прильнуть к истоку? Но я ведь назвал его именем крысака, а уж если Фалес смог проучить целый город, то рассчитаться со мной за крысака ему и вовсе не составит труда. Другой кандидат - конечно, Платон, но мне почему-то вовсе не хотелось его призывать; кто только ему не докучает - полагаю, его телефон в небесной канцелярии звонит не переставая. И если даже он доступен для публики, я вовсе не жаждал обломаться - а ничего иного подобная встреча мне не сулила, как-никак на свой счет я не очень-то заблуждаюсь. Прикинув все за и против, я пришел к выводу, что философ мне ни к чему - как-нибудь обойдемся без знаменитостей. Куда больше по душе мне пришлась мысль о греческих поэтах - возмутителях спокойствия вроде ямбографов: Архилоха, Гиппонакта и Сотада, от оскорблений которых вздрагивали даже колоннады портиков. Сотад - непревзойденный сочинитель непристойностей, мастак по части оскорблений, не обошедший своими насмешками ни одного государя, жившего о ту пору на этом свете, и казненный одним из генералов, верой и правдой служивших Птолемею [Сотад - греческий поэт нач. 3 в. до н.э., живший в Александрии. Был казнен за сатиру, написаную по случаю женитьбы царя Птолемея Филадельфа на своей сестре], - казненный весьма своеобразно: его посадили в большой бронзовый кувшин и выбросили в открытое море (полагаю, все это было затеяно ради того, чтобы обезопасить себя от мести покойника), - Сотад казался мне крайне притягательным собеседником. Но чем больше я размышлял, тем больше и больше склонялся в сторону Гиппонакта: тот был мишенью его насмешек, хлебнул больше, был изгнан из родного города, а те, кто становился объектом его насмешек, порой кончали самоубийством [Согласно легенде, скульпторы Бупал и Афенид, изваявшие нелестное изображение поэта, стали его мишенью - он адресовал им несколько язвительных поэм, вынудивших несчастных покончить с собой. Ко всему прочему, Гиппонакт имел репутацию колдуна]. Даже могилу этого ионийского мерзавца старались обходить стороной, так как приближение к ней якобы было чревато несчастьем. Вот уж кого интересно зазвать в компанию. К тому же, подумалось мне, вот уж кто воистину был бы достойной парой философу-неудачнику, промышляющему ограблением банков. - Насколько нужно посвящать вас в детали? - спросила Жослин, вынимая и включая диктофон. Церемония эвокации оказалась весьма проста. Теплый день постепенно клонился к вечеру. Мадам Лесеркл, закрыв глаза, погрузилась в оцепенение. Она столь долго не открывала глаз, не шевелилась, что возникло подозрение: а не задремала ли она? Все это отдавало такой скукой, что я и сам начал задремывать. Чувство, что мы просто даром теряем время, становилось все настойчивее. Я даже задался вопросом: а правду ли говорят, что За Денгел, император Эфиопии (1603), действительно вызывал духов? Тут мадам открыла глаза. Мутные, подернутые белесой пеленой, они постепенно приобретали яркость - так проступают, становясь все ярче, огни встречного автомобиля на туманной дороге. Сперва было даже не очень-то ясно, что мерцает в устремленном на нас взгляде. И вдруг этот взгляд сфокусировался. Тяжелый, мрачный взгляд докера, которому приходится сражаться за выживание, и на фоне этой борьбы любая гражданская война - ясельная забава. Этот взгляд ни сном ни духом не напоминал о жизнерадостной мадам Лесеркл. Тяжелый взгляд замер на мне. - Ну, чего уставился, отродье варварской сучки? - Голос принадлежал мадам, но его звучание... Оно было надсаженным, сиплым, исполненным враждебности и злобы. - Что просил, то и получил. Ноздри мадам расширились - так животное берет след. - Воняет философом, - произнес голос. Ноздри еще раз вобрали воздух. - От вашего брата всегда несет, как от Фалеса. Сдал бы ты малость влево, хамелеон вонючий... - Так вы - Гиппонакт? - вмешалась Жослин. Тяжелый - зубодробительный - взгляд сдвинулся и остановился на Жослин. - Ну уж не Гомер, точно. - Пауза. - Тебе жрать-то удается с этой дрянью в пасти? В порту ты бы шла нарасхват. Я был сбит с толку, совершенно не понимал, что происходит, но все это отдавало дурным тоном. Словно дерьмом окатили с ног до головы. «Пора заканчивать с этим визитом», - пронеслось в сознании. - Давно же я сюда не заглядывал, - продолжил голос, - и что я увидел, вернувшись?! Мешок со студнем и шлюху с заплетающимся языком! Ну, что звали-то? Предложить есть что? Или вы вытащили меня оттуда, чтобы сидеть тут и пялиться на меня с открытым ртом - словно посрать тужитесь? - Что есть сущее? - была не была, спросил я. Голос не ответил. Взгляд медленно обежал комнату. Уткнулся в складки украшенной знаками зодиака юбки на коленях мадам Лесеркл. Голос зазвучал вновь: - Знал бы я, что ты философ! Любой урод, который непомерно толст, непременно становится философом. И начинает талдычить всем и каждому, что главное - ум, достаточно одного ума, а на тело - плевать. Зачем тревожил мертвых? Или живым с тобой тошно? Я начинал понимать, почему его могилу советовали обходить стороной. - Я просто хотел поговорить. - Да? Ты такой говнюк, что живым неохота изводить на тебя время? - Голос шипел, словно газ, сочащийся из конфорки на плите. Потом тон его совершенно изменился, вернувшись к прежнему диапазону. - А это что за ротастая баба? Ни дать ни взять - рабыня в седьмом колене. - Голос стал тихим и высоким - такой-то и представить невозможно. - Мастерица сосать палку, а? Это похлеще, чем осьминога на хрен накручивать, будь я неладен! Жослин растерялась, не зная, что на это ответить. Правая рука мадам Лесеркл принялась вяло щипать дряблую плоть левой, потом начала теребить ворот блузки. - Просто чудно! Притащиться сюда против воли - кого ради! Ради толстяка, трясущегося над своими жирами, и девки, из тех, от которых мужик уходит на четвереньках, не чуя, что у него между ног... И что вам понадобилось?! Что вам понадобилось, вы?! Совет, как стать еще гаже? Ума не приложу, гаже уже некуда. Или вам приспичило выглядеть не так отвратно? Опять же, ничем не могу помочь! - Если вы заняты, - заметил я, - мы вас здесь не держим. Блузка мадам медленно, но верно приходила в беспорядок. Голос, вновь вернувшийся к надсаженному, сиплому тембру, явно не спешил с ответом. - Недоумки вроде тебя никогда не призывают философов! Вам хватает собственного дерьма! В любой самой бедной и задрипанной стране философов раз в десять больше, чем нужно... На свет высунулась одна из грудей мадам, затем и другая освободилась от удерживающих ее тряпок. Мадам зажала один из сосков большим и указательным пальцами, словно то было маленькое дохлое и весьма малосимпатичное живое создание (например, земляной тушканчик). - Мертв которую тысячу лет и могу сказать: какая же это дрянь! - вещал голос. Стриптиз при этом продолжался будто в летаргическом сне - из тряпок высвобождалась желтоватая, неприлично жирная плоть, что придавало происходящему вид совсем уж нереальный. Взгляд пришельца из иных миров выражал не больше энтузиазма по поводу открывающегося нам зрелища, чем мой. - И вот я вернулся. Вернулся - в это тело! Надо же, чтобы так не повезло! Мохнатка мадам стыдливо забилась между необъятными ляжками - точнее, ляжищами - хозяйки; рука начала наяривать между этими горами жира. - Ничего! Всегда одно и то же! Мертва, как я! Откуда у толстяков эта жадность?! Вы только посмотрите, сколько места в пространстве вы занимаете! Позвали - и не позаботились ни о выпивке, ни о еде! Лучше бы о выпивке! - Мадам Лесеркл уставилась на коллекционные бутылочки. - Выпивка? Я кивнул, приглашая угощаться. Мадам схватила пару склянок, свинтила пробки, вставила по бутылочке в каждую ноздрю и резко запрокинула голову. Какое-то время она стояла так, замерев, потом голос послышался вновь: - Пустая трата времени. Судя по всему, душам тех, кто при жизни любил от души выпить, приходится нелегко - вкусовых ощущений они лишены. - Ну почему твою вонь я ощущаю, а вкус выпивки - нет?! Об этом следовало спрашивать не у меня, а у Звордемакера [Хенрик Звордемакер (1857-1930) - голландский филолог, создатель классификации запахов]. Тут мадам Лесеркл пересекла комнату и положила мне на макушку свою ручищу. - Что, так до сих пор и не придумали, как на месте лысины вырастить волосы? - прошипел голос. Мадам подошла к холодильнику и принялась освобождать эту продуктовую тюрьму от ввергнутых в нее узников. Голос продолжал говорить - поверх чавканья: - Знаешь, что я не раз говорил Фалесу, Гераклиту и прочим любомудрам? Откуда же мне знать. - Если вы такие умные, то как же вы будете помирать? А мои книги - как они? - Если честно... Не очень. Большинство ваших творений утрачено. - Написанное мной неистребимо! На худой конец, мои стихи дошли под чужим именем! Я ведь слышал себя повсюду, на каждом углу! Кто-кто, а я знал, что нужно этим бездельникам... Останки еды, только-только подвергшиеся воздействию пищеварительных соков, обильно украсили пол и стены комнаты: поэта сблевало. - Да, только потом эти стихи были запрещены. Император Юлиан счел их совершенно непотребными и... - Непотребными?! Чтоб ему вша съела яйца! Да мои ямбы на века писались! Я размышлял, стоит ли упоминать о том, что творения самого Юлиана прекрасно сохранились (в издании Лоэба они занимают целых три тома), но понял, что с тем же успехом я мог бы мочиться против ветра. - И эти людишки, они что, не соображают, что мой текст под их виршами видно на раз?! Да они ж - дым в сравнении со мой! Они что, не доперли своими умишками, чего ради была изобретена письменность? Да чтобы богохульничать. Крыть в этом мире все и вся! И этого, который в облаках, чтоб ему мало не показалось! Чтобы проклятия, высеченные на камне, дошли до самых последних времен... Н-да, что ни жри, ни в чем вкуса нет, - не умолкая, бубнил голос, покуда ошметки поглощаемой еды, слишком уж возрадовавшиеся, что попали в рот к мадам Лесеркл, с каждым новым звуком вылетали наружу, прочерчивая под действием гравитационных сил грязные дорожки на двойном подбородке и пятипудовом животе мадам. - А как там... с той стороны? - поинтересовался я. - А... Вот чего вы захотели... Ну а я хочу знать - я-то что с этого поимею? - Мадам Лесеркл с силой ткнула пальцем себе в ухо. - Даже этого не чувствую! А ведь, поди, здорово расцарапал ухо! Или порвал? Ну-ка... Чтоб этой жирной гусенице... Пусть получит за свои «услуги». Так как насчет меня? Я пою только за наличные.,. - Что вы имели в виду? - Ну? Мы ведь говорим о вещах серьезных? Серьезней некуда. Ты, философишко, должен бы был дойти до всего своим умом. Только вот лучшие ваши «мыслители» - они ж ни на что не годны. На их «мысли» - только мухам какать. Ты мне напомнил тут одного чудика - видел я его в свое время. Не помню уж, как звали. Ну, в общем, он выдрессировал свою псину лизать ему яйца. Я задумался о бренной оболочке этого «изобретателя» - давно ли по ней отслужили отходную или что там... - И чего же вы хотите? - Что-то вы не очень позаботились о развлечениях для дорогого гостя. Как насчет какого-нибудь возбуждающего зрелища? Тебя и эту прошмандовку я в виду не имею... Мадам Лесеркл опустилась обратно в кресло и принялась изо всех сил раздирать свою грудь, покрывая ее столь замысловатыми царапинами, что один их вид лишил бы дара речи самых прославленных каббалистов. - Я хочу оргию - по полной. И чтоб обязательно были мальчики. Девочки. Мальчики и девочки. Очень юные. Очень много. Блондинки. Очень блондинки... Ты, знаешь ли, здорово напоминаешь одного лысого мудозвона. Имя его забыл, но не суть. Его еще изгнали из Эфеса за то, что непрерывно бздел. Эфесцы, конечно, сами то еще дерьмо, но одного у них не отнимешь - с лысыми мудозвонами они не церемонились. - Как насчет того, чтобы представить нам образчик предлагаемой мудрости? - вмешалась Жослин. - Сперва оргия, мудрость после. И чтоб они все были свеженькие и жизнерадостные. Постных морд мне тут не надо. И чтоб грациозные были... - Мадам Лесеркл принялась изо всех сил биться головой о столешницу - на это нельзя было смотреть без содрогания. - Ну, это можно организовать, только не сразу... Нужен образчик мудрости, а там уж... - гнула свое Жослин. - Ты мне, лапуля, кое-кого напоминаешь. Нет, нет, имя вспомнить я, конечно, не могу. В общем, он промышлял грабежом могил. Написал какой-то трактат по оптике - ну да кто ж без этого! Я его своими ямбами заклевал до смерти. А к могилам уж как его тянуло! И думаете, из-за денег там или драгоценностей? Вовсе нет! - На что похожа смерть? - Ну как бы это сказать... Это я поведаю вам просто так, на дармовщинку... В общем - могло бы быть и хуже. Я мог бы оказаться в шкуре лысого, жирного, мерзкого философа, у которого к тому ж мачта не стоит. От этого я упасся хотя бы... - Скажи это мадам Лесеркл, - резко бросила Жослин. - А ты думала как? Нет денег - нет и песен. Вот мальчики и девочки будут... - Сперва докажи, на что ты способен. Деньги на бочку! - сказал я, внутренне волнуясь. - А то что-то у нас возникают сомнения в твоей платежеспособности... - Ты, истончающий время! Лишенный образа! Тот, кому не воздвигнут треножник. Единый и многий! Поцелуй меня в смердящую задницу! Мадам Лесеркл подошла к окну и слегка раздвинула занавески, впустив в комнату предвечерний свет. Бормотание прекратилось. Взгляд был устремлен куда-то вдаль. Продолжалось это довольно долго. Может, причиной был яркий свет из окна, но глаза мадам затуманились, при этом руки мадам все так же недвижно опирались о стекло. Мадам не двигалась - мы с Жослин недоуменно переглянулись: что делать? И тут мадам Лесеркл осела, как сброшенное на пол платье, и ее голова возвестила о своем соприкосновении с полом характерным трескающимся звуком - слегка приглушенным копной волос. ????????????????????????? - Ну вот, - пробормотал я, выходя из больницы, куда мы доставили контуженную мадам. - Не зря потратили денежки... Жослин только клацнула в ответ сережкой во рту. Покаяние Каина Я уже давно приценивался к мысли: а не полюбопытствовать ли мне, как там мои давние тулонские пристанища? При том что во Франции не было места, где бы я ни ошивался и ни бил баклуши, предлагая жаждущим бесценное содержимое моей башки, в Тулон я попал лишь однажды - и с тех пор не заглядывал туда тридцать лет. Поначалу как-то само выходило, что мое присутствие всегда требовалось в каком-то ином месте. В этих иных местах меня ждали деньги или ночлег или же стрелка моего компаса - того, что ниже талии - указывала на север, на юг, на запад или восток, включая прочие возможные варианты, за исключением Тулона. Однажды я проезжал Тулон по дороге в Ниццу - в три часа утра, в спальном вагоне, - но я лежал ногами к окну, штора была опущена, ночь стояла слишком темная, к тому же на ногах, как известно, нет глаз. И я стал побаиваться Тулона. - Ты что, боишься Тулона? - спросил Юбер, подъезжая к городу. - Город юности, знаешь ли... Юности - во всей правде ее. Истина сурова Я утратил все - пожалуй, это так, все, за исключением пути - в картографическом понимании этого слова. Я всегда мог отличить, где право, где лево, но что касается различения правды и кривды... Я лишился (порядок перечисления произволен) карандашей, бумажника (и не одного), документов, книг, чемоданов, машин, пушистых зверьков, пятнадцатилетней отсидки в тюряге - всего, кроме собственного занудства. И хотя я не был здесь три десятка лет, я пробирался через сплетение улиц без малейших колебаний. Вот я на улице, где когда-то жил. Такое чувство, будто просто выскочил на угол в магазин и теперь возвращаюсь обратно. Ничем не примечательная улочка, и здания на ней - как везде, только вот я на ней жил, а это не пустяк. Этого возвращения я побаивался всерьез, ибо, неоднократно навещая иные безумные пристанища, служившие мне домом в юные годы, я, может статься, переусердствовал - эти мои набеги просто вытоптали память. Воспоминания наползали на другие воспоминания, наслаивались, образуя путаный клубок, покуда не слились в одно неразборчивое пятно. А Тулон - Тулон стоял среди них особняком. Оттиск памяти, четкий, как гравюра. Я раскупоривал вино моей молодости - урожая того самого года. Считается, что все мы тоскуем по юности. Особенно настаивают на этом поэты. Звонкая зурна времени. Каков был Эдди? В молодости (двадцать лет) у Эдди были здоровье, будущее и моральные принципы. Красивые женщины, с которыми я отказался спать 1.1 Категория эта невелика, очень и очень невелика. Даже если ее расширить до понятия «женщины, с которыми я отказался спать», в ней будет лишь один персонаж. Речь идет об одной из преподавательниц той тулонской школы, где подвизался ваш покорный слуга. Как-то она пригласила меня домой на чашку чая. Придя в гости, я старался не поднимать на нее глаз, ибо опасался, что всякое внимание с моей стороны вызовет такую бурю в ее душе, - ее кожа - она предательски много выбалтывала... Мне оставалось только коситься в сторону или смотреть куда-то поверх моей собеседницы, удерживая ее образ на периферии зрения. Мы были одни. Ее муж, рентгенолог, был много старше ее. Чаепитие проходило в его отсутствие. Разговор наш описывал примерно следующие круги: «Эдуард, я люблю играть в теннис. А муж - нет. Не хотите ли сыграть в теннис, Эдуард?» Минутой позже: «Я люблю ходить куда-нибудь потанцевать, Эдуард. А муж не любит. Хотите, сходим куда-нибудь, потанцуем, Эдуард?» Чуть позже: «Я люблю ездить на пляж, Эдуард. А муж - нет. Эдуард, хотите, поедем на пляж?» Было яснее ясного, к чему все эти вопросы. Никакой двусмысленности. Но... Я допил чай и раскланялся - и все потому, что она была замужем. Есть вещи почти святые - и моему дружку там делать нечего. Невозможно поверить, что у этой дамы может быть со мной что-то общее. Об ту пору никто не удосужился мне объяснить, что брак воспринимается всерьез всеми, кроме тех, кто в нем состоит. Теперь-то - теперь-то, если речь заходит о моем удовольствии продолжительностью секунд десять, то пусть хоть население целой страны - средних размеров - исчезнет с лица земли... Правильно ли оно? Иные воспоминания способны вызвать лишь скрежет зубовный. Вернее сказать: они досаждают, как застрявшая в зубах кость. И находясь в здравом уме и трезвой памяти, я думаю, мне следовало бы тогда проявить больше почтительности к тому, что находится ниже пояса (потому как, признаюсь - да будет свидетелем мне сам Зерван, - не думаю, чтобы хоть раз в жизни я был готов отвергнуть сам сладостный акт... Последствия его - о да, сколько угодно, но сам акт...). Оставалось утешаться мыслью, что проявленная мной несгибаемая нравственность была все же чем-то большим, нежели еще одной жертвой на алтарь упущенных возможностей. Как знать - вдруг тот отказ спас меня от смерти (от руки обманутого мужа) или от иных превратностей судьбы, которым ничего не стоило бы испоганить мне биографию (хотя, по-моему, поганей, чем она есть, просто не бывает). И конечно же, моя верность приличиям основывалась на вере в то, что у меня впереди масса возможностей урвать соответствующие удовольствия, не совершая при этом прелюбодеяния. Порядочность в цене ровно настолько, насколько предполагается, что со временем она окупится. Если бы кто-нибудь выложил тогда двадцатилетнему обормоту Эдди, что ему никогда-никогда больше не услышать подобных предложений (ну разве в веселых кварталах, но это ведь не в счет) и что он годами будет отираться на вечеринках, дожидаясь, покуда какая-нибудь не первой свежести девица, на которую не позарится никакая живая душа, очаруется им, Эдди... Убеждения чреваты тем, что усложняют нам жизнь, лишая гибкости в принятии решений, но они - своего рода духовный скелет, а вы пробовали ходить без скелета? Время для афоризма Зло существования: досада и боль точат нас, как жучок - мебель. Казалось бы, разумней всего стать пессимистом, но ведь есть что-то еще, кроме зла... Даже в Афганистане мне доводилось слышать, как кто-нибудь смеется. Посреди избиения младенцев, посреди торжества бездарей вдруг - на цыпочках - появляется веселье. Зло заставляет думать, уперто думать о смысле происходящего, да послужат оные размышления плетью для нерадивых. Назад в Тулон - в поисках улицы, на которую всем плевать Свернув на ту самую улочку, я ожидал чего-то вроде удара под дых, бокового в челюсть, пинка под задницу - короче, я думал, что сейчас меня скрутит сожаление и бешеная тоска по юности - юности, когда как бы ни осаждали вас проблемы, можно утешаться, что впереди не один десяток лет и все еще выправится, дай только срок. Впору просто разреветься навзрыд. Но, глядя на дом, где я когда-то жил, я вовсе не испытал ничего подобного. Двадцати лет от роду я приехал во Францию - тогда у меня возникли сомнения, а стоит ли тратить жизнь на занятия философией. И вот я здесь, а жизнь - жизнь облетела, как отрывной календарь. Слабость? Согласен, сомнения в правомерности тех или иных философских систем можно счесть жизненным испытанием разве что с большой натяжкой. Сомнения такого рода никогда не числились по разряду великих страданий. Соответствующее количество обломов на мою долю выпало, но ударов судьбы мне испытать все же не довелось: родных не сжигали заживо у меня на глазах, и утолять голод кем-нибудь из ближайших друзей мне тоже не пришлось. Может, истинное мое несчастье заключается как раз в том, что с истинным несчастьем я просто-напросто не знаком. Но вот мне предстала rue des Lauriers Roses, и сердце мое на мгновение сжалось, исторгнув мольбу - оказаться молодым, получить еще одну попытку; но я понимал: то была не тоска по молодости, а тоска по полноте жизни, по сбывшимся обещаниям, юность щедра лишь на обещания, а не на их исполнение. Нет, юность - тяжкий труд, благодарю покорно, одного раза достаточно. Все опять кончилось бы тем, что я обнаружил бы себя в постели с гиппопотамом. То была нежданная победа над грозным призраком, терзающим сердце, над этим экзальтированным желанием прожить юность заново, еще раз. Нет, увольте. Одной такой юности, как у Эдди, более чем достаточно. Вполне ничего Да, именно так: не считая того, что полиция двух стран того и гляди накинет мне на голову ловчую сеть, а иные из моих внутренних органов - вопреки всем доводам разума - только и мечтают о том, чтобы дать дуба, я чувствую себя вполне ничего. Есть с кем пообщаться. По мере того как становишься старше, дружба дается все тяжелее и тяжелее. Сверстники - те, с кем у тебя больше всего общего - снедаемы собственными проблемами, им не до тебя. А дружба требует времени, только вот с возрастом год как единица времени меняет цену. Слишком поздно пытаться совладать с этой волынкой... Личные обязательства Пожалею ли о чем-нибудь? Разве что о горстке людей, с которыми я ладил, - на то, чтобы ее собрать, ушла вся жизнь. Вот эта-то потеря больше всего страшит меня, когда я думаю о смерти. Что ж, еще один повод для удивления. Спускаясь к старой гавани, я перешел проспект - эту зону средоточия окиси углерода, и тут моему взору предстал Юбер. Он стоял на краю тротуара, у ног его лежала сумка, и он изо всех сил старался слиться с пейзажем. Я решил составить Юппу компанию, резонно рассудив, что арест двух рецидивистов вряд ли займет больше времени, чем арест одного. Я почти достиг середины проспекта - вплоть до самого горизонта на нем не было видно ни одной машины (кроме того, мне горел зеленый свет), - когда какой-то рыдван, вынырнувший, скрипя тормозами и визжа покрышками, из боковой улочки на скорости, которую можно описать как фатально неблагоприятную для философов, едва не перечеркнул мое бытие. Когда эта колымага замерла, меня отделяло от нее расстояние куда меньшее, чем толщина полного собрания сочинений Эдди Гроббса. Точнее, будь на ней еще один слой краски - и карьера одного из величайших потрошителей банков оборвалась бы раньше времени. Едва не сбитый машиной Оказаться в положении человека, едва не сбитого машиной, - лучший способ выяснить свое отношение к пребыванию в этом мире. Возможно, в самом кочевом образе жизни - вроде моего нынешнего - есть нечто, притягивающее автомобили, что тормозят в миллиметре от вашего тела, превращая вас в автоматадора. Мне кажется, я бессчетное количество раз попадал в положение человека, которого едва не сбил автомобиль. Со временем я обнаружил, что организм отказывается как-либо на это реагировать: ни тебе интеллектуального потрясения, ни адреналина в кровь. Пульс ровный, наполнение хорошее. Вы уже покойник - ну и что? На этот раз меня поразила собственная уверенность в том, что душа моя не рассталась с телом. Давно не напоминавшие о себе чувства - самосохранения и досады - вдруг вырвались на волю, и я напутствовал стремительно удалявшуюся машину характерным жестом, хорошо известным на всех континентах этой планеты, за исключением Антарктиды. К моему удивлению, вдали вновь послышался визг шин, машина на мгновение резко замерла и начала стремительно ускоряющееся возвращение, сопровождающееся тупыми звуками клаксона. Задев меня бампером, машина остановилась, и из нее выкатился водитель, резко открыв дверцу одним четким, отработанным движением. Надвинувшись вплотную, так что я оказался с ним нос к носу, он заорал - хотя, учитывая полное отсутствие разделявшего нас расстояния, в этом не было нужды: - Ты что-то хотел мне сказать? Водила был лет тридцати с небольшим и отличался весьма дюжим сложением; одного взгляда было достаточно, чтобы догадаться: этот человек не жалеет времени на однообразное поднятие тяжелых металлических предметов. Такому ничего не стоило оставить от меня одно мокрое место, даже если бы у меня за спиной стояла пара-тройка других философов (Бэкон и Фон Гартман, например, с монтировкой и разводным ключом в руках): в том, что касается вышибания мозгов, он был искушен не хуже, чем я - в философии досократиков. Я видел, как на той стороне проспекта напрягся Юпп. Выражение, застывшее на его лице, не предвещало ничего хорошего. Можно было не задаваться вопросом - отделает меня мистер Бык или нет. Вопрос заключался лишь в том, когда он к этому приступит. Чтобы угадать его намерения, не нужно было тестирование с использованием карт Зенера. Обычно я в таких случаях разворачивался и быстрее семенил прочь, безмолвно принимая бесчестье, а то и пинок в придачу. Но дело в том, что обычно вы не носите с собой пистолет. Улица была пустынна. Я сделал это потому, что (a) я не горел желанием собирать зубы с асфальта и (b) всю жизнь я только и делал, что утирался, а тут, когда жизни этой осталось всего ничего, мне (впервые за пятьдесят лет) привалил шанс выбить дерьмо из говнюка на тачке. - Сказать? Вряд ли, - ответил я с холодностью, которую оценил бы любой философ, к какой бы школе он ни принадлежал. Надменное самообладание. Я извлек из кармана «Орла пустыни» (полуавтоматический «Магнум» калибра 0.50, чья убойная сила (не важно, что это такое) на шестьдесят процентов больше, чем у «Магнума» калибра 0.44 (опять же, что это значит - несущественно)), и нажал на спуск. К счастью, пистолет сработал: право слово, я не имел ни малейшего представления, взведен ли он, заряжен и где у него предохранитель. Выстрел прозвучал оглушительно громко, при этом «Магнум» едва не выбило у меня из руки. Пуля подчистую разнесла лобовое и заднее стекло машины. Мистер Бык, судя по всему, испытывал некоторые затруднения, пытаясь соединить в сознании маячивший у него под носом пистолет, мои слова и брызнувшие, как конфетти, осколки стекла. - У него пистолет, - объяснил бугаю его дружок, выбравшийся из машины (вне всякого сомнения, затем, чтобы лучше видеть кровавую сцену) и соображавший заметно быстрее, чем его компаньон. - А теперь давайте-ка: на землю и руки за голову. Сразу почувствуете себя лучше, - скомандовал я. Им оставалось лишь грызть гудрон, я же еще пару раз выстрелил по машине. Пули со звоном впились в кузов, не причинив тому особо существенных (то есть накладных для хозяина машины) повреждений, хотя я на это весьма рассчитывал. (Юпп потом объяснил мне, что если хочешь изрешетить машину - пусть проветривается, - нужно какое-нибудь скорострельное оружие, а не «Орел», созданный, чтобы с чувством, с толком, с расстановкой укокошить ближнего своего.) Тем не менее я выстрелил еще пару раз. От одного из этих выстрелов хотя бы загорелся бензин. Не то чтобы картинно полыхнул, но язычки пламени все же поубавят потребительскую стоимость машины и ее цену при продаже. Интересно взглянуть, как эти дуболомы будут заполнять страховую анкету... Что касается грубой силы: это срабатывает. А если она и получает недоброжелательную оценку в прессе, то лишь потому, что люди, занятые прессингом своих ближних, делают это неумело. У риторики есть определенные достоинства, и, может статься, было бы нешуточным достижением наглядно представить этому типу всю недальновидность его враждебного отношения к миру, но это заняло бы слишком много времени, и мы создали бы помеху уличному движению. Также следует сказать, что презрение нашей братии к средствам физического убеждения восходит к тому далекому прошлому, когда их уделом нередко были костры и подземные казематы, - в то время как тучные мира сего наслаждались массивными золотыми украшениями и податливыми красивыми женщинами, всегда готовыми ублажить власть имущих. Насилие решает все проблемы, превращая эти проблемы в несуществующие. Спросите карфагенян. Спросите греков, кончивших свои дни секретарями у римлян. Спросите филистимлян. Спросите сибаритов. Спросите милетян. Спросите пепел александрийской библиотеки. Поджарьте-ка гоморрцев - слабо? Раскорячившись, я встал на спины этой парочке, трепетно прижавшейся к земле. - Вот теперь, пожалуй, я готов поделиться кое-какими соображениями. Просыпаясь сегодня утром, вы, часом, не задумались о том, что вас может ждать смерть на редкость унизительная? - Нет. - Что ж, виной всему недостаток воображения. Наличие пистолета в руке сродни правильно выбранной посылке в сократическом диалоге. - Человеку следует постоянно размышлять о том, чего он достоин, каждый день проживая как последний. Можете ли вы предложить какой-нибудь довод, который помешает мне отстрелить вам яйца? - Это было бы незаконно! Мистер Бык так и не понял, почему над его словами я смеялся до слез. Юпп спокойно созерцал происходящее: - Черт побери, сроду не видел, чтобы тачку расстреляли так аккуратно! ????????????????????????? Мы поспешно покинули сцену на своих двоих - удивительно, но именно этот метод доказал свою эффективность, коли надо избежать встречи с полицией, прибывающей на место преступления на машинах. Путь наш лежал в «Чикаго» - район заведений, у порога которых общепринятое законодательство Франции теряло свою силу и вступала в действие антимораль: завсегдатаи этого притона скорее предпочли бы, чтобы их близких замариновали на ночь в имбирном соусе с острым перцем, а наутро поджарили бы на решетке и подали на стол каким-нибудь презренным ублюдкам, нежели согласились бы хоть на йоту облегчить жизнь полиции. Я предавался размышлениям о мистере Быке - мне не давал покоя тот факт, что я бы мог изменить его жизнь; дегустация гудронового покрытия на участке шоссе рядом со старой гаванью могла бы подвигнуть его на осознание того, что вся его прошлая жизнь была ошибкой. Может, только затем я и пришел в этот мир, все перипетии моей судьбы должны были привести меня именно к этой точке: меня тщательно готовили к исполнению одной-единственной миссии. А может, и нет. Юбер что-то подраскис. Не жалуется, но... Он вообще не жалуется (или не знает, с чего начать?). Одна из самых забавных особенностей этого мироздания состоит в том, что чем больше у вас поводов жаловаться, тем меньше у вас времени на жалобы. - А что ты таскаешь в сумке? - Деньги. Хотел от них избавиться. Юпп шатался по старой гавани (в этом районе множество кафе), предлагая зевакам зачерпнуть пригоршню-другую награбленных нашими тяжкими трудами купюр, лежавших в сумке, как жемчужины в раковине. Праздный люд прохаживался туда-сюда, но ни одна душа не сподобилась подойти и протянуть руку за шуршиками. Может, виной всему облик Юбера: не то кафтан, не то халат в качестве верхней одежды, широко распахнутые глаза, сложение подростка-переростка - все это не способствует занятиям благотворительностью; народ думает, что перед ним какой-нибудь спятивший профессор-самоучка. «Проснувшись утром, они молили Господа ниспослать им денег, а когда я выложил деньги перед ними...» Путь наш лежал в забегаловку, которую Юбер считал самым крутым баром в «Чикаго», а мне было известно - этот район пользуется славой самого крутого места в Тулоне, учитывая, что последний по праву гордился репутацией самого крутого порта в мире. Место назначения вызывало у меня некоторый скепсис, и, ссылаясь на то, что зубов и непереломанных костей у меня осталось наперечет, я поинтересовался, нельзя ли, коль уж нам приспичило пропустить по стаканчику, отправиться куда-нибудь в другое место, где вероятность подвергнуться нападению все же поменьше. - Знаешь ли, матерые рецидивисты почему-то не склонны собираться в библиотеках, - огрызнулся мой напарник (странным образом гордясь принадлежностью к сообществу заключенных не меньше, чем я, в соответствующем расположении духа, - к числу кембриджских донов. В конце концов, все мы принадлежим к какому-нибудь кругу). - Может, мне удастся встретить кого-нибудь из знакомых. - Мне казалось, у тебя были несколько натянутые отношения с сокамерниками. - Не скажу, что мы любили друг друга как братья. Но при всем том я отсидел с ними десять лет. Надо же было хоть с кем-то общаться. Не всегда получается выбрать компанию по вкусу. В баре было темно: то ли во имя того, чтобы посетители расслабились, то ли чтобы их не узнали, а может, хозяин экономил на освещении. Народу почти не было - и однако, когда я входил, в узком проходе на меня налетел какой-то тип, покидающий заведение. Он извинился! Самым вежливым образом! Подобных манер вы не встретите ни в «Хэрродз», ни в «Ковент-Гарден» - хоть десять лет толкайтесь там в дверях. Похоже, народ в заведениях вроде этого не очень-то напоминает сбившихся в стаю волков, которые только и ищут, как бы запустить в вас зубы. Мне почему-то вспомнился пуританин Захария Крофтон (ум. 1672) и его сыновья: Захария, Зара, Зилофехад и Зофония. На стенах висели открытки, присланные из стран, не отличающихся политической стабильностью, чьи правительства по качеству и долговечности сравнимы разве что с дешевыми подвязками для чулок. По словам Юппа, начало иным из этих переворотов было положено именно здесь, в разговорах за кружкой пива. Глядя на нечеткие фотографии уставших после боя парней, попирающих ногами тела других парней - похоже, этим парням уже не вставать на ноги, - поневоле поверишь, что утверждения моего напарника - истинная правда. У бармена на стойке высилась здоровенная стеклянная банка, заполненная черным песком и обернутая листом бумаги. Надпись на листе гласила: «Прах республиканских гвардейцев - можно добавить воды, разницы не будет». Мне подали «Blanche de Garonne» - не могу умолчать о несравненном освежающем и расслабляющем эффекте, который оказывает мое любимое пиво. Открыв сумку, Юпп задумчиво ворошил пачки денег. - Все одно и то же, - пробормотал он. - И чем дальше, тем хуже. Мы должны куда-то двигаться. А мы - мы повторяемся; нужно что-нибудь совершенно оригинальное. Ограбление, подобного которому еще не было. - Например? - задал я наводящий вопрос, заранее зная, что ответ мне не понравится - ответ, который, несомненно, чреват свистом летящих мне навстречу пуль, выпущенных из табельного оружия какого-нибудь стража закона. - Я думаю о чем-нибудь и впрямь потрясающем. О каком-нибудь грандиозном ограблении. Но грандиозные ограбления - это масса планов, масса задействованных людей, вот почему такие ограбления всегда обречены на провал. Сумма, которую ты должен украсть, чтобы прослыть лучшим из лучших, все растет и растет. До бесконечности. Раньше или позже кто-то сорвет еще больший куш - даже с учетом инфляции. И еще: для вывоза такого количества наличности нужен как минимум грузовик. - Я думал о разных банках, самых престижных банках и о самых крупных, о том, чтобы совершить ограбление в сопровождении оркестра, но все это вариации на ту же избитую тему. Я заглянул в историю преступлений: все ограбления похожи друг на друга; вопрос, больше или меньше было пролито крови, больше или меньше денег украли, по сути, неинтересен. - Не было одного - ограбления, объявленного заранее, типа: приходите всей семьей, не пожалеете. - Ты же давал объявление об ограблении в Монпелье. - Мы объявили, что эти ограбления будут, но не указали, во сколько или в каких именно банках. Монпелье - большой город. В нем множество банков. На этот раз мы заявим: мы ограбим такой-то банк такого-то числа. - Идея хороша, но вот осуществить ее... несколько затруднительно, знаешь ли. Хотя бы потому, что нас может поджидать там полиция. Несмотря на нашу преданность философии, то, что мы еще на свободе, это даже не чудо, а насмешка над чудом. Может, тебе просто взять деньги и спокойно наслаждаться теми сторонами жизни, которые сидящим в тюрьме неведомы? - Спасибо на добром слове, только ты ведь покривил душой, проф. Нет... Всей-то моей жизни - эти два месяца. А там... Вынесут вперед ногами, и все... Я бы и сказал, да толку... Себе лгать не будешь - так чего ради мне вешать тебе лапшу на уши... Прогулка по преисподней в исподнем Я ухнул в преисподнюю. Я предавался самоуничижению, покуда не почувствовал себя полным ничтожеством. Иные склонны объяснять преследующие их роковые неудачи злым роком, вместо того чтобы воспринимать это как проявление самой сути мироздания. И тут я все же в лучшем положении, чем большинство живущих на белом свете: каменотесы, с натужным криком опускающие кирку, водоноши в Бомбее, погонщики скота в Кении, пастухи яков на Тибете и турецкие полицейские. Так есть ли оправдание моей слабости? Рано или поздно, но вступаешь в пору, когда твоя умственная ловкость да горделивый напор уже не котируются. И ты дрожишь мелкой дрожью: тут до тебя доходит, что всякое начинание в конце концов обречено на провал, хотя ты уже и так до тошноты сыт провалами. А то, что почитается счастливым окончанием чего бы то ни было, вовсе не является счастливым концом по той простой причине, что всякий конец, мягко говоря, печален. Стойкий муравьишко Раз за разом приходишь к одному и тому же: все нетленные отрыжки эмоций и духа, решения мировых проблем, спокойная самоуглубленность и манерное исповедание веры, рамки догм, тесные, как одиночная камера, все эти ужимки сознания - лишь гордая бравада муравьишки (солдат рода Zacryptocerus, например), восклицающего: «Я несокрушим!» - прежде чем хрустнуть под башмаком прохожего. Впрягшись в воз Ты обречен тащить этот воз, изо дня в день, один-одинешенек, он становится все тяжелее и тяжелее, он гружен черт-знает-какими разочарованиями и неизжитыми проблемами; и - абсолютная пустота на горизонте. Прах философов, прах грабителей, прах наемников Я обвел взглядом бар. К концу недели - года? - века? - как бы там ни было, к концу грядущего века - ни одного из присутствующих сейчас здесь не останется в живых. Прах философов. Добавляй, не добавляй воды. Добавить, что ль, водки? Мы снова здесь А-а? Что? Зачем мы выскочили из небесной люльки, зачем устремились в мир? Или это просто бессмысленная насмешка? Но в чем тогда смысл? А если смысл есть, то где же он, черт возьми? Красотки Местные красотки взяли меня в оборот. Что ж, прикупить всем по толике счастья? Да, да, да. Этого я и хочу - пусть будут счастливы, в конце концов. Я готов раскрыть объятия всему мирозданию. В моем сердце найдется место каждому, даже этому недоноску, чью машину я продырявил, ведь единственное, что нас объединяет, заставляя встать под одни знамена, - наша смертность: наш общий враг. Прощальное слово? Мне хотелось бы сотворить больше добра... Не получилось. Я бы с радостью принес себя в жертву, лишь бы моя кровь пролилась росой искупления на головы ближних. Лишь бы я стал им защитой от страховых агентов да небритых недоумков с пистолетами. Впрягаясь в воз за столиком бара в Тулоне - Ну и как ты собираешься грабить банк, заранее объявив о своих предпочтениях? Выделив его, словно жертвенного агнца из стада? Там полицейских окажется больше, чем дежурит в самом крупном полицейском участке, какой только есть в этой стране, когда все население чинно-благолепно ест рождественский обед! - Я был сама язвительность. - Они же на головах друг у друга будут стоять! Мы даже войти внутрь не сможем! Посмертный арест, когда наши головы как следует нашпигуют свинцом, не в счет, ладно! Но чтобы ограбление засчитали, надо взять деньги и успеть прожить после этого хотя бы несколько секунд! А мы и так уже подгребли под себя все везение, отпущенное жителям этой страны! - Невозможное - лишь следующий шаг за пределы возможного. И иные делали его, даже не подозревая, разве нет? Это как случайно постучаться в соседнюю дверь... Юпп явно пересидел за чтением философских трактатов и шибко умных трудов. Недаром книжки вроде «Зогара» разрешено читать лишь женатым людям и только по достижении сорока лет! - Ну и как ты собираешься это осуществить? - Не знаю. Ты что-нибудь придумаешь, пока я буду заниматься кампанией в прессе. Дадим им месяц - пусть их попотеют. Что до философской концепции и словаря - это я оставляю на твое усмотрение. - И какой философский метод мы возьмем на вооружение? - спросил я без энтузиазма, прекрасно отдавая себе отчет: Юпп настолько углубился в чащу всевозможных «если» и «может быть», что ему уже оттуда не выбраться. - Метод? Для Величайшего из ограблений? Для ограбления нашего последнего банка, которое озарит собой всю историю? Чей отсвет ляжет и на прошлое, и на будущее? Ограбления столь великого, что на него обратит внимание даже Платон в своих эмпиреях? Метод тут может быть лишь один. - И Юпп взглянул на меня, ожидая, что я сам закопчу его мысль. Но я только недоуменно покачал головой и поднял руки вверх: сдаюсь. - Ну и какой же? - Метод Гроббса. ????????????????????????? * * * Покуда Юбер вскармливал и лелеял свою «юбрис» [Hubris - гордыня (лат.)], я насыщал свое чрево (с обстоятельностью немецкого ресторанного критика), пробуя, насколько состоятельна гипотеза о том, что процесс набивания брюха породит какое-нибудь невероятно замечательное нововведение в деле ограбления банков. Но теперь, с появлением ничем не ограниченного досуга для посещения ресторанов, обнаружилось, что никто не жаждет взять меня в оборот, а ведь еще несколько недель назад... Ешь сейчас Это «ешь сейчас» стало для меня образом жизни, ибо будущее не обещало ничего хорошего. Будучи неисправимым пирующим софистом [«Пирующие софисты» - сочинение Афинея], если только мне светило вкусно поесть, я готов был бросить все и устремиться в ближайший ресторан, по пути заглянув на всякий случай в «Бертон» [Сеть магазинов по продаже мужских костюмов]: вдруг заведение окажется цивилизованным, из тех, куда пускают лишь в костюме. В этом деле совершенно не важно, сколь часто ты заблуждаешься, когда-нибудь ты ведь окажешься прав. Опора в классике Я всегда искал утешения у Антифана, драматурга IV века до н.э.: «Кому из нас ведомо будущее, кто знает, какие страдания сулила нашим друзьям судьба? Потому - быстро возьми два гриба, что найдены под тем буком, и приготовь-ка нам их». Сие - одна из античных ценностей; вполне годится для оправдания чего бы то ни было. Если вы ввалитесь в ресторан и заявите, что некий тип по соседству вынашивает идею Большого Взрыва и некое начиненное дейтерием устройство (Z 1) вот-вот разнесет все на куски, в связи с чем пусть уж тебя напоследок пронесет от обжорства, народ вокруг решит, что ты на редкость странный человек, даже если ты на редкость богат. Но вверните пару слов из писаний какого-нибудь грека, чьи кости давно окаменели, и любая глупость сойдет вам с рук. Отсюда - популярность всяческих сборников афоризмов: они - дармовая мудрость, неизвестно кем запасенная впрок по нашу душу. Я просто не знаю, как помочь Юберу завладеть короной. Даже поднаторев во всяких концептуальных трюках, я не возьмусь отстаивать идею, будто ограбление банков есть род деятельности, знаменующий вступление мира в эру беспорочной справедливости, повсеместной любви и обильных удовольствий. Деньги - род фальшивой никчемности; не настоящей никчемности, а той, от которой трудно отвлечься. Жаль, что за деньги не купишь счастья, вот уж что никому бы не помешало, так это счастье, которое можно купить! Бедняки бы, подкопив деньжат, становились бы счастливцами... ????????????????????????? - Что мне в тебе нравится: ты не твердишь, будто любишь меня, - призналась как-то Жослин. Как же хорошо хоть что-то делать как надо! Быть популярным - как Зайц в Загребе [Зайц Иван (1832-1914) - хорватский композитор. С 1870 г. был дирижером Национального театра в Загребе]. Всякий раз, как я вижу ее, не могу избавиться от мысли, что она слишком хороша, слишком умна, самостоятельна, хорошо одета, чтобы здесь очутиться. Она поселяется в моем доме раз за разом, ей не важно, где я осел, надолго ли. Я даже боюсь думать, как быстро зачахла бы наша связь, распределись роли наоборот: жиреющий философ пытается найти ключи от машины, потом - вспомнить, где он поставил машину, когда машина найдена, снова ищет ключи, потом выясняется, что кончился бензин, потом он сворачивает не туда, трасса с односторонним движением - это надолго, он теряет адрес, не может найти места для парковки. - Когда мы грабили банк, ты боялась? - Нет. В тебе есть что-то такое уютное. Знаешь, по мне, ты похож на подгнившее яблоко. - Что за яблоко? Какое-нибудь особенное? - Из тех, что остаются на тротуаре, когда закрылся рынок. Нежное, на самом деле - хорошее, только вот битое. И никому оно не нужно - просто потому, что яблоки должны выглядеть по-другому. И вот этого тебе никогда не удастся скрыть. Ужас вызывает твоя неряшливость - вот уж от чего волосы на голове встают. А эти ваши налеты на банки... Моя родословная Почему деградация? Папа был настоящим героем. Он бестрепетно смотрел в лицо работе. День на службе, день - выходной. Стиснув зубы, он сорок лет проработал в страховой компании. Никогда не роптал, прекрасно понимая при этом, что на работе им помыкают ленивые, ограниченные, подлые люди, а другие ограниченные, подлые и ленивые люди, с которыми он сталкивался по долгу службы, зарабатывают вдвое больше его, напрягаясь при этом вдвое меньше. Но он не выплескивал эмоции на всех и на каждого. Проработал всю жизнь на месте, где я бы продержался от силы неделю. Правда, пару раз я ловил на его лице это выражение: все-что-ты-себе-воображаешь-я-уже-пробовал. Мама: помню, она пылесосила кресло, прежде чем вынести его на помойку. Покуда я учился в Кембридже, мне как-то не очень довелось иметь дело с креслами (предполагалось, что их отсутствие на кампусе поощряет студенческую активность). Что до кресел, которые у меня были потом, право, я не помню, чтобы я когда-нибудь обрабатывал их пылесосом (я даже купил пылесос). А те, которые явно просились на помойку, я вовсе не собирался туда нести, потому что (x) не знал, где она находится, (y) да и знай, (z) скорее бы передвинул мебель, чем стал ее выкидывать. Вот он я: полиция двух стран гонится за мной, одежда разбросана по всей квартире, мокрое полотенце комом валяется на столе в кухне, вросший ноготь на большом пальце ноги продолжает врастать все глубже - к пятидесяти годам я так и не научился правильно подрезать ногти, - а на горизонте маячит ссора с компаньоном, ибо из доверенных им мне двух пистолетов один валяется на полу, весь заляпанный медом (последствия устроенной далеко за полночь трапезы - гренки с медом), а другой, судя по всему, оставлен мной по забывчивости в кабинке туалета в одном из универмагов. Кто я - отпрыск умирающей цивилизации или обыкновенный раздолбай? Хотел бы я знать, доживу ли до того дня, когда вросший ноготь начнет причинять мне боль? - Отгадай, какая идея озарила намедни Юппа? Жослин лишь слегка поскребла коготками левую грудь (очень даже) - продолжай, мол... - Он хочет устроить что-то вроде ограбления по вызову. Мы уведомляем какой-нибудь банк, когда именно мы придем его грабить, надо же дать полиции шанс! - Ну и почему бы тебе не придумать, как все это осуществить? Ты ведь у нас как-никак философ. Этого я от нее не ждал. Я встал и направился к холодильнику за выпивкой, по дороге размышляя, воспримет ли Жослин это как желание промочить горло или как прелюдию, предшествующую скандалу. Нелишняя прозаизация: Если некий жирный философ, идя по улице, провалится в канализационный люк, он может твердо надеяться, что застрянет там, и все. И еще: Повзрослев, не станешь себе врать. Вот оно - Весьма тронут, что ты столь веришь в меня как в философа, но... Я, знаешь ли, никогда не претендовал на то, что как философ я чего-то стою. Давно сошел с дистанции. Если и выходил на беговую дорожку. Кроме того, моя сфера - история философии; точнее - история философии до эпохи императора Юстиниана. До того, как в 529 году он закрыл Академию в Афинах. В философах император видел возмутителей спокойствия. Он явно переоценивал их, зачислив в одну компанию с шарлатанами, мошенниками и прорицателями всех видов: гадающими по дыму, пеплу, крику петуха, зеркалу, полету птиц, камушкам, линиям на ладони... А ведь были еще те, что предсказывали будущее по грому и молнии, по жребию, по рыбьему пузырю, закатному солнцу, снам. Прибавьте сюда колдунов, некромантов, гаруспиков... Свиток, в котором содержался бы один только список всех типов прорицаний и дивинаций, бывших тогда в ходу, растянулся бы как минимум на целый стадий. Так ли удивительно, что всем этим предсказаниям не очень-то верили? Зонара [Зонара - византийский историк] полагает, что Юстинианом двигало всего лишь желание сэкономить на жалованье, выплачиваемом преподавателям Академии [Со времен Марка Аврелия философские школы в Афинах подерживались за счет государства]. Неоплатоники подались в Персию, в надежде потрясти мошну правившего там Хосрова I, но он оказался весьма прижимистым типом. А мы - мы получили то ли пятьсот, то ли тысячу лет мумбо-юмбо вместо философии. Временные границы этого периода зависят исключительно от вашей щедрости. - Кажется, мне ясно, как решить проблему, - объявила Жослин. - Вы ограбите банк, воспользовавшись именно тем, что они ждут ограбления. Надо просто сыграть на их самоуверенности. Я удивился, услышав, как помощница управляющего банком, в чем мать родила, готова недвусмысленно потакать грабежу. - У тебя есть идея? - полюбопытствовал я. Не то чтобы мысль о заранее объявленном бенефисе денно и нощно терзала мое сознание, но кто из нас не ценит лестную репутацию в глазах окружающих. Истинное удовлетворение дает лестная репутация в глазах какой-нибудь небольшой группы избранных. Юпп был одним из очень немногих людей, в чьих глазах я обладал лестной репутацией, и пусть я ощущал примерно то же, что и грейпфрут, брошенный с Эйфелевой башни и несущийся навстречу мощенной брусчаткой мостовой, мне хотелось оправдать мнение напарника и не ударить в грязь лицом. - Все, что от вас требуется, - быть там в духе, а не во плоти. И она выложила мне идею. Я возопил - то был не вопль «эврика», вызванный ее находчивостью, а лишь следствие соприкосновения с лезвием столового ножа, которым я пользовался накануне вечером и который пригрелся в моей постели столь удачно, что я опустился на него всем весом моего тела. ????????????????????????? Великая дата Для оповещения мы использовали компьютер, который обеспечил доведение нашего коммюнике факсом до редакций газет. Последним получателем сообщения стояло Главное управление полиции города Тулона. Жозеф-Артур, Юппов кутюрье, оказался докой по части компьютеров, так что тут проблем у нас не возникло. Вооружившись компьютером, Юпп забрался в канцелярию местного лицея и оттуда послал уведомления заинтересованным лицам. Компьютер и пару сотен экземпляров изданий греческих философов он оставил тамошним студентам («вооружил молодежь») в качестве нашей визитной карточки. По его мнению, посылать извещения по почте было бы слишком просто. Кроме того, Юпп оставил в лицее нашу фотографию: полароидный снимок, на котором мы стоим, широко улыбаясь и приветственно подняв бокалы с вином. Мы позировали в темных очках и тогах, при этом Юпп съехидничал: - Что-то мне кажется, это единственная наша фотография, которую они не будут рассылать для опознания. Заявление: «Сущее преходяще. Лучшее преходяще. Банки. Бабы. Банды. Возвещаем о себе сами, дабы облегчить труд охраняющих порядок. Когда восьмерка встретит восьмерку [То есть 8.08 - восьмого августа], не подойдет месяц к концу, как Банда Философов совершит ограбление; и более ограблений не будет. Как ни противодействуй полиция, тщетны будут ее усилия остановить нас. Те же, кто обратится, получат автограф. Тулон. Главная площадь. Банк. Ждите - тщетно. Стойте крепко. Мы действуем наверняка». Мы мило проводили время в загородном доме, когда на пороге возник Юпп, пришедший сказать, что наша весть ушла в мир. Остаться он отказался, сославшись на то, что ему необходимо продолжить строительство бассейна. ????????????????????????? Что выяснилось за неделю о назначенном вскоре «последнем банковском ограблении» Понедельник Юпп смотрел кино: женщина на экране мылась под душем. Выглядело это очень... натуралистично: отвратительное освещение, купальщица принимала душ долго и обстоятельно - видимо, это все же была любительская съемка. - Просто поразительно, на что способна волоконная оптика, попав в умелые руки - не будем уточнять чьи, - усмехнулся Юпп. Кассета была отснята частными детективами, которых Юпп нанял через Жозефа-Артура. Исполнители явно собаку съели на делах, связанных с неотомщенной любовью. Однако кассета была лишь частью их «улова». По мнению Юппа, сыщики подошли к делу основательно: им удалось сорвать всякие покровы с жизни «объекта», включая одежду. Они отследили всю корреспонденцию, поставили на прослушивание телефон, расспросили соседей, подняли медицинскую документацию, заглянули в банковский счет дамы, покопались в помойке (баночки из-под увлажняющих кремов, очистки кабачков-цуккини и пр.) и в печатном виде изложили это все Юппу, который пытался разгрести доставшуюся ему кучу документов, одним глазом поглядывая на экран. До ограбления оставалось три недели, а Юпп так ни разу и не поинтересовался у меня, как мы провернем это дело. - Эти парни берут дорого, но дело знают. У меня все утро ушло на то, чтобы прочесть их писанину - чего там только нет. Кое-что, накопанное ими, доставляет удовольствие, - он махнул рукой в сторону экрана, - а кое-что заставляет поморщиться. - А в итоге? - Она живет в Париже. Квартира ее. Или она уже полгода, не меньше, у кого-то на содержании. Незадача только в одном - отгадай, чем она занялась, оставив карьеру модели? Ты будешь смеяться! Такое и представить-то невозможно. Отгадай! - Ну не философией же? Перед моим мысленным взором предстал ее стремительный путь к славе - вид анфас, в полный рост, - одного этого достаточно, чтобы войти в плеяду лучших философов современности. - О нет, - ответил Юпп с ухмылкой, хотя я на его месте не стал бы так этим забавляться. - Нет! Она пошла работать в полицию! Он поднялся на ноги: - Пойду узнаю, как там дела с бассейном. Вторник Время назначено. В голове клубилось множество мыслей - неминуемое следствие утреннего пробуждения, но ни одна из них не имела отношения к ограблению банков. Все эти годы я жил как у Христа за пазухой - и толку? Я почти ничего не сделал на избранном поприще. Само занятие философией вызывало и вызывает у меня лишь ядовитую иронию, замечу в свое оправдание, что история нашей науки - просто-напросто ряд скандалов в благородном семействе, гротескная эстафета: очередной умник, взгромоздившись на плечи предшественников, норовит покусать коллег, разорвать их в клочья, представьте стаю пираний, где каждая рыбка обгладывает плывущую впереди. Чуть что, коллеги-философы тут же хватаются за ножи. У студентов я вызывал лишь стремление поскорее от меня избавиться. Мало кто проходил на мои занятия больше триместра. Мало кто горел желанием совершить долгую прогулку в сумерках до Теннисон-роуд, дабы удостоиться беседы с научным руководителем в обществе двух допившихся до потери сознания австралийских грузчиков, прикорнувших на полу. Одна юная леди заявилась ко мне, желая получить порцию откровений о Брентано, бросила взгляд на чучело сычуаньского землеройкокрота (не имевшее ни малейшего отношения к вашему покорному слуге - то был единственный предмет, доставшийся мне по наследству от бывшего владельца дома), пробормотала «простите», хлопнула дверью и, добежав до конца улицы, повернула налево, к вокзалу, где села на поезд, идущий в Лондон, чтобы навсегда покончить с университетской карьерой и философией - для этого ей хватило сорока минут общения со мной. То был величайший провал, который мне довелось испытать в этой жизни. И все же на смену одним возникали другие. Похоже, студентов, изучающих философию, университет плодил быстрее, чем я успевал с ними расправляться. Хотя в какой-то момент я стал подозревать, что деканат просто решает за мой счет свои проблемы: как избавиться от этого бездельника? этого шута горохового? этого тупицы? Да отправьте вы его к Гроббсу! Нечто удивительное происходило всякий раз, как очередной студент спускался по Теннисон-роуд к моему дому, после чего, не без моего участия, его жизнь делала резкий зигзаг и текла уже в ином направлении. Лучшим способом от них отделаться было засадить их учить греческий. Может, отчаяние по поводу интеллектуального уровня студентов - неотъемлемая черта всякого преподавателя? Как бы там ни было, ничто не отпугивает нынешних молодых людей так, как список неправильных глаголов (хотя следует смотреть правде в лицо: большинство из них не способны опознать и правильные глаголы). Похоже, у восьмилетней афганки больше способностей к грамматике, чем у выпускников, с которыми мне доводилось иметь дело. Они не знают ни-че-го; они могут говорить, говорить, говорить - но знания их равны нулю. Уилбур мог бы вспомнить, как в школе учитель заставлял учеников заучивать наизусть огромные куски греческих текстов: стихов или прозы, а потом, во тьме бомбоубежища, они разбирали их, покуда представители нации, давшей миру лучших профессоров греческой литературы, кружили снаружи на самолетах, стремясь сбросить на голову этим ученикам полуторатонные чушки, начиненные взрывчаткой. «Теперь стало немодно учить хоть что-нибудь, - проговорился как-то Уилбур. - Если бы я сидел и бормотал какую-нибудь мантру типа Гон-Конг-Донг, дабы какой-нибудь восточный божок ниспослал мне новую газонокосилку или просветил и очистил мой разум, никто бы и бровью не повел. Но если я процитирую на память строк пятьдесят из Эсхила, меня сочтут человеком крайне эксцентричным. А ведь способность мыслить - величайшая привилегия. И величайшая привилегия - учить греческий, язык богов и Господа. Очень важно, чтобы в сознании присутствовало представление о чем-то действительно великом». Я и впрямь относился с почтением к выпавшим на мою долю привилегиям. Я, например, чувствовал неловкость, впаривая студентам наркотики, поэтому всегда задавал им огромные домашние задания, чтобы отдалить время следующей покупки. Среда Никакого тебе решения. Никакой тебе задумки. Я размышляю о битве при Затфене [Получила известность из-за того, что в этой битве был смертельно ранен английский поэт и один из ближайших советников королевы Елизаветы I сэр Филлип Сидни] (1586). Размышляю обо всех этих ребятах - они проходят передо мной, шеренга за шеренгой. Философия всегда была мужским занятием, что несколько странно: со времен, когда забил Ионийский ключ, из которого отхлебнули мы все, философы редко бывали вхожи во власть - этого трудно не заметить. Они отираются вокруг власть имущих, пытаются повлиять на тех, кто на вершине, подлизываясь к правителям, лебезя перед ними. Платон, Плотин, Буридан, Лейбниц, Дидро, Хайдеггер, Декарт, Аристотель - все они, в свой черед, причастились власти: в качестве пассажиров на заднем сиденье машины... Причастились настолько, что задницу любого монарха впору назвать местом, на котором отдыхает язык философа... У женщин, во всяком случае, выбор поприятнее. Утешившись мыслью, что все мои предшественники потерпели фиаско, а их идеи так и остались томиться на книжных полках, стиснутые кожей переплетов, я отправился спать. Разбудил меня какой-то дребезжащий, неприятный звук - будто включили на отжим стиральную машину. Раздосадованный, я потащился на кухню, чтобы застать там Юппа, лежащего голой грудью на столе и трясущегося мелкой дрожью. Я вцепился бедняге в плечи - через пару минут его отпустило. - Все в порядке, - пробормотал он. - Знаешь, иногда мне кажется, что кто-то там, наверху, всерьез на меня ополчился. Сил почти не осталось, приходится напрягаться, стиснув зубы, только чтобы не сдать. Покажи - кто так напрягается, как я?! Но сдаваться я не собираюсь. Тем более сейчас! И тут я спросил его, был ли он у врача. Это я-то! Я не верил собственным ушам. - Я был у десятков врачей: ты же знаешь, как мне нравится общаться с людьми. А теперь я могу позволить себе платить за визиты, во время которых всегда узнаешь что-нибудь интересное. Врачи могут ошибаться. Некоторые из них. Даже большинство. Они все, кроме одного, могут быть неправы. Но я не поверю, что они ошибаются все, все до единого. Странная штука - платишь все больше и больше, чтобы услышать все более и более худые вести. Четверг Наутро Юпп выглядел совсем помятым. Я приготовил завтрак и сделал все, чтобы он как следует поел. Он не прикоснулся даже к булочкам, не говоря обо всем прочем. - Я еще разок гляну на бассейн, а потом отправлюсь в Париж - хочу повидать Патрисию. Если со мной что случится - не беспокойся, доведи дело до конца, и все. Бассейн: прознав, где живет месье М. Габорио - нежно любимый своими воспитанниками директор детского приюта, через который прошел в свое время Юпп, мой напарник, убедившись, что этот старый знакомый на две недели уехал в отпуск, проник в его дом, чтобы произвести в оном некоторые переделки, воздвигнув на месте холла и кухни плавательный бассейн. Юпп исходил из того, что (x) перестройка дома будет стоить месье Габорио целого состояния и изрядной головной боли, (y) ни одна страховая компания не примет иск, в котором говорится, что «я уехал в отпуск, а по возвращении, открыв входную дверь, упал в плавательный бассейн», (z) Габорио - столь редкостный зануда и приверженец однажды заведенного распорядка, что подобный шок может свести его в могилу. - Что ты будешь делать в Париже? Надеешься покорить свою красотку? - Нет, мне и говорить-то с ней не стоит. Она должна неплохо освоиться на работе - ни одной мелочи не упустит. Не из таких... Мне просто хочется побыть рядом. Немножко поотираться по соседству. Пятница Я бился над проблемой, подходя к ней то с одного, то с другого конца. Ни-че-го. Ни малейшей идеи. Мой кладезь идей был мертв, как Синайская пустыня. Я сделал попытку себя подбодрить, вспомнив все случаи из жизни, когда мне удалось преодолеть препятствие, которое по всему казалось неопределимым. Увы, я так ничего и не вспомнил. Оглядываясь на прожитую жизнь, я вспомнил лишь один случай, когда мне и впрямь удалось разобраться с проблемой - да и ту я создал своими руками, так что это не в счет. Клерик Как всегда в начале года, сидящие за преподавательским столом заключали пари: кто из первокурсников умрет во цвете лет или покончит жизнь самоубийством. Имена претендентов на эту роль всплывали одно за другим, - и тут кто-то упомянул Клерика. «Вот уж про кого можно сказать: «отмечен печатью рока», - буркнул Фелерстоун. - Только рок этот преследует не его, а тех, кому не повезло оказаться с ним рядом, - добавил он. - Мне говорили, будто до поступления к нам этот парень жил в монастыре. И будто бы вся братия покинула монастырь, лишь бы быть от него подальше». Эту историю я слышал впервые, но в глубине души порадовался: еще когда я занимался зачислением Клерика, у меня возникло предчувствие, что мы хлебнем с ним горя. Почему в тот год заниматься зачислением выпало мне - загадка. Хотя нет: год из года зачислением у нас ведал Фелерстоун, свято верящий в свое «чутье». Однако как раз накануне того собеседования он отравился за ужином и угодил в палату интенсивной терапии, где валялся без сознания. Тем самым он был лишен возможности протестовать по поводу того, что его обязанности взял на себя я - благо, никто из членов колледжа не желал себя обременять еще и этим. Я зачислил несколько грудастых девиц, Клерика, всех, кто был выше 180 см, и всех, чье имя или фамилия начинались на Z. Клерик во время интервью показался мне субъектом малоприятным, но я не имел тогда ни малейшего представления, сколь точно оправдается мое предчувствие. Как-то утром, возвращаясь домой с грандиозной попойки, я плелся вдоль реки. У воды суетились студенты, спуская байдарку. Потом в байдарку забрался Клерик, а все остальные почему-то оказались в ледяной воде. Как ему это удалось, я так и не понял. Слава Клерика росла. Декан, совершенно равнодушный к делам Господним и старавшийся покинуть любое собрание, едва там появлялся ваш покорный слуга - меня как-то угораздило упомянуть, что в свое время я подрабатывал летом на военном заводе, - декан начал вдруг бормотать под нос: «Дэниел Эдвард Клерик - в каждом слове шесть букв, три раза по шесть: шесть, шесть, шесть!» Может, нам стоило бы прислушаться еще тогда: все кончилось тем, что декан пытался застрелить Клерика из обреза, нанеся непоправимый ущерб портрету какого-то епископа семнадцатого века. Но и это не вызвало особого беспокойства: (a) единственное, на что не мог пожаловаться наш колледж, так это на нехватку епископских портретов семнадцатого века, и (b) никто еще не осмелился утверждать, будто состояние душевного здоровья является препятствием для академической карьеры или получения почетной мантии. Сохраняя завидное спокойствие - я даже почувствовал укол ревности, - декан собрал вещи и отправился в академический отпуск. Отпуск продолжался год, а местом его проведения бедняга почему-то избрал Святую землю. Вскоре после этого множество книг (Зипей, Йоблот, Левенгук) покинуло библиотеку колледжа и, сев на поезд, отправилось в Лондон, проявив не свойственную изданиям восемнадцатого века тягу к новым впечатлениям. Как ни странно, один из лондонских книготорговцев догадался об их происхождении, и Фелерстоун выехал в столицу для расследования. «Это - Клерик, - заключил он по возвращении. - Торговец сказал, что тип, принесший книги, смахивал на студента и от одного его присутствия становилось тошно». - Ну, знаешь ли, под это описание попадает половина колледжа. - Нет... Что-то заставляет меня полагать, что книголюбу можно верить. Он не просто сказал «тошно», а подчеркнул: «тошно до омерзения». Чертовски точное определение - но, увы, на основании подобных показаний вряд ли можно было засадить Клерика за решетку. Затем последовала забастовка преподавателей колледжа, за которой невнятной тенью маячил Клерик, в результате многих из бедолаг уволили без выходного пособия. - Отроду не сталкивался с подобным типом, - пробормотал Фелерстоун, когда мы как-то под вечер собрались в профессорской. Мы чувствовали себя на положении осажденного гарнизона, запертого в крепости. Никто не решался высунуть нос наружу: где-то там бродил Клерик. Но добила всех история с Авиатором. Клерик повадился приглашать на постой в свою комнату бродяг, которых в Кембридже - великое множество. Руководило им отнюдь не сострадание, как могут подумать некоторые, а желание досадить начальству, почитающему право блевать, обирать ближнего и месяцами не мыться исключительно привилегией членов колледжа, удостоенных докторской степени. Открытие ночлежки для бродяг формально являлось нарушением Устава колледжа, но почему-то никто не хотел быть уличенным в том, что он сделал выговор студенту, разделившему свой кров с бездомным. При том, что ни один из этих клошаров не задерживался у Клерика больше чем на одну ночь. Винс - своего рода местная достопримечательность - был одним из таких клериковых клиентов. Десятилетиями его можно было найти на рыночной площади, напившимся в хлам и прикорнувшим по этому случаю подремать или же ругательски ругающим студентов и туристов - две социальные группы, представителям которых он особо докучал, пытаясь разжалобить их на деньги. «А мне? А мне? А про меня не забыли?» Подозреваю, что доходы его были побольше моих. После смерти Винса местная газета опубликовала о нем заметку с фотографией - в полупристойном виде. Заметка проливала свет на то, как бывший пилот-истребитель (уничтожавший немецкие бомбардировщики целыми звеньями) докатился до жизни клошара. Уходу Винса со своего «боевого поста» ни одна душа в колледже не придала особого значения, пока не выяснилось, что на руках у Клерика - честь по чести заверенное юристом завещание, в котором ушедший в иной мир клошар отказывал свои бренные останки Клерику, последний же уведомил всех и каждого, что собирается заказать таксидермисту чучело Авиатора: нет такого закона, чтоб запрещал таксидермическую обработку джентльменов без определенного места жительства. Университет всегда отличался известной терпимостью, но ни один колледж не хотел бы прославиться как «тот самый, где чучело бродяги». Фелерстоун нанес мне визит. «Ты не подумай, что я говорю все это, потому что только и мечтаю о твоем уходе, Эдди: об этом мечтают все и каждый. Но либо из колледжа уйдет Клерик и заберет с собой эту свою набивную садовую скульптуру, либо уйдешь ты. Ты его принял - тебе от него и избавляться!» Н-да. Фелерстоун явно надеялся, что меня, Клерика и усопшего бродягу упакуют на Кембриджском почтамте в один большой ящик и пошлют куда-нибудь подальше. В любой другой период моей жизни я бы ответил на подобный ультиматум гомерическим хохотом, но судьбе было угодно именно о ту пору озаботиться появлением на моем горизонте некоего милого научного фонда, и я не хотел упустить свой шанс оный фонд подоить. Есть алкаши, которые могут жить чем бог послал, обходиться без еды, были бы деньги на опохмелку, а больше им ничего не надо, я, однако, не из их числа. В одном я не сомневался: на роль университетского наставника я годился весьма мало, но еще меньше - на любую другую. Клерик и беседа с ним встали между мной, ящиками Chevalier-Montrachet и изысканной зоофагией. Чертово невезение. У того, кто в упор смотрел на барражировавшую над ним советскую летающую крепость, не сдадут нервы, коль выпало иметь дело с какой-то прыщавой пакостью. Попутные размышления по дороге к «клиенту» 1. Прозвище - Князь Тьмы. 2. В 2000 году ему исполнится тридцать три: в глазах многих это позволяет ему претендовать на роль Антихриста. 3. Обладает нечеловеческим запасом жизненных сил: по сообщению информированных источников, неоднократно замечен в том, что по три дня может обходиться без еды или сна. Он может провести всю ночь на ногах, а потом появиться на утренней пробежке свеженьким как огурчик. 4. Удачлив в качестве режиссера. В отличие от большинства театральных постановщиков, избравших это поприще из любви к театру, желания поизгаляться над литературой или просто потому, что режиссура обеспечивала выпускнику теплое местечко и непыльную работенку, Клерик руководствовался иными соображениями: режиссерское кресло давало возможность покуражиться над множеством людей. О его методах работы с актерами по университету ходили рассказы: методы были не для слабонервных. На один из первых прогонов Софокловой «Антигоны» Клерик принес клетку с крысами и предложил собравшимся «взять по крысенку и откусить тому голову». Ответом был дружный смех, покуда Клерик не продемонстрировал, как это делается. Вегетарианцы поспешно покинули репетицию. Те, кто был позакаленней, пытались отмазаться, ссылаясь на то, что крыса ведь тоже может тяпнуть за язык, на что получили ответ: «Каждый из нас - либо хищник, либо жертва. Выбирайте!» В результате труппа разбежалась. Но в те времена Клерик еще не отучился в университете и семестра. Успех - товар, приветствуемый везде и всюду. Заручившись солидной финансовой поддержкой (возможно, проходящей по той же статье отчетности, что и списание из фондов нашей библиотеки «Отчета Королевского Академического общества за 1764 г.»), Клерик ставил постановку за постановкой - так что вскорости его актеры привыкли живьем есть саранчу и прочих тварей. «Смысл в этом один, - разглагольствовал актер, извлекая крылышко, застрявшее между зубов. - Показать всем, что они просто-напросто скоты и быдло». Одна из работавших с Клериком прим бросила университет и поддерживала связь с семьей только посредством открыток, отправленных третьими лицами. Открытки приходили из самых разных и, главное, отдаленных мест: из Чили, с Соломоновых островов, районов, все еще населенных представителями племени зулусов. Сообщать свое местонахождение девица отказывалась, резонно полагая, что если оное станет известно кому-то на родине, не ровен час о том прознает и Клерик. Каждые три дня она меняла место жительства. «Цель моей жизни - сохранять максимальную дистанцию между мной и ЭТИМ». Однако что-что, а делать сборы он умел. Так, он поставил «Гамлета». В постановке были задействовани лишь двое актеров, мужчина и женщина (своего рода протожерардизм - отчасти), играли они на сцене абсолютно голые: кассовые сборы порой оказываются вопиюще несоразмерны затратам на костюмы. К середине представления половина зрителей покинула зал (говорю об этом, потому что сам там присутствовал): сделать это вначале им мешало благоговение перед самым человечным из титанов прошлого, столь одержимого, оказывается, созерцанием гениталий. Но это театр Клерика как раз не волновало: деньги-то зрители платили, когда входили в зал, а не когда актеры выходили на поклоны. Комната Клерика Клерик жил в комнате на двоих, но вряд ли нужно говорить, что напарник давным-давно оттуда съехал, а въехать туда никто больше почему-то не жаждал. «А, Эдди! Ну входи же, - любезно приветствовал меня хозяин. - Тебя-то я и поджидал!» Он поднялся и пересел поближе к огромному холсту, сплошь покрытому черным. Встреча, оказанная мне, ничем не напоминала приветствие зарвавшимся студентом преподавателя, что явился вышибить его из колледжа. Я уставился на холст площадью так примерно пять квадратных метров - сплошь черный; предо мной была чернота, уходившая в стену, как провал шахты. - Понравилось, а? Сам рисовал - это еще не предел моего таланта. Называется полотно «Чернуха - это нечто совсем иное». С чего же начать? Идя, я не сочинил никакого вводного слова, оправдывающего экзорцизм и прочее. Честно говоря, я ведь надеялся, что Клерик начнет сам, сказав что-то вроде: «Доктор Гроббс, поразмыслив, я решил покинуть Кембридж и достойно распорядиться останками Авиатора, не шокируя нравы, царящие в Англии в конце века. Мне бы не хотелось давать повод к каким-либо пересудам. На ваш взгляд - это верное решение?» - Как поживает Авиатор? - поинтересовался я. - Он в надежном месте. Просто невероятно, чего можно добиться за бутылку виски. Я выложил ему, как на сложившуюся ситуацию смотрят в колледже. Клерик среагировал как-то странно: сослался на то, что в Уставе колледжа ни слова не сказано о запрете держать у себя набивные чучела бродяг - и все. - Вот ведь и у вас дома стоит чучело сычуаньского... землеройкокрота, да? Еще одно доказательство того, что пренебрежение уборкой в собственном доме может обернуться против вас. Потакание собственным слабостям: за и против 1. Клерик не владеет навыками бальзамирования трупов. 2. Он же это еще не сделал, верно? 3. Ящики Chevalier-Montrachet (упоминание которых обличает мой непрофессионализм). Потакание Клерику: за и против 1. Оборотная сторона пункта 1 вышеупомянутого списка: университеты дают универсальное образование. 2. В музее Фитцвильяма десятки мумий выставлены на всеобщее обозрение - при этом усопшие в отличие от Авиатора вовсе не давали на то согласия. 3. Почему лишь какие-то сомнительные и малосимпатичные иностранцы имеют право на то, чтобы их останки были сохранены надлежащим образом для потомков? 4. Предложение пожертвовать мумифицированные останки Авиатора колледжу - через пару тысяч лет их можно будет не без выгоды толкнуть тому же музею Фитцвильяма. - А вам и впрямь хорошо здесь? - поинтересовался я. - Ваше ли это? - Хорошо? Плохо? Разве это важно, когда перед тобой непочатый край работы. - Клерик протянул мне плошку с жарким, которое разогревалось, покуда мы беседовали. Из вежливости я съел кусок-другой. - По старинному рецепту, - пояснил Клерик. - Семейному рецепту. Я попробовал еще один заход: - Некоторые считают вас странноватым. - Это декан-то? Ну, знаете ли, я как-никак Антихрист. На всеобщую любовь я не претендую. Не по чину. Сказано это было нарочито двусмысленно. На суде такие высказывания может цитировать - в свою пользу, разумеется - и защита, и обвинение. - А как вчерашняя поездка в Лондон? - сменил он тему. - Ничего, - ответил я с деланым равнодушием: мне не хотелось тешить самолюбие оппонента вопросом, откуда ему известно, что вечер накануне я провел в советском посольстве, угощаясь на дармовщинку тамошними hot de oevur. - Ну, Эдди, давай. Ты же - наш человек! Не знаю уж, что он хотел этим сказать, однако у меня было такое чувство, что он недалек от истины. - Думаю, со временем у меня найдется для тебя дело. Не хочешь ли получить в управление парочку стран? Шутовство. Сплошное дуракаваляние. Я ретировался - с ощущением, что моя навязчивая доверительность посрамлена. Но нет существа опаснее загнанного в угол философа. Изгнание Клерика Что-то мне говорило, что Клерик сдаст экзамен. Худо-бедно, но сдаст. Жаль; провали он его, и у нас был бы безупречный повод выбросить парня из колледжа, как балласт с тонущего судна. Откажи мы ему в дальнейшем обучении по каким бы то ни было моральным соображениям, он вполне мог устроить нам скандал, но если вы не сдали экзаменационную работу - самое время упаковать чучело старого бродяги и отправиться прочь из колледжа. Клерик был математиком, что вселяло некую надежду; естественника можно провалить. Занимаясь английским, иностранными языками или историей, вы можете с треском провалиться на экзамене, только если, придя на него, вы вдруг запамятовали, как писать или читать. Итак; провал на экзамене = ящик Chevalier-Montrachet. Я вынашивал одну подлянку. Почти всю жизнь я прожил так, чтобы, не дай бог, не пришлось принимать какие-либо решения, особенно - под давлением обстоятельств. Но сейчас, когда мне выпал счастливый билет и на горизонте маячил фонд, который можно пощипать, я готов был побороться. По нелепой прихоти судьбы мне удалась карьера философа; от добра добра не ищут. Альтернативы у меня не было. На что я еще годен: разливать чай в борделе? Знание может быть долгое время совершенно бесполезным, а потом вдруг обернуться насущно необходимым и крайне выгодным для человечества. Сколько в истории науки теорий, наблюдений, интуитивных построений, долгие годы пролежавших под спудом - как медведь, уснувший в берлоге, - чтобы потом триумфально восстать во всем блеске славы их: булева алгебра, двоичное счисление, падающие яблоки. То же самое можно отнести к Бев. Я не виделся с ней много лет, при том что Кембридж - городок маленький и просто так рассчитывать на подобное здесь не приходится. Одна из забавных черт зрелости: соседи по кампусу, с которыми ты жил бок о бок в студенческие годы, к этому времени занимают начальственные кресла; Бев - один из примеров тому: в этом году она отвечала за проведение экзамена по математике. Приветствовала она меня несколько... замороженно, я бы определил это так. Она не то чтобы достигла самых высот математического Олимпа, но ее жизнь свидетельствовала, чего можно добиться кропотливым упорным трудом. Комната ее выглядела как обычно: будто целая бригада снедаемых рвением к работе уборщиц только что рассортировала и разложила по местам каждый клочок бумаги, каждую книжку и каждый огрызок карандаша. Была там и пара фотографий обнаженных женщин (снимали тоже женщины - так что результат был в корне отличен от той погани, которая выходит, когда за съемку берутся похотливые потные самцы). Не будь Бев весьма изысканной воительницей, принимающей участие в битвах ученых мужей, она бы раскроила разводным ключом череп всякому, кто посягнул бы на эту ее вселенную. Глядя на Бев, я задался вопросом: продолжится ли это безостановочное и стремительное развитие науки и дальше с той же головокружительной скоростью или же ограниченные возможности человека положат этому предел и процесс замедлится и какова во всем этом роль книг? Однако я вовремя вспомнил, что пришел шантажировать Бев, что было нелегко, так как каждый аспект ее жизни мог послужить мне укором. - Чем обязана, Эдди? Я потупился, устремив взгляд на свой правый башмак, чтобы обнаружить, что его подметка болтается, как язык, вывалившийся из собачьей пасти; я поспешил пристроиться на софе, однако от меня не укрылись две предательские дорожки в районе ширинки, явно прочерченные мочой, поленившейся излиться в туалете. Тем не менее я перешел к делу и предложил Беверли провести экзамен таким образом, чтобы Клерик провалился, включив целую тему, которой не было в программе, и оповестив остальных об этом в самую последнюю минуту. Все сокурсники Клерика, специализирующиеся по математике, уже разъехались, так что ему не от кого было бы узнать о внесенных изменениях. Одно из немногих преимуществ репутации «крепкого орешка» от философии («крутого» философа) заключается в том, что окружающие не тратят времени на удивление по поводу несообразности вашего поведения. - Что ты пил сегодня с утра, Эдди? Это же дико, аморально, подло и, кроме всего прочего, невозможно. Задание было роздано им месяц назад. Завтра я уезжаю в отпуск. Приятно было повидаться. Надо бы нам как-нибудь сходить пообедать. Меня всегда удивляло до глубины души, сколь много людей, пребывающих в физическом и умственном состоянии, позволяющем полагать, что они вполне способны справиться с организацией совместного обеда и дружеского возлияния, только говоря о том, что надо бы это сделать, вместо того, чтобы пойти поесть или пропустить стаканчик. Что ж, отказ Беверли можно было предвидеть заранее. Неуместное в своей грубости совокупление Хотя наша дружба в студенческие годы длилась ровно столько, сколько мы делили соседние комнаты в общежитии, она была отмечена редкостной доверительностью. Почему для доверия Бев выбрала именно меня - выше моего понимания, ибо если бы составлялся мировой рейтинг людей, умеющих хранить чужие тайны, моя позиция была бы где-нибудь в самом внизу, там, где десятизначные цифры. Однажды Бев закадрила какого-то регбиста. Не очень удачно. Видно, в тот день она ненароком вручила бразды правления демону, что материализуется из солодового виски. «Он уже наполовину добился, чего хотел, когда я вдруг вспомнила, что мужчины меня не интересуют, но было бы грубо не дать ему кончить». Шабаш мошенника Лет сто назад объектом шантажа рисковал оказаться какой-нибудь лишенный отца бедняга, рожденный вне брака, но с тех пор многое переменилось. Сегодня в зону риска попадают те, (x) чей законный папаша - видный член парламента, принадлежащий, увы, к партии, вовсе не пользующейся в академических кругах любовью, (y) сфера деловых интересов этого папаши вызывает в вышеупомянутых кругах еще меньшее одобрение а (z), а нежно любимый сын обретается в компании, весьма тесно связанной с некой другой, еще более не любимой интеллектуалами партией, члены которой до странности любят избивать низкорослых, хилых, одиноких эмигрантов, на что приемная мамочка предпочитает закрывать глаза, будто ей это неведомо. Обо этом не пишут в газетах, черным по белому. Ничего такого совсем уж предосудительного в этом, конечно, нет, из-за этого никто не будет кончать самоубийством, но для Бев было бы куда лучше, если бы оная информация и дальше оставалась в тени - учитывая вовлеченность моей подруги юности в политические движения, которые считаются на кампусах весьма и весьма прогрессивными. - Я должен поблагодарить тебя за этот шанс: я понял, каково это - шантажировать ближнего своего, - признался я. - И каково же? - На редкость противно. Я видел, как она взвешивает последствия. Потом рука ее потянулась к телефону. - Я звоню в турагентство, Эдди. Прощай. Если все это еще раз вылезет на свет, мне будет проще просто убить тебя. Я вышел от Бев с чувством, что, судя по всему, мне удалось-таки решить проблему; Фелерстоуну в приватной беседе я сообщил, что Клерик стремительно приближается к отчислению. Но тут мне пришло в голову: а не слишком ли я доверился эмоциям? С Клериком пока еще не покончено. А вдруг ему таки повезет на экзамене? Я не мог заснуть, хотя пытался представить на сон грядущий музей восковых фигур, под крышей которого были бы собраны такие выдающиеся личности, как Зайлер, Зайглер и Замбо. Решение пришло случайно - и как-то само собой: надо позаботиться о гарантиях. Двойной хук в челюсть Двойной в челюсть - девиз, любимый, по словам Уилбура, агентами МИ-6. Как-то раз Уилбур, будучи в Вене, угостил таким ударом американского оперативника, висевшего у него на хвосте. Тот принял шефа за советского шпиона - ну и остался пускать пузыри в каком-то фонтане. «Американцы, в силу ряда причин, не очень-то доверяли тогда выпускникам Кембриджа. Мы же все списывали на Россию. Холодные войны имеют свои преимущества». Я решил нанести Клерику еще один удар. Повис у него на хвосте, надеясь нарыть нечто, позволяющее на этот раз турнуть парня из колледжа. Слежка - и так-то мучительно тоскливая штука, а мне еще приходилось заботиться о том, чтобы мое кружение по полудюжине улиц, обитатели которых знали меня как довольно известного философа, ни у кого не вызывало подозрений. В конце концов я бросил эту волынку и просто капнул полиции, что в комнате Клерика они найдут кое-какие предметы, хранение которых сопряжено с грубейшим нарушением закона. Что ж, я пал жертвой порочной привычки судить всех по себе: в моей комнате всегда валялась какая-нибудь херовина, тянущая на приличный срок за решеткой, откуда ж мне знать, что у Клерика в его берлоге ничего подобного не сыщется! Полиция ушла от него в весьма дурном расположении духа. Я должен был это предвидеть! Прежде чем капать полиции, следует увериться самому, что капаешь по делу. Посему я взял «Анатомию растений» Грю (1682), которая уже несколько месяцев числилась среди книг, пропавших из нашей библиотеки, - все это время я использовал ее в качестве стопора, мешающего закрываться двери, подумывая при том, что неплохо бы толкнуть ее какому-нибудь букинисту, - и направился в сторону Клерикова жилища с пакетом, где, помимо прочего, находилось и некое количество порошка. Пришлось два часа простоять на страже, прежде чем я наблюл Клерика, выбравшегося из своей норы. Я подхватил свои кулонки и поспешно проник в эту обитель зла, открыв дверь преподавательским ключом. Окинув взглядом комнату, я пришел к выводу, что лучше всего спрятать пакет в ванной. - Рад тебя видеть, Эдди, - раздалось вдруг за моей спиной. Клерик, лениво развалившись, лежал на постели. У меня даже дыхание перехватило. Хоть в кино показывай: человек в состоянии шока. Я знаю, что часто допускаю какие-то промашки, что невнимателен, - но я видел Клерика своими глазами. Он уходил из дому. Я перевел взгляд на открытое окно. Должно быть, он засек меня и поторопился вернуться, чтобы обрушиться на меня во всей мощи своей. При этом вся его поза выражала полнейшую безмятежность - просто удивительно! - Я тут принес тебе... - пробормотал я. - Помнится, ты интересовался ботаниками семнадцатого века... Или я с кем-то тебя перепутал? - Может быть, не важно. Мне не в тягость сдать ее в библиотеку вместо тебя. Она уже и так давно просрочена. А пакетик наверху - это кокаин? Хм... Довольно чистый... - Ну... да. Я хотел немного позаботиться о тебе. Это ведь я зачислял тебя в колледж. Я как-то чувствую, что несу за тебя ответственность... Я знаю, это не очень-то принято. Но тебе нужно слегка развеяться... В общем, я ретировался. Клерик же, зная, что от меня можно ждать подвоха, был теперь постоянно настороже. Он позабыл про голод, усталость, жажду удовольствий - он бдел. При мысли о том, что теперь все может сорваться, у меня начинала подергиваться челюсть. В день экзамена я не без удовольствия отметил, что, покидая аудиторию, Клерик выглядел слегка озадаченным. Я видел его сидящим в кафе, где он приказал столь некстати оказавшимся там актерам своей труппы улечься на пол, однако по всему было видно, что настроение у него не ахти. Я следовал за ним в автомобиле с затемненными стеклами, каковой одолжил по такому случаю у Зака. Несколько велосипедистов едва не кончили жизнь под моими колесами, и все же мне удалось ни разу не упустить из виду Клерика, раздраженно шагающего по дороге к Грочестеру. Спускались сумерки. Я не мог взять в толк, чего ради Клерика понесло за город, но нутром чуял: здесь что-то нечисто. Кто из нас хоть раз в жизни да не писал в раковину на кухне (хотя иным это дается и нелегко). Он исчез в какой-то рощице. Выбравшись из машины, я последовал за ним. Я спасаю мир Я был уверен, что упустил его, и тут я на него наткнулся - наткнулся, едва не растянувшись на земле, ибо мой башмак зацепился за распростертого там Клерика. Вернее, о четыре голых ноги, каковые при ближайшем рассмотрении оказались принадлежащими Клерику - все четыре. Я застал его в неглиже и за весьма увлекательным занятием: он как раз перепихивался... с Клериком. Или, если вам угодно, Клерик имел Клерика. Он раздвоился. Захлестнувшая меня паника превосходила разве что накатившее на меня удивление. Или наоборот: удивление - панику. Это был он, застывших два, в тандеме слившихся едва, или, пользуясь политкорректной метафорой a'la Хайдеггер, - он в момент «воплощенного бытия в другом себе». Две пары этих ужасных глаз уставились на меня. Моей сердечно-сосудистой системе пришлось туго. - Я же говорил, чем это обернется. - Я же говорил, чем это обернется. Они произносили слова одновременно - одно и то же, одним и тем же голосом. - Ты? - Ты? - Это ты предложил на свежем воздухе. - Это ты предложил на свежем воздухе. Тут до меня стало доходить, что я оказался не свидетелем раздвоения, а участником нелепого недоразумения. У Клерика был брат, и, естественно, Клерик был неравнодушен к Клерику. - Близнецы, - пробормотал я, делясь своим открытием. - Долго же до тебя доходило, Эдди... И угораздило же тебя! У меня слабость: люблю смотреть на звезды! На собственную вотчину, так сказать. Они будут моими. Неплохое зрелище, верно? Неплохое. Лицо мое как вытянулось, так и застыло. Какое там изумление: моя способность изумляться чему бы то ни было истощилась и была на нуле, и я испытывал серьезное затруднение, пытаясь скормить эту информацию моему сознанию. - Немногим дается шанс заняться любовью с самим собой. Я - я столь красив, что явился на свет дважды.