-----------------------------------------------------------------------
   Пер. с нем. - И.Горкина, И.Горкин.
   Кишинев, "Литература артистикэ", 1982.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 3 August 2001
   -----------------------------------------------------------------------



                                     Великие люди - это метеоры, сами себя
                                  сжигающие, дабы осветить мир.
                                                                  Наполеон




                             Из слепых слепые - это сыны богов.
                             Ибо ведомо человеку, где строить свое жилище,
                             А зверю - свое логово.
                             Только неискушенным душам
                             Ниспослан изъян,
                             Дабы не знали они пути своего.
                                                                Гельдерлин




   После завтрака, как всегда по утрам,  мосье  де  Жирарден  просматривал
почту; читал он без особого внимания, больше - из чувства долга.
   Вдруг лицо его оживилось, как от радостной неожиданности.
   Неужели? Возможно ли?  Мосье  де  Жирарден  и  надеяться  не  смел.  Но
сомнений быть не может, благая весть у него в  руках:  Жан-Жак  приезжает!
Вот здесь об этом сказано, друг Лебег пишет: высокочтимый муж,  величайший
из современников, Жан-Жак Руссо приезжает!
   С письмом в руках мосье де Жирарден ходит из угла в угол, снова и снова
его перечитывает.
   Философия  Жан-Жака  глубоко  проникла  в  жизнь  мосье  де  Жирардена.
Рене-Луи маркиз де Жирарден, граф де Вовре и де Брежи, сеньор  Эрменонвиля
и владелец ряда других поместий и недвижимостей,  служил  в  Люневиле  при
дворе польского короля первым камергером и  начальником  лейб-гвардии.  Он
жил полнокровной  жизнью,  вызывавшей  всеобщую  зависть.  Но  стоило  ему
примерно  лет  двенадцать  назад  познакомиться  с  творениями  женевского
гражданина Жан-Жака - и он увидел всю тщету своей  жизни;  подобно  многим
другим, ему открылся смысл существования. Цивилизация  растлила  мир;  кто
хочет  освободиться  от  мучительного   чувства   опустошенности,   должен
вернуться к простоте, к природе. И маркиз покинул двор в  Люневиле,  решив
отныне  строить  свою  жизнь  в  духе  учения   Жан-Жака.   Он   отстаивал
политические  новшества,  которые  проповедовал  учитель  в  своей   книге
"Общественный договор", он воспитывал своего сына и наследника Фернана  по
принципам, провозглашенным Жан-Жаком в его педагогическом романе  "Эмиль",
а в своем поместье Эрменонвиль он точно  воспроизвел  ландшафт,  описанный
Жан-Жаком в любовном романе "Новая Элоиза".
   Сам Жан-Жак вот  уже  много  лет  снова  жил  в  Париже,  приговоренный
правительственным указом к изгнанию,  терпимый  по  молчаливому  согласию.
Сблизиться с великим учителем, обмениваться с ним  мыслями,  беседовать  -
было  заветным  желанием  мосье  де  Жирардена.   Но   Жан-Жак   отличался
нелюдимостью,  маркизу  привелось  лишь  однажды,  несколько  лет   назад,
посетить его.
   И вот разнесся слух, что Жан-Жак, утомленный  многочисленными  тяготами
парижской жизни, ищет спокойного пристанища в сельской, обстановке.  Мосье
де  Жирарден  в  сердечном  и  почтительном  письме  предложил  ему   свое
гостеприимство, а доктора Лебега, их общего друга, просил в должном  свете
представить   Жан-Жаку   все   преимущества   Эрменонвиля.    Но    многие
высокопоставленные господа  оспаривали  честь  принять  у  себя  Жан-Жака;
маркиз знал об этом и почти не надеялся на успех. И вот выбор учителя  все
же пал на него.
   Ему хотелось тотчас же поделиться с Фернаном огромным счастьем, которое
ожидало замок Эрменонвиль. Но он не разрешил себе этого. В его сердце жили
свободолюбивые идеи Жан-Жака, однако годы военной службы выработали в  нем
привычку к дисциплине, строгое  чувство  долга.  После  завтрака  следовал
обход владений. Так у него издавна заведено, ничего не изменит он и в  это
утро. Он отложил радостный разговор с сыном.
   Мосье де Жирарден - высокий, сухощавый человек лет пятидесяти  -  надел
плоскую шляпу с узкими полями и  взял  в  руки  длинную  гибкую  трость  с
золотым набалдашником. Так, по-сельски просто одетый, в долгополом кафтане
и коротких сапогах, он вышел из дому.  Немногочисленная  свита  тотчас  же
присоединилась к нему: управляющий, старший садовник, один из слуг.
   Ежедневный обход парка принадлежал к излюбленнейшим  занятиям  Рене  де
Жирардена.  А  сегодня,  представляя  себе  в  этих  садах  Жан-Жака,   от
присутствия которого они обретут высший смысл,  он  с  удвоенной  радостью
совершал свой обход.
   Мосье де Жирарден на основе учения Жан-Жака написал обстоятельный  труд
"Руководство по архитектуре ландшафта", а  парк,  разбитый  вокруг  замка,
являлся претворением в жизнь его теорий. В  противоположность  вымеренным,
подстриженным садам Версаля, Эрменонвильский парк призван был возбуждать в
душе человека, гуляющего по его аллеям,  повышенное  ощущение  близости  к
природе. К природе во всем ее многообразии. Бархатистые лужайки,  дремучие
чащи,   стремительный   водопад,   смиренный   ручей   и    меланхолически
очаровательное озеро, величественный, суровый горный пейзаж  и  прелестная
долина - все было собрано в этом парке, и гуляющий мог по желанию  выбрать
себе пейзаж, который отвечал бы  его  настроению.  Были  здесь  и  уголки,
напоминавшие о прошлом, о вечном. Тут и там разбросанные  небольшие  храмы
или руины приводили на память великую эпоху Греции и Рима, а вырезанные на
спинках скамей,  на  стволах  деревьев  или  выгравированные  на  колоннах
всякого рода классические и современные изречения говорили  о  связи  всех
этих памятных мест с историей духа.
   В этот мир маркиз погружался изо дня в день, внимательно  приглядывался
ко всему, оценивал. Многое он уже осуществил; но  то  и  дело  обнаруживал
недостатки, находил в  завершенном  несоответствие  с  задуманным,  и  это
служило  источником  вечных  терзаний  и   ежедневных   радостей.   Жестом
полководца он взмахивал  длинной,  гибкой  тростью  и  отдавал  приказания
садовникам и строителям, легонько дотрагиваясь до предмета, о котором  шла
речь, или похлопывая по плечам  своих  людей.  "Отец  Колотушка"  называли
своего добродушного и деспотического хозяина его  работники.  Сегодня  его
взгляд был еще придирчивее, чем всегда, его энергия  еще  напористей,  ибо
ему предстояло отдать свое детище  на  суд  Жан-Жака.  Он  шел  по  берегу
небольшого озера; в иллюзорной дали высился  на  холме  миниатюрный  храм.
Храм философии. Мосье  де  Жирарден  пересек  приветливые  мирные  луга  с
пасущимися стадами, вышел на Аллею грез и по лесной  тропинке  поднялся  к
суровым  Скалам  уединения.  Полюбовался  открывавшейся   отсюда   широкой
красочной панорамой. Он  был  уверен:  этот  мир,  созданный  его  руками,
выдержит испытание перед взором судьи, сотворившего его в своих мечтах.
   И какое милосердное провидение подсказало ему,  Жирардену,  три  недели
назад  идею  построить  шале,  швейцарскую  хижину.  Маркиз  направился  к
строительной площадке. Да, работы шли  хорошо.  Жан-Жаку  некоторое  время
придется пожить в Летнем доме, но потом он сможет переселиться  в  хижину.
Она строилась на пологом склоне, покрытом лугами, а за лугами шумела почти
нетронутая человеческой рукой зеленая густая роща. Это  были  кущи  "Новой
Элоизы". Кларанский рай. Жан-Жак будет жить в окружении такой же  природы,
среди которой живут герои его немеркнущего творения - Сен-Пре и Юлия.
   Маркиз закончил обход. Теперь он мог доставить себе  огромную  радость:
сообщить сыну о предстоящем приезде Жан-Жака.
   Он послал за сыном. Фернан пришел.  Семнадцатилетний  Фернан,  носивший
как наследник эрменонвильского сеньора титул графа  Брежи,  был  одет  еще
проще маркиза: вместо полагающегося роскошного кафтана и золотом расшитого
камзола на нем была открытая рубашка.
   - Граф Фернан, - торжественно произнес отец, обращаясь к  вопросительно
глядевшему на него сыну. - Радостная весть! Приезжает наш друг  и  учитель
Жан-Жак. Отныне он будет жить в Эрменонвиле.
   Черные  большие  глаза  юноши  вспыхнули  таким  восторгом,  что   отец
умилился.
   - Ну, мой мальчик, скажи, хорошо я все это устроил? Угодил  я  тебе?  -
сказал он, стараясь шутливым тоном прикрыть свое волнение.
   Фернан ответил с трудом, растроганным голосом:
   - Благодарю вас, батюшка. Благодарю, благодарю!
   И он убежал в лес, начинавшийся там, где кончались сады.  В  лесу  была
укромная  лужайка,  куда  он  прибегал,   когда   чувствовал   потребность
справиться с каким-нибудь переживанием.  Он  бросился  в  мох  под  старой
сосной, его закадычным другом. Отдался своим мыслям.
   Да, отец хорошо все это устроил. Но если Жан-Жак решился приехать,  так
это великий триумф самого Фернана. Ведь  Жан-Жак,  -  хотя  это,  конечно,
глубокая тайна, - его друг. Когда в Париже отцу посчастливилось проникнуть
в дом нелюдимого философа, он взял с собой и Фернана. Они  привезли  ноты,
чтобы отдать их Жан-Жаку в переписку. Это была одна из причуд учителя:  не
желая превращать свою философию в источник существования,  он  предпочитал
зарабатывать на жизнь ремеслом - перепиской нот.  И  вот  там,  в  скромно
обставленной квартире на улице Плятриер, на пятом этаже,  Фернан  очутился
перед тщедушным человеком: он погрузил свой взгляд в глаза, в которых были
бог и правда, он был потрясен простотой величайшего  из  современников.  И
тогда он набрался  смелости  и  заговорил.  Сказал,  что  ранняя  редакция
небольшой оперы Жан-Жака "Деревенский колдун"  нравится  ему  больше,  чем
новая, в которой она идет теперь на  сцене  Парижской  оперы.  Но  Жан-Жак
улыбнулся мудро, мягко и горько и  ответил,  что  молодой  человек,  может
быть, и прав, в новой редакции немало приукрашенного и искусственного,  но
есть свои соображения, почему опера ставится в этой редакции. Потом Фернан
- именно  он,  как  было  условлено,  а  не  отец  -  пришел  вторично  за
переписанными нотами, и опять Жан-Жак говорил с ним. И разрешил ему прийти
в третий раз. Да, три раза беседовал Фернан с учителем. Нет сомнений, если
Жан-Жак приезжает теперь в Эрменонвиль, то не ради отца:  он  приезжает  к
нему, Фернану.
   Сердце готова было выскочить у него из груди от  радости,  он  испускал
ликующие крики, а на лужайке  было  чудесное  эхо.  Он  кричал:  "Жан-Жак!
Слышишь, лес, мы увидим Жан-Жака!" Он кричал: "Добро пожаловать, Жан-Жак!"
- и "Жан-Жак! Жан-Жак!" - стократно вторило эхо.
   Но ему  мало  было  поделиться  своей  радостью  с  деревьями.  Они  не
понимали, что Жан-Жак приезжает к нему, к нему!  Он  должен  открыть  свою
гордую тайну человеку, который поймет его.
   Он поскакал верхом в замок Латур, к своей подруге Жильберте.  Поскакал,
как был, в открытой рубашке, без парика, его темные волосы развевались  на
ветру. Долговязый, худой юноша с крупным характерным  носом  на  костистом
лице, с большим адамовым яблоком на длинной шее был  некрасив,  но  черные
одухотворенные глаза делали его красивым.
   Прискакав в замок Латур, он тотчас побежал к Жильберте. Он нашел  ее  в
обществе английской гувернантки, танцмейстера и воспитательницы. Жильберта
была в бальном платье и брала урок танцев.
   Жильберта Робинэ  де  Латур  была  незаконной  дочерью  очень  богатого
господина из новых дворян и безвестной актрисы. Родители ее  умерли  рано,
опеку над ней взял дед. Владелец огромного состояния, генеральный откупщик
податей Робинэ, привязался к ребенку; он удочерил Жильберту  и  сделал  ее
наследницей всего своего состояния. Фернана и Жильберту  связывала  тесная
дружба. Маркиз не одобрял сближения  сына  с  девушкой,  принадлежавшей  к
второразрядной знати, да к тому же еще  сомнительного  происхождения.  Ему
неприятна была мысль о необходимости просить у короля разрешения  на  брак
его первенца, ибо, если не будет согласия короля на  этот  неравный  брак,
граф Фернан и его потомство потеряют право на владение Эрменонвилем  и  на
другие привилегии. Однако Жирарден подавил  свое  недовольство,  не  желая
поступать вразрез с философией Жан-Жака, Но уж если он пошел на то,  чтобы
взять Жильберту в свою семью, он хочет принять участие в ее воспитании.  О
границах этого участия было много долгих  споров  с  умным  и  насмешливым
дедом Жильберты, генеральным откупщиком податей  Робинэ.  Фернан  нравился
Робинэ, и его забавляла возможность выдать свою незаконнорожденную  внучку
за отпрыска старинного аристократического рода; однако позволять кому-либо
вмешиваться в ее воспитание он не желал. Он знал Руссо, находил  его  идеи
интересной темой для беседы, но считал их утопическими и  подтрунивал  над
преклонением Жирарденов перед человеком, который хотел бы всех  превратить
в канадских дикарей. Робинэ  не  возражал  против  того,  чтобы  Жильберта
облачалась иной раз в крестьянское платье из грубой  ткани,  от  случая  к
случаю разрешал ей прогуляться в замок Эрменонвиль  пешком  или  поскакать
туда верхом на лошади, в мужском костюме, амазонкой. А вообще-то  как  там
ни восхищайся идеями Руссо, но Жильберта пусть ведет  себя,  как  подобает
молодой девушке из высшего круга.
   Кроме того, в этом году ей предстояло вступить в свет, и  мосье  Робинэ
пригласил  учителей,  чтобы  обучить  внучку  сложному  этикету,  согласно
строгим требованиям салонов и бальных зал.
   Фернан застал ее как раз в момент, когда шел один из таких уроков.  Ему
показалось, что парижский бальный туалет уродует рослую,  свежую  девушку;
ее крупное, румяное, оживленное лицо было гораздо естественнее без  пудры,
а большой веселый рот намного красивее без мушек над ним. Но ему  пришлось
смириться с тем, что его подругу и любимую так вырядили. Ничего другого не
оставалось, как с досадой усесться у стены, смотреть и ждать.
   Жильберта по его лицу мгновенно поняла, что произошло нечто из ряда вон
выходящее. Она-взяла на себя ответ  перед  дедом,  склонилась  в  глубоком
реверансе, которому ее  только  что  обучили,  сказала  учителю  танцев  и
воспитательницам:
   -  Простите,  уважаемые  дамы  и  господа,  -  повернулась   спиной   к
растерявшимся  наставникам,  взяла  Фернана  под  руку  и  повела  в  свой
небольшой будуар.
   Но выйти из роли светской дамы ей удалось не сразу.  Она  величественно
опустилась на софу, а ему указала  на  маленький  позолоченный  стул.  Так
сидели  они  друг  против  друга,  он  -  в  своей  открытой   рубашке   и
грубошерстных штанах, она - в блестящем бальном туалете. Парча трогательно
оттеняла ее плечи; густые темно-русые волосы, уложенные в высокую прическу
над круглым, детским, несколько своевольным лбом, были обсыпаны пудрой.
   - Что случилось, Фернан? - спросила она.
   - Жан-Жак приезжает. Он теперь будет  жить  в  Эрменонвиле,  -  ответил
юноша.
   И тотчас же - он попросту не мог дольше сдерживать себя -  выпалил  всю
свою гордую тайну. Рассказал, подчеркивая их значение,  о  трех  парижских
встречах с учителем, восклицал, торжествуя:
   - Он приезжает ко мне! Жан-Жак приезжает! Приезжает ради меня!
   Он не мог усидеть на своем позолоченном  стульчике.  Бегал  из  угла  в
угол. Восторженные фразы, обгоняя одна другую, слетали с его губ. Отец при
всей широте и восприимчивости своей натуры вобрал в себя слишком много  от
растленных идей Версаля и Люневиля. Учение  Жан-Жака  нельзя  написать  на
однажды уже исписанной бумаге. Только они, молодые, до конца понимают  его
замечательные, ясные и все же такие новые мысли и  чувства.  В  английских
колониях Америки,  в  этой  молодой  стране,  борцы  за  свободу  намерены
претворить в жизнь принципы Жан-Жаковой философии. Если  Жильберте  и  ему
будет позволено дышать одним воздухом с учителем, если им  даровано  будет
неизъяснимое счастье ежедневно слышать его милый глуховатый голос, то  это
вольет в них такие силы, что они смогут вместе с  другими  строить  новую.
Францию в духе Жан-Жака.
   Жильберта слушала. Она прожила свои детские годы с  матерью,  актрисой,
на ее долю выпало немало превратностей судьбы. От матери она  унаследовала
здравый  практический  ум,  и  от  деда  ей  также   приходилось   слышать
приправленные грубоватым юмором реалистические суждения. Ее глаза смотрели
на мир трезвее, чем глаза Жирарденов,  они  лучше  различали  грань  между
грезой и действительностью. И, глядя, как Фернан в своем вызывающе простом
костюме, с прыгающим вверх и  вниз  кадыком  на  длинной  обнаженной  шее,
неуклюже размахивая длинными руками, носится  по  изысканно  обставленному
будуару, она, разумеется,  отлично  видела  комичность  ситуации.  Но  она
видела и мечтательные, устремленные вдаль глаза Фернана,  его  характерный
нос с горбинкой, слышала его  взволнованный  голос,  знала,  что  означает
предстоящий приезд Жан-Жака для ее доброго, умного,  смелого,  горящего  в
огне адского честолюбия друга, и не улыбнулась  этому  безбрежному  потоку
восторгов.
   Красноречие и обаяние Жан-Жака, чувства "Новой Элоизы" нашли отклик и в
ней, она с величайшим любопытством и интересом  ждала  встречи  с  творцом
этого произведения. И как  это  будет  замечательно,  если  в  Сен-Вигоре,
поместье деда под Версалем, куда она поедет  через  некоторое  время,  она
сможет рассказывать  придворным  кавалерам  и  дамам  о  своих  беседах  с
величайшим писателем века.
   Фернан предложил отправиться в Эрменонвиль и там, на лоне  Жан  Жаковой
природы, почитать вместе  "Новую  Элоизу",  как  они  иногда  это  делали.
Жильберта тотчас же согласилась.
   Она переоделась, и теперь оба были в костюмах,  гармонирующих  с  миром
героев Жан-Жака. Верхом  отправились  они  в  Эрменонвиль.  Они  читали  о
чистой, глубокой, горячей любви Юлии к Сен-Пре и Сен-Пре к Юлии. Они  сами
были Юлией и Сен-Пре, они целовались, далекие от пошлого жеманства двора и
города Парижа, они были безотчетно счастливы.





   Доктор  Лебег  приехал  в  Эрменонвиль,  чтобы  осведомить  маркиза   о
пожеланиях и особенностях Жан-Жака.
   Знаменитый врач был в дружбе и с  Жан-Жаком  и  с  Жирарденом.  Жан-Жак
доверял ему, потому что Лебег не увлекался модной медициной  и  боролся  с
болезнями не вопреки природе, а в союзе с ней. Лебег  рассказал,  как  ему
удалось склонить Жан-Жака  к  переезду  в  Эрменонвиль.  Прежде  всего  он
завоевал согласие женщин. В повседневном быту  Жан-Жак  зависит  от  жены,
Терезы, а та, в свою очередь, слепо идет на поводу у матери, старой  мадам
Левассер. Старуха жадна к деньгам, и он,  Лебег,  подкупал  ее  небольшими
подношениями. Кроме того, он пообещал, что  маркиз  пришлет  своих  людей,
чтобы перевезти домашнюю обстановку и утварь, а сама мадам Левассер  будет
вознаграждена за хлопоты,  связанные  с  переездом.  Он,  Лебег,  советует
маркизу немедленно  отправить  старухе  пятьдесят  ливров  на  предстоящие
расходы. Если все будет благополучно,  так  на  следующей  неделе  приедет
сначала Жан-Жак, а через некоторое время,  закончив  хлопоты  с  парижской
квартирой, за ним последуют жена и теща.
   Для маркиза и Фернана наступили дни ожидания. Но прошла  неделя  и  еще
несколько дней, а Жан-Жака все не было.  Потом  маркиз  получил  письмо  с
просьбой прислать в Париж лошадей и слуг для переезда.
   Прибыла мебель, приехали обе женщины, Тереза и ее мать. Но Жан-Жака все
не было.
   Мосье де Жирарден недоумевал. Разве доктор Лебег не объяснил  ему,  что
первым прибудет Жан-Жак, а уж затем обе женщины? Они и сами были удивлены:
Жан-Жак  покинул  Париж  несколько  дней  назад.  Но   особенно   они   не
тревожились. Этот чудаковатый человек, говорили они, часто идет  в  обход,
вместо того чтобы идти прямо; вероятно, он где-то бродит; ничего, явится.
   Маркиз опомнился и  в  изысканных  словах  выразил  радость  по  поводу
приезда дам. В тот раз, когда  он  в  Париже  посетил  Жан-Жака,  он  лишь
мимоходом видел Терезу. Знал, что, когда Жан-Жак познакомился с  ней,  она
была еще совсем юной и служила кельнершей в заштатном  отеле.  Теперь  ей,
вероятно, уже лет тридцать семь  -  тридцать  восемь.  Одета  она  была  в
простое платье из дешевой бумажной ткани в  цветочках;  каштановые  волосы
скрывал чепец горожанки. Мадам Руссо показалась маркизу вульгарной, однако
не без привлекательности. Ее несколько полное лицо было маловыразительным,
но  большие  спокойные  глаза  и  ленивые  движения,  вероятно,  нравились
мужчинам. Неторопливо, наивно, без стеснения и скромности разглядывала она
людей и предметы.  Говорила  мало,  и  казалось,  будто  ей  стоит  усилий
подобрать нужное слово.
   А мадам Левассер, мамаша, напротив, была очень речиста.
   - Я родилась в Орлеане, но я парижанка, - рассказывала она.
   Это была женщина преклонных лет, вероятно, за семьдесят, но  крепкая  и
подвижная. Груз жира придавливал к земле маленькую фигурку; черное  платье
едва не лопалось на мощном бюсте, дышала старуха с трудом. Но все  это  ее
мало беспокоило. Она считала себя  вправе  и  как  личность,  и  как  теща
Жан-Жака предъявлять требования, и ее быстрые, черные,  колючие,  недобрые
глаза над маленьким носом смотрели зорко и запальчиво.
   Маркиз показал обеим женщинам Летний дом, где  им  предстояло  временно
поселиться. Это был павильон, расположенный неподалеку от замка,  красивое
двухэтажное сельское строение: раньше здесь жил кастелян.
   -  Для  постоянного  обслуживания  разрешите  прислать  вам  из   замка
служанку, - сказал Жирарден.
   - Хороши бы мы были, господин маркиз, - ответила мадам Левассер, - если
бы мой зять не мог обходиться без помощи посторонних.
   А Тереза сказала своим грудным медлительным голосом:
   - Жан-Жак желает, чтобы только я его обслуживала, значит, так и  должно
быть.
   Жирарден, подготовленный доктором Лебегом,  знал,  что  с  этими  двумя
женщинами, во избежание недоразумений с Жан-Жаком,  необходимо  считаться.
Маркизу, который со времен службы в армии сохранил  привычку  приказывать,
пришлось сдержаться и терпеливо  разъяснить  собеседницам,  что  здесь  не
Париж, здесь за всяким пустяком надо  отправляться  за  тридевять  земель.
Лекарства, например, в которых, как он слышал,  нуждается  учитель,  можно
получить только в аптеке в  Дамартене  или  в  Санлисе.  Необходимо  также
поддерживать связь с замком, а кроме  того,  дамы,  конечно,  нуждаются  в
особом обслуживании.  Он  еще  раз  просит  разрешить  предоставить  в  их
распоряжение служанку.
   - Если вы  настаиваете,  господин  маркиз,  то  мы  с  признательностью
принимаем ваше предложение, - ответила мадам Левассер.
   Тереза, однако, заявила с флегматичным упрямством:
   - Но служанка, которую вы хотите прислать нам,  ни  в  коем  случае  не
должна показываться на глаза Жан-Жаку. Он желает полного покоя. Поэтому он
и приезжает сюда. В дом никого нельзя впускать без его прямого разрешения.
А когда я буду уходить и мать тоже - дом придется запирать.
   Мадам Левассер сказала как бы в оправдание:
   - У моего уважаемого зятя свои фан-та-зи-и. - Она произнесла по  слогам
это изысканное, по ее понятиям, слово. - У каждого великого человека  своя
блажь.
   Жирарден никак не мог примириться  с  мыслью,  что  на  территорий  его
владений окажется дом,  в  который  ему,  сеньору  Эрменонвиля,  не  будет
доступа. Но в конце концов к Летнему дому, так  же,  как  ко  всем  другим
строениям  на  территории  его  обширного  поместья,  есть  вторые  ключи,
хранящиеся у него в спальне.
   - Все ваши пожелания будут исполнены, сударыни, - сказал он. -  У  Меня
есть человек, который, полагаю, вполне  вас  устроит.  Это  мой  посыльный
Николас, моя правая рука, так сказать. Он по-прежнему останется  в  замке,
но в любую минуту будет к  вашим  услугам.  Николас  точно  выполняет  мои
приказания и никогда не  проявит  никакого  любопытства.  Кроме  того,  он
превосходно  ездит  верхом  и,  когда  бы  вам  ни   понадобилось,   может
отправиться в город. Я пришлю его к вам.
   Домашние вещи  обеих  женщин  были  выгружены.  Маркиз  пообещал  зайти
позднее, чтобы осведомиться, нет ли у  дам  еще  каких-либо  пожеланий,  и
откланялся.
   Женщины очень рано выехали из Парижа. Было жарко, и они  устали.  Когда
расставили мебель, им захотелось  прилечь.  Мадам  Левассер  поднялась  на
второй этаж, где устроила себе  спальню.  Тереза  заперла  входную  дверь,
сняла платье, легла на кровать, поставленную в нише, задремала.
   Вдруг она вскрикнула и подскочила.  Посреди  комнаты  стоял,  расставив
ноги, невысокий, рыжий, поджарый субъект.
   -  Простите,  падай,  -  произнес  он  квакающим  голосом.  Он  говорил
по-французски с иностранным акцентом. - Я  стучал,  и  так  как  никто  не
отозвался, вошел.
   Тереза набросила на себя шаль.
   - Но ведь я заперла дверь, - сказала она.
   - Господин маркиз дал мне второй ключ на случай, если бы дамы  вышли  в
сад, - объяснил незнакомец. - Господин  маркиз  посылает  дамам  фрукты  и
сласти.
   Он поставил корзину на стол и методично выложил ее содержимое.
   Тереза сидела на кровати, слегка ссутулив  под  шалью  голые  плечи,  и
молча следила из полутемной ниши за его движениями.
   Незнакомец сделал все, что ему полагалось, но не собирался уходить.  Он
разглядывал Терезу, ее теплое, смуглое, слегка помятое  от  сна  лицо,  ее
карие, спокойные, как у животного,  глаза,  ее  круглую  гладкую  шею,  ее
скрытую шалью полную грудь.
   - Я, так сказать, ваш камердинер, мадам,  -  объявил  он,  низко,  чуть
иронически кланяясь. - Фамилию мою французам трудно выговорить.  Называйте
меня просто Николас.
   Его наглые бесцветные глаза над вздернутым носом с широкими ноздрями  в
упор  смотрели  на  Терезу,  полунагую  под  шалью,  накинутой  на  плечи,
окутанную теплом и испарениями своего пышного тела. От  первого  испуга  у
нее осталось недоверие к этому человеку, но манера, с какой он разглядывал
ее в упор, дерзко, с вожделением, примешивала к неприязни ощущение  легкой
щекотки. Она сидела, молча уставившись на него своими карими медлительными
глазами, и не шевелилась.
   - Чем могу служить дамам? Не нужно ли чего сейчас? - спросил он.
   Тереза ответила своим ленивым голосом, что должна узнать у матери. Пока
она поднималась по лестнице, он провожал ее глазами, угадывая под  длинной
нижней юбкой соблазнительную округлость бедер. Молодой ее уже нельзя  было
назвать, но это хорошо сохранившаяся, аппетитная женская плоть.
   Тереза спустилась с лестницы в сопровождении старой мадам Левассер.
   - Господин маркиз приказал мне,  мадам,  -  все  тем  же  преувеличенно
учтивым тоном сказал Николас, - быть всецело к вашим услугам.
   Мадам Левассер смерила его взглядом с ног до головы.
   - Вы говорите на каком-то чудном французском, сын мой, - сказала она; в
ее сиплом, беззвучном голосе послышалась нотка антипатии.
   - Я  подданный  его  великобританского  величества,  мадам,  -  пояснил
Николас.
   - Думаю, - сухо сказала мадам Левассер, - что мы особенно не будем  вас
затруднять, сударь. Разве только если-придется сходить за чем-нибудь.
   - И верхом можно съездить, если  будет  угодно,  -  сказал  Николас  и,
повернувшись к Терезе, добавил: - А в случае, если мадам пожелает  оказать
мне честь, я могу обучить ее высшим приемам верховой езды.  Я  был  первым
берейтором у мистера Тэтерсолла в Лондоне. Господин маркиз переманил  меня
к себе, чтобы я привел в порядок его графские конюшни и надзирал за ними.
   Тереза разглядывала его без любопытства, но в упор.
   - Главное, - сказала мадам Левассер, - чтобы вы не попадались на  глаза
моему  зятю.  Он  не  любит  посторонние...  -  она  поискала   слово,   -
...физиономии.
   - Что он не любит? - спросил Николас.
   - Незнакомые лица, - ответила мадам Левассер.
   Николас не сводил глаз со смуглой Терезы.
   Когда спала жара, явился, как  он  и  обещал,  мосье  де  Жирарден.  Он
похвалил обеих женщин, сумевших  в  столь  короткий  срок  создать  уют  в
комнатах, и пригласил осмотреть  парк;  он  сам  будет  сопровождать  дам,
сказал он.
   Перед домом их дожидался молодой человек. Жирарден представил им  сына,
графа Брежи. Фернан присоединился к ним; медленно вчетвером пошли  они  по
дорожкам.
   Маркиз, привыкший к выражению восторгов, ждал, что жена и теща Жан-Жака
разразятся градом  восторженных  восклицаний.  Но  мадам  Левассер  только
сказала:
   - Очень мило" прелестно! Не так ли, Тереза? - И вслед за тем:  -  Какая
приятная прохлада!
   В конце, концов разочарованный маркиз не выдержал и принялся объяснять:
   - Этот небольшой виноградник  сделан  по  образцу  пейзажа,  описанного
Жан-Жаком в пятой книге "Новой Элоизы". Помните?
   - Ах, и в самом деле, - сказала Тереза.
   А мадам Левассер тоже без всякого выражения проговорила:
   - "Новая Элоиза"? Да-да, он читал нам  кое-что  из  этой  книги,  когда
писал ее. А писал он  "Новую  Элоизу"  на  бумаге  с  золотым  обрезом.  И
присыпал обязательно голубым и серебряным песком. Мы все это выписывали из
Парижа. Интересная книга.
   Маркиз был исполнен горечи.
   Дорожки сузились.  Пришлось  разделиться  на  пары.  Жирарден  и  мадам
Левассер пошли вперед, Тереза и Фернан следовали за ними.
   Тупость этих женщин потрясла Фернана даже больше, чем мосье  Жирардена.
Фернан видел Терезу в Париже, тогда он  не  отважился  вступать  с  ней  в
долгие разговоры, все же он еще там заметил, что Тереза очень ограниченна.
Он, как и все, знал,  что  она  низкого  происхождения,  и  объяснял  себе
женитьбу Жан-Жака как символический акт; брак этот призван был,  вероятно,
олицетворять его связь с народом.
   Теперь, свободный от робости и благоговенья, сковывавших его в  Париже,
когда он бывал у Жан-Жака, Фернан осмелился получше разглядеть Терезу; ему
хотелось обнаружить в ней те  простые  и  прекрасные  качества,  которыми,
несомненно,  обладала  эта  женщина,  те  добродетели,  которые   побудили
Жан-Жака избрать именно ее спутницей своей жизни.
   Он искоса взглянул на нее. Несколько прядей каштановых  волос  выбились
из-под мещанского чепца. Она, видно, ничего не имела против того,  что  он
ее рассматривает, наоборот, она повернулась к нему всем лицом  и  отвечала
спокойными взглядами. У нее были красивые; большие глаза,  бездумные,  как
сама  природа.  И   пусть   все,   что   она   говорила,   не   отличалось
значительностью, но ее голос звучал задушевно.  И  в  походке  ее  Фернану
будто слышалась какая-то ленивая мелодия. Жан-Жак знал, конечно, почему он
именно на ней остановил свой выбор.
   Тем временем мадам Левассер, идя с маркизом впереди, говорила  о  вещах
практических. Ее зять, поясняла она, очень гордый  человек.  Он  ничем  не
желает пользоваться безвозмездно. Квартирную плату, например, так  же  как
провизию, присылаемую из замка,  он  намерен  возместить  работой.  Больше
всего ему улыбалось  бы,  если  бы  маркиз  соблаговолил  давать  ему  для
переписки ноты, как в тот раз, в Париже. Теперь прямо из рук рвут все, что
выходит из-под пера Жан-Жака, а он по-прежнему берет все те же  двенадцать
су за страницу. В Париже она не хотела разговаривать  с  маркизом  на  эту
тему, но обычно она с Терезой за спиной Жан-Жака договариваются о надбавке
и получают ее сами. Поэтому она просит разрешения после расчета  господина
маркиза с Жан-Жаком представлять свои счета. Но только сохрани бог,  чтобы
ее многоуважаемый зять узнал об этом.
   Маркизу были противны маневры тучной старухи.
   - Прошу вас, мадам, делайте так, как полагаете  нужным,  -  ответил  он
сухо.
   Мадам Левассер уловила раздражение в его тоне.
   - Что поделаешь, у него есть свои чудачества, -  оправдывалась  она.  -
Его возражения всегда прямо-таки в  тупик  ставят.  Ведь  он  нуждается  в
покое, да ему и самому очень хотелось переселиться в деревню. Но вы себе и
представить не можете, господин маркиз, сколько он упрямился  и  чего  мне
стоило уговорить его дать свое согласие на переезд.
   - Очень признателен вам за хлопоты, - сдержанно ответил Жирарден.  -  Я
надеюсь лишь,  что  и  учителю  и  вам  пребывание  здесь  будет  во  всех
отношениях приятно.
   - Все было бы просто, - продолжала свои жалобы старуха, - если  бы  это
был нормальный, а не великий человек. Иной раз и вправду кажется,  что  он
немножко тронулся. Здесь, у  вас,  ведь,  безусловно,  никто  на  него  не
покушается. Но уже в Париже - Тереза давеча  говорила  вам  -  он  ворчал:
"Помни, чтобы дом всегда был на запоре".
   Маркиз понял  угрозу.  Если  он  своевременно  не  договорится  с  этой
гарпией, она запрет Жан-Жака в доме, и он, Жирарден, хотя у  него  и  есть
второй ключ, останется в дураках.
   - Само собой разумеется, мадам, - ответил он, - все мы готовы  всячески
считаться с потребностью мосье Жан-Жака в уединении. С другой стороны, мне
бы, конечно, хотелось время от времени видеть учителя и внимать его речам.
- Он остановился, слегка коснулся кончиком трости старухи и сказал: - Если
вы мне в этом поможете, мадам, рассчитывайте на мою признательность.
   Мадам Левассер взглянула на него черными, хитрыми, быстрыми глазками.
   - По рукам, господин маркиз, - сказала она. - За мной дело не станет.





   Человек, вокруг которого шел этот торг, Жан-Жак Руссо, распростившись с
улицей  Плятриер  уже  неделю  тому  назад,  действительно   намерен   был
отправиться в Эрменонвиль. Он хотел пройти  весь  путь  пешком,  он  любил
такие путешествия. До Эрменонвиля было не  так  уж  далеко,  двенадцать  -
четырнадцать часов хода спокойным шагом.
   На нем был черный сюртук горожанина и черные чулки. В дорожном мешке  у
него лежали лишь самые необходимые вещи. Он опирался на посох, к  которому
привык, путешествуя пешком по своей родной Швейцарии. Так шел он по улицам
Парижа, изможденный шестидесятишестилетний человек, слегка  сутулый;  шел,
однако, быстрой, бодрой походкой. Его неудержимо  влекло  к  деревьям,  не
покрытым пылью, не окутанным чадом, он хотел среди вольной природы один на
один говорить с водами ручьев и рек, с ветром, запутавшимся  в  ветвях,  с
собственным сердцем и с  богом.  Он  хотел  бежать  из  Парижа:  в  каждом
парижанине он видел врага. Он и бежал, ведь это было подлинное бегство.
   Но, дойдя до городской черты, он замедлил шаг. Одна еще неясная  мысль,
все последние дни  не  дававшая  ему  покоя,  хотя  он  не  позволял  себе
додумывать ее до  конца,  вдруг  стала  отчетливой,  о  чем-то  напоминая,
связывая движения. Нет,  он  еще  не  вправе  уйти.  Прежде  чем  покинуть
нечестивый город, он должен еще раз, последний раз, воззвать к нему - ради
своего великого дела.
   В эти тяжелые годы жизни в Париже  он  написал  книгу  "Руссо  -  судья
Жан-Жака". Мысленно он называл свое произведение "Диалоги":  он  спорил  в
нем с самим собой, обвиняя себя, оправдывая себя, раскрывая  свое  сердце.
Эта книга не предназначалась для современников,  она  должна  была  воочию
показать потомкам, как не понимало  и  с  каким  бессмысленным  коварством
преследовало его современное ему общество.
   Что проделывали с  его  рукописями  при  издании  их?  Лжедрузья  тайно
снимали с них копии и, чтобы очернить его, публиковали в искаженном  виде:
меняли отдельные фразы, придавая им обратный смысл. Он хотел уберечь  свою
великую книгу самооправдания от подобной участи. А что, если этот человек,
этот Жирарден, к которому он направляется, окажется  таким  же  вероломным
тайным врагом? Что, если он только выжидает случая, чтобы вырвать  у  него
рукопись? Разве не обязан Жан-Жак Руссо перед  собой  и  миром  найти  для
своей книги надежного защитника?
   Из туманных мыслей последних дней возник план действий. Надо обратиться
к  провидению.  Воззвать  к  нему,  пусть  из  недр.  Неизвестного  пошлет
человека, которому он сможет доверить свою рукопись. А если судьба откажет
ему в этом, если он такого человека не найдет, он передаст  свою  рукопись
самому богу, положит ее на алтарь.
   Но осуществление этого плана требовало нового,  большого,  очень  тонко
написанного творения. Он мог бы вернуться к себе на квартиру, но опасался,
что Тереза и ее мать  попытаются  отговорить  его  от  задуманного,  а  он
изнемог, у него нет сил для новых перепалок. Где найти  ему,  гонимому  со
всех сторон, такого друга, который без долгих расспросов приютил и выручил
бы его?
   На ум ему пришел один-единственный человек, не навязчивый,  с  простым,
хорошим лицом. Звали его Франсуа  Дюси,  он  сочинял  трагедии  и  глубоко
сострадал Жан-Жаку в его бедах.
   К нему-то украдкой и направился Жан-Жак. Попросил Дюси приютить  его  у
себя на одну-две ночи, никому ничего об этом не говоря. И сам  Дюси  пусть
не тревожит его. Потом сказал, что ему нужны бумага, чернила и перья. Дюси
без лишних слов все исполнил.
   Жан-Жак принялся за работу. В пламенных словах взывал он  ко  всем  тем
французам, которые еще почитают право и правду. "Почему  меня,  одинокого,
многострадального человека, вот уж  пятнадцать  лет  унижают,  высмеивают,
оскорбляют, отказывают в признании, никогда не говоря мне, за что?  Почему
только я один не знаю, за что меня обрекли  на  эти  муки?  Французы!  Вас
обманывают, и так оно будет, пока я живу".
   Все, что он писал, шло из глубины  честного,  отчаявшегося  сердца,  но
снова и снова выражал он свои мысли и чувства в темных, витиеватых словах,
и те, кто не знал близко творений, жизни Жан-Жака, его существа, с  трудом
могли бы понять его.
   Он исправлял текст воззвания, сжимал, расширял, потом, придав ему форму
прокламации, заготовил много копий. Он писал весь долгий день. Писал и при
свечах всю ночь напролет. Пересчитал количество листков, заготовленных им,
- их было тридцать шесть. Достаточно, вероятно, чтобы умилостивить  случай
и найти своему великому произведению достойного читателя.
   Так же тайно, как он появился, он покинул квартиру Дюси. Прокламации он
рассовал, по карманам и за обшлага рукавов;  книга  его  самооправдания  -
"Диалоги" - опять лежала в дорожном мешке.
   Он направился в Люксембургский сад. В одной из безлюдных  аллей  выбрал
скамью. Достал из карманов листки, из  саквояжа  -  объемистую,  обернутую
плотной  бумагой  рукопись.  Так  сидел  он  в  тенистом  уголке,   худой,
изможденный старик,  с  испитым,  изрезанным  морщинами  лицом,  бессильно
опустив плечи, положив возле себя "Диалоги" и воззвания - этот крик мольбы
о человеке, который поймет его. Он смотрел на пляшущие  солнечные  зайчики
под колышущейся листвой, радовался легкому весеннему ветерку; собирал силы
для задуманного отважного шага.
   Внимательно оглядывал гуляющих. Он умел читать  в  человеческих  лицах.
Если пройдет  кто-нибудь,  кто  покажется  ему  отзывчивым,  он  даст  ему
воззвание, и если  прочитавший  листок  выкажет  взволнованность,  Жан-Жак
вручит ему свою большую рукопись,  чтобы  тот  сохранил  ее  для  грядущих
поколений.
   Здесь было мало прохожих. Но все они шли  медленно,  не  торопясь,  они
гуляли, они грезили, они думали о чем-то  своем,  у  Жан-Жака  было  время
внимательно вглядываться в лица.
   Гуляющих становилось все  больше.  Но  ни  одно  лицо  не  внушало  ему
надежды, что от брошенной им искры  оно  озарится  светом.  Однако  нельзя
больше колебаться, нельзя больше увиливать, надо наконец сделать попытку.
   Вот идет пожилой господин, идет  неторопливой  походкой,  лицо  у  него
приветливое,  и  как  раз  никого  нет  поблизости.  Жан-Жак  подходит   и
протягивает листок.
   - Прошу вас, мосье, возьмите и прочитайте, - говорит он  своим  грудным
красивым голосом.
   Седой господин не знает, как отнестись к этому непонятному человеку.
   - Сколько стоит ваша брошюра? - осторожно спрашивает он.
   - Прочтите, мосье, это все, чего я хочу, - настойчиво просит Жан-Жак. -
Прочтите во имя человечности, во имя справедливости.
   Господин, недоверчиво насупившись, начинает  читать.  "О  вы,  граждане
Франции, - читает он, - граждане того народа, который  некогда  был  таким
сердечным, таким добрым, что стало с вами?"
   "Ах, - подумал он, - это, очевидно, один из  тех  псевдофилософов,  тех
фантазеров, которые хотят перестроить Францию и весь мир". Он  читает  еще
несколько строк. А потом наставительно, ибо сам он был философ, но философ
с холодным рассудком и чувством меры, он сказал Жан-Жаку:
   - Вы тут написали какую-то заумь, друг мой. Вы не  усвоили  того,  чему
учились. Вам нужно  бы  сначала  заняться  простыми  книгами  по  истории,
географии. А затем, получив некоторую подготовку, вы могли бы приступить к
Вольтеру или Руссо.
   - Дочитайте, по крайней мере, до конца, - слабо попросил Жан-Жак.
   Но господину уже надоели и этот человек, и его воззвание.
   - Благодарю, мой друг, - сказал он и вернул Жан-Жаку листок. - Мне  все
ясно. - И размеренным шагом, но не мешкая, удалился.
   Жан-Жак сел, глубоко вздохнул, закрыл глаза. Снова  набрался  смелости.
Мимо шла молодая дама. Женщины всегда  понимали  его  лучше  мужчин.  Дама
красивым естественным движением держала над собой зонт, под ним  светилось
нежное, тонкое лицо. Несомненно, она читала "Новую Элоизу" и  плакала  над
ней, несомненно, его идеи запечатлелись в ее сердце. Жан-Жак подошел.
   - Я несчастный человек, мадам, - сказал он тихим, вкрадчивым голосом, и
так как она, испугавшись,  собиралась  быстро  пройти  мимо,  он  поспешил
добавить: - Уделите мне минуту внимания, мадам. Прошу вас  от  имени  всех
гонимых созданий.
   Дама замедлила шаг.
   - Пожалуйста, прочитайте, - горячо продолжал Жан-Жак,  -  и  вы  тотчас
увидите: это голос человека, которому причинили  неслыханные  страдания  и
обиды.  Подарите  мне  десять  минут,  заклинаю  вас.  Прошу  вас,  мадам,
прочитайте! - И он протянул ей воззвание.
   Дама остановилась. Она и в самом деле  читала  "Новую  Элоизу"  и  была
впечатлительна, этот явно опустившийся человек  показался  ей  интересным,
что-то в его голосе тронуло ее. Но у нее здесь,  в  саду,  было  назначено
свиданье с другом, она могла побыть с ним всего двадцать минут, не  он  ли
уж показался в конце аллеи?
   - Успокойтесь, сударь, успокойтесь, - сказала она участливо и не  взяла
его воззвания.
   Измученный, сидел он на своей скамье. О, если бы он мог немедля  бежать
отсюда, покинуть этот тупой, бесчувственный Париж!  Но  он  еще  не  смеет
разрешить себе это. Он должен в последний раз воззвать к великому городу.
   Вот, читая на ходу, проходит  молодой  человек,  по-видимому,  студент.
Жан-Жак опять попытается. Молодые, чье сердце еще не  очерствело,  чей  ум
еще не извращен, понимали  его  лучше  старых.  Он  порывисто  бросился  к
студенту. Тот, вздрогнув от  неожиданности,  поднял  голову  и  растерянно
посмотрел на бедно одетого старика.
   -  Прочтите,  дорогой  мосье,  прочтите!  -  заклинал  Жан-Жак   юношу,
протягивая ему листок.
   Студенту, вероятно, еще и двадцати не минуло, но он был  парижанин,  он
знал жизнь и не  сомневался,  что  старик,  конечно,  пристает  к  нему  с
рекламой какого-нибудь шарлатанского препарата или дома терпимости.
   - Пожалуйста, дедушка, если этого вам так хочется, - сказал он,  слегка
посмеиваясь, взял листовку, начал читать - что-то  очень  истерическое,  в
стиле чувствуется влияние Жан-Жака, а  вообще  ничего  нельзя  понять.  Он
оглядел старика,  который  стоял  перед  ним,  ожидая,  горя  нетерпением,
требуя. Какие у него удивительные глаза! Как они блестят! Ведь это...
   - Простите, - неуверенно сказал студент, - но я,  кажется,  имею  честь
разговаривать с самим мосье Жан-Жаком, не так ли?
   Жан-Жак, смущенный, почти испуганный, отвернулся, покраснел.
   - Ну конечно же, вы Жан-Жак! - воскликнул студент. - Какое  неожиданное
счастье! Скажите, можно мне оставить у себя  этот  листок?  -  спросил  он
взволнованно.
   Двое  молодых   людей   остановились,   заинтересованные   восторженной
жестикуляцией студента и робким видом старика.
   - Это Жан-Жак! - провозгласил студент. - Жан-Жак Руссо!
   - В самом деле! Жан-Жак! - хором воскликнули подошедшие молодые люди. -
А газеты вчера сообщали, будто бы Жан-Жак болен и его вовсе нет в городе.
   Подошел еще кто-то и еще  кто-то,  в  толпе  перешептывались,  Жан-Жака
окружили. Растерянный, он бросился к своей скамье, одним  движением  сгреб
листовки, сунул объемистую рукопись в дорожный мешок.  Толпа  кинулась  за
ним. Он просил молящим голосом:
   - Пропустите меня, многоуважаемые месье и медам! Оставьте меня  одного!
У меня срочные, очень срочные дела!
   Упорствуя, нехотя, они пропустили его, некоторое время следовали за ним
в отдалении и постепенно рассеялись.
   У  него  были  действительно  срочные  дела.  Теперь,  когда  люди  его
оттолкнули, он сделает  так,  как  повелел  ему  внутренний  голос,  -  он
обратится  к  своему  создателю,  к  богу,  заступнику  всех   угнетенных,
ревнителю правды и справедливости. В сердце у него звучал стих из  Библии:
"Господи, дай мне пасть в твои руки, но не дай мне пасть в руки людей".  И
невольно он - музыкант и писатель - все время, пока шел  к  божьему  дому,
изменял  эту  строфу,  подбирая  все  новые  и   новые   слова,   звучные,
трогательные.
   Но вот он уже на мосту. Перед ним поднимается громада из серого камня -
собор Парижской богоматери. Тридцать шесть лет  назад  он  впервые  увидел
собор, с тех пор был в нем бесчисленное количество раз,  досконально  знал
все его обычаи и порядки. Он рассчитал, что в  этот  день  там  никого  не
будет, и он возложит свое творение  на  главный  алтарь  собора  Парижской
богоматери, этого благороднейшего из храмов.
   Как всегда, при виде громадного и вместе с тем легкого здания собора на
него снизошли тишина и смирение. Он пересек площадь. Ему казалось, что  он
сейчас окунется в целительный мрак тенистого леса.
   Он вошел в храм через боковую дверь. Направился к алтарю благоговейным,
смиренным шагом. Паломник.
   Сердце у него остановилось. Алтарь  был  заперт.  Никогда  за  все  эти
тридцать шесть лет не было случая, чтобы в субботу алтарь  был  заперт.  А
сегодня перед ним -  железная,  неумолимая  решетка.  Свершилось  страшное
чудо. Бог не принял его самооправдания. Бог, как и люди, отверг его.
   Он бежал из собора с неподобающей  поспешностью.  Он  бежал  по  улицам
Парижа, словно за ним была погоня, он  спешил  переступить  черту  города,
выбраться на волю, уйти от близости людей.





   Но не сразу  обрел  Жан-Жак  одиночество,  которое  искал.  Здесь,  под
Парижем, земля была  вдоль  и  поперек  изрезана  оживленными  дорогами  и
тропинками, по которым двигались экипажи, всадники, пешеходы. И потом, уже
в  более  отдаленных,  безлюдных  окрестностях  города,  он  все  еще   не
чувствовал  уединения.  Правда,  реже,  но  по-прежнему  еще   встречались
пешеходы, всадники, кареты. Было время, когда дела, зависимое положение  и
коммерческие  авантюры  заставляли  его,  разыгрывая   из   себя   барина,
разъезжать в карете, с соответствующим багажом. Он не  мог  избавиться  от
забот, больших и  малых,  от  страха  перед  пассажирами  и  необходимости
считаться с ними. В поездках он  ничего  не  испытывал,  кроме  страстного
желания поскорее прибыть на  место.  Насколько  приятнее  и  свободнее  он
чувствует себя сейчас. Его не интересует, когда он прибудет в Эрменонвиль,
- завтра, послезавтра или еще через два  дня;  скоро,  скоро,  как  только
навстречу ему  перестанут  попадаться  люди,  он  почувствует  радость  от
движенья, от смены дорог, от красоты природы.
   Вот наконец город далеко позади. Жан-Жак сошел с широкой дороги, выбрал
узкую тропинку, потом - еще более узкую стежку. Затерялся  среди  полей  и
лесов.  И  вскоре  терзавшее  его  отчаяние  уступило  место   почти   что
утешительной покорности судьбе.
   На опушке леса он присел на пень. Отдыхал.
   Какое благо быть одному! Издали слабости  людей  бледнеют;  когда  люди
далеко, от них не требуешь качеств, которыми они не обладают. Хорошо,  что
закон его внутреннего склада неизменно возвращает его  к  природе,  к  тем
"неодушевленным" предметам,  которые  наполняют  его  сердце  упоительными
чувствами и ощущениями. Как быстро  в  тишине  природы  уходят  тревоги  и
отчаяние. Глупые люди говорят, что только злодеи бегут от  своих  ближних.
Верно обратное. Для дурного человека  остаться  наедине  с  собой,  должно
быть, адская мука, а для доброго одиночество - рай.
   Медленно рассеивались мысли. Он впал в то сладостное состояние грусти и
грез, когда в душе живут только образы и музыка. Он