рю, но прах его мрачной Невинности сохранит нас всех Листок полетел в могилу невесомым раненым мотыльком. За ним отправились последняя из заячих лапок, крышка от сельдерейного тоника доктора Брауна, кусочек заплесневелой феты, семена дури, которые потом разрастутся в этой тропической жаре, склянка с парегориком и "Хенер"-фа. Гармошку он положил у изголовья, а семена посадил вокруг нее дугой. Теперь все, старик -- что тут еще скажешь. Подошел Хуан Карлос -- голова опущена, лицо зеленого цвета. -- Священник, Гноссос, он хочет знать про камень. Бисерины все еще капали сквозь дыру, но реже, глуше, и Гноссос лишь молча покачал головой. -- Он говорит мне -- это важно. -- О чем ты, старик? -- Он говорит, какой ты хочешь камень? Для могил. Рабочие поливали глину водой, чтоб она быстрее осела. -- Не надо камня, старик. Снова что-то по-испански, вежливое монотонное бормотание, затем: -- Он говорит, у всех камни. -- Я не хочу ничего сюда ставить, давай замнем эту ерунду, ладно? Все кончено. Не имеет смысла, старик. -- Борясь с жарой и усталостью, Гноссос зачерпнул горсть оставшейся земли. -- Скажи ему, что больше ничего не нужно. Пусть пришлет счет в "Каса Хильда". -- Он пошел прочь, но вспомнив о чем-то, вернулся и протянул Розенблюму ключи от Фицгоровской "импалы". -- Ты ведь умеешь водить? -- Я? Смеешься? -- Встретимся в Афине. Уезжай утром. Забери Ламперс. -- А ты куда? -- Туда. -- О чем ты? Что с тобой? Гноссос мотнул головой: все нормально, -- и махнул серебряно-долларовым мальчишкам, чтоб шли за ним. Пацаны поколебались, посовещались, но в конце концов выстроились в колонну и двинулись следом, позвякивая в карманах монетами. Гноссос Гну и его гномы. Ать, два, три, четыре... Бар на противоположной от калле О'Рейли стороне площади, по которому стреляли автоматчики, теперь был заколочен досками. Но из ржавой водосточной трубы у заляпанной грязью саманной стены прямо на резиновые башмаки Гноссоса хлестал поток воды. Словно и не расставались, кореш, теперь недолго ждать. Шагавшие парами и тройками пацаны, повинуясь его жесту, сломали строй и услышали одно-единственное слово: "Матербол". Они заулыбались, принялись пихать друг друга локтями, и тогда он повторил: -- Сеньор Матербол, ребята. Давайте, donde? Они вежливо побрякали в карманах монетами и направились было через площадь обратно, но Гноссос, прислонившись к фонарному столбу, нарисовал в воздухе знак доллара. "Каса Хильда" -- они привели его туда, как могло быть иначе? Только теперь все обрело свой обычный сумасшедший смысл. Словно ищешь дорогу в снегу: идешь там, где никогда не был, но кажется, что был, и все ищут в другой стороне. Они строем прошли через вестибюль, затем по узкому выложенному плитками коридору в сырой дворик -- там девочка в красном платье училась играть на кастаньетах. Потоптавшись, мальчишки уселись по двое-трое на землю и принялись показывать на тяжелую деревянную дверь, косо и ненадежно болтавшуюся у стены. -- Там, -- сказал один из пацанов, а другой нарисовал в пыли знак доллара, ухмыляясь и всем своим видом давая понять: они подождут. Хоть месяц -- можно не сомневаться. У дверей Гноссос замялся, принюхался, поправил на плече рюкзак и оглянулся на девочку -- та махнула, чтобы он входил. За порогом бездонная яма, погреб с тифозными крысами, слушайте мой предсмертный крик. В первую секунду они не увидел ничего. Слишком сумрачно после яркой пастели дневного света. Запах мускуса и героина, тени в темноте -- не вводи их в искушение. -- Это я, мужики, -- сказал Гноссос, выпрямляясь. -- Огня, -- отозвался знакомый голос, и чья-то рука зажгла фитиль керосиновой лампы. Свет разлился по дряхлой, изрытой оспинами стойке бара и затянулся покровом наркотического дыма. И -- словно визаж Чеширского кота -- благосклонная улыбка Луи Матербола. Без рубашки, в лиловых подтяжках, на громадном, словно бочка, животе подтеки пота, протирает стаканы, выдыхая клубы сен-сена. Рука, разжигавшая огонь, принадлежит изнуренной усатой кубинской китаянке. В бордовом платье она сидит на полу, присосавшись сквозь хирургическую трубку к галлоновой банке. Огромная афиша на стене гласит: ТОЛЬКО СЕГОДНЯ: ГЕНЕРАЛ УИЛЬЯМ БУТ ОТПРАВЛЯЕТСЯ НА НЕБО. Гноссос застыл с раскрытым ртом. -- Давно не виделись, -- произнес Матербол, указывая на стул. Пауза. -- Садись, чего стоять. -- Да, чего стоять, -- эхом откликнулась женщина. Гноссос сел, кивнул, ничего не сказал. Новая пауза, на этот раз -- дольше. -- Хорошо держишься. -- Матербол. -- Жизнестойкость впечатляет. -- Жизнестойкость. -- Женщина. Затем этот огромный человек наклонился вперед и интимно прошептал: -- Мы слыхали о беде. Мартышка кусается. Женщина прикрутила фитиль; отблески пламени танцевали на ее впалых щеках. -- Со мной все в порядке, -- сказал Гноссос. Полотенце с меткой "Гавана Хилтон" служило для вытирания подтеков, и несколько секунд живот оставался сухим. -- По виду не скажешь, но мы знаем, какой бывает оболочка. Гноссос поерзал на стуле, женщина хихикнула. Он повел головой, как бы спрашивая, кто она. -- Миссис Матербол, я забыл, что вы незнакомы. Вторая миссис Матербол. -- Очень приятно, -- ответил Гноссос, уворачиваясь от ее дыхания. Луи скорбно промакнул полотенцем глаза: -- Бедняжка Мод. -- Мод, -- хихикнула женщина. -- Моя первая жена, -- объяснил он, возвращаясь к стаканам. -- Покойная. Страшный конец на реке Таос, может ты слыхал. Клещи и кислота. Рыболовные крюки. Будешь "Летний снег"? Бисерины теперь падали совсем редко, но щель стала уже, так что некоторые капли, промахнувшись, отскакивали от поверхности и вновь попадали в реальный мир. -- Почему бы и нет? -- Почему бы и нет, действительно? -- В темной затхлой комнате клубились пары сен-сена. Матербол открыл спрятанный в тени ледник, достал бутыли с молоком и белым ромом. В портативном миксере взбил их с кубиками льда, свежей мякотью кактуса, сахарной пудрой и толченым кокосом. Персональная порция Гноссоса украсилась пеной из мескаловых почек; он попробовал, не слишком ли горько, и в ту же секунду прозвучал вопрос: -- Ты наверняка знаком с работами Вэчела Линдзи? -- Скоооооро, -- таинственно произнесла миссис Матербол. -- Скоро тут будут чтения. Видишь афишу? -- На небо. -- Опять хи-хи. -- У меня к тебе дело, Луи. Матербол перестал вытирать стаканы и бросил на Гноссоса подозрительный взгляд. -- Естественно: небольшое дело, голове на пользу. Пей, старик, хочешь, дам хирургическую трубку, фильтрует кислород, заторчишь от побочных эффектов. Гноссос взялся рукой за конец резинки и произнес: -- Мне нужен Будда, без этого никак. -- Дело держит клетки прочно, будет время для души, да? Взять хотя бы Линдзи -- этот парень умел ловить удачу. -- Ответь мне про Будду, Луи. -- Продавал на дорогах свою брошюрку, вишь ли, штучку под названием "Рифмы в обмен на хлеб". Круто, но функционально, правда? Гноссос опустил стакан, поставил на стойку рюкзак и глубоко вздохнул. -- Где он, Луи? Мне не до шуток. -- У тебя спиной, Гноссос, чего ты так волнуешься? Он всегда у тебя за спиной. Еще не успев оглянуться, Гноссос знал, что Матербол говорит правду. Появление было неожиданным и зловещим. Мягкий шелест штор, колыхание, свист и шепот тяжелого шелка. Снова запах героина. Позвякивая браслетами, Будда спокойно положил руку Гноссосу на плечо. Тягучий голос, смягченный нектаром и амброзией, произнес: -- Милые глазки. По телу от макушки до паха пробежала дрожь, неправдоподобно ледяные пальцы промораживали плечо сквозь бойскаутскую рубаху. Прикосновение годовалого трупа, обернись. Массивная, завернутая в балахон фигура возвышалась над его макушкой минимум на двадцать дюймов и оттуда сверху одаривала невероятно щедрой улыбкой. Надушенная кожа орехового цвета -- безупречна и туга. Идеально закрученный тюрбан скрывал фигурину голову, меж бровей, гипнотически сверкая, переливался радужный опал. Глаза мерцали, как стигийские луны. Обдолбан. Пропитан насквозь -- так, что трудно поверить, эритроциты плавают в чистом героине. Скажи что-нибудь. -- Привет, мужик. -- Матербол -- а у него милые глазки. Хочет, чтобы все Видели то, что он Видит. -- Одной рукой Будда поднял огромную чашу "Летнего снега" и грациозно поднес к морщинистым фиолетовым губам. Во дворе звенели кастаньеты, и бисерины вновь закапали сквозь дыру. -- Динь-динь, -- отрешенно произнесла миссис Матербол. -- Дон-дон. -- Мне долго возвращаться, Будда. -- Гноссос осторожно повернулся вместе со стулом. -- Дай руку. -- Она на тебе, малыш. Это точно. -- Толстый Фред привет передавал. -- Пусть его. -- Вот тебе и Будда. -- Луи Матербол одобрительно покачал головой. -- Динь-дон, -- откликнулась его жена и громко втянула вкозь трубку воздух, намекая, что неплохо бы добавить. -- Ты слышишь, Будда, -- долго возвращаться. -- Я слышу тебя, Гноссос. -- И долго уходить, -- сказал Луи. -- Верно. -- Думаешь, верно? -- Он тебе ответил, -- понимающе сказал Луи, -- я слышал, он говорил. -- Ладно. -- Гноссос. -- Может, скажешь тогда, пару слов, а? Будда задумчиво склонил огромную голову, опустил чашу с "Летним снегом" и спрятал руки в складки шелкового балахона. -- Попробую, малыш. -- Врубайся. -- Луи. -- Дон-дон. -- Уши-то у тебя есть для чего-то, -- сказал Будда. -- Он падает, -- сказал Матербол, снова смешивая, снова кроша почки. -- Долго, малыш? -- Очень долго. -- Гноссос. -- Рассказывай. Гноссос проговорил: -- Я думал, так можно выбраться наверх. -- Верно, -- сказал Будда. -- В Таосе, -- добавил Матербол, -- он падал еще в Таосе. -- Тили-бом, динь-дон. -- Полста лет назад, -- сказал Гноссос. -- Ты знаешь про Хеффалампа? Будда коснулся наманикюренным указательным пальцем опала, вновь склонил огромную, как у идола, голову и тихо сказал: -- Мы видели, как он падал. Гноссос вспомнил адамово яблоко, провал, немоту. -- Звук был громкий. -- Мы слышали звук. -- Матербол, после паузы. -- Тили-бом, бом-бом. -- Люди еще услышат. -- Верно. -- Будда ждал. Гноссос собрал ложкой остатки пены и сжевал ее вместе с почками. -- Помоги мне, старик. Мне нужно вправить мозги, без этого никак. Будда усмехнулся и шевельнул под балахоном локтями, Матербол подвинул новую банку коктейля своей зачарованной жене, и никто не произнес ни слова. -- У кого-то план, -- продолжал Гноссос. -- Знаешь, о чем я? Я вижу знаки. -- Рассказывай? -- Луи. -- Мартышкин знак, ребятки, знаки в Адирондаках... -- Знак Хипа, -- добавил Матербол. -- Знаки пачуко. -- Верно. А какой знак в Неваде, вы даже не поверите. -- Мы верим знакам, -- сказал Будда. -- Но больше всего -- знак Моджо. -- Ага. -- Матербол. -- Мы знаем, что такое знак Моджо. -- Аквавитус-динь-дон. -- Джакомо тоже, без него никак. Что там с ним? -- Джакомо на ставке, малыш. -- На какой ставке? -- На ставке у Моджо, малыш. Гноссос в очередной раз лязгнул челюстью, на этот раз снизу вверх. -- Моджо пашоу уверх, -- продолжал Будда, -- Здаровы стау. -- Хорошо крутится. -- Матербол. -- Слушай Будду. -- Мистер Джакомо, ага, он всего лишь на ставке. На запотевшем боку портативного миксера Гноссос нарисовал восьмерку -- сперва в одну сторону, потом в другую. Все молчали, и в этой тишине Гноссос вдруг почти услышал, как все его внутренности вязко сочатся клетками гонококка. Фантазия вдруг сменилась смертельным ужасом: паяльные лампы в щелях, белладона в "баккарди". Он оценил ситуацию -- один в компании трех невероятных существ, за дверью эскадрон каннибалят, улицы патрулируют убийцы в военной форме, в пыли валяется изрезанный рюкзак -- без денег и с убывающими остатками его сущности. -- А вы, мужики? -- спросил он наконец. -- Как вы? Пауза, потом Матербол с усмешкой ответил: -- Независимые. -- Мы в тени, -- сказал Будда. -- Хватит крыш, -- добавил Матербол. -- У нас свое маленькое дело. И нас не купишь. -- М-да, -- сказал Гноссос, -- хочется верить. -- Ты очень долго падал. -- Будда. -- Значит, надо верить. -- Тирлим-динь-дон, Моджо-бом. -- Я знаю, что нужно Гноссосу, -- практично сказал Матербол. -- Бабки. -- Будда вновь прикоснулся к опалу. -- Поговорим о бабках, малыш. Той ночью Луи Матербол плел свой магический круг, вертел свои ритмические фразы, вгонял в гипноз свой психоделический легион и говорил -- прямо в пропитанные опиумом лица. Гноссоса окружали таксисты, проститутки, уцелевшие таосские индейцы, и только что получившие плату гномы. Каждый держал во рту персональную хирургическую трубку, соединенную с пульсировавшим в циклопической чаше регулятором. Мегафонный голос повторял: -- Храбро двинулись колонны, в барабан Бут бьет (Искупался ли ты в Агнца крови?) Мрачно скалятся святые, предрекая: "Он идет" (Искупался ли ты в Агнца крови?) В тени за спиной Матербола на верхней из дюжины старых бочек трудилась девочка в красном платье и несколько ее подружек. Они раскручивали сотни полых кастаньет, они вытаскивали секретные затычки у искусно раскрашенных маракасов, они наполняли страждущие полости сладко пахнущим герычем. -- Неотмытых легионы на дороге в Рай (Искупался ли ты в Агнца крови?) (Банджо) Ныряльщик, которому три дня назад Гноссос попал по голове серебряным долларом, опустил иглу фонографа, и сквозь дымный воздух на них обрушился мерный топот марширующих лицедеев. Чистые атлеты, мудрые пророки, Цари и генералы, попы и скоморохи! (Мощный хор всех инструментов. Мелодию ведут тамбурины) Миссис Матербол руководила упаковкой, а похожие на евнухов кули складывали кастаньеты и маракасы на специальные лотки, привязывая к ним бирки с именами. Кубинцы и индейцы, подавшись вперед, тянули из трубок жидкость, молочная машина пыхтела, а Будда, полулежа на благословенном боку, одаривал всех своей непостижимой, полной самой щедрой любви, прекрасной улыбкой. Следующие четыре дня Гноссос продавал сувениры. Он выставлял лоток на перекрестках, в автобусах, на задних площадках трамваев и под пальмовыми навесами пляжа Варадеро; раскладывал свой товар перед рыбаками на марлиновых яликах Кохимара; предлагал парочкам, совершавшим в Санта-Клара свое paseo, услужливым мальчикам из "Гавана Хилтон", разодетым, словно фельдмаршалы, сержантам армии Батисты, бородатым студентам юрфаков, прятавшимся в канализационных люках, Супермену в антракте "Малого Театра", крупье в "Насионале" и всем сортам похотливых американских бездельников, что пыхтя, прогуливались по переулкам. Он расплатился со священником за похороны, через благотворительное общество отправил в сьерру посылку для Джек (шоколадки "Хершис" и защитного цвета носки), вкатил себе три укола ауреомицина, чтобы разом покончить с триппером, и выиграл почти пятьсот долларов у близорукого мазохиста с Палм-Бич, который вообще не видел карт. Ветер, похоже, переменился, но и Гноссос не упускал шанса. Он купил билет первого класса на самолет до Айдлуайлда. Провожать его пришли Матерболы с эскадроном гномов и командой конголезских музыкантов. Со ступенек трапа Гноссос бросил в воздух пачку новых долларовых бумажек, и на терминале началась паника. Стюардесса, отодвинув кривую дверь, вручила ему букет роз "Красота по-американски". На Гноссосе теперь были плетеные сандалии, белые льняные брюки, свеженакрахмаленная рубашка кубинских бойскаутов, все тот же, но разбухший рюкзак и шляпа "кампесино". В руках он держал разрешенную на таких рейсах четырехквартовую флягу с НЗ -- "Летним снегом" -- а на болтающемся индейском ремне пощелкивали шесть пар кастаньет. Под хлопки вспышек он поцеловал стюардессу чуть пониже ушка. Затем послал благословение контрольной вышке, и вспышки захлопали опять. Миссис Матербол стало дурно -- видимо от жары и дневного света. В рюкзаке лежала щепоть глины с могилы Абрахама Джексона Уайта. Когда раскрученные моторы самолета заглушили сумасшедший оркестр, Гноссос размял пальцами комок и застонал -- на этот раз беззвучно, одним лишь сердцем -- от всей этой мучительной нелепости. На помощь, Хеффаламп. Слонасный Ужопотам. Потасный Слоноужам. 20 Авеню Академа, 109 Афина 13 мая 1958 года Избранный друг! В этот тяжелый для Вас час меня переполняет самое искреннее участие. Пожалуйста, примите мои скромные извинения и поздравления. Мандрил безусловно был ошибкой. Колдовство осуществлено согласно завещанию мистера Овуса. Требования дисциплины вопреки нашей воле компроментируются можжевеловыми ягодами, и мой муж не смог собрать воедино соответственную информацию. Мне стыдно. Передайте, пожалуйста, исправления Вашей мисс Макклеод, которая, видимо, пострадала от ошибки. К сожалению, и Ваша собственная личность не избежала изнурительных опасностей. Увы. Джордж, закончив курс секретарского обучения в колледже администрации отеля, принял позицию в "Дорчестере", Лондон. В атмосфере трезвости мы, возможно, умерим наши вкусы. Сейчас, когда Вы это читаете, мы находимся в море. Пожалуйста, простите нас. Если демон продолжит поползновение, рекомендуется ежедневная клизма из "люкса" и теплого эля. Люблю Вас. С огромными и пылкими соболезнованиями, Ирма Раджаматту, Д. Б. И. Гноссос чувствовал, что теряет остатки своего эгейского разума. Он поставил на проигрыватель Корелли, выпил стакан теплого "Летнего снега" и стал слушать поединок тутти и рипиено. Бестолку. Рыхлые волокна возбужденных внутренностей всосали в себя стимулятор и мгновенно сожгли его, не оставив ничего, кроме слабых паров тревоги. Гноссос периодически исторгал их наружу. Письмо торчало из заляпанного засохшим гранатовым сиропом горлышка бутылки, оставленной на полу пустой хаты бенаресцев. Вечерний бриз хлопал оконными занавесками, по пустому полу катались шарики пыли. Мебель, книги, горшки и кастрюли -- не осталось ничего. Но в его собственной квартире явно что-то происходило. На индейском ковре валялись какие-то списки, пепельницы топорщились фильтрами сигарет, повсюду мятые пивные банки, через тройники в одну розетку воткнуты четыре пишущих машинки, в углу жужжит адресограф "Питни-Боуз". Живот урчал от голода, но в холодильнике было хоть шаром покати, а за окном у поребрика терпеливо ждала машина проктора Джакана, та, что следовала за Гноссосом от самого аэропорта. В торопливо нацарапанной записке Розенблюм написал, чтобы Гноссос, как только появится, сразу шел в кампус: он позвонил узнать, зачем, но никто не ответил. Даже телефон общежития Кристин, который он приберег на самый крайний случай, загадочно пикал не меньше десяти минут. Гноссос налил себе еще на три пальца Матерболовского пойла, проглотил, час провалялся в ванне, сунул руки в брошенные домашние тапочки, походил на четвереньках, постоял на голове, скинув при этом со стены латунную тарелку, позвонил в бюро погоды, рассказал автоответчику похабный анекдот, погладил свою старую подушку, пытаясь нащупать яремную вену на шее Кристин, развесил герычевые кастаньеты на медные пастушьи рога и проверил, на месте легавые или уехали. Когда стемнело, украдкой пробрался к Раджаматту, вылез в окно и отправился в "Гриль Гвидо". Там не оказалось ни одного знакомого лица, и Гноссос убив некоторое количество времени пицца-бургером и вишневой шипучкой, сделал последнюю попытку -- позвонил в землячество Фицгора. Уборщик сказал, что братья ушли на демонстрацию. Демонстрация. О, милая дева Мария. Чем ближе он подходил к галерейному плацу, тем сильнее набухал гул голосов, приветственные крики и грохот бас-барабанов, тонувший в рокоте толпы. Время от времени из домов с факелами в руках выскакивали фигуры. В сторону женских общаг с воинственным кличем неслись какие-то психи. Небо над головой злобно мерцало, в свете пламени танцевали облака. Гноссос устремился на шум: рюкзак на плече, "кампесино" расплющивает кудри. Содрогнулась сигнальная ракета, разорвалась сернистыми осколками -- снизу ей ответили оглушительными воплями. От юрфака, агрономического плаца, инженерного корпуса -- поднималось вверх мощное эхо. Судя по звуку -- несколько сот человек. Но когда Гноссос подошел ближе, их оказалось несколько тысяч. Машины блокировали мост через ручей Гарпий, на капотах выстроились студенты с мегафонами, яркие флаги развеваются на ветру, факелы дымят, по газонам скачут возбужденные студентки, хор землячеств скандирует речевки. Вокруг ковыляют люди с микрофонами, пытаясь добыть хоть какую-то информацию. Фотографы дрожащими руками запихивают в камеры пленку. Репортеры носятся кругами, прыгают от одного центра к другому, попутно строча в блокнотики. Один, наткнувшись на рюкзак Гноссоса, застыл, словно где-то вдруг вкрутили лампочку, и тут настал момент узнавания. -- О боже, -- произнес он. -- Паппадопулис! Защелкали "лейки", "роллисы", "спид-графики". -- Эй, ребята. -- Первая реакция. Чтобы вырваться на свободу, Гноссос принялся распихивать их локтями, чувствуя первые признаки удушливой паники. -- А ну валите отсюда... Они нажимали -- перешептываясь, таращась на его одежду, выкрикивая вопросы. -- Лицом, пожалуйста. -- Щелк. Клик. -- Эй, я серьезно, а ну пустите... -- Информационные агентства считают, что собралось не меньше семи тысяч человек, мистер Паппадопулис... -- Как вы собираетесь ими управлять? Планируете ли произнести речь? -- Я из "Взгляда", чувак, держись крепко, не дрейфь... Гноссос натянул кубинскую шляпу на уши и выскочил из кольца, найдя убежище в кучке несущихся галопом студентов. Но через пару секунд они тоже стали толкаться на бегу локтями и громким шепотом повторять его имя. -- Тот самый грек, -- сказал один. -- Псих из Кавернвилля. -- Где там была платформа? Сажай его на платформу! Они прогалопировали мимо Хуана Карлоса Розенблюма, который, приплясывая на крыше Фицгоровской "импалы", размахивал руками, месил воздух ковбойской шляпой и дирижировал речевкой. Гноссос развернулся кругом, пытаясь привлечь к себе внимание, но его вновь затолкали в середину. К черту -- няньки и сиделки Мы не дети, а студентки... Новые вопли, еще сильнее прежних. Он попробовал пронырнуть между ног, но вместо этого неизвестные руки оторвали его от земли и усадили на плечи мчавшейся рысью фаланги. Гнос-сос ... Гнос-сос Гнос-сос ... Гнос-сос Схватив рюкзак, он принялся свирепо лупить по головам, но весь демонстрирующий кампус увидел в этом сигнал и тоже принялся лупить себя по головам. Мимо прошелестел малиновый транспарант с надписью "МАРШ МАТЕРЕЙ -- ПРОТИВ СЕКСА". А за ним -- в бешеном свете фонариков танцующая Джуди Ламперс: в сетчатом трико, на высоких каблуках, в футболке заводилы болельщиков, за руку ее держит Байрон Эгню, и оба вопят: -- Инь-Ян, Инь-Ян, Инь-Ян... Опять ракеты, римские свечи, мигалки, бенгальские огни, хлопушки, сирены, барабаны, горны, ГНОС-сос... ГНОС-сос... Его несло в дальний конец толпы к, торчавшей над скачущими головами платформе. Там стояли микрофоны, прожекторы, кроваво-красные флаги и бок о бок две фигуры, слишком похожие на -- не может быть -- на Овуса и Кристин; Овус на коляске. "NON LOCO PARENTIS" -- гласила надпись у них за спинами. С безмятежными улыбками они смотрели сверху на беснующуюся толпу. Несколько секунд Гноссос беспомощно извивался, пытаясь освободиться от раскачивавших его тело рук, затем яростно выбросил вперед кулак и заорал -- безо всякого сострадания к предателям, собрав воедино всю скопившуюся обиду и боль, что рвала на части его чувства: -- Веннндеттаа! И вновь его не поняли -- гнев был принят за призыв. Тысячи кулаков устремились в небо, и над головами мстительно загрохотало: -- ВЕНННННННДЕТТТААААААА! В хор влился звук марширующего легиона: декан Магнолия выступал во главе скандирующей колонны мятежной профессуры: Раз-два, прочь слова. Три-четыре, мы решили. Пять-шесть, так и есть Семь-восемь, вас не спросим... Тьма вырвавшихся из своих пещер анархистов готова взорвать, растоптать и растащить на части -- все равно что. Кипящего от ярости Паппадопулиса вынесло из самой их глубины, подняло над плотно сбитой толпой и оставило там болтаться, как мягкий мешок фасоли. Он крепко стискивал зубами рюкзак и натягивал на уши шляпу. Чем ближе его прибивало к платформе, тем тверже и осмысленнее становились крики, сливаясь в единый ритмичный звук его имени. Затем, качнувшись, движение затихло, и он сообразил, что стоит на ногах, клонится вперед и ненадежно болтается, силясь погасить инерцию. На секунду прямо у него перед носом оказались Овус и Кристин, но тут с рампы соскочил Янгблад, быстро встал между ними, и семитысячную толпу вдруг накрыла поразительная тишина. Был бы пулемет, старик, открыл бы огонь. Перед тем, как уступить ему место у микрофона и радушно взмахнуть рукой, Янгблад успел прошептать: -- Гноссос... Но греческий рот лишь злобно зашипел. -- Гноссос, спокойно. Тебе трудно в это поверить, но все к лучшему. -- Ага, детка, что еще скажешь?.. -- Не суетись, возьми себя в руки... Толпа сообразила, что он не обращает на нее внимания, и раздались настороженные хлопки. Люди подхватывали по трое-четверо сразу. -- Гноссос, -- быстро проговорила Кристин, показывая на Янгблада. -- Мы потом все обсудим. Обещаю. -- На нас смотрят, -- напомнил Янгблад. -- Рееечь, -- раздался далекий крик, тут же подхваченный аплодисментами. -- Реееееееееечь! Гноссос опять зашипел и огляделся по сторонам, словно выставленный напоказ пленный апач. Овус, подавшись вперед на своей каталке, проговорил сквозь зубы: -- Прекрати это ужасное шипенье. Где твое amoure-propre? Рееечь, новый призыв. Барабаны громыхали в такт хлопкам, клаксоны трубили по-ослиному. Рееечь-речь-рееечь-речь-- -- Мы все уже выступили. -- Янгблад в отчаянии. -- Им этого мало. Остался ты. -- Вен-детта... Вен-детта... Вен-детта... Гноссос покрутился, чтобы прикрыть фланги, но коллективный разум толпы принял это слабое движение за готовность говорить. Пронесся одобрительный вопль. И посреди грохота, в тот самый момент, когда над головами вспыхнули разноцветные конфетти, назойливый шепот Овуса, - наплевав на микрофоны: -- Бабки, Гноссос. Иммунитет. Секс. Говори быстро, что, черт подери, тебе надо? Эту проклятую толпу иначе не удержишь. Костяшками бы тебе в нос, проскочила мысль. Крепкие пальцы прямо в кадык. Но в углу платформы стояли люди Джакана с маузерами в карманах плащей. Он нащупал на груди рубахи маленькую белую коробочку, приготовленную в аптеке Айдлуайдла, и -- Кристин -- был его ответ. Она подняла голову и затаила дыхание. Речь-речь-речь-речь-- Овус бросил быстрый взгляд на ее полуоткрытый рот, но ответил Гнососу лишь тем же: -- Кристин? -- Точно, детка. Вен-детта... Вен-детта... Вен-детта... -- На сколько? -- Полчаса. -- Много. -- Сорок минут. -- Господи, Гноссос. -- Шестьдесят. -- Быстрее, -- сказал Янгблад. -- Ты ее не тронешь. -- Ни за что. Кристин возмутилась, но Овус, взмахнув рукой, заставил ее замолчать. -- Даешь слово? Гноссос приложил руку к сердцу. ВЕН-ДЕТТ-А... ВЕН-ДЕТТ-А... Короткая пауза. -- Сорок минут? -- Ладно, старик. -- Ради всего святого. -- Янгблад истекал потом. -- Быстрее! ГНО-ССОС... ГНО-ССОС... Он открыто улыбнулся Кристин, почти не пряча трепетавшую на губах угрозу. Затем протянул руки к толпе открытыми ладонями вперед -- так, словно командовал заходящим на посадку самолетом. Пять долгих минут он был Линдбергом в Орли, Макартуром на Уолл-стрит, Улановой в Большом и Синатрой в Парамаунте. От ритмичного топота кампус ходил ходуном, словно сотрясаемый сейсмической волной остров. В этом оглушающем грохоте Гноссос обернулся за подсказкой к Янгбладу. -- Скажи им что-нибудь, господи, все, что угодно. -- Но что, старик? -- О боже, Панкхерст, свободная любовь, какая разница! ГНО-ССОС... ГНО-ССО... Вытянутые руки медленно опустились: посадка. Крики постепенно стихли, по толпе, словно шепот самой судьбы, пробежала бормочущая волна, готовые слушать головы поднялись вверх. Он ждал, пока успокоятся задние ряды, не обращал внимания на понукания Кристин и Овуса и тянул время, дожидаясь полного контроля. Несколько секунд одиноко бумкал барабан, затем -- тишина, если не считать стесненных смешков, редких выкриков далеких отщепенцев и шипения бенгальских искр. В темноте мерцали и поблескивали семь тысяч улыбок плющовой лиги. Двести двадцать четыре тысячи белых, как мел, резцов, клыков, премоляров, моляров, коренных и глазных зубов, обученных кусаться, готовых к вакханалии, голодных и истекающих слюной. От сознания этой деспотической власти у Гноссоса задрожало в паху. Волна адреналина выплеснулась в кровь. Перед ночью безудержного буйства он мог дать им кое-что получше простого подножного корма. Изящно и неторопливо он сложил руки в кулаки, поднял и выставил вверх средние пальцы. Народ был счастлив. Если бы он призвал устроить Сьюзен Б. Панкхерст кровавую дефлорацию прямо в витрине "Мэйсиз", экстаз людского скопления был бы не менее впечатляющ. Они яростно крутились на месте, они скакали вверх-вниз, они молотили друг друга по головам, они вопили что-то нечленораздельное, они впадали в буйство. Транспаранты валились на головы, ракеты пронзали кроны деревьев, автомобили вставали на дыбы, на остриях копий развевались бюстгальтеры, подливая масло в костер, уже разведенный из множества мужских трусов. Кристин быстро подкатила Овуса к микрофону, и прямо в центр этого безумного вихря соскользнуло имя Президента. -- Карбон, -- вздулось эхо. -- Долой Карбона. -- Овус выщелкнул в толпу двадцать пятый кадр. -- Долой Карбона, -- ответили они. Сквозь гущу народа, треща, грохоча мотором и гудя клаксоном, пробиралась "импала" Фицгора. За рулем -- кто-то очень похожий на Хипа; Хуан Карлос Розенблюм стоит, расставив ноги, на заднем сиденье и размахивает флагом, как Эль Сид. -- ДОЛОЙ КАРБОНА! -- разносился крик. Розенблюм опустил флаг, и машина тут же свернула на мост, через ручей Гарпий, к дому президента. Толпа расступилась, словно Красное море. Мгновенная пауза. Затем все семь тысяч человек с факелами и раздирающим душу воем ринулись вперед, неся с собой ужас, точно безумная армия фараона. -- Все, -- сказал Янгблад, -- пошли. Кто-то выстрелил из церемониальной пушки. -- Быстрее, -- скомандовала Кристин, -- а то пропустим. -- Она развернула коляску с Овусом и покатила ее к рампе на краю платформы. ВЕНДЕТТА * ВЕНДЕТТА * ВЕНДЕТТА -- Полегче, детка, -- Гноссос перегородил им путь. -- Эй, -- закричал Янгблад, -- отвали, сейчас будет самое интересное! БУУУУУУУМ, снова бухнула пушка. Гноссос улыбался и смотрел на Кристин. -- Сейчас? -- спросила она. Овус зло оглянулся, потом взглянул на часы: -- Сорок минут. Мимо прогрохотала пожарная машина из "Хи-Пси": вой сирен, на капоте -- студентка в бикини. Гноссос крепко держал Кристин за руку. -- Успеем, -- сказал он. -- Где? -- Овус. -- В "Снежинке", -- ответил Гноссос. Кивок отбывающего Овуса. Люди Джакана последовали за ним -- и звуки ночи вдруг усилились, словно кто-то подкрутил ручку телевизора. Место было тем самым, откуда Моджо смотрел тогда на порку микроавтобуса. Они опять сидели в "англии" Янгблада и слушали, как остывает после езды мотор. Время шло -- но Кристин вдруг повернулась и снисходительно посмотрела на Гноссоса. -- Если я беременна, -- сказала она, -- мне нужно будет просто кое-что сделать. Ради бога, Гноссос, неужели ты этого не знал? Он потянулся за рюкзаком и вытащил открытую бутылку "летнего снега" -- Хочешь выпить? -- Зачем ты это устроил, что за инфантильность? Ты знаешь, что отец после твоей выходки с головы до ног покрылся экземой? Он отпил на два дюйма "летнего снега", глупо ухмыльнулся, ничего не сказал. -- Если бы все было так просто! Ты мне был небезразличен, как ты не понимаешь, неужели я бы пошла на это, если б не твое проклятое обаяние. Так ничего и не сказав, он сунул руку в карман бойскаутской рубахи, достал маленькую белую коробочку и задумчиво погладил ее пальцем. -- И Хеффаламп, -- она решила сменить тему, вздохнула, отвернулась к окну. -- Это так ужасно. -- Правда? -- Не придуривайся, Гноссос, конечно, правда. Он стянул с коробочки резинку, подождал немного, потом опять предложил ей бутылку. -- Попробуй, старушка. Тебе полезно. Губы ее скривились -- видимо, от одной мысли о его заразе. -- Спасибо, не хочу. Он показал ей коробочку. -- У меня для тебя подарок. Маленькая штучка для головы. Они стояли под деревьями на краю бугристой площадки. "Снежинка" закрыта, поблизости ни одной машины, тишину нарушает лишь шум кампуса, далекий и нереальный. Кристин как бы невзначай взялась за дверную ручку, но он ловко поймал ее запястье и недвусмысленно сжал. -- Гноссос! -- С самой Кубы, привет от Будды. -- Перестань, мне больно. -- А знаешь, что это такое? Сладенький мой. Жилка на шее панически билась, но свободной рукой Кристин все еще держалась за дверь. -- Господи, Гноссос, что ты несешь? Неужели мне мало этой проклятой обезьяны? Отпусти руку. Он ухватил ее покрепче и большим пальцем сдвинул крышку коробочки. -- Правильно, детка, продолжай, я слушаю. Она резко изогнулась, прижалась спиной к ручке, в глазах слезы. -- Ради бога, Гноссос, пожалуйста, я зря с тобой поехала. -- Раз поехала, старушка, о чем теперь говорить? -- Ты обещал Алонзо. Ты сказал, что не тронешь меня. Она закрыла глаза, чтобы не видеть его загадочной улыбки, Гноссос достал носовой платок. -- Это совсем не больно. Поверь мне. -- Прошу тебя... Говорить больше было не о чем. Он рывком оттащил ее от двери и повалил к себе на колени. Кристин попыталась вырваться и сесть, но он чуть отодвинулся от руля и схватил ее за волосы. Обруч стягивает надушенную голову; блузка с короткими рукавами, глаженая джинсовая юбка и серые гольфы. Он хлопнул Кристин по заднице. -- Снимай, -- были его слова. Кристин задохнулась и так и осталась с раскрытым ртом. -- Что? -- Всю ночь что ли с тобой возиться? -- О, господи, ты хочешь... -- Детка, я не прикоснусь к тебе даже полицейской дубинкой -- у тебя триппер. -- Гноссос, правда, ради бога... -- Она набрала воздуха, чтобы закричать, но было уже поздно. Он соорудил из платка кляп и стащил с себя плетеный индейский ремень. Поймал молотившие воздух руки и стянул их за спиной. Раздалось мерзкое приглушенное бульканье. Она лягнула его ногой, но Гносос не обратил внимания. Неуклюже ползая рядом на коленях, он удерживал ее лицом вниз -- затем задрал подол. Усевшись ей на копчик, открыл коробочку. Там лежал глицериновый суппозиторий, наполненный неочищенным героином Матербола. Гноссос расположил конус, словно маленькую торпеду, между большим и указательным пальцами и проделал все по инструкции -- осторожно и ласково в память о прежних временах. Досчитал до пятидесяти, игриво шлепнул и перевернул на спину. Кристин была мертвенно-бледна и собиралась потерять сознание. -- Ну как, нормально? Белки глаз испещрены выступившими от напряжения тонкими прожилками. Он смотрел на них, пока зрачки не расширились, а веки не налились тяжестью. Тишину нарушали случайные выстрелы далекой пушки. Через некоторое время Кристин передернулась, перестала биться и затихла. Добро пожаловать в Лимб, надеюсь, вам у нас понравится. Он помог ей выбраться из машины, вытащил кляп, на случай, если ее вдруг затошнит, и развязал руки. Кристин истерически смеялась. Закурил, посмотрел на ее часы, глубоко вздохнул. -- Пиши письма, малыш. Закинул рюкзак за плечо, оставил ее одну на траве и двинулся к роще -- не останавливаясь и не оглядываясь. Никогда не знаешь, кто превратит тебя в соляной столб. 21 На самом деле, среди идиллических холмов Дэвида Грюна он мог бы провести не семь дней, а гораздо больше, если бы Крачка и Малиновка случайно не принесли с собой "Ежедневное Светило". Маленький лагерь Гноссоса был прекрасно обустроен, защищен, удобен и закрыт от любых посетителей, кроме природных. Перед завтраком к нему слетались певчие птицы, белки делили с ним обед, а еноты подбирали после ужина крошки. Спальник он расстелил на сосновых подушках, солнце нагревало пористые камни, и они отдавали по ночам тепло; рядом росла черника, водяной кресс, шиповник, заячья капуста, вишни, и бил из земли ключ. Можно оставить надежды на дифференциальные уравнения и теорию происхождения солнца. Микрокосм смотрелся совсем неплохо. Побеспокоили всего один раз, когда пришел Дэвид спросить, намерен ли Гноссос получать телефонные сообщения. Но тот был занят приготовлением грибного супа и лишь поинтересовался, где растет розмарин. Пока девочки, оставив газету, собирали цветы, он разогревал такой же суп, но с зеленым орегано. Гноссос понаблюдал за ними некоторое время, пожевал одну из крачкиных фиалок, потом, окликнув девчонок, показал, где прячутся колокольчики. Как вдруг его неверящим глазам предстали измазанные клевером угрожающе-черные строки. Г. АЛОНЗО ОВУС ВСТУПИЛ В ДОЛЖНОСТЬ ПРЕЗИДЕНТА Решение вызвано гибелью Президента Магнолии во время неожиданного горного обвала. -- Что случилось, Гноссос? -- спросили девочки, услыхав изумленный вопль. Но он продолжал читать, водя по строчкам дрожащим пальцем. Во время последней экспедиции в горы экс-декан оказался погребен под сланцевым оползнем. Изувеченные останки Магнолии извлечены из-под обвала Алистером П. Хипом, Кембридж, Массачусеттс, занимавшимся неподалеку альпинизмом. Трагедия омрачила известие о бракосочетании декана Овуса и Кристин Ф. Макклеод, дочери Дж. Кеннета Макклеода, помощника президента Эйзенхауэра по особым поручениям... Но рывком распахнув дверь Кавернвилльской квартиры, Гноссос обнаружил, что, сидя на индейском ковре, его там поджидает проктор Джакан. Он держал подмышкой папку с бумагами и бренчал героиновыми кастаньетами. В воздухе носились мартышечьи испарения. -- Стоять, -- последовал приказ. Для пущей уверенности за спиной Гноссоса возникли два сержанта и закрыли дверь. -- Привет, Паппадопулис, -- улыбнулись они. -- Садись, -- сказал Джакан. Гноссос бросил взгляд на кастаньеты и почувствовал, как сгибаются коленки. Но он лишь покачал головой и остался на ногах. -- Что происходит? -- поинтересовался он. -- Слет фараонов? -- Зачем терять время? -- сказал один из сержантов. -- Давайте к делу. -- Мы знаем все, -- сообщил из-под шляпы Джакан. -- У нас все в протоколе. -- Статуи. -- Второй сержант. -- На прошлое Рождество. -- Кабинет Магнолии. -- Первый. -- Вандализм. -- Гульба в сарае. -- Джакан придвинулся ближе. -- Теперь кастаньеты. Боюсь, Гноссос, у тебя серьезные неприятности. -- Не надо мне тыкать, дядя. -- Но дело не в этом. Ты теперь -- не наша забота. -- Он протянул ему белый конверт с красным штампом "ЛИЧНО В РУКИ" на лицевой стороне. -- Открывай, -- хором скомандовали сержанты. ПОЗДРАВЛЯЕМ -- было первое слово. А ниже -- стандартная повестка от Армии Соединенных Штатов. Подписана, разумеется, председателем афинской комиссии по военному призыву, и хотя Гноссос никогда раньше не видел пухлого автографа Овуса, он успел отметить, как сильно они с этой закорюкой друг другу подходят. Люди Джакана стащили у него с плеч рюкзак. Старый хранитель огня, похоже, тебя вновь зовут асфальтовые моря. Оп-ля. Бум бум бум, вниз по дурацкой лестнице. Вместо послесловия Даглас Кук ПОГОНЯ ЗА РЕАЛЬНЫМ И БЕГСТВО ОТ РЕАЛЬНОСТИ Расшифровка романа кодографом капитана Полночь 1) Корнелльская школа Опубликованная 28 апреля 1968 года -- за два дня до того, как ее автор разбился на мотоцикле, -- книга "Если очень долго падать, можно выбраться наверх" стала культовой среди поклонников музыки Ричарда Фариньи, но более широкие слои литературной общественности обратили на нее внимание, лишь когда стало известно, что Фаринья был близким другом Томаса Пинчона. На самом деле, Фаринья упоминал Пинчона в примечаниях к своему первому альбому, куда вошла песня "V", написанная под влиянием романа Пинчона. В эссе "Ярмарка в Монтерее" он также говорил, что приезжал на эту ярмарку вместе с Пинчоном и Джоан Баэз. Однако Фаринья был известен своей слабостью к знаменитым именам, а потому лишь после публикации в 1973 году гигантского романа Пинчона "Радуга земного притяжения", люди, наконец, заметили литературную связь между этими двумя писателями. Внушительный кирпич, который многие считают главным романом второй половины ХХ века, снабжен посвящением Ричарду Фаринье, и одно это заставляет обратить на "Если очень долго падать" самое пристальное внимание. В свое время Пинчон и Фаринья относились к "Корнелльской школе" писателей, в которую входили также Дэвид Шетцлин (автор "экологического" романа "Heckletooth 3" и книги "DeFord", с посвящением Ричарду Фаринье) и М. Ф. Бил (автор "Танца Ангела" -- детективной истории, где в роли следователя выступает мексикано-американская лесбиянка). Жене Блуштейн выделяет три главных особенности корнелльской школы: "политическая паранойя (государство как Большой Брат), отчаяние из-за разрушения окружающей среды и интерес к тому влиянию, которое оказывают на умы американцев все уровни поп-культуры". Известнейшим из всех корнелльских авторов был, разумеется, Владимир Набоков -- этот величайший писатель столетия преподавал в Корнелле в те времена, когда там учились Пинчон и Фаринья. Позже Роберт Шолз так описывал восторженное отношение Фариньи к великому романисту: Лет тридцать назад я учился на последнем курсе Корнелля и однажды стоял в коридоре какого-то корпуса. Ко мне подскочил молодой третьекурсник, страстно мечтавший в то время стать писателем. В руках у него была книга, он вцепился в меня и закричал: -- Послушай, ты только вслушайся. -- Открыл книгу и начал читать: -- "Ло-ли-та: кончик языка совершает путь в три шажка вниз по небу..." Он прочел первые абзацы "Лолиты". Молодого человека звали Ричард Фаринья, он стал писателем и написал книгу "Если очень долго падать, можно выбраться наверх. Фаринья перенял набоковскую лирику, юмор, острый взгляд на абсурд и ничтожность современной американской жизни, а также умение рассказывать истории, используя этот абсурд чаще, чем привычные литературные приемы. Набоков осветил путь не одному поколению модернистов и постмодернистов, не в последнюю очередь благодаря своему влиянию на Корнелльскую школу. Лесли Фидлер, знаменитый своей язвительностью и иконоборчеством литературный критик, первым применил к литературе архитектурный термин "постмодернизм" Разъяснил он его так: В последний раз объясняю, зачем мне понадобилось изобретать этот термин. Я посчитал, что к литературе можно и нужно применить ту же самую стратегию, которой воспользовались архитекторы, когда до них, наконец, дошло, что при сооружении новых сооружений золотые арки "Макдоналдса" требуют к себе не менее серьезного отношения, чем высокопарные и высокомудрые эксперименты. Подобно Набокову и Пинчону, Фаринья собирает обрывки современной ему американской жизни со всей ее мишурой и целлулоидным духом наживы, из материалов поп-культуры он выковывает язык, понятный и ему самому, и читателям того времени, через низкий юмор говорит о высоком. И, как и многие книги Набокова и Пинчона, роман Фариньи -- это поиск. 2) Поиск реального "Если очень долго падать, можно выбраться наверх" -- история измученного путника, который долго странствовал, повидал немало страшного и вернулся другим человеком, подобно голубоглазому сыну из песни Дилана "Падет тяжелый дождь". Но если голубоглазый сын возбужден, готов обратить всех в свою веру и бороться с теми несправедливостями, на которые успел насмотреться, то герой Фариньи Гноссос Паппадопулис говорит об увиденном с огромным трудом. Как молчаливые персонажи Хемингуэя, он морально парализован своим опытом, ищет лишь покоя и убежища. Модель Гноссоса -- Одиссей, измученный ветеран Троянской войны, прототипичный антигерой, почти дезертир, жаждущий не славы, а всего лишь попасть домой. Первым делом Гноссос в романе ищет дом, снимает квартиру. Лирическая увертюра буквально пронизана отсылками к "Одиссее". Да и весь роман, особенно топонимика выдуманного университетского городка (прототипом которому послужила Итака, штат Нью-Йорк, база Корнелльского университета и, разумеется, тезка Одиссеевского острова) испещрен абсурдными классическими аллюзиями: ручей Гарпий, дорога Дриад, Дыра Платона (ресторан), Цирцея III (женское общежитие), холл "Копье Гектора", Минотавр-холл, Лабиринт-холл и т.д. Аллюзивно и само странное имя Гноссос. Отсылает ли оно к Носсосу, средиземноморскому острову, где находится город Крит, а в нем странствующий по лабиринту Минотавр? (На одной из страниц романа нам говорят, что Гноссос "взревел, как критский бык"). Имя также может намекать на греческое слово, "знание". Корень gno близок к английскому know, согласуется с глаголом gignsko (знать) и существительными gnsis (знание), gnstes (тот, кто знает) и angnisis (признание) -- последнее часто используют как литературный термин, означающий признание сцен в драме. Гноссос -- человек, обретший в странствиях горькое знание, но не понимающий, что с ним делать: его знание не стало мудростью. В абсурдных названиях университетских корпусов и улиц теряется трудноуловимая суть прошлого, разменивается и забалтывается, растворяясь в калейдоскопе алфавитно-макаронного поп-культурного супа. Другой университетский корпус носит имя "Анаграм-холл", что уместно истолковать как потерю смысла в сумятице современной жизни. Чуть позже мы познакомимся с Г. Алонзо Овусом, тайным правителем и виновником ниспровержения Гноссоса. Овус склеивает фразы из полудюжины языков, но за этой псевдо-изощренностью нет ничего, кроме клише; Овус точно так же воплощает собой жалкое состояние современного мира. Подобно Куртцу, развалившемуся на каталке в "Сердце тьмы" Джозефа Конрада ("Вся Европа участвовала в создании Куртца"), Овус представляется нам конгломератом расслабленных культур, изношенным финалом истории, болезненной, бесформенной и бессмысленной свалкой аллюзий, укорененных в постсовременном убожестве. Поиск Гноссоса -- это поиск смысла, укрытого за всеми легкими аллюзиями. В конце пятидесятых в молодежной среде все сильнее разрасталась жажда смысла, реальности, корней и подлинности. В этих поисках более всего проявляла себя юношеская неудовлетворенность. В той или иной степени она воплотилась во вспышке бит-движения, затем в возрождении блюзов, сельхозобщинах и пасторальном паломничестве хиппи. Подлинность стала также фетишем возрождающейся музыки городского "фолка". Действие романа "Если очень долго падать, можно выбраться наверх" происходит в 1958 году, когда фолк-музыка только предупреждала о своем грядущем возрождении (трио "Кингстон" выпустило в том году хит -- разбойничью балладу "Том Дули"). Но, не считая гитар, дульцимеров и цимбал в доме Грюна, друга Гноссоса, большинство музыкальных отсылок тяготеют к джазу и битникам. В одной сцене, правда, Гноссос ставит на проигрыватель альбом Моуза Эллисона 1957 года "Деревенская сюита" -- сплав джаза и кантри-блюз. И подобно тому, как смешивает два жанра Моуз Эллисон, Гноссос тоже проваливается куда-то в промежуток между двумя направлениями. Его наружный ритм -- синкопированные удары джаза, тогда как внутренняя песня -- одинокое шоссе фолка. Он разделяет присущее обоим -- биту и фолку -- презрение к буржуазности, поверхностности, массовому рынку. При всем при этом, Гноссос со свойственной ему эрудицией постоянно ссылается на Пластикового человека, капитана Марвела, Зеленого Фонарика и других героев комиксов. Он также отождествляет себя с различными историческими и литературными фигурами: Монтесумой, Дракулой, Прометеем, Святым Духом, Рави Шанкаром, Винни-Пухом, -- а иногда и примеряет их наряд. Он -- хранитель огня, искатель святого Грааля. Он -- предшественник лирического героя песни "Вудсток", гимна Джони Митчелл, который говорит о себе: "Я не знаю, кто я таков, но жизнь дана, чтобы учиться". Гноссос и сам понимает, что ему "слишком много нужно играть ролей". Характерно, что любимый супергероей Гноссоса -- Пластиковый человек, способный принимать любую форму. Судя по всему, Пластиковый человек также и любимый персонаж самого Фариньи, не зря он упоминает его в эссе "Писатель как кинооператор". (Вот как объясняет эту ссылку Мими в предисловии к "Долго возвращаться, долго уходить": "Как и Пластиковый человек, Дик просто любил эту непредсказуемость, мультяшное сумасшествие, у него было воистину прекрасное чувство абсурда! У меня странное ощущение, что они уже встретились -- он, Пластиковый человек и все остальные. Надеюсь, им там весело".) Однако несмотря на все позы, Гноссос стремится утвердить собственную этническую идентичность. Греческое происхождение связывает его с архетипами и мифами, как с некой опорой в беспорядочном постсовременном мире. Правда, стремление это принимает подчас вполне мирские формы. В рюкзаке, юнговом сосредоточии его идентичности, хранятся разнообразные символы греческого наследства: листья долмы, греческое вино, заплесневелый козий сыр. Серебряные доллары -- тоже стремление к Реальному, к Подлинности, они -- монеты королевства, куда более настоящие, чем бумажные заменители. Объясняя декану Магнолии, почему он пользуется серебряными долларами, Гноссос говорит о том, "какое количество паразитических колоний разрастается посредством долларовых банкнот". Когда кассирша кафетерия с подозрением смотрит на серебряные доллары, Гноссос объявляет себя королем Монтесумой и грозится вырвать у этой женщины сердце и съесть его сырым. Очередная поза, очередная иллюзия геройства и величия, погоня за архетипами древности и попытка мускулизации настоящего -- эфемерного, коррумпированного и искусственного. Все это воплотилось в кассирше -- "запах дешевых тайн из "Вулворта", губы сморщены, вся страсть высосана и выссана за ненадобностью двадцать лет назад. Покорность -- вот мой враг". Столь же высокомерно Гноссос ведет себя и с платиноволосой девушкой из магазина. "Глухая к зову судьбы" -- вот как он представляет и расписывает ее жалкое будущее: Через год на переднем сиденье древнего "форда" она будет раздвигать ноги для бухого наездника с насосом. Пялиться в одном нижнем белье на "Дымящееся ружье" -- повсюду банки из-под "Черной этикетки", в вонючей колыбели орет косоглазый ребенок. Эх. Иммунитет дарован не всем. И как в сцене с Монтесумой, героическая поза нужна Гноссосу для того, чтобы утвердить свое превосходство над этой девушкой; объясняя, зачем ему нужно масло для ванны, он говорит: "Это такой античный обычай, бальзам для воинов, чтобы приятно было пощупать, правильно?" Как и все прочие воплощения его сущности, греческая пища и серебряные доллары соседствуют в рюкзаке с символами детских фантазий, вроде заячьих лапок ("Задобрить псов и демонов, сунуть нос в каждую мистическую дверь"), и кодографом капитана Полночь, у которого ломается пружинка в один из самых значимых моментов романа. Осознав, что на нем лежит часть вины за самоубийство Симона, такого же, как и он, студента, узнавшего, что его подружка влюблена в Гноссоса (который и совратил ее в одной из предыдущих глав), он переживает, возможно, самую дурацкую эпифанию во всей мировой литературе: ...набродившись по улицам в безнадежных попытках успокоить маслянистое чувство вины, выбросить из головы проклятый образ Симона, присосавшегося к выхлопной трубе, он полез в рюкзак за склянкой с парегориком в надежде усмирить растерзанные нервы. Но вместо этого обнаружил кодограф -- там же где оставил, в постели из заячьих лапок, -- со всей невинностью бездушного предмета аккуратно разломившийся пополам. Гноссос повертел его в руках, и из кодографа с тихим звоном выскочила маленькая секретная пружинка Капитана Полночь, содрогнулась и безжизненно умолкла. Этот пассаж содержит несколько важных параллелей, больно задевающих совесть Гноссоса. Его страсть к пропитанным опиумом сигаретам накладывается на образ Симона, присосавшегося к выхлопной трубе: одна картина -- подсознательная имитация другой. "Маслянистое чувство вины" заставляет вспомнить более раннюю сцену с монсиньором Путти, который приходит провести соборование, но вместо этого умасливает ноги Гноссоса, объясняя, что они "несут человека к грехам". И вот теперь Гноссос пытается "успокоить" свое чувство вины; бродя по улицам, ищет эпифанию своей потерянной невинности и находит ее на "постели из заячьих лапок". Темы бегства и вины, тщетных предостережений и безрассудства соединены настолько неразрывно, что кажется, будто они преследуют друг дружку по вечному кошмарному кругу. 3) Жажда смерти Не слишком ли много я вычитываю в содержимом рюкзака? Возможно. Но эта эпифания слишком похожа на другую, описанную Фариньей в рассказе "Финал молодого человека"; в нем американец взрывает в Ирландии патрульную лодку и только потом узнает, что на борту находились люди. Осознание своей ответственности за гибель других людей означает для героя потерю невинности и самой молодости, точно так же, как теряет невинность Гноссос -- символом этой потери в романе становится "взрыв" кодографа. В интервью Ричи Унтербергеру, корреспонденту газеты "Urban Spacemen and Wayfaring Strangers", Кэролайн Хестер вспоминает, что Фаринья действительно прошел в Ирландии через подобное испытание, когда члены ИРА убедили его, что на борту приговоренной к взрыву лодки не будет людей. Кэролайн Хестер не упоминает этот рассказ, но она уверена, что история глубоко повлияла на Фаринью и многое объясняет в его последующих поступках. Мими Фаринья в примечаниях к книге "Долго возвращаться, долго уходить" также пишет о его мнительности. Смерть -- частый гость и в музыке Ричарда Фариньи. Вполне возможно, что в песне "Девушка-ворон", в примечаниях к которой есть слова "жажда смерти", нашло отражение чувство вины за ту взорванную лодку. Песок, что ползет с приливом Мои заберет следы Омоет усталое тело Шепот глубокой воды Мучил ли Фаринью шепот тех погибших людей? Подобно Улиссу Теннисона, потерявшему в море всех своих друзей, и уже в преклонные годы обнаружившему, что "бездна стенает тьмою голосов" Фаринью мучила память о погибших в той лодке людях. Наверное, именно жажда смерти так привлекла Фаринью и в стихотворении Микеланджело "Спи". Он цитирует эти строки в "Если очень долго падать", а также в коротком рассказе "Отрада камня". В рассказе стихотворение приводится по-итальянски. Caro m' il sonno e pi l'esser di sasso Mentre che'l danno e la vergogna dura, Non veder, non sentir, m' gran ventura; Per non me destar, deh! parla basso. В романе Гноссос переводит на земляческом сборище несколько строк на английский: О, в этот век, преступный и постыдный, не жить, не чувствовать -- удел завидный. Вот перевод всего четверостишья: Молчи, прошу, не смей меня будить. О, в этот век преступный и постыдный Не жить, не чувствовать -- удел завидный... Отрадно спать, отрадней камнем быть. "Отрада камня" представляет собой еще одну версию изложенной в романе истории с волком. В предисловии 1983 года Пинчон утверждает, что Фаринья рассказывал эту историю много раз. Опыт близкого знакомства со смертью, изложенный в обеих версиях волчьей истории, наверняка глубоко затронул героя и автора и вместе с чувством вины (vergogna) сообщил ему два конфликтующих устремления -- жажду смерти и уверенность в собственной исключительности, два импульса, которые, как мне кажется, никогда на страницах романа не побеждают друг друга и никогда между собой не разделяются. Не на все вопросы можно ответить -- искусство дано нам не для поиска простых решений, расшифровки и выяснения. Сломанный кодограф покончил с легкими ответами детства, и Гноссос жестоко высмеивает их простоту. Когда Памела спрашивает: "Ты не можешь говорить без загадок?", Гноссос думает про себя: "Всегда будь движущейся мишенью", и отвечает саркастически: "Дай определение вещи, и она тебе больше не нужна, правда?" Но душевное равновесие лежит для Гноссоса между мирной, полуопределенной жизнью среди наркотиков и нервной энергией вечно движущейся мишени. Его жажда смерти -- тоска о покое, о том, чтобы перестала мучить совесть. Неисполнимость этого желания наполняет его презрением к тем, у кого есть в жизни толика этого самого покоя, тем, кто "глух к зову судьбы". В песне "Продается вальс смятения" Фаринья уничижительно говорит о людях, которые "не знают, что каждое утро просыпаются мертвыми". Смерть -- его тайное желание; он парит между полной надежд жизнью и притягательностью смерти: "О, милая Смерть, как же я люблю дразнить твою косу". Здесь и лежит основной конфликт протагониста. Он ушел на поиски Реального, но вместо этого нашел реальность -- ужасную настолько, что ее не вынести без анестезии. Оттого он и анестезирует себя наркотиками и притворным спокойствием, объявляет супергероем, просто героической фигурой истории или мифов, но самое главное -- это декларация Исключения. 4) Исключение Иллюзия исключительности уходит для Гноссоса в мучительный опыт странствий: он чуть не умер в холодных снегах Адирондаков, преследуя волка; он видел в Лас-Вегасе взрыв атомной бомбы; на его глазах пачуко в Нью-Мексико пытали бойскаута. Избавление от опасностей вселили в него вполне осознанную веру в собственную исключительность: Я был в пути, чучело, в некотором смысле это паломничество, я видел огнь и чуму, симптомы великого мора. Я -- Исключение. Его друг Калвин Блэкнесс предупреждает Гноссоса о "парадоксальных ловушках Исключения". В этом рационализация или, возможно, инверсия глубокого и неразрешимого страха. Подобно жертве посттравматического стресса, воображающей себя Иисусом Христом, Гноссос хватается за свою иллюзорную исключительность в надежде избежать еще более сильной боли. Как и самого Фаринью, его мучают скопища фобий. Он боится демонов, обезьян, дурных примет, пытается победить их суеверными ритуалами -- взять хотя бы средневековый ритуал сжимания гениталий. Увидав на чердаке мартышку, Гноссос "хватается за собственный пах, чтобы не впустить туда порчу из преисподней". Странное действие для человека, который искренне верит в свой иммунитет к смерти. Исключение -- защита, мантра "я не ионизирован и не обладаю валентностью", суеверная безделушка, обращение к высшей силе с мольбой отвести опасность. Почти с облегчением мы наблюдаем за тем, как Гноссос опустошает свой рюкзак -- в обычной для себя ритуальной манере, на могиле Хеффалампа на Кубе. Ритуал посвящения во взрослую жизнь, явно запоздалый после странствий, смерти Симона, триппера и гибели Хеффалампа. Возможно, в этом романе слишком много мини-развязок, слишком много эпифаний и кармических превращений там, где хочется одного большого катарсиса; вместо эстетически удовлетворительной кульминации мы видим слишком много поз, в которые становится Гноссос, слишком много бессмысленных игр. Как результат, большинство критиков так и не заметило всей сложности и значительности романа, посчитав его всего лишь устаревшим документом эпохи. Рецензия в "Village Voice" на книгу Хаджду "Явно 4-я улица" утверждает, что "единственное достоинство романа, сохранившееся по сей день, -- попытка изучения гипертрофированного мужского шовинизма". 5) Слои Подозреваю, Фаринья втайне надеялся, что роман станет таким же представителем его времени, как книги Фитцджеральда -- двадцатых годов прошлого века. В том, что из этого ничего не вышло, виновата отнюдь не терпимость к шовинизму и другим изъянам в характере Гноссоса и его времени, скорее другое: склонность автора слишком долго выстраивать сцену, прежде чем ее покинуть. Кроме всего прочего, эпиграфом к роману послужила цитата из Бенджамина Франклина "Я должен скоро покинуть Сцену...", бог знает, где раскопанная Фариньей. "Если очень долго падать" был призван стать bildungsroman, романом наступающего времени, а не просто книжкой о молодежи. Как документ своей эпохи, он заметно уступает вышедшему шесть лет спустя "Электропрохладительному кислотному тесту", в котором, однако, много интересных параллелей с романом Фариньи. В этом сложном романе осталось еще достаточно тем, которые я не затрагиваю, аспектов, так и оставшихся непонятными мне, обращений к поп-культуре, литературе, науке и математике, которые я пропустил. И все же есть причины полагать, что Фаринья, несмотря на все потраченные годы, так и не смог выразить в этой книге все, что хотел. В интервью Патрику Морроу Мими сказала, что сочинение этого романа растянулось у Фариньи на два континента и два брака. Я добавлю к этому, что начался он с авторской безвестности, когда больше всего начинающий писатель жаждал признания (в тот же самом интервью Мими говорила: "Человеку трудно чувствовать себя хорошо, если его не ценят"), а дописывался под небывалый успех и восторженные отзывы, которыми были встречены два его музыкальных альбома. У большинства писателей первые романы получаются неровными, виной тому не успевшие перемешаться слои жизненного опыта, однако опыт, а значит, и роман Фариньи, неровен более других -- согласно собственной легенде, Ричард начал его писать через несколько минут после того, как оставил работу слепого гармониста на французских улицах, а закончил признанным музыкантом, которому аплодировали Пит Сигер и Джин Ричи. По собственному признанию, Фаринья все еще не разрешил "конфликт между Внутренним и Внешним" -- так он описал в статье роль Гноссоса, а значит и себя самого за несколько дней до гибели. Дополнительная сложность в генезисе романа является в то же самое время его главным новаторством: рисуя эпизоды, автор пользуется иллюстрациями, на которые потом в тексте появляются аллюзии, -- это нововведение сильнее всего настораживало издателей. Редактор "Liveright Publishing", отвергая третий роман Уильяма Фолкнера "Флаги в пыли", сказал молодому автору следующее: "Беда в том, что у вас здесь шесть книг. Вы пытаетесь их сочинять одновременно". В этом же, по-моему, и главный недостаток запутанного романа Фариньи -- романа, что растянулся на два брака, два континента, две профессии и бог знает сколько концепций того, каким этому роману быть. Но если, читая первые книги Фолкнера, мы, во всеоружии гениальности его более поздних работ, можем легко разглядеть свет, что пробивается в этих первых опытах, то в случае с Фариньей у нас такой возможности нет. Можно сравнивать стихотворения, рассказы, тексты песен и саму музыку; можно продираться через примечания и обрывки черновиков, прочесть доступные биографии и заветные воспоминания друзей. Но мы никогда не узнаем, во что развился бы его гений и какой свет он отбросил бы на эту первую еще пробную книгу. Ричард Фаринья был опытным, начитанным, много повидавшим и хорошо образованным человеком. Он получал стипендию в школе иезуитов и в университете "плющовой лиги", блестяще разбирался как в гуманитарных, так и в научных дисциплинах, добился известности в литературе и в музыке, повел за собой целое поколение исполнителей на дульцимере и соединил в одно целое несколько фолк-стилей, изобретя таким образом новое музыкальное направление, которое и сегодня звучит свежо и необычно: он сращивал фолк и рок с таким мастерством и отвагой, как никто и никогда прежде. Он выстраивал мост между vita activa и vita contemplativa; он радовался жизни и жаждал смерти, он погиб в 29 лет, через два дня после публикации своего романа. Джуди Коллинз вспоминает, что за пару месяцев до смерти Фаринья начал задумываться о себе самом; примерно то же самое говорила и Джоан Баэз. Во что бы развился этот талант, предсказать невозможно, а потому и темные места его первого романа остаются неразгаданными. "Дельта-Фита-Эпсилон" -- международное женское землячество, объединяющее студенток университетов. -- Здесь и далее прим. переводчика. Девиз студенческого землячества "Дельта-Эпсилон" звучит по-гречески Dikaia Upotheke, что означает "Справедливость -- превыше всего". Гноссос переиначивает его, играя на значениях приставок upo- (верх) и hypo- (низ): "Справедливость прениже всего". Покайтесь перед Богом всемогущим, Блаженным Паппадопулисом, вечным девственником, Блаженным Паппадопулисом, вечно готовым (лат). Coma Berenices (лат.) -- туманность "Волосы Вероники". "Организация содействия армии" или "Объединенные организации обслуживания вооруженных сил" -- независимое объединение добровольных религиозных, благотворительных и других обществ по содействию вооруженным силам США. Стихотворение Микеланджело Буонаротти "Сон", перевод Ф. И. Тютчева. Совет Землячеств -- правительственная организация по контролю за студенческими землячествами. Вечный девственник (лат.). Из бездны, вечное похмелье (искаж. лат). "Ньюман-клуб" -- католическое студенческое сообщество. Лазурный берег (фр.). Перевод М. Немцова. Строка из стихотворения У.Б. Йейтса (1865--1939) "Леда и Лебедь", перевод А. Трошина. Приди и плачь. Возьми мою кровь и покрась ею свои волосы (греч.). Фаршированное блюдо (фр.). При смерти (фр.). В домашнем платье (фр.). О вкусах не спорят (фр.). Соучастник преступления (лат.). Сказанное мимоходом (лат.). Потише (ит.). С самого начала (лат.). Положение обязывает (фр.). Деловая (фр.). Провокатор (фр.). По-гречески (фр.). По-семейному (фр.). Старый режим (фр.). Высший свет (фр.). Государственный переворот (фр.). Чудовище (фр.). Напротив (фр.). Между нами (фр.). Позолоченная молодежь (фр.). После свершившегося (лат.). Не владеет рассудком (лат.). Самолюбив (фр.). В новинку (лат.). Горе побежденным (лат.). "Римский приз" (фр.) -- стипендия французского правительства для молодых талантов, впервые установлена в 1666 г. Людовиком XIV. Не так ли (нем.). Мир тебе (ивр.). Слово мудрым (лат.). Хладнокровие (фр.). С кафедры, как официальная позиция (лат.). Обычай кампусов: компания студентов врывается в женские общежития, унося оттуда в качестве трофеев предметы дамского белья. Цитаты из книги А. Милна "Винни-Пух и все, все, все" приведены в пересказе Б. Заходера. Этого достаточно (фр.). Вот оно (фр.). Начало положено (лат.). Боже мой (исп.). Моя... величайшая вина (лат.). Пожалуйста (фр.). Нечего делать (фр.). На хрустальном небосводе чайки быстрое крыло Словно след алмазный тонко прочертило... Вместе с легким летним бризом сквозь воздушное стекло Тень упала и по пляжу проскользила... О, блуждающая нежная печаль Слабого безмолвного скольженья! (исп.) Строки из стихотворения испанского поэта, романиста и критика Рамона Переса де Айялы (1880--1962). Мошенник (ит.). Пасодобль (исп.). Дом Хильды (исп.). Куда (исп.). Прогулка (исп.). Дама Британской империи -- титулование женщины, награжденной орденом Британской империи. Не на правах родителей (лат.). Внутреннее себялюбие (фр.). Пер. А. Кравцовой. Когда в начале 60-х Фаринья писал свой роман, книги комиксов только начинали завоевывать взрослую аудиторию -- Стэн Ли, редактор и главный автор комиксов о капитане Марвеле, создал новое поколение более реальных супергероев, которых мучили подлинные жизненные проблемы, неврозы и фобии. В "Электропрохладительном кислотном тесте", опубликованном через два года после романа Фариньи, Том Вулф также обнаруживает частую идентификацию с героями комиксов, и примерно в то же время их облаченные в трико фигурки начинают появляться на обложках альбомов. Но действие романа Фариньи происходит в 1958 году, а первые эксперименты Стэна Ли с новым героем комиксов Фантастической Четверкой начались только в 1961-м. -- Прим. автора. Роман воспитания (нем.). "Если очень долго падать" затрагивает те же темы, что и "Электропрохладительный кислотный тест": увлечение наркотиками, секс, супергерои, недоверие, которое питает контркультура к "Истеблишменту". Нежелание Гноссоса отгораживаться от общества, конфликтующее с пониманием того, что человек обязан рано или поздно возвращаться в общество, находит свою параллель в дилемме Мэри Трикстер: на какую бы высоту не занесла человека кислота, он всегда принужден вернуться на землю, он всегда опускается. Кизи так никогда и не исполнил своего решения "зайти за кислоту", поскольку общественная мораль добралась до него раньше и усадила в тюрьму. Так и с Гноссосом -- описанные в первых главах романа проказы раскрыты и виновника отправляют в армию. В обеих книгах "Истеблишмент" торжествует над контркультурной нирваной. Тема исключительности также возникает на страницах "Электропрохладительного кислотного теста". -- Прим. автора. Жизнь активная и жизнь созерцательная (лат.).