косяк толщиной с иголку, как его научили когда-то Черные Лоси. Чтобы подразнить земную судьбу, он сунул его за ухо, но внутри все колотилось от мыслей о том, что может означать ночное отсутствие Кристин в общежитии. Что-то отдаленно пренебрежительное появилось в ней с тех пор, как он сочинил это письмо, уступив ненавязчивому давлению и обещаниям изысканных сверхъестественных удовольствий. Немыслимый шепот предательства -- проскочила мысль, но Любовь, говорят, побеждает все. Перепрыгивая через свежепокрашенное крыльцо, он вдруг решил, что с какой стати. Будем надеяться, что ты изнемогаешь над учебниками, малыш, папочка вернулся из школы. Тем не менее, на собрание к трем часам она не пришла. -- Эта Панхер. -- На Розенблюме сегодня была ковбойская шляпа. -- Мы ее переламываем. -- Она ответит на письмо. -- Янгблад. -- Это очевидно. Джек, ты возьмешь на себя плакаты? -- Где, черт возьми, моя женщина? -- поинтересовался Гноссос. -- Могу, -- ответила Джек, таращась на обтянутые ангорой груди Ламперс. -- В Полином-холле куча краски. Как только мы будем знать, что писать. -- Где-то уже писали. -- Хефф, чтобы ее отвлечь, протянул закрытую бутылку "Красной Шапочки". -- Через три недели революца. Эх, спиханем. -- Господи, что же это такое? Вы в самом деле считаете, что все получится? -- В доме уже сочиняют речевки. -- Эгню в свитере с вырезом лодочкой. -- Получается невероятно здорово. -- Эй, Джек, ты не видела Кристин? -- Самый подходящий момент -- после весенних каникул. -- Янгблад в рубашке с закатанными рукавами. -- Иначе все расползется. Студенты разъедутся по домам, сменят роли, потом вернутся, и все придется начинать заново. -- Может, что-то вроде подписного листа, -- предложила Джек, обращаясь к Ламперс и проводя рукой по ее бедру. -- Никакой жаловасти. -- Розенблюм махнул пальцем, как опасной бритвой, поперек яремной вены. -- Так зарежуем. Телефон звенел каждые две-три минуты, Янгблад первым хватал трубку и махал рукой, требуя тишины, иногда возбужденно посмеивался. Эгню заполнял телеграфные бланки, Джуди Ламперс стенографировала, Хуан Карлос Розенблюм с безудержным восхищением изучал Гноссоса, а Хеффаламп безуспешно пытался отвлечь внимание Джек от ламперсовой анатомии. -- Принеси кукурузы, детка? -- попросил он. Наконец, в сопровождении двух ренегаток из женского товарищеского суда появилась запыхавшаяся Кристин. На ней были все те же гольфы, а, проходя мимо Гноссоса, она тронула его за мочку левого уха и сбросила косяк на пол. -- Есть успехи? -- деловито спросила она. -- Где ты была? -- Гноссос, стоя на четвереньках. -- Масса, -- ответил Янгблад. -- Особенно после письма. Можете радоваться -- Овус сообщил, что над большей частью Кавернвилля розовые флажки. -- По прогнозам, к концу недели они покраснеют, -- добавил Эгню, от возбуждения стаскивая с носа очки. -- Господи, как же они там в административном комплексе со всем этим разберутся? -- Неофитка в джинсовой юбке. -- И правда, -- сказала другая, тоже в джинсе. -- Готова спорить, Панкхерст уже лезет на стенку -- в переносном, конечно, смысле. -- Я пять раз звонил в общагу, малыш. -- сказал Гноссос, -- Где, черт возьми, тебя носило? Вновь заверещал телефон, и Янгблад зашикал на них с важным видом. Пока он говорил, Кристин кратко сообщила остальным: -- В штаб-квартире, похоже, разногласия насчет того, в какое время следует начинать акцию. Нам нужно утреннее затишье, когда в "Копье" пьют кофе, но неясна статистика -- число студентов, свободных между десятью и двенадцатью часами. -- Я бы сказал, одиннадцатью, -- вставил Эгню. -- Всех убить, -- сообщил Розенблюм. -- Ты мне ответишь, малыш? -- Шшш! -- скомандовал Янгблад, прислушиваясь к голосу в трубке. -- А преподы? -- Ламперс, понизив голос. -- Многие, -- продолжала Кристин, ткнув пальцем в исчерканные списки, -- согласились отпустить свои классы, если мы соберем народ на галерейном плацу. Главное -- чтобы побольше шума. Одна из неофиток добавила: -- Господи, это так вдохновляет, поднимается весь факультет. Весь латентный антагонизм по отношению к администрации вдруг выходит наружу. -- И правда, -- сказала другая, -- невыраженные доселе мнения бурлят теперь у самой поверхности -- в переносном, конечно, смысле. Так и не получив ответа, Гноссос буркнул: -- Нахер, -- и отправился в туалет. Он закрыл на задвижку дверь, достал с полки над унитазом "Анатомию меланхолии" и затянулся косяком. Для этого он скрутил в жгут первую страницу "Светила" со своим письмом и поджег ее спичкой. В делах людей бывают времена, проскочила мысль, когда прилив несет тебя туда, где можно потонуть к ебене маме. Проходя мимо Кристин, он попытался испепелить прощальным взглядом ее гольфы, но она ничего не заметила. Наказать ее своим отсутствием. Тампаксная история, старик, хорошо бы прояснить: знание о тугой мембране -- вот что у нас останется. Отметить страсть кровью -- без этого никак, ближайший путь к распятию, искупление за тот запретный плод. Он выгнал из легочных кармашков двуокись углерода и втянул небольшую порцию чистой амброзии: "смесь 69" с остатками парегорического "Пэлл-Мэлла". Все натуральное, никакой подгонки. Он затягивался, удерживал ее в себе, пока не менялась температура и не начинало давить на виски. Затем, чтобы отгородиться от внешнего мира, вставил в уши затычки и около часа читал, не поднявшись даже, когда кто-то заколотил в дверь. Потом он обнаружил, что в двухсотый или трехсотый раз изучает один и тот же абзац, выполз в кухню и позвал Фицгора. Гноссоса унесло чуть выше глаз индийского слона. -- Что с тобой? -- раздался голос Кристин, -- Фицгор уже три недели в больнице. -- Она искала в холодильнике что-нибудь поесть, остальные уже ушли. -- Эй, Пятачок, а где ты была? -- Не могла попасть в этот чертов туалет, пришлось проситься к Раджаматту. -- Я не об этом, старушка, а о том, где ты была? -- Его покачивало, веки налились раздражающей тяжестью. -- У меня дела. От волнений всегда начинается раньше, как сейчас, например. У тебя есть еще этот греческий сыр? -- Какие еще дела? -- Месячные. -- Ах, как это мило. Просто замечательно. -- Я должна извиниться, или как? -- Вчера ты выписалась из общаги на всю ночь, что происходит? Она уже успела снять гольфы и стояла теперь босая, в летнем платье. -- Кто тебе сказал? -- Какая разница, малыш, я не люблю, когда меня водят за нос. Она замерла, не донеся до рта сердечко маринованного артишока. -- Неужели ты ревнуешь, милый? Это ужасно лестно... -- И давай без милых, хорошо? Ты же не домохозяйка, правда? -- Я думала, тебе нравится. Нормальное слово. -- Дерьмовое слово. Сладенький. Овечка. -- Гноссос, ты пьян? -- Голубочки. Ангелочек. -- Ты пьян? -- В свободной руке она держала список факультетских преподавателей. -- Брось, малыш, у тебя же нос не заложило? -- Черт возьми, Пух, я думала, ты уже бросил. -- Ага, бросил, это уже не я. Иди сюда, пообжимаемся. -- Хихикнув, он скакнул вперед и воткнулся в дверь холодильника. -- Полегче, пожалуйста. Господи, видел бы ты свои глаза. -- Чего? -- Мне они не нравятся. Они ей не нравятся. Какая ужасная неожиданность, они ей не нравятся. -- Почему ты на меня так смотришь? -- Ты, кажется, превращаешься в параноика. -- Параноика? Кто, черт возьми, параноик? И где, черт возьми, ты была ночью, и что вообще здесь происходит? -- Конечно в общаге, глупый. Джуди Ламперс сказала, что я выписалась? Я рисовала плакаты для демонстрации, только и всего. -- Неужели? Ладно, на фиг демонстрации. На фиг дерьмовую хунту, дамские комитеты, собрания -- ты же не Флоренс Найтингейл при Овусе, правда, детка? -- Выражение ее лица изменилось. Ха. -- Я думала, тебе интересно, чем мы занимаемся! Не загоняй ее слишком в угол, маскируйся. -- Ты морочишь мне голову. -- Я никому ничего не... -- Поиграйся со мной еще, и я тебе руку сломаю, ага? -- Гноссос, -- отодвигая в сторону список, чтобы он уже не смог прочесть. -- Ради всего святого, что с тобой происходит? -- Ничего особенного. Иди сюда, у меня для тебя кое-что есть. -- Ты не заслужил. -- Циклическая фаза, периодически, и кстати говоря... -- Вот-вот, я так радовалась, что они напечатали письмо слово в слово, и вообще... -- Нахуй письмо. -- Гноссос, придержи язык. Мне неприятно слушать, как ты ругаешься. У тебя есть сигареты? -- Нету. И еще раз нахуй письмо. Не по мне оно все, что непонятного? Где ты была сегодня в три часа дня, и откуда взялись эти психованные интриганки? В гробу я видел все эти комитеты, ясно? Как только они умудрились подвесить всех на одну веревку, не понимаю -- и главное, ни с того, ни с сего. -- Почему, ни с того ни с сего, глупый? Когда я предложила, ты... -- Послушай, я написал письмо, так? Остальным пусть занимаются крутые ребята. Мы с тобой Исключение, у нас отличный Иммунитет. Иди ко мне. -- Ты слишком накурился, прошу тебя. -- Ты говоришь мне нет? -- Пожалуйста, Винни-Пух. -- Значит, я должен просить? -- Гноссос, хватит. Он опять зажег погасший косяк, глубоко затянулся и метнул бычок в раковину. В скользких серых кольцах внутренностей разрасталось омерзение. Он действительно не знал, что он делает. И все же потом, когда она раззадорила его внутреннее зрение легкими намеками на послемесячные удовольствия, когда их желудки наполнились фаршированной бараньей лопаткой и тушеным перцем из Салоник, они лежали на узкой посеревшей простыне, и он читал. Чтобы успокоить его, Кристин разделась -- теперь он мог не сомневаться, что у нее действительно дела. Чем дальше они уйдут от письма в "Светило", тем лучше, и он читал детским, чуть виноватым голосом, пытаясь одной интонацией вызвать дух Пуховой Опушки. -- "Глава Четвертая", -- продолжал он, -- "в которой Иа-Иа теряет хвост, а Пух находит". -- Ты показывай мне картинки, когда дойдешь, ладно? -- Конечно, солнышко. -- Его все еще носило после выкуренного косяка, но уже гораздо меньше. -- "Старый серый ослик Иа-Иа стоял один-одинешенек в заросшем чертополохом уголке Леса. Широко расставив передние ноги и свесив голову набок, он думал о Серьезных Вещах. Иногда он грустно думал "Почему?", а иногда "По какой причине?"..." -- Гноссос читал, мотая из стороны в сторону собственной мохнатой головой, говорил разными голосами за разных зверей, показывал ей картинку, на которой Иа-Иа, просунув голову между передних ног, высматривает пропавший хвост. -- "... усталый и голодный, он вошел в Дремучий Лес, Потому что именно там, в Дремучем Лесу, жила Сова..." Но то был не ослик Иа-Иа и не Сова -- никто и ничто не знало этого имени, кроме тусклой и почти недоступной части его сознания, обволакивающей тьмы, где вероломным шепотом звучали осторожные предупреждения. Оно появилось в момент, когда отступил Иммунитет, и никакая броня, никакая оболочка не могли больше противостоять его силе. Оно набросилось, просочившись сквозь окна и двери, сквозь трещины в стенах и гнилостное дыхание унитаза. Оно несло в себе мощь и жестокую тягу к смерти, его злобное присутствие уже нельзя было игнорировать. Резко выпрямившись, они озирались по сторонам и держали друг друга за руки -- жалкая иллюзорная защита; книга упала на пол и, подпрыгнув, захлопнулась. Изо ртов вырвались крики неудержимого ужаса -- так мог кричать во сне первобытный человек, измученный примитивным, скрежещущим страхом. Но они не спали. Пух, ради всего святого, бормотала она, неистово вцепляясь в его руку, здесь кто-то есть. Кровь застыла у Гноссоса в чреслах, кожа на голове съежилась, словно по ней ползали чешуйчатые сороконожки. Чья-то гигантская рука выдергивала из-под них комнату, изо всех сил вталкивала ее в ночь, медленно закручивала и отправляла в пустоту эфира. Кто здесь? окликнул он, но голос сорвался. Кто это? Но двери и окна были закрыты, никогда не открывались, и вопрос был так же абсурден, как и само странное присутствие, свернувшееся вдруг кольцом в самом темном углу комнаты. Господи, Пух, кажется, оно вон там сидит. К кухонным ароматам примешивались теперь новые запахи: смрад разлагающегося жира, аммиачная вонь. Запах жег слизистые оболочки, огнем горел в пазухах, душил позором. Пока они прокашливались и протирали глаза, на ребра навалилась смутная смертная тяжесть. Вцепившись друг в друга, они с ужасом всматривались в пространство комнаты. И тогда Гноссос тем же внутренним глазом, к которому он взывал всего несколько секунд назад, увидел, как на привычные предметы накладывается совсем другая разбухающая перспектива. Дикий прерывистый стон вырвался из легких, но не исчез, и все его тело судорожно сжалось. Что, спросила она, дрожа и накручивая на пальцы волосы, что это? Я видел, малыш, Господи, я видел его. Боже мой, Гноссос, где, в комнате? Он говорил едва слышно, зрачки резко расширились. У меня в голове, малыш, но на самом деле оно здесь. Ох, бля. Послушай, Гноссос, послушай меня, ты слушаешь? Он попробовал кивнуть, но ничего не вышло. Я, кажется, тоже видела, правда, о, господи, это была пещера? Скажи, иначе я сойду с ума. Он приложил палец к губам и произнес: мартышка. Боже мой, Гноссос, да, из пещеры. Как все мандрилы, промелькнула мысль, взбесившиеся, отвратительные, порочные... Мне плохо, Гноссос... Восточный горизонт, горы теряются в цвете и дымке, равнина, столовая гора... Она повалилась на него, почти теряя сознание, тело стало мягким и податливым. Вонь в комнате была невыносима. В одну секунду он понял, что не может больше терпеть. -- Аннхх! -- Гноссос соскочил с кровати, схватил кочергу, щелкнул лампой под абажуром из рисовой бумаги. Еще свет, еще и еще, пока не засияла вся квартира, никаких теней, все нараспашку. Он скакал в сваливающихся штанах, размахивая кочергой, волосы дыбом, кожа топорщится мурашками. -- Давай, давай, скотина, давай... Но не было ничего -- кроме вони. Он бросился в кухню, высоко подбрасывая пятки, словно перепуганный сатир, потом в ванную -- нигде ни одной темной лампочки. Наконец -- к проигрывателю, в бешеном порыве он поставил увертюру к "Травиате". Но и это не помогло. Кристин очнулась со слабым стоном, и он принялся шарить по шкафам в тщетных поисках питья -- постоянно оглядываясь через плечо. -- Оххххх, Гноссос, -- позвала она и заплакала, -- ради бога, кто это? Давай уйдем, пожалуйста... -- Он бросил ей в кровать туфли и гольфы, а сам снова метнулся в кухню. Только без истерик, малыш, у меня расколется череп, если ты закатишь истерику. Под раковину, может здесь. В унитазе. Уходи же, Христа ради, прочь. Иииии. Он открыл все краны и спустил воду в туалете, но оно не сдавалось. -- Оно хочет, чтобы мы ушли, Гноссос, -- причитала Кристин, -- неужели ты не чувствуешь, давай уйдем. -- Ни на секунду не выпуская из рук кочерги, он натянул бейсбольную кепку, стащил с гвоздя рюкзак и схватил Кристин за руку. Они понеслись к двери, зацепившись по пути за складку на индейском ковре, затем -- пять секунд паники у заевшего замка. -- О, Господи, что случилось, ты не можешь открыть, давай я подержу кочергу. -- Успокойся, ради Христа, не сходи с ума, спокойно. Джордж и Ирма Раджаматту прижимались к стене коридора, явно зная о демоническом вторжении: лица белые, в глазах ужас, желтушные пальцы сжимают халаты у самого горла. Увидев их, Кристин издала нечеловеческий крик. "Импала" Фицгора стояла у обочины, он усадил Кристин в машину, и она почти без чувств сползла по сиденью. Он уронил ключи на пол, поднимая, до крови расцарапал руку, всунул вверх ногами в щель зажигания, со второго раза завел мотор и наконец помчался к "Грилю Гвидо" со скоростью восемьдесят семь миль в час. Когда они успокоились настолько, что смогли сесть за столик, официантка отказалась их обслуживать. -- Я сказал, тащи двойной бурбон, детка, а не то отобью тебе вонючие почки, понятно? -- Как вам не стыдно, и где ее обувь? -- Кристин забыла надеть гольфы с мокасинами. Гноссос схватил пустую бутылку с воткнутой в горлышко свечой и уже собрался швырять ее в окно. Официантка сбежала. После бурбона краска вернулась на лицо Кристин, но здесь, в знакомой обстановке страх только усилился. Она плакала, уже совсем себя не контролируя, и на нее стали оглядываться. -- Мартышка, -- всхлипывала она, -- хочет меня убить. -- Взвизги перешли в истерику. Помахивая полотенцем, приковыляла официантка. -- Чего это с девчонкой, с ума что ль сошла? Чего ржет, как ненормальная? -- Вали отсюда, быстро! -- Я сейчас позвоню в полицию, разве ж так можно. Гноссос хлопнул Кристин по щеке. Она перестала смеяться, потом начала опять, потом заплакала. Шатаясь от бездвижной тяжести, он отнес ее в машину и поехал к общежитию. У входа в "Цирцею III" Кристин окончательно потеряла над собой контроль и намочила трусы, Гноссос уже не мог с ней справиться. Из-за стойки выскочила, вытирая руки о бедра, перепуганная девушка. -- Что случилось? Что с ней? Он велел позвать Джуди Ламперс, и после изматывающей паузы та выбежала во двор; вслед за нею неслась Джек. -- Все потом, -- сказал он, пресекая дискуссии. -- Успокойте ее, ладно? -- Что там у тебя происходит, скажи Христа ради? -- воскликнула Джек, заподозрив, что несчастную девушку до полусмерти затрахали. Джуди обхватила Кристин за талию и потрогала лоб, проверяя температуру. -- Прошу вас, -- сказал Гноссос. -- Я приеду утром. На общежитской стоянке его встретила патрульная машина. Из одной дверцы показалась мягкая шляпа проктора Джакана, из другой -- сержант. За ними, двумя колесами на поребрике стояла "импала". Горячие резиновые покрышки, от тормозов воняет палеными прокладками. Гноссос без башмаков, штаны сваливаются, на расстегнутой рубахе полдюжины дыр. От него несло бурбоном. Джакан и сержант подошли с двух сторон. -- Нам нужно поговорить, Паппадопулис, -- сказал сержант. -- Есть вопросы по поводу итальянских статуй, украденных в прошлом году у рождественских яслей. -- Кощунство, -- пояснил проктор Джакан, засовывая свои медвежьи лапы в карманы пиджака. Гноссос закрыл глаза и устало выдохнул -- вздох изумленного отвращения. Отмеряя слова, он произнес тихо и едва ли не нараспев: -- Не сейчас. Когда угодно, но не сейчас. Эта невнятная фраза остановила двух мужчин. Изумленный сержант признался: -- Интересный ты пацан. Вытянув негнущуюся руку, Гноссос наставил дрожащий палец прямо ему на кадык. -- Если вы меня сейчас тронете, -- сказал он тише, -- то, помогай мне бог, один из вас останется без яиц. -- Попридержи язык, -- огрызнулся Джакан. Но отступил. Гноссос прошел между ними к "импале", сел и уехал. Из всех никуда, в которые он мог отправиться, одно все же было лучше других. 15 Блэкнесс выслушал рассказ молча и почти не двигаясь, лишь шевеля кончиками перемазанных краской пальцев. Ими он поглаживал лилово-оранжевый шарик для пинг-понга. Художник был одет в выцветший льняной пиджак "неру", рубашку со стоячим воротником, белые хлопчатобумажные брюки и индийские сандалии. На узком, как сиденье мотоцикла, табурете он умудрился устроиться в полный лотос. Рядом расположилась небольшая колония росянок, подросших за последнее время на несколько дюймов. Свет единственной ультрафиолетовой лампы пробивался из глазницы никелированной жабы, пробуждая к жизни созданий, дремлющих в глубинах и на поверхностях развешанных по стенам картин. Они словно отделялись от полотен, плыли и качались в коротковолновом свете, становясь трехмерными, как скумбрии под потолком Дэвида Грюна. И в этом же четком свете лицо Гноссоса приобрело синюшно-электрический оттенок, а губы стали темно-бордовыми. Он сидел без обуви, с голым торсом, хотя несколько минут назад, когда он, дрожа, вошел в дом, Бет без слов набросила ему на плечи цветную кашемировую шаль. Перед этим он с опаской ступал по тигровым плиткам, прикрывая глаза от болтавшихся на соснах эмалевых масок. Наконец он закончил рассказ: мышцы на щеках дергались, а взгляд перескакивал с окон на двери шкафов. Блэкнесс не проронил ни звука, но достаточно долго слушал дыхание Гноссоса, чтобы они оба успели осознать смысл этого молчания. Потом он поднял шарик от пинг-понга, тряхнул им над ухом и мягко подбросил в обволакивающий воздух. Искаженный отблеск падающего мячика тут же вызвал в памяти иную дугу -- давнее и тяжелое видение. Жемчужина, маленькая и яркая, летит сквозь непроницаемую бездну едва не ставшей вечной адирондакской ночи. Но на этот раз шарик мягко приземлился на гораздо более теплый узор шафранового ковра. -- Что-то мне это напоминает, -- задумчиво проговорил Блэкнесс. Гноссос осторожно выдохнул, проверяя, чувствуются ли еще остатки парегорика, но ничего не сказал. -- Ее, а не тебя, -- продолжал художник, -- это нужно уточнить с самого начала. -- Еще бы, старик. -- Ты понимаешь, о чем я? Мартышка. Хотел убить ее. -- Да, наверное. Были знаки. -- Волосы на затылке стояли дыбом, он пригладил их рукой, и в ту же секунду ему попалось на глаза злобное привидение, выползавшее из бледно-желтой муфты, которая тут же обернулась котом Абрикосом. -- И все же я не понимаю -- почему. -- Ты не один такой. -- Нет, я имею в виду, почему ее, а не тебя. -- Может кто и знает, старик, только не смотри на меня так, у меня своих проблем хватает. Иди сюда, Абрикос, хорошая киса. -- Он появился из пещеры? -- Ага, пещера, дыра, отверстие, знаешь, да, и жуткая вонь. -- Что-то мне это напоминает. Абрикос обнюхал его ноги и отполз в сторону. -- Хватит про напоминания, а? Ты и так напугал меня до усрачки. -- Прости. Я не хотел. -- Мало мне проклятых демонов, легавые доебываются до моей жопы, а теперь еще и кот шарахается... -- Но это опасно, Гноссос. -- Правильно, полный дом барабашек. Теперь сообщи мне что-нибудь новенькое. -- Он прикрыл шалью пальцы на ногах. -- Эй, Абрикос, иди сюда, малыш. -- Я бы тоже испугался, если тебя это утешит. -- Знал бы, к чему этот бардак, не испугался бы. И зачем вообще кому-то понадобилось ее убивать? Откуда этот трындеж про убийства? Нафиг ей это говно? Старый добрый диплом по социологии, никаких тебе интриг, все нормально. Ко мне, Абрикос, черт подери. -- Видения такого сорта подразумевают смерть. Ты ведь уже чувствовал ее присутствие, тебе знаком этот запах. -- Да, но почему не меня, старик? Почему Кристин -- среди ясного неба? Она здесь вообще не при чем. И что творится с этим проклятым котом, какого черта он не узнает старых друзей? -- Если бы это касалось тебя, все могло закончиться гораздо хуже. -- Это и так не прогулка. -- Сейчас тебе лучше? -- Не так страшно, да, но не лучше. В любую минуту могу обосраться. Блэкнесс слегка усмехнулся. -- Я подумал, как ты пойдешь домой. Вряд ли тебе хочется туда возвращаться. Гноссос вспомнил гнилую аммиачную вонь -- Старик, я и близко не подойду. -- Я не это имел в виду. -- Клянусь жопой. Кругом скребутся проклятые шайтаны, примериваются чтобы вцепиться вену. Облом, ребята, это горло не для вас. -- Я только хотел узнать, может там есть что-то еще, может, случайное, может, рядом. -- В хате? Из-за чего вся эта катавасия? -- Скажем, катализатор. На секунду задумавшись и не рассчитав последствий, Гноссос выпалил: -- Может, твоя картина? -- Фигура, отрезающая собственную голову, держит кусок себя нетвердой рукой. -- Моя картина? -- Нет, вряд ли, я просто ляпнул, не подумав. Она свалилась на меня, когда Памела заявилась с ножом. Блэкнесс, не вставая с табурета, подался вперед. Затем высвободил одну ногу из лотоса и тяжело вздохнул; ущипнул себя за переносицу, протер глаза. Несколько секунд изучал шарик от пинг-понга, потом поднял голову. -- Кто знает? Все может быть. Как бы то ни было, сегодня тебе лучше остаться здесь. Поспишь в комнате Ким. -- А Бет как, ничего? То есть, она в курсе? -- Я передал ей только то, что ты сказал по телефону, без подробностей. Не хотел пугать. -- Знаешь, старик, -- блин, это вообще-то моя забота. Я лучше к Хеффу или еще куда. Просто подумал, вдруг ты вправишь мне мозги. -- Не дури, Гноссос, это опасно. Если есть хотя бы возможность ошибки, тебе лучше быть здесь. Я знаю, что говорю. Гноссос завернулся в шаль и передернулся. -- Возьми свечу. Сейчас я найду спички. И хочешь совет? -- Ну? По пути к двери Блэкнесс ослабил воротник. -- Если вдруг оно появится опять, какой бы ни была причина, не отворачивайся. -- Опять, старик? Если оно появится опять, мне крышка. -- Нет, прошу тебя, это ничего не даст. Ты должен бороться -- попробуй загнать его обратно в пещеру. -- Черт, старик, оно приходило за ней, ты не забыл? -- На всякий случай. -- Не обещаю, могу облажаться. У тебя нет пистолета, или, может, тесака лишнего? Блэкнесс нахмурился и зажег свечу. -- У Бет, наверное, найдется пара запасных одеял. Если что понадобится, я в студии. -- Уже поздно, старик, ты вообще спишь когда-нибудь? -- Там есть фотоальбом, мне нужно его просмотреть. -- Я просто не хочу идти один, старик, там темно. -- Не так уж темно, Гноссос. Я же сказал: здесь ты в безопасности. Премного благодарен. Может позвонить Розенблюму, пусть тащит свой "стен". Маленький такой огнеметик, пшшшик, мартышка-пепел. Посреди ночи он проснулся от собственного голоса. Снова и снова, сначала во сне, потом в полусознании он громко повторял: -- Иди на хуй. -- Не потому что вернулся мартышка -- он и не думал возвращаться -- просто на всякий случай. Ставки сделаны, все в твоих руках, проиграл, значит пиздец, ставок больше не будет. (Начиная свое движение, оно видело их обоих. Сквозь эфирное пространство их переплетенного внутреннего глаза оно выбрало ее. Если план вдруг изменился, Гноссосу конец, и последний совет Калвина предусмотрительно булькал сквозь сон у него в мозгу.) Он обнаружил, что лежит на спине, снова мокрый с ног до головы и рассыпает для храбрости проклятия. Это была комната Ким -- свеча мерцала, отбрасывая свет на всякие двенадцатилетние штучки, фигурки из слоновой кости, балетные тапочки. Ким спала у окна: закутана в индийский халат, светлые волосы разметались по щеке. Очнувшись, Гноссос начал понимать, почему он здесь. В ее присутствии -- аромат Невинности. -- На хуй, -- все же сказал он, обхватив себя руками за плечи. Некоторое время он наблюдал за дрожащими на стенах тенями, потом набрался храбрости и заглянул под кровать. Мартышки не было. Он выпростал из-под одеяла руку и показал кулак окну, утихомирив таким образом страх. -- Только подойди! -- Предположим, оно рискнуло. Желтое, клыки сочатся бешеной слюной, косые глаза, синяя кожистая морда, корявые когти тянутся к яремной вене. Сев на кровати, Гноссос потряс кулаками, одеяло закрутилось вокруг влажных замерзших ног, босые ступни высунулись наружу. -- Давай, ну. Вот я здесь, в простой койке. Ну, где же ты? Ему вдруг стало весело -- он понял, что бросает вызов в пустоту. Замахал руками и запрыгал на кровати. Но лодыжки запутались в одеяле, он качнулся, потерял равновесие и боком съехал на пол. Уже падая, он бешено молотил кулаками и орал: -- Наааа хууууй!! -- Гноссос, -- раздался голос. Он подскочил -- одеяло болталось на голове, как капюшон сутаны, -- и не сразу сообразил, что голый. Отодвинул складки материи и увидел, что на кровати, поджав колени и закрываясь индийским халатом, сидит Ким. Она смотрела на Гноссоса с полусонным изумлением. У него была устрашающая эрекция. -- Это ты, Гноссос? Он быстро прикрылся -- однако недостаточно быстро. Ее взгляду хватило времени, чтобы навсегда зафиксировать в сознании этот объект. -- Спи, старушка, это всего лишь я. -- Папа говорил, что ты будешь здесь спать, я теперь вспомнила. Тебе что-то приснилось? Почему ты на полу? -- Шш, быстро спать, утром поговорим. Тебе померещилось что-то плохое, вредно для нервов. Раз, два, три, считай баранов, четыре, пять... -- Он поднялся и направился к двери. -- Куда ты? -- Семь, восемь... чуть-чуть погуляю, посмотрю на луну, соберу грибов, все в порядке. Спи давай, никаких кошмаров, девять, десять... -- Он подобрал с пола цветастую шаль и обернул ее вокруг тела, как набедренную повязку шраманы, затем, гримасничая и прижимая в знак молчания палец к губам, словно козлоногий сатир в старинном хороводе, проскакал по коридору. Была полная луна. Гноссос нацелился на звезды воображаемыми рожками, и эта выходка частично вернула ему самообладание. Потом побрел через мрачное болото Блэкнессов, шатаясь, постукивая пальцами по болтавшимся маскам, шикая на пурпурные и фиолетовые пни, бормоча дурковатые ругательства, клятвы и суеверно поплевывая всякий раз, когда ему казалось, будто над плечом монструозным малярийным комаром завис фантом. Он дошел до ручья -- дальше идти было некуда -- уселся на землю, выдернул два пучка травы и принялся смотреть на воду. На этом месте Калвин приманивал пчел и зимородков, закатывал глаза и растолковывал Гноссосу свой фундаментальный этос. Какой этос, старик? Простой. Так объясни мне. Ты будешь слушать? Постараюсь. Хорошо. Я могу пребывать в иных формах. В формах? В объектах. Как? Пришлось научиться. Если мимо пролетала птица -- цапля или журавль -- я мог взять ее внутрь себя, лететь вместе с нею над рекой, нырять за пропитанием, страдать от ее хрупкой боли. Если в пустыне застывал камень, я мог слиться с его тканью, собирать солнечный жар, рассветный холод, каждой своей клеткой чувствовать ветер, превращаться в пыль, смешиваться с потоком. Если на земле лежала мертвая кобра, я мог войти в ее плоть, гнить, пока кожа не сползет с мякоти, стать пищей для мух, вернуться в землю. Довольно жутко, старик. Вот так же беспокоилась моя душа. Освободи сознание от бремени образов, Гноссос. Отбрось опыт. Вину или страх. Даже голод или любовь. Теперь видишь? Может быть, старик, не знаю. Говори еще. Ты перестаешь быть собой, ты входишь в другое. В плоть, мрамор, кожу. В вены, волосы и кости. Вот и этос. Не понимаю. Перерождение. А-а. Это просто. Рассказывать дольше. -- Нет. -- А? -- Так нельзя. Он отвернулся от журчащего ручья и обнаружил у себя за спиной Бет -- босую, в сари. Силуэт четко вырисовывался в ночи, но лицо оставалось в тени, и ветер бросал ей в глаза волосы. -- Нельзя тебе здесь. Ты себя губишь. -- Что ты тут делаешь, Бет? Сейчас ночь. Ты слышала, как я встал? -- Он дрожал от холода, ему вдруг стало неловко от мысли, что она незаметно шла за ним следом. Вместо ответа Бет осторожно подняла палец и указала на дом. В жесте чувствовалась неистовая и напряженная решимость. -- Никогда, -- сказала она. -- Он не даст тебе даже намека на осмысленный ответ. Никогда, Гноссос. Свихнулась. Бред полуночницы. -- Кто? Который час? Чего ты тут бродишь, да еще в таком виде? Она перевела взгляд на его набедренную повязку и саркастически рассмеялась. -- Жалкий слепец, ничего не видишь. -- Что я должен видеть? -- Калвина, дурачок. Тень брамина, в которую превратился мой муж. Ветер бросал ей волосы на щеки и в рот, но она даже не пыталась отвести их в сторону. Сари распахнулось, и в тусклой темноте сверкнули ноги. Гноссос не смог отвести глаза. Ноги были как мел. -- Почему тень? -- спросил он, пытаясь загладить этот взгляд. -- Что вообще происходит? -- Ты сам растравляешь свою рану. -- Пожалуйста, Бет, иди спать, а? Мне тут надо кое в чем разобраться. -- Будь он проклят, -- безжалостно прошептала она и закрыла глаза. -- Что бы ни случилось, будь он проклят. По бедру бежали мурашки, и он потер их рукой. -- Что происходит, старушка? Я тихо сижу у воды, никому не мешаю, пытаюсь кое в чем разобраться. -- Ты погибнешь, вот что. -- Погибну? С чего вдруг все заговорили о гибели? На всякий случай, если ты еще не знаешь -- тут в округе бродит сумасшедшая обезьяна. Бет откинула волосы за спину и упала рядом с ним на колени; потом неожиданно, импульсивно, таким же резким движением, каким Грюн хватал его за руку, сжала ладонями его виски и посмотрела прямо в глаза. Несколько секунд тишину нарушал лишь ветер и бормотание ручья. -- Зачем ты здесь ? -- прозвучал вопрос. -- Сейчас, на этом берегу, зачем? Отвечай. Не лгать. -- Не знаю. -- Знаешь. -- Ну, чтобы во что-то вникнуть. -- Во что? Не лгать. -- Формы. Объекты, существа... -- Камень, -- язвительно перебила она. -- Цапля и рыба. Он мягко отвел ее руки -- внутри поднималась зудящая злость. -- Знаешь что, подруга, это ведь ты меня спрашивала, правда? -- Калвинский этос. -- Ага. И что теперь? Вместо того, чтобы убрать руки, она еще крепче сжала его голову; пальцы двигались рывками, убирая волосы за уши. -- Он уводит тебя в сторону. Ты уходишь от себя. Гноссосу было очень неудобно, однако возражать он не стал. -- Знаешь что, Бет, правда, сейчас ночь... -- Послушай меня, куда бы он тебя ни вел, ты не должен там оставаться. Ты обязан вернуться. -- Да отстань ты от меня! -- Ты должен вернуться -- ты меня слушаешь? Он вдруг резко вспыхнул. -- Ага, слушаю. -- Затем, после уместной паузы: -- Повтори, пожалуйста. -- Вселяйся в булыжники или в артишоки, если тебе так хочется, но ты должен вернуться к себе самому. Источник боли -- внутри тебя, это самое главное. -- Источник боли? -- Калвин всю ночь разглядывает картинки с мартышками, ты знаешь об этом, он тебе говорил? -- Ничего себе, но ведь... -- Но ведь, черт возьми, Гноссос, он никогда ничего не найдет, потому что, прости, если я нарушаю вашу солидарность, ты создал его сам! -- Оно приходило за Кристин, а не за мной. Этот чертов демон -- ее, не только мой. -- Ты создал его сам, Гноссос, только ты. -- По-прежнему не выпуская его голову. -- Поэтому он никогда ничего не найдет в своих оккультных компиляциях. -- Зачем ты его опускаешь, что вообще, черт побери, происходит? Ты всегда с ним соглашалась, он ведь, черт побери, твой муж! -- Меня от него тошнит, -- призналась она свистящим шепотом, -- Он мне до смерти надоел. -- Ее рука тащила его руку внутрь сари, в складку, что вдруг распахнулась на ветру. Она провела его ладонью по животу, ниже пупка, вниз, туда, где ей было, о чем говорить. О, нет, милая дева Мария, я касаюсь ее... Но почти так же быстро она отпустила его руку и встала. Сари закрылось складками. Гноссос так и сидел в полном лотосе, рука по-дурацки торчала в воздухе. -- Булыжники и кости, значит? -- насмешливо спросила Бет. А потом повернулась и пошла по болоту, растворяясь в сырой темноте деревьев. И пока она не скрылась из виду, Гноссос сидел на мокрой траве, таращился в пространство и не мог шевельнуться. В какой-то миг он почти решился пойти за ней, но не пошел -- впрочем, желание вселиться в пчел и рыб тоже сильно поколебалось. Нелегкое это дело -- вставать, затем тащиться по дорогам и полям к дому на авеню Академа. Но опасность растворялась вместе с ночью; демон с удобством, а может, с неудовольствием устроился у себя в пещере -- и потом, что еще ему оставалось делать? Дрожащий и измученный, он подошел к дому и обнаружил на обочине патрульную машину, в которой, уронив голову на руль, спал проктор Джакан. Когда Гноссос в своей набедренной повязке прошаркал по обсаженной цветами дорожке, проктор проснулся, но лишь для того, чтобы записать несколько слов в блокнот, не снизойдя даже до циничного "доброго утра" Правильно, детка -- из-под сонных век. Потом. Но не скоро. 16 Отпечатанное на машинке анонимное письмо ставило под сомнение верность Кристин, но Гноссос все равно сидел, словно поперечный срез поглощенного собой камня, на полу стерильного салона Овуса. Она стояла рядом в летних гольфах серого цвета, вяло переминалась с ноги на ногу и отводила взгляд. С питмановским блокнотом под рукой, как воплощенное внимание, у кровати сидела сестра Фасс. Хуан Карлос Розенблюм стоял на страже у железной двери и поигрывал опасной бритвой. Хефф ходил по ковру, отмеряя шагами нейтральную зону между Джек и Джуди Ламперс и не подпуская их друг к другу. Декан Магнолия, расположившись на шикарном, обитом красной кожей узком диване, которого раньше здесь не было, вертел в руках куски кальцитового мрамора. Байрон Эгню выразительно смотрел сквозь дымчатые очки на сестру Фасс. В углу бормотал что-то невнятное Джордж Раджаматту, поминутно присасываясь сквозь толстую двойную соломинку к стакану на шестнадцать унций с джином и гранатовым сиропом. Отощавший на двадцать фунтов Фицгор лежал на носилках у стены и ел из баночки мед. И Овус: под идеально подогнанной пижамной курткой от Джона Льютона -- рубашка из длинноволокнистого хлопка и галстук из шалли. Внимание Гноссоса, однако, почти целиком поглотил краснокожий диван, само присутствие которого вызывало весьма неприятные подозрения. Но до того, как он успел объяснить себе причину, раздался условный стук в дверь, и Розенблюм вытянулся во фрунт, как парламентский пристав. На пороге стоял Дрю Янгблад -- в коричневых мокасинах, толстых носках, отглаженных летних брюках и чистой белой рубашке (рукава подтянуты вверх резинками). Он улыбнулся нервным вопрошающим лицам, безмолвным кивком подтвердил, что ожидание не было напрасным, и оторвал от груди еще сырое доказательство -- завтрашний номер "Светила". Гранки пахли типографской краской, а сам Янгблад походил на кота, которому удалось добыть ключ от штаб-квартиры канареек. -- Наверное, это лучше всего прочесть Гноссосу. -- Господи, ну конечно. -- Ламперс. Но Паппадопулис лишь надвинул на брови мятую бейсбольную кепку и подтянул колени к подбородку. -- Я пас, мужики. Пусть Хуан Карлос. Розенблюм отдал честь и уставился на Овуса в ожидании приказа. Секунду спустя он получил его от Кристин, решил, что этого достаточно, стащил с головы десятигаллоновую шляпу, обвел глазами комнату и начал читать, храбро надеясь, что его поймут. -- Заявливание мисс Панхер. Эт ток заголовие. -- Чшто? -- переспросил Раджаматту. -- Заявление, -- перевел Эгню, отворачиваясь от сестры Фасс и теребя очки, чтобы привлечь ее внимание. -- Эт только заголовие, -- повторил Розенблюм. -- Какой еще хер? -- немощным голосом поинтересовался с носилок Фицгор. -- Я тут болел. -- Ближе к делу, ребята, -- Джек, -- иначе проторчим целый день, а нам с Хеффом еще паковаться. Гноссос разглядывал Кристин с дотошностью микроскопа, и в каждом ее жесте вычитывал беспокойство. -- Под заголовие, -- продолжал Розенблюм, -- он говорит: "Администрирование двумя тремями голосов одобривало новое предлаживание по квартирам в Кавернвилльсе". -- Чшто? -- "Мы считываем, что присутствование студенток в нарушивание новых правил ведет к петтигу и сношениям". Удовлетворенное бурчание со стороны Магнолии и Овуса. -- Эт конец апсаца. Потом оно говорит... -- C'est assez. -- Это бурчит себе под нос не кто-то другой, а Кристин. У Гноссоса отвалилась челюсть. -- Дальше он говорит... Хефф перестал вышагивать и взглянул на Розенблюма. -- К чему ведет, старик? -- Петтигну и сношениям. Но как я говорю, эт только первый апсац. После него он пишивает... -- Похоже, ты в выигрыше, -- сказала Джек, поворачиваясь к Джуди. -- C'est a, -- добавила Кристин, рассеянно пристукнув пальцами по макушке Гноссоса. -- Эй, вы там, -- протестующе воскликнул Розенблюм, -- это не все. Он еще говорит... -- Достаточно, Хуан, -- Овус. -- Читать дальше нет необходимости. -- Он теребил платиновую цепочку на шее. -- Мисс Панкхерст вопреки своему желанию стала нашим particeps criminis. Что скажешь, Кристин? -- Я ничего не понимаю, -- слабый голос Фицгора. -- Я был не очень в форме, вы же знаете. Кристин двинулась через всю комнату за газетой и, закуривая на ходу, поинтересовалась: -- Как же нам вовлечь в конфликт старшекурсников, если у них нет к этому моральных побуждений? -- Семена пропаганды посеяны, -- сказал Овус. -- По крайней мере ab inito. Но весна -- время бунта. В теплую погоду, когда все смотрят на воробьев... -- ...мало кто заметит голубку, -- закончила Кристин, выпуская колечко дыма. Гноссоса все сильнее бесила эта конспирация. Сестра Фасс что-то черкала в блокноте. Раджаматту шепотом выбалтывал стене секреты. Фицгор качал головой: -- Для меня это китайская грамота. Кто-нибудь, передайте, пожалуйста, баночку меда. Сестра Фасс закончила стенографировать и, словно факел, воздела к потолку карандаш,. -- Мы можем быть уверены, -- благоговейно произнесла она, смаргивая слезу, -- что Бог... -- На нашей стороне, -- закончил Хеффаламп, -- он видел и не такое. -- Dios mio, -- подтвердил Розенблюм, быстро перекрестился и поцеловал Святого Христофора. Из-под одеяла Овус достал трехслойную картонку с прозрачным окошком. Повернул его к Янгбладу, хранившему все это время почтительное молчание. Окошко открывалось на барабан с числами. -- До дня Д, -- объявил Овус, переставляя число, -- осталось девятнадцать дней. Хуан Карлос Розенблюм мужественно глотал рыдания, сестра Фасс стенографировала, Эгню следил за ней с неослабевающим желанием. В хирургической тишине больничного сортира Гноссос варился в собственном эгейском соку. При этом он пытался себя урезонить, поскольку где-то во лбу под самым черепом скреблось подозрение, что кто-то просто решил над ним подшутить. Овус -- и это можно понять -- обычный Санта-Клаус из Таммани-холл только с подтекающим краником, собирает голоса в политической деревне. Но Кристин, черт, крутится, как вентиль на холодной трубе -- можно подумать, проклятая обезьяна укусила ее за жопу. И это вечное шушуканье -- как пара голубков. Он показал ядовитый язык призраку Кристин, вдруг нарисовавшемуся на стене сортира. Из открытой аптечки, завораживая своей внутренней энергией и блестя нержавейкой, торчали ножницы. Гноссос даже не посмотрел в их сторону -- он нетерпеливо застегнул ширинку, вытряхнул из волос семена клена и направился к двери. Кажется, по мне плачет психушка. Но не успел он отодвинуть задвижку, отчетливая стратегия защиты вдруг властно схватила его за ухо. Она же заставила вернуться к аптечке и достать с полки ножницы. Черт побери, детка, если звезды не ошибаются, мы сделаем это за них. Mea самая maxima culpa. Он достал из рюкзака упакованный в пакетик фольги "троян". Между мыслями и физическими ощущениями собственных действий не было сейчас даже крохотного зазора -- вообще ничего не было. Он развернул резинку, растянул ее и надул, как воздушный шарик. "Троян" разросся примерно до восьми дюймов в диаметре, на конце образовался мешочек, похожий на возбужденный сосок. Гноссос щелкнул по нему, несколько секунд поигрался, пропихивая пальцем внутрь и злобно посмеиваясь. Затем полоснул ножницами. Резина опала. Он осторожно скрутил "троян" и засунул обратно в фольгу. Спрятал пакетик в рюкзак, перевернул бейсбольную кепку задом наперед и вернулся в салон. Там уже почти никого не осталось. Хефф и Джек ждали у дверей, Сестра Фасс перекатывала через порог каталку с Фицгором, Кристин встала, вдоволь нашептавшись с Овусом. -- Ты готов? -- спросила она. -- Нас ждет такси, -- сказал Хефф, -- пошли, старик. Уже в дверях Гноссос обернулся и как бы между прочим спросил Овуса: -- Сколько мне причитается, детка? -- Что? -- Просто хочу знать, ты придумал, сколько мне причитается? -- Ты меня удивляешь, Гноссос. Кажется, мы обо всем с тобой договорились. -- Пошли, Папс, -- Джек. -- Иммунитет, детка, мы договаривались об этом. -- Разумеется. Сколько угодно. -- Этого может не хватить. -- Ты хочешь что-то еще? -- Возможно, Алонзо, кто знает? Хороших каникул. -- Нет уж, спасибо. Многие флажки еще слишком зелены. В такси Кристин сделала вид, что не обращает на него внимания, и завела разговор о том, как на следующей неделе поедет домой в Вашингтон. Она уместилась на переднем сиденье между Розенблюмом и Джек, которая без умолку трещала о Кубе, обращаясь в основном к Джуди: -- Так кто с нами едет -- только ты и Хуан? -- Если это можно так назвать. Придется разбиться на пары, так легче стопить. Ты же знаешь, Фицгор не дает машину, а автобусы -- это такой депрессняк, что и говорить не о чем. Прижатый к заднему стеклу Гноссос сказал, дождавшись паузы. -- Я знаю одного мужика. Не парьтесь. Хефф выписывал на листке расстояния между южными городами. -- Машина, старик? -- Кого ты знаешь с машиной? -- Кристин. -- Так, один мужик. -- Ура, -- воскликнула Джек, ласково поглаживая Хеффа по плечу. -- будет на чем перебраться через Джорджию. -- Хорошо, а то мы уже выбились из графика. -- Хефф. -- Я встречаюсь с Аквавитусом на пароме из Майами. -- Боже, -- ахнула Джуди Ламперс. -- Поедем вчетвером. Как в старые добрые двадцатые. -- Затем -- Гноссосу и Кристин: -- Правда, ребята, поехали с нами. -- Нужно же кому-то считать звезды, солнышко. Мы тоже служим -- кто стоит и ждет. Пришлешь мне открытку. -- Он подмигнул Хеффалампу, тот подмигнул в ответ и смял бумажку. -- Ну вот, Пятачок, уже совсем не страшно. Они смотрели на большое белесое пятно над камином, где раньше висела картина Блэкнесса. Подозрительно принюхиваясь, Кристин прошлась по квартире. Окна и двери были распахнуты, по комнате гуляли легкие сквозняки. -- Я хотела поговорить с тобой не об этом. -- Она состроила театральную гримаску, бровь приподнялась. -- Поехали на каникулы со мной -- познакомишься с папой. Гноссос подавился жевательной резинкой, и Кристин пришлось долго лупить его по спине. Он хрипел и откашливался не меньше минуты, лицо побагровело. -- Чего? -- выдавил он наконец. -- Я написала ему о тебе -- не про то, что мы собираемся пожениться, а просто как тебя зовут и все такое. Ну, типа вежливость, как ты думаешь? Как умело она лжет. Он кашлянул еще раз и умолк. -- Как ты думаешь, Пух? Он ничего не ответил. Совсем. -- Ну не молчи, должен же ты что-то думать, не так это трудно. -- Черт побери, ты прекрасно знаешь, что я думаю. Она стукнула его напоследок по спине и отскочила к дивану. -- Правда, Гноссос, пожалуйста, ради бога, вместо того, чтобы убегать и вообще заморачиваться, может ты лучше съездишь, ну хотя бы потому что я тебя прошу. -- Куда, черт возьми, я должен ехать, о чем ты? Нет, конечно, я не могу поехать только потому, что ты меня просишь, поскольку оттого, что ты меня просишь, эта поездка не станет ни на каплю веселее. -- Веселее, -- сказала она потолку. -- Ага, веселее. -- Это все, что тебя волнует, чтобы было веселее. Тебе ни на минуту не приходит в голову, что можно проявить, ну, хотя бы традиционное уважение к моей семье! -- Эй, ты о чем это? -- Об уважении к моей семье, вот о чем. -- К семье? Что за дела? Баварского нациста вместо папаши ты называешь семьей? -- Ладно, это бессмысленно, для тебя же это ничего не значит, за все это время ты ни слова не сказал о своих родителях, я даже не знаю, есть ли они у тебя. -- Да провалиться мне на этом месте, что я там забыл? Может еще и фрак прихватить? -- Ладно, проехали. -- Что? Тебе вдруг стало неудобно? -- Я же сказала, проехали, это плохая тема. Я просто не ожидала такой травматической реакции. -- Травматическая реакция -- не то слово. Детка, да как только я попадусь ему на глаза, одна из его кишечных язв зальет кровью всю квартиру. А кстати, что это еще за французское дерьмо у Овуса на хате, где ты этого набралась, что за c'est assez? -- Да забудь ты эту проклятую ерунду, ну пожалуйста. -- А что, нормально, Молли Питчер -- оруженосица. -- Иди к черту. -- S'il vous plat. Так ты скажешь, где нахваталась этого говна? Она подняла за ручку кувшин, глаза сверкнули. До Гноссоса вдруг дошло, что еще немного -- и она выплеснет мартини ему в лицо. Сцена из немого кино, посудометание в камин. Почему бы нет, старик, пусть чувствует себя виноватой, легче будет затащить в постель. Иначе уйдет не один час, слишком накалилась. Он выставил вперед челюсть и произнес: -- Chacun a son got, мой сладенький. Она предусмотрительно убрала из кувшина соломинку, но ничего не сказала. Он встал с парусинового кресла, подошел на расстояние вытянутой руки и повторил попытку: -- Rien a faire. Она плеснула жидкость прямо ему в рот. Но он пригнулся и наклонился вперед. Все это произошло одновременно, и стекло разбилось о его бровь. Гноссос охнул, и они отпрянули друг от друга. Над глазом набухла красная капля и струйкой потекла по носу -- Кристин выронила обломок ручки. И в ту же секунду выкрикнула его имя и разрыдалась. После удара Гноссос долго сидел на полу, и только когда кровь протекла по всему лицу и капнула с подбородка, он, нарочито пошатываясь, поднялся на ноги. -- Ох, нет, -- испуганно запричитала Кристин, помогая ему встать и выискивая глазами платок, чтобы остановить кровь, -- я не хотела, я нечаянно... Он небрежно оттолкнул ее и прошагал в кухню, слизывая языком сладковатую струйку. Кристин побежала за ним, обогнала, бросилась к крану, открыла холодную воду. Пусть поизображает Найтингейл, упадет в объятья раненого. Не забывай прихрамывать. Она смочила полотенце, усадила Гноссоса на стул, вытерла кровь и осторожно промокнула рану. -- Больно, Гноссос? Господи, это ужасно, я не хотела. Он стоически мотал головой и старался смотреть в пространство. -- Ой, мама, тут глубже, чем я думала. Подожди секунду, не вставай. -- Она убежала в ванную и вернулась с пузырьком перекиси водорода, отвинчивая на ходу пипетку. -- Сиди тихо. Жжет, да? Пока она осторожно дула на рану, он старательно морщился от боли. Десять минут спустя теплые вечерние ветерки легкими порывами обдували их тела. На Кристин были только серые летние гольфы и туфли на высоких каблуках, которые он уговорил ее держать в шкафу для таких вот непредвиденных случаев. На Гноссосе -- лишь повязка над глазом. Охваченные покаянной страстью пальцы прокладывали в его кудрях сплетающиеся туннели. Повинные губы скользили по линии волос внизу живота. Когда она была уже более чем готова, он достал из рюкзака усовершенствованный "троян", натянул его так, чтобы она не заметила предательской дырки и вошел сзади. Получше и поглубже. Сперма покинула чресла, он дернулся изо всех сил беспокойного самца и пожелал ей счастливого пути домой. Вечером он настрочил объяснительную записку и оставил ее на вахте общежития. Поскольку Фицгор имел наглость потребовать обратно ключи от машины, пришлось закоротить провода Памелиным стилетом и после такой операции примчаться к Хеффу. -- Звони банде, старик, скажи, чтобы через полчаса собирались в студсоюзе. -- Через полчаса? -- Чемоданы собраны. Хефф кинулся к телефону, а Гноссос, закурив крепкий "Честерфилд", принялся рассматривать старый номер "Эбони". К тому времени, когда завершился последний звонок, он пролистал весь журнал и добрался до середины очерка о судьбе американских мулаток-манекенщиц. -- Что стряслось, Папс? -- прозвучал вопрос, -- У тебя дикий вид. -- У тебя есть дрянь, старик? -- Ну, может четверть унции. -- Давай все. Хефф посмотрел ему в глаза. -- Ладно. -- А бухло? -- Осталось немного ирландского виски, "Пауэрс", кажется. -- Классно, поехали на Кубу. -- Ты с нами? -- Я с вами, старик. -- Ух ты. -- Однако я намерен вернуться. Давай считать, что мне надо сменить обстановку. -- Можешь не объяснять, старик, все классно. Розенблюм что-то пел насчет кредитки. А как же цаца? -- На хуй. Временно, скажем так. -- Правильно. Ты с собой что-нибудь берешь? -- То, что ты видишь. Хефф сидел на заднем сиденье между Джек и Джуди Ламперс, Хуан Карлос вел машину, а Гноссос по очереди уничтожал остатки парегорика, "смесь 69" и ирландский виски. В Делавэре он проснулся и окликнул Хеффа: -- Эй, мы где? Хефф теперь был за рулем. -- Делавэр, старик, -- сказал он. -- Охренеть, как смешно. -- Будет еще смешнее, если ты на него посмотришь. -- А? У тебя есть темные очки? -- Джек, дай Папсу очки. -- Ага, старик, когда мне надоест пялиться, разбуди меня в Вашингтоне. Надо кое-кому позвонить. В Вашингтоне ему сообщили, что отец Кристин на совещании у Президента Соединенных Штатов. Но Гноссос вытащил его к телефону, сказав, что несколько минут назад советский культурный атташе расстрелял из автомата миссис Макклеод. -- Боже мой, -- выговорил мистер Макклеод на другом конце провода, -- как это произошло? Вы сообщили в Пентагон? -- Голос у него был, как у диктора. -- Ничего не произошло, дядя, налей себе стакан молока и сядь в кресло. -- Было восемь часов утра, и Гноссос стоял в будке на автозаправке, поглядывая на выстроившуюся у машины команду. У ветра здесь появился совсем новый пьянящий аромат. -- Кто это? Что с моей женой? -- Я уже сказал тебе, старик, ничего, мне просто надо с тобой поговорить, сечешь? До вас, кошаков, иначе фиг доберешься. На другом конце провода что-то путано забормотали, щелкнула отводная трубка, послышался приглушенный шепот, затем: -- Не будете ли вы так любезны сообщить мне... -- Похоже, я обрюхатил твою дочь, только и всего. Хочу, чтоб ты знал. Опять шепот. -- Что вы сказали? -- Но я честный человек, так что можешь не дрыгаться. -- Что? -- Получится симпатичный дитенок, настоящий грек, кудрявый такой, темненький. Меня зовут Паппадопулис. -- Очень приятно. Что это значит... -- Некогда болтать, старик, монеты кончаются, мы тут собрались на Кубу. -- Куда? -- Потом, потом. Скажи Президенту, что мы за него. Он повесил трубку и втиснулся в машину рядом с Джуди Ламперс. -- У тебя нет "клоретов" или еще чего, детка? От меня, наверно, несет, как из болота. В Мэриленде он нашел открытку с изображением девушки в коротких шортах и рубашке "поло", которая никак не могла приструнить своего кокер-спаниэля. Пес носился кругами, наматывая поводок вокруг ее бедер. Удивленные губки сложены в чувственный овал, на голове бескозырка. Гноссос отправил такие открытки всем, кого смог вспомнить, включая Луи Матербола -- на старый таосский адрес с надписью "Перешлите, пожалуйста, адресату" на лицевой стороне. Бог, говорят, есть любовь. Может, кто перекинет слово. 17 Когда в голове прояснилось, Гноссос сел за руль. Поймав один раз ритм, он уже не мог с него сбиться ни сам, ни чьими-либо усилиями. "Импала" мчалась 111 миль в час по прямой, разгоняясь на спусках до 120-ти. С автозаправки он привез их на окраину города и остановился у самой трассы, напротив торгового центра, у памятника Вашингтону. Заглушил мотор и потребовал почтить память. По газону бродили толпы туристов, жевали мороженое и близоруко щурились на торчащий обелиск. -- Смотрите на него, люди, -- призывал Гноссос. -- Это Джордж Вашингтон. Джек доверили остаться в машине наедине с Джуди. Хуан Карлос и Хефф стояли рядом. -- Где? -- спросили они. -- Точно не знаю, но должен быть где-то здесь. Я его чувствую. -- Он всегда с тобой, Папсик. Толстый белый папаша. -- Брось, Хефф, зачем так сурово. -- Генерал Вашингтон, -- воинственно произнес Хуан Карлос, прижимая к сердцу ковбойскую шляпу. -- Я салютываую ему. -- Тьфу, -- сказал Хефф, -- фашист. -- Оцени архитектуру, добрый Хеффаламп. Какие четкие линии. И как они устремлены -- как бы это сказать -- наверх. Ну и вниз тоже. Дьявольская простота. -- Засунь ее себе жопу. -- Наше духовное наследие? Ты шутишь. Нашу гордость. Наше величие. -- Он был рябой. -- Но он ходил по воде, ломал целки и чего там еще. -- И таскал парик. -- Фасад, старина. Обманка для тори, тактический ход. -- Гноссос прикрыл глаза ладонью, словно ослепленный сиянием высокого духа, безмолвно и смиренно отвернулся. -- Хватит, старик, сваливаем, а то не успеем на баржу. -- Доблесть и честь. Сечешь, что значит доблесть и честь? -- Чесь, -- эхом откликнулся Хуан Карлос, едва не плача. -- Марта Вашингтон, мать и жена. -- Их, -- сказал Хефф. -- Разве что Бэтмен милее сердцу американского мальчика. Девушки кричали им что-то из машины, но Гноссос не унимался: -- Круче только Марк Трэйл. В Ричмонде, Вирджиния, они оптимистично ввалились в "Таверну матушки Фишер" съесть кукурузных оладьев и выпить коктейля, но никто даже не пошевелился их обслужить. Гноссос забарабанил кулаком по столу. За стойкой раздался приглушенный шепот, потом появилась матушка Фишер собственной персоной и положила перед Гноссосом табличку, из которой следовало, что Хефф -- ниггер. Гноссос встал из-за стола, уселся на холодильник и не слезал до тех пор, пока помощник шерифа собственноручно не отнес его в машину. В Эмпории, Вирджиния, они повторили попытку -- на этот раз белобрысый детина долго смеялся, брызгая на них слюной. -- Пойдем, старик, -- сказал Хефф. -- это тяжело. -- Тяжело? Ты серьезно? -- Пойдем. Джуди Ламперс, чтобы разрядить обстановку, посмотрела на часы. -- Господи, уже полдевятого. Гноссос стащил в забегаловке две полные банки с сахаром и сунул их в рюкзак. Пока на стоянке перед магазином "Сейфуэй" все давились сыром и колбасой, он сидел у дверей и внимательно изучал выходивших из машин людей. Выбор пал на подростка в фуфайке с надпистью "Олимпийская спирткоманда США", державшего в руке длинный список покупок. Гноссос сел в его желтый "линкольн", подъехал к ресторану и, оглядевшись по сторонам, метнул банки в стеклянную витрину. Вернулся на стоянку, съел кусок проволона и сдал "импалой" назад как раз в тот момент, когда примчавшаяся полиция обнаружила "линкольн" и уже арестовывала нагруженного пакетами изумленного подростка. В Файеттвилле, Северная Каролина, Джуди Ламперс проснулась от того, что Джек полубессознательно массировала ей пальцы ног, а волосатая лапа недомерка Хуана Карлоса Розенблюма изучала то место, где ее бермуды соединялись с ляжками. Происшествие потрясло несчастную девушку. На берегу мутной реки Санти они объедались оладьями, овсянкой, кукурузными лепешками, жареными креветками и обпивались холодным бочковым пивом. Ресторан был негритянским, обслуживание великолепным, и во время десерта, состоявшего из лимонного шербета и мускатной дыни, Хефф ушел в туалет, чтобы выплакаться там у окна. Но видел его только Гноссос. В Чарльстоне они вышли поглазеть на Форт-Самтер, и Гноссос торжественно продекламировал все, что мог вспомнить из "Звездно-полосатого флага": -- "...и в тенях предвечерних..." -- Хоть бы материю не мацал. -- Джуди Ламперс никак не могла прийти в себя. Хуан Карлос Розенблюм пулял из хлопушек и этих слов не слышал. -- "...при вспышках атак..." -- Джек достала меня своими фетишами, Папс, -- теперь вот пальцы ног. -- Хефф пытался прикурить на ветру. -- Если она так себя ведет, то кому она нужна? Мне? -- Всеми покинутая Джек спала на переднем сиденье, закутавшись в одеяло. -- "...ночи он доказал, что... что" -- подскажите кто-нибудь, пожалуйста, я всегда обламываюсь на этом проклятом куске -- "что он там доказал...". В Саванне, где уже цвели гибискусы, а воздух стал тропически тяжел, Джек, так и не проснувшись, вдруг застонала и принялась гладить хромированную дверную ручку. Время от времени он отрывала спину от сиденья, выгибала поясницу и передергивалась. Хефф прошептал Гноссосу: -- Она хочет. -- Откуда ты знаешь? -- Я всегда знаю. Дверные ручки, подсвечники, все эти скачки. Сезонное -- может, из-за теплой погоды. -- Она проснется? -- Она никогда не просыпается, -- интимно шепнул он. -- Ты серьезно? -- Никогда. -- Даже если... -- Не-а. Такая вот заморочка. -- Да уж. -- Но я ее люблю. Машина остановилась у мотеля со специальными кроватями, которые вибрировали, если опустить в прорезь монету, и Гноссос сыпанул Хеффу целую горсть мелочи. Тот взял Джек на руки и велел вернуться через полчаса. За это время хранитель огня успел спуститься к морю, где, оставшись один, мог без помех поразмышлять, откуда взялась зловещая тянущая боль в нижней части кишечника. В Вудбайне, Джоржия, с Джуди Ламперс случилсь истерика. В машине кучами валялись огрызки сэндвичей "Орео", крошки шоколадного печенья "Барри", пустые пивные банки, несвежее белье, скомканные салфетки, ватные тампоны, несгибаемые носки, мятые пакеты, тянучки, колбасная кожура, обертки от "Сникерсов", сандалии, тапочки, огрызки хот-догов, крошки датского сыра, ракушки, песок, пальмовые листья, волосы, куриные кости, стаканчики от молочных коктейлей, персиковые косточки, апельсиновые очистки, две книжки комиксов "Черный сокол", рваные журналы "Тайм", сломанные темные очки, открытки, карты Хуана Карлоса и обмякший, почти полный, завязанный узлом "троян", некогда принадлежавший Хеффалампу. "Троян" ее и добил. Шесть часов непрерывных маневров, в результате которых ей все-таки удалось привести Розенблюма в спокойное состояние, теперь можно свернуться калачиком и немного поспать. Она так и сделала, но в эту минуту о щеку потерлось что-то влажное. Бедняжка подскочила на месте, и эта непроизносимая вещь прилипла к уху. -- Что будем делать? -- спросил Хефф. Джуди хохотала, как ненормальная, и накручивала на пальцы волосы. -- Дай ей проволона, старик. Хеффаламп затолкал ломтик проволона Джуди в рот, и та с жадностью его проглотила. В Джексонвилле, Флорида, ее смех перешел в скулеж, а веки налились тяжестью. В Сент-Августине она вдруг заснула, упав в заблаговременно раскрытые объятия Розенблюма. Тот на радостях принялся декламировать Рамона Переса де Айялу. -- "En el cristal del cielo las agudas gaviotas, como un diamante en un vidrio, hacen una raya". -- Сент-Августин, старина Ужопотам, сечешь? -- Город стариков? -- Точно. Пенсионный план и турниры по шаффлборду. -- "Nordeste y sol. La sombra de las aves remotas se desliza por sobre el oro de la playa". -- ММмм, -- замычала Джек, разбуженная звуками чужого языка и запахом соли. -- Где это мы, ребята? -- Шевелится, старик, смотри ты. -- Наверно, думает, что мы уже в Гаване. -- Хефф. -- Кстати, у меня на пароме небольшое дело. Какое сегодня число? -- "Oh tristeza de las cosas vagas y errantes, de todo lo que en el silencio se desliza!" В Титусвилле они начали верить, что все-таки доберутся. В Веро-Бич Хефф и Джек затянули "Пегги Сью". В Форт-Пирсе они заснули на песке и проснулись с пересохшими глотками. Гноссос ползком пробрался в апельсиновую рощу у самой дороги и вернулся с раздувшимся рюкзаком. В Лэйк-Уорт они заработали штраф за то, что давили на клаксон, и Гноссос потратил час, чтобы собрать все полицейские наклейки с ветровых стекол машин, которые только смог найти. Он вложил их в грубый конверт без обратного адреса и отправил местным фараонам. В Форт-Лодердэйле живот разболелся еще сильнее. Отдавало в паху, и Гноссос делал вид, что боли не существует. В Майами в туалете его вдруг обожгло так, что пришлось стоять у стены и долго-долго приходить в себя. Но когда они ехали по Коллинз-авеню, стало легче. Они хохотали над тетками со слоновьими ногами, в розовых соломенных шляпках и с подтеками то ли крема "Медный тон", то ли масло какао на физиономиях, мужиками в сандалиях "Доктор Шолл", гарсонами, игравших после смены в Ага-Хана. Предоставленные самим себе на заднем сиденье Джуди и Хуан Карлос, судя по всему, нашли истинную любовь. На пирсе компании "Пи-и-О" они запарковали "импалу", купили на волшебную кредитку билеты, получили туристские карты серии В, выпили кувшин ледяной "пинья-колады" и взошли на борт парохода "Флорида". Здесь, в мире причалов, соленого воздуха и легких возможностей Гноссос чувствовал себя ни Тут, ни Там. Пеликаны стояли на столбах, бакланы ныряли, чернозадые чайки выпрашивали кормежку. Нефтяные разводы, кожа, канаты, скрип шпангоутов, Карибия. Вода закручивались в полупрозрачные воронки, голубые и бледно-зеленые. Цвет ее весенних гольф. Уже прочла записку, что, интересно, делает? Спринцеваться поздно, ждать когда, считать дни. Семя Гноссоса цепко и целеустремленно. У неповоротливого яйца нет ни единого шанса. -- Но почему, Папс? Блять, старик, неужели нельзя было иначе? -- Как-то стало отдавать тухлятиной, понимаешь? Не так, чтобы сильно, но явный кефирный душок. -- Что с того? Херово, старик, очень херово. Значит, конец, все. Они стояли у лееров в толпе туристов и смотрели, как пароход медленно проходит мимо узкой косы с карантинными будками к открытому морю. Солнце село, и небо стало бирюзово-шафранным. Девушки ушли в душ, Хуан Карлос разглядывал землю. -- Я не собираюсь ничего кончать. -- Ты? Брось. -- Я не собираюсь ничего кончать, детка. Я слишком долго падал, сечешь? С меня довольно асфальтовых морей, теперь мне нужен дом на пригорке. Может, только она меня и удерживает. -- Она воняет для тебя кефиром и она же тебя удерживает? Ты гонишь. -- Ничего не бывает просто. -- Сколько можно повторять одно и то же? -- Но это правда. Посмотри на себя и на Джек, старик. Ты вытаскиваешь ее чуть ли не из трусов этой Ламперс, через пятьсот миль как ни в чем не бывало тащишь на виброкойку, а теперь собрался искать Кастро. -- Это другое дело. -- Еще бы. -- Я хочу сказать, она просто немного больна, а это совсем другое. -- Ага, а ты просто немного черный, а я просто немного грек. А Кристин, старик, просто немного американка, но если она думает, что со мной можно играть в эти двуличные игры университетских политиков, то у нее что-то с головой! -- У нее что-то с головой? -- Меня нельзя строить, чучело, это портит мне Исключительность. Плюс говняное письмо про то, что она меня дурит. Бля. -- Поэтому ты решил сделать ей ребенка? -- Точно. -- Научить уму-разуму, насколько я понимаю. -- Провести через весь круг, старик, удержать рядом. -- Вот тут мы с тобой разойдемся, на этих самых кругах. Я никогда не смогу понять, зачем держать рядом с собой человека, который тебя ненавидит, а? -- Она не будет меня ненавидеть -- ребенок ее заведет. -- Н-да, тебе точно пора отдохнуть. -- Синдром американской мамаши возьмет свое -- это как переключить передачу. Пятая скорость, сечешь? -- И потом, я не понимаю, с чего ей вдруг приспичило знакомить тебя с папашей. -- Ей это нафиг не нужно, детка. Она отлично знала, что я скажу нет. Ей надо было прикрыть больничные интрижки. Эта сука со мной играла. Хефф смотрел на неуклюжего пеликана, который вдруг замедлил ленивый полет, сложил крылья и, словно мешок с камнями, рухнул на воду. -- Послушай, Папс, и постарайся въехать в то, что я скажу. Впервые с тех пор, как я с тобой связался, я вижу, что ты очень херово вляпался. До сих пор ты умудрялся не зависнуть ни на чем серьезном, и я никогда особо не парился, как ты там выкрутишься, ты всегда был крутым парнем; но сейчас ты влез во что-то очень личное, и мне без дураков страшно. Я не могу придумать рациональной причины, но чувство очень херовое, и ты должен это знать. Пароход загудел, показался мигающий маяк, и Гноссос обернулся к бело-розовым отелям, расплывающимся в той части горизонта, где остался Майами. -- Это все из-за мартышки, ты бы не говорил, если б знал, -- устало сказал он. -- Что еще за мартышка? -- Там, в Афине. -- Ого, старик, неужели ты ширялся? -- Нет, детка, эта тварь другой породы. А может и нет, я так и не понял. Блэкнесс ищет картину, сечешь? -- Ты вообще-то себя нормально чувствуешь? -- Бет говорит, он никогда ничего не найдет, а Кристин боится, что оно придет опять. -- Ох, бля... -- Он хотел ее убить, ясно? -- Пошли выпьем. -- Он вонял мочой. -- Чуть-чуть "Джонни Уокера" -- для твоей головы в самый раз, или белого "бакарди". -- Но в комнату Ким оно не войдет никогда. Там аромат Невинности. Засекла меня с торчащим хером, теперь эта штука засела у нее в голове, будет думать черт знает что. -- А может по корытцу мартини? Они сидели за плетеным столиком в небольшом танцзале и тянули мартини. Четверка музыкантов наигрывала мамбо и ча-ча, в центре покачивались бумажные шляпы пассажиров, сквозь иллюминаторы время от времени пробивались лучи с Флорида-Киз. Корпус корабля приятно вибрировал, в воздухе разносился теплый аромат Карибского моря. Хефф нетерпеливо ждал, когда появится его деловой партнер, а приведенный в чувство всесильным алкоголем Гноссос поглядывал на него с растущей ностальгией. -- И все-таки, что ты собираешься делать с Джек? -- Пока не знаю. Расскажи про мартышку. -- К черту мартышку. -- Послушай, старик, сперва ты залипаешь на каких-то демонах, а теперь хочешь, чтобы я забыл? Кто я тебе -- бессловесное ухо? Гноссос кинул ему сигарету и усмехнулся. -- Меня больше волнует твоя шея. Свернешь ведь, с такими-то горами. -- У меня крепкая шея, разве не видно? -- У этих кошаков настоящие пистолеты, не водяные -- пробивают навылет дерево. -- Я разбираюсь в пистолетах, старик, я ходил в гарлемскую школу. -- Не тащи сюда черно-белых, детка, мне надо знать, будет с тобой Джек или нет. -- Доберемся до Гаваны -- посмотрим: встретимся с людьми, добудем инфу из первых рук. -- С Буддой? Думаешь срубить бабок? -- Возможно. Я не могу сейчас обо всем говорить. -- Красный Хеффаламп. -- Замнем. -- Они играют в пятнашки, детка. -- Знаю, но что с того? Я сыт по горло: все только пиздят, и никто нихера не хочет делать. Кошак из Сьерры уже поднялся, обратно его не загонишь. -- Я от него балдею, детка -- он лихо свингует, я просто торчу. -- Он классный, старик, он сам по себе. Батиста со своей армией ловит его по всему острову, а ему пофиг. -- Если он творит все это один, то да, у него есть чему поучиться. -- Гноссос чертит на запотевшем стакане полоски. -- Джек лучше туда не лезть. -- Она сама разберется. -- Может быть. Но это не значит, что ты можешь чистеньким уйти в сторону. Просто разойдитесь по нулям, в таком вояже тебе не нужны поклонницы. И уж точно -- отчеты в Афину. -- Это нечестно, старик.... -- Ты знаешь, о чем я. -- Может быть. -- И еще, это важно, ты слушаешь? Он не успел договорить -- внимание привлек небольшой переполох, вдруг поднявшийся в танцзале. Огромная, как дирижабль, фигура, разметая всех по сторонам, прокладывала себе путь сквозь качающиеся пары. Фигура была одета в шелковый двубортный костюм, бордовую шляпу, бело-коричневые туфли и курила черную итальянскую сигару. -- Кажется, это ко мне, -- заерзал Хефф. По-слоновьи переставляя ноги, человек направлялся к их столику. Во рту у него не хватало зуба, а пиджак угрожающе топорщился. Увидав их и не обращая внимание на перешептывание туристов, он расплылся в улыбке. Гноссос полюбовался на отвисшую челюсть Хеффалампа и объявил: -- Аквавитус. -- Хноссас, -- достаточно громко отозвался человек и протянул унизанную кольцами руку. -- А ты, верно, будешь Хипаламп? Сигарета неуклюже вывернулась у Хеффа изо рта и плюхнулась в мартини. -- Я к вам присяду, аха? -- спросил Аквавитус. -- Потолкуем о деле. -- Он опустился на стул; в это время от эстрады отделился скрипач и принялся бродить между столиков. Подошел робко улыбающийся официант. -- Мне, -- приказал Аквавитус, -- "Бролио Кьянти" 47-го, халоднае, но штоб не сильно, ты меня понял. Ребятам -- чего хотят. -- Мартини, -- сказал Гноссос. -- Без оливки, а ободок протрите лимонной коркой. -- И штоб мы тебя не ждали. -- Официант собрал посуду и умчался к стойке. Аквавитус заметил приближающегося скрипача и вполголоса выругался. Потом угрожающе прошептал Гноссосу и Хеффалампу. -- Шшас отвалит. Подхребет -- пристрелю, ага? Хефф закинул в рот пригоршню орешков. Сигара погасла, и Аквавитус принялся шарить по карманам в поисках спичек. Официант принес свечу. Аквавитус схватил ее, задул пламя, разломал пополам и бросил на стол. -- Пушшай попрыхают, -- подмигнул он Гноссосу, -- разболтались мне тута. Как жисть, Хипаламп, рад знакомству, надумал кой-куда сгонять, аха? Хефф подавился орешком, а Гноссос усмехнулся. -- Пацан работает на тебя, Джакомо? Немножко бабок на стороне? -- А то, -- сказал Аквавитус. -- Усе на меня работают. Зря што ль Джакомо разползся на увесь мир, ты меня понял. Как жисть, Хноссас, надумал у отпуск? Пацанам сказать, штоб навестили у Афине, Хипа пацанам? Глаза у Хеффа стали круглыми, и он закинул в рот новую порцию орешков. Появился первый официант со стаканами и бутылкой "Бролио". Аквавитус приложил бутылку к щеке и выставил вперед большой палец: -- Забыу, как бычок у хлазу шыпить? Официант отпрянул, но все же спросил: -- Слишком холодное? -- Ты, Fаrabutto! -- прорычал Аквавитус. -- Теплае, не халоднае. Шкуру спушшу. Штоб было халоднае. -- Si, senor. -- Пей, Хипаламп, маленько мартини, ахга? Крепкая штука. -- Затем Гноссосу: -- Он любит крепкие штуки, этот Хипаламп, ты ехо знаешь, как он у деле? -- Нормально, Джакомо, душой он итальянец. -- Ишь ты. -- Он вдруг наклонился и интимно зашептал, дыша на них чесночными и баклажанными парами. -- Я ехо отправлю у новае место. Он мне нароет, этат пацан. Это Хип присоветовал. Хефф с Гноссосом переглянулись. -- Хип? -- Ага, Хип -- хаварит, Хипалампу усе равно на Кубу, ха-ха, мож надумает срубить бабок на стороне, как ты толкуешь, кой-куда сханяет, ха-ха. -- Хип? -- изумленно повторил Хефф. -- Такой мелкий упырь? -- Конспирация, старик. Это для дурачков. Официант принес новую бутылку; он опасливо переминался поодаль, пока Джакомо, распробовав букет, не кивнул -- снисходительно, но удовлетворенно. -- Давайте за Палермо, а? -- Сколько ты ему платишь, Джакомо? -- Што тебя усе на хроши тянет? Пей. -- Сколько? -- Брось, Папс. -- Хефф слегка растерянно. -- Он будет делать, как тахда ты, плата за кило и маленька дряни для себя. -- Сырого? -- А то. Я ж не маслам тархую. -- Тогда удвой. Аквавитус запрокинул голову и громко захохотал, отвисшие щеки затряслись, но державшаяся на сложной резиночной конструкции шляпа все же не упала. Дерьмовый из тебя капо, проскочила мысль, до "Коза-Ностры" тебе -- как нью-йоркской "Дэйли Ньюс". -- Я што, похож на Санта-Класа, а Хноссас? -- Он мой кореш, старик, и я не хочу, чтобы он за гроши ломал себе шею. С кем ты, кстати, должен связаться, Хефф? -- Не знаю, дух какой-то -- здоровый кошак с опалом во лбу. -- Мистир Будах. Эта харашо. -- Будда, старик, ты серьезно? -- От точна новае место. -- Эй, старик, этого кошака никто толком не видел, не то что дела делал. Хефф, без дураков, тащи-ка ты лучше свою жопу в горы, на кой тебе сдался этот псих? -- У меня нет бабок, старик, эта баржа и так в долг. -- А то, ладно, дам ешшо. Но не удвойне, удвойне -- мноха. У паследнее время дела идут не шибко. -- У кого одалживал? -- Гноссос с еще большим подозрением. -- Но имейте в виду, я могу и не добраться до этого опалового кошака. Моджо с Памелой говорят, что он непредсказуем. -- Памела? Какого черта, она здесь причем? -- Будах упрямь неприказуем, правильна толкует миисер Моджап. Но ежли у него у Палермо люди, мы на нехо выйдем, ты меня понял. А не захочет светиться -- так привяжем х нахам што потяжельше и пушшай плывет, понял, х чему клоню? -- Памела выкатила, старик. -- Хефф в сторону. Стакан Гноссоса застыл на полпути ко рту. -- Не может быть. Ты что? -- Ежли хто работает на мафию, -- продолжал Аквавитус, выпрямляясь на стуле, -- у тахо есть кусок. Они забирають кусок, мы их убираем. Усе проста. Хноссас, нам с Хипалампом надо потолковать. А может, ты тоже кой-куда сгоняешь, срубишь пару долларов? Гноссос покачал головой. -- Тахда иди пока похуляй, аха? На вот, держи вонючку. Асобый табак, крутили у Турине. Гноссос зажал резко пахнущий конец сигары коренными зубами и рванул через танцплощадку. Секунду спустя он примчался обратно, вылил в рот остатки мартини и унесся опять, едва не столкнувшись с качавшимися там Хуаном Карлосом и Джуди Ламперс. Эта пара явно пребывала в своем собственном мире paso doble. На палубе музыка и шум терялись в теплых морских ветрах, но не в силах справиться с возбуждением, Гноссос описал вокруг пароходных труб не меньше двадцати оборотов. Наконец ему удалось успокоиться, он остановился у леера и некоторое время наблюдал за стаей летучих рыб. Твари выскакивали из воды у самого корпуса и уносились к корме, как плоские камешки-прыгунки. В кильватере поблескивали фосфорецирующие амебы, в воздухе разносилось тропическое благоухание. Время от времени из-под воды появлялись дельфины, выпускали фонтаны пара, изгибались дугами и пропадали. Гноссос думал о Хеффалампе. Предприимчивый, зараза, щелкнул-таки по носу старую греческую статую. Но сама мысль о миссис Моджо по-прежнему не укладывалась у него в голове. И тут он вспомнил Овуса. Пальцы на каждой мыслимой кнопке, клик-клик -- щелканье клавиш дотянется до чего угодно. Раз-клик, подать мне Кавернвилль; два-клик, подать мне голову Панкхерст, три, подать мне... Стоп. Словно в комиксе, над головой у него вспыхнул фонарик-прожектор, рисуя в пространстве светящиеся волны. Но когда, упершись одной ногой в перила, Гноссос вдруг распрямился, где-то между глаз взорвалась лампочка. Он резко зажмурился. Узкая вспышка опалила зрачки, а все тело вдруг превратилось в набор корпускул из пластиковой взрывчатки и ТНТ. Три. Триппер. Он коснулся этого слова губами. Он шепотом повторил его новой стае летучих рыб. Твари блеснули плавниками и уплыли. Он сказал его небу -- звезды мигнули в ответ. Триппер. Он натянул бейсбольную кепку на уши, сложил руки на животе и попробовал исчезнуть. Прочесть заклинание, смешаться с морской пеной, кто что узнает? Он с трудом повернулся и снова зашагал, на этот раз медленно, с огромной осторожностью, соизмеряя усилия с ощущениями в паху. Кап-кап, кап-кап, и некуда деться от очевидных симптомов. Остановился, пропустив вперед двух кубинцев с усами как у Запаты. Потом пожал плечами и безнадежно выговорил: -- Триппер, да? -- Salud. -- Они радостно улыбались. Прыгай, донеслось с носа зловещее предложение. Прыгай, на этот раз с кормы. Винтовое рагу. Прыгай, с левой стороны. Раскрути кофель-нагель, будет легче. Прыгай, с правого борта, дельфины едят греков. В следующей инкарнации он родится Овусом, и все выйдет по нулям. Он набрался храбрости и заглянул в бездну. Он перелез через леер и сжался на узком металлическом выступе, под которым не было ничего, кроме моря. Под сапогами трещала соль, в ушах гудел ветер. Оставалось лишь разогнуть колени, отпустить руки и податься назад. Так он простоял не меньше часа, медленно остывая и безуспешно пытаясь утихомирить настырную боль. Из танцзала появились Хеффаламп и Аквавитус, обменялись конвертами и рукопожатиями. Они расстались примерно в двадцати ярдах от Гноссоса, и Хефф зашагал в другую сторону. Что за дела, старик, небольшая аудитория никогда не помешает, окликни его. -- Пссст. Не слышит. -- ПССССССТ! -- А? -- Хефф? -- Кто это? -- Сюда. -- Папс, ты? -- Я, старик. -- Ничего не вижу, ты где? -- В жопе, детка, можешь мне поверить. Хефф перевел дух и остолбенел. -- Папс, какого черта! -- Верь мне, Хефф, это пиздец. Уииии. -- А ну вылезай. Тебе что, жить надоело? Как ты туда попал? -- Пиздец, старик, кап-кап. -- Какого черта ты здесь болтаешься? -- Он подался вперед, чтобы помочь Гноссосу выбраться, но тот рявкнул: -- Не лезь! Хефф оглядел палубу. Помощи не было. -- В чем дело, старик? -- Не подходи. Кап-кап. Уииии. -- Что случилось, Папс, ты напился? -- Заболел, сечешь? -- О чем ты? -- Сифилис, старик. Проказа, общий парез. -- Перелезай, я ставлю бутылку. Хочешь мартини? -- Я заразился, детка. Триппер, сечешь? Смотри, одна рука осталась. -- Папс, уймись. Что ты делаешь, прекрати ради бога. -- Я подцепил у Овуса триппер. Кап-кап, капает краник. Руку сведет -- и все дела. Не шевелись, подойдешь -- ныряю. -- Триппер у Овуса, ты смеешься? Как ты мог подцепить триппер у Овуса? Вылезай давай, Джакомо отсыпал мне смеси. -- Долгая история, старик. Уииии. -- Ради Христа, как ты мог заразиться от Овуса? -- Ну, не напрямую. Клянусь, детка, я жутко теку. -- Знаешь что, старик, вылезай, поговорим спокойно. Вон какие чудища плавают. -- И близко не подплывут, у меня проказа. Прощай, детка. -- Ну Папс, хватит выебываться. Даже если триппер, даже если от Овуса -- что тут такого? Смотри, какая трава -- мексиканская. -- И ведь сам же себе устроил; блять, надо так вляпаться. Через дырку в том "трояне", пиздец. -- Что ты сказал? Я ни черта не слышу на этом проклятом ветру. Вокруг Хеффа собралась кучка туристов: одни вполголоса давали советы, другие прикручивали к фотоаппаратам вспышки. -- Прощай, старик, скажешь им, что я утоп, как фонарный столб. К разбухающей толпе присоединились Джек, Джуди Ламперс и Хуан Карлос; они изумленно таращились на Гноссоса, вспышки щелкали, народ втихомолку посмеивался. -- Господи, -- воскликнула Ламперс. -- Что опять с Гноссосом? -- У него триппер от Овуса. -- Обалдеть. -- Джек. С минуту Гноссос поизучал стремительно несущуюся под ним воду, потом попробовал удержать равновесие, отпустив обе руки. Когда он оглянулся, оказалось, что крупный специалист по разного сорта подвигам Хуан Карлос Розенблюм прорвался, как Быстрый Гонзалес, сквозь толпу и уже тащит Гноссоса под руки прочь от опасности. -- Нееееет, -- заревел Паппадопулис, -- вали отсюда! -- Ты мой командир. -- Увернувшись от кулаков, Розенблюм уселся ему на грудь. -- Держи его за руки, -- приказал Хефф, прижимая к палубе лягающиеся колени. -- Чего вообще орать? -- поинтересовалась Джуди. Опять защелкали вспышки. -- Фрамбезия! -- вопил Гноссос. -- Пеллагра! -- Ты должен жить, -- объявил Розенблюм, достигнув поставленной цели. -- О, крошка Танатос, поцелуй мой злобный язык. К утру пароход "Флорида", неторопливо миновав испещренные ракушками стены замка Морро, вошел в Гаванскую бухту. В кавернах души Гноссоса поселилась вязкая депрессия. Все это почувствовали и оставили его в покое -- кроме Хуана Карлоса, который постоянно крутился поблизости. Вдвоем они смотрели, как мальчишки и мужчины ныряют за американскими монетами. Один был слабее и неповоротливее других -- брошенный Гноссосом серебряный доллар стукнул его по голове. На пирсе их встретила небольшая команда маракасистов в разукрашенных фестонами жилетках . Повсюду запах шафрана и жареных бананов, запеченной свинины, цыплят, чеснока, поэльи, чоризо и шипящего в масле перца. Но Гноссос зажимал нос. Он почти видел, как через весь живот течет гнойная струйка гонококка, и сама мысль о еде застревала в горле натуральным кляпом. Перед глазами вставали Овус и Кристин: отвратительно похотливые подробности, садистские позы. Больше всего ему хотелось избить эту суку до полусмерти. Но бренчали гитары, щелкали кастаньеты, свистели флейты, и в голове складывался план более страшного возмездия. Таксист сообщил, что отель находится в колониальной Гаване, но место спокойное. Сумки громоздятся на крыше, стекла опущены, Гноссос сидит впереди, таращась на указатели и винные лавки. Вдалеке слышны нервные автоматные очереди, но никто, похоже, не обращает внимания. Машина проехала вдоль волнолома, а когда остановилась у светофора, ее тут же облепила толпа малолеток. Пацаны брызгали чем-то на стекла, терли их тряпками, полировали хромированные ручки, чистили фары и орали по-английски: -- "Лаки-Страйк"! -- один. -- Ура Эйзенхауэр! -- другой. Загорелся зеленый свет, и вся орава выстроилась перед бампером. Шофер сказал что-то по-испански Хуану Карлосу. На нем была шляпа с золотой лентой и серебряным орлом. -- Он говорит, если мы не дадим детям чаевые, то они будут стоять. -- Господи, -- воскликнула Джуди. -- Как же мы попадем в отель, если они будут стоять? Водитель переключил передачу и вновь что-то сказал Розенблюму. -- Он говорит, что будет их переехивать. Гноссос кинул в окно несколько серебряных долларов, и машина сдвинулась с места. Однако, толпы малолеток поджидали их у каждого светофора, и к концу пути, на калле О'Рейли, денег у него не осталось вообще. -- То есть, ты хочешь сказать, что вообще без бабок, так что ли? -- Пока остальные отвязывали с крыши сумки, Хефф шарил в рюкзаке. -- Отвянь, детка, у меня кредит. Бабки будут. Калле О'Рейли оказалась узкой мощеной улицей, туристов там почти не было. Одним концом она упиралась в площадь перед саманной церквушкой, с виду похожей на Аламо. По краям росли пальмы и мимозы, но Гноссос мечтал лишь о блицкриге вендетты. Отель назывался "Каса Хильда", и им досталось то, что сама Хильда называла "Пентхаузом", -- большая комната с тремя двуспальными кроватями. С балкона открывался вид на площадь, но Гноссос заперся в туалете. -- Выходи, -- умоляли они, -- мы достанем пенициллин. Он сидел в ванне, заткнув пальцами уши. Позже, когда они наконец решились оставить Гноссоса наедине с богинями его судьбы и отправились смотреть город, он заказал бутылку темного "баккарди", миску со льдом, сахар и полдюжины лимонов -- приглушить боль. Когда он высосал половину бутылки, на поверхность сознания всплыло мерзостно пузырящееся детское воспоминание о мокрых подгузниках. Гноссос вышел на балкон, развел на кафеле миниатюрный погребальный костер и сжег пропитанные влагой трусы. Из гостиничных полотенец соорудил абсорбирующие салфетки, чтобы впитывали гной и лимфу. Когда бутылка опустела, он скрутил себе "Пэлл-Мэлл" с парегориком, высушил его на послеполуденном солнце, улегся в кровать и принялся разглядывать старые трещины на иностранном потолке. Но, как и следовало ожидать, ничего внятного они ему не сообщили. 18 Лимфатические гроты Лимба. Три дня он провел в постели, исполняя наложенную на себя епитимью и вставая только затем, чтобы сменить прокладки. Старые -- желтые и вонючие -- он сжигал и старался держать пустым мочевой пузырь. Едкая и мучительная боль оказалась слишком серьезной, заглушить ее не удавалось, поэтому он больше не пил. Лишь разглядывал потолок и жевал жирные кольца чоризо, изредка задаваясь вопросом, что же стало с его Иммунитетом. На улице непрерывно тарахтело. Винтовки по утрам, пулеметы после полудня, гранаты к вечернему коктейлю. За каждым взрывом -- плоское эхо хлопающих крыльев: то взмывали в воздух голуби, до полусмерти перепуганные сотрясением воздуха. В окна летела пыль. К концу семьдесят второго часа он перевернулся и обнаружил на подушке влажный овал -- напоминание об открытом ночном рте. Грязно-желтый мешок судьбы перелился через край. Огрызком карандаша он накарябал над кроватью: Мешок из пленки -- запечатан и закручен. Но мы найдем в нем клетки -- чтобы грызть и рвать их в клочья -- добровольно. -- Настенные письмена? В дверях стояла улыбающаяся Джек. -- Не совсем, старушка, скорее налобные. Людям нужны зеркала, без них никак. -- Получится задом наперед. Ну и как ты? Инкубационный период кончился? -- Только что. Можешь подойти и успокоить мое гниющее тело. Где Хефф? На ней были шорты цвета хаки, спортивная рубашка и черный берет. -- Сказал, что, если ты решишься посмотреть миру в лицо, он будет ждать на площади. Мы нашли обалденный погребок, там полно абсента. Ты не знал, что в Гаване его еще делают? -- Она бросила Гноссосу бойскаутскую рубаху. -- Будешь так валяться, превратишься в капусту. -- Я больше не пью. Чем меньше жидкости, тем лучше. -- Черт возьми, почему ты не идешь к врачу? Хуан сказал: два укола, и все как рукой снимет. Хуана слушать надо, это его лужайка. -- Триппер Овуса так просто не вылечишь, солнышко, -- что ему пенициллин? И потом, я хочу сперва вернуться в Афину. Какой сегодня день? -- Среда, представляешь? -- Она поправила берет и сунула ноги в сандалии. -- Ты провалялся три дня, пора воскресать. -- Некому откатить камень, детка -- где, ты говоришь, Хефф? -- Гноссос покачиваясь, сел на кровати и завертел по сторонам небритым подбородком. Джек заботливо пригладила ему волосы, убрала их за уши. -- Можешь посмотреть с балкона. Где твоя кепка? Пока он плескал на лицо холодную сернистую воду, она держала огрызок полотенца. -- Я ее сжег, старушка, конец эпохи. -- Бейсбольную кепку? Ой, Папс. -- Пошла на растопку, да, пепел развеян по ветру, пиздец. Скажи лучше, что у вас там? Хефф нашел Будду? -- Он все это время где-то носился -- кажется, для кого-то из этой жуткой мафии. Мы всерьез разжились на бабки -- наверное, он об этом и хочет с тобой поговорить. Несколько секунд Гноссос молча крутил в ухе углом полотенца. -- Значит, теперь все? -- Завтра. Это довольно интересно. Я, наверно, пойду с ним. -- В горы? -- Почему нет? -- Она стояла на балконе и всматривалась поверх крыш в далекую гавань. -- Там куча всего происходит. -- Господи, ну еще бы. Она смущенно одернула рубашку и переступила с ноги на ногу. -- Только немного страшно. Не желая больше сеять семена сомнений, Гноссос прошел через всю комнату и поцеловал Джек в лоб -- та состроила гримасу. -- Значит, универ побоку? -- Видимо, да. Осточертела школа. -- Только не оглядывайся -- а то превратишься в соляной столб, или в пожарный кран, еще хуже. -- Я не буду обещать, ладно? Вдруг захочется подсмотреть, как там у вас дела. -- Конечно, никаких обещаний. Как я выгляжу? -- Херово с такой щетиной. Но сейчас некогда, иди, он уже давно тебя ждет. В дверях Гноссос оглянулся -- Джек раскладывала на кровати вещи. Маленькая чокнутая лесби, вот и пойми ее. -- Эй... Она подняла взгляд, и он вдруг подумал, что, как только выйдет за дверь, Джек сядет на кровать и расплачется. -- Чего, Папс? -- Ничего. Черт, все равно оно уже на стене. Они жевали сахарный тростник, лениво развалясь в тени и разглядывая прохожих. Мальчишки с волнореза -- те самые, что три дня назад явно влюбились в Гноссоса, а точнее, в его серебряные доллары, -- толклись на другой стороне площади, и, похоже, давно. Хефф размахивал руками, возбужденно смеялся, прищелкивал пальцами, подскакивал на месте и шуршал новенькими банкнотами. -- Шесть месяцев, старик, так они рассчитали. К Новому Году -- наступление по всему фронту, постарайся въехать в мои слова. Ты должен быть с нами. -- Н-да, детка, ты, кажется, всерьез в это поверил. -- Видишь бабки? Натуральные американские доллары. Блять, ну что ты забыл в Афине? Я говорил с одним мужиком; они берут всех, у кого есть глаза и уши. -- Ты бы хлебнул, а? Что там, Джек говорила, за погребок с абсентом? -- Брось, Папс, не виляй, они даже согласились, чтобы мы были вместе. Хочешь еще тростник? -- А как же Ламперс с Розенблюмом? -- Ну их в зад, слишком увязли. Слишком влезли в эту детсадовскую возню с Панкхерст и прочую школьную хуйню. -- Что-то у меня в глазах помутнело, да. Потерял кнопку Исключительности, надо бы поискать. -- Эй, да ты, я вижу, вообще не понимаешь, о чем я. Мужики намерены идти до конца. Это не рейд и не диверсия, старик, они лезут по-настоящему. Такое дело, что прочистит тебе мозги на всю жизнь. -- Мне мозги -- вряд ли. Где, кстати, продается этот тростник? Шепотом, заталкивая Гноссоса под дерево: -- Старик, они пойдут до конца, чисто через весь остров, прямо с Ориенте, точно в центр! -- Ты же кое с кем разговаривал, детка, думай, когда связываешься. -- Батиста просрет, Папс, ему крышка, все, пиздец. -- Послушай, а знаешь, кем я хочу стать, когда вырасту? -- Кем хочешь, тем и станешь, мы будем в этих чертовых горах в пятницу утром, самое позднее, к вечеру. -- Зеркальщиком -- вот кем. А может, я слишком многого хочу? -- Ты даже бороду отпустил, старик, пусть себе растет. Гноссос начал говорить про то, что все будет в порядке, ступай с миром и прочее в таком духе. Те же самые благословения не успели сорваться с его губ три дня назад на корабле, когда появился Аквавитус. Только теперь это был Будда. Он выплыл из теней на другой стороне площади -- семифутовый негр с опалом во лбу. Ступил в пятно солнечного света, ухмыльнулся и исчез в дверях бара. На спине его оранжевого балахона было написано одно единственное слово: МАТЕРБОЛ -- Эй, -- Гноссос резко ткнул пальцем. -- Видел? Но из ниоткуда -- по мостовой загрохотала бронированная машина. На броне ехали три солдата в касках и с автоматами, и все вокруг нырнули в дверные проемы. -- Гангбастеры, -- выговорил Хефф и резко повернулся. Захлопали ставни, загрохотали жалюзи витрин, повалились столики. Без прикрытия остались только они. Развернувшись, солдаты открыли бешеный огонь по дверям бара. Попадали бутылки, посыпались стекла, Гноссос потянул Хеффалампа сначала в одну сторону, потом в другую. На секунду стрельба прекратилась, но пули еще выли в тропическом воздухе и отскакивали от стен. Рядом отломалась пальмовая ветка и рухнула на землю. Опять крики и грохот ставень. Опять солдаты открыли огонь, на этот раз -- громко хохоча. Гноссос выронил огрызок сахарного тростника, пробормотал: -- На фиг, детка, -- и бросился бежать, зажимая руками уши и вопя, как ненормальный: -- Лалалалалала... -- Хефф споткнулся, схватился за ногу, но ничего не сказал. Стрельба опять прекратилась, но Хефф остался на месте. Гноссос на карачках добрался до обочины и сжался в комок за расколотой мимозой, стиснув между ног рюкзак и загораживаясь от бронемашины. Что-то на фасаде отеля вдруг привлекло его внимание, он поднял голову и обнаружил, как с балкона, словно из ложи оперного театра, глядит любопытная Джек. Гноссос замахал на нее руками -- и тут солдаты принялись палить по всему, что шевелится. Сначала это был перепуганный кот, потом -- флаг и, наконец, -- балкон. У Гноссоса скрутило живот. Во все стороны летели осколки. Он ползком вернулся к Хеффу, потянул его за рукав, ткнул пальцем в сторону окна и завопил, как ненормальный, силясь перекричать грохот. Но Хефф не отвечал. Гноссос снова потянул за рукав. На месте адамова яблока у Хеффа была дырка размером с чертежную кнопку. Глаза открыты и скошены к переносице. Курчавые волосы промокли от крови. Выкинув вверх руки, Гноссос взвыл и сразу осекся --крик его в этом тропическом полдне прозвучал лязгом разбитого колокола. 19 ХЕФФАЛАМП УБИТ, говорилось в телеграммах. Одна -- на гарлемский адрес, другая -- Бет Блэкнесс. Джек с перевязанной после летающих стекол головой обнимала неподвижное тело, баюкала, мычала какую-то свою атональную мелодию, шептала в глухое распухшее ухо самые главные секреты и не плакала все два часа, пока не приехала полиция. Во время стрельбы Хуан Карлос отпаивал перепуганную Джуди Ламперс "Кубой-либра" в забегаловке "Неряха Джо". Потом примчался на такси, увидел толпу, перекошенные лица и, захлебнувшись волной тепловатой желчи, убежал искать священника. Джуди Ламперс пришла в себя, только после того, как спряталась в номере роскошного отеля "Насиональ". Оттуда она отправила телеграмму родителям в Ларчмонт с просьбой срочно выслать денег -- потом заперла дверь и отключила телефон. Она чувствовала непреодолимое желание спуститься в континентальный вестибюль и подергать рычаг игрального автомата. Гноссос стоял на площади и следил, чтобы никто не коснулся даже волоска на остывающем теле. Не обращая внимания на жгучий гоноккок в мочеточнике, он залил в себя два стакана неразбавленного холодного "баккарди". Священник отслужил соборование и спросил через Розенблюма, что они думают насчет похорон. И как удар -- воспоминание из другой жизни, колеблющееся видение монсиньора Путти, очищение от похмелья, умащивание стоп. Но гарлемская телеграмма вернулась обратно. Голос в телефонной трубке взбудораженного винного погребка рассказал невероятную историю. Никто тут знать не знает твоего Хеффалампа, не морочь голову. Был такой пацан, ага, точно, тока его звать Абрахам Джексон Уайт, хапнул стипендию и свалил в колледж. Попал? В коммунальную трущобу, чувак, нет у него семьи. Беда? Вляпался, что ль куда-то? Люди за стойкой спрятали лица, когда Гноссос застонал во весь голос. Он ни разу не слышал этого имени. Абрахам Джексон Уайт. Что за нелепое сочетание. Он оставил Хуана Карлоса как залог за телефонную плату и ушел в отель -- выпитое невыносимо жгло. И еще одна невероятная новость: Джек ушла в горы. На столе лежал конверт с рисунком кокосовой пальмы, в нем двести американских долларов в чеках "Америкэн Экспресс" и записка, где говорилось, что она переписала себе со стены его слова, и что он поймет. Ничего он не понял. В жилой части Ведадо священник, вытирая лоснящееся лицо льняным платком, объяснил Розенблюму, что лучшего места для могилы за эти деньги они не найдут. Бисерины пота падали сквозь дыру в почти осязаемой поверхности мира и расплескивались по полу четвертого измерения. Гноссос устало потер щетину и спросил, какова вероятность, что кладбище взорвут. -- Священник говорит, что любой лидеры рады жить здесь, когда перестанет стрелять. Ведадо переживает все революцы. Гноссос кивнул и стал помогать рабочим копать каверну для смерти; гроб черного дерева дожидался в тени. Появились серебряно-долларовые мальчишки с волнолома и сгрудились под деревьями. Когда на ржавом барабане запуталась веревка, они подошли и помогли рабочим ее распутать; молчание было их паролем, и оно же свело их вместе. Священник достал книгу, собираясь прочесть над гробом молитву, но Гноссос сказал: не надо. Вместо этого достал из рюкзака листок бумаги и нацарапал на нем тем же самым огрызком карандаша, которым писал на стене: Хеффаламп придет опять. Может быть -- только я не ве