-технического снабжения.
Хеффаламп в тельняшке французского моряка, выцветших джинсах и штиблетах без
каблуков, свернувшись калачиком в плетеном кресле, сочинял конспект для
антропоморфной игры в слова, которую они устраивали дважды в неделю. Гноссос
с неукротимой энергией носился взад-вперед по квартире, таская за собой
веник, швабру, пылесос, тряпки, лизол, "Оукайт" и "Мистера Чисто".
-- Кыш, кыш, -- бубнил он, если на пути оказывалось чье-нибудь тело,
обрабатывал освободившийся участок марлей или замшей, полировал,
дезинфицировал, размазывал и промокал.
-- Заработаешь язвы, -- предупредил Хефф, -- цыпки или чего похуже. --
Затем Янгбладу, который в эту минуту вычеркивал одно из имен в своем списке:
-- Ты готов, старик?
Янгблад кивнул и постучал ручкой по листу бумаги.
-- Кажется, закручивается, знаешь? Философия, английский, архитектура
-- у всех в некотором смысле имеются убеждения. Руководство не допускает нас
до самого высокого уровня, но я думаю, они тоже придут.
-- Мы спиханем его, опа, -- объявил Розенблюм, сажая чернильную кляксу
в глаз Президенту университета, чья фотография была напечатана на первой
странице "Светила". Этот человек недавно объявил о том, что в кампусе будет
снесено еще одно здание. Газета появилась под дверью на рассвете, как
обычно, после таинственного и вкрадчивого стука.
-- Кыш, кыш, -- приговаривал Гноссос, проскальзывая мимо с пылесосом и
высматривая орлиным взором обрезки ногтей, катыши пыли, скрепки и крошки
сэндвичей "Орео" с кремом.
-- Ничего нет выпить? -- безнадежно спросил Хефф. Но добрый христианин
Паппадопулис неожиданно его удивил: не сбиваясь с ритма, метнулся к ящику со
льдом и вернулся с шестью бутылками эля "Баллантайн" и открывашкой от этого
рая с искусственным рубином на рукоятке.
-- И не проливать, ребята, чтоб ни одного пятна -- корабль в полной
готовности.
-- Ого, -- сказал Хефф, -- откуда эта страсть к чистоте?
-- Порядок возникает из хаоса, детка. Искусство, если ты сечешь в этом
деле.
Через какое-то время в дверях появился красноглазый расхристанный
Фицгор, в сопровождении Эгню, зажимавшего подмышкой листок земляческих
новостей. Но Гноссос уже умудрился собрать вонючие виноградные листья,
нефелиум, лимонную кожуру и вместе с другими омерзительными отбросами
кухонного уродства запихал их в огромный полиэтиленовый пакет, некогда
содержавший в себе костюм Фицгора; остальные, между тем, приступили ко
второй упаковке пива. Гноссос взвалил мешок на плечо, включил погромче
последнюю запись "Деревенской сюиты" и отправился во двор искать хозяйский
мусорный бак. Там он на несколько минут задержался, принюхиваясь к свежим
ароматам теплого южного ветра.
Когда он вернулся, насвистывая арпеджио Моуза Эллисона, большая
гостиная была загадочно пуста. Он выглянул на переднее крыльцо, но и там
никого не нашел. "Англия" Янгблада и "импала" Фицгора стояли на местах.
Потом из ванной донесся шепот. Гноссос на цыпочках прошел по
свеженатертым плиткам кухонного пола. Выстроившись полукругом над унитазом,
все с интересом в него вглядывались. Рты раскрыты. Хеффаламп и Янгблад
держали в руках бутылки, Эгню и Фицгор подпирали друг друга плечами,
Розенблюм чесал крестец.
-- Бля, -- выговорил наконец Хеффаламп и поставил пиво на край
раковины. -- Я сперва не поверил.
-- Что там такое? -- Гноссосу вдруг стало не по себе.
Они подняли головы от унитаза и вытаращились на него, по-прежнему не
закрывая ртов.
-- Иих, -- сказал Фицгор.
Гноссос протолкнулся сквозь строй и тоже вгляделся вниз. Подняв глаза,
он обнаружил, что все ждут его реакции. Тогда он опять посмотрел вниз.
В воде плавала самая большая говяха из всех, которые ему доводилось
видеть в своей жизни.
Самая большая.
-- Мое? -- спросил он, ткнув себя пальцем в грудь.
Все сочувственно кивнули.
-- Херня, -- возмутился он, -- я не согласен. Это кто-то другой.
-- Сюда никто больше не заходил, старик.
-- Ты ходил ссать, Хефф, это твое.
-- Нет, -- мягко возразил Эгню. -- Он заорал, когда увидел. Ты был на
улице.
-- Но я же смывал.
-- Слишком большая. Не пролезет.
-- Черта с два, -- ругнулся Гноссос и потянулся к ручке.
-- Нет-нет, -- запротестовали хором Янгблад и Розенблюм, -- пусть
будет.
-- Мы отольем ее в бронзе, старик, -- сказал Хефф.
Гноссос потянулся опять, но его не пустили.
-- Да пошли вы, черт бы вас подрал, эта штука собиралась целый месяц,
ей пора в землю. Вы что, хотите оставить ее здесь? Проклятья прольются на
ваши головы этой же ночью. Муссоны.
-- Памятник, -- почтительно сказал Янгблад, -- идеальное решение,
правда. Ты только посмотри.
Гноссос вновь уставился вниз. Иссякавший поток воды лениво перевернул
ее на бок. Изумительно правильной формы, украшена минускульным орнаментом.
Клинопись кишечника. Исторгнутое организмом тайное клеточное знание явно
хочет до нас что-то донести.
-- В этом есть своя красота, -- коварно согласился Гноссос и резко
метнулся к ручке. Но его вновь не пустили, а Розенблюм заблокировал подход к
горшку.
-- Что за дела? Это мое, имею право делать все, что захочу.
-- Это принадлежит людям, -- серьезно произнес Хефф, всматриваясь в
унитаз.
-- Как любое другое произведение искусства, -- согласно подтвердил
Янгблад. -- Ты не имеешь права ее уничтожать. Мне очень жаль.
-- Как же ее поднять? -- спросил Хефф.
-- Иих, -- сказал Фицгор.
-- Никому не отдам! -- вопил Гноссос в потолок.
-- Пакет для рубашек, -- предложил Эгню, -- такая полиэтиленовая штука.
-- Ни у кого нет резиновых перчаток? -- спросил Янгблад.
Фицгор нехотя вышел из сортира и вернулся с пластиковым пакетом, Хефф
принес эбеновую ложку и такую же вилку для салатов.
-- Эй, -- возмутился Фицгор, -- Мне их мама прислала.
-- Ради искусствова, -- объяснил Розенблюм, потирая маленькие волосатые
ручки. Хефф протянул ему салатный набор, Розенблюм опустился на колени и
выставил вперед орудия труда.
-- Не трогать! Сейчас проломлю кому-то башку!
-- Шш, -- мягко сказал Хефф. -- Немножко сатьяграхи, пожалуйста. -- Он
тоже опустился на колени и расправил горловину мешка. -- Операция очень
деликатная. -- Затем Розенблюму. -- Может налить сначала воды, чтоб не
пересохла.
-- Эгхм, -- сказал Фицгор, но он тоже усмехался, процедура
завораживала.
Розенблюм перелил шесть ложек воды из унитаза в пластиковый мешок.
Хеффаламп проверил водонепроницаемость и махнул: продолжайте. Гноссос
наблюдал отсутствующим взглядом, словно кататоник под анестезией. Розенблюм,
перепробовав несколько способов эвакуации, в конце концов остановился на
положении "захват китайскими палочками": ложка снизу, вилка сверху.
-- А не сломается? -- заволновался Эгню.
-- Клейколентый, -- сказал Розенблюм, -- склейт всех вместе. На вид,
как это называется, тертая.
-- Твердая, -- поправил Фицгор; рукой он прикрывал глаза, но
подглядывал сквозь щели между пальцами.
-- Вот, -- объявил Розенблюм: контакт установлен, раблезианский объект
освобожден из воды, поднят на опасную высоту, один конец свешивается с
ложки, напряжен, но признаков разлома нет.
-- Бля, -- сказал Хеффаламп. -- Вы только посмотрите.
-- О, какое унижение! Цунами на ваши головы, землетрясение, затмение
солнца!
Сверхосторожно Розенблюм занес неустойчиво закрепленный объект над
краем мешка, который подвел к нему Хефф. Объект упал с влажным всплеском,
вспучив стенки пакета.
Гноссос не верил своим глазам.
-- Я отрекаюсь. Оно больше не мое. Должно быть, приплыло из центра. От
Толстого Фреда, не иначе.
Колонной по одному они вышли из туалета, унося с собой ценный груз;
Гноссос по очереди заглядывал в их бесстрастные лица: иуды, не признавшие
меня, уносят прочь свой жалкий скарб.
-- Погодите, -- воскликнул он. -- Ultima Ratio!
-- Чего? -- переспросил Хефф, поворачиваясь всем корпусом. -- Что еще
за ультиматумы?
-- Нет, что ты, ultima ratio, последний довод.
-- Разумеется. -- Это Эгню.
-- Когда закончите, похороните ее, ладно?
-- Со всеми почестями, -- пообещал Янгблад.
-- С военновыми почестями, -- уточнил Розенблюм; в руках он по-прежнему
держал эбеновую вилку и ложку. -- Сделываем.
Строевым шагом они прошли через гостиную и вывалились в дверь. На
крыльце Фицгор развернулся кругом, и с измученным видом доплелся до кровати.
Гноссос слышал, как на улице заводятся моторы, но к окну не подходил из
принципа. Фицгор отворачивался от его гневного взгляда.
-- Мясники, -- прошипел Гноссос, -- Маньяки. -- Он вернулся в ванную и
заглянул в пустую дыру унитаза. Похоже, делать тут больше нечего. Потом он
вспомнил о Кристин, пустил в ванну горячую воду и, поддавшись импульсу,
опрокинул в бурлящий поток все добытое за день ароматическое масло и соль.
Сахарным запахом медового нектара пар пропитал самые дальние уголки
квартиры. Сладкое благоухание для плоти, прочь, демоны.
Предполагается, что они согласны.
10
Двухчасовая навигация в океанической ванне: выпускать воду до половины
и наполнять свежей, открывая затычку всякий раз, когда температура
опускается ниже критического уровня; вместо термометра -- перископ. Гноссос
рассеянно наблюдал за искаженным мыльной поверхностью силуэтом:
разновидность водяной лилии, слепая мускулистая рыба, единственное глазное
отверстие которой скрыто под всеобъемлющей кожей. В последнюю порцию воды он
добавил голубые кристаллики "Принца Матчабелли", взбив коленями пену и
подняв перископом связку из семидесяти невесомых сфер. Затем натянул
Фицгоровские очки для подводного плавания и принялся искать сокровища --
крошечного Посейдона или Афродиту, топающих себе по микрокосму. Боги и музы
на самом деле маленькие, не больше ногтя; древние напрасно считали их
истуканами. Прячутся в баночках арахисового масла, под пробочными
прокладками пивных крышек.
Взгляд поймал подозрительное шевеление, и Гноссос занырнул поглубже --
исследовать пучок полурастворившихся кристаллов. Стекла очков запотели, их
пришлось протирать изнутри. Но вместо Гермеса он обнаружил там отражение
парадного костюма Фицгора -- расплывшееся, словно толстяк в кривом зеркале.
-- Господи, Папс, неужели ты до сих пор в этой дурацкой ванне?
-- Нет, меня здесь нету.
-- И что ты вообще делаешь?
-- Старик, где вы только научились пускать в картинки червяков?
-- Червяков?
-- Потом, Фися, я занят.
Фицгор кивнул и поправил перед зеркалом галстук.
-- Девушка должна придти, да? В гольфах, как там ее зовут?
-- Валил бы ты отсюда, старик, не то посадишь пятно на свой шикарный
костюм от Джона Льютона.
-- От Братьев Брук, Папс, я тебя прошу. Просто хотел узнать, потому что
могу посидеть в "Д-Э", или зайти куда после собрания.
-- Был бы тебе очень обязан, да. Лучше погуляй -- если, конечно, не
приспичит подглядывать. Пользуйся моментом.
-- Кстати говоря, ты ничего не слышал о Памеле и Моджо?
-- Ты уйдешь наконец отсюда?
Фицгор пожал плечами, подождал -- вдруг Гноссос скажет что-нибудь еще,
-- потом плеснул себе за уши лосьона и вышел из ванной, язвительно бросив
напоследок:
-- Удачи.
Чтобы спрятаться от мира, Гноссос погрузился с головой в пену и
принялся разглядывать снизу вверх переливающуюся поверхность. Он заговорил
вслух, прямо в пузыри, набирая полный рот мыла: Пугливым томным пальцам как
согнать с ослабших бедер оперенный груз?
В пять тридцать он выбрался из ванны, Кристин еще не пришла. В животе
разливалось странное тепло взбудораженной и расплавленной тревоги. Бубня
себе под нос бессмысленные песенки, он прыгал по квартире с куском клеенки,
обмахивая идеально чистые пепельницы, каминные плитки, охотничьи рога,
конверты пластинок, пряжки рюкзака, подоконники, дверные ручки, горшки,
кастрюли, а также зловещую картину Блэкнесса. На плите томилась долма в
экзотическом соусе, в холодильнике-малютке остывало вино, на одной из
Фицгоровых тарелок веджвудского фарфора дожидались оливы. Ломти перченой
баранины насажены на шампуры из бывших вешалок, промаринованы, готовы к
огню.
Он поставил было Моуза Эллисона, но, потеряв терпение, выключил и
достал "Хенер"-фа; гармошка, впрочем, не играла. Во время утренней прогулки
из ноты "до" вылетел пищик. Черт, неужели это было сегодня? Глупо измерять
время солнечными циклами. Отмирающими клетками -- вот как надо, старением
кровеносных сосудиков, что лопаются в висках тросами галер и тащат дальше,
не спрашивая твоего мнения.
В шесть ее все еще не было. Почему? Забыть не могла, это невозможно.
Неужели ей нужно было лишь провести вечер, поболтать с психованным греком --
забавная история из жизни животных, будет о чем рассказать в общаге.
Шесть тридцать.
Он свернулся на чистой постели Фицгора, сдвинув покрывало так, чтобы
закрыть оледеневшую подушку. Уснуть, считая минуты, казалось, невозможно, но
ему все же удалось впасть в мрачное, сырое отродье полудремы. Хорошо
смазанное веко на третьем, дополнительном глазу его сознания раскрылось на
зимнюю опушку, где безмолвный ветер гнал поземку, и вихри косметического
талька осыпали сосны. У врат восприятия чеширски улыбался потрошеный волк,
его присутствие лишь угадывалось, ни на секунду не становясь окончательным.
Затем слабый запах звериной мочи, пейзаж меняет форму и размеры, ветер
стихает, тальк оседает, раскручивая обратно спираль широкой панорамы. Сцена
теперь видна с высокого плато, возможно, со столовой горы, и на ее
поверхности -- раззявленный рот пещеры. Невообразимая тварь шевелится в ее
глубине, готовая себя обнаружить, непристойно выскочить наружу. Гора --
где-то на востоке. Но почему? Четвертные ноты, приглушенная дробь тамбурина,
монотонный речитатив аманэ: ...Ela ke si ke klapse. Ke par to ema mou, ke ta
mallia sou vapse.
-- Гноссос.
-- Угм?
-- Ты проснулся?
-- А.
-- Тебе что-то снилось.
-- Что?
-- Ты что-то говорил. На другом языке.
-- А. Привет. Ты давно тут?
-- Полчаса. Сам привет.
-- Черт. -- Потягиваясь, протирая кулаком глаза.
-- Дверь была открыта. Я сперва постучалась.
-- Хммм. Проходи, садись.
-- Там что-то на плите. Чуть не сгорело.
Долма. Забыл про соус. Сесть. Оомп. Все те же зеленые гольфы.
-- Я схожу посмотрю...
-- Все в порядке, я уменьшила огонь. И поставила эту штуку с шашлыками
в духовку. Не возражаешь? Ты так сладко спал.
-- Конечно нет. -- Могла быть и Памела. Оставляй дверь открытой,
найдешь у себя в виске пешню. -- Жуть, язык, как половая тряпка.
-- Пил что ли?
-- Болтал скорее. Сладко спал, да?
-- Тебе снилось что-то плохое?
-- Невротическое, малыш, сплошные знаки. Есть хочешь? Будешь перец из
Салоник?
-- Сны нужно рассказывать. Сразу как проснешься, иначе забудешь.
-- Да ладно, оно того не стоит. Никакого явного секса -- просто куча
символов, бессвязные концы. Хочешь перекусить, пожевать чего-нибудь?
Она подтянула рукава хлопчатобумажной блузки, мотнула волосами и
крикнула ему вслед, когда он уже тащился в кухню:
-- Слушай, прости, что опоздала. Сначала был семинар, я вчера говорила,
потом Джуди собиралась везти меня в больницу.
-- Не переживай, малыш.
-- А вместо этого куда-то ушла с одноглазым чучелом.
-- С Хипом?
-- Не знаю, как его зовут. Лысый, и все время щелкает пальцами.
Гноссос полез в карман за сигаретами, Кристин протянула ему свои -- в
чем-то вроде серебряного портсигара с медведем на клейме. Короткая затяжка,
посадить в легкие пятнышко.
-- Что-то серьезное? Я про больницу.
-- Моно -- просто навещала, мы старые друзья, раньше жили в одной
комнате. Я хотела тебе позвонить, но не нашла в справочнике номер.
-- Телефон записан на Памелу, никто не знает. Будешь эндивий?
Она запнулась, и брови поползли вверх.
-- На Памелу?
-- Уотсон-Мэй. Девчонка, которая жила на этой хате. Англичанка.
-- А-а.
-- Одна, малыш, не со мной. Налей себе рецины. Витамин Д, полезно для
обмена.
Проходя по комнате, Кристин скинула мокасины, а когда вернулась с
бутылкой, один гольф сполз. Она наливала вино, стоя на одной ноге и стягивая
оставшийся пальцами другой. Поразительная грация. Вместо того, чтобы взять
протянутый бокал, Гноссос приложил палец к губам, призывая ее замереть так,
словно какой-то звук вдруг потребовал их внимания, и чтобы его расслышать,
ни в коем случае нельзя двигаться. Наклоненное горлышко бутылки застыло в
одной руке, бокал в другой. По-прежнему стоя на одной ноге она повертела
головой по сторонам, потом взглянула ему в лицо. Но то была хитрость.
Гноссосу просто нужна была пауза. На дальнем краю долины преломился в радугу
последний солнечный луч. Пройдя через бамбуковые шторки, он очерчивает ее
лицо оранжевым, охрой, голубым и темно-желтым, дразнит гладкую кожу,
поляризует невидимый пушок на руках, щеках и ногах, посыпает эротической
пыльцой мягкие волоски. Рукава хлопчатобумажной блузки высоко закатаны,
волокна замшевой юбки переливаются, согнутое колено выглядывает из-под края.
Кровь пульсировала у него в паху, и Кристин это, кажется, знала. Сняла
с волос медный обруч и бросила через всю комнату на диван.
-- Бери же вино, -- сказала она.
Он боролся с желанием коснуться ее прямо сейчас. Поговори о еде.
-- Ты любишь виноградные голубцы?
-- Наверное. Посмотрим.
Полфута греческой колбасы, то что надо.
-- Может, включишь вертушку? Там Майлз, немного Джей-Джея. Ты, кажется,
говорила что хочешь есть, да? -- Босиком, будто на ходулях с пружинками, он
ускакал в кухню и быстро достал крезгерскую скатерть. Кобальтовые полосы
чередуются с белыми, легкий налет национализма. Надо послать Макариосу
серебряный доллар, пусть купит два кило козьего сыра. Он убавил огонь под
яично-лимонным соусом, выдавил лимон на шипящие шашлыки, подвинул тарелки с
оливами и фетой поближе к плите и вытащил из холодильника "пуйи-фуиссе".
Поклон чужой культуре, либеральный жест ко второму блюду. В гостиную --
расстелить полосатую скатерть на фанерном столе, разложить вилки и ножи.
Несколько часов назад он отдраил их в "бон-ами" и насухо вытер суровым
полотенцем. Кристин сидела, поджав под себя босую ногу, а другой выводила на
полу узоры. Снова в кухню, включить посильнее духовку -- корочка не повредит
старому доброму барану -- и на оловянном подносе Гноссос вынес в гостиную
охлажденные закуски.
-- Бросить тебе под ноги подушку? -- Кристин улыбнулась сооружению из
мидий и задвинула за спину пенорезиновую тыкву; потом спросила:
-- А что у них внутри?
-- Вкусности. Маленькие moules farcies, тайный рецепт, мама
Пападопулис привезла с родины. Доедай все, вырастешь большая.
Она сидела, скрестив ноги, юбка подтянулась вверх, но совсем немного, а
Гноссос размышлял о вселенной ее бедер -- пусть окажутся стройными,
упругими, тонкие светлые волоски, безупречный живот. Звякнули ободки
бокалов, и они принялись за еду. Тишина. Звуки ужина: бренчат тарелки,
скребутся ножи, булькает вино, выливаясь из бутылки, разламываются
подрумяненные булочки с луком, виноградные листья плещутся в соусе,
запеченные помидоры шипят на сковородке. Гноссос встал только раз, чтобы
перевернуть пластинку и принести из кухни капустные листья с кубиками льда.
Салат и огурцы разложены в мусорной корзинке из Рэдклиффа, специально для
такого случая отдраенной "Брилло". Кристин следила за каждым его жестом, за
каждым шагом. Одобрительно?
-- Знаешь ведь, к чему сводится еда? -- спросил он. -- К тому, чего не
показывают в кино. К общим местам.
-- К туалету?
-- Ты догадлива. Жизнь -- это целлулоидные страсти.
-- Честное слово, Пух, ты слишком много думаешь. Неужели не устаешь?
Он оглядел стол: столько сил потрачено на то, чтобы он выглядел
опрятно. Тарелки сложены стопкой, каждое блюдо на своем месте, ни крошек, ни
шкурок, ни костей, ни клякс. Кобальтовая скатерть безукоризненна, как флаг
над министерством иностранных дел. Кристин внимательно наблюдала. Он
подмигнул ей, затем левой рукой поднял баночку с салатовым соусом, а правой
-- почти пустую бутылку греческого вина. Осадок в них закрутился в штормовые
смерчи. Сверкнув улыбкой, Гноссос медленно перевернул посуду. Густая
жидкость полилась на неоскверненные полосы, рисуя на них картину Джексона
Поллока.
Потом они сидели у огня и ждали. Сырое вишневое дерево плевалось
искрами, посвистывая о чем-то влажным шепотом, успокаивая их разгоревшиеся
уши. Тянули "куантро" из кофейных веджвудских чашечек и покусывали кусочки
феты на палочках. Скатерть развешена на гвоздиках над фанерным окном,
забродившие образы быстро закреплены тонким слоем шеллака. Гноссос обнаружил
эту банку в шкафу, когда искал, чем бы защитить сломанный кодограф Капитана
Полночь от смертельного проникновения ржавчины. Тарелки оставлены в мелкой
кухонной раковине, сюрприз для Фицгора, чтобы в следующий раз не умничал.
Олово, фарфор, нержавеющая сталь, стекло и жирные листья салата.
Кристин самозабвенно-вяло пыхтела послеобеденной сигаретой. Гноссос в
расстегнутой на груди бойскаутской рубахе лежал на спине и разглядывал
дрожавшие на потолке фигуры. Гибридные звери скачут между тенью и пламенем.
Пугливым томным пальцам как согнать -- мысль пришла за мгновение до того,
как он обнаружил их у себя в ладони.
Вновь она действительно держала его руку.
Жена, шепнул призрак чьей-то нежеланной сущности. И сразу вслед -- так,
словно сущность тайно просвечивала из обезглавленного лица над камином:
берегись мартышки-демона. Но он измерял ее тело -- плотским штангенциркулем
внутреннего замещающего глаза, сравнивал его с роковыми силуэтами музы из
Рэдклиффа, Южанки пять лет назад среди подвальных труб "Черных Лосей",
девушки на побережье, имя которой он давно забыл, а помнил лишь белые
шелковые чулки и туфли на высоких каблуках. Безликие фигуры -- на задних
сиденьях машин, на столах, половиках, застеленных афганскими коврами
кроватях, диванах (родители дремлют в соседней комнате), ветренных пляжах,
однажды у каменной стены в Канзас-Сити; в ваннах, под душем, у озер, речек,
в кустах, лесу, траве, на гравии, на булыжниках, в гаражах, летних флигелях,
креслах-качалках; руки, бедра, груди, вагины, колени, языки, пальцы, кожа,
волосы и пух, которым он не знал счета. Но всегда тянулся к большему, к
пересечению дуг, координаты которого определены космической рукой, к кругу,
включающему в себя вершину его параболы в озонном секторе Идеального. Он
сравнивал, и будто ничего не менялось. В n+1-й раз хранитель чувственного
огня предлагал последний выбор: сейчас или никогда.
Нужно снять оставшийся гольф. Он скрутился гармошкой на щиколотке.
Гноссос положил руку на зеленую материю, вежливо подождал, потом подобрался
к беззащитной ступне. Кристин улыбнулась новому ощущению, даже не пытаясь
отвести взгляд, лишь ободряюще мурлыча от безмятежного удовольствия. И в тот
же миг к несказанному его удивлению, возбуждающим подарком, подтянула колено
к груди. Перископ подскочил с решимостью баллистической ракеты "Поларис",
рвущейся к цели из морских глубин.
Но выражение ее лица изменилось, стоило его рукам скользнуть по
ягодицам. Он притянул ее к себе, сделал вид, что не замечает этого
неожиданного беспокойства, и, сунув пальцы под резинку, торопливо перебрался
вперед. Как хорошо -- вокруг пупка туго, плотно, никакого жира. Ну же,
детка, едем дальше, здесь нет левого поворота.
-- Гноссос.
-- Я здесь, Пятачок. -- Остановка запрещена.
Но она словно закоченела. Улыбка пропала, глаза закрылись.
-- Подожди секунду.
Уговорить, не останавливаться, помнишь тот давний облом. Вперед.
Она дернулась, когда он был уже почти у цели; пойманный резинкой палец
тщетно искал обходной путь.
-- Правда, Гноссос, подожди.
Месячные, ну конечно. Что за черт, ладно, неважно, зато без риска.
Красные тельца полезны для перископа, подрастет немного.
-- Просто, -- начала она, -- знаешь, как трудно о таком говорить...
Поласковее.
-- Я понимаю, да, конечно, так часто бывает, каждый месяц,
фактически...
-- Ничего ты не понимаешь. Просто -- Гноссос, подожди, убери руку, ну
хоть на минутку. Просто -- черт.
Поцелуй, пусть успокоится, погладь шею, добавь уверенности, будь мужем.
Она вывернулась -- глаза ищут огонь, отвлекаются -- затем, вымученно
вздохнув, выпаливает новость:
-- У меня нет месячных, просто я девственница.
А я Пучеглазый Морячок. Продолжаем...
-- Нет, Винни-Пух, это правда. Будет ужасно, если вдруг ногтем или, ну
я не знаю. -- Она по-прежнему смотрела на огонь. -- Прошу тебя.
--Точно, -- сказал он и пощекотал ей брови. Короткие волоски, жесткое
электричество, люди ни черта не смыслят в бровях. Вернемся к бедрам.
-- Гноссос! -- Она резко повернулась. -- Ладно, все равно скоро сам
узнаешь. -- Неужели правда? Этого не может быть, слишком хорошо.
-- Ты специально меня заводишь?
-- Ты хочешь сказать, обманываю -- нет.
-- Правда?
-- Зачем мне врать, не глупи.
-- Девочка, малыш?
-- Пятачок обыкновенный.
-- Мембрана и все такое?
-- Ну да.
-- Ой-ей.
-- Только не говори, что это для тебя -- такая уж большая
неожиданность.
Гноссос перекатился на бок и ткнулся головой ей в ребра. Коротко и
многозначительно хихикнул. Она подождала секунду, потом наклонилась.
-- Не смейся, Гноссос.
Он махнул рукой, хотел сказать, что дело не в этом, но не смог удержать
новой порции смешков. Наконец успокоился, уткнувшись лбом в ковер. Мысли
скакали от потенциальной важности факта, к невероятности самого совпадения.
-- Я тоже, -- сказал он, -- я тоже, малыш, -- и обнял ее рукой за талию
так, будто ей там было самое место.
-- Зачем ты смеешься?
-- Что ты, нисколько. Брось, Пятачок, могла бы и догадаться.
-- О чем? Ты все время темнишь, Пух, это начинает раздражать.
-- Неповрежден, невинен. Девственник, малыш. Я.
Она убрала его руку и состроила недовольную гримасу.
-- Хватит, Гноссос.
-- Это правда, малыш, постарайся просечь, это действительно так.
-- Так я и поверила.
-- Клянусь.
-- О тебе болтают даже в Чеви-Чейз.
-- Не может быть, а где это?
-- Я там живу, под Вашингтоном.
-- Никогда не был, наверное это про кого-то другого.
-- А как же третьекурсница из Рэдклиффа, которая таскает в ранце
использованные штуки? А студентка, которая в прошлом году ушла в монашки?
-- Какие еще штуки?
-- Сам знаешь, резиновые. Она таскает их в таком же мешке, как твой
рюкзак. Об этом болтает вся плющовая лига.
Боже, сберечь семя Гноссоса.
-- Не верь, это инсинуации -- кошакам больше не на чем точить когти,
придает остроты.
-- Гноссос, ну хватит. И потом, это не имеет такого уж большого
значения.
-- Брось, малыш, ты знаешь, что имеет. Я трахнул их, вот и все. При чем
здесь невинность? -- Он потянулся к ее руке. -- Серьезно.
-- Ну что ты так волнуешься. Я же сказала, это не имеет значения.
Пожалуйста, терпеть не могу, когда ты мрачный.
-- Но это правда. Мембрана бывает только духовной. То есть, по большому
счету. Даже весталки занимались этим со жрецами, когда не корчили из себя
служительниц.
Она застонала.
-- Мне плевать, чем занимались весталки, мужчины не бывают
девственницами. Нельзя так разбрасываться словами.
-- Весталки хранили очаг, и ты не можешь на них плевать. А в этой
стране, детка, мужчины бывают девственницами.
-- Гноссос, ты же почти признался, что спал со всеми этими девушками...
-- Трахал, -- сказал он, поднимая вверх палец. -- Это не одно и то же.
Ты никогда не дрочила на качелях? Нет, подожди, не отворачивайся.
-- Не очень-то красиво.
-- На шестах, на перекладинах? Брось, все дрочат.
-- Неужели? Даже если так, это совсем другое дело.
-- Точно, другое, а я о чем? Баловство, а не любовь, правильно? Черт,
запрыгнуть на человека нисколько не труднее, чем, ну, скажем, на мотоцикл.
-- Ну, может, я имела в виду, физически. В конце концов, раз ты у них
внутри...
-- Да я могу засунуть и в шланг от пылесоса. Главное -- от чего ты
отказываешься, вопрос выбора. Если человек пассивен, что, черт возьми,
происходит? Ничего, верно?
-- Послушай, если это словесная игра, я сдаюсь. Меня кто угодно может
уболтать, даже мой отец.
-- Отказываться -- вот критический фактор, понимаешь? Воля наделяет
разрешением. И если тебе не трудно, давай не будем трогать твоего отца.
-- Но от чего отказываться?
Гноссос потыкал в золу причудливой кочергой и на секунду задумался.
Обугленное полено разломилось, вспыхнув новым пламенем. По комнате
разливалось приятное тепло, почти жарко.
-- Для начала, от себя.
Она убрала волосы с глаз, потом медленно кивнула.
-- Значит ты никогда, то есть ты так говоришь -- не отдавал себя? Я
правильно тебе поняла?
-- Точно.
-- И я сама должна догадаться, почему, да?
Гноссос пожал плечами и взял ее за другую руку.
-- Ты и так знаешь. Обычная причина. Если что-то теряешь, у тебя этого
больше нет.
Она смотрела, как ирония меняет его лицо, затем улыбнулась чуть шире.
-- Но у девушек есть свои причины. Они боятся: вдруг им так понравится,
что они не смогут остановиться.
-- Поймают триппер, никогда не выйдут замуж, конец света, скандал в
Чеви-Чейз.
-- В общем, да, раз ты об этом вспомнил.
-- И что?
-- О, черт, -- сказала она вставая. -- Подожди минутку. Я схожу в
туалет.
Он усмехнулся, и, пока она на цыпочках шла через комнату, наблюдал, как
дрожит над золой воздух. Подобрал с пола забытый гольф, скрутил в мячик,
ухмыльнулся, повалился на спину и допил обе чашки "куантро", налил еще.
Следующий раз будем пить "узо".
Вдруг он заметил, что на его кровати около подушки стоит пластинка.
Перевязана зеленой ленточкой, за которую воткнута записка. Наверняка
простояла тут весь вечер. Сгорая от любопытства, он подполз поближе и
прочел:
Спасибо за праздник, Пух,
и за "Черных Лосей".
А правда, мишки любят мед?
Ну и как вам это нравится? Старая оттяжница пришла не просто так --
дары принесла. Он взял пластинку в руки -- оказалось, утренняя и вечерняя
раги Рави Шанкара. Когда Кристин вернулась в комнату, иголка уже падала на
дорожку.
-- Нашел, да? -- сказала она.
-- Ну, это, -- он подбирал слова, слегка растерявшись, -- спасибо, не
стоило.
-- Иногда можно, -- делая шаг вперед. Пока она не села, он подполз к
ней на коленях и забрался под подол замшевой юбки. Ткань расходилась на
бедрах, как ванчайское платье. Гноссос намеревался стащить все, что окажется
под нею, но к его удивлению, там ничего не было.
Бежевые нейлоновые трусики она держала за спиной -- видимо, сняла в
ванной. Гноссос поднял голову как раз вовремя, и они вылетели из ее руки,
колыхнулись в воздухе и легко приземлились на тлеющие угли. Через секунду
они расцвели пламенем.
-- Значит так тому и быть, -- сказала Кристин.
Не поднимаясь с колен, он отогнул тяжелую материю юбки и стал смотреть.
Руки Кристин лежали у него на затылке. В отблесках пламени волоски отливали
умброй. Ноги раздвинулись и слегка согнулись в коленях, когда его пальцы
сомкнулись сзади. Один гольф по-прежнему морщился на щиколотке.
-- Очень прекрасный вкус к музыке.
Они резко обернулись.
В дверях стоял Джордж Раджаматту и салютовал проигрывателю стаканом
джина с гранатовым сиропом.
-- Великолепная импровизация, -- Рядом материализовалась Ирма.
Подмышкой она держала стопку пластинок на 78 оборотов. Одета в марлевую
хламиду.
-- Вы, конечно, насладитесь, -- Джордж Раджаматту бесцеремонно шагнул в
комнату и поставил стакан на фанерный стол, -- и другими пластинками с нашей
родины.
-- Али Акбар Хан, -- сказала Ирма.
-- Пандит Шатур Лал, -- сказал Джордж.
Колени Кристин выпрямились и сомкнулись. Подол упал вниз. Она
наклонилась и неловко подтянула гольф.
-- Постоянное повторение семи тактов, -- сказал Джордж;
-- Если по западному размеру, -- сказала Ирма;
-- Отмеренных ритмом таблы, -- сказал Джордж;
-- Такого особого барабана, который играет в необычном количестве
октав, -- объяснила Ирма;
-- Стоит вашего уважающе пристального внимания.
Они сняли Рави Шанкара, заменили его Али Акбар Ханом, звякнули ледяными
кубиками, как бы подчеркнув произведенные изменения, и уселись в полный
лотос на индейском ковре в нескольких дюймах от застывшей пары.
-- Ваше здоровье, -- в один голос сказали Джордж и Ирма Раджаматту,
улыбаясь краснозубыми улыбками и поднимая стаканы.
Под мерцающей сигнальной лампочкой "Цирцеи III" Гноссос показал средний
палец девушке за стойкой.
-- Пух!
-- А мне насрать.
-- Она не виновата. Мне очень жаль, в самом деле.
-- Тогда оставайся со мной. Ты ведь тоже не виновата.
-- Виновата -- в том, что ты завелся, а потом все обломалось. Ты
прекрасно знаешь, что будет, если я останусь.
-- Хуйня. Ну выпрут, подумаешь. Сбежим вместе.
-- Послушай, Винни-Пух. Ты слушаешь?
-- Слушаю.
-- И спрячь свой палец, она сейчас выйдет из себя. Ты меня слышишь?
-- Угу.
-- Ты знаешь, почему я сказала да? Перед тем, как пришли эти люди?
-- Это не люди. Это восточные маньяки, я придушу их во сне.
-- Ты будешь, слушать, что я говорю?
-- Угу.
-- Ты знаешь, почему я сказала да?
-- Какое да?
-- Гноссос, ради всего святого, спрячь, пожалуйста свой палец в карман.
У нас осталась одна минута.
-- Одна минута, это точно.
-- На тебя смотрят.
-- Ты знаешь, что я сделаю с этими чурками? Ты даже не представляешь,
какой кошмар я обрушу на их проспиртованные черепушки?
-- Гноссос, послушай меня!
-- Я слушаю. С чего, черт возьми, ты взяла, что я не слушаю? Только
потому, что приперлись эти ужратые идиоты и скалились нам два с половиной
часа?
-- Я сказала да, потому что я тебя хочу, это для тебя что-нибудь
значит?
-- Они будут дрожать при одном звуке моих шагов.
-- И еще из-за того, что ты мне сегодня сказал.
-- Пытки, увечья, смерть от тысячи ран. С кем, черт побери, они решили
шутить, детка? Я как со стенкой разговаривал -- что, не так? Двадцать раз
повторил, чтобы они выметались, сама же слышала. А в ответ лишь эта сраная
непостижимость, которую они на всех вешают.
-- Мне нужно идти, Гноссос.
-- Клянусь, я их проучу. Будут стоять перед своими зеркалами из Пуны,
или откуда они там берутся, и декламировать манифест Неприсоединения.
-- Я говорю о том, что ты сказал мне, а не им и не стенке. О, господи,
свет уже гасят. Быстро поцелуй меня. -- Руки обвили шею и задержались там на
целую минуту. Девушка встала из-за стола, подошла к двери и, брякая
здоровенным ключом, официально произнесла:
-- Мисс Макклеод.
Гноссос повертел в воздухе средним пальцем. Бейсбольная кепка сдвинута
на затылок, бойскаутская рубаха застегнута до самого горла, обмотанного
красной банданой, в кедах полно дыр, а вельветовые штаны слишком коротки.
-- Завтра, -- прошептала Кристин и скрылась в дверях. В вестибюле
остановилась, он прочитал по губам "спокойной ночи", и сердце заныло. Он
состроил пальцами греческие рожки -- специально для побелевшей от злости
девушки за стойкой -- и повернулся к пустому двору.
В кармане рубашки лежал скрученный листок бумаги. С заговорщицким видом
его сунула туда Ирма Раджаматту, когда Кристин ушла в ванную прилаживать к
волосам медный обруч. В одно тревожное мгновение, вдруг протрезвев от
бетеля, джина и гранатового сиропа, индуска выговорила с профессиональными
ужимками тайной любовницы на солидном приеме:
-- Больше осторожности.
Теперь записка лежала у него в руке, и он не выпускал ее, пока не вышел
на улицу. Первый теплый ветер весны дул все так же сильно, машины
землячества давно разъехались. Луны не было, и он добрел до ближайшего
фонаря, надвинув бейсбольную кепку на самые брови. Безмозглые индусы, вечно
на чем-то залипают. Больше осторожности -- от чего? Ведьма, зубы красные,
как у нутрии, моложе, чем я думал.
Послание было написано несмываемыми лиловыми чернилами. Оно гласило:
утверждение на обратной стороне ложно
Он с любопытством перевернул листок. Бумага слабо пахла ладаном и
розовой водой.
утверждение на обратной стороне истинно
Он задумался над этим ровно настолько, насколько нужно, затем перевел
взгляд на кампус -- просто так, в никуда.
Будешь мне рассказывать.
КНИГА ВТОРАЯ
11
Г. Алонзо Овус, еще один парадокс.
Но не без плана. Старый бесформенный студень вот уже десять лет кряду
водит внешний мир за нос, играя на вражеской территории. Ускользнуть от него
так же трудно, как в Лас-Вегасе от эстрадной музыки. Двадцать пятый кадр,
ходячий слоган; роговая оправа на ухмыляющейся совиной физиономии преследует
тебя повсюду. Иллюстрация в учебнике: Овус за титрованием; доска объявлений:
Овус пьет "Красную Шапочку"; кампусный календарь: Овус под кленом беседует с
летними студентками. Гигантское панно "Кодака" на Центральном Вокзале:
восьмидесятикратно увеличенное в "техниколоре" лицо пристально смотрит вдоль
ряда бинокулярных микроскопов -- МОЛОДАЯ АМЕРИКА ЗА РАБОТОЙ. Приложение к
"Ежедневному Светилу", посвященное факультетским достижениям: в спортивной
куртке и с медицинболом, подписывает у декана Магнолии заявку на столь
необходимый для лечения микоза кальций. Наглядная агитация в студсоюзе: в
оливковой рубашке с черным трикотажным галстуком пожимает руки кандидатам --
ясноглазым андроидам из тех, что не проигрывают никогда. Фото телеграфных
агентств: чуть позади президента Карбона на церемонии закладки первого
камня. Кинохроника: всегда впереди на любой зрительской трибуне -- парады,
футбольные матчи, официальные похороны. Все его знают, но никто не помнит
откуда. Что это за молодой человек с зонтиком, мисс Панкхерст, вы не
подскажете, где-то мы его уже видели?
Наконец-то Гноссос топоча спустился с холма проверить состояние Овуса.
Запоздалый визит был спровоцирован ранним звонком Янгблада и запахом
беспорядков, носившимся в теплых воздушных потоках, дрожжевым привкусом
бунта. Хеффаламп как-то раз описывал ему эту персональную больничную палату.
Аромат антисептика и туалетной воды "Старая пряность", сказал он,
единственная в университете голливудская кровать с надувным матрасом,
который держали для больных воспалением простаты, сынков южноамериканских
диктаторов. Что-то еще о конторской атмосфере: шкафы на колесиках, полки с
отъезжающими дверцами, набитые политическими трактатами, электрические
пишущие машинки постоянно жужжат, счеты, арифмометр, диктофон, трафареты для
мимеографа, хромированные фотостаты, банка из-под арахисового масла с
заточенными карандашами, стенографические блокноты, небольшой сейф с
цифровым замком, адресограф, три телефона. Один, с красной сигнальной
лампочкой, запирается на висячий замок.
Гноссос прошел через все стерильное викторианское здание, открывая
двери палат, влетая в приемные для амбулаторных больных, натыкаясь на
пробирки с кровью и мочой, на ощупь находя дорогу. Неимоверное количество
занудных проверок, бланков для заполнения, вопросов для ответов, и в конце,
вполне возможно: к сожалению, молодой человек, врачи не позволяют мистеру
Овусу принимать посетителей, вы можете подписать уверение в лояльности и
прийти осенью.
Но все же он был встречен загадочной рыжей медсестрой на оранжевых
шпильках. Оглядев его с ног до головы, она произнесла:
-- Комната сто один. За мной, пожалуйста.
-- А вы кто?
-- Сестра Фасс. Сюда, пожалуйста, последняя дверь налево. Алонзо вас
ждет.
Она пошла вперед, покачивая задом, рост почти шесть футов. Отперла
дверь четырехдюймовым ключом, кивнула и пропустила его вперед.
Овус в младенчески-голубой пижаме полусидел на огромной кровати. На
лацканах -- беленький кантик. За то время, пока они не виделись, он,
кажется, растолстел и даже укоротился; пухлые детские пальчики, аккуратно
обработанные лунки ногтей, свежая эспаньолка. Внимание полностью поглощено
колодой игральных карт. Овус увлеченно вытаскивал из нее королей и тузов. Не
глядя на вошедшего, сделал знак рукой, как бы требуя тишины, пока он не
доберется до последней карты. Пауза дала Гноссосу возможность рассмотреть на
прикроватной тумбочке запертый на замок телефон. На шее Овуса висела
платиновая цепочка с ключом.
Кгхм. Совиные глаза моргнули.
-- Паппадопулис, так-так! -- И еще раз моргнули. -- Я уж и не чаял. Ты
застал меня in extremis и несколько en deshabille. --
Белки его глаз были мутно-желтыми, а не белыми. Выражение озабоченной
напряженности на лице сменилось снисходительным интересом.
-- Привет, Овус. Давно не виделись, приятель.
-- Chacun a son go t. Тебе передали от меня привет?
-- Янгблад позвонил в семь утра, старина. Сказал, что ты хочешь на меня
посмотреть перед смертью, что-то вроде.
-- Великолепный парень, Янгблад. Идеальный particeps
criminis, я бы сказал. -- Роговая оправа сползла на самый кончик
миниатюрного носика, пальцы продолжают пересчитывать карты. -- Давай в
покер, на пять карт?
Гноссос покачал головой и похлопал по рюкзаку, в котором слабо звякнули
остатки серебряных долларов.
-- Ты сказал Хеффу, что я замерз, старик, -- откуда ты узнал?
-- А, obiter dictum то здесь, то там. Как она, кстати?
-- Кто?
-- Твоя муза из Рэдклиффа.
Гноссос на секунду задумался.
-- Obiter dictum, хрена лысого.
-- Sotto voce, Гноссос, sotto voce. Тут есть две санитарки,
они слишком подозрительны.
-- Их можно понять. -- Переворачивая карту -- пиковая дама -- и
засовывая ее обратно в колоду. -- Как твои кости?
-- Пролежни, Гноссос. Ты не поверишь. Иногда я думаю, стоит ли оно
того. И посмотри на мои глаза.
-- Желтуха?
-- Убедительно, правда? Так все и думали ab initio.
-- Так что же у тебя?
-- Маловероятно. Вообще все заболевание крайне маловероятно. Кстати
говоря, я слышал, у тебя роман.
-- Господи боже, Овус.
-- Лучше всего взывать к Венере. Афродите, в твоем случае. Клея ее
фамилия? Христина Клея?
-- Кристин Макклеод. И что значит "убедительно"? У тебя разве не
желтуха?
-- У меня ее никогда и не было, старина. Даже моно не было. Вообще
ничего не было, пока я не подхватил от Иэна триппер.
-- Триппер? Кто такой Иэн?
-- Конечно, я подхватил его не от Иэна, но сказал, что от него. Он
здесь оперировал простаты. Неплохой парень, кажется, канадец. У нас была
одна ванная на двоих, пока меня не поселили отдельно, так вот.
-- Так у тебя нет триппера?
-- Увы, есть. Меня им наградила сестра Фасс вот на этом надувном
матрасе. Бог знает, где она его добыла. Возможно, от тебя. Большое дело,
noblesse oblige, сестра Фасс. Очень au fait. Умеет
работать с адресографом и вообще много чего умеет. Это не ты наградил ее
триппером -- а, Гноссос?
-- Ты просто свихнулся на интригах, что ты мелешь? И почему у тебя
желтые глаза?
-- Ты ведь знаешь Розенблюма, правда? Великолепный парень. Особый тип
agent provocateur. Он химик, крайне полезная специальность,
готовит уникальную инертную охру, которой я вынужден пользоваться.
Гноссос осторожно смерил его взглядом. Затем медленно прошелся по
комнате, касаясь мимоходом разных конторских штучек и словно удостоверяясь в
их присутствии: взвесил на руке блокноты, послушал зуммеры незапертых
телефонов, ткнул пробельную клавишу машинки. Овус наблюдал за ним со
снисходительной улыбкой на бледных губах -- при этом он перекладывал на
розовом шелковом одеяле карты, выбирая из колоды королей и тузов. В конце
концов, прочитав полдюжины имен на табличках адресографа, Гноссос
остановился.
-- Хорошо, старик, что дальше?
-- Смотря что ты имеешь в виду, Папс?
-- Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Вся эта дерьмовая
канцелярия, персональная палата, ты совершенно здоров, при этом весь чертов
кампус уверен, что вот-вот помрешь от гепатита или чего там еще.
-- Ты ко мне несправедлив, Папс. Я, как уже сказал, in extremis. У меня
триппер. Это очень неприятно. Кап-кап-кап.
-- Для триппера есть пенициллин. Я хочу знать, что дальше.
-- На афинский триппер пенициллин не действует. Нужно пробовать один из
мицинов.
-- Так попробуй. Зачем тебе столько телефонов?
-- Доктора предлагают ауреомицин, но вдруг он меня вылечит, а этого мы
себе позволить не можем. Слишком большой риск. Я здесь в безопасности,
Гноссос. Мы все здесь в безопасности. Хочешь выпить? "Метакса", лед, долька
лимона, чуточку "ангостуры"? -- Овус перевернул бубновый туз, наклонился к
интеркому и щелкнул выключателем:
-- Двойную "метаксу" a la grecque; мне как обычно. И
побыстрее, пожалуйста. -- Он снова посмотрел на Гноссоса, улыбнулся и по
одной карте перекинул колоду из ладони в ладонь -- расстояние не меньше
девяти дюймов. -- Тебя ведь не особенно удивит, Папс, если без всякого
риска, лишь в обмен на некоторое сотрудничество ты получишь Исключительный
Статус в размерах, вполне достаточных, чтобы сохранить твой Иммунитет,
Защиту и Неионизированность, скажем, до следующего поколения?
Карты полетели в обратном направлении, как меха сжимающейся концертины.
Гноссос не успел ответить -- дверь открылась, и по комнате прогарцевала
сестра Фасс с бокалом "метаксы", полупинтой "пинья-колады" и ведерком льда.
Оранжевые шпильки шикарно утопали в мягкой ткани керманского ковра.
Полосатый халат сидел на ней в обтяжку.
-- Это мистер Паппадопулис, сестра Фасс, -- продолжал Овус, внимательно
глядя на обоих и выискивая признаки давнего знакомства. -- Не этот ли
человек наградил вас тем самым триппером, который вы потом передали мне?
Отвечайте честно.
Сестра Фасс довольно цинично окинула Гноссоса взглядом -- от
бейсбольной кепки до чужих военных сапог.
-- Нет, сэр, -- ответила она.
-- Очень хорошо. Проследите, чтобы нас никто не беспокоил за
исключением хунты.
-- Хунты? -- переспросил Гноссос. Сестра прошлась по ковру и закрыла за
собой дверь. На ногах у нее были ажурные чулки.
-- Сядь, -- сказал Овус. -- Давай поговорим en famille.
Гноссос опустился в свободное кожаное кресло у кровати. Что ж, поиграем
-- и посмотрим, что получится. В комнате не было окон, только дверь. У него
крутило живот, но это могли быть похмельные травмы кишечника, результат
бурного вчерашнего испражнения. Он глотнул "метаксы" и выдавил из себя самое
умное, что пришло в голову:
-- Рискни.
-- Ancient regime скоро падет, Гноссос.
-- Ну да?
-- Beau monde готов опрокинуться.
Гноссос кивнул.
-- Грядет coup d'etat. B te noire обречен.
-- B te noire?
-- Президент Карбон.
-- А-а.
-- Всего лишь "а-а"?
-- Я про это уже слышал.
-- Янгблад?
-- Меня это не интересует, -- вставая и отыскивая глазами свободную
поверхность, куда можно поставить стакан. -- Я вне политики, сечешь?
Овус -- терпеливо и сверхдоверительно:
-- Гноссос?
-- Что?
-- Хочешь "Форд"?
-- Чего?
-- Грант. Десять тонн. Личный секретарь, офис для исследований?
-- Не заводи меня.
-- Гуггенхайм в Париже, Флоренции, в любом балдежном месте, например, в
Танжере?
-- В Танжере?
-- Хочешь Нобелевскую премию Мира?
-- Чего?
-- Я готов платить. Ты помогаешь мне, я помогаю тебе.
-- Овус, старик, у меня есть только голая реальность, а она тебе нафиг
не нужна.
-- Au contraire, дружище, au contraire. -- Овус отодвинул
шторку, свисавшую, словно над окном, у него над кроватью. На стене болталась
карта Афины, утыканная миниатюрными бумажными флажками разных цветов. -- Ты
принесешь мне Кавернвилль, -- сказал он.
-- Кавернвилль?
-- Entre nous, Гноссос, на случай, если ты не в курсе, знай,
что в Кавернвилле тебя считают jeunesse doree. Фигурой.
Антигероем.
-- Херня, старик. К этому говну у меня иммунитет.
-- Снова entre nous, Гноссос, у тебя и близко нет иммунитета к этому
говну. Сознательно или нет, но ты их притягиваешь.
-- Послушай, старик, я Исключение, и этим сказано все. Сам по себе. Я
не люблю, когда люди подходят ко мне слишком близко. Особенно психи, которым
позарез понадобилась моя жопа. Выкладывай поскорее, что там у тебя еще, мне
некогда.
-- Да, я знаю. Кстати говоря, как идет учеба? Уверен, что хорошо.
-- Почему это?
-- Тебе ведь не часто приходится заглядывать в деканат, да? Они всегда
хороши, Гноссос, я имею в виду оценки. И что интересно, для всех это полная
неожиданность. Ты как-то внушаешь людям мысль, что никогда не занимаешься,
тебе не кажется? Похоже на твой же сиротский синдром.
-- Что-то я не въезжаю, старик, скажи прямо.
-- Навар, который ты снимаешь со своей безотцовщины. Кому придет в
голову ассоциировать тебя с Бруклином?
Гноссос опустил стакан -- в последних словах он почувствовал хитро
замаскированную угрозу самой своей сути.
-- Знаешь что, Овус, мой старый приятель? Янгблад, черт бы его побрал,
позвонил среди ночи, только для того, чтобы вытащить меня к тебе. -- Делая
шаг к двери. -- Однако ситуация начинает меня напрягать, слишком отдает
средним классом для моего...
-- Дверь заперта, Гноссос, снаружи. И ты не вполне в себе.
-- Я ее вышибу, детка.
-- Ты можешь вести себя логично или алогично -- как тебе больше
нравится, но слушай внимательно. Ты хочешь остаться в Афине. Но так, чтобы
вмертвую не зависать на учебе, верно? Ты хочешь Иммунитета. Я это устрою. Ты
хочешь Исключительности -- я и это устрою. Посмотри на карту.
-- Я смотрю. Я в любом случае Исключение, имей это в виду.
-- Только субъективно. На деле ты беззащитен, пойми. Самые важные
флажки, конечно, красные. В душе я традиционалист. Ex post facto,
они должны смениться синими.
-- Ex post какого еще facto?
-- После coup d'etat. Как ты, возможно, успел заметить, районы женских
общежитий, особенно группа Сирен, отмечены светло-розовым. То же и
Кавернвилль. Преподавательские корпуса, мужские общежития, квартиры в
центре, большинство землячеств -- за исключением Южных братств -- от
ярко-красного до киновари. Однако моей непосредственной заботой остается
Кавернвилль. Он требует обращения.
Гноссос натянул оранжевый козырек бейсбольной кепки на глаза и с
отсутствующим видом провел рукой по фотостату.
-- Брось, Овус, в самом деле. Я? -- Он закинул рюкзак за плечо, словно
собрался уходить. -- Ты в своем уме?
-- Независимые Кавернвилля питают к тебе большое уважение. Ты в
состоянии повлиять на их неспособность к коллективному мышлению.
-- Потому они и независимые, старик, потому и не лезут в идиотские
землячества. Немножко анархии никому пока не вредило. И главное -- какому
идиоту придет в голову представить меня в полит-авангарде? А теперь без
балды, скажи, кто там тебя пасет, чтобы открыли дверь, или я захерачу в нее
твоей "Ай-би-эм"-овской пишмашинкой.
-- Подумай о мисс Клее.
Суть прояснилась: чувства по-прежнему обострены из-за того, что каждый
вечер нужно в спешке провожать Кристин, и даже за сам приход ее могут
отчислить. Но есть же другие методы.
-- Не впутывай ее сюда.
-- К тому же -- Карбон. Он non compos mentis, Папс. Он
собрался сносить Холл Овидия.
-- Что?
-- Холл Овидия -- эстетически тестикулярное продолжение Часовой башни.
Оба эти здания связаны неразрывно. Нельзя потворствовать кастрационной
политике. Разумеется, Президент не имеет права этого делать без одобрения
Комитета Архитектурного Надзора, но, как тебе известно, Карбон отказался
продлить его полномочия.
-- Я читал в "Светиле".
-- Колонка Янгблада, да, я знаю. Я сам набрасывал ему тезисы.
Архитектурный корпус, если ты обратишься к карте, представлен ярко-красным
флажком.
Гноссос взглянул на карту, допил "метаксу", ничего не сказал. Овус
давил:
-- Карбон слишком amour-propre. Едва ли тебе известно, к
примеру, что он может занять один из министерских постов в Вашингтоне.
-- Перестань.
-- Государственного секретаря, Гноссос, прикуси язык.
-- Государственного секретаря?
-- Очередной Даллес. А теперь готовься. Готов? Сьюзан Б. Панкхерст --
Дочь Американской Революции.
-- Ну да?
-- Прямой потомок Джона Адамса.
-- Не может быть.
-- И всего, что мы знаем о Джоне Адамсе.
Гноссос сел.
-- Стоит Карбону уйти -- по какой угодно причине, скажем, принять пост
в кабинете, -- и она становится Президентом университета.
-- Стоп.
-- Таков регламент. Бумага лежит у тебя под локтем. -- Овус достал из
колоды пиковый туз и показал его Гноссосу. Затем опять заговорил в интерком:
-- Сестра Фасс, еще двойную "метаксу". -- Отложив карту в сторону, он
глубоко вздохнул и временно погрузился в молчание. -- Калвин Блэкнесс у нас
в хунте. Так же как и ваш друг композитор Грюн.
-- Врешь.
-- Спроси сам.
Тихо вошла сестра Фасс и налила в пустой стакан Гноссоса новую порцию
"метаксы", предварительно достав хирургическими щипцами из ведерка кубик
льда. Затем пощупала у Овуса пульс.
-- Вас ждут люди из хунты, сэр. И я могу заняться адресографом --
начиная с одиннадцати ноль ноль.
-- Через минуту.
Она вышла, виляя задом, и Гноссос сказал:
-- Нет.
-- Что нет?
-- Я не могу. Это не моя сцена. Слишком много политики.
-- Все когда-нибудь бывает de novo, дружище.
-- А мне насрать.
-- Мисс Клея тоже с нами.
-- Что?
-- Как и Фицгор. И твой кореш Хеффаламп, по крайней мере -- пока не
уехал на Кубу. Мы победим, Гноссос, и vae victus, когда это
произойдет. Ты хочешь Prix de Rome? А Пулитцеровскую премию?
-- А как насчет травы? Я просто спрашиваю, учти?
-- Наше доверенное лицо только что выиграло попечительство в Сандозе.
-- В Сандозе?
-- Одноименная лаборатория. Крупнейший в мире производитель
синтетического мескалина. Хочешь заняться исследованиями?
-- Стоп! -- Гноссос подпрыгнул и зашагал по ковру от стены к стене.
Перевернул бейсбольную кепку задом наперед, потом козырьком в сторону и
наконец опять прямо. Остановился и щелкнул костяшками счетов. -- Ты злостное
дерьмо, ты знаешь об этом, Овус?
-- Au contraire, Гноссос, я творю добро. -- Овус выпрямил спину и снял
очки. -- Закрытое сообщество -- вот наше убежище и спасение. Ответы на
вопросы непосредственной выгоды, как тебе известно, применимы и к
микрокосму. Почти по определению, nicht wahr?
-- Хватит. Я ухожу.
-- Подумай как следует.
-- Я занят. Пока. Уколись стрептомицином, перестанешь капать. Триппер
действует и на голову тоже.
-- Все может быть. Sholom aleicheim, Гноссос.
Дверь широко распахнулась и вплыла сестра Фасс все в том же полосатом
халате. Но вместо сестринской шапочки на голове у нее теперь был закручен
узел с воткнутыми в него карандашами. Она без слов села около адресографа,
ловко засунула в него подносик с табличками и наступила на педаль стартера.
Следом появились Джуди Ламперс в бирюзовом ангорском свитере, Дрю Янгблад в
белой рубашке, Хуан Карлос Розенблюм в огромном "стетсоне", и декан Магнолия
в мятом льняном костюме.
-- Добрутро, мстр Паппадопулам. -- Магнолия с натянутой улыбкой.
Говорить Гноссос уже не мог. За деканом вышагивал Джордж Раджаматту,
прижимая ухом транзисторный приемник и держа в руке термос, в котором
брякали кубики льда.
Когда общество заполнило комнату, сестра Фасс ко всеобщему удивлению
почтительно произнесла:
-- Готовность номер один.
На запертом телефоне мигала лампочка -- судя по всему, уже несколько
секунд. Овус отстегнул ключ от платиновой цепочки, висевшей у него на шее.
Потом замер и перевел многозначительный взгляд с Гноссоса на сестру Фасс,
которая тут же объявила:
-- К сожалению, мистер Паппадопулис, вам придется уйти.
Ему указывали на дверь.
В коридоре на больничной каталке его ждал Хеффаламп. Увидев Гноссоса,
вскочил и вытащил из кармана часы.
-- Быстро, Папс, у нас нет времени.
-- Боже, что еще?
-- Некогда болтать, пошли, рис и все остальное я уже купил.
-- Рис?
-- Свадьба, старик.
От этого слова у него мерзко закружилась голова. Скользя мимо органов
чувств, больничные стены валились прямиком в безумие.
-- Вы с Джек, старик, нет, только не это, она же лесби.
-- Утихни, Папс.
-- Мне плохо.
Хефф усадил его на каталку и повез к выходу.
-- Это английская цаца, как ее там? Памела.
-- Уотсон-Мэй?
-- Ага, мы уже опаздываем. Джек взяла у Фицгора "импалу".
Гноссос тер пальцами глаза и так в кресле выкатился через викторианские
двери на яркое солнце. Машина с опущенным верхом стояла у обочины, Джек
впихнула его внутрь, улыбаясь и ни о чем не спрашивая. Когда они отъехали,
он жалобным голосом произнес:
-- Сумасшедшая сука. Сказала мне, что Симон отравился выхлопом.
-- Так и есть, старик. -- Хефф с переднего сиденья. -- Это уже другой.
-- Другой?
-- А ты не слыхал? Фицгор разве не говорил?
-- Кто, черт побери?
-- Моджо.
Услыхав это имя, он мягко повторил его в пространство рядом с собой --
так, словно там сидел еще один Гноссос:
-- Моджо.
-- Насколько я знаю, он хотел, чтобы ты был у него шафером, но тебя не
смогли найти.
-- Моджо?
-- Пришлось брать этого мальчика Хипа. -- Они повернули на Авеню
Академа. -- Давай, Джек, быстрее, уже началось, наверное.
Гноссос закрыл полувоспаленные, тяжелые от стыда глаза, сполз вниз по
кожезаменителю сиденья и приставил палец к виску, словно "смит-и-вессон"
38-го калибра. Но прежде чем спустить курок, он успел подумать о том, что
сорванные лепестки иначе
звались бы сбитыми.
Еще одна не любит.
Бах.
12
И снова бах.
Чтоб уж наверняка. Осторожность не повредит, пули, говорят, застревают
в безобидных комках малоизвестной ткани, в волокнах, прилаженных к жизненным
венам и артериям. Нельзя же ходить со свинцовой болванкой в виске, как с
пломбой в гнилом зубе. Ба-бах. Бабах-бах. Сколько -- шесть, семь? Только не
нарушать единство.
У самой вершины холма "Импала" свернула на широкую подъездную дорожку,
дернулась и остановилась прямо перед университетской готикой Копролит-холла.
Джек выключила мотор, и до них донеслись звуки электрической фисгармонии:
диссонансы Шенберга, от металлических квинт, дребезжали витражи. Яркое
солнце окутано дымкой, а на свежескошенном газоне проталкиваются сквозь
траву остроголовые жонкилии и крокусы. Кучки любопытных студентов, очевидно,
предупрежденных заранее, собрались под деревьями поглазеть на
свежеиспеченных жениха с невестой, хоть мельком бросить взгляд на целую
эпоху в жизни смертных. Но все, похоже, закончилось. Микроавтобус ждет у
обочины, словно запоздалое механическое озарение сонного ума Моджо. Шрамы от
хлыста замазаны красным графитом, крылья и фары убраны белыми розами и
серебряными колокольчиками -- и вот в дверях часовни появилась счастливая
пара.
Их сопровождал сияющий монсиньор Путти и полдюжины зомби. Перед
внутренним взором Гноссоса тут же встала арка из скрещенных пастушьих
кнутов.
-- Ну что за черт, -- сказала Джек, -- опоздали.
-- У меня есть чечевица, -- Хефф, -- если вам рис не катит.
Гноссос переводил взгляд с одной на другого и инстиктивно, но
безошибочно ловил поток агрессивных импульсов.
-- А камней у тебя нет?
-- Горько, -- равнодушно сказала Джек, -- куда уж горче.
Все вдруг затаили дыхание: шествие приблизилось к машине, и Памела в
шелковом платье цвета слоновой кости высвободила из-под кружев руку. В
пальцах зажат букетик зверобоя, уже готовый к полету. Защелкали вспышки.
Памела замерла -- и подбросила цветы в воздух. Общее одобрительное
"Ооооооо", букет поднимается все выше и выше, как в замедленной съемке,
выписывает дугу над пучками жадных пальцев, плывет в теплом бризе -- и
падает прямо в открытую "импалу". К ужасу Гноссоса цветы плюхаются ему на
колени, оторванные лепестки разлетаются, словно крылья бабочек.
-- Ааахх, -- поставила свою подпись толпа.
Памела его узнала. Она шепнула что-то Моджо, помахала, бессмысленно
хихикнула, затем повернулась и заспешила дальше. Хип в шоферской фуражке нес
за ней шлейф. На удивление ловко, ничего не перепутав, он усадил всех в
автобус и надавил на клаксон. Несколько человек захлопали в ладоши,
задребезжали жестянки, Хеффаламп, пожав плечами, швырнул куда-то свою
чечевицу, и микроавтобус медленно отъехал от обочины. На углу его встретили
два университетских полицейских мотоциклиста из ведомства проктора Джакана и
под вопли сирен повели вниз с холма.
Гноссос глупо таращился на букетик зверобоя. Какая-то сахарная тошнота
обволокла все его органы чувств, словно он наелся леденцов и заварного
крема, одновременно разглядывая неприличные открытки. Толпа на газоне
по-прежнему махала руками, Джек с Хеффом обернулись и одновременно
произнесли:
-- Куда, страдалец?
Он вздохнул и закрыл глаза. Что тут скажешь?
-- На свежий воздух, детки. Надо прочистить трубы.
-- Может в "Снежинку"? -- Джек. Он раздавил бы ее взглядом, если б
смог.
Когда они ехали вдоль ручья Гарпий, Хефф, наконец, присвистнул и
сказал:
-- Столько денег. Ух.
-- Подумать только. -- Джек нажала на газ. -- Без "Юнивака" не
обойдешься.
Целую минуту они молчали. Потом Гноссос спросил:
-- Каких денег?
-- И речи быть не может, если дать себе труд хоть чуть-чуть подумать.
-- Машина вписывалась в поворот, верх открыт, и она ничего не слышала.
Гноссос с увлечением запихивал в рюкзак цветы, волосы трепало ветром.
-- Каких денег? -- опять спросил он, на этот раз -- громче.
-- Просто жуть, -- сказал Хефф -- он тоже ни черта не слышал. -- Только
бабки его и удержат, да и то ненадолго. Доволен, как слон.
-- Куда они едут? -- спросила Джек.
-- Фицгор говорит, в Монако, -- ответил Хефф, Гноссос тем временем
стонал и лупил себя по коленкам. -- Никаких заморочек с налогами, близко от
границ, Швейцария под боком, отсидеться в горах, если что, и так далее.
Гноссос пригасил раздражение, дождался, когда Джек притормозит перед
поворотом, затем сунул голову как раз между ними и заорал:
-- Каких денег, чертподери?!
Хефф оглянулся.
-- У нее нефтяные бабки, старик. Что значит "каких денег"?
-- Нефтяные бабки? -- слабо повторил Гноссос.
-- Фицгор тебе не говорил? Он их и познакомил, если ты не знаешь.
Молчание.
-- "Холдинг Уотсон-Мэй", -- объяснила Джек, вновь нажимая на газ. --
Она единственный наследник.
-- Наследница, -- поправил Хефф.
-- Восемьдесят миллиардов долларов. -- Джек.
-- Примерно. -- Хефф. -- В золоте.
-- Подумай только. -- Джек.
Гноссос на заднем сиденье, в полуобмороке, теребя пальцами почти уже
безденежный рюкзак, с задумчивостью идиота пробормотал себе под нос:
Я и думаю.
Думаю, бля.
13
И все же, он был влюблен.
Любовь -- утешение. Как ярмарочная панацея, что лечит симптомы, а не
болезнь, она смягчала тревогу, боль и сомнения, успокаивала страх и
бессонницу, разгоняла доступных демонов и даже служила мягким слабительным.
Конечно, контрольные системы вернутся в прежнее состояние, едва скорость
превысит звуковую. Тревога вцепится, подкравшись на шести когтистых лапах,
боль завопит во всю глотку прямо во внутреннее ухо, из темноты вывалятся
демоны с ядовитыми клыками, из заплесневелого буфета, шипя, поползут
сомнения, бессонница прольется слезами, запор скрутит кишки. Пока же
скорость оставалась под контролем, и Гноссос предпочитал держать ее там, где
слышен звук собственного мотора.
Грезя на ходу, но четко ощущая, что пришло время для Явленной
Дефлорации, он углубился в перелески. "Импала" давно отправилась в
"Снежинку", а он брел по вздувшейся жирной грязи вдоль ручья Гарпий. В
воздухе -- аромат нетерпения. В ветре -- звуки наркоза. Он ориентировался по
невидимым дугам магнитного потока, ионизируясь больше, чем хотелось бы, и
скоро вышел на болотистую, утыканную пнями площадку перед домом Блэкнессов.
Несмотря на яркое солнце, земля под соснами была мрачной и сырой, а один из
пней оказался не пнем, а Калвином Блэкнессом в полном лотосе. Он сидел под
деревом в глубокой задумчивости, глядя в никуда и закатив зрачки внутрь
погруженной в раздумья головы. В двадцати футах под ним рычал и бурлил
ручей, набираясь энергии от талого снега, утаскивая с собой ветки, куски
рыхлого дерна, эрозию и камни. Гноссос осторожно приблизился -- он устал
после долгой прогулки, ему не хотелось никого беспокоить, тем более, что
Блэкнесс не реагировал. Тогда он уселся неподалеку и принялся грызть цветок.
Постепенно молчание стало невыносимым.
-- Калвин, -- рискнул он.
Но из глубин своего транса Блэкнесс ничего не ответил. К голове его
привязана веревочой небольшая круглая гирька -- прижимается к бровям на
месте третьего глаза. Пальцы сложены изящными дугами и овалами, ладони
обращены вверх, изо рта слышится низкое мычание. Звук гармонировал с этой
необычной тишиной -- на такой частоте трепещут крылья тысяч насекомых.
Присмотревшись, Гноссос увидел, как из древесных почек падают пчелы и осы,
оглушенно валятся прямо с неба, осоловело машут крыльями, слетаясь из
бесконечности измерений. Они роились и кружили, они радостно сталкивались
друг с другом, плыли в модуляции собственного полета, парили в текучем
танце, пока Блэкнесс не прервал его неожиданным вскриком. Они разлетелись и
пропали. Два глаза неторопливо открылись.
-- Нет, -- сказал он, вместо овалов, складывая пальцы в круги. -- Так
неправильно.
Гноссос подался вперед, губы уже сложились, чтобы спросить: что? Но
Калвин снова закатил глаза, и слепые белки уставились в никуда.
Появился новый звук: чириканье, щелканье перьев. Голова качнулась,
стала описывать короткие дуги, и Гноссос испугался (хоть и несколько
отстраненно), в своем ли старик уме. Но тут на зов неожиданно прилетели два
зимородка. Они вертелись друг вокруг друга, они кружились, словно их
притягивало к общему центру, трепетали, оставаясь на периферии невидимого
колеса. Но прежде чем их успело затянуть в воронку, голос Калвина осекся и
прервался. Птицы камнями упали в бегущий ручей, подняли тучу брызг, затем
взлетели, держа в клювах сверкающих и бьющихся рыбок.
Когда их крики окончательно умолкли, а прежняя тишина установила в
воздухе свой порядок, Блэкнесс медленно покачал головой и разочарованно
развел руками. Похоже, у него что-то не получалось. Не решаясь пошевелиться,
Гноссос ждал, когда тот заговорит.
-- Нет, -- сказал наконец Блэкнесс. -- Кажется, бестолку. -- Глаза
вернулись на место, он снял со лба гирьку. Осталось овальная ямка, но она
быстро разглаживалась.
-- Что происходит, старик?
-- Бестолку, -- повторил Блэкнесс.
-- Бестолку?
-- Давно ты здесь сидишь?
-- Не очень. Пришел перед самыми пчелами.
-- А-а. -- Он опустил гирьку в карман рубашки.
-- Калвин?
-- Гмм?
-- Ты себя нормально чувствуешь?
-- Что?
-- С тобой все в порядке?
-- В каком смысле?
-- Ладно, не обращай, это я так.
Блэкнесс бросил быстрый взгляд на руки, помолчал, затем сказал:
-- Не вини себя. -- Он выговорил эти слова так, словно они были частью
долгого и сложного разговора, тем не менее, как-то связанного с
происходящим.
-- А?
-- За Моджо.
-- Что?
-- Это не твоих рук дело, Гноссос. Зло, -- он на секунду запнулся,
почти вздохнул, -- зло, чтобы стать очевидным, не нуждается в заклинаниях.
Часто оно действует само. Ты увидишь.
-- Что увижу?
И снова долгая трепетная пауза.
Но добравшись до дома со швейцарскими наличниками и войдя в квартиру,
Гноссос обнаружил над унитазом рыжую голову Фицгора.
На полу валялись оловянные кружки, латунные тарелки, медные охотничьи
рога и девятнадцать пустых склянок. Последние совсем недавно были заполнены
аспирином, "бафферином", "анацином", кофеином, мепротаном, молочком
магнезии, вазелиновым маслом, парегориком, спиртом для растираний,
"корисидином", жаропонижающими пилюлями "суперанахист", "пепто-бисмолом",
лосьоном от ожогов, детским кремом, бромистым хинином, лаворисом, туалетной
водой "Старая Пряность", лосьоном после бритья и сельдерейным тоником
доктора Брауна. Фицгор успел облачиться в мундир Учебного корпуса офицеров
запаса и оставить записку. Она гласила:
Как я страдаю без ее прикосновений.
Без ее милых рук в моих
ладонях. Мне остаются лишь слезы
и скрежет зубо
Воняло рвотой. Фицгор был почти без сознания.
Мгновение тупой паники.
-- Что ты наделал, скотина?! -- проревел Гноссос, выдергивая его голову
из унитаза. -- Ты сожрал все это говно?
Кивок бессильной головой.
-- Рррггффд, -- был ответ.
-- Боже правый, -- взмолился Гноссос в потолок. Затем, оставив
болтаться запрокинутую кверху голову, бросился к холодильнику и соорудил
жуткую смесь из яичных белков, горчицы и теплой воды. Когда до Фицгора
дошло, что все это ему придется выпить, глаза его поплыли. В онемелом
протесте он прикрыл голову руками. На кафельном полу валялась когда-то белая
фуражка УКОЗ, заполненная извергнутым полупереваренным суицидным рагу.
-- Давай, сука, пей, ну пей же!
-- Рррггффд.
Гноссос отогнул непослушную голову и вылил в рот мутную жидкость. Когда
количество проглоченного показалось ему достаточным, он бросился к телефону
и вызвал скорую помощь, напугав дежурную выдуманными подробностями вроде
того, что жертва посинела и истекает кровью. Девушка не рискнула усомниться
в его словах и пообещала, что бригада сейчас будет. В ванной Фицгор рыгал с
неожиданной яростью. Чтобы он не задохнулся, Гноссос придержал его за плечи.
Через несколько минут спазмы немного успокоились, Фицгор попытался
говорить, но вместо слов во рту лишь пузырилось бормотание:
-- Я... пдржк... пнимаиш? Я никогда...
-- Блюй давай, и заткнись. Господи.
-- ...Н могууууу... ррря немогууууууу...
Мышцы Фицгоровского живота непроизвольно сжались, и его вырвало опять,
на этот раз он исторгнул из себя больше дюжины мепротанинов. Хорошо, подумал
Гноссос, продолжаем.
-- ...продал ...все слышал ...ты дурак.
-- Спокойно, старик, дыши глубже.
-- И меня потом... ее... в жопу... анал это... рррденг...
-- Ты не помрешь, слышишь, кочерыжка. Блюй давай!
-- ...и я ж их пзакомл, -- не унимался Фицгор, лицо -- одного цвета с
ванной, волосы спутались, жизни нет. -- Я... сааам. Сам их пзакомиииил...
сам... хи-хи-хи. -- Он вдруг стал смеяться, потом резко затих, скосил глаза
к переносице, и его снова вырвало.
-- Полегче, детка, вот так, тип-топ.
-- ...свадьба ...хи-хи-хи ...вот так просто ...урп.
-- Свадьба?
-- Урп.
Что-то смутное промелькнуло у Гноссоса в голове.
-- Кого познакомил? -- спросил он, -- тебе хоть немного полегчало?
-- Хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи-хи.
-- Спокойно, старик, не дергайся. О ком ты говоришь?
-- ...рргфдсевремя... слышал... а ты думал, я сплю... хи-хи-хи-хи-хи.
Гноссос на секунду замер. Не может быть, проскочила мысль. Того, что он
говорит и о чем я сейчас думаю, просто не может быть.
-- Хи-хи-хи-хи... я слышал каждое... его блядское слово, Папс... и
этого одноглазого мудака тоже. Эгхх.
-- Ты о Моджо?
-- Хи-хи-хи-хи-хи...
-- Утром, когда они сюда приходили? -- Гноссос держал за ухо бледную
голову.
-- Ггррфд.
-- Когда они были здесь?
-- Хи-хи-хи-хи... какойтыдурак... глупыйгрекаблядурак... хи-хи-хи...
Гноссос перевел взгляд на голую стену и, стукнув себя по лбу,
прошептал:
-- Тот бардак в сарае. Откуда бы они еще узнали? -- Он вновь посмотрел
на блюющую фигуру, изогнутую и вялую, как марионетка, у которой оторвали
веревочки. Фицгор как-то умудрился кивнуть и ухмыльнуться, потом завопил:
-- О, какая она классная, Папс... такаякласснаяпизда, и совсем нет
сисек, да, но все равно какая классная, а-а...
Перед внутренним взором Гноссоса появилась железная дверца, из-за
которой доносилось так много звуков влажной плоти. Тонкая чахоточная рука
тянется над порогом, подзывая слюнявого Моджо, но теперь понятно, кто ее
обладательница; словно на пальцы, выхватывавшие у него спринцовку, навели
увеличительное стекло. Памела.
-- Мелкий интриганский ублюдок, -- тихо сказал он.
-- Хи-хи-хи-хи... я скоро сдохну...
-- Вонючий шелудивый ублюдок.
-- Ггг... я ее люблю, Папс, пойми... игг если бы не любил...
-- Ты это все устроил!
Фицгор рыгнул.
-- Все это проклятое мерзкое представление.
Фицгор кивнул, набрал побольше воздуха, попытался поднять голову,
саржевые лычки мундира заляпаны слюнями.
-- Она... она мне не давала, Папс... Папсик, родной... Папс, старик...
она по-другому не хотела... маленькая оргия... маленькая штучка от Пьера...
я в самом низу, черт... классно, ох, как классно. Но откуда я мог знать,
родной... скажи... ох, дай мне подохнуть, а?
-- Ты подохнешь через минуту, скотина. Но сперва скажи, чего ты не мог
знать.
-- Откуда я мог знать... откуда? ...эт Моджо наверху с хлыстом, да... и
крутит вокруг... ох, Папсик, она завелась. Она затащилась и от него и от
хлыста, черт. От всего затащилась... и все... нету больше. -- Фицгор жалобно
заплакал. -- Она ушла. Нетунетунету... ничего нету. Ррргффд.
Памеламоядевочка...
Гноссос передернулся от отвращения, словно во рту у него вдруг выросла
плесень.
-- Ты постельная гнида, -- сказал он. -- Подыхай, почему бы и нет? Сиди
тут, пока не протухнешь. -- Гноссос отпустил голову Фицгора, и она глухо
стукнулась о чашу унитаза. Затем принялся лихорадочно шарить в аптечке,
выискивая склянки, которые пригодились бы для еще одной попытки. Но в дело
было пущено все. Тогда он бросился в комнату и позвонил в больницу.
-- Именно так, леди, отмените этот чертов вызов.
-- Но они уже выехали, мистер Паппаду.
-- Мне насрать, ясно? Верните их с дороги, он здоров, можете мне
поверить. Ничего страшного не случилось.
-- Но двадцать минут назад у него было кровотечение.
-- Чудесное исцеление, все хорошо, все в порядке. Не волнуйтесь. И
вообще, его уже нет. Ушел пить по такому случаю.
Бесполезно. Пока он говорил, приехала скорая, и бригада санитаров под
предводительством сестры Фасс утащила Фицгора -- тот рыдал, хихикал и блевал
на свой мундир с медными пуговицами.
Тем же самым вечером, во искупление греха, Гноссос отдал свое тело
девушке в зеленых гольфах. Для них пришло время Явленной Дефлорации, и
бесполезно стало бороться с метафизическим ветром.
-- В самом деле? -- переспросила она, раздеваясь. -- Притворялся
спящим?
-- Это меня и свалило, малыш. Заметно, да?
-- А потом они с Моджо просто все это устроили?
-- Меня тошнит, понимаешь? Тошнит от всего этого.
-- И он действительно любит Памелу? Как-то не верится.
-- А я ничего не замечал, ни вот столечки. Почеши немного спинку, а?
-- У меня есть книжка, специально для тебя.
-- Почитай вслух, малыш. Вложи мне что-нибудь в голову.
-- Бред какой-то. Если только переспать, неужели он не мог просто ее
попросить? Ну, как-нибудь по-другому?
-- Америка, малыш. Эта страна больна. Чуть-чуть ниже. Левее.
-- "Куда б я ни шел", -- читала она, -- "туда и Пух,
Мы с Пухом всегда вдвоем.
Чего б я ни сделал, доволен он,
-- Куда ты сегодня? -- спросил меня Пух
-- Как здорово, вместе пойдем..."
Но к его катастрофическому удивлению -- когда она была готова и ждала,
когда он осторожно развел ее колени своими и принес в жертву слепой глаз
перископа, когда она нервно дернулась и издала стон изысканной капитуляции
-- к катастрофическому его удивлению, мембрана не преградила ему путь.
Он оказался внутри легко, словно воткнул штепсель в розетку, и ничего
не произошло -- вообще ничего. Они не стали прерываться, чтобы это обсудить,
но и вместе закончить не смогли. Кристин -- на целую минуту раньше.
Потом, когда они пили в Фицгоровской "импале" коктейль из "Снежинки",
она объяснила, что это могло быть только из-за "тампакса". Гноссос сказал,
что не понимает, он не мог отвлечься от тянущей пустоты в паху. Однажды, --
проглотив пиво, объяснила Кристин, -- она случайно попыталась засунуть
второй "тампакс", не вытащив первый. Тогда вдруг стало очень больно.
Наверное, слишком сильно надавила, потому что, как она уже сказала, забыла
про первый, ну, в общем, в том месте, где ты был.
Кто еще там был, проскочила мысль, но он все равно попробовал
засмеяться -- и поверил.
-- Сколько будет дважды десять? -- спросил я Пуха.
(Дважды кто? спросил меня Пух.)
-- Это десять раз по два -- такие ходят слухи.
-- Я тоже так думаю, -- ответил мне Пух.
А месяц и день спустя, в воздухе разносился аромат сирени, и он лежал
совершенно голый в цветущей оранжерее Дэвида Грюна, спиной на подушке из
ирландского мха, руки сцеплены под головой в замок. Кристин, не совсем
голая, свернулась калачиком, обхватив его колени изящными, как "Букет
Кашмира", руками. На ней зеленоватые чулки, шнурованный бежевый пояс с
подвязками и лиловые туфли на высоких каблуках -- она знала, что ему
нравится. Время от времени она отрывала кусочек влажного блестящего мха и
крошила ему на живот. Гноссос, Иммунитет, Исключение, частично просветлен и
не знает ничего, кроме прикосновений ее губ, нежного хмельного тепла. Вокруг
-- тяжелые убаюкивающие ароматы. Фиговые деревья, молочай, дикие тюльпаны,
анемоны, наперстянки, толокнянка, розовые гвоздики, душистые васильки,
алтей, фуксии, иберийка, тигровые лилии, рододендрон, турецкая гвоздика,
Трава среди травы и глиняная ваза, в которой когда-то стоял букетик
зверобоя. Жабы и змеи шуршат в листьях.
Она догнала его в сарае. Запах лошадей, сена и зерна раззадорил их
обоих. Спиной на гору овса, одежда летит, пальцы ищут. С луга доносится
детский смех, визг, вопли, далекие голоса. Киви, Малиновка и Ласточка
вернувшись из школы, заблаговременно украшают "майское дерево". Гноссос и
Кристин сидят лицом друг к другу, бедра разведены, напряженные тела, руки
отставлены назад для равновесия. Звуки, которые они издают, не принадлежат
ни одному языку, но понятны всем.
И снова в седловине пологого холма, где когда-то он прострелил голову
мчавшемуся галопом зайцу. Теперь он знал только Кристин. Он видел экстаз на
ее лице, примеривался к ритму и исторгал белок. Пей шоколадное молоко, ешь
яйца, сырое мясо. Оп-ля.
-- И что, -- спросил Дэвид Грюн: мешковатые штаны, красное лицо, все
руки перепачканы зеленью. -- Когда гуляем? Когда свадьба?
-- В июне, -- сказала Кристин.
-- По традиции, -- добавил Гноссос. Он выстругивал для мобиля
деревянную скумбрию. Рядом на полу лежали три уже готовых бальсовых рыбки с
петельками вместо спинных плавников.
Дрозд неуверенно пожала плечами. Она перемешивала в небольших жестянках
черную и голубую эмаль. Крачка и Синица раскладывали кисточки. Крошка
Зарянка, подросшая за последний месяц, ползала, как котенок, по ворсистому
ковру, гоняясь за кем-то, видимым ей одной. Киви и Малиновка закалывали
каштановые волосы Кристин полупрозрачными черепаховыми гребешками, засовывая
в пряди клочки сена и овса. Сначала они хотели заплести косички, но волосы
оказались слишком короткими. Теперь девочки сооружали из каштановых стрелок
замысловатые фантазии: закручивали их в локоны, перетягивали резинками,
расчесывали, развивали, завивали опять, закалывали и прокладывали в глубине
секретные тоннели.
-- Хватит, -- приказала Дрозд, поправляя ситцевое платье, -- у нее
скоро волос не останется. Помогите лучше Гноссосу раскрашивать рыбок.
Хорошо заточенными инструментами Дэвида Гноссос выстругивал деревяшки,
обтесывал углы, выравнивал гладкие бока, скашивал спинки, придавал тупым
разворотам хвостов форму изящной V. Время строить. Совсем недавно Грюны,
пробив из кухни выход на старый чердак, соорудили себе новую музыкальную
комнату. Они раздобыли древний план дома и теперь сверялись с ним, отыскивая
балки, укрепляя опоры, обдирая штукатурку, -- знакомое место становилось
другим. Сейчас Грюн, отмыв "Лавой" и скипидаром руки, нес на подносе кофе,
"кордон-бле", молоко и печенье для девочек.
-- Ну вот, -- сказал он, -- наконец, небольшая закуска. Тебе
понравилось в роще, Кристин? Оранжерею видела? Молочай еще цветет,
поразительно. Добавить в кофе бренди?
Крачка и Синица, настороженно слушавшие разговоры взрослых, выскочили
из комнаты и вернулись настоящими актрисами -- в боа из перьев, вечерних
платьях с блестками, ботинках на пуговицах, с нарумяненными щеками, в
бархатных шляпках и поясах из лакированной кожи.
-- У нас есть специальный сундук, -- шепотом объяснил Дэвид.
-- Надо будет запомнить, -- по-матерински сказала Кристин.
-- Обязательно. -- Гноссос провел рукой по ее затылку.
Под кофе и танец актрис они достругали деревянных рыбок, нарисовали на
голубых телах черные полоски, пропустили в петельки проволоку, согнули
аккуратные дуги из бывших вешалок. Скумбрии обрели равновесие, и Гноссос,
зажав мобилку в пальцах, взобрался на стремянку, чтобы подвесить игрушку к
потолку. Маленькие рыбки ныряли и крутились вокруг большой. Кристин смотрела
снизу вверх с сигаретой и чашкой кофе.
-- Гноссос, -- спросила Ласточка, -- а рыбки умеют летать?
-- Только специальные, -- ответил он, -- зато некоторые птицы умеют
плавать.
Дэвид встал на стул и толкнул пальцем хвост самой большой скумбрии.
Рыба закрутилась, потом замерла и стала поворачиваться обратно.
-- Не так уж трудно сменить среду, -- сказал он. -- Но опасно.
-- Ну, папа. -- Ласточка нарочито учительским тоном. -- Рыбы же не
тонут.
-- Без воды, -- многозначительная пауза, -- еще как тонут.
Не настроенный на притчи Гноссос отмахнулся от его многозначительности
и здоровенной кнопкой прикрепил к потолку часть композиции. Кроме мобилок
еще, например, цапли тоже летают и плавают -- и никто не удивляется.
Девчонки заверещали от радости.
Но во время короткого затишья Дрозд, улучшив момент, повернулась к
Кристин, которая как раз гасила сигарету.
-- Вы изучаете социологию, так?
Кристин от неожиданности выронила из вытянутой руки окурок.
-- Да.
-- И как она вам?
Быстрый взгляд на Гноссоса -- за поддержкой.
-- Кажется, нормально. То есть, мне нравится. Вы об этом спрашиваете?
-- Она хорошо учится, старушка.
-- "Фи-Бета-Каппа", -- сообщил Дэвид, заталкивая стремянку в кладовку
-- странно, но это слово он произнес с оттенком сарказма. -- Греческая
организация.
Дрозд придвинула миску с миндальным печеньем и сняла крышку с блюда, на
котором оказался пирог: яблоки в сиропе из орехов и кленового сахара.
-- Вы, кажется, говорили, что ваш отец работает в Вашингтоне?
-- Он советник, -- осторожно ответила Кристин, -- Президента.
Чтобы смягчить неловкость, Гноссос добавил:
-- Жутко консервативный кошак. Свободное предпринимательство для
привилегированных классов, все в таком духе. -- Средним пальцем он подцепил
капельку бренди.
Дрозд понимающе вздохнула.
-- Ну да, так и есть, -- подтвердила Кристин. -- Воинствующий параноик
-- почти во всем.
-- Верит в негро-еврейский заговор, представляешь, говорит, они хотят
свалить республику.
-- Он звонил на прошлой неделе специально предупредить.
Актрисы крутили пируэты, парикмахерши закручивали французский локон.
-- Еще коньяка? -- спросил Дэвид, наконец-то усаживаясь рядом.
Киви, чтобы обратить на себя внимание, встала на голову. Туфелька
слетела, а подол платья вывернулся наизнанку.
-- Он, конечно, знает Гноссоса? -- продолжались лукавые расспросы.
-- Господи, что вы. У него будет сердечный приступ от одного имени. Или
чесотка с летальным исходом.
Брови Дэвида поползли вверх, он на секунду застыл, потом едва заметно
нахмурился. Подлил всем бренди, взял ложечку, ничего не сказал.
-- Будете жить около нас, -- объявила Крачка; она уселась, скрестив
ноги, на полу рядом с ними и взяла на руки маленькую Зарянку.
-- Да, да, -- подтвердили Киви и Синица, -- можно прямо здесь.
-- Итак, -- спросил наконец Дэвид, -- чем ты собираешься заниматься?
-- Ты обо мне, старик?
Дэвид серьезно кивнул.
-- Не знаю. Исследования. Гранты и стипендии.
-- Конкурсы, -- сказала Кристин.
-- Понятно. И в какой же области?
-- Посмотрим. Немного -- Расширением Сознания. Галлюциногены, к
примеру, почти неизучены. Или вероятностные механизмы, старик, -- к ним даже
не подступались.
-- Пожалуй, да.
-- Хотите еще пирог? -- предложила Дрозд, поправляя волосы.
-- Но почему ты спрашиваешь, старик? В чем дело? -- обращаясь к Дэвиду.
-- На это можно жить? На галлюцинации?
-- В каком смысле? Я не очень понимаю.
-- У него хорошие оценки, -- сказала Кристин. -- Лучше, чем вы думаете.
-- В смысле -- жить. Кормить семью.
-- Старик, кому сейчас хватает на жизнь? Ты серьезно? -- Для пущего
эффекта он поднял глаза к потолку, но обнаружил там всего лишь мобилку.
Зарянка расплакалась. -- Здесь спокойно, правда? -- продолжал Гноссос. --
Маленький удобный микрокосм.
-- Тепло и уютно, -- процитировала Кристин. Малышка опять заныла и
потянулась к матери, та взяла ее на руки. Но девочка не успокоилась, и Дрозд
пришлось унести ее из комнаты, пробормотав сквозь натянутую улыбку:
-- Извините.
Киви с Малиновкой побежали переодеваться, Ласточка увязалась за ними.
Повисла неловкая пауза, которую прервала Крачка -- по-взрослому вздохнув,
она принялась собирать тарелки и чашки.
-- Давай, помогу, -- предложила Кристин, и с нагруженными подносами они
направились в кухню. Гноссос неуверенно подмигнул, когда она проходила мимо,
но Кристин не заметила.
Они с Дэвидом остались вдвоем. Вытянувшись спиной на ворсистом ковре,
Гноссос смотрел, как в мягком дрожании весеннего воздуха покачиваются
деревянные скумбрии. С отсутствующим видом пересчитал струны на цитре,
дульсимере, банджо и гитарах. Из кухни доносилось звяканье посуды, а с
верхнего этажа -- болтовня девчонок. Солнце садилось, и сквозь открытое окно
в комнату пробиралась тишина.
-- К чему это говно, Дэвид? Что за намеки?
-- А, да, не стоит так серьезно, правда? Педантизм сбивает мне
настройку. -- Грюн надел очки и теперь смотрел на него поверх оправы. --
Этот твой Иммунитет. Интересно, как ты собираешься совмещать Брак и
Иммунитет.
-- Ну, знаешь, это уже следующий вопрос, будем решать по очереди, чего
и тебе советую.
-- А может вам просто пожить вместе?
-- Нас вышвырнут из универа, старик, такие у них правила, а мне бы
этого не хотелось. И не смотри на меня так, я знаю, что похоже на парадокс,
но что в наше время просто?
-- И это место ты выбираешь для жизни? С пяти лет ты привязан к
учреждениям -- кроме, разве что, каникул. Это -- жизнь? Этому микрокосму не
нужен ни ты сам, ни твои знания. Пустое место -- в прямом смысле этого
слова.
-- Исключение.
-- Мы здесь в распадающемся потоке, Гноссос. Как трансформаторные
катушки, понимаешь: мы индукцию принимаем за генерацию. Замещающая выборка
-- вот все, что нам оставлено; гнилые академические игры на закате дня.
-- Старик, я был там, куда идут легионы. Они идут в Лас-Вегас, но я там
уже был. Однажды утром я видел, как это бывает, старик, оно больше этого
ебаного солнца, и мне не нужно от него ни кусочка.
-- Нет. Нет, ты говоришь просто о бомбе, и нет, она не больше ебаного
солнца. Поверь мне, она совершенно определенно не больше ебаного солнца!
Он не ожидал услышать от Дэвида такие слова.
-- У меня в голове -- больше.
-- Значит опять внутри, всегда внутри. -- Грюн ослабил хватку, оглядел
комнату, выискивая аналогии, и уперся взглядом в ту же мобилку. Ткнул в нее,
встряхнув пальцем. -- Есть легкий способ облегчить страдания. Просто
ослабить связь с реальностью. -- Опустив палец, он вылил себе в рот остатки
бренди. -- Что такое грех, как не атака на третье измерение?
-- Грех? Какой еще грех? С чего ты вдруг заговорил о грехе?
-- Уже поздно, -- тихо сказала Дрозд, появляясь в комнате с жакетами в
руках. -- Нам пора идти, Дэвид.
-- Грех, старик? Типа -- вина и искупление?
-- А может и нет, -- вздохнул Грюн, встал, громко крякнув, и натянул на
себя жакет. -- В данном случае. -- Он взял пустой поднос и помахал им в
воздухе, как веером. Потревоженные ветром деревянные рыбки закачались,
тычась друг в дружку.
Он вышел из комнаты, а Дрозд остановилась у косяка и, сложив на груди
руки, посмотрела на Гноссоса. Через секунду она сказала:
-- Откуда ты знаешь? Может, мы тебя любим. И мы должны молчать?
Два часа спустя, когда Грюны ушли к соседским фермерам на шекспировские
чтения, девчонки благополучно заснули под стегаными одеялами, а дом
наполнился своими собственными тихими шорохами, любовники вновь лежали
голыми. На сей раз они нашли приют на широкой кровати Дэвида и Дрозд с
четырьмя деревянными столбиками по углам. Простыни пахли лавандой и
свежескошенным сеном.
Но с эрекцией у Гноссоса ничего не вышло.
Кристин утешала.
Прижимая к бледной груди его мохнатую голову, она читала:
-- "Бум, бум, бум,
вот идет усталый мишка..."
14
Кобальтовой ночью ему снилась беда, что придет потом, и он с нежными
проклятьями отправил ее в серные котлы ада. Неотвратимая угроза потери,
мартышка-демон бродит вокруг, дожидаясь своего часа, зловещий аммиачный
запах навис над судьбой. Иногда -- идиллические пейзажи Грюна: глинистые
склоны холмов засеяны семенами сомнений; а то вдруг Таос: спальный мешок
окружают пачуко с масками вместо лиц. Подсознательные симптомы гнойного
воспаления -- в самой сердцевине пышной плоти страны. Вперед, пацаны,
становитесь королями своего района и вы первыми навернетесь в персональной
атомной субмарине. Двадцать пять центов и крыша от маминого "кадиллака".
Уииии.
Но он всегда просыпался -- в поту от смертельного ужаса. Однажды утром
раздался негромкий стук в дверь. Обычно вслед за ним на полу появлялось
"Ежедневное Светило", а стук замолкал, но на сей раз чуда не произошло. Стук
повторялся снова и снова. Похоже, впервые за все эти месяцы молчаливый
посланник намеревался представиться. Однако Гноссос не слишком удивился.
Последние перед весенними каникулами недели проходили в суматошной сессии,
и, даже без дурных снов каждое утро несло с собой сомнительные открытия. Он
вытер наволочкой пот и крикнул:
-- Заходи.
Но никто не вошел, а стук раздался вновь: мягкий, но назойливый.
-- Да входи ты, черт возьми. Я в постели. Кто там?
Он со стоном откинул одеяло и голышом потащился через всю комнату --
банный халат Фицгора куда-то запропастился. За дверью стояла Ирма Раджаматту
в марлевом балахоне и улыбалась красными зубами. В одной руке она держала
обычный стакан джина с гранатовым сиропом, в другой -- "Светило".
-- Мои особенные поздравления, -- сказала она.
Прикрыв руками пах, Гноссос судорожно моргнул.
Она протянула ему газету, в нелепом приветствии подняла стакан и
неслышно заскользила прочь на босых ногах, раз-два-три.
-- Эй, минуточку, -- окликнул Гноссос, но ее уже не было. Только
звякнули кубики льда.
На первой странице газеты красовалось его уже почти забытое письмо, и
прежде чем прочесть, Гноссос сел и нервно передернулся, приведя таким
образом в порядок голову.
Апрель 1958 г.
Наша дорогая мисс Б. Панкхерст.
Сразу к делу, да?
Присутствие женщин в квартирах Кавернвилля вам не по вкусу. Вы
предлагаете регистрацию и компаньонок. Студентке будет позволено посещать
джентльмена лишь в сопровождении другой студентки и двух внушающих доверие
пар. Одна должна быть старше тридцати лет, другая состоять в законном браке,
верно? Если, скажем, я захочу пригласить студентку на ужин, я должен звать
ее соседку по комнате, пару старшекурсников и кого-либо, подобного вам и
вашему супругу -- в случае, если вы замужем, хотя, насколько мне известно,
это не так.
Ужин начинается в восемь вечера. Некоторым из его участников позволено
находиться вне общежития лишь до 10:30 в будние дни и до 11-ти в выходные.
Вполне достаточно времени для еды, скажете вы. Лукавите, мисс Б. Панкхерст.
Мы не вполне верим, что вас волнуют только застольные беседы. Вновь
возвращаясь к сути вопроса: вы желаете не допустить присутствия в квартире
Кавернвилля одновременно студентки и, скажем так, мужчины.
Отчего же?
Очевидно, вы опасаетесь, что произойдет нечто. Рукопожатия, поцелуи?
Возможно, объятия. Или даже более серьезные вещи. Мы предпочли бы знать
точно и во всех подробностях, против чего именно вы возражаете. Нам хотелось
бы, чтобы эти возражения стали достоянием гласности. Если основной пункт
ваших претензий -- сексуальные отношения, вам достаточно просто об этом
сказать. Может оказаться, что смысл подобных возражений выходит за пределы
тех акций, которые вы намерены предпринять.
Сейчас весна. Посмотрите, как цветет форсития; Афина благословенна ее
изобилием. Вдохните аромат цветочной пыльцы. Присмотритесь к царству птиц и
зверей.
С любовью,
Гноссос Паппадопулис.
Тут же зазвонил телефон, это был Хеффаламп.
-- Что за херня, Папс, ты серьезно?
-- Когда я бываю серьезным, Ужопотам? Так, ерунда, надо же на что-то
тратить время. Чего ты в такую рань?
-- Собираю шмотки в Кубу, старик. Но как же так? То есть, что...
-- Кристин.
-- Цаца в гольфах?
-- Я увлекся.
-- М-да, понятное дело, увлекся, но это же политика, а не что-нибудь.
Она тебя уговорила?
-- Мы так решили, старик, да и вообще, главные штрихи дорисовывал Овус.
Я, фактически, написал только последний абзац.
-- Но там твоя подпись, детка. Говорил тебе -- не лезь. Господи.
-- Что ты так дергаешься, все нормально. И приходи к трем часам. Будет
собрание.
-- Собрание? Ты серьезно или прикалываешься?
-- Приводи Джек и всю кодлу, "Красная Шапочка" тоже не помешает.
-- Старик, ты сам-то понимаешь, во что лезешь?
Телефон зазвонил опять, на сей раз это был Хуан Карлос Розенблюм.
-- Ты мой генерал, -- объявил он Гноссосу дрожащим от переживаний
голосом.
-- Фигня. Приходи к трем.
-- Я отдам за тебя жизнь.
-- Приноси картофельные чипсы, можно "Фрито".
-- Хочешь "Стен"? С воздухогоном? Специально из моей страны.
Третий звонок был из больницы.
-- Verbum sapienti, -- сообщил Овус. -- Можно вздохнуть
свободно.
-- Не заводи меня, старик, я это сделал ради Кристин.
-- Не теряй sang-froid. Слово произнесено ex
cathedra, дружище, мы на верном пути.
Гноссос неловко повесил трубку, почистил зубы кремом для волос,
выматерился и, чтобы выпустить виноватый пар, забарабанил в дверь к соседям.
Оттуда доносилось заговорщицкое бормотание, но на его грохот никто не
отозвался. Тупые бенаресские маньяки. Он влетел обратно и принялся ждать
звонка от Кристин, но следующий голос в трубке принадлежал Джуди Ламперс.
-- Это невероятно, Папс, мой бог, вся общага стоит на ушах.
-- Кристин у себя, детка?
-- Честное слово, я никогда не видела ничего подобного. Этого просто не
может быть, слышишь, что творится?
-- Черт, мне нужна Кристин. Она там?
-- Ой-ой, кажется, нет. Она выписалась вчера вечером и вроде не
возвращалась.
Сердце упало.
-- Что?
-- Разве она не у тебя? Слышишь, что творится? Они скачут вокруг в
одних подштанниках. Ой, сейчас нам только не хватает охотников за
трусами.
На этот раз утешение пришло из космоса. Несколько часов он провел в
грязно-коричневом ангаре астрономической лаборатории, рассчитывая
относительное положение звезд и все глубже вползая в мерзкую депрессию. По
результатам вычислений двумя независимыми методами выходило, что если
вселенная действительно расширяется с полученной скоростью, то она начала
свое существование в сгустке коагулированной массы -- назовем это дерьмом --
примерно десять тысяч миллионов лет назад. Ну и ладно. После тысячи
миллионов лет расширения дерьмо распалось на кластеры, которые с тех пор
разбегаются друг от друга. Ответы на частные вопросы вели к тому же:
вселенная пребывает в состоянии взрыва, но Гноссос был сейчас не в
настроении забивать этим голову. Но все равно, чтобы утихомирить
распереживавшиеся мозги, суетливый лаборант рисовал на доске синусоиды и
приводил аргументы в пользу другой теории.
-- Расширение вселенной замедляется, -- бубнил он бесполым голососм,
теребя лацкан лаборантской курточки. У него были плохие зубы. --
Когда-нибудь оно прекратится и начнется сжатие. Предполагается, что
независимо от характера изменений и от выделения или поглощения энергии в
этих процессах, общее количество материи и/или энергии во вселенной остается
неизменным. При максимальном сжатии энергии окажется достаточно, чтобы под
действием силы взаимного притяжения кластеры вновь пришли в движение.
Гравитация, как она есть. Ваши вычисления показывают, что цикл
расширения-сжатия занимает около тридцати тысяч миллионов лет, и в настоящее
время мы прошли примерно две трети фазы расширения. Что вы на это скажете?
Аудитория удовлетворенно забормотала. Гноссос рассеянно разглядывал
цифры. Если это так, у вселенной должен быть центр и края, и, имея
подходящие инструменты, за эти края можно заглянуть. Но все равно дело того
не стоит. Ему вдруг страстно захотелось маринованной арбузной корки.
Он искал забвения в теории стационарной вселенной. Кластеры дерьма
разбегаются наружу, а значит, чтобы поддерживать плотность дерьма на
постоянном уровне, должно рождаться новое. Индивидуальные кластеры дерьма
меняют форму, эволюционируют, но дерьмовая система в целом (если смотреть
объективно) не меняется вообще. Ни начала, ни конца. Каждый индивидуальный
кусок дерьма -- да, но система -- нет. В этом и состоит постоянство материи
и энергии, которые суть тоже куча дерьма. Сидя с несчастным видом на
табурете, Гноссос вытащил из памяти и запустил вновь цепную реакцию
Лас-Вегаса: пьяный киногерой, две рыжеватых блондинки, оклахомский нефтяной
ковбой, муза из Рэдклиффа -- каждого в релятивистском свете новой
информации. Значит, субъективно (как неотъемлемой части дерьма), его
собственный конец предопределен. Другими словами, какого черта палить свечку
с двух концов, когда можно ткнуть в середину ацетиленовой горелкой. Не так
эстетично, зато куча народу полюбуются пламенем.
Вооруженный этой самоубийственной уверенностью, он спустился после
обеда с холма, скручивая на ходу хипстерский