зака. На востоке полутемную прозрачность рассвета щедро и неумолимо пропитывает кровью апельсиновая охра солнца. Они ждали -- не говоря ни слова, выстроившись в ряд и глядя вдаль. Они знали, что должно произойти, они втерлись в край этой ночи, только ради того, чтобы стать свидетелями, но несмотря ни на что, зрелище всех ошеломило. Небо стало другим, на прозрачный купол мира навалилась быстрая мерцающая вспышка атомного взрыва. Свет отбросил их прежде крохотные тени в невероятную даль пустыни, и люди на мгновение почувствовали себя титанами. Потом вспышка съежилась: словно промотали задом наперед пленку, сумасшедшая аврора перекувырнулась назад, нырнув в раскаленный добела пузырь, в зудящую опухоль, в гнойное ядро земли. Она парила в нескольких дюймах над горизонтом, приплясывала, ждала, будто набирая в легкие воздух, -- затем раздулась порывистыми спазмами, ткнулась в стратосферу, выжимая по бокам бледные дорожки ракетного выхлопа, шар болезненно пожелтел, ударная волна взревела, и все это огненное зрелище задрожало хаотическими всполохами, затмевая собой ничтожное солнце. Эхом ему была тишина. Затем киногерой сказал: будем здоровы, и поднял бокал в благоговейном тосте. Это совершенно невероятно, сказала первая рыжеватая блондинка. Роскошно, сказала вторая. Такие представления стоят денег, сказал нефтяной ковбой. Боже, сказала муза из Рэдклиффа, ничего больше не имея в виду. Гноссос смотрел в горящее небо, рот расплылся перекошенной улыбкой, которую он не мог больше держать под контролем, спина согнулась, зубы стучат, рюкзак стал невесомым, а ножка бокала ненадежно зажата в клещах большого и указательного пальцев. Боже храни Америку, пришла наконец мысль, и он захлопнул веки, не в состоянии совладать с этой демонической одержимостью, вдруг заполнившей его душу. -- И все корабли на морях, -- добавил он теперь вслух. Гноссос стоял в седловине пологого холма, над фермой Дэвида Грюна, рука в перчатке охватывает ствол одолженного у композитора дробовика шестнадцатого калибра, приклад балансирует на плече. Где-то за краем седловины описывает широкие круги гончая Грюна, откликаясь время от времени коротким хриплым лаем. Заяц вырвался на свободу и скрылся в седловине, подняв клубы снега -- еще по-зимнему белый заяц. Скачет прямо на меня, уши торчком, ни черта не видит, думает только о собаке. Где? Черт, псина слишком близко. Огибай. Гноссос топнул ногой, и заяц услышал -- замер, метнулся вправо, гончая уже близко, яростно лает, длинный нос шмыгает взад-вперед над самой землей. Подводи издали, лучше в голову, мясо на завтра, полный капут, говорит Дэвид, жмиииии. Ружье бахнуло, собака мгновенно застыла, зайца подкинуло в воздух, задние ноги судорожно бьют пустоту. Короткое радостное тявканье, собака, снова принюхиваясь, бежит по кругу, хотя прекрасно знает, куда упал зверек. Гноссос дождался, когда она найдет добычу по запаху и подбросит ее над головой. -- О'кей, псина, -- сказал он вслух, -- дело сделано. Он выпотрошил зайца Памелиным стилетом с перламутровой ручкой, в который уже раз виновато передернулся, представив собственный волосатый живот, и отрезал для рюкзака переднюю лапку. Задобрить псов и демонов, сунуть нос в каждую мистическую дверь. Наконец он продел заднюю лапу зайца сквозь сухожилие другой, поднял тушку на пальце и выпрямился, не обращая внимания на то, как приплясывает собака, дожидаясь приказа кинуться по новому следу. Гноссос командовать не стал -- он смотрел на серые тепловатые внутренности, которые только что выскреб из убитого зайца. Они дымились на холодном воздухе и расползались по снегу уродливой комковатой кучкой. Облаченный в тельняшку французского моряка и потертые "ливайсы", Хеффаламп возился с тремя дочками Дэвида перед трескучим огнем камина. В теплом уютном доме пахло детьми и хорошей едой. Гноссос оставил у задней двери дробовик, рюкзак и зайца, и точно в эту минуту из кухни появились Грюн и Дрозд с подносом, на котором стояли кофе, песочное печенье и какая-то яблочная вкусность. Все улыбались. -- Ну и как? -- лукаво спросила Дрозд; волосы ее были закручены в тугой черный узел, -- поймал зайчишку? -- Где, где? -- заверещали девчонки, затрясли тощими косичками и бросились к нему, мгновенно забыв про взъерошенного Хеффалампа. -- Ради бога, -- заворчал Дэвид, -- такое беспокойство, ну что за безобразие. Можете посмотреть, за дверью. -- Девчонки умчались, а он поставил поднос у огня, придержав мизинцем дужку толстых очков, чтобы не свалились с носа. Старый повелитель пивной, что там говорить. Все те же мешковатые брюки с распродажи, неизменная оранжевая рубаха и красные подтяжки. Дрозд умело режет яблочный пирог, раскладывает ложки, придерживая подол цветастого крестьянского платья, на ногах одни носочки. -- Ну? -- спросил Дэвид, -- как наша молодая гончая? Ведет себя правильно, приходит, когда зовешь? -- Нормально, старик, разве что слишком независима. Но мы сработались. -- Хм, -- цинично буркнул Хеффаламп. Грюн подмигнул. -- Ну так? -- Поднимая взгляд от кофейника, щеки покраснели от пара. -- Значит, осенью будет в самый раз. Приходите почаще. -- Осенью? -- переспросил Хеффаламп. Все это время он елозил пальцем по шерстяному ковру, словно проверяя его на прочность. -- Хотел бы я знать, кто здесь будет осенью. -- Я, детка. Десять лет, как Овус. Тепло и надежно. -- А, ну да. -- Я вас прошу, -- сказала Дрозд, -- только не как Овус. И берите пирог, он вкусный, с кислинкой. Гноссос взял у нее тарелку и повернулся к Хеффу: -- Что значит "Ну да"? -- У меня предчувствие. -- Держи его при себе -- копи энергию для Кубы. -- Ничего, не рассосется. -- Кому сахар? -- спросил Дэвид. -- Или сливки? Стены высокой гостиной старого дома заклеены детскими рисунками: неправдоподобно длинноногие лошади со счастливыми улыбками, страшнорожие тыквы, Дэвид и Дрозд в лодке, сам дом, из окон которого машут флажками члены семейства. С потолка свисают мобили всех сортов, Гноссос вспоминает прошлогодний Хэллоуин, когда он балансировал на верхотуре лестницы, в руке -- рулон клейкой ленты, в голове шумит после попойки, и мечтал вернуться в детство, которого на самом деле у него не было, а были только картинки, за которыми он прятал свое унылое бруклинское начало: расплывчатый образ мальчика с греческой фермы; в чулках на резинках он слоняется по ежегодному утреннику Бабушки Мозес, а то улетает в облака, где -- мобили из бутылочных крышек, фанерных коробок, морских ракушек, соломенные цветы, бумажные грачи и аисты, картонные куклы в ситцевых панталончиках, катушки ниток, шляпные булавки со стекляшками, сережки, брошки, ожерелья из рисовых зерен, гроздья воздушной кукурузы, плечики с игрушечными одежками, миниатюрные мандолины с вертящимися колками. На деревянных панелях висят настоящие музыкальные инструменты -- везде, где только нашлось свободное место: вверх тормашками, боком и задом -- цитры из Австрии, разрисованные розами механические арфы из "Сирса", пластмассовые укелеле, гитары -- одна, двенадцатиструнная, досталась Дэвиду от Лидбелли, -- безладовые банджо, пятиструнные банджо, банджо с шаговыми колками, аппалачские дульсимеры, лютни, бузуки, конт-фагот, два гобоя, альт-саксофон, четыре флейты разной длины, рядом с пианино -- ирландская арфа, бонги на каминной полке, нигерийские сигнальные барабаны, присланная Блэкнессом из Бомбея табла, колониальный военный барабан с потрескавшейся кожей, позолоченные орлы и хроматическая гармошка длиной в фут. Повсюду разбросаны детские башмачки, зеркальца, гребешки, куклы всех мастей, игрушечные коляски, кубики, съедобный пластилин пяти цветов, гуашь, чтобы рисовать пальцами, лак для ногтей, пастельные бусинки для ожерелий, лакированные тыковки, сушеные гранаты, перевернутые трехколесные велосипеды и те особые банки, в которых только и хранят миллионы всевозможных форм, контуров, аспектов и безнадежно утраченных воспоминаний детства. Я никогда не знал этого прекрасного времени -- его украли, едва я повернулся тощей детской спинкой, запихали в мешок из суровой марли, подвесили грузила смертности и утопили в зловонном канале Гованус. Потомство -- мой единственный шанс -- маленький Гносси, но без любви мембрана остается ненарушенной. Как долго? Нерожденные дети застывают, пропитанные опиумом клетки мозга шепчут "растрата", кишки расперло ужасом запора. О, крошка Танатос, подари мне свой легкий поцелуй, свой стальной язык изо рта в рот, вкус сладкой окиси, похорони меня в седловине заячьего холма, и дочери Грюна с торчащими косичками забросают лепестками засыпанную пеплом могилу. Но там ничего не растет. После кофе с пирогом Дэвид повел их на прогулку: уже почти традиция, старый сыч знает, что мне нужно. Дрозд -- на кухне, весь день чугунки и сковородки, восемь ртов, вода кипит, смеси варятся, пудинги пекутся, мясо маринуется, чечевица мокнет, сидр бродит, отдыхать некогда. В оранжерее было тепло и влажно, пахло мускусом и ботаническими секретами. Они медленно вошли внутрь, Дэвид пропустил Гноссоса вперед, Малиновка крепко держалась за его шею. В зарослях словно бы что-то шевельнулось, потом затихло. Пол закрывала подушка ирландского мха, блестящая и влажная. -- Что это? -- спросил Гноссос. -- Змеи и лягушки, -- ответила Крачка и, вывернувшись, потащила их в свои владения. -- И еще жаба, мы с Ким поймали ее у Осеннего ручья. -- Это для насекомых, -- пояснил Дэвид. Хеффаламп отчетливо побледнел, стал оглядываться через плечо, а ноги теперь поднимал осторожно, пристально всматриваясь, куда ступает. -- Брр, -- нервно воскликнул он и оглянулся, ища единомышленников, -- змеи. Никуда не годится. Но вокруг росли фиги и молочай. Дикие тюльпаны, анемоны, жасмин, наперстянка, толокнянка, розовые гвоздики, душистые васильки, алтей, сирийская мальва, фуксии, иберийки, тигровые лилии, рододендроны, зверобой, мимоза, лаванда и еще полсотни бутонов и разновидностей, названий которых Гноссос не знал. -- А это что такое? -- спросил Хеффаламп, пытаясь переключить внимание Ласточки, заинтригованной его курчавыми волосами, в которых она увлеченно прокладывала пальчиком тоннель. -- Семейство Papaveraceae, -- сказал Дэвид. -- На самом деле -- трава, только со щетинками, если присмотреться. Мак. -- Мак? -- вгляделся Гноссос. -- Самосейка. -- Дэвид улыбнулся, снял с плеча Киви и опустил ее на землю, потом сорвал красноватый цветок и дал всем понюхать. -- Видите? Это не снотворный евразийский цветок. У него белые лепестки, иногда бывают фиолетовыми; семенная коробочка, выделяет молочко. "Летний Снег" Матербола. -- Семенные коробочки, -- повторил Гноссос. -- Без них никак, дети. -- Аааахх! -- завопил Хеффаламп, подлетая в воздух. Здоровенная черная змея, проложив себе путь сквозь маки, замерла, подняла голову и уставилась на них. Крачка взяла ее в руки и обернула кольцом вокруг шеи: -- Не бойся, не кусается. Ласточка решила, что настал подходящий момент, и принялась распутывать самый тугой завиток у Хеффалампа на голове. -- Ты что, Ласточка, я ведь живой! -- А где моя трава, -- спросил Гноссос, -- как она поживает? -- Ах. Чудесно, можешь себе представить. Вот, смотри. -- Дэвид сорвал длинный стебель с крохотными почками. -- Всего за три недели, и в такой бедной почве. -- Из маленьких желудей, -- сказал Гноссос. -- Побольше света, видишь, целый день солнце, поменьше воды -- р-раз, и выросла. Гноссос удовлетворенно провел ладонью по бортику влажной глиняной кадки. Недолго ждать урожая -- устроить деревенский праздник, позвать фермеров со всей округи, будет как у Брейгеля. -- У тебя смешные волосы, -- объявила Вороба Хеффалампу. Тот густо покраснел и опустил ее на землю, сделав вид, что его очень заинтересовала виноградная лиана. -- Смотрите, что я нашла! -- воскликнула Киви, коварно улыбаясь; она приближалась к ним на цыпочках, сложив ладошки таинственным мячиком. Затем подняла одну руку -- на другой сидела коричневая жаба, которая тут же принялась квакать, выпячивая и втягивая брюшко. -- Она ест противных червяков. И личинки. -- Ихх. -- Это Хефф. Довольный Гноссос снова оглядел цветы -- подвинул ящик с цветущей марихуаной, провел по листьям кончиками пальцев. Девчонки, вернув на место змей, лягушек и жаб, сгрудились вокруг Хеффалампа, который за секунду до того подбирался к двери, стараясь не потерять при этом лица. Они дразнили его воображаемыми пауками и ползучими тварями, хихикали и стреляли глазками по сторонам. -- Ну хватит, -- отмахивался тот, -- пошли есть мороженое. Кто хочет эскимо? Дрозд встретила их на крыльце с завернутой в лоскутное одеяльце новорожденной Зарянкой на руках. За подол цеплялась Синица, держа у щеки для безопасности подушку и засунув в рот большой палец. От такого зрелища Гноссос вдруг остолбенел. На боковой стене дома висел старый обеденный колокольчик, черный, размером со здоровенную тыкву. В голове у Гноссоса все завертелось, и он, перекидывая ноги через подвернувшихся девчонок, кинулся к нему и, весело хохоча, дернул за веревку. Трезвон получился таким оглушительным, что у всех заложило уши. -- Дэвид, солнце, -- радостно орал он, размахивая руками, -- дишь твою мать, старый благодетель, я тебя люблю! Но громкий резкий звон разбудил малышку, и она вдруг пронзительно завопила. -- Тихо, тихо, -- проворковала Дрозд, -- это всего лишь Гноссос. А Крачка, делегат от прочих девчонок, посмотрела на отца, как раз в эту минуту переставлявшего защелки на красных подтяжках, чтоб не свалились купленные на распродаже брюки, и спросила: -- Папа, а что такое дишьтвоюмать? Они брели в городок под названием Дриада, но в голове у Гноссоса крутился только один образ, да и тот он изо всех сил старался прогнать. Невозможно выиграть у всех. Они шли вдвоем по безлунной дороге, держась из-за редких ночных машин поближе к забору; под сапогами хрустел шлак. Время от времени слышались всхрапы бессонных коров, а иногда прямо над головами зловеще каркали невидимые вороны. Гноссос -- рюкзак лупит по спине, а с поднятым капюшоном парки он похож на шаркающего картезианца. Хеффаламп -- в армейской куртке Дэвида; длинные тощие руки прячет от холода подмышками, и почти теряясь в темноте, вдруг выстреливает вопросом: -- А может, ну их всех в зад, пойдем лучше к Гвидо, а, Папс? -- Гвидо истощает, старик, у Гвидо ничего не происходит. Тебе нужен "Экванил"? -- Ради такого говна терпеть всю эту скуку? Пьянки -- отстой. -- Мазохизм, детка. Маленькое зло. -- Господи. -- Не господи, а совсем наоборот. Поговори с ним перед сном, увидишь, что он тебе ответит. -- Тебе -- может быть. -- Этот кошак, наверное, решил заснять вас с бабой на пленку: в разных позах, тема с вариациями -- кто знает? Ты видел в городе его микроавтобус? Этих зомби на заднем сиденье? Ночные создания, старик, распускаются под луной. Прямо над их головами заложила крутой вираж ворона, Хефф пригнулся от неожиданности, потом молча кивнул и засунул руки в карманы. -- Зомби. -- Чувак Аквавитуса, у них все схвачено, даже этот гаванский кошак с опалом во лбу, как там они его зовут. -- Будда, -- прозвучал резкий ответ, Хеффаламп нахмурился и прибавил ходу. -- Шевелись, у меня время не дурное. -- Расслабься, старик. -- Расслабиться -- это хорошо. -- Сплюнул: -- Ха. -- Что-то не так? -- Тебе бы мепробамата для головы. -- Отъебись. -- В чем дело, старик? Голова качается, подошвы лупят по дороге. -- Хефф? -- Чего? -- Какая тебя муха укусила? -- Никакая. -- Тогда ладно, я просто подумал, вдруг тебя укусила какая-то муха. Сарказм заставил Хеффа остановиться и повернуться в темноте к Гноссосу. -- Слушай, Папс, мы с тобой охуительные друзья и все такое, но я тебе уже говорил про Джек, так что притормози немного, ладно? -- Ты о чем? -- Это моя девчонка, я ее люблю. -- Эй, старик, я не понимаю, о чем ты. -- Джек. Я говорю о Джек. -- И? -- И. С меня хватит того, что она крутится вокруг других баб, чтоб еще и ты трындел о нас и о позах. До Гноссоса наконец дошло, вздыбило волной хохота -- и от полновесного тычка в живот Хеффаламп согнулся и закашлялся. -- О, Хеффаламп великолепный, декадентская рожа. После этих слов Хефф зашипел и кинулся за Гноссосом, который скакал теперь впереди и вопил, изредка оглядываясь: -- Караул! Хеффаламп! Слонасный Ужопотам! Потасный Слоноужам! Позади из-за поворота вырулили две машины: рыча клаксоном и заезжая на обочину, одна обгоняла другую. Пришлось скакать с дороги и, размахивая руками, лететь в распаханный, однако нехоженый сугроб. Теперь они лежали там отдуваясь, пока не стих гул моторов, Гноссос хихикал себе под нос, уткнувшись подбородком в грудь. -- О, ты ж у нас тот еще хуила. -- Хеффаламп выскочил из сугроба, явно не желая больше в нем находиться, но соскользнул, опершись на локоть, и обреченно повалился обратно. Гноссос встал, все еще посмеиваясь, пропахал разделявшие их десять ярдов и рухнул рядом. -- Ладно, детка, что там еще за предчувствие? Тишина. Затем сердитый голос: -- Не зли меня. -- Я серьезно, я хочу знать, о чем ты говорил у Грюна. Хефф следит за выражением лица, за интонацией. -- Ты меня злишь. -- Что ты, старик, я само непротивление. Видишь, лежу в этой луже, мокрый и мирный. -- Ты сказал, что будешь здесь осенью, вот и все. Гноссос опять хихикнул, слепил снежок и швырнул его на дорогу. -- Овусу можно, а мне нельзя? -- Думаю, что нет. -- Эх, ты, мудрая жопа. -- Лучше скажи, какого черта ты завис, как последний маньяк -- и не отнекивайся, так и есть -- на Морали и Нравственности, а? -- Завис? -- Невротический любовный синдром. В конце концов, ты просто намотаешь на винт -- можно подумать, сам не знаешь. Ты прешься на пьянку изучать в клинических условиях Моджо с этим ушибленным помощником? Хуйня. Просто у тебя там есть шанс выискать абсолютную, апокалиптическую любовь номер один всей твоей жизни и упереть ее в сарай цветущих вишен, вот же дерьмо. Старик, ты с чего-то решил, что клюнет крупная рыба, и не говори мне, что это не так. -- Отвянь, Хефф. -- Ну, не вишни, так восточные маки, семечные коробочки. -- Семенные. -- Один хрен. Почему бы тебе не зависнуть на цаце Памеле -- сбережешь свой винт от намотки, а? Хотя бы по минимуму -- немного искупишь кровь на своих руках, Симур, Симон, как там его звали? -- и не говори, что ты не припух. Будешь долго ждать, ее зацапает Фицгор. -- Знаешь что... -- Может, ты просто не в состоянии, прости за прямоту, ее вообще полюбить, поскольку боишься, что с самого начала твой подход был слишком груб -- набросился и растоптал, как ты обычно это делаешь. И, черт возьми, чем ты вообще собираешься заниматься, когда отсюда свалишь? У тебя нет ни цента, радость моя, и никогда не было, если не считать стипендий, которые ты где-то там выхаривал. -- Выигрывал, детка, -- поправил Гноссос. -- В конкурсных экзаменах... -- ...на которые всем, -- продолжил Хефф, накатившись прямо на него, -- глубоко насрать, и ты это знаешь. -- Стипендии. Гранты. Фрукты Форда, Вино Гуггенхайма. -- Скажи еще что-нибудь умное. -- Зачем это все, старик, в чем прикол? -- Гноссос замолчал -- на горизонте тускло мигнули новые фары, вспыхнули ярче и срулили куда-то в ночь. -- Хочешь, чтобы я совсем упал? Травы у тебя нет, кстати? -- Вот тоже синдром эскапизма. Тебе только сесть на иглу не хватало, через полтора года руки будут исколоты до самых ногтей. Будешь валяться на старых газетах в детройтской ночлежке, пялиться под неонками на свои дырявые вены и сосать маковую трубку. -- Возбуждает душу. -- Не надо о душе, Папс. Ты валяешь ее по 40-й трассе, собираешь всю грязь, что там есть, а потом прешься в Афину за очищением. Бедный монсиньор не знал, во что вляпался. -- Чувства, старик, он очистил мне чувства, а не душу. Греческие чувства нужно время от времени пробуждать. И вообще, он выполнял свою функцию. -- И что с того? -- А то, что он, по крайней мере, знает, в чем его функция, и в этом смысле он нам обоим даст фору. -- Слова. -- Видения, малыш, -- вот что мне нужно. Чтоб ночник постоянно горел и видно было. -- Тебе мало солнца? -- Я сам хочу быть солнцем, тупица. Корпускулой, волной и источником света. -- И куда ты с этим добром втиснешься, Пифагор? -- Втиснусь, не волнуйся. В старый утробный мешок, если найдется подходящего размера. -- Гноссос лезет в рюкзак и вытаскивает оттуда кусок вонючего козьего сыра из Греции с прилипшей к плесени старой заячьей шерстью и какой-то трухой. -- Вот сюда, детка, посмотри, что оттуда выходит, пощупай. Чувствуешь запах? Не похоже на идиллию, правда? Кусок старого сыра с крупинками соли -- вот и все, что я могу. -- Так вали в Афины, Микены, куча обалденных мест. -- С чем? Меня туда тянет примерно так же, как тебя -- на британское корыто в Найроби. Нет уж, спасибо. Исключение, детка. Иммунитет посреди чумы. Немного отвлеченного знания -- вот и все. Если повезет, видения примерно каждый седьмой день. Простая заточка чувств, врубись, а? Хефф кивает, но без особой уверенности. -- Ну и конечно, правило большого пальца, без него никак. -- А? -- Не Вляпываться В Мелкое Дерьмо. -- А. -- Знаешь, о чем я? -- Не глухой. -- Ты вообще-то просек, зачем Вашингтон переходил Делавэр? -- Мне нужно в Гавану, старик, -- я знать ничего не хочу про Джорджа Вашингтона. Кто он вообще такой, этот твой Джордж Вашингтон? Гноссос закинул козий сыр в рот и пожал плечами. -- Все сказано. Пошли на балеху. Они поднялись, мокрые и блестящие от растаявшего снега, отряхнули сапоги, и тут громыхавший мимо грузовик поймал их фигуры в конические пучки света. Несколько времени они смотрели, как откатываются их тени по густеющему за спинами туману. Поколебавшись, Хеффаламп достал из портсигара идеально сухой плотно набитый "Пэлл-Мэлл" с парегориком и протянул Гноссосу. -- Мир, -- сказал он. -- Пока я не начал бить тебе морду. -- Спасибо, старик, ты очень добр. Они шли, передавая друг другу косяк и не произнося ни слова. Уп-боп шебам. 7 Дождь пошел неожиданно, вылился из низколетящих облаков плотной мокрой простыней. Гноссос и Хеффаламп бросились бежать; несколько ярдов от дороги до ненадежной защиты сарая они неслись, не разбирая пути, лишь изредка поднимая голову навстречу хлесткому ветру -- убедиться, что попали, куда нужно. Они стояли в проеме дверей, дрожа, притопывая ногами и вытирая мокрые лица. Над головами сияли чердачные окна, мягкий оранжевый свет проникал сквозь квадраты мешковины, которыми были затянуты проемы. Лампы наверняка расставлены на полу, светят на стены, ненавязчивый хипстерский декор, всегда одно и то же. Как и говорил Моджо, неподалеку от сарая расположилась "Снежинка": в этой близости морозильных автоматов -- очень тонкая ирония. Приземистое угловатое здание с заколоченными входами и гигантским вафельным стаканчиком, шатко установленным на покатой крыше, имело вид вялый и бездеятельный. Как сплющенное стеклянное яйцо, бесцеремонно сброшенное на землю громыхающей алюминиевой наседкой. -- Эпицентр, -- сказал Хефф, отряхивая свою промокшую куртку. Гноссос кивнул, раздумывая, чем бы вытереть волосы. У края дороги как попало брошено множество машин: никакого порядка, точно у них своя балеха. Микроавтобус отогнали на клочок сухой земли под кронами платанов, и он стоял там полускрытый от глаз, свободный от снега и готовый в любую минуту сорваться с места. Осторожней, старина, фурии никогда не спят. Кем стать? Зеленой Стрелой, Билли Бэтсоном? Пластиковый Человек по-прежнему вне конкуренции: метаморфировать, стать одной стороной Мингуса, чувствовать, как в желобках вибрирует кристалл, штырь протыкает мозг, реинкарнация неразлучных любовников, фанк на три четверти в кресле-качалке. По стертым, но на удивление опрятным деревянным ступеням они поднялись наверх и остановились перед тяжелой дубовой дверью. Для деревенского сарая все выглядело слишком чистым -- пахло дезинфектантом, ни тебе навоза, ни клоков старого сена. Из-за двери -- гвалт сборища, взрывы хохота, звяканье стаканов. Сначала легкий, потом все более отчетливый запах смалки. Хефф принюхался: -- Эй, старик. -- Ага, -- согласился Гноссос. -- Я тоже поймал этот ветер. -- Успокаивающий ореховый аромат, дымок прелых листьев. -- Столько машин внизу -- где он собрал народ? -- Кто его знает, может, в банкетной службе. Дубовая дверь откатывалась в сторону на крепких роликах и оказалась такой тяжелой, что им пришлось толкать ее вдвоем. Небольшой тамбур по другую сторону защищал от зимнего холода, а дальше вторая, более привычная дверь открывалась прямо в сборище. Гноссос приложил ухо к деревянной панели, дождался очередного взрыва хохота и, пожав плечами, вошел. Несколько секунд он не мог разглядеть ничего, кроме отсветов дымного марева. Хефф ткнулся ему в спину, зажмурился и замахал перед лицом рукой. -- Ого, -- сказал он. Комнату заполняли зомби. С одной стены содрали штукатурку так, что показалась древняя кирпичная кладка. Бросив мимолетный взгляд на нечто вроде остатков лепнины, а может, комковатый фриз, Гноссос принялся осторожно озираться. В крыше имелись окна, затянутые изнутри полупрозрачным разноцветным пластиком, от которого верхний свет казался пятнистым. Балки у потолка -- древние, но как-то уж слишком древние: наверняка не обошлось без паяльной лампы, сучки с наплывами придают атмосферу. Посреди комнаты на шелковой подушке скорчился волосатый человечек: майка с клиновидным вырезом, в неловких руках -- гитара. Рядом на латунной подставке кипит наргиле, один из мундштуков тянется к губам уродца. На полу соломенные тюфяки, прикрытые индейскими тряпками и мешковиной цвета жженой охры, на тюфяках -- зомби. Японские бамбуковые циновки, кое-где -- подушки из пенорезины с разводами пролитого вина, раздавленных фруктов, понапрасну истраченной любви. На подушках -- зомби из микроавтобуса Моджо: подпирают кирпичную стену, словно коллаж на мезонитовых панелях, парят в дыму наргиле. Две вампирицы с нарисованными египетскими глазами стоят на коленях перед многоканальным динамиком размером с небольшой холодильник и тащатся от приглушенной мелодии, трудно разобрать, какой. На свободном пятачке танцуют пары -- хотя не столько танцуют, столько колышатся вокруг общего центра, прилипнув друг у другу пупками. -- Милая домашняя обстановка, как ты считаешь? -- Душевно, -- сказал Хефф. Но что-то здесь недонастроено, что-то замерло. Вымученная энергия в этом задымленном пространстве всего лишь потенциальна. Слишком много прямых, как палки, студентов, курят невинные сигареты. Они же наверняка знают? Вот эта, с буферами, танцует, с, не помню, как звать, редактором. Ламперс, Джуди Ламперс. И южноамериканец в тореадорской рубашке с блестками, они явно не обдолбаны. Оргия? -- К чему же это все? -- сказал Хеффаламп, видимо, подумав о том же. -- Не знаю, может мы попали не на то сборище. -- Но через секунду он все понял. Моджо, одетый так же, как накануне утром, все с тем же портфелем, прикрученным к запястью пастушьим кнутом, вел какую-то девушку сквозь дымный туман к дверному проему в дальнем конце комнаты. Когда Гноссос их заметил, девушка уже переступила порог, и он не успел разглядеть, кто она. В ту же секунду сменилась пластинка, зомби в наступившей тишине разом притихли, голоса без привычного шума заглохли. Моджо не успел сориентироваться в этой тишине: не уменьшая амплитуды своих модуляций, он достал из кармана твидового пиджака тонко скрученный косяк и предложил его девушке, уже стоявшей по другую сторону железной дверцы. В проеме мелькнула чахоточная рука, а его беспокойный срывающийся голос отчетливо произнес в наступившем молчании: -- Как будто целуешься, милочка, вот как; обхвати чувственными губками и соси. Сперва хихиканье, потом -- короткий прерывистый смех. Моджо нервно улыбнулся, продемонстрировав отсутствие зуба, сделал шаг в сторону и резко, будто хорек, шмыгнул за дверь. Она закрылась, заиграла новая пластинка, разговоры возобновились с прежней громкостью. И тем не менее Гноссос расслышал звук, смысл которого невозможно было не понять: надежное, основательное звяканье задвижки. Он обернулся сказать что-то Хеффу, но тот с ужасом таращился на кирпичную стену. Гноссос взглянул туда же и почуствовал, как по вязким жидкостям его внутренностей злобной рыбой поплыл комок обжигающего холода. Фриз на стене не был фризом. То была мартышка-паук. -- Пруст. -- Рядом материализовался Хип. Гноссос и Хефф чуть не подпрыгнули при этом звуке. -- Что? -- Имя, ребята. Так зовут обезьяну. -- Пруст? -- переспросил Хефф. -- Он астматик, бесится, когда к нему лезут. И пузырь слабый. Близко не подходите. Ни в коем случае, радость моя, проскочила мысль, и Гноссос хватается за собственный пах, чтобы не впустить туда порчу из преисподней. -- Мы его заводим, -- зашептал Хип, цапая воздух во вчерашнем ритме. -- Но медленно и не сразу. Он очень хороший, дядя, только смесь его уже не берет. Подсел на лизергиновое говно, врубаетесь, да? Если перемешать с банановым пюре, в жизни не просечешь. На завтрак жрет герыч с "Киксой", так сказать. Но нюхать не может, бронхи слабые. На следующей неделе мы его подсадим на иглу. -- И наклонившись поближе, шепчет совсем тихо, -- Вот будет приход, скажу я вам. -- Стеклянный глаз смотрит прямо сквозь голову Гноссоса. -- И как ему, катит? -- серьезно спросил Хефф, не сводя глаз с Хипа, которого видел впервые в жизни. -- Немножко дряни покатит всем, -- ответил подросток, веко над здоровым глазом подвигалось, а пальцы для пущей выразительности защелкали еще громче. -- Особенно Прусту, дядя. Гноссос в последний раз сдавил рукой мошонку -- космическая страховка. Отошел от стены, чтобы увеличить дистанцию между собой и мартышкой, и по-идиотски улыбнулся одной из вампириц -- та с интересом смотрела на его теребившую яйца ладонь. Гноссос быстро сунул руку в карман и внимательно оглядел стены и тени, проверяя, нет ли там еще каких мандрилов. Никогда не знаешь наверняка, разве не так? В темном углу на двух тюфяках ничком лежала Джек. Гноссос перевел взгляд на Хеффа --проверить, видит ли он ее, -- но тот не отрывал глаз от Хипа, силясь понять, что это такое. Джек явно была не в себе: глаза стеклянные, в пальцах дымится тонкий, как спичка, косяк. Одета в вареные "ливайсы", желтую оксфордскую рубашку, на ногах мокасины. Стрижка Жанны д'Арк спуталась, а свободная рука небрежно заброшена на бедро другой девушки. То была девушка в зеленых гольфах. -- Пруст, -- подхватила Джек вслед за Хипом, который только что вновь прошептал это имя. И хихикнула. Это ж надо так удолбаться, старик, просто фабрика эйфории. В ушах фильтры, звуки сдвигают смысл слов, те обретают прекрасный вкус, катятся, проваливаются в евстахиеву трубу, ударяются о зев, какое сладкое звучание. Но девушка в зеленых гольфах. Берегись мартышки-демона, возникла вдруг непрошеная мысль. -- Ппппррруст, -- повторила Джек, выталкивая изо рта все эти "п", пряча хохоток в грудной клетке так, чтобы он входил в резонанс с ее телом. Свингуй, солнышко, только ты сейчас знаешь правду. -- П-п-п-пруууууууууууууууууууусс... т. Мартышка-паук висел вверх ногами, зацепившись хвостом за торчавший из кирпича железный прут, игрался сам с собой, вращал глазами и выгибал толстую верхнюю губу к самому носу. Как выяснилось, девушка в зеленых гольфах тоже успела его рассмотреть. Она легонько стиснула рукой горло, словно загораживаясь от зубов или бритвы. Но когда мартышка-паук, отвернувшись от них, свернулся невинным калачиком, девушка спокойно и мягко уронила руку между колен. Жест танцовщицы. Она взглянула прямо на Гноссоса и сказала: -- Он действует на тебя точно так же, я вижу. Это дьявол, правда. Он кивнул, не сводя глаз. Да уж, точно не херувим. Джек в последний раз затянулась чинариком и аккуратно положила его на закрытую "Красную Шапочку", пальцы остались гулять по бедру девушки. Отсутствующий взгляд, в движениях ни намека на секс, рука ощупывает только ткань, будто само прикосновение -- что-то отдельное. Из огромного динамика несется рага, народ пытается под нее танцевать, все так же трутся друг о друга, но Джек слушает только таблу: дум ... бадуум ... дууооум ... бум-доуюм-дуум ... сзсзсзсзиииинннг. -- Ммммм, -- мычит она; забыв про чужое бедро, лупит в такт музыке по тюфяку. Обрадовавшись, что перестала быть объектом внимания, девушка в зеленых гольфах поднялась, оглянулась разок на выбивающие дробь пальцы Джек и подошла поближе -- вот так запросто. -- Эй, что с Джек? -- воскликнул Хефф, оказавшись неожиданно между ними, руки в карманах. -- Похоже, укурилась. -- Ой, бля, Папс, за каким чертом? -- Ты меня спрашиваешь, старик? Сам должен знать. -- Она не нарочно, -- сказала девушка, и стакан с белым вином переместился к ее губам. -- Она тебя не дождалась. -- Вот видишь? Черт возьми, что я тебе говорил? Надо было стопить машину. Смотрит на меня поверх бокала. Неужели? -- Эй, Джек, -- окликнул Хефф, проводя пальцем по ее бровям. -- Джеки, малышка? -- Ооооо, -- был ответ. -- Красивая. -- Рядом опять материализовался Хип в сопровождении вампирши с египетскими глазами. -- Оставь ее. Поигравшись с молнией на мокрой парке Гноссоса, вампирица поинтересовалась: -- Ты кто? -- Рави Шанкар, -- ответил он. -- Эй? -- Перепачканный указательный палец Хипа ткнулся в плечо девушки в зеленых гольфах. -- Тебе хочется потанцевать, так, может, покувыркаемся? Пока Хип говорил, она смотрела на Гноссоса, потом безразлично сказала: -- Нет. -- Я секу в иностранном, -- сообщила вампирица. -- Чье это имя? Рави? Так экзотично. -- Армянское, -- ответила девушка. -- Я Рави спрашиваю, -- огрызнулась вампирица. -- Оооооооооо, -- произнесла Джек, приходя в себя и глядя в обалдевшее лицо Хеффа. Хихикнула, и, откинув назад голову, потянула Хеффа так, что тот повалился прямо на нее. -- Тащится, дядя, -- сказал Хип, имея в виду Джек; моментально забыв о девушке он теперь барабанил Хеффа пальцами по спине. -- Может схилять хотите, где потише? -- Давай танцевать, -- предложила вампирица, теребя воротник Гноссоса. -- А может, и покувыркаемся. -- Послушай... -- начал он. -- Здесь есть еще комната, -- сказала она. -- Эй, Джек! -- кричал Хефф, затравленно елозя на месте, -- да господи ты боже мой! -- Мне и тут нравится, -- ответил Гноссос, оглядывая девушку, на этот раз откровенно, с головы до ног, чтобы она это видела, отмечая каждый дюйм: каштановые волосы собраны медным обручем, рукава голубой холщовой рубашки закатаны до локтей, черная юбка, зеленые гольфы, на ногах пока больше ничего. Когда он вновь поднял взгляд, ответом ему была терпеливая улыбка, голова чуть склонилась набок. Хорошо, слишком хорошо. -- О! -- В теннисных тапочках прискакала Джуди Ламперс. -- Ну наконец-то ты пришел. Хуан говорил, что ты должен быть, а я все не могла дождаться, я давно хотела сказать, как это было здорово, тогда у Гвидо, то есть, господи, все эти старые радиопостановки, я ведь совсем уже про них забыла. -- Вечер добрый, -- трезвым голосом объявил Дрю Янгблад, воротник белой рубашки расстегнут. -- Скоро, -- сообщил Хуан Карлос Розенблюм, -- начнется революца. -- Здесь есть еще одна комната, дядя, -- шептал Хип растерянному Хеффалампу. -- А то мало ли чего. -- Пальцы его левой руки все так же цапали воздух, в правой он держал косяк. Гноссос бесцеремонно забрал у него мастырку и глубоко затянулся. Действительность разваливается на куски, спокойно, назревают конфликты. Стань Ганди. -- Послушай, -- сказала Джуди Ламперс, подталкивая его локтем, глаза горят, тон заговорщицкий, -- это же не то, что я думаю, ну, в этой сигарете, да? -- Не знаю, детка, просто наш табачник придумал какую-то смесь, ха-ха. -- Ха-ха. -- Без никотина, -- объяснила девушка в зеленых гольфах, отпив вина. -- Ха-ха, -- не унималась Джуди Ламперс, явно ничего не понимая, потом подмигнула и понизила голос: -- А как оно действует? Может заставить что-нибудь делать? -- Красоту, тетя. -- Хип отвернулся от Хеффалампа и теперь улыбался Джуди, демонстрируя отсутствие зуба. Затем подвигал веком на здоровом глазу, и протянул ей косяк толще которого, Гноссос еще не видел. -- Ой, я не могу, -- пискнула Джуди Ламперс, вытянула руку и оглянулась на Гноссоса за поддержкой. Почему нет? -- Валяй, -- подмигнул он ей. -- Это клево. -- Он затянулся -- примесей не чувствуется -- и задержал в легких дым. -- Мы бы хотели, гм, с тобой как бы поговорить, -- влез Янгблад, -- пока ты еще не слишком, это... -- Эта Панхер, -- объяснил Хуан Карлос Розенблюм, -- Мы ее спиханем, увидишь. -- Может, действительно стоит попробовать? -- спросила Ламперс; после такого вопроса Хип повел ее к свободной пенорезиновой подушке: сражение выиграно. -- Я хочу сказать, эта штука разве не может заставить меня делать то, чего я не хочу? Джек закинула ноги, пока еще в джинсах, Хеффу за спину, плотно прижимая его к себе. -- Я хочу трахаться, -- объявила она, хохоча, как ненормальная, прямо в его вытаращенные глаза. -- Трахни меня. Еще одна затяжка -- может, сбежать, угнать чью-нибудь машину. -- Хорошая дрянь, а? -- спросила вампирица. -- Динамит, детка, только вытащи свои лапы из моего кармана. Мартышка-паук развернулся и теперь скалился в их сторону. Что у меня в руке? Он опустил глаза на собственный бок и обнаружил, что его пальцы переплелись с чужими. Другая рука принадлежала девушке в зеленых гольфах -- та, однако, смотрела не на Гноссоса, а на мартышку-паука. Она действительно держала его за руку. Наконец, перевела взгляд на Гноссоса и попросила мягко, но с нажимом: -- Уведи меня, пожалуйста, отсюда ненадолго. У дальней стены незнакомая пара, переступив через волосатого уродца с наргиле, исчезла за металлической дверью. Вновь лязг задвижки. Сквозь гул разговоров вдруг прорвались четвертые доли ситара и тут же умолкли. Мартышка-паук пронзительно взвизгнул и обдал стену струей мочи. Джуди Ламперс поднесла ко рту косяк и затянулась. Посмотрела на Гноссоса и покачала головой, словно говоря, что пока ничего особенного не происходит. Гноссос провел большим пальцем по ее брови и застегнул парку. -- Если у тебя есть минута... -- начал Янгблад. -- В другой раз, старик. Редактор перевел взгляд на южноамериканца, тот кивнул: -- Мы ждем. -- Дышите глубже, -- сказал он им. Затем девушке: -- Пошли, старушка. -- Берет ее за руку, уводит в ночь. Никогда не упускать шанса. 8 В "Черных Лосях" не было ни одного белого. Они приехали туда прямо из сарая Моджо на угнанной "англии", притормаживая только у знаков "стоп" и на светофорах. Чувствовать карту, не терять масть. Гноссос не показывался у них больше года, однако стоило ему появиться в дверях, его тут же вспомнили и устроили целое представление. Все принялись жать руки, и напряжение улетучилось, подобно запаху тухлых яиц, что вырывается из спускного клапана и растворяется в мощном порыве морского бриза. Он отсыпал Моджовской смеси Толстому Фреду Фавну, стоявшему на посту у дверного глазка, немного Пауку Вашингтону, лабавшему на вибрафоне, и еще Южанке, принимавшей у посетителей шляпы, неважно имелись они или нет. Святой Николай кормит кисок. -- Обалденная девчонка, -- объяснил он шепотом, -- у нее бритва в бюстгальтере. -- А у тебя? -- Она от меня тащится, детка, со мной все в порядке. А те "Лоси", которые его не знали, узнали его довольно скоро. Они столпились вокруг со словами: -- Мы слыхали о тебе, старик. -- А потом: -- Как дела? -- И он отвечал: -- Это Кристин Макклеод, она тут еще ни разу не была. -- Раздавая траву; а они, бросив взгляд на ее зеленые гольфы, говорили, ну и ништяк, все прям-таки клево, приятно провести время, тебе и Софоклу -- так они называли Гноссоса. Но Винни-Пух -- звала его она, точно так, не обращая внимания на громкие протесты, какой там хранитель огня, нет, она этого не потерпит, об очаге должны заботиться весталки, не его это дело. Не покидавший дверного глазка Толстый Фред Фавн, которому как-то довелось выслушать восьмидесятиминутный монолог о мембранах, усмехнулся и сказал ей: -- Давай-давай, все правильно, ему только того и надо, если весталки, то это как раз про Софокла. Надеясь сбить его с темы, Гноссос крикнул Пауку Вашингтону, чтоб тот сыграл "Ночь в Тунисе", -- но крикнул, тщательно подбирая слова, поскольку три года назад Паук расквасил губу блондинке Дики в льняном костюме: этот клуб ему нужен черным. -- Он не похож на подонка, -- прошептала Кристин. -- Малыш, плохих ребят не бывает. Паук играл для них, и они танцевали: Гноссос показывал движения, но не слишком настаивал. -- У нас неплохо получается, -- сказала она, осторожно прижимаясь. -- Ага, -- отвечал он, пытаясь совладать с дурацкой улыбкой во весь рот и чувствуя, как с каждой минутой ему становится все лучше. А Кристин, тоже улыбалась: -- Мне нравятся твои друзья. Лучше, чем толпа в сарае. -- Она курила простой "Филип Моррис", обнимая Гноссоса рукой за шею и почти касаясь губами уха всякий раз, когда нужно было затянуться. Гноссос уже ничего не курил, но голова плыла перекатами. -- Гнилая толпа. Мартышки, малыш, мартышки и волки, когда-нибудь я тебе все про них расскажу. -- В обшитом клепкой зале было темно, если не считать одинокой неоновой трубки, освещавшей лиловый потолок; угловатые разноцветные узоры разбегались по его трещинам, отражаясь от ленты мятой фольги, единственного здесь украшения. Дважды мимо окна на нижнем этаже прогромыхал поезд -- в шести футах от здания уходит в никуда долина Лехай, гудки зловещим диссонансом мешаются с альт-саксофоном. "Лоси" и их женщины одеты в узкие костюмы с плоскими бабочками -- высокие каблуки и жокейские сапожки, "матушки Хаббард" и короткие юбки, маленькие шляпы, как у Толстого Фреда, поля опущены на уши, гости танцуют или просто сидят, расслабляясь. Наконец они тоже сели за столик, коснулись друг друга коленями, заказали выпить. Кристин сжала его руку -- этими же пальцами она цеплялась за Гноссоса, когда вампирша совала свою лапу ему в карман, -- и притянула поближе, чтобы можно было говорить шепотом. Но он слишком резко подался вперед, и они стукнулись лбами, сломав пространство, разделявшее их глаза. Толстый Фред чуть не скатился на пол, а Паук Вашингтон до такой степени потерял контроль над своим вибрафоном, что пришлось забросить соло. -- Ох, черт, -- сдавленный смех. -- Ой, прости... -- Как по железяке, ой... -- Я нечаянно... Потирая лоб: -- Ничего, подумаешь, голова. -- Ты так считаешь? -- Все в порядке. Вытри слезы, терпеть не могу, когда женщина плачет. Она засмеялась и вытерла слезы рукавом. -- Все равно здорово, что мы всех развеселили. Гноссос вглядывался в ее лицо, вслушивался, выискивал намеки, любые отголоски фальши, он почти надеялся их найти, почти желал обнаружить изъян. Но -- ничего. Посеешь цинизм, полные карманы щелока. Глаза цвета карего мрамора отвергали его вымученные метафоры. Вместо этого -- движущиеся картинки в позолоченных барочных рамах. В постели, в застегнутой до самой шеи муслиновой ночной сорочке с цветами, сброшенные на пол мокасины завалились набок. Атласные простыни, уют громадного стеганого одеяла; бабушкины заплатки, как песчаные поляны в окне. Под подушкой -- монетки, на счастье, совсем стертые, их хорошо находить утром, медь, нагретую ее телом. Только не ронять на ковер, а то счастье засосется в пылесос. -- Тебе здесь нравится? Не напрягает? -- С тобой -- да. То есть, нет, не напрягает. -- Здесь все честно, малыш, они выкладываются на всю катушку, их все время пасут, слишком много врагов. Об этом лучше спрашивать кошака Хеффалампа, а не меня. Пойдем еще потанцуем, мне нравится, как ты крутишься. -- У нас получается, -- повторила она. И без малейшего усилия они скользнули в "Молитвенное собрание по средам", Паук задавал плавные три четверти -- любимый ритм Гноссоса, -- все время выдерживая блюзовые аккорды и выпуская вперед Муртафа на корнете, и тот выводил тему, и она звучала, как на юго-востоке Нэшвилла, и все повторялось сначала. Они танцевали, выписывая головами синкопированные дуги, пока этот приход не кончился. Питье ждало их на столе, и разглядев, что это такое, Гноссос воскликнул: -- Черт, не может быть. Вискач с мамашкиным имбирем, какая роскошь. Он весело шлепнул себя по ноге и уселся за столик. Кристин заметила его радость, хоть и не поняла причины; встала у него за спиной, положила руки ему на плечи и засмотрелась на то, как он окунает в стакан палец. Гноссос попробовал питье кончиком языка, вкус тут же вызвал в памяти картинку бруклинского детства, но он прогнал видение и отпил глоток. Она убрала волосы с его ушей, и тут подошла Южанка с карточкой "За счет заведения". Гноссос понял по глазам, где она побывала совсем недавно. -- Такая сильная трава, -- сказала она ему. -- Эта смесь, солнышко, ты не поверишь, называется "Смесь..." -- Шестьдесят девять, -- пропищала она и повторила: -- Шестьдесят девять, -- ткнув в Гноссоса длинным пальцем в перстнях и шевельнув им так, что все трое одновременно рассмеялись. (Над разным, взглядом напомнил он Кристин, все над разным. Ее руки по-прежнему лежали у него на затылке, и она легонько сдавила ему шею, словно прочла мысли. Хорошо, слишком хорошо.) -- Южанка, -- сказал он, -- ты знаешь, кто это? -- Не-а, чувак, -- протянула она, лениво поглядывая на все еще стоявшую Кристин. -- Это Пятачок, солнышко, ты знаешь, кто такой Пятачок? -- Пятачок? -- переспросила она. -- Что еще за Пятачок? -- Вот, гляди, -- показав большим пальцем. -- На что? -- На Пятачка. -- И чего такого? -- Хочешь знать? -- А то. -- Сейчас скажу. -- Давай, выкладывай. -- Она меня заводит. -- Ну да? -- Она меня заводит, сестрица. -- Ага, -- сказала Южанка, -- видишь, что получается. Мальчонка, -- поворачиваясь к Кристин, -- нам все выложил, а мы подобрали. У него смесь... -- Шестьдесят девять, -- сказала Кристин, по-прежнему стоя позади Гноссоса и животом сквозь прутья стула прижимаясь к его спине. Лезет вверх, как перископ. -- Давай еще потанцуем, -- сказала она. Господи, да я встать не могу, куда уж длиннее. -- Посиди немного, вот тебе хайбол. -- Южанка в белом льняном платье вдруг заливисто рассмеялась -- пронзительные парящие звуки, почти на границе слышимости, -- а отсмеявшись, принялась накручивать вокруг них круги. -- Танцы? -- произнесла она наконец, -- танцы-шманцы? Эх, милая, да наш Софокл сейчас и шага не ступит. -- Она плюхнулась на стул Кристин и отпила из обоих стаканов. Смени тему, вспомни Санта-Клауса, бейсбол, заметят же. -- Шестьдесят девять, -- начал было он, но стоило выговорить эти слова, как Южанка вновь зашлась от смеха и вдруг опрокинулась вместе со стулом на спину. И вот она хохочет уже на полу, каблуки торчат к потолку, руки держатся за живот. Паук играет "Проспект одиночества", пары танцуют. Гноссос бросился ее поднимать, Толстый Фред с нависающим над ремнем огромным, как нефтяная бочка, брюхом, поспешил ему на помощь. -- Нет, солнышко, -- заговорил он опять, смеясь вместе с Южанкой, -- я только хотел спросить, откуда ты знаешь, как это называется. -- Чего называется? -- Смесь, деточка. Она снова повалилась на пол, вереща от восторга, и на этот раз они не стали ее поднимать, поскольку ей явно нравилось такое состояние. У дверного глазка, когда они уже одевались, Толстый Фред, обняв обоих своими тяжелыми ручищами, спросил: -- Гноссос, брат, эта дрянь, что ты принес, -- сильная дрянь. Ты должен мне сказать, -- понижая голос и придвигая к себе их головы, -- это тот самый товар? -- Темно-бордовая шляпка съехала на самые брови. -- Я же сказал, Фред. -- Братуха, цветик ты мой. -- Аминь, -- к удивлению обоих произнесла Кристин. -- Ты это раньше пробовал? -- закинул удочку Гноссос. -- Друг, чтоб я так жил, никто здесь не нюхал ничего похожего с тех пор, как брательник Паука притаскивал это с Кубы. У них там есть один кошак, старик, ты не поверишь, зовут вроде Будда. -- Иди ты. -- Чтоб я так жил, и никто его не видел. Во лбу опал. Ходит в халате, а на шее золотая цепь от масаев, старик. И здоровый. Прям Кинг-Конг, говорят. Но никто его не видел, такие дела. Вылезает тока по ночам, старик, фигли крутит -- и все время в тени. Говорят, ничего не делает, только медитирует. -- Хитрожопый, зараза, -- сказал Гноссос. -- Точно, -- согласился Толстый Фред, -- может, вообще последний из банды. И чтоб я так жил, эта дрянь, которую ты притащил, точно та самая, и не говори мне. Зато я теперь знаю, кто у нас цветик. Давай лапу, братуха. Они еще раз пожали друг другу руки, Гноссос придерживал локтем полу парки -- стояк увял только самую малость. Выглянув в глазок, Фред открыл дверь. Им лениво помахали вслед -- все, кроме Южанки, чьи ноги по-прежнему торчали к затянутому неоновым дымом потолку. Второй раз Гноссос и Кристин шагнули в ночь, на ощупь определяя дорогу. Отдраенную комнату освещал слабый огонь трескучего камина. Мерцания хватало лишь на то, чтобы размазать их тени по индейскому ковру, полу и протянуть мимо фанерного стола и к двери. Но он к ней так и не прикоснулся. Время от времени из камина с резким щелканьем вылетал уголек, описывал дугу и падал на ковер. Они по очереди цепляли уголек ложкой и отправляли обратно в огонь. Лица в тепле отсвечивали коралловым светом, потом желтым, белым, фиолетовым, синим, черным. Гноссос, чтобы не поддаться искушению, лежал на спине, сложив под головой руки, нос примерно в восьми дюймах от коленей Кристин. Она сидела на пятках, и полоска гладкой почти без единого волоска кожи от резинки гольф до края юбки вгоняла его в тихое помешательство. Чтобы утихомирить этот чертов перископ, он согнул одну ногу. Амбивалентная уловка -- раньше он никогда этого не прятал. Наутро после бомбы в той пурпурной комнате муза из Рэдклиффа приносила ему в постель кофе: гавайское платье, босые ноги, черные волосы падают на поднос. Р-раз -- поднимается к потолку, натягивает простыню, как бизань-мачта: эй, на борту, говорила она тогда, это еще что? -- догадка оказалась верной. -- О чем ты думаешь? -- спросила Кристин. -- Кто, я? Он посмотрел в огонь, и в ту же секунду на ковер выскочил уголек. Чтобы дотянуться, Кристин наклонилась над его грудью. Он мог бы ее обнять, но не решился. Потом она выпрямилась, и стало уже поздно. -- О том самом волке -- только и всего. -- Это фантазия? -- Нет, малыш, Адирондаки. Она улыбнулась. -- Джуди как-то говорила. Твои друзья решили, что ты погиб. -- Какая Джуди? Кристин нарисовала в воздухе огромный бюст, а с лица сошло всякое выражение -- совсем как у девицы Ламперс. -- А, да. Не хотят, чтобы я здесь маячил. -- Легенда о сумасшедшем греке куда надежнее, чем он сам. -- А ты? -- Всем нужно, чтобы я упал, понимаешь? Будет о чем потрындеть у Гвидо. -- Но тебя же заедает, да? Тебе, наверное, нравятся приключения. -- Так и есть. Ночи становятся светлее. Когда ничего не происходит, начинаешь винить судьбу-злодейку, понимаешь? -- Нет, если честно. Что я могу понять? -- Три пальца ее правой руки прошлись по его плечу и вернулись на ковер. -- Как тебя понимать, если ты говоришь загадками? Может, просто расскажешь? -- Лучше покажу. Пух ведет Пятачка через Дремучий Лес. В глазах читался сочувственный интерес -- но так, словно она впускала в себя только небольшую его часть. -- Все равно рассказывай. Гноссос отвел взгляд и надолго замолчал: черт возьми, ни на что больше не останется времени. Старый рассказчик историй. Он провел ложкой по ковру, повторяя узор. Вперед, потом назад. -- Для начала -- озеро. Да, озеро, без него никак. Ты должна видеть его прямо перед собой. Ты уверена, что хочешь знать? -- Наверное. Только постепенно. -- Ладно. Закрой глаза. -- Закрыть глаза? -- Да. -- Он повернул голову -- послушалась. -- Теперь зима -- как на рождественских открытках, сосны, все серо-белое и в дымке. -- Снег идет? -- Нет, малыш, слишком холодно. Тихо, как бы пасмурно и ничего не движется. Тихо настолько, что движения даже не ждешь. Ты знаешь, что такое тишина? -- Думаю, да. -- Хорошо, озеро промерзло на четыре дюйма, а может, и больше; лед крепкий, запросто выдержит лошадь с санями, ясно, да? До дальнего берега мили три, не меньше, это на север; в ширину миля, ладно -- три четверти мили. Теперь, точно в центре, очень высокий, как естественная крепость или что-то вроде, -- остров с соснами. Деревья впечатляют: под девяносто футов высотой, ветви растут только наверху и прогибаются под снегом. -- Да, теперь лучше. -- Только не тормози на этом острове. Ты можешь к нему подойти, так? Озеро замерзло, легко перебраться с одного берега на другой. Утром, если встать пораньше, можно увидеть норок, иногда горностаев -- они выбегают откуда-то и сразу прячутся. Только не открывай глаза, не подглядывай, это видение, оно должно остаться у тебя под веками, если ты действительно хочешь туда попасть. -- Я постараюсь. -- Тогда представь снег на озере. Сухой, легкий, но глубокий. В самый раз для снегоступов. Иногда поднимается ветер и выкручивает в нем гигантские воронки, как после альпийских саночников. Получилось озеро? Еще там есть избушка, над крышей дымок -- на самом берегу, закопченные окна, вокруг следы, поленница и так далее. -- Гмм, -- ответила она, улыбнувшись, и обхватила себя руками за локти. -- А какое там небо? -- Серое и очень низкое. Если такие вещи чуешь, то знаешь, что в этих тучах -- снег. Но он не падает, потому что воздух слишком холодный. Ты идешь к озеру, например, чтобы прорубить лед и набрать воды для питья, и снег скрипит под сапогами. Вот где холодрыга. Ниже нуля, но неизвестно насколько. Ладно, ты уже давно питаешься зайцами, иногда птицы, куропатки, все они на деревьях, я имею в виду куропаток -- холодно, в такой мороз на земле для них нет пищи, приходится есть почки, в основном сосновые. Вареные или жареные куропатки отдают деревом, отбить этот привкус можно, только если сыпать побольше соли. Там бродят олени, но они слишком молодые, да и зачем -- вполне хватает птиц и зайцев, и еще кладовка: тертая кукуруза, тушенка, кабачки, пироги с треской. Большую часть времени ты читаешь, или смотришь в окно, или гуляешь по сугробам в снегоступах. -- Теперь я вижу лучше. -- Ладно, как-то вечером ты сидишь, уютно закутавшись: хороший огонь, немного вина, на вертушке Колтрейн, солнце садится, но заката не видно за низкими облаками. Темнеет, как положено, и что-то происходит на другой стороне озера, будто большая собака тычется мордой в снег. Но стоит ее заметить, она тут же исчезает. Ты про нее забываешь, пьешь вино, ужинаешь, а потом говоришь вслух о том, что недавно привиделось. А человек, который там с тобой живет, отвечает: не может быть. Не может быть, представляешь? То есть, собака бы по запаху узнала, что в домике люди, и пришла бы к ним. В этих краях больше никто не живет, она хочет есть, ей страшно одной, и так далее. Тогда на следующее утро ты отправляешься на другой берег и видишь на снегу следы -- слишком большие для собаки. Но ты все равно не признаешься, о чем думаешь на самом деле: слишком дешевый сюжетец, да и потом, кто знает -- может это сенбернар. Еще одно ты там замечаешь -- лежку оленей. Будто снег отгребли в сторону, и они могут лежать прямо на лишайнике, лишь слегка его объев. Похоже, это единственное теплое место в лесу. -- Мне понравилось про оленей. -- Да, это здорово. Все из-за холода. Иначе они бы ни за что не устроились на берегу озера -- там слишком открыто. Но смотри, какая связь. Ты узнаешь про оленью лежку только из-за собачьих или чьих там следов, все друг с другом связано. Каждый вечер повторяется одно и то же -- какие-то сверхчувственные мурашки по коже, все дела. Сперва неясная тревога, а потом ты готов залезть на стенку, и в конце концов ты выбираешь момент, когда читать уже невозможно, и идешь туда, хотя скоро уже стемнеет. Но человек, который с тобой... -- Девушка? -- Ага, из Рэдклиффа. Видишь ли, это ее дом. Троюродная сестра. -- А-а. -- Она говорит, чтобы ты был осторожен, потому что ей тоже не по себе. Тени в темноте, все такое. Но как бы там ни было, ты решаешься, и снег под сапогами теперь почти визжит. Совсем не тот звук, что был раньше, он не умещается у тебя в голове. И лед потрескивает: не то чтобы собрался раскрыться, просто расходится тоненькими, как иголки, трещинками -- видимо, от сжатия. Трещины ползут повсюду, словно разгулялась циркулярная пила, такое дикое бульканье, будто кто-то полощет горло. И тут происходит нечто совсем поразительное. Олень, молодой самец, вдруг выскакивает из укрытия и несется по озеру прямо на тебя. Так, будто все это время мчался по дуге, специально для него начерченной, а ты шел по своей, и вот теперь ваши дуги скрещиваются. Словно ты все время знал, что такое случится, ты встретишь этого оленя, там и тогда, и он будет твой. Так и происходит. Ты его валишь. -- Стреляешь? -- Именно. Хотя этому есть причины, одно накладывается на другое -- соляные равнины в пустыне, киногерои, мартини, всякая чушь. Но пока -- никакой связи с волком. В тот момент я видел только, как падает олень, и еще это беспокойство после выстрела, какой-то панический шум на их лежке. Пару раз мелькнул серый хвост, да? Счет был известен нам обоим, без этого никак. Но только он тут же пропал, прямо на глазах, р-раз -- и нету. Я должен был идти по следу -- через все эти болота. Она нахмурилась. -- Нет-нет, то другие болота, просто сосновые заросли, низины, все давно высохло. -- Не там, где засасывает? -- Не, там только темно. И вот примерно в четвертом я спугнул целое семейство -- олень, оленуха, и два олененка: они просто встали и смотрят, не понимая, что я, черт побери, вообще такое. -- Погоди, я тоже не понимаю. А тот, на озере? -- Тот -- другое, малыш, тот на озере связан с совсем другими событиями, часть моей кармы, если на то пошло. А эти ребята стоят и смотрят; то есть, как бы изучают меня, я думал, но потом опять началась эта паника. Они испугались, понимаешь? Застыли от смертельного ужаса, не могли даже носами двинуть, чтобы принюхаться. Такого напряжения просто не может быть. Тогда я оборачиваюсь посмотреть, в чем дело -- и тут должен тебе сказать: словно две половинки моей головы заговорили одновременно. Одна будто спрашивает: "Откуда в этом лесу немецкая овчарка?" Лихо, правда? Но интонация, синтаксис -- уже слишком циничны. То есть, вторая половина прекрасно знает, о чем речь. Он не ожидал меня увидеть. Каким ветром меня к нему вынесло? После истории на озере он решил, что смог меня надуть, и пошел искать себе другого оленя. То есть, я должен быть сейчас сзади, с другой стороны от него -- так он рассчитал. -- Но, Гноссос, как ты мог это знать? -- Сам не понимаю, малыш, но именно такой у него был взгляд. Потом, наверное, чтобы расставить все по местам, сделать вид, что все так и задумано, он выгнул пасть и зарычал. Знаешь, губы складываются в полумесяц, дрожат -- и торчат клыки? И начал приседать, черт, -- так садятся на задницу коты, правда, но он же не кот, и, судя по виду, на уме у него совсем другое. Ладно, у меня было три жакана и две картечи, "марлин", автоматика, а другая половина головы уже все уладила по части безопасности: вот курок, вот пальцы, верно? Все точно так, правда -- совсем разные мысли приходят одновременно. Меня самого скрутило, поэтому я промазал двумя первыми -- и промазал здорово. Он был совсем близко, что еще хуже, но он уже зашевелился, и я должен был попасть, боже, я обязан был в него попасть. Третья пуля его догнала, впилась сзади, пробила навылет, бросила на снег и перекинула через голову. Закрой глаза. Крепче. Видишь: он начинает переворачиваться. Если нужно, прокрути замедленно. Я только что в него попал, прямо в зад. -- Почти вижу. -- Передние лапы подгибаются, и он скользит вперед. Носом роет снег, вот так. -- Да, вижу. -- Но он встает. Понимаешь, вот что самое безумное. Встает и несется прочь, не хромая, и даже не припадая на лапу. И тут другая половина моей головы начинает беситься, вот что такое ярость. -- Гноссос отворачивается от огня и облокачивается на руку. Почувствовав движение, Кристин вновь открыла глаза. -- Я его возненавидел. Малыш, как же я его тогда возненавидел. Он был мне противен, меня от него тошнило. Ни капли рационального. Я просто хотел его убить. Только убить, ничего больше: разорвать пасть, выломать клыки, свернуть шею, выпустить кишки, скормить их ласкам -- чем страшнее, тем лучше. Но даже тогда все это чувствовала только часть меня. Другая уговаривала вернуться, приводила логические доводы, проверяла пятна крови на снегу. Иногда попадались четкие ямы в тех местах, где он останавливался отдохнуть, но он всегда подскакивал опять -- по следам было видно, они начинались немного дальше. Я шел за ним очень долго. Тошнота, кровь, следы, холод -- черт, это было слишком серьезно. Наконец, уже у последнего болота все вместе свалилось мне в голову. Вдруг дошло, что вокруг слишком темно, не только из-за сосен, и солнце наверняка село. Спичек нет, компаса нет, за направлением я не следил. И волк, понимаешь, раненый волк носится где-то вокруг, ноги в сапогах ничего не чувствуют, пальцы на руках болят, и я попался в колоссальную смертельную ловушку. И все вдруг кончилось. Абсолютно все кончилось. Гноссос убрал с глаз волосы и сглотнул. В горле пересохло. -- Так, для начала я успокоился, как мог, и двинулся назад по своим же следам. Ничего не вышло: в темноте я не мог отличить отпечатки своих ног от упавшего с веток снега. Через час я вернулся на то же самое болото и зачем-то выстрелил в воздух двумя последними зарядами картечи. Этого нельзя было делать. Они пригодились бы мне, если бы появился волк, но я все равно выстрелил. умно, да? Через полчаса я уже ничего не видел. То есть, совсем ничего -- он мог подойти и лизнуть меня в лоб, а пальцы онемели -- теперь ты представляешь себе эту картину. Кристин потянулась к его руке, но он прятал ладони подмышками. Чуть-чуть пережал, подумал Гноссос. Она провела пальцами по его плечу и задержала руку, вглядываясь в его лицо. Но молча. -- Шайтан в желудке, -- сказал он. -- Расслабление кишок, малыш, представляешь себе эту сцену? Вонючее ощущение, что тело не держит свое же собственное дерьмо. Предает тебя, выворачивается наизнанку, не считаясь с твоими желаниями. Подскакивает адреналин, с этого все и начинается: толчок, короткие вспышки все вместе лупят по нервной системе. Потом прямая кишка расслабляется -- раскрывается, словно люк в полу, и дерьмо вываливается в штаны. Представь на минутку: тебя находят, тащат обратно в цивилизацию, может, кладут в мертвецкой на стол, затем рано или поздно стаскивают штаны -- и видят замерзшее говно. Но дальше адреналин снижается, и приходит спокойствие. Половина тебя как будто превращается в зрителя, ты наблюдаешь за симптомами, словно врач с "роллефлексом". Не считая того, что при этом еще нужно что-то делать. Так я наломал сосновых лап, дюжину, наверное, в темноте на ощупь, искал помягче. Хотел соорудить что-то вроде подушки, чтобы не стоять прямо на снегу -- хоть как-то отгородиться от врага. И вот тогда мне пришло в голову: там же было две линии следов; помнишь, в самый первый раз? Самка, сечешь, скоро явится самка со своей маленькой местью. Хочешь знать, что приходит на ум, когда вокруг скачут существа, которые видят в темноте? Ты думаешь: какую часть они сожрут первой? На тебе парка, сапоги, перчатки -- значит, только лицо. Остальное -- ништяк, правда? Но с чего они начнут? С носа? Чавк, и нет носа, только две дырки, кап-кап. Или со щеки -- хряп, и готово. Кристин передернулась. -- Все правильно, только это еще не все. Остается спокойствие: оно приходит неожиданно, и самообладание тут совершенно ни при чем. Потому что ты уже почти замерз. Вот так это происходит. Еще один паршивый холодный симптом, еще одно предательство тела. И ничего в этом нет нового. Все онемело, особенно нос. Хотя какая к черту разница, волк все равно до него доберется, в крайнем случае от подмороженного носа заработает расстройство желудка. Ладно. Потом ты начинаешь засыпать. Совершенно невозможно удержаться. Тебе в ноздри чуть ли не впихивается какой-то странный запах, как бы вытесняя остальные чувства, но это не имеет значения. Без этого никак. Ни запахи, ни звуки не имеют значения. Тебя ничем не достать. Все кончено, бабах. Теперь закрой глаза, я расскажу, что ты видишь перед тем, как заснуть. Нет, правда, закрой глаза. Она снова подчинилась и взялась рукой за его плечо. -- Темно, почти как в обычном сне, только эта темнота не прямо перед тобой как плита или стена. Она уходит в обе стороны и загибается на границе бокового зрения. Ты чувствуешь ее сзади; может даже под собой, только это "под" ты ощущаешь не очень четко. По краям голубоватая, но как бы не совсем по краям. А потом ты будто бросаешь в небо жемчужину. Она моргнула. -- Не по-настоящему бросаешь, а как бы бросаешь, потому что она вылетает прямо из тебя, маленькая, белая и фосфоресцирует. За ней тянется как бы минускульный метеорный след. Потом жемчужина теряет инерцию, замедляется, описывает дугу и начинает падать. И все время блестит. А вокруг, я уже говорил, -- темнота. Хотя что-то поменялось. Когда ты бросал эту жемчужину, или как будто бросал, ты мог еще на чем-то стоять. Теперь же тебя словно нет, жемчужина -- это все, а под ней -- ничего. Она будет падать всегда. Под ней, понимаешь, под ней -- бездна. Кристин еле слышно промычала -- как-то горлом. -- Да, но ты слышишь звук. Уже давно, фактически еще до того, как вылетела жемчужина. Но теперь ты почему-то не можешь от него отмахнуться -- он стал слишком ясным и слишком знакомым. Когда жемчужина начинает падать, малыш, ты понимаешь, что это -- звук твоего имени, и ты открываешь глаза. Она открыла глаза. -- Все правильно. Ты ждешь немного, и звук раздается вновь, на этот раз ближе. Сквозь деревья пробивается луч света, и от него уже невозможно уклониться. Завис только в одном: ты думаешь, что сам все это устроил. Затем в какой-то момент, когда тебя уже совсем достали все эти ощущения, -- ты решаешь, что нужно откликнуться. К этому времени уже все ясно; то есть ты узнал голос. -- Девушка. Глядя в огонь, Гноссос небрежно кивнул. -- Конечно, девушка. И все равно: ты говоришь, чтобы она шла к тебе, а не наоборот -- это на всякий случай, вдруг она тебе и впрямь примерещилась. Она, ясное дело, решает, что ты повредился в уме, но подходит -- и вот он ты во всей красе: на спине, на сосновых лапах, руки сложены на груди, не хватает только лилии. Весело, да? Но лицо у тебя все же странное, она его видит -- и никто не смеется. Вместо этого она вливает в тебя пойло из термоса: виски с горячей водой и маслом. И оно стекает внутрь, Пятачок, поверь мне, это нектар и амброзия. Из камина выскочил уголек и упал на ковер. Они не двигались, пока шерсть не задымилась, потом одновременно потянулись за ложкой. Гноссос достал первым, но отдал Кристин, и она забросила уголек обратно в камин. -- Это все? -- спросила она. -- Да, больше ничего, -- ответил он. Она громко вздохнула, потом потерла ногу резинкой от гольфа. -- Глупо, наверное, -- призналась она наконец, -- но я хочу пить. Он опять посмотрел в огонь, потом ответил: -- Это нормально. Будешь вино? Кроме вина ничего нет. -- Да, если можно. -- Новая долгая пауза -- ни она, ни он не двигались с места, пока из соседней квартиры не донеслось тиканье часов. -- Уже очень поздно? -- Да, пожалуй. Комендантский час. Она убрала руку с лодыжки, подождала секунду, затем спросила: -- Где оно у тебя? -- В рюкзаке, вон там, на стене. Все в рюкзаке. Это рецина, греческое, никому больше не нравится, только мне. -- Мне понравится. -- Хорошо бы. Она встала, прошла через всю комнату и остановилась у мешка, пришпиленного к двери стилетом Памелы Уотсон-Мэй. -- Жалко, что мне нужно идти, -- сказала она ему. -- Наверное, не имеет смысла. Особенно сегодня. -- Это точно, -- согласился он. -- Эй, а хочешь козьего сыра к вину? Они сидели в угнанной "англии" во дворе женского общежития под названием "Цирцея III"; по стеклу взад-вперед шелестели дворники. Повернувшись, Кристин спросила: -- Во сколько завтра? -- Не знаю, в любое время, когда сможешь. У тебя ведь школа, так? Тогда после. -- Может, поужинаем у тебя? Это ведь твое жилье, правда? Где мы только что были? -- Конечно. Немножко долмы. Фаршированные виноградные листья. Яично-лимонный соус. Тебе рецина понравилась? -- Да, очень. -- Ага. -- Он улыбнулся. -- Ты чем-то недоволен? -- Кто, я? Что ты, малыш? -- У тебя слишком серьезный вид, даже когда улыбаешься. -- Все фасад, все роль. Знаешь, пара складок на лбу добавляет суровости. Он водит пальцами по лямкам рюкзака, смотрит на дворники, всегда любил электрические, предсказуемый ритм, есть на что опереться. -- Тебе надо уходить, это очень напрягает. -- Огибая руль, чтобы увидеть ее лицо. -- Обычно мне все равно, иначе я не стал бы тебе этого говорить, меня почти никогда не цепляет. Но сейчас, черт... сейчас напрягает. Что я могу сказать? -- Прости. -- Да, какого черта. -- Он снова вгляделся в ее лицо, надеясь рассмотреть подвох, но она выглядела очень серьезной. И все равно красивая. Медного обруча больше не было, и волосы свободно падали на щеки. Потрогай их старик, в чем дело, она ж не дева Мария. Но почему-то нельзя. -- Я пойду, -- сказала она. -- Эй, погоди. -- Набрасывая ей на плечи парку перед короткой пробежкой до общежитского крыльца. На мгновение Кристин прижала рукой его пальцы, потом выскочила из машины, и они вместе помчались к дверям. Мигал фонарь, толпились парочки, прижимались, шептались, вздыхали, мычали прощальные слова. Белые плащи, разноцветные клеенчатые накидки, кепки для гольфа, шотландские береты, отутюженные джинсы, вельветовые штаны, красно-белые форменные шарфы. Они поискали сухое место, на котором можно было бы задержаться, но так и не нашли. У стойки очередь из только что отпровожавшихся студенток с несчастным видом расписывается в регистрационной книге. -- Напрягает, -- согласилась она. -- Это правда. -- Завтра, Пятачок, -- ответил он, уходя со сцены. -- В любое время. -- У меня семинар, -- крикнула она ему в спину, но Гноссос был уже в дверях и лишь махнул рукой, что все в порядке. Во дворе общежития пробка из студенческих машин, бестолковое перемигивание фарами, тревожное гудение клаксонов -- под кипение тормозной жидкости водители спешат заесть дешевыми лакомствами вечерние разочарования. Варенье с арахисовым маслом на ржаных тостах. Теплый яблочный пирог. Пицца-бургер с острым соусом из Гвидовой кухни. Домой, к прикнопленной под потолком красотке из "Плейбоя". Мастурбация в двойной "клинекс". Он подрезал белый "линкольн-капри" с откидным верхом, и возмущенный водитель лег грудью на клаксон. -- Иди на хуй! -- не оборачиваясь, проревел Гноссос. Вдруг наступила тишина, несколько машин заглохло, словно чье-то проклятие заставило притихнуть их маленькие железные сердца в распределителях зажигания. Среди этого замешательства Гноссос вывернул "англию" с проезда, зарулил на газон и помчался напрямик по лабиринту дорожек и сонным зимним клумбам. Полицейский свисток относился к нему и ни к кому больше, но Гноссос не прореагировал; он несся на сорока пяти милях в час прямо по тротуару, лишь поглядывая, как пешеходы, точно перепуганные жирафы, отскакивают в стороны. На улицу он попал, протиснувшись между двумя вязами и ободрав кору обеими дверными ручками, затем под два жестких удара перелетел через поребрик и по встречной полосе рванул на другой берег ручья Гарпий. У необитаемой "Снежинки", он выключил мотор, и "англия" по инерции вкатилась на прежнее место. Почти все разъехались, остались только несколько машин, мотоцикл и две "ламбретты". Возможно, "англию" уже ищут по всей программе, и легавые прочесывают шесть соседних штатов. Интересно будет посмотреть, как они ввалятся со своими фонариками в берложку Моджо: хи-хо, а это что у нас такое? Но чердак почти пуст, студентки благополучно разбрелись по домам, и в качестве потенциальных партнерш остались одни вампирицы. Волосатый уродец с наргиле, громко сопя в паузах, выдувал посреди комнаты восьмитактовый блюз, но на него не обращали внимания. Хуан Карлос Розенблюм валялся в отключке на покрытом мешковиной тюфяке, не чувствуя, как вампирица проверяет на зуб золото медали Святого Христофора и поглаживает блестки его матадорской рубахи. Трезвый Дрю Янгблад читал в углу "Ежеквартальник внешней политики"; когда Гноссос ввалился в комнату, он оторвался от журнала. Пространство заполнял едкий желтый туман -- витая меж дымными струями, как сульфид водорода или еще какой бодрый реагент. Из-за потайной железной дверцы у дальнего края кирпичной стены доносился приглушенный шепот и стоны. Обычная маленькая Гоморра. -- Где ж ты пропадал, золотко? -- пропела одна из вампириц. Зрачки ее носило по морям покрасневших белков, -- здесь столько всего было, пока тебя не было... -- Разговаривал с зеркалом, старушка, никогда не пробовала? -- Не прикалывайся ко мне. -- Когда-нибудь просечешь. Потренируешь язык. -- Чего ты ко мне прикалываешься? -- Научишься петь под фанеру как не фиг делать. А теперь будь паинькой и принеси мне "Красную Шапочку", а? И что это за уродский кот с банкой? -- Локомотив. Сам бери свое долбаное пиво. Гноссос притянул ее к себе, захватив трико между большим и указательным пальцами, и прошипел: -- Твоя жизнь в опасности. -- В эту же секунду Янгблад махнул ему рукой, а Локомотив запел: М -- это метедрин, что ты дала мне А -- это анаша для нас двоих... -- Что слышно? -- Гноссос. -- Да так, ничего особенного. Разве что звуки вон из той комнаты. -- Точно, да, но они же соображали, кого звать. -- Похоже на то. Хорошо, что ты вернулся, мы как раз хотели с тобой поговорить. -- Погоди, послушай, эта девушка, которую я увел, Кристин -- ты что-нибудь о ней знаешь? -- В каком смысле? -- В прямом. -- Кажется, они с Джек подруги. А что? -- Ничего, старик. -- Появилась вампирша с подносом, на котором стояли открытые "Красные Шапочки", картофельные чипсы и миска с густым соусом. Она опустила поднос рядом с обдолбанным Локомотивом -- тот все тянул свою песню: воротник рубахи распахнут, грудь как медвежья шкура, толстые нелепые линзы таращатся в пол. -- Все, что осталось, -- робко сказала она. -- Выпей на дорожку, Янгблад, -- изрек великодушный Софокл. -- Чего еще тебе хочется, золотко? -- Вампирица меняет курс, усаживается рядом с ними и смаргивает с глаз потекшую тушь. -- А старина Розенблюм, -- спросил Гноссос, не обращая на нее внимания. -- У него тоже своя история? Имена такие себе. -- Я свободна, -- сказала вампирша своему амулету. -- Он из Германии. -- Ну да? -- А ты не знал? Родители привезли его в Венесуэлу, но потом испугались, что война доберется туда тоже, и окрестили. -- Католик? -- Да, он принял католичество всерьез, что самое странное. Очень набожен. Бедный старый еврей. Святой Христофор хранит его в скитаниях. Я вот обхожусь без ребусов, от них все только хуже. -- Да, и вот еще что, Янгблад. Панкхерст, с которой вы так носитесь. Я вне политики, ага? Никаких благотворительных базаров, родительских собраний и так далее. Ты об этом хотел говорить? Если ко мне полезут в хату, я разберусь сам. Но все эти расклады с комитетами -- нафиг надо. -- Но почему ты решил уклониться, Папс. Все независимые... -- Брось, старик, не трать риторику, это не по мне. Вспомни крестовые походы. Куча народу вернулась с поломанными ногами и волчьими билетами. Остальные с турецким триппером. И ни один -- с Граалем. Малинку ты добавила мне в кофе У -- уголек, заначенный без них... -- У меня еще есть немножко смеси, -- сказала вампирица, -- хочешь, кино посмотрим? -- Только "Красную Шапочку", птичка. -- Бухать вредно, золотко. -- Какое же это бухало? Это "Красная Шапочка". -- А ты? -- Она ткнула в Янгблада эбеновым ногтем. Янгблад покачал головой, затем, похоже, решил дожать до конца: -- Все это не такой детский сад, как ты, возможно, думаешь. -- Прошу тебя, старик, не впаривай мне этого. -- Гноссос перевел взгляд на скрипящего Локомотива, затем на несчастную вампирицу, которая наконец сдалась и поползла куда-то на карачках. Огромная, невозможная усталость вдруг охватила все его существо при виде этих неловких движений. Он зевнул и сгорбился, опасаясь, что Янгблад все же придумает, что-нибудь умное. Но тот молчал, Гноссос махнул рукой, вместо компенсации изобразил на лице добродушную улыбку и растянулся во всю длину индейского покрывала. -- Потом, -- сказал он, закрывая глаза. Веки жгло мягким убаюкивающим теплом. Лягушек грязных, коих мы так ждем. Я так люблю, когда в носу не стрем. -- А теперь все вместе... Анх. Что это? Его разбудил скрип несмазанных петель и шарканье усталых ног. Ночь разорвалась; Гноссос тяжело перекатился набок и одним полуприкрытым глазом стал наблюдать, как из дверцы в кирпичной стене грузно выплывает облаченный в шелковое одеяние призрак. Фигура что-то бубнила себе под нос, и по всему сараю желчью разливался зловещий запах. Моджо. Лежать тихо. Волосы всколочены, концы усов повисли. Из теней комнатенки доносились звуки влажной плоти. Показалась чахоточная рука девушки -- той самой. Кто? Но не успел Гноссос вспомнить, к хозяину подскочил Хип и захлопнул таинственную дверцу. На цыпочках они двинулись через весь зал. Когда они проходили мимо спящей кучки никому не нужных вампириц, из этой свалки вдруг выскочил мартышка-паук и возмущенно заверещал. Фу ты, подъем. Небо в окнах как-то сразу затлело полутемной прозрачностью. Светает. Несколько секунд Гноссос смотрел вверх, а когда опустил глаза, Хипа и Моджо уже не было. Он встал, с трудом потянулся, потерял равновесие, удержался и тут обнаружил, что мартышка-паук сидит, скорчившись, на полу и свирепо таращится на него. Гноссос попробовал посмотреть на мартышку так же свирепо, но чудище выглядело настолько тошнотворно, что пришлось отвернуться и несколько раз вдохнуть поглубже. Вонь была невыносима -- точно от лужи аммиака. Гноссос обвел глазами комнату, ища союзников, но никого из знакомых не осталось. Только головой в наргиле дрых Локомотив. Провозившись некоторое время с паркой, Гноссос просто бросил ее на плечи и на ватных ногах потащился к дверям. Мартышка-паук заверещал, яростно задергал цепь, но Гноссос, подзарядившись энергией собственного страха, уже резво перескакивал последние шесть ступенек -- вниз, на свободу. На улице -- свист и чириканье утренних птиц, очищающая какофония тонких щебеталок. Однако через секунду до него дошло: сквозь чириканье пробиваются совсем другие звуки -- злобные ритмические щелчки разгоняли птиц прочь. Что это? Он натужно двинулся сквозь холодный утренний туман, протирая на ходу глаза и соскребая зубами с языка привкус эля. В щелчках ясно чувствовался металлический оттенок, поцелуи кожи и стали. В промежутках -- короткие вдохи и чувственные выдохи, почти стоны. От всего этого по ляжкам поползли мурашки. Звуки доносились от "Снежинки", не дальше двадцати ярдов. Теперь Гноссос переставлял ноги осторожнее, опасаясь, что его заметят, брел прямо по сугробам и часто останавливался, чтобы набрать горсть снега и утихомирить головную боль. Иииииии, холнохолнохолно. Он вытер рукавом лицо и застыл там, где щелканье звучало совсем отчетливо. Подобрался к краю очищенной от снега площадки и замер как вкопанный, сердце хрустело где-то в ушах. Хип стоял перед микроавтобусом, зажав в костлявом кулаке пастуший кнут. Он поднимал его над головой, выписывал в воздухе зловещую дугу и, кряхтя, опускал на крыло или радиатор машины. В десяти футах от него, прислонясь спиной к алюминиевой стене "Снежинки" и широко расставив ноги, в распахнутом шелковом халате стоял Моджо. Под халатом только голое тело, жирные колени согнуты. В руке пенис, отсутствующие глаза смотрят на Хипа, ритм жесткий и сильный. -- Еще, -- шептал он, постанывая, и желтый хлыст вновь и вновь отскакивал от эмалевой краски микроавтобуса. -- Сильнее, вот так. Гноссос отшатнулся, весь в поту от смертного ужаса. Через секунду, набрав в грудь побольше воздуха, он мчался к дороге, словно убегая от застлавшей глаза кошмарной сцены. Сперва он скакал галопом, засунув руки в карманы парки, потом пошел шагом, и наконец -- иноходью. Через час птицы закончили свой праздничный концерт, и взошло солнце. Гноссос достал из рюкзака "Хенер"-фа, поднес к губам и заиграл, обдумывая первую в этот день отчетливую мысль. Доброе утро, блюз, Блюз, как твои дела? 9 Но день стал новым. Гноссос проснулся в полдень, солнце взорвалось у него под веками зажигательной бомбой из немого кино; в ушах звенела капель и бурлила оттепель. Сквозь щели в окне (после той ночи, когда Памела Уотсон-Мэй приходила его убивать, дыру заделали фанерой и гипсом), видны над крыльцом разбухшие швейцарские наличники. Талый снег пропитал дерево. Толстые сосульки тоже пропали; после нескольких месяцев погребения заплатки газонов чудесно зеленеют; дорожки и ступеньки мокры, но чисты; балки и брусья распрямляются, со скрипом облегчения сбрасывая с плеч надоевшую тяжесть. Части и частицы бывшей зимы, ползут теперь в канавы, падают в овраги, вздуваются бурыми журчащими потоками, по трещинам и проломам в глинистых сланцах прорываются к обледенелым пригородам, растекаются по вспаханным под пар полям и через утиные зады склонов добираются до цели -- широкой стальной равнины бездонного Меандра, на берегу которого, если вслушаться, можно услыхать грохот французских и индейских пушек: это вздувшийся лед одним резким выпадом срывает с утесов громадные куски земли или камня и роняет их на безупречно ровную поверхность беременного озера. Он заревел, словно критский бык: -- Фицгор! Где тебя черти носят? Я влюбился! Но Фицгор не отзывался. В квартире стояла тишина, аккуратно заправленную кровать не расстилали с предыдущей ночи. На присутствие соседа лишь неявно указывали свежедоставленные и полураспакованные викторианские грелки -- медь и латунь. -- Влюбился, Фицгор. -- Гноссос сделал еще одну попытку и с грацией арабески выскочил из постели. На нем была только черная мотоциклетная футболка и защитного цвета носки. Словно на ходулях с пружинками, он проскакал по комнате и заколотил в створчатую дверь так, что вздрогнули стены, а охотничьи рога задребезжали и попадали на пол. -- Раджаматту! -- ревел он, желая отметить столь невероятное событие, -- Лотос, фикус, Рави Шанкар! -- Затем с воем умчался в кухню, чтобы наскоро умыться над посудомойкой. (Раковиной в ванной пользоваться нельзя -- она забита мокрыми трусами, аммиаком и листерином.) Футболку с носками он метнул на вершину разлагавшегося в углу кургана из яичной скорлупы и сырных корок; оттуда, потревоженное запахом, поднялось облако ленивых мошек. Обнюхав новое поступление, они вернулись в кучу и с отвращением расползлись по щелям. Гноссос уселся на раковину спиной к крану и принялся орошать телеса разбавленным жидким "Люксом": ноги в голубой тепловатой воде, на поверхности плавают старые виноградные листья, шарики крутого яичного белка, размокшие комки отрубей и рис. Первое омовение за всю неделю -- мыча под нос "Ерракину", массируя грудь розовой целлюлозной губкой, сухой и острой, полезно для кровообращения. Некоторое время он обдумывал, стоит ли продизенфицировать волосы на лобке, потом решил оставить тело и душу на потом, для вечерней ванны. Перед самым ее приходом, ароматическая соль и масло, чуть-чуть одеколона. Пузыри из "Макс Фактор"? дран друн друн друн-друн-друн-друн Он вытерся серым холодным полотенцем, швырнул его в угол и, торопливо окинув взглядом полки буфета, отметил, какие из запасов продовольствия надо пополнить. Затем, плюнув на герметичную осторожность, принялся открывать окна: некоторые поддавались легко, с другими -- например, заделанным фанерой и гипсом, -- в дело пошла отвертка. Когда деревяшки оказывались слишком сырыми, он брался за молоток Калвина -- не забыть вернуть, улика номер один по делу декана Магнолии. Может, его расплавить, отлить дурной глаз, перекинуть через Миссисипи, как кочан на веревке. По другой стороне Авеню Академа прогуливалась, взявшись за руки, незнакомая парочка; парень с девушкой неуклюже сталкивались, пытаясь приноровиться к шагам друг друга. В счастливом исступлении Гноссос ткнул в них издали пальцем и, забыв про свою наготу, заорал: -- АГАААААААААА! -- Парочка шарахнулась друг от друга и помчалась прочь, но его уже ничто не могло остановить. В новом воздухе Гноссос чувствовал накат теплой волны, ловил ноздрями ветер. Злая Мачеха Зима, старик, -- пфу, и нету. Он запихал тяжелую парку в ящик с нафталином и вытащил из рюкзака сырые мятые штаны из тонкого вельвета. Штаны появились когда-то из рога изобилия -- мешка с бельем, оставленного кем-то в прачечной при сан-францисской бубличной "Сосуществование"; того же происхождения была бейсбольная кепка 1920-х годов, которую он сейчас натянул на уши. Белый верх в выцветшую серую полоску, в центре -- черная пуговка, бледно-оранжевый козырек. Ом, дзып -- душа вылетает прямо сквозь пуговицу, большой шлем для старых богов, верхние скамейки на центральной трибуне. Он втиснулся в тесную бойскаутскую рубашку, реликвию Таоса, и удовлетворенно оглядел себя в Фицгоровском зеркале, окаймленном позолоченной барочной рамой. Лычки пятого года, нашивки помощника звеньевого, на плече волчья эмблема, можно идти. Затянул шнурки на сапогах (носков он не носил), натянул бейсбольную кепку на самые брови -- ба-бах -- и он уже за дверью. И тут же столкнулся нос к носу с Джорджем и Ирмой Раджаматту, которые, словно привидения, материализовались в коридоре, явно в ответ на его вопли. Марлевые балахоны, желтушные глаза, в руках звякают стаканы джина с гранатовым сиропом. -- Господи боже мой! -- вскричал Джордж и отпрянул в сторону. -- Долина Кашмир, -- провозгласил Гноссос, проскакивая мимо, -- утка с карри! -- Апельсиновый дал, -- отозвалась Ирма ему в спину -- первые слова за все это время. Но времени уже не было. Он взбирался на холм семимильными шагами и размахивал руками так, словно собирался взлететь. Мимо юрфака с тюдоровским двориком для дуэлей; мимо студсоюза, где майские мухи жужжат в крови свежего студенческого роя; мимо высоченной Часовой башни, отбивающей заостренной головой половину первого; кроссовок с шерстяными носками, топочущих по галерейному плацу, и лиц, повернутых в сторону галопирующего привидения; на мосту через ручей Гарпий он издал победный клич -- и помчался вниз по тропинке мимо недостроенного пансиона "Ларгетто". Озеро Меандр заперто высоко в холмах, в этом неестественном положении его удерживает полускрытая от глаз дамба гидроэлектростанции, и вместе с оттепелью там начался сущий ад. Массивные блоки льда вздыбились над поверхностью, наползли на берега и с неукротимой силой повыворачивали из земли деревья. Первые потоки мутной воды запульсировали в желобах, перехлестнули через бетонные контрфорсы и выплеснулись в заждавшееся ущелье в сотне футах под нею. Гноссос бежал по грязной тропинке, шлепая пятками, то и дело притормаживая, чтобы освободить ото льда наполовину загубленное дерево, помочь ему зацепиться за землю. Лучше бы сразу, мучаются бедняги, был бы стетоскоп -- услыхал бы агонию. Один только раз перехватило дыхание, когда громадный ледяной блок без малейшего усилия прополз прямо у него перед носом. Ни одно дерево не преградило дорогу, глыба продвинулась футов на десять и только потом остановилась. -- Вуу-хуу, -- заорал Гноссос и, ухватившись по-тарзаньи за болтавшуюся ветку, перенесся на косую скользкую поверхность. Он вскарабкался на зазубренный пик и принялся прыгать на нем, вбивая весь свой вес в каблуки. Он проделал это трижды, и дважды глыбам везло, а третью удалось расколоть и отлететь в сторону, когда обломки, сталкиваясь, покатились вниз. На мосту, где юный ручей прорывался сквозь заторы, он остановился и прислушался. Да. Слышишь журчание крови? Ветер в листьях легких? Миллионы клеток и волокон -- их потоки и столкновения не могут не шуметь. Ток желчи, струйки позвоночной жидкости, пульсация растущих волос -- высоко и пронзительно, будто ногтем скребут по стеклу. На секунду наступила тишина. Но из-под еще не поврежденной ледяной корки отчетливо доносилось журчание новых вод. В некоторых местах Гноссос ясно видел изнанку полупрозрачной хрупкой простыни готового вскрыться льда: кипящие пузыри сбиваются в пену, ищут путь наружу, собираются с силами. Он перелез через ограду, остановился, балансируя, на тонком каменном карнизе во всю длину моста, затем перегнулся и нащупал подходящие выступы -- сперва для одной руки, потом для другой. Резко переместил туловище и повис: теперь он качался в тридцати футах над озером, как маятник. Так, тихонько посмеиваясь, он продвигался вперед, пока не решил, что снег и лед под ним достаточно крепки. О, милая Смерть, как же я люблю дразнить твою косу, -- и он прыгнул вниз, запросто, ноги разведены, руки подняты вверх, указательный палец придерживает бейсбольную кепку, рюкзак развевается за спиной. Он летел. Подошвы ударились о твердое, он погрузился в сугроб и теперь тонул в нем, тормозя разведенными локтями, -- остановился, только когда снег достал до носа. Ноги он так и не замочил. Вверх, вверх, старина Винни-Пух, у мишки теплое тело. Он вывернулся из сугроба, растянулся по снегу и вскарабкался на крепкий наст. Встал на колени, потом в полный рост, сделал несколько шагов, подпрыгнул и наконец побежал по бугристой ломкой поверхности, перескакивая с блока на блок, маховым шагом, в четком ритме, примеряя шаги так, чтобы, промахнувшись мимо точки опоры, всегда попасть на следующую. Дран, друн, друн. На дальнем берегу цивилизации к остановке "Ручей Гарпий" подъезжал автобус. Гноссос помахал ему кепкой, рванул на пятьдесят ярдов и в последнюю секунду втиснулся в дверь, холодные бусины пота стекали прямо в глаза. Он протянул водителю серебряный доллар, и получил в ответ грозный взгляд с требованием мелочи. Бедняга, никакого нюха на весенний ветер. -- Весна, -- шепотом пояснил он, глупо улыбаясь. -- А? -- нервно переспросил водитель. -- Ворона-кума, -- так же шепотом ответил Гноссос, прищелкнув пальцами левой руки, словно вороньим клювом. -- А-а, -- с натугой проговорил водитель, резко разжал кулак, и обведя глазами зеркала, протянул четвертаки для кассы. Гноссос ответил: -- Свихнулась с ума. -- Старуха-зима. -- Водитель переключил передачи и взялся за руль. Задурив таким образом шоферу голову, Гноссос сунул добычу в карман, двинулся вглубь автобуса -- за проезд он платить не стал, но водитель не заметил, -- и едва не столкнулся по пути со стайкой студенток. Те разлетелись, как перепелки, Гноссос хмыкнул, вытер ладони о бейсбольную кепку, перевернув ее заодно задом наперед; Йоги Берра опускает раму автобусного окна. -- Свежий воздух, -- объяснил он женщине с бледно-синеватым лицом. Неожиданным порывом ветра у нее чуть не сдуло с головы шляпку. -- Весна, -- сделал он еще одну попытку. -- Смотрите. Но она не понимала. Добравшись до городского центра, он купил в "Крезге" бутылку ароматической пены "Ревлон" для ванн, два гигантских куска лавандового мыла "Ярдли", черепаховый гребень и длинную мочалку для случайных прыщиков на спине. Он перебрал четыре магазина, прежде чем нашел подходящую соль и масло для ванны -- да и то лишь после того, как загнал в угол и окончательно сбил с толку молоденькую продавщицу. Она была причесана, как Джин Харлоу, и совсем терялась среди картонок с рекламой лака для ногтей, зубного порошка, жевательной резинки и сеточек для волос. Фиалка у замшелого валуна. -- Ванное масло, -- повторял он, натягивая бейсбольную кепку на самые брови, заигрывая, облокачиваясь на прилавок, уставленный "Тамсом" и другими средствами от последствий нарушения кислотного обмена. -- Масло, для ванны, сечешь? -- Платиновые волосы мерцали в сиянии фармацевтических огней, губы цвета ионизированного мускатного винограда блестели. -- Я вас хорошо слышу, можете не повторять, только чего вы хотите, типа "Нивеа" для сухой кожи, или для чего оно ей вообще надо? -- Кому это ей, детка? -- Ну, маме, или кому вы это берете. Гноссос осознал, в чем проблема, на секунду задумался, затем пальцем подманил продавщицу поближе. Девушка оглянулась и с недовольным видом наклонилась над прилавком: бугорок выпирает над губой, она закатила туда язык. -- Я для себя, -- тихо сказал Гноссос. Язычок вернулся на место. -- Вы чего, шутите? -- Хочу нравиться, вот зачем. -- Чего? Хи-хи. -- Девушка оглянулась за подмогой. -- Буду бархатный на ощупь, гладкий, ага; гладкий, сечешь? -- Но послушайте. Хи-хи. -- Это такой античный обычай, бальзам для воинов, чтобы приятно было пощупать, правильно? -- Да бросьте вы. -- У тебя есть? -- Хи-хи. Что? -- Масло для ванны, черт. -- Которое надо лить прямо в воду? -- Умница, все понимаешь. -- Я спрошу у заведующего. Девушка удалилась, глухая к зову судьбы, и заговорила о чем-то с костлявым очкастым созданием у автомата с содовой. Через год на переднем сиденье древнего "форда" она будет раздвигать ноги для бухого наездника с насосом. Пялиться в одном нижнем белье на "Дымящееся ружье" -- повсюду банки из-под "Черной этикетки", в вонючей колыбели орет косоглазый ребенок. Эх. Иммунитет дарован не всем. Будь же христианином, помоги ей. Она вернулась с небольшой коробочкой и протянула ему бутылку густого темно-коричневого масла для ванны -- "Шикарный Чарлз". -- Две, -- сказал он, доставая серебряный доллар. -- Не надо заворачивать, у меня вот что есть. -- Показывая на рюкзак, забирая бутылки. Затем протянул одну обратно. -- Что вы делаете? Вы же уже заплатили. -- Ага. Это тебе. -- Чего? -- Чтоб ты была гладкой. И нравилась. -- Да бросьте вы. Хи-хи. -- Ты одно из созданий, детка, избранных Богом, слушайся меня. Знаешь, кто я такой? -- Да ну вас. -- Я Святой Дух. Может, когда загляну, кто знает, покатаю тебя на "мазерати". "Мазерати", сечешь? -- Чего вы все шутите? -- Заворачивая язычок под губу, накручивая на палец прядь мерцающих волос -- и вдруг подмигнула. Эх, ля, труль-ля-ля. К тому времени, как он, открыв плечом дверь, ввалился к себе в квартиру, рюкзак раздуло от парфюмерии и продуктов. Виноградные листья, нешелушеный темный рис, маринованные оливы, мясной фарш, оплодотворенные яйца, лимоны, эстрагон, лавровый лист, чеснок, сладкий лук, окра, рецина, бутылочки с апельсиновым экстрактом и новая пластинка. Хеффаламп, Дрю Янгблад и Хуан Карлос Розенблюм болтались по хате, тянули из вощеных стаканчиков "Снежинку" и вполуха слушали Брубека. -- Гааа, -- с трудом выдохнул Гноссос, -- "Снежиночки". -- Сегодня открылись. -- Янгблад помог ему стащить с плеча рюкзак. Одна луковица успела выкатиться на пол. Розенблюм, посасывая сквозь соломинку клубничную пену, добавил: -- Очшень вкусно. В Маракайбо такой нет. Гноссос подобрал луковицу и ткнул пальцем в проигрыватель. -- Выкиньте этот брубуховский мусор, пацаны, я принес новую пластинку. И что у вас тут за утренник? -- Он протянул диск Хеффу, который, повертев его в руках и прочитав надписи, насадил на ось проигрывателя. -- Что еще за Моуз Эллисон? -- Сейчас узнаешь. -- Гноссос зачерпнул пальцем клубничной пены из розенблюмовского стакана. -- Никогда не слыхал. -- Не так громко, старик. -- И что за дурацкое имя, Папс? Моуз -- дядятомство какое-то. -- Он белый, детка, ты промахнулся. И поставь первую сторону, вещь называется "Новая Земля". Хефф хмыкнул, а Гноссос потащился в кухню распаковывать рюкзак. Но выкладывая яйца, вспомнил, что забыл информировать собравшихся об откровении сегодняшнего дня. Он втянул свой измученный запором живот, вздохнул и вернулся в комнату, где все внимательно изучали обложку "Деревенской сюиты". -- Гхм, -- провозгласил Гноссос. Он стоял абсолютно спокойно, держась рукой за голову и дожидаясь тишины. Все отставили свои "Снежинки" и посмотрели на него. -- Я решил сказать вам пару слов, дети мои, прежде чем легенда исказит факты. Песня горлицы в чистом небе? Эй, динь-динь-дон, ага? Так вот, боги благословили эту весну. Дочери Ночи изгнаны -- пфу и нету. Дело в том, что Паппадопулис, -- он понизил голос и жестом Тосканини воздел указующий перст, -- влюбился. -- Он повторил это снова, дабы отмести саму возможность ошибки. -- Влюбился. Постарайтесь просечь. Бум -- грохнули барабаны "Новой Земли", бум -- рухнуло на комнату ошеломленное молчание, вниз -- попадали стаканчики со "Снежинкой", и вверх -- взметнулись все взоры, туда, где мгновение назад располагался Гноссос, но сейчас его там не было, ибо в момент своего катартического заявления, он безошибочно ощутил давно забытый позыв в нижней части кишечника и вихрем умчался в сортир, где едва успел рухнуть на сиденье, прежде чем внутренности обрели свое утонченное облегчение. Через час после этого экстраординарного внутрикишечного события пыль осела, и Янгбладу наконец удалось завершить серию неотложных телефонных звонков. Он пытался спровоцировать университетскую профессуру на дипломатично-вежливый мятеж. Розенблюм валялся на индейском ковре в новой красно-желтой матадорской рубахе, тугих белых "ливайсах" с джодпурами и срисовывал схемы из Клаузевица: стратегическое развертывание, фланговые тактические маневры, маршруты подвоза материально