Секи: так чисто, так возвышенно. Врубайся, какой контроль, -- Похмелье еще плескалось в голове. -- Сечь будем потом, -- сказал Хеффаламп, выключая проигрыватель. -- Черт побери, уже полдня прошло. Тебе нужно оформляться, а мне -- узнавать насчет апелляции. -- Что еще за апелляция, старик? -- Меня выперли в середине семестра, я же тебе говорил, но я подал апелляцию. -- Они не могут тебя выгнать, Хефф. -- Гноссос перекатился на спину. -- Тебе же некуда деваться в этом мире. -- На Кубу. -- Ага, это мы уже слышали. Не то поколение, малыш, только зря вляпаешься. Цветная кровь, без этого никак. Лицо вспыхнуло. -- Херня. -- Не отнекивайся. Одному из четырех приспичило добыть скальп белого человека. Отсюда и проблемы. -- Это не твои проблемы, баран. Лучше умотать к черту, чем жевать жвачку у Гвидо. -- Он подхватил конверт с бланками и крутнулся на месте, тыча в пространство пальцем. -- Если я останусь здесь, я превращусь в Г. Алонзо Овуса -- десять, блять, лет на академической сцене. Услыхав это имя, Гноссос заморгал и сел. -- Овус? Ты его видел? -- Он в больнице. Решил прибрать к рукам университет, не высовывая носа из штаб-квартирки. Вот и говори после этого о недальновидности! -- Ладно. -- Гноссос наконец натянул на себя мятые вельветовые штаны. -- У тебя до Нью-Йорка бабок не хватит, какая там Гавана. Ты вчера вертел колесико? -- Меня пристроит твой кореш Аквавитус, не парься. -- Кто? -- Аквавитус, старик, ты не ослышался. -- Джакомо? Из мафии? -- Я назвал твое имя; он сейчас крутится в Майами. И не надо напрягов, я не все могу говорить. -- Какая интрига, Хеффаламп, просто восхитительно. Я вчера видел в витрине твою фоту. Очень театрально. А кто эта маленькая лесби-цаца, что похожа на Жанну д'Арк? -- Черт побери, это моя девушка. -- Не может быть. -- Блять, я пошел. -- С грохотом хлопнув дверью, он рванул в Анаграм-Холл. Дело дрянь. В голове нарисовалось кафе -- задние комнаты набиты анархистами, тяжелый дым над столами. Логово, где мозги оплодотворяют бунтом, место, где зачинаются связи, брожения и локальные войны. Хефф, слышит он голос командира в полевой форме, и рука сжимает руку, ждать больше нельзя. Доставь циркон Фоппе и скажи, что ночью мы выступаем. Четверть французской крови. Эритроциты здравомыслия. Добавить немного греческой плазмы. Кормить долмой, побольше козьего сыра. Биохимическая трансплантация. Изменить его сознание. Найти оранжерею и посадить семена дури. Через несколько часов запутанный клубок оформительской волокиты привел Гноссоса в кабинет самого декана. Просторно, кожаные кресла, похоже на библиотеку, только вместо книг -- минералогические образцы. Редкие разновидности известняка, кварца, сланца из ущелий, куски угля из пластов Ньюкастла, пористые слои гавайской магмы, кремнезем, гранит, самоцветы. Осколки и обломки нелепой карьеры, прерванной коллегами, нахнокавшими некомпетентность. Вместо того, чтобы привязать к ноге глыбу каррарского мрамора и утопить в Меандре, его сделали деканом. Формовщиком человеков. Но они забыли про меня. -- Да, сэр, мистер, -- говорит декан Магнолия, -- все верно. Пять долларов. -- Экстраординарная сумма. Вы должны понимать, что после дрейфа на льдине, я вам об этом рассказывал, мне было весьма затруднительно, если не сказать больше, вернуться в Афину вовремя. -- Естественно, я понимаю вашу ситуацию. Но тем не менее, администрация придерживается определенных правил, и мы вынуждены им подчиняться. -- Мне придется заплатить серебряными долларами. -- Простите, не понял? -- Серебряными долларами Соединенных Штатов. Федеральный резервный банк их признает. -- Я не совсем понимаю... -- И они выдаются там в обмен на серебро. -- А, да-да, конечно. -- Я могу быть уверен, что вы их примете? -- А нет ли у вас бумажных денег, мистер... -- Мой последний работодатель никогда ими не пользовался. Бактерии. -- Вот как? -- Вы не представляете, какое количество паразитических колоний разрастается посредством долларовых банкнот. Осмотически. Пока это теория, конечно. -- Я вижу, вы питаете большой интерес к медицине, мистер... гм... -- Я собираюсь стать онкохирургом. -- А-а. -- Докопаться до внутренностей, найти болезнь, удалить опухоль. -- Рад слышать, что вы так быстро приняли решение. Большинство ваших товарищей-студентов... -- Да, я понимаю. Они тратят слишком много времени на борьбу со своей неуверенностью. -- Совершенно точно. -- Бесцельные блуждания по расходящимся тропкам юности, безответственность, неспособность вовремя выйти на Верную Дорогу. Это должно вызывать недоумение у такого человека, как вы, чье предназначение -- расставлять знаки, указывать путь и тому подобное. Декан Магнолия крутился в кресле, поглаживая кусок окаменевшей Саратога-Спрингс. -- Это так живительно -- поговорить с человеком, понимающим твою позицию. Вы были бы удивлены, поистине удивлены, узнав сколько малосимпатичных юнцов проходит из года в год через этот кабинет. -- Я не удивлен, сэр. -- Отвлекай кота играми, сбережешь пять баксов. -- Это один из симптомов времени. Беспокойство. Нерешительность. Ожидание Счастливого Случая. То, что первый доктор Паппадопулис называл синдромом Легкого Хлеба. -- Первый доктор, гм... -- Очки без оправы ползут по картофельному носу, кожаное кресло скрипит под весом туловища. -- Мой отец, сэр. Погиб во влажных джунглях Рангуна. Эксперимент ЮНЕСКО. "Таймс" посвятил его памяти специальный выпуск -- возможно, вы читали. -- Да, я хорошо помню. Должно быть, такой удар для вас и вашей матушки. -- Она погибла вместе с ним, сэр. -- Взгляд в пол. Поморгать. -- Ах. Определенно, я вам так сочувствую. -- Ничего, я был к этому готов. Мне можно идти? Пора садиться за книги. Время -- деньги. -- Конечно, мой мальчик. Заглядывайте иногда. Если захочется поговорить о своих планах. Для того я здесь и сижу. Разбежался. -- Благодарю вас, сэр. -- Через весь кабинет, рюкзак на плечо, уже почти в дверях. -- Ох, э-э, мистер Паппадопуласс... -- Да, сэр? -- Мы, э-э, забыли о вашей плате. За, э-э, опоздание на оформление. Спокойно, ты будешь отмщен. -- Разумеется. Весьма извиняюсь, должно быть, я расстроился. Только посмотрите на него. Благосклонная улыбка. Седины мудреца. Исполняет благородную миссию. Играет с камешками. Интересно, если хер у него заизвесткуется, то отломится или нет? 4 Но совсем на другом уровне, там, где отмеряется особый сорт университетского времени, на верхнем этаже под косой крышей Полином-холла, он нашел худую и вечно эзотерическую фигуру Калвина Блэкнесса. Там его обнаружил Гноссос, там все это время Гноссоса и ждали: под огромным мансардным окном сияющей белой студии, сами стены которой впитали в себя запахи льняного масла, скипидара, краски, шлихты, ладана и розовой воды. Старина Блэкнесс, единственный из друзей-советчиков, кто после долгого раздумья так и не дал Гноссосу своего учительского благословения на экспедицию по асфальтовым морям, кто предостерегал его от заговорщицкой дружбы Г. Алонзо Овуса, кто один заранее знал о парадоксальных ловушках Исключения. Не соглашаясь по сути и не вставая на его сторону, он был для Гноссоса понимающим ухом и единственной мишенью интроспективных монологов. Только ему бродяга мог открыть секрет. В льняной блузе мандарина, Блэкнесс стоял сейчас в терпеливом, но многозначительном предвечернем спокойствии и выводил на мольберте глаз в руке темной богини. Из тысяч линий света и тьмы проступали небольшие головы и черепа, лишенные необходимых атрибутов: ртов и носов. Со всех сторон нависали клыкастые мартышки-демоны, восточные собратья горгулий -- эти вопящие создания сбредались, держась за рога, со всей небесной шири христианского Запада. Вокруг натянуты холсты: отрицающие статику, текучие, они покрывались краской и аннигилировали с той же частотой и ритмом, что и другие, несшие на себе реальную субстанцию. Уничтожение себя. Засасывающая воронка -- так всегда казалось Гноссосу, -- из года в год диаметр уменьшался, стягивался в острую точку, где созидание и разрушение сливаются воедино. Там, если подфартит, он и умрет. -- Ты как? -- вопрос прозвучал легко. -- С бодуна, старик. Мучаюсь от запора. Что ж ты не отвечал на письма? -- Гноссос уселся на каменную рыбу. Рябая поверхность испещрена красками. -- Это были не столько письма, сколько послания, разве не так? И мы ведь знали, что увидим тебя снова. -- Брось, неужели ты не поверил, что я загнулся? Как и весь Ментор. Блэкнесс укладывает тонкие графитовые палочки на кусок сухой змеиной кожи. -- Нет, Гноссос, не поверил. Ходили слухи, но такой конец не для тебя. Может быть, со временем. Своей рукой? Присосавшись к двустволке двенадцатого калибра. Жаканом или дробью? -- Когда я заблудился, старик, было минус тридцать, представляешь? -- Нет. От огня -- возможно, но только не от льда. Мне не нужны для этого аргументы. -- Блэкнесс улыбнулся, как его научили в Индии, и поставил кастрюльку с водой на лиловую плитку. Лиловую, конечно же. Ни один предмет не определен настолько, чтобы избежать раскраски. В один прекрасный день плитка задрожит, отряхнется от статического равновесия, доковыляет до дверей и вывалится из студии прямо в Меандр, шипя и отплевываясь. -- У меня есть палочки корицы, хочешь? -- Продираясь сквозь мешанину в рюкзаке, он наткнулся на пакет с семенами дури. -- О, да, у тебя нет оранжереи, Калвин? Нужно кое-что посадить. -- У Дэвида Грюна, кажется, есть. Кактусы? -- Просто мексиканская трава. Как, кстати, поживает старина Дэвид? -- Сочиняет музыку -- такой жути ты еще не слышал. Но крепкий, и морда красная. -- Этот кошак всегда был лириком. -- Памела так назвала меня. Не совсем точно. -- Стало более атонально. -- Заливая чаем палочки корицы. -- Еще послушаешь. На прошлой неделе ему стукнуло сорок, знаешь; а пока ты искал Матербола, родил шестую дочку. -- Шестую? -- Назвали Зарянкой. Птичье имя, как и пять первых. А я спиритуальный девственник. Сколько нерожденных детей выпущено в резиновые шарики. А то назвал бы в честь насекомых: как поживаете, познакомьтесь -- мои близняшки, Саранча и Сороконожка. Господи, глаз в руке. Мигни ему. Нет, не надо, а то он мигнет в ответ. Они выезжали из города вдоль замершего ручья Гарпий. Из-под металлического льда -- слабое журчание. Черный "сааб" художника, гипнотический вой двухтактного двигателя; сгорбившись на переднем сиденье и не сводя глаз с мягкой обивки крыши, Паппадопулис вспоминает паломничество в Таос, ищет Связь, которая собрала бы воедино разрозненные обрывки искупительного опыта, соединила бы их в плетеный знак или узор, какой-то знакомый ребус. Возможно, треугольник. Рыбу. Знак бесконечности. Но сейчас он сидел рядом с Блэкнессом, чьи тонкие перепачканные краской пальцы мягко держали руль. Глаза произвольно фокусировалось на белых струйчатых дефисах, которые, танцуя на оттаявшем полотне дороги, улетали назад под машину; обоим приятно было ощущать движение поверхности, хотя удовольствие поступало через разных посредников, от разных текстур одной и той же плоскости. -- Ты начал мне что-то рассказывать. В студии. Гноссос собирает разрозненные мысли -- внимание уже уплыло к шуму колес. -- Нью-Мексико, старик, я наконец-то его нашел -- в том самом месте, о котором трындит в этой стране каждый торчок. Только никакого солнечного бога, ничего подобного, одни тако и коктейли. Самое то, чтобы свалиться. -- Мы так и думали. -- Мы? -- Мы с Бет. Ленивый вздох, звук въевшейся в кости усталости, копившейся, хранимой до этой самой минуты. -- Если б меня занесло в средние века, старик, можешь быть уверен -- я ушел бы искать Грааль, или от чего тогда все тащились. Да и ты тоже, так что не петушись. У каждого есть свое маленькое паломничество, твое оказалась внутренним, а я для медитаций не гожусь, да? Хотя бы потому, что нет времени: это маленькое десятилетие, с которым мы играем, -- слишком нервное. -- Точно. -- Ничего точного. Между прочим, ты первым рассказал мне про этого кошака -- не считая Аквавитуса. -- Моя ошибка, должен извиниться. Я думал, он грибной колдун из Мексики, а оказалось -- филиал наркосиндиката. Ты же искал мистического просветления, насколько я помню, а не просто возможности заторчать. -- Ну, выбирать там не приходится. Может, в следующий раз перейду границу и ни на чем не зависну. Я тебе скажу, старик, в этой стране невозможно шагу ступить, чтобы куда-нибудь не вляпаться. Мышиные хвосты в лимонаде, в шоколаде -- гусеницы, повсюду мерещатся личинки, прогрызают все подряд. -- Он перевел взгляд на каплю -- просочившись сквозь плотно закрытое стекло, та уже приготовилась сорваться с вибрирующей рамы. -- Даже в пустыне. Я по наивности ожидал найти там какие-нибудь дюны -- хоть что-то кроме "Арапахо Мотор-Инн" на девяносто два номера, и все с "Прохладой Белого Медведя". А огни! Розовые, желто-зеленые, рубиновые, пурпурные, голубые -- нужно запрягать мула, чтобы сбежать от этого сияния, старик, поверь мне. Даже в песках валяются гондоны. Сплошная сушь и горячий ветер, понимаешь, в сушь там втягиваешься по-настоящему. -- Сорвавшиеся капли слились на лобовом стекле в ручеек и поползли наверх дрожащим шариком. -- Старик Плутон вцепился в пейзаж своими грязными когтями, как полагается. Прешься подальше от повседневного космоса, а получаешь в морду взбитые сливки и пирожные от "Бетти Крокер". Тебя может прибить молнией, но это не так смешно. И если кто-то просто отправит твоей мамаше горстку праха и волос, кому нужны такие шутки? -- Он скрестил пальцы, защищаясь от наговора. -- Честно тебе скажу, я был готов выкинуть белую тряпку, настолько Проникся Таосом. Кто мог подумать, что я найду его именно там: маленький городишко, полный тряпок, мексиканских шалей, серебряных талисманов, нефритовых колец и прочего мусора. Но тем не менее -- из теней выплыл индеец, завернутый во фланелевое одеяло -- целиком, до самого лица, ничего не видно, кроме глаз. А на одеяле прошито, Калвин, одно слово. Одно слово, правильно? -- Матербол. -- Что же еще? Так он приманивает людей. Рассылает своих мальчишек в таких вот одеялах, и человек идет следом. Если окажется легавый, они разберутся быстро, с виду -- настоящие отморозки из "Четырех перьев", придушат струнами от пианино; но они умеют вычислять чистых торчков. Он привел меня в бар с водостоком над самой дверью, типа саманный дом в переулке. Трубу я запомнил, потому что там не бывает дождя. И в баре меня ждет не кто-нибудь, а Луи Матербол собственной персоной. -- На запотевшем стекле Гноссос рисует букву М. -- Стоит за стойкой и вытирает стаканы. Сидни Гринстрит. Жирный, лысый, в лиловых подтяжках, без рубашки, по всему пузу потеки пота -- громадная бочка, кроме шуток -- и жует сен-сен. Рядом -- изможденная цаца из пуэбло, наверное, жена, в бордовом платье, и тянет что-то из галлонной банки через хирургическую трубку. Ты бы посмотрел, старик, на это буйство. Знаешь, что он сказал? Я и минуты не простоял в дверях, а он говорит: "Ты наверняка знаком с работами Эдварда Арлингтона Робинсона". Вот тебе и Грибной Человек, дядя, я-то думал, что нашел его. Лорд Бакли в роли Гогена готов мне мозги вправить раз и навсегда, так? Целыми днями только и знает, что мешать это пойло, которое у него называется "Летний снег". Белый кубинский "бакарди", толченый кокос, колотый лед, молоко, апельсиновый шербет, и все это взбивается в миксере "Уоринг". Потом он разливает его в охлажденные чашки, а ободки протирает мякотью кактуса. Прямо в пену крошит мескаловые почки и шоколадные опилки. -- Гноссос стер со стекла М. -- И я выдержал, понимаешь, о чем я: две, а то и три недели подряд валяться на полу, въезжать в его декламации и базарить с электролампочками. Старик, он все разложил по строчкам, всю эту микки-маусовскую хренотень -- четко, словно "Марш времени"; его старуха за это время поехала настолько, что куда бы ни двинулась, по пути зависала на свечках и забывала, за чем шла. И никакой жратвы. Только "Летний снег" и болтовня Матербола днем и ночью, если ему только не нужно было взбивать пойло. Каждые четыре часа -- новые смены индейцев в одеялах приходят и садятся квасить. Чистая эйфория, старик. Кое-кто посреди сеанса начинал хихикать, а к концу весь бар просто сам был не свой, такая на всех накатывала слабость. Эдвард Арлингтон Робинсон, старик, -- нужно слышать самому, иначе не поверишь. И каждый год он выбирает нового. В прошлом это был Джон Гринлиф Уиттиер, а может, Джеймс Уиткомб Рили. План, как он его разложил, -- циклическое переложение, в начале "Жена из Бата", а финал -- "Пуховая Опушка". До самого конца я не понял только одного: чем он берет индейцев. От чердака до подвала, старик: сбережения всей жизни, государственные облигации, серебряные рудники, нефритовые залежи -- все, лишь бы присосаться к хирургической трубке. -- Но он так и не показал тебе солнечного бога. -- Его накрыли. Как-то вечером я вернулся с припасами, и не нашел ничего. Окна заколочены, никаких следов. Только несколько засохших огрызков кактусов, да скорлупа опродотворенных яиц. Ходили слухи, что свою старуху он угробил, в подвале типа камеры пыток, клещи и кислота, рыболовные крюки. А, да, водосточная труба -- из нее хлестали потоки воды. Жуть. Блэкнесс чуть отпустил педаль акселератора, придав наступившей паузе должное значение, и несколько секунд они опять слушали шум колес. -- Это как-то связано с пачуко? Из твоих посланий было трудно понять. -- Никакой связи с Матерболом, просто я завис в том бойскаутском лагере еще ненадолго после его ареста. Думал, последнее место, где будут искать засвеченных. И кстати, единственный кусок пустыни без клинексов и пивных банок. Было, конечно, подозрение, что скауты чем-то повязаны: медальки за своевременный донос и все такое, но в целом оказалось -- нормальная крыша. Пока не принесло пачуко. -- На этот раз он нарисовал на стекле букву П. -- Пригнали на двух "пакардах" -- они залипают по большим белым машинам, -- двенадцать, может, тринадцать чуков. Гибридные физиономии, поросячьи глазки, мешанина кровей, не выше пяти с половиной футов, взбитые начесы, у каждого возле большого пальца татуированый ребус: три маленьких точки. Зло в чистом виде, понимаешь. Гноссос замолчал и поерзал на сиденье: теперь он смотрел в никуда, органы чувств воспринимали только басовитый вой мотора, подкладку его истории. -- Кто может знать, что у них на уме, Калвин? Они появились в лагере бухие, но бухие по-плохому: этиловый спирт с сотерном "Галло" и текилой, говно типа того, -- пригнали так, точно неделю не видели спальных мешков, понимаешь? Сидят и точат стилетами ногти. Да, и еще трясутся под музыку, как бы в такт. Радио в "пакардах" орет -- на одной и той же станции, там Бадди Холли. "Пегги Сью", кажется. Обступили одного бойскаута -- белобрысого такого, на нем еще была навешана куча всякой дряни: почетные значки, нашивки звеньевого. Они на него даже не смотрели, просто стояли, пока не доиграла песня. А трое -- нет, двое приперлись к моей палатке и говорят что-то вроде: "не рыпайся, мать твою, ухо отрежем". -- Только к тебе. -- Только ко мне, из всех, индивидуально, вот так. Потом вернулись в кольцо вокруг этого скаута. Который, ясен пень, только подливал масла в огонь. И когда музыка пошла в масть, они стащили с него одежду, со звеньевого, по самые яйца, старик, просто ободрали. И как же он дерьмово перепугался, не кричал, только тихо скулил. Они прикололи его к земле, понимаешь, колышками от палаток, а потом стали тыкать бычками. Даже в эту штуку. Блэкнесс резко прикрыл глаза, но выражение его лица не изменилось. Гноссос не заметил. -- И все время эта хрень "Пегги Сью" по радио. Один, самый старательный, все время бубнил, вроде как утешал. Так бабы разговаривают с собаками, знаешь? Повторял, что все будет хорошо, что он хороший мальчик, даже погладил его по голове, а другой рукой запихал последний окурок в ухо. -- Господи, Гноссос. -- Звеньевого наконец вырвало. Чуть не задохнулся. -- Паппадопулис привирает, добавляя остроты. Говори только правду -- и рассказ тебя затянет. Блэкнесс хмыкает, будто собираясь что-то сказать, и оглядывается на Гноссоса, затем, притормозив, сворачивает с главной дороги к своему дому. Дождь все сильнее стучит по крыше машины, и в резко наступившей темноте зеленый огонек приборной доски красит их лица в совсем другой цвет. Разгорается и гаснет в неком дополнительном среднечастотном диапазоне. Гноссос отвернулся и посмотрел через боковое стекло на знакомые холмы и низины, потом откинул с лица прядь волос и коснулся рукой носа; секунду таращился на него, скосив глаза, затем снова перевел взгляд в окно. -- После этого я отключился. То есть натурально слетел с катушек. Ищешь чего-то простого, а находишь в одном месте все язвы своей страны. Понимаешь, даже на этот проклятый закат я не могу смотреть просто так -- он мне что вывеска на мотеле "Жар-птица". Которая, между прочим, во-первых, больше, и во-вторых, черт бы драл, дольше горит. -- Ты хотя бы пытался. -- Клянусь твоей задницей, пытался, но меня все равно забрали. За бродяжничество -- самая идиотская статья. Легавые, старик, если они хотят кого-то загрести, то загребут, неважно за что, -- это просто легавый синдром. Самодовольные наглые ублюдки, сцапали, когда я уходил из города, ползли сзади на первой скорости, дожидаясь, когда оглянусь. Естественно, я улыбнулся, как только показался проклятый знак, и это все решило. Если человек улыбается или смеется -- значит, над легавым: например, что у того пузырятся штаны или пуговиц не хватает. Уже перед самой городской чертой обогнали меня и говорят: "Сколько у тебя денег, пацан?" Я смотрю на него -- понимаешь как, да? Снял рюкзак, прислонился к столбу и смотрю прямо ему на нос. -- Гноссос издал звук, будто его рвет: -- Блуааааа! -- Дальше. -- Черт, старик, я не просек, что они со мной играют. Влез к ним в машину и сказал, чтоб попробовали на меня что-нибудь повесить. Это их добило. Они озверели. Если бы я был темнее на рожу, они отбили бы мне почки. Если б я был Хеффалампом, остался бы с поломанными ребрами. Так потом и вышло: в три часа ночи они сцапали одного пачуко и со всей дури измолотили его пряжками. Но мужик был крут, должен тебе сказать, -- как-то тяжело и очень злобно. Даже когда полились слезы, это все равно получилось круто. Вот так, а я вполз обратно в свой Иммунитет: ни валентности, ничего вообще. Старая добрая инертность, без нее никак. К такой срани, как там, даже близко подходить нельзя. -- А бороться? Гноссос принялся непроизвольно теребить волосы и откидывать их назад. -- Мало греческого, старик. Слишком много коптского. -- Со стекла снова потекло, капли теперь срывались часто и падали ему на штаны. -- Наутро меня выставили из города; шериф косил под Джона Уэйна, пальцы за ремнем, сказал, чтобы я валил покорять запад. Но я по пустыне обошел город и после полудня вернулся обратно -- солнце в это время жарит, легавые спят, поэтому я прикинул, что можно найти пуэбло, узнать, чего там делают индейцы, когда Матербол пропал. Но это не пуэбло, старик. Только дурацкий викторианский особняк торчит среди полыни. Покрашен киноварью. Во всех комнатах в силках болтаются дохлые сороки, мебель красного бархата, кермановские ковры, мягкие алжирские оттоманки, портреты деятелей англо-бурской войны. И запах, скажу я тебе, -- так может вонять только смерть. Я все это видел через окно, кстати говоря, -- и не подумал лезть внутрь. Я рассчитывал на что-то более божественное. -- А не дьявольское? Догадливый, скотина. -- Может быть, не знаю. На почтовом ящике -- полустертое имя, что-то вроде Мо-жо, толком не разобрал. Сон еще приснился, как раз той ночью, когда по пути в Вегас меня подобрала цаца из Рэдклиффа, муза, можно сказать. Тот пачуко, о котором я тебе рассказывал, -- у него слезы превратились в перья и теперь липли к щекам. И что-то там с матерью: она отнимала его от груди, потому что еще целая очередь стояла на кормежку. Потом ее сосок превратился в кусок хирургической трубки, и она повесила ребенка на крючок в викторианском доме. -- Где ты сам был в этом сне? -- В очереди, старик, последним. Где ж еще? По заваленному листьями проезду они добрались до мрачного, обшитого вагонкой дома Калвина. Две тени по обе стороны входа -- что-то вроде живой изгороди -- придавали ему некую анонимность; дождь размывал снежные отвалы. Кое-где на деревьях покачивались лакированные маски и хитро поглядывали по сторонам. После первой же оттепели из хляби покажутся разукрашенные пни с желтовато-розовыми или фиолетовыми дуплами. В глубине двора на крыльце, к которому вела дорожка из каменных плит с выложенным мозаичным тигром, стояли жена и дочка Калвина. Об их ноги, урча, терлись полдюжины котов с ремешками на шеях. Уже открывая дверцу, чтобы выйти и поздороваться, Гноссос почувствовал, что его касается рука. Губы Блэкнесса вновь сложились в подобие улыбки, а темное лицо замерло напряженно и сочувственно. -- Послушай, Гноссос, сегодня не нужно стараться... -- Пауза. -- Ты меня понимаешь? -- Еще бы. -- То есть, будет время и получше, да? -- Да ладно, старик. -- Может лучше просто поговорить... -- Неуверенно. -- Расскажешь еще что-нибудь... -- Эй, ну правда, ты же знаешь, какой я маньяк по части шаны. Начнут мерещиться пауки, усыпишь меня каплей ниацина. -- Последнее слово, означавшее близкое знакомство с добропорядочностью и здоровым образом жизни, он произнес, высвобождаясь из "сааба", когда все его внимание уже поглотили люди на крыльце. Старые друзья, с виду немного изменились. Бет вышла вперед, в восточном изяществе ее манер почти полностью растворилось наследие среднеатлантических штатов. Сдвинув с бедра складку сари, она произнесла: -- Гноссос. -- Из желтого шелка высвобождается украшенная браслетами рука, глаза сияют. -- Как здорово, что ты вернулся. -- Ну, привет, Бет... Ким. Девочка покраснела -- цвет ее кожи менялся, вторя отцовской смуглости, словно мягкое эхо, неспокойные руки сцеплены за спиной. Одиннадцать лет, может -- двенадцать. Смотри, как обрадовалась. -- На ужин сегодня карри, -- прошептала она быстро, -- и мамины рисовые пирожки. -- Шутишь. -- Касаясь пальцем кончика ее носа. -- Заходи, Гноссос. -- Калвин у него за спиной стряхивает с обуви снег. -- В гостиной, если тебе не терпится. Кому, мне? Поговори с дамами: -- Идите в дом, девушки, а то простудитесь в этих своих пеньюарах. Дом -- такой, каким он его помнил: полно зверья, привитые вьюны и лозы, дикие тюльпаны, зонтичные магнолии, ирландский мох. Около сложенных в лежанку апельсиновых и шафранных подушек несколько росянок оплетают живот перевернутой медной сороконожки, маленькие когтистые стручки тянутся в воздух, готовые спружинить под любым присевшим на них созданием. Стены от пола до потолка покрыты картинами. Бесчисленные образы, текучие метафоры окунаются в нейтральные глубины и плоскости и снова угрожающе выпячиваются над поверхностями холстов. Вот эта, похожая на гобелен, -- отсечение головы. Надо как-нибудь забрать себе. -- Хочешь сакэ? -- В руках Бет керамический поднос с дымящимся напитком, седина в длинных волосах не подходит телу молодой танцовщицы. Кисея и шелк взлетают при каждом ее шаге. -- Что за спешка, старушка, может поговорим немного? -- Ты же не уходишь, Гноссос, еще успеем. Такое занудство -- эти любезности. Как слайды после отпуска. -- Она достала вырезанного из кипариса лягушонка, и, нажав потайную кнопку, открыла крышечку у него в голове. -- Вот. -- Капсула лежала в крохотном отделении. Привет, дружок. -- Ну, раз ты настаиваешь. Хотел побыть вежливым. -- Историю хорошо узнавать по частям. Как головоломку, знаешь? -- Складывать самой? -- Именно. -- Пауза. -- Особенно в твоем случае. Бери, лучше всего глотать сразу. -- Я, пожалуй, перемешаю. -- У тебя пустой желудок? -- Гммм. -- Гноссос осторожно разделил капсулу и высыпал белый порошок в сакэ, где тот сначала сбился в комки и упал на дно, однако скоро растворился. Гноссос поболтал в чашке мизинцем и опрокинул в рот, как бурбон. -- И все же, как вы тут? Бет поискала глазами Ким и Калвина, потом взяла в руки лягушонка и керамический поднос. -- Слегка запутались, раз уж ты спрашиваешь. Но разговоры подождут. Ты полежи, а я посмотрю, как там карри. Ким будет рядом, если тебе вдруг станет плохо. -- Улыбается, другой рукой гладит кота, пару секунд смотрит прямо в глаза, словно на фотографию, потом уходит на кухню. Куда лечь? На эти подушки. В дверях Ким, поговори с ней. -- Досталось тебе за последние дни, а, малявка? -- Не знаю. Что досталось? -- Ну, хоть что-нибудь. Снеговик, запоздавшие подарки к Рождеству? -- Ты все такой же глупый. -- Глупый-тупый, ты же меня понимаешь. -- И имя у тебя смешное. -- У тебя тоже. -- Ким -- красивое имя. -- Почему ж ты тогда такая тощая? -- Я не тощая. -- Костлявые коленки и косички торчком. -- Мама! Хе-хе. Бет кричит из кухни: -- Что, Ким? -- Мама, Гноссос обзывается. -- Пусть, не обращай внимания. -- Подумаешь, обзывалки. -- Он дотронулся сквозь сари до ее коленки. -- Чего ты так волнуешься? -- Опять дразнишься? -- Ты посмотри на свои коленки. -- Я тебя больше не люблю. Даже если ты опять уедешь. -- Нет, ты посмотри. -- Зачем? -- Увидешь, что они костлявые. -- Маам... -- Шшш, -- остановил ее Гноссос. -- Не надо. Они у всех костлявые, только это секрет. -- У тебя тоже? -- Смотри. -- Задирая вельветовые штанины. -- У тебя волосатые. -- Когда вырастешь, у тебя, может, тоже будут волосатые коленки. -- Нет, не будут, волосатые бывают только у мужчин, так что вот. -- Может у тебя и усы вырастут, как тебе это? Ага! -- Неожиданно первые признаки оцепенения сковали конечности. Кончики пальцев. Обязательно нужно их потереть друг о друга. Нос, виски. Виски. -- У девочек вообще не бывает усов, им не положено, это все знают. Смутная тошнота, может, опустить голову? -- Я знаю одну такую в Чикаго. -- Врешь. -- А может, в Сент-Луисе. -- Как дела? -- окликнула Бет. -- Все в порядке? -- Кумар, сестрица. -- Чего? -- Ким смотрит прямо на него. -- Кумар -- это такой снеговик. Ты за эту зиму хоть одного снеговика слепила? -- Я не люблю зиму. Уставилась на меня, как лампа. Дети всегда включены, всегда на взводе. Дети и котята. -- Почему? -- Холодно. И нельзя разговаривать с грибами. Вууууууу. Ей нельзя разговаривать с грибами. -- А еще? -- Еще из-за черепахи у ручья Гарпий, я тебе когда-то рассказывала. Кажется. Большая и хватается. -- Что ты ей говоришь? -- Я не разговариваю с черепахой, глупый. Еще бы. -- Мне хочется ее убить. Вууу-хууу. -- Зачем? -- Не знаю. Дзиииньг. Цвет у этих подушек. Даже боковым зрением. Почему так холодно? Мерзкая тошнота. Держись, только не сблевни. О чем мы говорили? Черепахи. -- Не знаешь почему? -- Не-а. Проткну ее копьем. Когда снег растает. Клещи и кислота. Рыболовные крюки. Сколько в этом пульмане? В большом пятьсот, тут -- примерно треть, если половина, то двести пятьдесят, отнимаем немного, ну, скажем, сто восемьдесят миллиграмм. Часа два, может, три. -- Три часа. -- А? -- Ничего, ничего, это я твоему отцу. -- Глупый, папа сейчас думает. В рисовальной комнате. Медитация. Сама по себе -- бесполезна, он говорит. Если соединить с дисциплиной, тогда. Соединить. Единить. Единственный. Единый. Единица. Что это мокрое? Мой лоб, да, Бет. -- Бет? -- Все в порядке. -- За ее спиной Калвин -- смотрит сверху вниз. Боже, какой он длинный. Я опять на полу. Охх-хо-хоооо, осторожно, сынок, ты летииииишь... Голос Калвина: -- Ким сказала, что ты бледный и весь дрожишь. Как сейчас? Бет вытирает лоб салфеткой. Тиииише. -- А, давно -- ты знаешь, о чем я, ее тут нет, да? Хе-хе. Давно, э-э, Ким ушла? -- О чем ты, Гноссос? -- О Ким, старик, ну ты же понимаешь. Она только что была здесь, сечешь, говорили про черепах. -- Час назад, может, больше. -- Неужели? Ты серьезно? -- Попробуй сесть. -- Это Бет. Хорошо. Это запросто, это нетрудно. Только осторожнее с позвоночником. А то хрустнет. Медленно, вверх. Вот. Что это? Да вот же, идиот. ЧТО ЭТО? -- ААААА! -- Тьма. -- Это просто картина. Ты ее уже видел, можешь открыть глаза. -- Нет. Я знаю. Он отрубил себе голову. Сам себе. -- Это просто картина. -- Не ври. -- Ты ее уже видел, когда пришел. На стене. Гобелен. Но тогда он не двигался. У него лезвия. Осторожнее с лезвиями. Бритвы. Следи за ними, следи за каждым, иначе они убьют себя, пока ты здесь. Лезвия бритв. -- В туалет. -- Ты хочешь в туалет? -- Калвин меня поднимает. Только бы не узнал. Кивай. Правильно, детка, правильно, надо пи-пи, ля-ля. Бет ушла. Я не заметил. С ней надо осторожно. Надо очень осторожно. Сцапают когда-нибудь, если не следить. Шаг из комнаты и звонок по телефону. Тук-тук-тук в дверь. Здоровенная тетка в халате, безглазое, безносое, безротое лицо, парализует одним касанием. Не теряй бдительности. Запирай все двери. А. Б. В. -- Вот туалет, Гноссос. Сам справишься? -- Обязательно. Конечно. -- Плотно закрыть, задвинуть старую щеколду. Ну вот. Что? А, лезвия. Вот, одно валяется на раковине. Подберем все, в аптечке? Да, о, да, отлично, целая пачка. И еще в станке. На нем волосы. Фу. Еще? Должны быть еще, думай. Ванна, аптечка, раковина, вешалка, весы, подоконник, ха -- вот еще. Унитаз, нет, там откуда? Обрезание. Кастрация. Вжик, и нету. Белые, я где-то читал. А у цветных? Комплекс кастрации. Этот миссисипский кочан хапнул мои пять баксов. Вендетта. О, еще одно на подоконнике. Еще? Ищи как следует, нужно собрать все, теперь -- куда можно спрятать. Нет, не сюда, слишком очевидно. Скормим их вот этому цветку, только по одному. Эээ, нет, перережет кишки. Под ванну. Ну вот. Готово. Ой, подожди, спусти воду, пусть думают. Слоссшшш. Слоссшшш. Теперь осторожно открываем... Когда-нибудь скажут спасибо, что уберег их от самоубийства. Что это? Хе-хе, рыжий кот. Смотрит на меня, как его зовут? Абрикос. Кот Абрикос. -- Тебе чего, Абрикос? -- Рррннмау. -- Ты что-то знаешь, да? -- Рнмау. Идет за мной, сумасшедшая тварь. Мы, люди, оставляем за собой какой-то запах, невидимые железы у нас на копытах удерживают животных от вопросов. -- Есть сможешь, как ты считаешь? -- спросил Калвин. -- Скажем, минут через десять. -- Боже, он сидит рядом. А когда я успел сесть? Есть -- конечно, старик. -- Да, я это, как бы, проголодался. -- Все на меня таращатся. Тииихо. Шшшш. -- Когда Ким вышла из комнаты -- тогда, в первый раз... -- Да, и что? -- ...ты что-нибудь видел? -- Видел? -- Женское лицо без глаз, носа и рта. Нет, это было позже, и не видел на самом деле. Подожди. Перья на -- нет, что-то другое, какой-то примат, шишковатый, надо ему сказать: -- Такой шишковатый, короткий... -- Пачу... -- Нененене. -- Подожди. У меня за спиной кот, сейчас он... -- Прыг. Гноссос крутанулся назад и ткнул пальцем туда, где Абрикос, только что оттолкнувшись напряженными лапами, поднялся над полом, взлетел в воздух и -- вниз на шафранную подушку, сцапав передними лапами паука, мгновение назад удиравшего от него по стене. -- Видишь? Ты видел? Я знал, что он прыгнет. Я чувствовал... -- Что шишковатое, Гноссос? -- Нет. Ничего. Ничего не было. -- Отобрать у кота паука. Потихоньку. Еще живой, видишь: лапками дрыгает. Черная вдова, ты меня укусишь? Не та форма. Мужеубийца. Жук-богомол, самка отъедает ему голову, пока он ее трахает. Вот, росянке. Стручок ждет. Надо бы его покормить. -- Пинцет. -- Минутку. -- Бет вырастает рядом. Как она узнала? Эта музыка. -- Я слышу звуки, Калвин. -- Я только что включил, Гноссос. -- Рага? -- Ситар гоняется за гаммой. Я на тамбурине, гулко, провода на ветру, легкими волнами. Мягко. -- Вот. -- Что? -- Пинцет. -- Бет прямо перед ним, протягивает пинцет. Зачем? Паук. Правильно. ладно. За одну ногу. Легонько. Интересно, цветок чует запахи? Ого, волынка разговаривает. Сконцентрироваться. Точнее. Вот так. Вот так. Закрывается. Абрикос тоже смотрит. Боишься? Скормить ему кота? Здоровый слишком, вони будет. Другие коты возжаждут мщения, придут в ночи на запах моих козлоногих копыт. Ты убил нашего брата. Умри, неверный. -- Пошли, -- сказала Ким, -- ужин готов. Ким. Отцовские замыслы. А ее тело -- чье? Нельзя об этом думать. О, смотри. Еда, какая великолепная еда. Синие груши. -- Синие груши? -- Папа их красит. -- Эй, я хочу синюю грушу. Стол уже накрыт: ужин разложен в антропоморфные блюда, разлит в пустые утробы черноглазых керамических созданий и готов выплеснуться сквозь их кривые глиняные пасти. Горы дымящегося шелушеного риса, неотшлифованного, пахнущего крахмалом; лоханки желтого карри, куски баранины мягко распадаются; жареный миндаль, посыпанный кунжутом; натуральная окра; палочки глазированного ананаса; флаконы с розовой водой; чашки топленого масла; манговый чатни; ароматный дал; графины темного вина; кисло-сладкие перцы; синие груши в мятном сиропе; Гноссосу хочется всего сразу, он предвкушает любой экзотический вкус, любой неведомый аромат. -- Сюда, -- сказала Бет, -- во главу стола. -- Я? Ты что, старушка, на почетное место? -- Ты же у нас воитель, -- сказал Калвин. -- Ого. -- Опускаясь на стул, теребя салфетку, принюхиваясь к яствам и разглядывая тарелку с громоздящимся на ней великолепием. -- Танцовщицы, старик, вот чего нам не хватает. Звон браслетов, парящие феи, гибкие сильфиды. -- Это же очень просто, -- сказала Бет, взмахнув поварешкой, словно дирижерской палочкой. -- Закрой глаза и смотри. Попробуем. Ну конечно, вот они все -- подмигивают ему из-под безмолвных вуалей. Оп-ля. После ужина Гноссос сидел в полном лотосе под одной из зонтичных австралийских магнолий и грыз кешью в роговой скорлупке. -- Я падаю, Калвин. Толстым пером Блэкнесс небрежно набрасывал его силуэт, обозначая черты лица, но не удержался, и из переплетения волос теперь выглядывали сатиры и нимфы. Его собственный лоб сжимался и хмурился, темные глаза искали что-то, по обыкновению смутно намекали на неопределенное, едва определяемое. -- Тебе только кажется. Там было больше ста шестидесяти миллиграммов, время еще осталось, даже если пока нет галлюцинаций. -- Ага, старик, только все приходы достаются другим кошакам. Я же начинаю подозревать, что этого не будет никогда. -- С рыхлым усилием он заглатывает кешью, только сейчас осознав, что вот уже минут пятнадцать пережевывает истертую в порошок мякоть. -- Ты хочешь всего и без дисциплины, Гноссос, нельзя так сразу рассчитывать на откровение Иоанна Богослова. -- Классно, старик, -- ни видений, ни солнечных богов, ничего, а? Ты что думаешь -- я просто торчок, что за дела такие? Перо Калвина выводит простой контур греческого носа: линия падает вертикально ото лба. -- Что бы там ни было, пытаться сейчас тебе что-то рассказывать -- жестокая бессмыслица, в прямом смысле этого слова. -- Во, это правильно, старый синтез я должен выманивать в одиночку. Но я не собираюсь корячиться на гвоздях, старик, ты ведь понимаешь, о чем я? -- Выпутываясь из лотоса, многозначительность которого ему только мешала, и энергично растирая онемевшую ногу. -- Послушай, я, по крайней мере, с тобой разговариваю. Я доверяю тебе или нет? -- Может тебе кажется, будто я что-то знаю. Крутанув пальцем в сторону человека, отрезающего себе голову: -- Например, об этой фигне. К чему это все, старик, если ты ничего не знаешь? -- Я дал тебе мескалин, так? -- Так. Так-так. Я понял. Но видений не получилось. Какая же альтернатива? Рационировать, как Овус? То есть, тут бы сгодилось любое старое видение. Хотя бы твое прошлогоднее, из-за поста и нечищеных зерен: та баба со горящим лобком, которая топает по облакам; старик, мне хватит двух секунд. -- И тогда ты забудешь об интуиции? -- А для чего я здесь, старик? Я в напрягах. -- Тебя гложет червь бессмертия. -- А если и так, то что? -- Попробуй укусить его сам. Бет стояла в дверях, и вся ее поза выражала вопрос: что-то так и не решено. Рядом Ким, руки опять сцеплены за спиной; когда машина отъезжала по хлюпающему снегу, она так и не помахала им вслед. Дождь кончился. До Кавернвилля они доехали молча: ни звука, кроме шума колес, да иногда -- щелканья дворников, сметавших со стекол комки снега. Вечер серо-голубого оттенка, нелепо пурпурные губы и десны, когда машина въезжала в обманчивые озера ртутного света. На Дриад-роуд она притормозила, и Калвин наконец спросил: -- Куда? -- Давай к Гвидо. Отсюда направо. -- Перед тем, как выйти на холод, Гноссос застегивает парку, поглаживает рюкзак. -- Хочешь выпить? -- Пожалуй, не буду. Не обидишься? -- Что ты, старик, все нормально, я просто подумал, может, тебе не хочется, ну, так быстро домой. Они затормозили у обочины, и Калвин не стал глушить мотор. Гноссос открыл было дверцу, но замялся. На лицах мигали красные отблески неонового медведя размером с мамонта. Только не надо сцен, что за черт, скажи спасибо. -- Спасибо, Калвин. -- Не за что. Приезжай еще, неважно зачем. -- Подожду немного, наверное. Мне пока не выбраться. -- По виду не скажешь. -- Эйфория. Адреналин. Метаболизм тащит наверх, только и всего. Включая сцепление: -- Эта картина без головы; завтра в студии заберешь ее. -- Что ты, не нужно... -- Все равно принесу. Я так решил, договорились? И будь осторожен, Гноссос. -- Ладно. -- Рука тем не менее тянется к боковому бардачку "сааба" и достает оттуда небольшой молоток, который, едва Гноссос к нему прикасается, получает свою роль в уже готовом плане отмщения. -- Пока. Ба-бах, он уже за вращающейся дверью, вдыхает знакомые пары гриля Гвидо. Ароматы отлично заводят, обнажают ячеистые клетки носовой памяти. Кольца жареного лука, пиццабургеры, шкворчащее масло, дезинфектант "Дыханье сосны". Студенты, между тем, распакованы по пластиковым отсекам, большей частью независимые, но попадаются и снизошедшие до плебса обитатели землячеств, все вместе они заканчивают день над тарелками вечернего корма, явно перепутав академического червя с голодом. Мохеровые студентки поклевывают пищу и поглядывают на часы в ожидании комендантского часа. Сквозь какофонию непредусмотренной учебной программой болтовни, интриг по свержению администрации, разговоров о карибской оружейной контрабанде и забав с коленками принцесс-старшекурсниц Гноссос все же расслышал, как "сааб" выбрался на дорогу, развернулся и медленно отъехал. Ну и ладно. -- Эй, Папс! Хефф в тельняшке французского моряка окликает его из битком набитого отсека. Голоса на секунду взмыли над шумом разговоров, головы вскинулись над элем и клубничными коктейлями. То там, то здесь -- ошеломленное узнавание, затем взгляды смущенно уходят в сторону. Только у одного хватило духу назвать меня по имени. Подойди, чего ты? Блин, семеро. Сломай же лед, найди слово. -- Мир. -- Садись, Папс. -- Рука Хеффа вяло повисла на плече Джек, костяшки пальцев трутся о ее щеку. -- А мы тут празднуем. Ты знаешь этих людей -- преддипломники, старые университетские кошаки. Боже. Четыре пустых стакана из-под мартини, пятый еще полуживой. -- Ты успел набраться, Ужопотам? -- Празднуем, Папс, как в старые добрые времена, -- меня выперли. -- Что? Старик, не может быть. -- Выперли, выперли, выперли под жопу, бум бум вниз по лестнице, сечешь? Господи, Фицгор, сразу не заметил. И еще четверо, нет, трое, этот в роговой оправе, где? Прыщавый. О боже, ужин в "Д-Э", бежать. -- Старина Агн-нуу скупил все "Красные Шапочки", монополист, представляешь? Пей давай, телячий эскалоп, ты есть х-хочешь? Всех тут з-знаешь? Ламперсучку з-знаешь, Агнуу з-знаешь, а Розенблюма пп-помнишь, а д-друга с рулетки? -- Эгню, -- последовала нервная поправка: неловкий взгляд сквозь очки на Гноссоса и щипок за узел галстука. Не круто. Фицгор смотрит волком, но слишком тих. Готовность номер один, старик. Господи, ну и буфера у этой Ламперс. -- Меня зовут Хуан Карлос Розенблюм, -- представился парень в тореадорской рубашке с блестками. -- Из Маракайбо. -- Официально приподнявшись над красным пластиковым столом, он протянул мускулистую волосатую руку. Не выше пяти футов, под самым горлом -- медальон святого Христофора, масляная шевелюра. То, что надо. -- А это мой товар, Дрю Янгблад, редакторий "Светила". -- В тот вечер нам не довелось познакомиться, -- сказал редактор. -- В какой вечер, старик? -- Рулетка, -- объяснил Розенблюм и крутанул тонким пальцем над столом, имитируя колесо. Ну еще бы. Хотят забрать свои бабки? Еще не хватало бить морды. -- Не прошла апелляция, слыш? -- Это Джек, рука гуляет взад-вперед по обтянутой джинсой ляжке Хеффа, но треть внимания сосредоточилась на бюсте Ламперс. Фицгор слишком тих. -- Я возьму тебе что-нибудь выпивать, -- сказал Розенблюм, подзывая официантку. -- Ты что будешь? -- спросил Янгблад. Гноссос пожимает плечами: сейчас не время надираться, кивок в сторону Хеффа, который заметил и понял значение жеста, но все равно пошлепал губами. Ламперс, поерзав, пододвинулась ближе. Надо бежать, на самом деле, будь потактичнее. Извилины еще не распрямились, официантка смотрит на меня. Гхм. -- У вас есть "метакса"? -- Йвас не пнима. -- Во рту у нее катыш жевательной резинки. -- Греческое. -- Шта? Спокойно. -- Тогда виски. Любой. Сойдет "Четыре розы" -- и немного имбирного эля. -- Есси у них ток ессь. Докмент ессь? -- Послушай, детка... -- Просс скажи. Никда не знашшь, кда проверьт. Хошшь, штоб Гвид закрыли? Будь как Ганди. -- Да, в порядке. Хочешь посмотреть? -- Не, раз в порядке. Нет бы просс пив попить. -- Уходит. Ноги толстые. Я сейчас ее изувечу, держите меня... -- Моя очередь, -- сказал Янгблад, по-прежнему на полном серьезе. -- Нет, пожаласта. -- Южноамериканец выставляет напоказ двадцатку. -- Я настаивываю. -- Эй, Папс, -- позвал Хеффаламп, отодвигая пятый пустой стакан из-под мартини. -- Как звали коня Тонто? Старуха Джек говорит Скаут, а Фитц -- Тони. -- Мой Бог, -- воскликнула облаченная в ангору Ламперс. -- Я ведь слушала по радио. Каждое воскресенье. -- "Шевелись, Скаут", -- грустно сказала Джек. Свободная рука торчит из расстегнутого рукава мужской оксфордской рубашки, пальцы отбивают на столе дробь копыт. -- Я тогда подумал, что мы еще обязательно пересечемся, -- интимно проговорил Янгблад, отмахиваясь от розенблюмовской двадцатки и высвобождаясь из спрессованных в отсеке тел, чтобы достать из кармана бумажник. -- Мне хотелось бы поговорить о Сьюзан Б. Панкхерст, хотя ты, наверное, не знаешь, кто это. -- Я настаивываю, -- тянул Розенблюм. -- Правда, это передавали каждое воскресенье, Одинокий Ковбой и Тонто. -- Внимание Ламперс теперь целиком на Хеффе, который пытается удержать оливки из всех своих мартини под одним перевернутым стаканом. -- Хотя иногда мы его называли Одноногий Ковбой, хе-хе-ха. -- Сьюзан как? -- Глаза Гноссоса направлены точно на буфера Ламперс. -- Не могло быть по воскресеньям, -- сказала Джек, прекратив барабанить пальцами и лизнув "Красную Шапочку". -- По вторникам, с рекламой "Чирио". А Тони звали коня Тома Микса. -- Б. Панкхерст. Новый вице-президент по студенческим делам. Протаскивает закон о студентках и квартирах. -- По воскресеньям были Ник и Нора Чарльз, -- сказал Хефф, не отрывая глаз от своей постройки, -- с этой психованной собакой. Как, черт побери, ее звали? -- Ты знаешь, что за тот ужин меня оштрафовали на ДЕСЯТЬ ДОЛЛАРОВ, ты, идиот?! -- прокричал Фицгор, дергаясь вперед и откидывая с глаз морковно-рыжие патлы. -- Десять долбаных бумажек?! Притворись, что не слышишь. Он не в себе. Что делать? Отдать клизму. Поглядывая на приближавшуюся официантку, Гноссос дотянулся до рюкзака и нащупал резиновый баллончик с трубкой. "Хайбол", почти идеальное пойло, ла-ла. Определяет социальный статус. -- Хефф -- извини, Янгблад, одну минутку -- Хефф, этого не может быть, тебя действительно выперли? -- "Дом Тайн" тоже был по воскресеньям. -- И "Король Неба", -- радостно встряла девица Ламперс, пододвигаясь и случайно задевая Гноссоса левой грудью. -- "Король Неба" был по субботам. -- Это Хефф. -- Вместе с "Бобби Бенсоном" и "Наездниками Би-Бар-Би". Ставь на кон свою розовую задницу, старик, -- меня выперли. -- Послушай, Гноссос, -- не отставал редактор "Светила". -- Мы должны поговорить о Панкхерст, это важно. Подумай сам -- что, если ей удастся приставить к студенткам надзирательниц? -- А в Маракайбо есть спецальновые назиральницы, ха-ха. -- Розенблюм сдается, прячет двадцатку в карман рубахи с блестками и задумчиво теребит Святого Христофора. -- Послушай, -- шепчет Эгню распаленному Фицгору. -- Не заводись. Ну чего заводиться, в самом деле? -- Плевать мне на десятку, но из-за вшивого куска мяса, или что там было, он поставил на уши весь этот чертов дом. Был там кто-нибудь не на ушах? Скажи, ты сам не стоял на ушах? -- Кто -- продолжал Хефф, не обращая на них внимания, -- был преданным филиппинским соратником Зеленого Шершня? -- Катон, -- небрежно ответил Гноссос, забирая "Хайбол" у пробиравшейся мимо официантки. -- Которого, кстати, сперва сделали япошкой, но после перл-харборского дерьма пришлось переиграть. -- Точно. А кореш Хопа Харригана? -- О! Хоп Ха-арриган. -- Лудильщик. -- Гноссос между двумя глотками. -- Послушай, -- нажимал Янгблад. -- Ты не понимаешь: если она протащит свою фигню про надзирательниц, мы больше не увидим женщин даже в собственных квартирах! Еле уловимая общая пауза -- все одновременно затаили дыхание. -- Прости, не понял? -- Гноссос и Фицгор почти хором. Снова пауза. -- Никаких женщин. -- Янгблад откинулся на спинку стула. -- Городских тоже? -- Помахав отманикюренным мизинчиком, Эгню криво ухмыльнулся сразу двум девушкам и получил в ответ ледяное презрение. -- Она говорит, -- Янгблад чувствовал, что пришло его время, -- эта Панкхерст так и говорит: мужская квартира, слушайте внимательно, -- это прямая дорога... к петтингу и сношениям. Тишина. -- Она всего лишь исполняет свой долг. -- Хефф, явно сдерживаясь. -- Господь дал ей право. -- Исполнять свой долг, -- добавила Джек. -- Кто был спонсором у Джека Армстронга? -- "Уитис", -- ответил Гноссос. -- Она, стало быть, против траха, так что ли? -- Сношений, -- безнадежно поправил Фицгор. -- Скажите Христа ради, какого черта? -- А кто познакомил нас с Капитаном Полночь? -- "Овалтайн", старик. А что если вытащить ее и заставить повторить... -- Не замайтесь ерундовой, -- сказал Розенблюм. -- Даешь революцу. Спихнуть эту, как ты ее назвал Панхер. -- Кто-то куда-то лезет, -- спокойно предупредил Хеффаламп сквозь беспорядочную болтовню, -- Кому-то надо думать, а не блятьлезть. Он прав. Надо осторожнее. -- А в чем прикол, старик? -- Ты сам все понял. Нужно, чтобы она все это повторила. Только на этот раз -- публично. -- Даешь революцу. -- Опять Розенблюм. -- Только пока неясно, как это сделать. -- Пауза, наклон вперед. -- Может, ты что-нибудь придумаешь. Гноссос огляделся. -- Я? -- Заклятый враг Капитана Полночь? -- мигает Хефф. -- Иван-Акула, -- сказала Джек, обе руки теперь на столе, а все внимание -- на груди Ламперс. -- Ты что, всерьез, старик? Я? -- Если она повторит публично про петтинг и сношения, мы, вероятно, сможем что-то сделать. Вопрос переходит в плоскость морали. То есть, в таком случае она становится в оппозицию П и С как сущностям, так и концепциям, не имеющими ничего общего с квартирами в Кавернвилле. Мы можем ее спровоцировать. Ходят разговоры, что у нее есть шанс стать президентом Ментора, но это перспектива слишком пугающа, чтобы сейчас обсуждать. -- Спихнуть ее, -- сказал Розенблюм. Гноссос смотрел на Янгблада. Редактор был одет в простую белую рубашку от "Эрроу" с распахнутым воротом, без петелек на воротнике, а лицо выглядело даже честным. -- Твой план -- провокация, зачем? Янгблад подался вперед, понизил голос и упер взгляд в стол: -- Нам нужен Президент. -- Убивать, -- объявил Розенблюм. -- Не лезь, Папс. -- Послушайте, -- сказала Джуди Ламперс, отворачиваясь от взгляда Джек. -- Это у меня тут специальность -- социология, и я знаю: к тому, о чем вы сейчас говорите, это никак не относится, я хочу сказать, господи, если вы собрались скинуть Президента, то это будет невероятно утомительно. Если не сказать -- трудно. -- Пора в общагу, -- сказала Джек, бросив взгляд на стенные часы. -- Ламперс, тебе в Юпитер? -- Я говорю о Президенте, именно так. -- В другой раз, старик, --Гноссос поднялся и опрокинул в рот остатки "хайбола". -- Потом. Подъем, старый Хеффаламп, у меня есть для тебя пара слов. И небольшая миссия. -- Кто изобрел кодограф Капитана Полночь? -- Хефф с трудом поднялся на ноги. "Гриль Гвидо" заволновался, зашевелился -- подступал Девичий Комендантский Час. -- Ламперс, детка, побыстрее, -- скомандовала Джек, -- а то опоздаем. -- Я могу вас отвезти. -- Фицгор. -- Никто меня не слушает, -- сказал Хефф, качаясь, но уже на ногах. -- Кто изобрел... -- Икебод Мадд, -- ответил Гноссос, после чего небрежно залез в рюкзак и предъявил публике заржавленный приборчик с выбитыми по краю буквами и цифрами. Все замолчали и в ошеломленном почтении уставились на устройство. -- Кодограф, -- объявил Хеффаламп, когда истекло несколько благоговейных секунд. -- Кодограф Капитана Полночь! "Гвидо" повержен в полную тишину, головы, включая официантскую, сперва поворачиваются к артефакту, который гордо демонстрирует Гноссос, потом задираются вверх, точно к облатке на причастии -- дань отдана. Они запомнят. По мраморному вестибюлю Анаграм-холла, пустому и безмолвному, если не считать эха от их сиплого шепота, ползли на карачках Хеффаламп и Гноссос. -- Ты куда меня тащишь, псих? И где ты взял плотницкий молоток? -- У Блэкнесса в машине. Заткнись, тут может быть сторож. Через минуту шуму будет предостаточно. -- Господи, Папс. Они выползли из вестибюля и двинулись по главному коридору, Гноссос время от времени зажигает спички, чтобы разглядеть номера кабинетов; вспышки придают жутковатую определенность расставленным вдоль стен белым бюстам. -- Вот, кажется, этот. -- Где? -- Шшш. Он поднялся на колени и осмотрел замок, затем вытащил из рюкзака пилку для ногтей и сунул в скважину. Похоже, язычок одинарный. Слишком глубоко. Назад. Нет. Нехорошо. -- У тебя нож с собой, Хефф? -- Блядство, старик, -- Ощупывая карманы джинсов, находя, протягивая. Гноссос отогнул шило и сунул его в замок так же, как раньше пилку. Намного лучше. Кажется, влево. Вот. С ощутимым щелчком язычок повернулся, и Гноссос, резко нажав на дверную ручку, толкнул Хеффалампа в кабинет. Закрыл дверь, и несколько секунд они молча простояли на ковре. Видишь, как просто. -- Вот мы и на месте. -- Блять, Папс. -- Спокойно, старик. Этот кошак дал тебе пинка, так? -- Ага. -- Содрал с меня пятерку, так? -- Так. Пригибаясь под окнами, они поползли по кабинету, Гноссос зажег еще две спички, и в конце концов парочка остановилась перед большим застекленным шкафом. Открывайся, хи-хо. Сладкие слюни возмездия. По одному он вытащил из шкафа все минералогические экспонаты декана Магнолии -- кварц, сланец, самоцветы, вулканические подарки -- и выложил из них на ковре равносторонний треугольник -- Черт возьми, что все это такое, Папс? -- Одна большая хуйня. -- Со всего размаха Гноссос лупит молотком по первому камню, размалывая его в крошево песка и пыли. 5 Март подкрался неуклюже, словно лев из "Волшебника страны Оз", ветры, сменив напор своих северных сил, уплотнялись на горизонте и забирали все дальше на запад, а по-прежнему невидимое солнце каждый день карабкалось все ближе к зениту, согревая ползущие по ущельям облака и выпуская на волю первый весенний дождь. Влажным свинцовым утром Гноссос сидел на узкой кровати у недавно вставленного и наглухо запечатанного окна и, скрестив ноги под монструозным стеганым одеялом, бегло проглядывал редакционную страницу менторского "Ежедневного Светила". Появлению газеты, как обычно, предшествовал таинственный и деликатный стук в дверь. Услыхав его, Гноссос на цыпочках пересекал индейский ковер, ждал секунду, расположив пальцы на оловянной щеколде, которую где-то раздобыл Фицгор, затем рывком распахивал дверь, надеясь застать таким образом врасплох если не продавца газет Джимми Брауна, то хотя бы зазевавшегося молокососа из рекламы автопокрышек "Фиск" со свечой в руке и колесом на плече. Но за дверью никогда никого не оказывалось. Площадка, ступеньки, улица перед домом были пусты. В те редкие дни, когда он уже не спал, а в голове успевало проясниться -- или еще не ложился после проведенной над полярными координатами ночи, -- Гноссос усаживался перед дверью на корточки и, сжимая в руке сваренное вкрутую яйцо, ждал шагов, намереваясь вскочить, как только раздастся стук. Но в такие дни газету не приносили. Сейчас он прижал средним пальцем строчку в тексте и выглянул сквозь двойное стекло на улицу -- не кончился ли дождь. Затем хмыкнул и вернулся к газете. Фицгор храпел на соседней койке, стоявшей перпендикулярно стене в ногах кровати Гноссоса. Со времени его первого визита квартира почти не изменилась; исключение и одновременно декор под паб составляли оловянная задвижка Фицгора, медные охотничьи рога и латунные тарелки с чеканкой. Абажур из рисовой бумаги был опущен так, что оставалось примерно три фута до круга из черной фанеры, который в свою очередь ненадежно расположился на шлакоблоке, добытом со стройки пансиона "Ларгетто". Абажур нес на себе одинокий составной китайский иероглиф -- Гноссос вывел его дрожащей рукой однажды вечером в ожидании Бет Блэкнесс, которая должна была выписать рецепт для парегорика. Символ извещал, что рюкзак священен и не предназначен для продажи. Перевод сделал Харольд Вонг, наглый, как вся олимпийская сборная. На стенах заметны следы липкой ленты в тех местах, откуда Гноссос в наркотизированной ярости посрывал претенциозно знакомые хозяйские репродукции Дега, Ренуара, Сойера, Утрилло и Мэри Кассатт. В створчатую дверь, отделявшую их от алкоголиков Раджаматту, Гноссос вбил гвоздь и повесил на него рюкзак. Тот распространял вокруг себя слабый аромат заячьих лапок месячной давности и разных восточных штучек, приобретенных в греко-турецкой лавке в негритянском районе города. У камина в пластмассовых крапчатых горшках, которые Гноссос все не мог собраться побрызгать черной краской из пульверизатора, росли два каучуковых саженца. Повсюду раскрытые учебники, на полях нацарапаны пометки, на обложках -- рожи. На каждой горизонтальной поверхности стояла по меньшей мере, одна пивная банка, набитая сигаретами, отмокающими в вонючей жидкости. А над каминной полкой, доминируя над всей этой белостенной гостиной, висела привязанная к багету бельевой веревкой пятнадцатого номера гобеленоподобная картина Блэкнесса: человек, отрубающий себе голову. Прежде чем вернуться к колонке редактора, Гноссос дочитал на последней странице пресс-релиз о деле разбитых камней. "Вандализм", -- гласил заголовок. "До сих пор никаких следов злоумышленника, уничтожившего коллекцию декана Магнолии". Подзаголовок сообщал, что Проктор Джакан Подозревает Продиктованную Психологическими Мотивами Пьяную Выходку. Оп-ля. В тексте проскочило упоминание о другом инциденте подобного рода -- исчезновении импортных итальянских статуй у рождественских яслей рядом с холлом "Копье Гектора" -- и о поразительной находке: весной, купаясь в ручье Гарпий, студентки обнаружили целую и невредимую голову Девы Марии. Чудо. Раздался резкий клацающий звон. Гноссос скатился с кровати, выхватил из-под Фицгорова уха вибрирующий будильник, прикрутил звук, нашел выключатель и забрался обратно в постель. Фицгор чуть вскинулся, сменил тональность храпа, но так и не проснулся. Завернувшись в стеганое одеяло (подарок Памелы Уотсон-Мэй), подтянув колени к подбородку, вгрызаясь в засохший комок феты и допивая "швеппс", тоже оставленный Памелой, Гноссос дочитал статью Дрю Янгблада, в которой редактор публично предупреждал профессоров и студентов о том, что Сьюзан Б. Панкхерст является персонифицированным аспектом вполне осознанного плана некоторых кругов нынешней администрации по переложению значительной части ответственности за работу со студентами на Минотавр-холл. В дополнение к уже предложенному и крайне спекулятивному правилу, касающемуся посещений студентками квартир Кавернвилля -- правилу, не имевшему никаких шансов к принятию, не будь комитет факультета распущен Президентом под предлогом окончания полномочий, -- вчера было обнародовано решение об отказе продлить срок полномочий также и Комитета Архитектурного Надзора, чрезвычайно авторитетного органа, чье разрешение или запрет в прошлом считалось обязательным к исполнению при строительстве или сносе любого здания на территории кампуса. Крестовые походы, подумал Гноссос. Джихады и священные войны. Янгблад с этим честным выражением, которое прилепилось к его лицу, словно конус взбитого яичного белка к поверхности масла -- ни на что не похожее сочетание. Правдолюбец, белая рубашка без петель на воротнике и без галстука. Выткать на спине крест святого Георгия, повязать на живот шарф прекрасной дамы и отправить к Тигру и Евфрату. Ты найдешь его, юный герой, в руках нечестивых турков. Я в тебя верю. И тем не менее, он может быть в курсе. Гноссос поерзал на кровати: значительной частью своего сознания он злился на запор, который продолжался, несмотря на солидные дозы минеральной воды, лимонного сока, оливкового масла и пилюль Картера "Маленькая Печень". Хорошо иметь маленькую печень, моя уже размером с клубничный пирог, воспроизводит его губчатую сущность, наращивает объем с каждым желчным циклом. Я как Прометей, и орел не нужен. Мой внутренний старец лупит по голове детерминизм. Гноссос перевернул страницу, проигнорировал "Пого" (пресные политические притворяшки), и внимательно просмотрел все кадры "Орешков". Затем в подробностях изучил каждую самовлюбленную сентенцию Снупи, которые тот изрекал, возлежа на крыше белой будки, свесив уши, задрав нос и с любовью созерцая вселенную. Вместе с пузырем на последнем кадрике он сказал вслух "Вздох" -- и тут дверь беззвучно отворилась и в комнату вошли два странных человека. Они громко сопели. Полиция? После недавнего эксперимента с Памелой и по тому, как освещается эта комната, Гноссос знал, что за бамбуково-камышовой занавеской, отгораживающей кровати, пришельцы не видят ни его, ни Фицгора. Он же сам наблюдал за ними без труда. Сжавшись под стеганым одеялом, смотрел, как удивленно и нерешительно они водят носами по комнате. В манерах -- что-то неуловимо знакомое. Пошарив под одеялом, он нащупал молоток, который увел тогда из машины Блэкнесса и с тех пор держал в постели. Кто? Люди проктора Джакана? Брось, старик, это невозможно, если судить по движениям -- обдолбанные торчки. Пальцем ноги пихнуть Фицгора. Незнакомцы остановились у торцов стола; абажур из рисовой бумаги с китайским иероглифом качался между ними на уровне бедер. Пат и Паташон. Который поменьше -- пухлый, в твидовом пиджаке толщиной в дюйм, на рукавах заплатки, голубая рубашка, белая бабочка. В руках желтый портфель. Волосы, как у Гитлера -- зачесанный вперед чубчик прилип к брови, напомаженные концы густых, как у лорда Китченера, усов торчат в стороны. Маленькие глазки бегают по комнате, кротовий носик подергивается, ладонь гуляет вверх-вниз по животу. Его спутник -- лысый мужик, с головы до пят в черном, ворот свитера доходит примерно до одной шестнадцатой шеи-палки. Дева Мария, это не мужик, это ребенок! Длинный погладил себя по голове, пошевелил в воздухе пальцами, нащупывая пыль. Лет семнадцати. Чего скалишься? Подъем, Фицгор, подъем, подъем, у нас тут зомби. -- В высшей степени обыкновенно, -- сказал усатый, поднося к губам конец "робта". Поджигает тонкую сигару и разглядывает картину Блэкнесса. Рука на животе замерла в тот момент, когда он осознал, что происходит на полотне, и что в комнате кто-то есть. Гноссос сжал ручку молотка и покачал ее, проверяя хватку. Целься в висок, бей быстро. Хотя постой. Может, их прислали с проверкой серафимы. -- Очевидно, Паппадопулис, -- сказал незнакомец, просовывая голову сквозь шторку и растягивая толстые, как у гурами, губы в улыбку, обнаружившую нехватку одного зуба. Не отрывая ног от пола, подросток протащился сквозь пространство и спросил: -- Что слышно, дядя? Господи. -- Ничего интересного, старик. Вы кто? Пауза. -- А вы не знаете? -- удивился толстяк и удрученно повернулся к подростку. -- Я так и думал, что он не напишет. Что я тебе говорил перед отъездом, Хип? Не отправит он никакого письма. Тычок в Фицгора пальцем ноги. Вставай, мать твою, хватит храпеть. Скажи им что-нибудь. -- Я должен был получить письмо? -- От Аквавитуса. Ничего не приходило? Никакого письма? Это все -- утренний сон, никакой связи между событиями. -- Что еще за письмо? Подросток медленно и печально качнул бритым черепом, левый глаз открылся и закрылся. Не моргнул, а лениво и бессильно подвигал веком. Пальцы все так же непроизвольно цапали воздух. -- Я не могу назвать его особенно близким другом, -- продолжал толстяк, поджигая сигарку и предлагая другую Гноссосу; тот не взял, но и не отказался, -- но мы встречаемся всякий раз, когда я появляюсь в городе -- ходим в "Гонк-Суп", угощаемся кисло-сладкой свининой. Вы там бывали, вам знакомо это заведение? -- Сигарка вернулась в наружный карман пиджака. -- Откуда вы знаете Аквавитуса? -- От Будды, конечно. -- Точно, -- сказал лысый, -- мы все одна семья. -- Вы были в Гаване? -- У нас есть общее дело, одна договоренность. -- Улыбается, заскорузлым пальцем касается кончика напомаженного уса, словно проверяя остроту. Кубинский связной с опалом во лбу. Семифутовый негритос в шелковом халате, сказал однажды Матербол. Никто его никогда не видел. Что это за ребята? Посмотри на мальчишку, похож на водяного спаниеля, обдолбан, улетает, наверное. Оставить в покое Фицгора. -- Так, а вы кто? Существа посмотрели друг на друга, словно искали ответ на вопрос, затем толстяк медленно развернулся к Гноссосу: -- Моджо, -- одновременно опуская портфель на пол и отматывая с запястья пристегнутый к ручке длинный витой шнурок. Неуклюже извернувшись, Гноссос пожал протянутую руку и почувствовал, как желудок съежился от мягкого, почти бескостного ощущения. Словно набитая шпатлевкой резиновая перчатка. -- Освальд Моджо. А это Хип, мой помощник. Значит, старина Джакомо вам так и не написал? Мы это предвидели. Такой сур-ровый сицилийский тип, весь в работе, весь, как бы это сказать, в интригах. Но вы это и так знаете, вы же понимаете, каково ему. -- Я не видел его два года, думал, он в Алкатрасе. -- Хефф тоже недавно его вспоминал. Плащи и кинжалы, доставь циркон Фоппе. Мо-жо. Викторианский особняк? -- Ха-ха, -- сказал Освальд Моджо. -- Ха-ха-ха. Нет. Нет, кто угодно, только не старина Джакомо. Для этого он слишком прекрасен, слишком, как бы это сказать, неведом. Он вызвался лечь в Клинику Майо, там на нем проверяют лекарство от подагры, добровольцев выпустили досрочно. -- Красота, дядя, -- согласился Хип и опять подвигал веком. Моджо продолжал: -- Но вы должны меня знать, неужели не слыхали? Если бы вас заранее известили о нашем приезде, было бы, конечно, лучше -- всегда удобнее предупредить, чем являться совершенным сюрпризом. -- Ничего, я люблю сюрпризы. -- Моджо, -- повторил человек, нагибаясь к портфелю; пока он там рылся, лицо покраснело и надулось. -- Освальд Моджо. Гноссос покачал головой -- это имя он так и не вспомнил -- и повернулся спиной к стене: фланги должны быть прикрыты всегда. Оставишь фланги без защиты -- ворвутся в самый центр и долбанут из гаубицы. Что он там прячет, "люгер"? Не напрягайся. Аквавитус, старик, подумать только. Дерьмо сицилийского быка. Эрзац-капо из южного Бруклина, положил глаз на героиновую корону для тяжеловесов -- скромный райуполномоченный по кубинской траве. -- Вот, -- сказал Моджо, -- кое-что из моих работ. -- Метнув на одеяло пачку политических журналов. "Ежеквартальник внешней политики", "Партизан-Ревю", старые номера "Репортера" и "Нового Лидера". Вам это вряд ли известно, но в двенадцать лет я опубликовал в "ЕВП" трактат. Ирония судьбы, или, если хотите, эстетическая несправедливость -- перевод мадам Пандит получил гораздо большую известность, чем мой оригинал. Но все это, гм, как бы сказать... -- Шоу-бизнес, -- подсказал Гноссос, перелистывая страницы, и действительно натыкаясь на статьи Освальда Моджо: абзацы прошиты итальянскими и латинскими эксплетивами. -- Монографии, дядя, -- сказал Хип, улыбаясь и тоже демонстрируя отсутствие зуба, фактически -- того же самого, -- там все это и происходит. -- Форма, эта знаменательная переменная. Обуздывает ораторские страсти. -- Я сам забавляюсь двойными акростишками, -- сказал Гноссос, перевел взгляд с одного пришельца на другого, но так и не получил ответа, -- маленькие хайку время от времени, ха-ха. -- Отодвигая журналы в сторону, он примерился к топологии комнаты. Хип -- неплохая мишень, слишком обдолбан, быстро не увернется. Усыпим бдительность. -- Если вы не возражаете, я прочту это потом, школа и все такое, через двадцать минут у меня лекция. Может вы все-таки скажете, что вам нужно? Пауза: Моджо сосет сигарку и нервно крутит звенья на свисающем с запястья шнурке. Смотрит на Хипа. -- Ваша, как бы это сказать, репутация, Паппадопулис, относится к такому сорту вещей, которые нельзя не заметить, будучи привлеченным к... -- Не удовлетворившись таким вступлением, он запнулся и принялся крутить шнурок в другую сторону. И тут Гноссос заметил, что эта косичка, сплетенная из кожаных лент, толстая с одного конца и сужающаяся к другому, выглядит в точности как -- ишь ты -- пастуший кнут. -- Явления восхитительной природы передаются, -- продолжал Моджо, -- вы не согласны? В нашу эпоху, как бы это сказать, неопределенности, оказываются бессмысленными все разговоры о коммуникации. Однообразные обстоятельства, разумеется, забываются, однако существенные биты информации, чреватые факты, люди с динамическими наклонностями -- обо всем этом надо говорить, или, я не побоюсь такого слова, этому следует петь хвалу. -- Да, -- сказал Гноссос, ничего не понимая, но заражаясь расползшимся по комнате беспокойством, -- но лекция очень важная; мой сосед... -- Красота, дядя, -- одобрил Хип, уронив взгляд на спящего Фицгора. -- Поскольку данные личности более авантюрны, нежели э-э, назовем их, крестьянский скот, их начинают расценивать, как, ха-ха, источники энергии. Более того -- если они чаще совершают дальние поездки, функционируют в крупных урбанистических, гм, сообществах, таких как, ну, скажем, Лас-Вегас. Люди замечают, изъявляют желание включиться... -- Он сейчас опоздает, мой сосед, ему нельзя, время уже... -- Да, -- продолжал Моджо, не обращая внимания, и все так же покручивая свой кнут, -- непременно включиться. Начинают получать наслаждение от подобных маленьких радостей. В качестве некоторым образом примера -- а именно пример мы пытались тут подобрать, -- я, разумеется, мог бы сформулировать подробнее и убедительнее, если бы вас, судя по всему, так не подгоняла необходимость присутствовать на занятиях; как я уже сказал, в качестве некоторым образом примера рассмотрим, э-э, непосредственно вас. Да. Смогли бы вы, учитывая все вышесказанное, к примеру, не привлечь внимание Вернера Лингама в Сент-Луисе или Александра Вульва в Западной Венеции -- двух высоких знатоков своего дела? Даже Джакомо, со своими изящными сицилийскими манерами, по-своему слышал о вас; и помимо тех маленьких поручений, которые вы исполняли для его, гм, предприятия. Так что, разумеется, зная, что мы с Хипом, сами узнав на прошлой неделе, что нам предстоит ехать в этом направлении и даже остановиться, если быть точным, на неделю дабы освоиться, наш общий друг Джакомо сказал -- вы же знаете, как он всегда предпочитает быть в курсе дел своих бывших клиентов и работников, -- он сказал: "Афиина, Афиина, канеш, у меня ж там кореш"... (Хип хмыкает такой имитации и еле слышно бормочет: -- Во газует.) -- "Вы яго ищытя, ищытя мово Агноссоса, а я ему отпишу, он усе устроит ат-лично, ха-ха". А в частности я помню ваше имя из бесед с Ричардом Писси, еще одним нашим дорогим другом из Вегаса: он без устали рассказывал об одной очень высокой длинноногой девушке из Рэдклиффа, с которой вы были вместе, она еще любила гулять, ха-ха, босиком, вы понимаете, о чем я. И, конечно, Луи Матербол... Пухлые пальцы вновь забегали вверх-вниз по животу, тяжелый столбик пепла на давно забытой сигарке клонился к полу. В бледном отраженном свете, пробившемся сквозь запечатанное окно, Гноссос вдруг заметил в углу рта Моджо струйку слюны -- череду пузырящихся бусинок не толще игольного ушка, клейкую кривую в дюйм длиной. Блестящая нитка просуществовала долю секунды, пока ее не уничтожил кончик толстого розового языка. Глазки Моджо судорожно моргали. -- Босиком, видите ли, если вам понятно мое намерение, -- продолжал толстяк, фиксируя взгляд на поляризованной пыли, зависшей в лучах света. -- И эта негритянка в Норт-Биче, она еще все время носила белые шелковые чулки на ногах, которые, ха-ха, были черны, в некотором роде, и необычайно длинны. Почти шести футов ростом, нам сообщили, поскольку такова коммуникация, плюс мое знакомство с экстраординарным количеством людей, коих очень, очень много, и с большинством я встречаюсь после моих чтений. Хотя я всегда стараюсь проводить их в женских школах, этого не всегда легко добиться, и часто приходится брать то, что дают, разве не так? В зависимости от системы приоритетов, разновидности привычек, культивируемых человеком, определенного элемента дерзости, к которому, например, вы, Паппадопулис, очевидно, не стремитесь даже в вопросах вкуса, ха-ха, взять, к примеру, эту крошку в шелковых чулках, в туфлях на слишком высоком каблуке, даже если бы юбка ее не была, не была... -- Кожаной, -- подсказал Хип: пальцами он словно выуживал из воздуха знаки препинания. -- Или данной разновидности замши, -- добавил Моджо; значение этого слова вдруг заставило его умолкнуть, направило мысли в другую сторону, и он вдруг вспомнил о сигарке, стряхнул пепел на индейский ковер и затянулся, громко причмокнув. Гноссос не сводил с него глаз. -- Еще один пример в этом смысле -- ваш добрый друг Хеффаламп, если даже не трогать его чрезмерно замысловатое имя и кровь мулата. Эта девушка на столе в Дюке, эта заводила болельщиков, душа компании, кто бы она ни была, -- и в сапогах. -- Он квартерон, -- поправил Хип, цапая воздух. -- Несомненно. И еще -- кто это был, Хип, на Cote d'Azur, у Пабло, он еще знал тут Гноссоса и всю его компанию? -- У Пабло? -- подозрительно переспросил Гноссос. -- Ну да, у Пикассо. -- Будда? -- Хип, неуверенно. -- Нет, нет, кто-то другой. На самом деле, не имеет значения. Гноссос смотрел то на одного, то на другого, ладони вспотели, молоток забыт. Хип старательно кивал, левое веко периодически падало, волосы едва начали отрастать -- серая тень колючего пуха. Моджо сказал: -- Свари нам кофе, Хип, -- нет, нет, не нужно, мистер Паппадопулис, вам ни к чему беспокоиться, все в порядке, все замечательно, Хип варит прекрасный кофе, приятно выпить чашечку в постели, да и давненько вам не приходилось, пожалуй, с самого Лас-Вегаса, эта ха-ха босая длинноногая девушка, если я не ошибаюсь. Наутро после атомной бомбы муза из Рэдклиффа варила ему в мотеле кофе. -- Вы уверены, что не хотите сигарку, "Робби Бернз", простите, в магазине кампуса других не нашлось. Вообще-то предпочитаю "Между делом", Аквавитус рекомендовал. Вам дрянь не нужна? Ох-хо. Вот оно. В пол-одиннадцатого утра. Тоже в портфеле? Пресвятая телка, посмотри, какой толстый. Неужели... -- Трава, -- сказал Моджо. -- Мексиканская темная. Очищенная, прекрасного качества, смею вас заверить. Конечности немеют. Некоторый процент гашиша, пропорция примерно два к семи, обратите внимание. Гашиш танжерский. Того же сорта, что добавляют в шоколадные батончики. Гноссос осторожно развернул бумагу и взглянул на довольную физиономию Моджо: сморщенные губы нежно обжимают сигарку. Сперва принюхался, затем, опустив глаза, принялся изучать. Определенно интересная дрянь. -- Моя собственная смесь, -- сказал Освальд Моджо. -- Мне ее готовит в Нэшвилле один знакомый музыкант -- малый, который бренчал на электро-уде, зовет ее "Смесь 69", очень популярная штучка в определенных кругах, если вы понимаете, о чем я. -- Красота, а не кухня, дядя, -- крикнул Хип, -- хлам и виноградные листья. А где же кофе? Соврать. -- Мы его не пьем. Кофеин вреден для головы. -- Уууунмпфхф. -- Фицгор шевельнулся: видимо, слово "кофе", сцедилось в его подсознание. -- Считайте, что это подарок, -- сказал Моджо. -- Тут же почти две унции. -- Ага, дядя, -- сказал Хип, прошаркав обратно по ковру. -- Просто красота. -- Скокщасвремь? -- спросил Фицгор, разлепляя опухшие веки с рыжими ресницами. -- Мненадакодинцати. -- Расслабься, -- сказал Хип. -- Опоздаешь, -- сказал Гноссос. -- Подъем, подъем, в школу пора. -- Уууунмпфхф. Кто это? Скокщасвремь? -- Пожалуй... -- Моджо накрутил на запястье пастуший кнут, защелкнул портфель, разогнулся и резко дернул большим пальцем, что означало: Гноссос должен проводить их до двери, -- и тот почти физически почувствовал, как сила этого жеста заставляет его подчиниться. -- Пожалуй, мы встретимся позже. Вы же будете завтра на вечеринке, само собой? -- На вечеринке? -- прошептал Гноссос. Пальцы Хипа вдруг перестали цапать воздух, и один подтянулся к губам: тссс. Все трое теперь топтались у свисавшего с потолка абажура из рисовой бумаги и глядели друг на друга сквозь белый провод. Рюкзак не продается. -- Я снял верхний этаж в Дриаде, такая весьма изящная деревушка неподалеку, вы конечно, знаете эту ферму -- рядом располагается "С- ха-ха -Неженка". -- Моджо подался вперед с интимным доверием в свинячих глазках. -- Я стараюсь держать такие пространства во многих университетских городках, для маленьких междусобойчиков. Пространство, в конечном итоге, -- весьма значимая концепция, весьма высоко- -- если можно так выразиться -- -эстетичная. -- Пространство -- это красота, дядя, -- прошептал Хип, пальцы снова зацапали воздух, но уже слабее. С такого близкого расстояния Гноссос вдруг рассмотрел, что глаз Хипа под падучим веком сделан из стекла и неизменно глядит сквозь голову собеседника. -- А на этом чердаке масса пространства, Паппадопулис, но вы должны ясно понимать мою позицию, когда я говорю, что это мое первое, как бы сказать, суарэ в Афине, и нельзя рассчитывать, что я соберу там всех людей, которых бы мне хотелось видеть. Хотя, разумеется, я предоставлю закуску и определенное количество моей "Смеси -- ха-ха -- 69", если вы понимаете, о чем я. Гммм. -- Он понимает, дядя, -- сказал Хип. -- СколькщасВРЕМЬ, кто-нить скажет? -- заорал из-за занавески Фицгор, но на него не обратили внимания. -- Я никого не знаю, -- сказал Гноссос. Пришельцы одновременно уставились на него. -- Простите, не понял? -- Моджо. -- Если вам нужна женщина, найдите сутенера. Хип снова прекратил цапанье. -- Сутенера? -- после секундного замешательства переспросил Моджо, так, словно никогда не подозревал о существовании этого слова, а если и подозревал, то был уверен, что смысл лежит вне досягаемости его жизненного опыта. -- Сутенера? О, нет. Нет-нет, нененене, мистер Паппадопулис, вы ни в коем случае не должны понимать меня превратно; ни в коем случае не истолковывать мои цели неверно. Вот уж действительно -- сутенера. -- Женщину можно и так найти, дядя, -- сказал Хип, и стеклянный глаз его вдруг отвердел, как лунный камень во лбу идола. -- Тема, милый мальчик, как бы это сказать, открыта публике. А вот вариация, видите ли, добавление данных, так сказать, декораций, которую мы с друзьями... -- С друзьями? -- Да. Да, конечно. Неужели я забыл упомянуть своих попутчиков? На улице. Ждут в микроавтобусе. -- Менестрели, дядя, -- объяснил Хип, поигрывая струной бамбуковых штор. -- Поэты. Просто красота. Гноссос подошел к окну и выглянул наружу. У поребрика стоял "фольксваген", набитый зомби. Через запотевшие стекла виднелось шевеление тел. Бардак, не иначе, пусть лучше побыстрее сваливают. -- Слушай, старик, -- сказал он наконец, направив указательные пальцы в сторону их носов. -- Я очень крут, сечешь? Таких крутых ты в жизни не видал. Я эмир Фейсаль в Константинополе 1916 года, врубаешься, как я крут? Ни один мудак на всех этих горках, -- жест включил в себя как Кавернвилльский комплекс, так и весь университет, -- не рискнет на меня наехать, такой я крутой. Ясно? -- Хоспдибожмой, -- прокричал Фицгор, все еще в полусне, -- ну хоть каконибудидиот скажет мне скокщасвремя? -- Вы его видели? -- спросил Гноссос, наклоняясь над черной фанерой стола и щипком сдвигая в сторону провод, чтобы дотянуться как можно ближе до подергивающегося лица Моджо. -- Посмотрите на этого рыжего невинного засранца, который вот-вот проснется. -- И притворным шепотом. -- Это племянник Дж. Эдгара Гувера. Рука Хипа вдруг оказалась на дверной ручке, рука Моджо продолжала гулять вверх-вниз по животу. -- А я очень и очень крут, если ты сечешь в таких делах. Мужик, я неимоверно крут. -- Естественно, -- не сдавался Моджо. -- Я не хочу подвергать опасности ни малейшую часть вашей жизни, но в то же самое время, если вы поможете мне собрать на нашу встречу тех, кого мы могли бы назвать людьми нашего круга, ведь, в конце концов, на Ричарда Писси произвело большое впечатление... -- ГОСПОДИБОЖМОЙ! -- заорал Фицгор. -- Линяем, -- сказал Хип. -- Оно будет того стоить, если можно так выразиться... -- Потом, старик, -- оборвал его Гноссос, отпустил лампу, подмигнул пришельцам и дернул головой в сторону Фицгора, который, покачиваясь, поднимался на ноги. -- Да-да, конечно, -- согласился Моджо, -- потом. И мои монографии, изучайте, не стесняйтесь... Гноссос плотно закрыл за ними дверь и, задвинув оловянную щеколду, стал смотреть через окно, как Хип волочит ноги к автобусу и забирается на водительское место, Моджо вперевалку топает за ним, а таинственные фигуры на задних рядах, придя в движение, трут отечными кулаками запотевшие стекла и пытаются разглядеть внешний мир. В окнах показались сморщенные от света, бледные, как поганки, лица. -- Иисусхристосдевамария, -- пожаловался Фицгор, -- Ну какой из тебя, к чертям, сосед, а, Папс? Челаэку к одинцати в школу, а друг даж время не можт сказать по-челаэцки. -- Одевайся. -- СкокЩАСВРЕМЯ? -- Почти одиннадцать, давай, шевелись, довезешь меня до школы. -- Чожты, чертзараза, меня сразнеразбдил? -- ПОШЛИ, хватит. -- Гноссос вылез из стыренных в землячестве тренировочных штанов с майкой и прошел через кухню, не глядя на груду ненужных виноградных листьев, заплесневевший яично-лимонный соус, пустые банки из-под феты и липкие железные вешалки, служившие шампурами. Перед дверью в ванную он на секунду задержался, посмотрел на нее, вздохнул и вошел внутрь. Надо прочищать канализацию, так сказать. -- Что за пацаны? -- крикнул Фицгор, натягивая одежду. -- Пылесосы продают. -- Господи. Гноссос все еще держал в руках коричневый пакетик "Смеси 69". Усаживаясь на стульчак, он несколько раз бездумно перевернул пакетик вверх-вниз и принюхался. Как они меня нашли? Базар про Будду. Предположим, они его действительно знают. Херня. Все равно предположим. Матербол. Не пригодятся ли для связи? -- Папс! -- Чего? -- Как дела? -- Какие дела? -- Сам знаешь. Прыщ-садюга. Не может простить мне тот ужин. Каждое утро одно и то же. Не отвечать. -- Папс! Спокойно, думай о чем-нибудь другом. Моджо, фу, вонь, как из преисподней. -- Папс! -- Да что тебе надо, черт? И шевелись давай, уже, наверное, одиннадцать. -- Я просто хотел спросить, как ты себя э-э чувствуешь. -- Нет, я еще не просрался. -- А-а. -- Что, черт возьми, значит "а-а"?! -- Просто я подумал, может, ты уже. Я почти готов. Чего ты тогда так долго там сидишь, если не гадишь? -- А-а гаааааааааа... Гноссос голяком вывалился в кухню и тут же взвился в воздух, раздавив босой пяткой склизкий нефелиум, который его разум принял за улитку. Когда он уже почти влез в толстые вельветовые штаны, Фицгор спросил: -- Ты собираешься когда-нибудь распечатывать окно? Надо впускать по ночам воздух -- воняет, как на сырной фабрике. -- Окно останется как есть. -- Дышать же нечем. -- Надо, чтоб было сыро и тепло, иначе набегут домовые. -- Ты просто припух, когда приперлась твоя англичанка стучать среди ночи в окно. -- Правильно, старик, видишь, как все просто. Теперь давай, бери куртку. -- То есть, чего ей раздувать целое дело из-за того, что ты позанимался с ней любовью? Рука Гноссоса застыла на молнии парки. Тщательно отмеряя слова, он сказал: -- Вы с Хеффалампом как сговорились, мать вашу. Я не занимался с ней любовью, я ее ВЫЕБАЛ. Разница в качестве, а не, черт бы вас драл, в градусах. -- Семантика. Какая разница, она наверняка до сих пор по тебе сохнет. Ну и как она, ничего? Я сам на ней слегка залип. -- Почему, ну почему, -- с мольбой воздевая руки, воззвал Гноссос к потолку, -- должен я нести на себе столько холостых крестов? Остаток этого суматошного утра он провел за неявным дифференцированием в компании дюжины стриженых бобриком и подающих надежды инженеров, затем пожертвовал серебряный доллар за тарелку разбодяженного чили, "Красную Шапочку", "Браун Бетти" и чашку чая. Палочка корицы была его собственной, а цвет денег ни у кого не вызвал вопросов. И то ладно. Середина дня проскользила в жестяном ангаре астрономической лаборатории, где Гноссос лепил из грязи пирожки, делая вид, что это модели лунных кратеров. Помогает унестись к разбегающимся галактикам и выкинуть из головы всю земную лажу. Вжжжж. Когда стемнело, он заглянул в "Копье", проверил бильярдную, остановился у пансиона "Ларгетто", пропрыгал по шаткому висячему мосту, побродил по двору женской общаги и прочесал весь Кавернвилль в поисках Хеффалампа, который только начал приходить в себя после того, как его выперли. Однако мудрый засранец -- завис в Афине: существование академическим осмосом, в стороне от асфальтовых морей. Гноссос оставил у Гвидо записку, в которой предлагал Хеффу встретиться назавтра вечером у Дэвида Грюна. Поделиться сегодняшними трофеями, обсудить Моджо. Устроить вечеринку? Когда он вернулся, в хате никого не было; он развел огонь, разделся, намешал себе коктейль с парегориком из "швеппса" и лекарственной настойки. Сыграл на "Хенер"-фа простенький восьмитактовый блюз и скрутил тонкий косяк из "Смеси 69", поглядывая одним глазом на припасенный на ночь стаканчик. Перерыв для занятий, хи-хо. Но по притихшей в это вечернее время Авеню Академа, рыдая и стеная шла Памела: итальянский выкидной нож с перламутровой ручкой заботливо спрятан в складках муфты. Гноссос лежал на кровати, учебник раскрыт на правиле Лопиталя -- палец остановился на формуле:
f(x) f'(x)
lim ------ = lim 0x08 graphic ------
х --> a g(x) х -->a g'(x)
-- Соотношение выполняется, -- шептал он снова и снова, -- независимо от конечности или бесконечности а. -- Пусть а -- это Гноссос. Где ж тут ловушка, малыш? Последний предел, поддразнивал его разум, прежде всего должен существовать, и слово это явилось ему как раз в тот момент, когда через запечатанное окно Гноссос услышал судорожный скулеж, и его от паха до макушки пробило холодом. Внимательно вглядевшись в темноту, он увидел на снегу тощую тень Памелы. На ней был тонкий пеньюар, а свою муфту она словно подбрасывала в воздух. Костлявая рука воздета к небесам, как у Статуи Свободы. Факел, удивился Гноссос, еще не отрешившись от матанализа. Но уже в следующую секунду взвизгнул и, прикрыв макушку, скатился с кровати: Памела шевельнулась, и стал ясно виден предмет у нее в руке. Кирпич со стройки пансиона "Ларгетто". Раздался натужный хрип, затем тяжелый звон осколков: стекла посыпались в комнату , кирпич пролетел над кроватью и врезался в стену, обрушив с непрочного гвоздя картину Блэкнесса. Гноссос откатился от валившегося полотна, с ужасом представляя, как почти обезглавленное тело придавит сейчас его собственное. Стукнулся о ножку кровати, и тут его ушей достигли новые завывания. Сквозь разбитое окно с лязгом прорывался складной нож Памелы, а рука, управлявшая им, явно жаждала добраться до его плоти. Гноссос вскочил на ноги, перецепился через картину и повалился на спину. Памела исчезла из окна. Дверь. Он перемахнул через всю комнату, уперся пяткой в фанерный стол и толкнул его к двери -- в ту же секунду ручка повернулась, Памела одним скачком перемахнула через препятствие, удерживая на горле развевающийся пеньюар и сжимая в другой руке готовый к броску нож. Безбровый лоб под нерасчесанными завитками кажется огромным, блестящая кожа уродливо стянута. На ногах -- шелковые шлепанцы, мокрые и грязные от растаявшего снега. Опять натужный хрип, нож с воем летит через всю комнату, Гноссос валится на спину, на сей раз -- специально, лезвие свистит у него над грудью и втыкается в висящий рюкзак, пришпиливая его к створчатой двери. -- Ой, -- разочарованно воскликнула Памела и яростно закрутила головой в поисках нового оружия, не замечая, что Гноссос уже летит по воздуху прямо на нее, выставив руки и растопырив пальцы, словно пикирующий капитан Марвел. -- Эхххххххх! Они столкнулись над столом, врезались в дверь и покатились по полу; коленка Памелы дергалась в диких попытках расплющить его мужское достоинство. -- В чем дело? -- взвыл Гноссос, уворачиваясь от ногтей. -- ОХ, -- только и прохрипела она, заехав ладонью ему в щетинистый подбородок и пытаясь сбросить его с себя. Но Гноссос сзади дотянулся до ее носа и, зажав обе ноздри большим пальцем, держал, пока она не замычала и не притихла. Они лежали, тяжело дыша; Гноссос украдкой постарался сместить захват так, чтобы прижать Памелу животом к полу, сунув ее лицо в индейский ковер. -- Послушай-ка, -- начал было он, однако дерзкая попытка вообще открыть рот выплеснула ей в кровь новую порцию адреналина. Памела резко лягнулась, извернувшись всем телом, подскочила к стене и схватила недавно доставленный медный охотничий рог Фицгора. Мундштука на нем не было, и Памела ринулась с ним на Гноссоса, точно с пикой, снова намереваясь кастрировать. Гноссос перехватил рог, дернул и, решив: какого черта? -- влепил ей в живот полноценный хук слева, которым только и удалось ее остановить. Памела осела на пол с пикантным звуком. Некоторое время он наблюдал за ней, как можно следить за кипящим баллоном нитроглицерина, затем убрал волосы за уши, вытащил нож из проткнутого рюкзака, уселся напротив и, направив кончик лезвия к ее рту, тихо заговорил: -- Послушай, я знаю, что в это очень трудно поверить, но если ты сейчас хоть на дюйм сдвинешься с места или, не дай бог, опять на меня кинешься, я отрежу тебе нижнюю губу. Это понятно? -- Он убил себя! -- пронзительно взвизгнула Памела. -- Его больше нет, слышишь, ты вонючий сучий сын, он убил себя! -- Кто? -- спросил Гноссос. Живот вдруг залило ужасом. -- Кто убил себя? Что ты несешь, дура? -- Симон, ты, ублюдок, мой жених, о, бедный Симон! Гноссос чуть ослабил хватку на рукояти ножа. -- Ты меня на понт берешь? -- Оооооххх, Сииимон... -- Эй, ради бога, скажи, что ты это не всерьез. Памела подавилась и притихла. -- Но почему? Зачем? Что ты ему сказала? -- Про тебя, -- выкрикнула Памела. -- Про тебя, вонючий сучий сын, что я в тебя влюбилась! О, СИМОН! -- Она подскочила и на этот раз все таки достала его коленом. Схватила нож, подняла над головой -- но тут, держа в руках стаканы джина с гранатовым сиропом в комнату вошли Джордж и Ирма Раджаматту. В желтушных глазах мирное любопытство. -- Мы решили, вы тут что-то определенное празднуете, -- сказал Джордж. -- Симоннн, -- взвыла Памела и рухнула в парусиновое кресло. Но почти в ту же секунду дверь открылась вновь, и появился Фицгор с книгами подмышкой. Он обвел взглядом комнату и застыл с отвисшей челюстью. -- Что за черт? Кто сломал мой новый медный охотничий рог? Гноссос пожал плечами, все еще настороже, не зная, что сказать, успокаивая боль в паху. Раджаматту ухмылялись, как два маньяка. И в эту минуту Памела вдруг проблеяла мучительно и стыдливо, как овца, и заковыляла к двери. -- Эй, -- окликнул Гноссос, но она уже пропала. Дернулся было следом, но не позволила мошонка, и ему ничего не оставалось делать, как ползти к дивану. Поздно ночью, набродившись по улицам в безнадежных попытках успокоить маслянистое чувство вины, выбросить из головы проклятый образ Симона, присосавшегося к выхлопной трубе, он полез в рюкзак за склянкой с парегориком в надежде усмирить растерзанные нервы. Но вместо этого обнаружил кодограф -- там же где оставил, в гнезде из заячьих лапок, -- со всей невинностью бездушного предмета аккуратно разломившийся пополам. Гноссос повертел его в руках, и из кодографа с тихим звоном выскочила маленькая секретная пружинка Капитана Полночь, содрогнулась и безжизненно умолкла. 6 Огромный низкий игровой зал отеля в Лас-Вегасе, кислый предрассветный запах застоявшегося дыма и полуночных посетителей; в забытых мандариновых коктейлях плавают окурки. Храпящие тела прилипли к диванам из фальшивой свиной кожи, выдыхают смрад через полураскрытые рты, с ушей свисают на резинках рваные бумажные шапочки. Безбрежное глухое молчание. Предательский рокот слишком близкого мозга кондиционера ритмично глохнет в огромном пастбище голубовато-зеленого ковра. Гигантские хрустальные люстры парят над опустевшими игорными столами: им не грозит ни малейшее движение воздуха -- ни колебаний, ни звона. Усталая группа за столом для "очка" -- и никого больше, не считая распростертых тел и ранних уборщиков, что катят по ковру пылесосы, волоча за собой мили безжизненного провода. Восемнадцать, сказал пьяный киногерой, как оно? Его подозрительно знакомое лицо кажется слишком бледным над крапчатой зеленью вечернего костюма, заляпанного "кузнечиком", который артист все еще держит в вялой руке. Покажи ему, милый, сказала муза из Рэдклиффа Почему бы и нет? Оклахомский нефтяной ковбой сосредоточенно наблюдает -- белый "стетсон" надвинут на глаза, а рука, пользуясь моментом, лезет под юбку первой рыжеватой блондинки, пальцы уже под резинкой кружевных трусов, пробираются к заднице. Если показываешь, то давай быстрее, сказала вторая рыжеватая блондинка, у нас мало времени. В левой руке Гноссоса бутылка "метаксы" и пурпурная пластиковая соломинка, в правой карты; теннисные тапки, носков нет, тонкие вельветовые штаны, стыренная бойскаутская рубашка, за плечом рюкзак -- словно защищая голову от удара, он наклоняется над столом, хлопает по аквамариновому сукну четверкой карт и произносит как можно мягче: Девятнадцать. Пауза -- убедиться в капитуляции, и с края стола, где сидит киногерой, Гноссос придвигает к себе последнюю кучку из трехсот серебряных долларов. Усмехается: язычок музы из Рэдклиффа одобрительно лижет его ухо. Он тыкается подбородком ей в плечо. Прям как в кино, сказал киногерой; намертво застывшую улыбку несколько десятилетий подряд выжигали на его лице высокочастотные дуги софитов, ультрафиолетовые лампы, солнце Лас-Вегаса. Оклахомский нефтяной ковбой ржет, довольный ночной вылазкой, рыжеватая блондинка трется задом о его тяжелую лапу. Все, Сильвия? спросила вторая; давайте быстрее, времени ж нету. Гноссос добродушно-вопросительно смотрит на киногероя: по правилам, игру заканчивает проигравший. Герой, в свою очередь, зашвырнув для пущего эффекта в рот вишенку из коктейля, пожимает плечами: все. О'кей, говорит Гноссос и объявляет список засыпающему за стойкой бармену: шесть мартини, поилка, охлажденные стаканы, джин "Гордонз", лук для коктейлей. Ободки протри лимонной коркой. Чаевые. Усмехается опять: муза из Рэдклиффа лижет ему другое ухо. Быстрее, сердится рыжеватая блондинка, осталось пять минут. Утихни, Харриет, вторая еще трется. Не пять, а десять. Они стояли у края огромной уходящей в бесконечность соляной равнины: иссохшая поверхность ветвилась изломами. Все пристально вглядывались в одинокую точку на горизонте и осторожно придерживали бокалы с холодным мартини. Нефтяной ковбой в съехавшем на затылок "стетсоне", большой палец засунут за тисненый мексиканский ремень; рыжеватые блондинки теребят свои браслеты и кольца; брови киногероя изогнуты хорошо отрепетированной дугой, продуманная поза; босая муза покручивает концы длинных ниспадающих волос; Гноссоса колотит, губы дрожат, он пытается сдержать непослушные мускулы, гнется под тяжестью набитого серебром рюк