на винных  бутылках, -- сказал он, накладывая себе
такую же порцию.
     -- Гм, потрясающе, -- проговорил Юло с полным ртом.
     -- А  что я говорил? Вот вам доказательство. Знайте, что бы вам от меня
ни потребовалось, я всегда говорю правду.
     Эти слова послужили Никола Юло поводом  изложить причину своего визита,
и причина эта была куда горячее любого только что вынутого из духовки блюда.
     -- У  вас  был магазин грампластинок, верно?  -- спросил он, разламывая
вилкой запеченную лазанью.
     По выражению лица Жан-Поля он понял, что наступил на больную мозоль.
     -- Да. Я  закрыл магазин  семь лет  назад.  Хорошая музыка в этих краях
никогда не приносила дохода...
     Юло  поостерегся  передавать ему  комментарий сына по  этому поводу. Не
стоило  бередить  рану ножом, который все еще торчал в ней. Этот человек ему
нравился, и Юло был уверен, что не ошибется, если хотя бы отчасти введет его
в курс дела.
     -- Месье Франсис, мы ищем в Монте-Карло одного убийцу...
     -- Разве в этом месте фильма герои не начинают обращаться друг к  другу
по имени и на "ты"? Меня зовут Жан-Поль.
     -- А меня Никола.
     -- Ты имеешь в виду  того типа, который звонит на  радио и которого все
зовут Никто?
     -- Совершенно верно.
     --  Ну, не  скрою, я тоже, наверное,  как миллионы людей, слежу за этой
историей. Когда  слышишь  его  голос,  мурашки  бегут даже  по  коже  обуви.
Скольких он уже убил?
     -- Четверых. И  потом ты ведь знаешь, каким образом.  Но самое ужасное,
что у нас нет ни малейшего представления, как остановить его.
     -- Это человек хитер, как стая лисиц. Он слушает отвратительную музыку,
но голова у него работает превосходно.
     --  Насчет  головы я с тобой  согласен. А  что касается  музыки,  вот о
ней-то я и пришел поговорить.
     Никола  порылся в кармане пиджака и достал распечатки, которые дал  ему
Гийом. Выбрал один лист и протянул Жан-Полю.
     -- Знакома эта пластинка?
     Жан-Поль   взял  бумагу.  Никола  был  уверен,  что  заметил,  как  тот
побледнел.  Он  поднял  на  него  свои  голубые мальчишеские  глаза,  полные
изумления.
     -- Откуда у тебя это?
     --   Долго   рассказывать.  Главное,   что  она  принадлежит,  по  всей
вероятности, убийце, и что был продана тут...
     Юло протянул  Жан-Полю  другой лист,  на котором  можно было  прочитать
этикетку с названием его магазина. На  этот раз  бледность  на лице Жан-Поля
стала вполне очевидной. Он утратил дар речи.
     -- Но...
     -- Узнаешь эту  пластинку? Можешь объяснить, что за ней скрывается? Кто
такой Роберт Фултон?
     Жан-Поль отодвинул тарелку и развел руками.
     -- Кто  такой Роберт Фултон!? Да любой, кто любит джаз, кто идет дальше
Луи Армстронга, знает его.  И любой собиратель  пластинок готов руку отдать,
лишь бы заполучить одну из его пластинок.
     -- С чего бы вдруг?
     --  А  с  того, что на свете их существует всего десять штук,  чтобы ты
знал.
     Тут уже побледнел Никола. Франсис налил себе вина и откинулся на спинку
стула.  Лазанья  мадам  Сивуар,  казалось, вдруг  утратила для  него  всякий
интерес.
     --  Роберт  Фултон  --один  из  величайших  трубачей  в истории  джаза.
Настоящий  гений, но сумасшедший, как  дикий конь. Вечно норовил  что-нибудь
учудить,  во  всем  шел  наперекор.  Например,  ни  в  какую  не  соглашался
записывать пластинки, мол, музыку  нельзя заключать в тюрьму. По его мнению,
музыкой можно наслаждаться только на концерте, вживую. Иными словами, музыка
--  это каждый раз совершенно новый опыт, и никто не имеет права фиксировать
ее в статике, для вечности.
     -- В таком случае, откуда же взялась эта пластинка?
     -- Вот к этому я и  веду.  Летом  шестидесятого  года  Фултон  совершил
короткое  турне  по Америке, играя  в разных  клубах с  несколькими  лучшими
сессионными  музыкантами. Историческое событие.  В "Би-боп-кафе" в Нью-Йорке
друзья с согласия фирм грамзаписи записали без его ведома один такой концерт
и отштамповали пятьсот пластинок  в надежде,  что  увидев их, Фултон изменит
свое мнение.
     -- Вот откуда "Украденная музыка"...
     --  Ну,  да.  Именно  украденная.  Только  друзья  не  предвидели,  что
случится.  Фултон   взъярился,  как  зверь,  и  в  бешенстве  уничтожил  все
пластинки,  потребовал  матрицы  и  пленки-исходники  и  их  тоже уничтожил.
История  моментально облетела музыкальные  круги и  превратилась  в легенду.
Потом каждый  повторял ее на  свой лад. В общем, если откинуть шелуху,  факт
тот, что  из всех  пластинок  удалось  спасти  ровно десять  штук, и  каждую
продали коллекционерам на вес золота. Я был одним из этих десяти.
     -- Ты хочешь сказать, что эта пластинка до сих пор у тебя?
     -- Я сказал -- "был". В трудную минуту, когда...
     Франсис  посмотрел на свои загорелые руки, покрытые темными пигментными
пятнами. Явно не лучшие воспоминания посетили его в эту минуту.
     -- Жена  заболела раком,  потом умерла.  Магазин не  приносил  никакого
дохода. Ну, то  есть совсем никакого. Мне нужны были деньги на врачей, а эта
пластинка стоила целое состояние, вот почему...
     У него вырвался вздох, сдерживаемый, наверное, долгие годы.
     --  Безумно жаль было продавать пластинку, и я  наклеил на нее этикетку
магазина, словно  для того, чтобы не расстаться с нею насовсем. Кроме жены и
сына, мне была дорога в жизни только эта пластинка.
     Сердце Никола Юло  стучало,  как поршень  в  цилиндре  мощного  мотора.
Отчетливо   произнося   каждое  слово,   он  задал  вопрос,  боясь  услышать
долгожданный ответ.
     -- Ты помнишь, кому продал ее, Жан-Поль?
     -- Прошло  уже  лет  пятнадцать, Никола.  Помню, что  это был  какой-то
странный тип,  примерно моих лет. Он приходил  в  магазин и покупал  у  меня
пластинки, редкие, коллекционные.  Похоже, с  деньгами у  него не проблем не
было, поэтому, признаюсь тебе, порой я даже немного завышал цену. Узнав, что
у меня есть "Украденная музыка", он несколько месяцев упрашивал уступить ее.
И так подступал, и эдак. Я отказывал... Но необходимость превращает человека
в вора или в продавца. Иногда и в того и другого одновременно.
     -- Не припомнишь имя?
     --  Я человек, а не  компьютер.  Пластинку я не забыл  бы, проживи хоть
тысячу лет. А все остальное...
     Он провел рукой по седым волосам, поднял  голову и посмотрел в потолок.
Никола облокотился о стол и потянулся к нему.
     -- Надо ли тебе объяснять, как это важно,  Жан-Поль. Возможно, от этого
зависит жизнь многих людей.
     А про  себя  Юло  подумал, сколько еще  раз  придется ему повторять эти
слова, прежде чем вся эта история закончится.
     -- Может быть...
     -- Может быть, что?
     -- Пойдем со мной. Посмотрим, насколько ты везучий.
     Юло  двинулся  следом за Жан-Полем в кухню, глядя на его прямые,  не по
возрасту,  плечи, и седовласый  затылок, ощущая легкий запах дезодоранта.  В
прихожей они свернули на лестницу, ведущую в подвал.  Спустились ступенек на
десять  и  оказались  в  помещении,  похожем  на  кладовку.  У  одной  стены
находились стиральная машина и раковина, над ними висел женский велосипед, и
тут же  стоял  верстак  с тисками и инструментами для  работы  с  деревом  и
металлом.
     Вдоль другой стены  размещались  металлические стеллажи  с  консервными
банками и винными бутылками. Часть полок была отведена для папок и картонных
коробок разной величины и цвета.
     -- Я  --  человек,  живущий  воспоминаниями. Коллекционер. А  почти все
коллекционеры   глупо   тоскуют   по   вчерашнему   дню,  кроме   тех,   кто
коллекционирует деньги.
     Жан-Поль Франсис остановился перед стеллажом, растерянно оглядывая его.
     -- Гм, посмотрим...
     Он  снял  с самой  верхней полки объемистую  картонную коробку.  На  ее
крышке  была наклеена золотистая  этикетка  старого  магазина  грампластинок
"Диски и риски".  Старик  поставил ее  на верстак  возле  тисков  и  включил
верхний свет.
     --  Это все,  что  осталось  от  моей  торговли  и целого  куска жизни.
Маловато, тебе не кажется?
     Иногда  это  даже  слишком много,  -- подумал Никола. Некоторым людям в
конце  жизни не  нужно никакой коробки, ни большой, ни маленькой. Бывает, не
нужно даже карманов.
     Жан-Поль открыл коробку и начал рыться в ней, доставая разные бумаги --
старые    торговые    лицензии,   программы    концертов,    объявления    о
выставках-продажах коллекционных пластинок.
     Вдруг он  извлек плотный  голубой  листок, сложенный пополам, развернул
его и, посмотрев, что там написано, протянул Никола.
     --  Держи. Сегодня  твой  день.  Эту  записку  собственноручно  написал
покупатель "Украденной музыки". Он оставил  номер телефона, когда узнал, что
у меня есть эта пластинка. Теперь припоминаю, что, купив ее, он приходил еще
пару раз, а потом я больше не видел его...
     Никола прочитал  записку. Решительным и четким почерком были обозначены
имя и номер телефона.
     Легран 04/4221545
     Юло   показалось   странным,  что   после  стольких  волнений,  неудач,
обезображенных тел, безвестных отпечатков пальцев,  бесшумных  шагов,  после
стольких теней без лица, и стольких лиц без определенных черт, он наконец-то
держал в руках что-то реальное -- самое банальное, что только  может быть на
свете: записку с именем и номером телефона.
     Он посмотрел  на  Жан-Поля, а  тот,  подавленный,  просто не  знал, что
сказать.  Наконец старик-коллекционер, возможный  спаситель  многих невинных
жертв, улыбнулся.
     --  Судя по  всему,  записка  тебя  заинтриговала.  Будь  мы  сейчас  в
каком-нибудь фильме, как я уже говорил, наверняка в этот момент зазвучала бы
многозначительная музыка.
     -- Заинтриговала -- не то слово, Жан-Поль! Захватила!
     Он достал мобильник, но Жан-Поль предупредил:
     -- Тут не берет, надо выйти.
     Они поднялись наверх. Между  тем мысли  в голове Никола Юло неслись  со
скоростью  сто  километров  в час.  А  Франсис  тем временем  припомнил  еще
кое-что.
     --  Он  жил где-то недалеко,  мне  помнится, в  районе  Кассиса.  Такой
крепкий человек, высокий, но не слишком. Почему-то складывалось впечатление,
будто  он  обладает недюжинной  физической  силой.  Не  знаю,  почему, но  я
подумал, что он военный. Наверное, дело было в его глазах, они запоминались.
Казалось, сами  они  смотрят,  но  не позволяют  их  видеть.  Помню,  я  еще
удивился, что подобный тип увлекается джазовой музыкой...
     -- Ну, хоть ты и не компьютер, я считаю, с памятью у тебя  все в полном
порядке..
     Поднимаясь по лестнице, Жан Поль обернулся с улыбкой.
     -- Ты считаешь? Ну, этим уже можно гордиться.
     -- Думаю, у  тебя есть немало и других поводов... Сегодняшний -- просто
еще один.
     Они  поднялись  на первый этаж  и вышли на солнце.  Лазанья на  столе в
кухне остыла,  а вино стало нагрелось. Солнечный свет падал на пол террасы и
теперь взбирался по ножке стола.
     Юло посмотрел на мобильник. Прием есть. Он спросил себя, не рискует ли.
Пожал плечами. Пожалуй, все его  тревоги  по поводу телефонной прослушки  --
чистая паранойя. Он нажал кнопку памяти и подождал ответа.
     -- Привет, Морелли, это я, Юло. Мне  нужны от тебя две вещи. Информация
и молчание. Есть?
     -- Конечно.
     Бесспорным достоинством Морелли была его способность не задавать лишних
вопросов.
     --  Я  назову  тебе  сейчас  имя  и  телефон. Возможно,  номер  уже  не
существует. Это где-то в Провансе. Узнай адрес. Мигом!
     -- Лечу.
     Он назвал инспектору необходимые сведения и отключил связь.
     И как бы размышляя, еще раз уточнил у Франсиса.
     -- Ты сказал, в районе Кассиса?
     -- Мне  помнится, Кассис, Ориоль,  Рокфор, точно не знаю,  но  кажется,
именно в тех краях.
     -- Ну, что ж, мне придется, видно, познакомиться с этими местами.
     Юло   окинул   взглядом  дом,   словно  желая  запомнить  его  во  всех
подробностях. И снова пристально посмотрел в глаза Франсису.
     --  Надеюсь, не обидишься,  если  убегу.  Мне надо  спешить. Думаю,  ты
понимаешь.
     --  Представляю,  что  у  тебя  творится  на   душе.  То  есть  пытаюсь
представить. Надеюсь, найдешь, кого нужно. Пойдем, провожу до ворот.
     -- Мне жаль, что я испортил тебе обед.
     -- Ничего ты  не испортил,  Никола. Наоборот. Не так уж часто бывают  у
меня  гости  в последнее  время. Когда  доживаешь до  таких  лет,  начинаешь
удивляться, отчего это время летело так быстро и вдруг  остановилось, словно
навеки...
     Разговаривая, они прошли через сад к сетчатой ограде.  Никола посмотрел
на  свою машину, стоявшую на солнцепеке.  Сейчас  в  ней  наверняка,  как  в
духовке. Сунул пальцы в нагрудный карман и извлек оттуда визитную карточку.
     --  Держи. Будешь в Монте-Карло, знай что для  тебя в моем  доме всегда
найдется кровать и тарелка супа.
     Жан-Поль  взял визитку и посмотрел на нее, ничего не говоря. Никола был
уверен, что он не выбросит ее.  Может, они и не увидятся никогда  больше, но
все равно не выбросит.
     Комиссар протянул руку, и они обменялись крепким рукопожатием.
     -- Кстати. Есть еще один вопрос. Просто мне любопытно...
     -- Слушаю тебя.
     -- Почему "Диски и риски"?
     Франсис рассмеялся.
     -- Ах, вот  что... Когда я открыл магазин, то понятия  не имел, чем все
закончится. Рисковали не клиенты, а я.
     Юло ушел, улыбаясь, а Франсис смотрел ему вслед, стоя в воротах.
     Подойдя к машине, Юло полез в карман за  ключами и наткнулся на кусочек
плотной голубой бумаги, который дал ему Жан-Поль, тот  самый  -- с  именем и
телефоном.  Он  достал  его  и  подумал,  что   в  истории  магазина  редких
грампластинок "Диски и риски"  самое важное событие произошло именно сейчас,
годы спустя после его закрытия.

        42

     Когда он направлялся через Карну-ан-Прованс в Кассис, позвонил Морелли.
Телефон "зацепил" волну "Европы-2", и стал  слегка тикать.  Через секунду он
зазвонил. Юло взял мобильник с пассажирского сиденья.
     -- Слушаю.
     -- Комиссар, это Морелли. Я нашел  адрес, который вы просили.  Пришлось
повозиться.  Вы  были  правы,  такого  номера уже  нет.  Причем  это  старая
нумерация. Во "Франс-Телеком" подняли архивы.
     Юло сделал нетерпеливый жест.
     -- Так что же там, Морелли?
     -- Это номер загородной усадьбы. Называется "Терпение". Зимняя  дорога.
Кассис. Есть, правда, одно обстоятельство...
     -- Какое?
     -- Телефон  отключили на станции.  Никто  не  расторгал  договор, но  в
какой-то момент  перестала поступать оплата  и после  нескольких напоминаний
номер отключили. Человек, с которым я говорил, не мог ничего добавить.  Если
нужны   еще   какие-то   подробности,   займусь  проверкой,   но,  по-моему,
бесполезно...
     -- Не нужно, Клод, этого достаточно. Спасибо.
     -- Не за что, комиссар.
     На другом  конце линии возникла  некоторая  заминка, и Юло  понял,  что
Морелли ждет, не скажут ли ему еще что-нибудь.
     -- Я слушаю.
     -- Все в порядке?
     --  Да, Морелли,  все  в  порядке. Завтра смогу  сказать  что-то  более
определенное. А пока прощаюсь.
     -- До встречи, комиссар. Будьте осторожны.
     Юло положил телефон на соседнее  сиденье. Ему не нужно было  записывать
сведения  от Морелли.  Они врезались в его  память,  и надолго.  Выезжая  из
Карну, маленького  прованского городка, современного,  чистого и ухоженного,
он позволил себе предаться воспоминаниям.
     Именно этот путь он проделал когда-то, направляясь  в Кассис с Селин  и
Стефаном в отпуск.  Они много смеялись  и шутили, и Юло  даже назвал эти дни
временем  полного благополучия, дабы не  беспокоить  другие,  более  громкие
слова.  В  сравнении  с  сегодняшней  его  жизнью  та была  самым  настоящим
счастьем, и сегодня он мог только с сожалением вспоминать о ней.
     Сыну было  тогда  лет  семь  или  немного меньше.  Когда  добрались  до
Кассиса,  Стефан сразу пришел в возбуждение, какое охватывает  всех  детей у
моря. Они  припарковали машину на  окраине города и  спустились  к берегу по
узкому переулку. Свежий бриз теребил их одежду.
     В гавани раскачивались мачты, белели паруса. Был виден маяк  с  зеленым
куполом, а за бетонными волнорезами простиралось открытое море.
     Они  купили мороженое,  прокатились  на кораблике, чтобы  посмотреть на
каланки -- узкие заливы, вроде фьордов, c чистой, прозрачной водой. Во время
прогулки он притворялся, будто страдает от морской болезни, и Селин и Стефан
хохотали до упаду  над тем, как он гримасничал, таращил  глаза  и изображал,
будто его тошнит. Он  совершенно забыл тогда, что он -- сотрудник полиции, и
оставался только мужем, отцом и клоуном.
     <i>Хватит, папа, а то я умру от смеха...</i>
     Юло подумал, что человеческая жизнь протекает не без чьей-то режиссуры.
Автор  сценария  обладает  своеобразным  и  порой  мрачным  чувством  юмора.
Возможно, в то время, много лет назад, когда Юло  бродил  с женой и сыном по
улочкам этого городка, счастливый и беззаботный,  кому-то из местных жителей
звонил  переживавший   не  лучшую  пору  владелец   магазина  грампластинок,
соглашаясь продать редчайшую запись.  Возможно, покидая  Кассис,  они  ехали
следом за машиной, которая направлялась в Экс за этой пластинкой.
     На окраине города Юло расстался с воспоминаниями  о счастливом прошлом.
Он оставил свой "пежо" на последнем этаже высотной стоянки и осмотрел сверху
окрестности.
     Кассис,  похоже,  не очень  изменился  с  тех пор. Бетонные волнорезы в
порту  стали мощнее, одни дома  были перестроены, другие обветшали, но здесь
тратили вполне достаточно извести и краски,  чтобы туристы забывали  о  ходе
времени.
     В этом и заключался смысл каникул: забывать...
     Юло обдумывал, как действовать дальше. Проще всего  получить информацию
в местном отделении полиции, но его  расследование  теперь уже стало частным
делом, и привлекать к  себе  внимания без крайней необходимости не хотелось.
Однако человек, который  бродит повсюду и всех  расспрашивает, пусть  даже в
приморском  городе,  где  полно туристов, рано или  поздно будет  замечен. В
небольшом городе все знали друг друга, и он выглядел бы как человек, который
принялся копать яму прямо посреди клумбы.
     Он  спустился к  гавани  по знакомому переулку. Навстречу  ему медленно
поднимался старик, несший  ивовую корзину  с морскими  ежами. Юло  остановил
его. Вопреки ожиданию у старика не было одышки.
     -- Извините.
     -- В чем дело? -- недовольно отозвался старик.
     -- Я хотел бы узнать у вас кое-что, вы позволите?
     Человек  опустил на землю корзину с ежами  и посмотрел на  них,  словно
опасался, что те испортятся.  Неохотно поднял  глаза из-под  низких, еще  не
седых бровей.
     -- Слушаю вас.
     -- Не знаете ли вы, где находится поместье "Терпение".
     -- Знаю.
     Юло  попытался понять, что перевешивает в  нем  --</i>  уважение к  пожилым
людям или неприязнь к  засранцам  любого  возраста, и  со  вздохом решил  не
думать об этом.
     -- Будьте добры, объясните, где оно находится?
     Старик неопределенным жестом указал куда-то в сторону.
     -- За городом.
     -- Я так и думал.
     Юло потребовалось изрядное усилие, чтобы не  вцепиться этому человеку в
горло. Он терпеливо  ждал, однако выражение его лица, видимо, побудило  того
не слишком тянуть с ответом.
     -- Вы на машине?
     -- Да, на машине.
     -- Тогда выезжайте из города по окружной. У светофора сверните направо,
к Рокфору.  Возле развязки увидите справа указатель "Ле Жано".  Проедете еще
немного  вперед, и налево начнется грунтовая  дорога, она  ведет к каменному
мосту  над железной дорогой. Поезжайте по ней и на развилке возьмите вправо.
Дорога кончается у "Терпения".
     -- Спасибо.
     Не  сказав  больше ни  слова,  старик поднял корзину с  плодами  моря и
продолжил свой путь.
     Юло почувствовал,  наконец,  волнение  оттого,  что идет  по следу.  Он
быстро вернулся вверх по переулку,  и  добравшись до  своей  машины,  ощутил
одышку.
     Следуя четким  указаниям  старика, он свернул на грунтовую дорогу,  что
вела к  скалистому горному массиву, возвышавшемуся  над Кассисом.  Смешанная
приморская  растительность -- большей частью лиственницы и оливы  --  иногда
почти полностью скрывала долину, по дну которой проходила железная дорога.
     Когда он проезжал по каменному  мосту, какая-то рыжая собака, отдаленно
напоминавшая  лабрадора, с громким  лаем  увязалась за  машиной. У развилки,
решив очевидно, что ее миссия окончена, она  перестала лаять  и преследовать
"пежо" и, прихрамывая, побрела к ближайшей ферме.
     Дорога  поднималась все  выше  и выше  в гору,  густой  лес  с толстыми
деревьями  порой закрывал  вид на  море.  Яркие пятна цветников пропадали по
мере удаления от  города. Их сменяла зелень хвойных деревьев и кустарников с
резким смешанным запахом моря и подлеска.
     Юло  проехал  уже несколько километров  и начал  было подозревать,  что
старик обманул его нарочно, чтобы приезжий покатался впустую. Сейчас наверно
сидит  у  себя дома с каким-нибудь Жаном, Рене или Арманом, ест своих ежей и
смеется над этим дураком-туристом, который кружит по горам.
     И тут за поворотом он увидел "Терпение".
     Он мысленно  поблагодарил  Жан-Поля  Франсиса  и его волшебную коробку.
Если  удастся  найти  эту пластинку Роберта Фултона, надо  будет  непременно
вернуть ее старому коллекционеру. С бьющимся от волнения сердцем он  проехал
к зданию, словно опиравшемуся о горную скалу.
     Миновав кирпичную арку, заросшую плющом, он оказался на дороге, ведущей
к  гумну  возле высокого двухэтажного  дома. По мере приближения к нему  Юло
охватывало ликование.  Дорога, усыпанная галькой, почти  заросла  сорняками,
остались  только  светлые полоски по сторонам,  словно  рельсы, по которым и
двигалась машина. Юло слышал,  как растения царапают  ее днище со скрежетом,
звучавшим в этой тишине особенно мрачно.
     Подъехав ближе, он увидел, что от здания остался по сути только плоский
фасад. Крыша обрушилась. Почерневшие балки вздымались к небу из руин, словно
темные  пальцы исполнителей  спиричуэлз. Голландская черепица  засыпала  всю
землю вокруг. Покрытые трещинами и копотью стены говорили о том,  что  здесь
был когда-то сильный пожар, опустошивший дом, фасад  которого походил теперь
на театральную декорацию.
     И все это произошло,  видимо,  довольно  давно, если сорняки и вьющиеся
растения успели  вернуть  себе  свои исконные  владения.  Казалось,  природа
терпеливо  занималась кропотливым вязанием, чтобы затянуть нанесенную людьми
рану.
     Юло   остановил  машину  и  вышел.  Осмотрелся.  Панорама  отсюда  была
изумительная.  Вся долина лежала как на ладони  --  разбросанные  там и  тут
домики, виноградники вперемежку с  зелеными пятнами лесов. Долина тянулась к
самому  Кассису, светлому и красивому городу,  опиравшемуся на берег, словно
женщина, устремившая взгляд к морскому горизонту, -- на перила балкона.
     Среди остатков  запущенного сада ржавели какие-то  кованые конструкции.
Видимо некогда дом был просто великолепным, а цветущий сад -- поразительным.
Теперь же все вокруг заросло дикой лавандой.
     Закрытые ставни и стены,  опаленные огнем, ползучий пырей,  запускавший
свои  корни  во  все  щели, как воришка -- пальцы в чужой  карман, порождали
чувство безнадежности и опустошения, от которого трудно было отделаться.
     Юло увидел, как  к дому свернула машина. Он остановился посреди двора и
подождал,  пока желтый "рено-кангу" не  затормозил рядом с "пежо".  Из  него
вышли двое мужчин  в рабочей одежде:  один  пожилой, лет шестидесяти, другой
лет тридцати, коренастый  брюнет с тупой длиннобородой физиономией. Тот, что
помоложе, не удостоил Юло даже  взглядом, открыл дверцу и принялся выгружать
садовые инструменты.
     Другой дал ему указание.
     -- Начинай, Берто, я сейчас приду.
     И,  установив  угодную ему  иерархию,  направился  к  Юло. Лицо  его  с
приплюснутым носом тоже отнюдь не светилось интеллектом. Доживет напарник до
его лет, будет таким же.
     -- Добрый день.
     -- Добрый день.
     Юло постарался  предупредить  любое  недовольство,  держась  как  можно
скромнее. И улыбнулся своей самой располагающей улыбкой.
     -- Надеюсь, я не нарушил никаких запретов, а если  что-то не так, прошу
прощения. Я,  видимо, ошибся дорогой,  еще там,  внизу. Все  искал,  где  бы
развернуться обратно,  пока  не  оказался  тут.  Увидел разрушенный  дом,  и
любопытство взяло верх. Ну, и заехал взглянуть. Я сейчас уеду.
     -- Да ничего, вы нам нисколько  не мешаете. Здесь уже давно не осталось
ничего, что можно было бы украсть. Кроме земли и сорняков. Вы турист, верно?
     -- Верно.
     -- Я так и понял.
     <i>--  Ах,  милейший,  где  же твоя наблюдательность?  Ведь ты  только что
прошел мимо  машины с номерным  знаком Монте-Карло. Это  понял бы и слепой с
белой палкой и с собакой-поводырем.</i>
     Человек продолжал.
     --  Иной раз,  кто-нибудь сюда добирается.  Случайно,  как  вы,  или из
любопытства, как большинство  других. А из Кассиса едут неохотно. Я тоже, по
правде говоря, не прыгаю от радости, когда наступает  мой черед отправляться
сюда. После того, что тут случилось... Но что вы хотите, работа есть работа,
и по нынешним временам выбирать не приходится. На всякий случай, как видите,
мы  всегда  приезжаем вдвоем.  Столько  лет  прошло, а у меня здесь  до  сих
мурашки по спине бегают.
     -- Почему? Что же тут произошло?
     -- Как, вы не знаете историю "Терпения"?
     Мужчина  посмотрел  на Юло с изумлением: нашелся же  на свете  человек,
который  не  знает историю  "Терпения".  Даже  если бы он  увидел,  как  Юло
удаляется  на летающей  тарелке,  и  то  крикнул  бы  вслед:  "А  вот  я вам
расскажу..."
     Никола бросил ему веревку.
     -- Я ничего не слышал.
     --  Тут  было  убийство, вернее  сказать,  несколько  убийств. Вы  что,
правда, ничего не слышали?
     Юло почувствовал, как кровь застучала в висках.
     -- Нет, ничего.
     Человек достал пакет с табаком и принялся ловко сворачивать самокрутку.
Ему было о чем рассказать, и он не торопился, растягивая удовольствие.
     -- Я  не знаю  всех подробностей, меня тогда тут не  было. Тип, который
жил в этом доме, убил гувернантку  и своего сына, потом поджег дом и  пустил
себе пулю в висок.
     -- Вот как!
     -- Вот так, это вам не  шуточки. В городе  говорят, он был  чуть  ли не
сумасшедший.  За  двадцать  лет  его и сына видели  всего  раз двадцать,  не
больше.  Женщина  спускалась   вниз  за  покупками,  но  она  ни  с  кем  не
откровенничала. Здравствуйте.  До  свиданья.  Привет, Филиберта! Даже  землю
хозяин  не  возделывал,  а  ведь  ее тут  немало  было.  Отдал в  управление
агентству по  недвижимости, и те сдавали участки  местным виноделам. Он жил,
как отшельник, на  вершине этой  горы. Думаю,  он  просто  свихнулся, вот  и
натворил то, что натворил...
     -- Три человека, вы сказали?
     -- Ну да. Мужчину  и  женщину  нашли обгоревшими. Тело парня, напротив,
огонь не тронул... И слава богу, что вовремя заметили пожар, а то все вокруг
сгорело бы...
     Он кивнул на напарника.
     -- Мне говорил отец Берто, а он служил тогда пожарным, что  тело  парня
было в таком жутком виде,  что лучше  бы уж  он  сгорел, как те двое. А тело
отца, представляете, так обгорело, что пуля расплавилась в черепе...
     -- А что значит -- в жутком виде?
     --  Ну, отец Берто  говорил, будто у него просто не было лица, не знаю,
понятно  объясняю или нет.  Ну, словно его срезали. И после  этого меня  еще
будут уверять, будто он не был сумасшедшим, этот тип...
     Юло почувствовал, как ему свело желудок.
     <i>Боже милостивый, у парня не было лица, как если бы его срезали!</i>
     Словно серия диапозитивов, снятых в самом аду, прошла перед глазами Юло
целая  череда  обезображенных лиц. Йохен  Вельдер  и  Эриджейн Паркер. Аллен
Йосида и Григорий Яцимин. Он видел  их глаза без век, распахнутые  в никуда,
свидел  бесконечное осуждение того, кто  убил  их, и тех,  кто не  сумел ему
помешать.
     Юло казалось, он слышит леденящий  душу, измененный голос, шепчущий ему
в уши проклятые слова.
     <i>Я убиваю...</i>
     Несмотря  на жаркий день, Юло  почувствовал  озноб. Струя  пота потекла
из-под правой подмышки к ремню.
     -- А потом что случилось? -- спросил он неожиданно дрогнувшим голосом.
     Мужчина либо не заметил перемены, либо принял ее  за нормальную реакцию
туриста-придурка на кровавые события, о которых рассказал.
     -- Ну,  поскольку все было  ясно, следствие прекратили и дело  закрыли:
двойное убийство  и  самоубийство,  и все  тут.  Конечно, это  не  послужило
"Терпению" рекламой.
     -- А наследников нет?
     -- Вот я  и говорю. Наследников нет,  поместье перешло  в муниципальную
собственность. Его  выставили  на продажу, до сих пор  выставлено, да только
кому  охота  связываться проклятым домом?  Я бы  и даром его  не взял. Мэрия
отдала поместье в управление прежнему агентству, оно и сейчас  сдает землю в
аренду. И дохода едва  хватает на содержание и оплату управления. Я приезжаю
сюда время от времени убирать сорняки, чтобы они совсем тут все не затянули.
     -- И где же похоронены жертвы?
     Юло постарался, чтобы  его  вопросы  выглядели как обычное  любопытство
простого человека, но  хитрить  не было  нужды.  Рассказчика  и  так было не
остановить.
     -- Думаю, на кладбище. Там, внизу, на холме, над гаванью. Если бывали в
этих местах, то должны были видеть.
     Юло  смутно  припомнил  какое-то кладбище  недалеко  от  парковки,  где
останавливался в первый раз.
     -- И как звали тех, кто жил тут?
     -- Ах, не помню точно... Как же его...</i> Не то Легран, не то Ленорман, не
помню.
     Юло посмотрел на часы.
     --  Черт  возьми,  уже  поздно.  Время  просто  летит,  когда  слушаешь
интересные истории. Мои друзья наверное уже ищут меня. Спасибо за рассказ.
     -- Не за что. Мое почтение. Хорошего отдыха.
     Мужчина  повернулся и отправился помогать Берто.  Садясь в  машину, Юло
услышал, что его зовут.
     --  Эй, послушайте. Если хотите сегодня  вечером  поесть хорошей  рыбы,
поезжайте с  друзьями в "Золотую раковину", там внизу, в порту. Запомните --
"Золотая раковина".  Там  мой  кузен. Скажите, что  прислал Гастон,  он  вас
обслужит как надо.
     <i>Надо же, как  я попал  в цель.  Сегодня  поистине  мой счастливый день,
подумал Юло, заводя двигатель.</i>
     Возвращаясь, возбужденный,  в  Кассис,  твердо  решив  посетить местное
кладбище,  Никола Юло  подумал, что  удача  еще очень понадобится ему, чтобы
свести кое-какие счеты.

        43

     Никола Юло достал парковочную карточку из автомата и отправился ставить
машину на то же место, что и раньше.
     Отсюда, с верхнего  этажа, можно было  рассмотреть -- чуть выше и левее
-- небольшое кладбище, окруженное кипарисами.
     Оставив  машину, он вышел  из паркинга  и направился по дороге  в гору.
Поднимаясь к кладбищу, увидел перед ним бетонированную  площадку с разметкой
для игры в  теннис и баскетбол.  Мальчишки  носились  с  мячом, играя в одну
корзину.
     Юло  показалось  странным,   что  спортплощадка  расположена  рядом   с
кладбищем. Странным -- в  хорошем смысле. По сути тут не было неуважения  --
обычное соседство жизни и смерти, без фальшивых переживаний и ложного стыда.
Если бы он  верил в сказки, то сказал  бы, что подобная близость  --  своего
рода возможность для живых поделиться жизнью с теми, кто ее уже утратил.
     Он подошел к кладбищу.
     Синий дорожный  знак,  висевший на фонаре,  предупреждал, что это Аллея
французской памяти, о том же говорила надпись в красно-синей рамке на стене,
выбитой в скале напротив.
     Грунтовая дорога вела к ограде и арке. Рядом на обветшавшем от непогоды
стенде висело объявление, сообщавшее, что зимой сторожа можно вызвать с 8 до
17 часов.
     Миновав арку, Юло услышал, как под ногами поскрипывает галька.
     И сразу же погрузился в тишину.
     Неважно, что поблизости шумели возбужденные игрой  дети,  а городок был
полон туристов и летнего гомона и неподалеку с шумом проносились машины.
     Казалось,  ограда кладбища  изготовлена  из какого-то звукопоглощающего
материла,  и  он  на заглушал шум, а  лишь  превращал его в составную  часть
царившей тут тишины.
     Он медленно шел по дорожке между могилами.
     Возбуждение из-за небольшого успеха уже улеглось,  пока он ехал сюда от
"Терпения".   Теперь   настало   время   трезво,   спокойно   все  обдумать,
поразмыслить. Время напомнить <i>самому себе</i>, что жизнь многих людей зависит от
него, от его дальнейшего расследования.
     Кладбище  было крошечное  -- несколько дорожек  между  могилами. Справа
бетонная  лестница вела к  террасам, поднимавшимся  вверх по холму. Там тоже
угадывались могилы -- свободного места внизу не хватало.
     В центре кладбища рос огромный кипарис, спокойно возносивший свой ствол
к чистому небу.
     Справа  и  слева,  словно  прислонившись к каменной ограде, стояли  два
невысоких кирпичных строения с красными черепичными крышами. То, что справа,
судя по  кресту наверху,  служило  капеллой. А в другом,  скорее всего,  был
склад инструментов. Пока Юло  осматривался, деревянная дверь открылась, и из
нее вышел человек.
     Юло  направился к  нему,  размышляя,  за  кого  лучше  себя выдать. Как
нередко бывает  с актерами и полицейскими,  этими мастерами обмана, он решил
довериться интуиции.
     Человек шел навстречу ему.
     -- Добрый день.
     -- Добрый вечер.
     Юло взглянул на солнце, уже склонявшееся к закату, и понял, что даже не
заметил, как пролетело время.
     -- Да, действительно, добрый вечер, послушайте...
     Он  помолчал  немного,  потом  решил,  что выдаст  себя  за любопытного
туриста, и изобразил полное неведение.
     -- Вы сторож?
     -- Да.
     -- Я слышал  в городе ужасную историю, которая здесь когда-то случилась
...
     --  Вы  наверное имеете  в  виду поместье  "Терпение"?  --  прервал его
сторож.
     -- Да, да. Любопытно было бы посмотреть на те могилы.
     -- Вы полицейский?
     Никола почувствовал, что на него наступают.  Он  посмотрел  на человека
так,  будто  у того  вдруг  появилась третья ноздря. Это  выражение  убедило
сторожа, что он попал в точку, и тот улыбнулся.
     --  Не беспокойтесь, на лбу  у вас не  написано.  Просто  в молодости я
много чего натворил и  не раз сталкивался с полицией, поэтому распознаю их с
первого раза.
     Юло не подтвердил и не опроверг его предположение.
     -- Хотите посмотреть на могилы Леграна, так ведь? Пойдемте со мной.
     Он не задал никаких вопросов. Если у этого человека было бурное прошлое
и он наконец осел в маленьком городке, где одни хотят знать все, а другие --
ничего, то вполне понятно, на чьей он стороне.
     Юло  проследовал за сторожем к лестнице на террасу. Несколько  ступенек
--  и они поднялись  на первую площадку.  Сторож свернул влево.  Остановился
возле нескольких, тесно расположенных могил. Юло прочел надписи на могильных
плитах, лежащих на земле  не горизонтально, а под небольшим углом. На каждой
-- только имя и дата, высеченные в камне.

     Лаура Де Доминичис 1943 -- 1971
     Даниэль Легран 1970 -- 1992
     Марсель Легран 1992
     Франсуа Мотисс 1992

     На могилах не было фотографий, как он заметил, и на многих других.  Юло
не  нашел тут  ничего  странного, хотя предпочел бы увидеть лица  в качестве
исходного ориентира.
     Похоже, сторож прочитал его мысли.
     -- На надгробиях нет фотографий, потому что они все сгорели в пожаре.
     -- А почему у двоих обозначена только дата рождения?
     -- Эти двое,  у которых она есть,  -- мать и сын. Другие  даты,  думаю,
тогда не удалось установить. А потом...
     Он сделал жест, означавший, что потом некому было добавить даты.
     --  Как  это  случилось? --  спросил комиссар,  не отрывая  взгляда  от
мраморных плит.
     --  Скверная  история...  Легран был странный  тип. Нелюдим.  Он  купил
поместье "Терпение",  приехал туда  с беременной женой  и  женщиной,  что-то
вроде  прислуги.  Жили  они  очень  замкнуто. Жена  рожала  дома  с  помощью
служанки, он, наверное, тоже помогал.
     Он указал жестом на могилу.
     -- Жена  умерла  через  несколько месяцев  после родов.  Может, если бы
рожала в больнице, осталась жива. Во всяком случае, так сказал врач, который
констатировал смерть. Но такой уж  был этот  Легран.  Казалось, он ненавидит
людей. Сына его почти никогда не видели, он не был крещен, не ходил в школу.
Наверное, занимался с  частными преподавателями,  может, отец сам  учил его,
потому что тот сдавал экзамены в конце каждого учебного года...
     -- Вы видели его когда-нибудь?
     Сторож кивнул.
     --  Иногда, очень редко, он  приезжал с отцом положить  цветы на могилу
матери. Обычно это делала экономка. А однажды...
     -- Что однажды?
     -- Так получилось, что стало ясно, какие отношения были у отца с сыном.
Я хорошо помню...
     Он указал на небольшое строение, служившее, по-видимому складом.
     -- Когда  я  вышел  оттуда,  то увидел, что  отец стоит, задумавшись, у
могилы, а мальчик вот  тут, рядом, у самой сетки, смотрит на детей, играющих
в футбол. Услышав, что я вышел, он посмотрел  на меня... Нормальный ребенок,
я бы даже сказал, красивый, но у него были странные  глаза, не знаю, как  бы
вам  объяснить...  Пожалуй,  самое подходящее слово  -- печальные</i>,  вот-вот,
печальные, я бы  так  сказал... Самые печальные  глаза, какие  я  когда-либо
видел. Он наверное улучил  момент, когда  отец  задумался,  и  подошел сюда,
привлеченный голосами детей. Я приблизился к нему, хотел заговорить,  но тут
его отец подлетел  к нам, словно  фурия. И окликнул мальчика по имени... Вот
как это было...
     Сторож  помолчал,  как бы для  того,  чтобы  сдуть  последнюю пылинку с
воспоминания, и  посмотрел на Юло,  будто  не видя его, а  заново  переживая
испытанное много лет назад.
     --  Он  крикнул  "Даниэль!"  так,  будто  отдавал  приказ  расстрельной
команде. Ребенок  обернулся к отцу и задрожал как осиновый лист. А Легран не
произнес  больше ни слова -- только вытаращился нас сына, как сумасшедший, и
дрожал  от гнева почти так же, как  сын от  страха. Не представляю, что  там
происходило у них дома, только в этот момент ребенок обмочился!
     Сторож опустил взгляд в землю.
     --  Поэтому,  можете  себе  представить,  годы  спустя я  нисколько  не
удивился, узнав,  что Легран устроил такое побоище. Думаю, вы понимаете, что
я имею в виду...
     -- Мне известно, что он покончил с  собой после того, как убил экономку
и сына и поджег дом.
     -- Верно, следствие  так и решило, и поведение Леграна давало повод так
думать. Но эти глаза...
     Он посмотрел перед собой и покачал головой.
     -- Эти безумные глаза я никогда не забуду.
     -- Еще что-нибудь можете рассказать? Помните какие-нибудь детали?
     --  Да,  конечно,  потом  происходили   другие  странные  вещи.  Немало
странного, я бы сказал.
     -- Что же именно?
     -- Ну, кража тела, например. Потом эта история с цветами...
     Юло поначалу решил, будто что-то не понял.
     -- Какого тела?
     -- Его.
     Человек указал на надгробную плиту Даниэля Леграна.
     --  Примерно  через год после  той  истории однажды  ночью  могила была
осквернена. Когда я пришел утром, то увидел, что ограда взломана, надгробная
плита сдвинута, и гроб открыт. От тела мальчика не осталось и следа. Полиция
решила, что это сделал какой-нибудь маньяк-некрофил...
     -- Кажется, вы что-то еще сказали о цветах... -- прервал его Никола.
     -- Да, и это тоже.  Месяца через два  после  похорон я получил  письмо,
напечатанное на пишущей машинке. Мне принесли его сюда, потому  что оно было
адресовано сторожу кладбища в  Кассисе. В нем  были деньги. Не чек, обратите
внимание, а банкнота, вложенная в письмо.
     -- И что там было написано?
     --  Деньги -- вознаграждение за  уход за могилой  Даниэля и матери.  Ни
слова  об отце и экономке.  Написавший письмо  просил меня, чтобы надгробные
плиты всегда  были  чистыми  и  на них всегда были цветы.  Деньги  поступали
регулярно и после того, как было украдено тело.
     -- До сих пор?
     -- Последний  раз  я  получил  их  в  прошлом  месяце. Если  ничего  не
изменится, скоро должно прийти новое письмо.
     -- Вы сохранили старое? Хоть один из конвертов?
     Сторож пожал плечами и покачал головой.
     -- Не думаю. Что касается письма, то ведь  прошло уже столько лет, надо
бы поискать дома, но сомневаюсь. А конверты... Не  знаю, может, какой-нибудь
и сохранился. В любом случае могу передать вам тот, который получу на днях.
     -- Я был бы вам благодарен. И буду  благодарен также, если вы никому не
скажете о нашем разговоре.
     Сторож кивком дал понять, что это само собой разумеется.
     -- Не беспокойтесь.
     Пока они разговаривали, какая-то женщина в темной  одежде, с платком на
голове поднялась  по  лестнице  с букетом цветов. Подошла  мелкими  шажками,
словно китаянка, к  могиле в том же  ряду, где  лежали Леграны, наклонилась,
ласково  провела  рукой по мраморной  плите, и  тихим голосом  обратилась  к
могиле.
     -- Прости,  что  задержалась  сегодня, но  у меня были  проблемы  дома.
Сейчас схожу за водой и потом все тебе объясню.
     Она положила цветы  на плиту,  вынула из специального  углубления в ней
сосуд со старыми, увядшими цветами и отправилась за  водой. Сторож проследил
за  ней  взглядом  и  предвосхитил  вопрос  Никола.  На  лице  его  читалось
сочувствие.
     -- Бедная  женщина, верно? Какая-то черная полоса накрыла тогда Кассис.
Произошло это незадолго до той жуткой истории  в "Терпении". Обычное дело --
обычное, если вообще так можно говорить о смерти. Несчастный случай на воде.
Ее сын нырял за морскими  ежами, которых продавал туристам на лотке в порту.
И однажды не вернулся. Нашли его пустую лодку, стоявшую на якоре  поблизости
в заливчике,  там  лежала  одежда.  Когда  море вернуло его  тело,  вскрытие
показало, что он утонул, может, ему стало  плохо во  время погружения. После
смерти парня...
     Сторож помолчал и выразительно покрутил пальцем у виска.
     -- ...вместе с сыном она потеряла и рассудок.
     Юло посмотрел на женщину -- та выбрасывала в урну увядшие цветы, взятые
с могилы.
     Он  подумал  о Селин, о своей  жене. С ней  произошло то же самое после
смерти Стефана. Сторож сказал совершенно правильно.
     Вместе с сыном она потеряла и рассудок.
     Он  спросил  себя с болью в сердце, неужели  кто-нибудь и о Селин  тоже
кто-нибудь говорил вот так, крутя  пальцем у виска. Голос сторожа вернул его
на кладбище маленького  городка под названием  Кассис,  к могиле погубленной
семьи.
     -- Если я вам больше не нужен...
     -- О, простите, месье...
     -- Норбер, Люк Норбер...
     -- Простите, что  отнял у вас  столько времени. Наверное, вам уже  пора
закрывать.
     -- Нет, летом кладбище открыто допоздна. Приду потом, когда стемнеет, и
закрою ворота.
     -- Тогда, если позволите, я побуду здесь еще несколько минут.
     --  Пожалуйста.  Если буду  нужен, можете найти  меня тут  или спросите
любого  в городе. Меня все  знают, и  каждый  покажет мой дом.  До свиданья,
месье...
     Юло  улыбнулся.   Он  решил,  что  месье  Норбер   заслужил  некоторого
вознаграждения.
     -- Юло. Комиссар Юло.
     Человек  спокойно  воспринял  подтверждение  своей  догадки,  никак  не
выразив  своего отношения. Только слегка кивнул, как бы  говоря, что иначе и
быть не могло.
     -- До свиданья и большое спасибо.
     Сторож повернулся и  ушел.  Никола проследил за ним взглядом. Женщина в
темной одежде наполняла  водой из  крана  возле капеллы  сосуд  для  цветов.
Голубь  сидел на крыше низкой постройки.  В небе парила, направляясь к морю,
чайка. Чайки -- эти нищенки на море и на суше, -- делят между собой отбросы,
которые оставляют после себя несчастные существа, не умеющие летать.
     Юло принялся рассматривать  надгробные плиты. Он смотрел на них, словно
они  могли  заговорить,  и  лавина  вопросов  теснилась  в  его  голове. Что
случилось в том  доме? Кто похитил обезображенный труп Даниэля  Леграна? Что
связывало драму десятилетней  давности с жестоким убийцей,  который уродовал
своих жертв точно таким же образом?
     Он  направился  к  выходу.  Минуя  надгробие  утонувшего  мальчика,  он
задержался  на минутку и  пригляделся:  темноволосый  жизнерадостный  парень
улыбался с  черно-белой  отретушированной  фотографии на  эмали.  Наклонился
прочитать имя.  И  когда увидел надпись,  у  него  перехватило  дыхание. Ему
показалось, будто средь бела дня грянул гром, а буквы  стали огромными -- во
всю плиту.
     В одно мгновение -- краткое и бесконечное -- он понял все.
     И узнал имя Никто.
     Услышал,  почти не обратив  внимания,  звук  приближавшихся  по  бетону
шагов. Подумал, что это  возвращается к могиле своего сына женщина  в темном
платье.
     Он  был  взволнован,  был  потрясен,  в  ушах у него  гремело,  как  от
полкового барабана,  и он  не  обратил  внимания  на куда  более тихие шаги,
которые все приближались и наконец замерли у него за спиной.
     Не обратил внимания, пока не услышал:
     -- Поздравляю, комиссар. Не думал, что доберетесь и сюда.
     Юло медленно обернулся и увидел направленный на него пистолет. Комиссар
подумал, что наверное в этот день его удаче пришел конец.

        44

     Фрэнк проснулся,  когда  за  окном было еще темно.  Открыл  глаза  и  в
который уже раз обнаружил,  что лежит не в своей постели, не в своей комнате
и  не  в своем  доме. Однако  сейчас все было иначе. Пробуждение обещало еще
один день и те же мысли, что вчера. Он посмотрел влево и в голубоватом свете
абажура  увидел  спящую Елену.  Она  лежала  рядом,  простыня  лишь  отчасти
прикрывала ее спину, и Фрэнк  полюбовался  точеными плечами,  плавной линией
рук.  Он  повернулся на  бок и приблизился к  ней  --  так  бездомная собака
осторожно   подходит   к  предложенной   незнакомцем  пище.   Ему   хотелось
почувствовать, вдохнуть аромат ее кожи.
     Это была вторая ночь, которую они провели вместе.
     А в  тот первый вечер,  когда, не  доехав до  ресторана,  вернулись  на
виллу, они выбрались из машины Фрэнка почти с робостью, с опасением, что как
только  покинут ее крохотное пространство, что-то пропадет, и возникшее  там
чувство развеется, едва соприкоснется с воздухом.
     Они неслышно, будто тайком, вошли в дом. Словно, то, что их ожидало, не
принадлежало им по праву, а было захвачено силой и обманом.
     Фрэнк  проклял  это  болезненное  ощущение,  и  чувство  неловкости,  и
человека, бывшего тому причиной.
     Не оказалось ни еды, ни вина, обещанных Еленой.
     А  были только они.  Внезапно  они одни. А  их одежды  вдруг  сделались
слишком просторными  и сами  упали  на  пол.  Они испытывали  другой,  давно
забытый голод и иную  жажду и  стремились заполнить  некую  пустоту,  только
теперь осознав, сколь она велика.
     Фрэнк опустил голову на подушку и закрыл глаза.
     И перед его мысленным взором свободно поплыли воспоминания.
     <i>Дверь.</i>
     <i>Лестница.</i>
     <i>Постель.</i>
     <i>Кожа  Елены,  единственная  на  всем белом свете, соприкасающаяся с его
кожей и говорящая наконец на знакомом языке.</i>
     <i>Глаза, такие прекрасные, омраченные тенью.</i>
     <i>Взгляд и внезапный испуг, когда Фрэнк сжал ее в объятиях.</i>
     <i>Ее голос, дыхание и прикосновение губ.</i>
     <i>"Прошу тебя, не делай мне больно", умоляла она его.</i>
     Фрэнк почувствовал, что глаза его увлажняются  от волнения. Он напрасно
просил  помощи у  слов.  Елена  тоже  не  нашла ее. И  только  неистовство и
нежность помогли им убедиться, сколь нуждаются они друг в друге.  Он овладел
ею со всей нежностью, на какую  был способен, желая  предстать  хоть на  миг
подлинным богом, изменяющим ход вещей.  И растворяясь в ней, обнаружил,  что
она способна дать ему силы стать этим богом и сама быть его богиней.
     Они могли стереть если не воспоминания, то по крайней мере боль.
     Воспоминания...
     После Гарриет у него не  было  ни одной женщины. Как  будто  часть  его
существа  вдруг отрафировалась,  и  оставались  лишь  жизненные  необходимые
функции, позволявшие ему пить, есть дышать  и двигаться, подобно автомату из
плоти и костей, а не из металла и проводов.
     Смерть  Гарриет  объяснила  ему,  что  не  бывает  любви   по  команде.
Невозможно  заставить  себя  никогда больше не  любить.  И самое  главное --
невозможно  заставить себя полюбить  снова. Для  этого мало воли, пусть даже
железной:  тут  требуется  благословение случая, то есть совокупность вещей,
которую до  сих  пор не  объяснили до конца ни  тысячи  лет опыта,  ни какие
угодно рассуждения, ни поэзия, способные лишь признать ее существование.
     Елена  оказалась  нежданным  даром судьбы,  негромким изумленным "Ах!",
прозвучавшим в то время, когда его  планета, уже  сгоревшая  и  потухшая, по
инерции вращалась вокруг  солнца, сиявшего,  казалось,  лишь для  других.  С
волнением   обнаружил   Фрэнк,   что   сквозь  каменистую,  выжженную  землю
пробивается вдруг чудесный росток. Но он еще не означал возвращения к жизни,
а только чуть  слышно нашептывал обещания, и ему еще  предстояло взрасти при
легком дуновении  надежды, которая сама по себе не  приносит счастья, а лишь
пробуждает трепет.
     -- Спишь?
     Голос Елены прозвучал  неожиданно  и  отвлек  Фрэнка  от  воспоминаний,
висевших  в  его  сознании  подобно только что  проявленным  фотоснимкам. Он
повернулся и увидел ее  в свете ночника. Она смотрела на него, приподнявшись
на локте и оперев голову на руку.
     -- Нет, не сплю.
     Они потянулись друг  к  другу, и ее тело скользнуло в его объятия столь
же  естественно,  как  устремляется  в русло реки вода,  пробившись  наконец
сквозь каменные  завалы, мешавшие ее течению. Фрэнк снова познал это чудо --
прикосновение к ее коже. Она опустила голову ему на грудь и потянула носом.
     -- Ты хорошо пахнешь, Фрэнк Оттобре. И хорош собой.
     --  Конечно,  хорош. Я  --  ответ  простых смертных  Джорджу Клуни.[69]
Проблема в том, что никто не спрашивает...
     Прильнув  к  его губам,  она  подтвердила,  что  собиралась  спросить и
претендовала на единственный ответ. И они снова занимались любовью, неспешно
и чувственно,  поскольку  тела  их  еще  не  проснулись  и желание,  которое
извлекло  их  из  сна,  было  в этот момент скорее  психологическим,  нежели
физическим.
     Они забыли обо всем на свете, как заставляет забыть только любовь.
     Потом, когда  они вернулись в этот мир, им  пришлось  заплатить за свое
путешествие.  Они  лежали, вытянувшись  на  постели,  и  смотрели в  светлый
потолок, отчетливое  ощущая  присутствие иных сущностей,  будто  витавших  в
желтоватом  свете  комнаты,  и изгнать которые, просто  закрыв  глаза,  было
невозможно.
     Фрэнк провел день  в полицейском управлении, наблюдая за расследованием
"дела  Никто"  и  отмечая  с  каждым часом,  что количество  имеющихся  улик
стремится  к   нулю.   Он   старался   обозначить   какую-то   деятельность,
сосредоточиться, хотя мысленно пребывал совсем в других местах.
     Мыслями он  был с Никола  Юло, отправившимся  по следу, начертанному на
такой тонкой бумаге, что сквозь нее легко читалась тревога, написанная на их
лицах.  Мысленно он был с  Еленой, пребывавшей  в  подлом  заточении, в этой
издевательской  и  неприступной  тюрьме,  куда поместил ее  столь  же подлый
тюремщик, -- в доме с настежь открытыми всему миру дверями и окнами.
     К вечеру он опять приехал в Босолей и, увидев ее возле сада, пережил то
же чувство  радостного облегчения, что и  путешественник добравшийся до цели
своего паломничества после долгого и трудного перехода по пустыне.
     За то  время, которое Фрэнк провел с ней, Натан Паркер дважды звонил ей
из Парижа.  Сперва он хотел отойти  в сторону, но Елена удержала его за руку
столь властно, что Фрэнк удивился. Он следил за ее разговором из односложных
реплик и  в глазах  ее видел  неприкрытый страх, который,  как он  опасался,
никогда не исчезнет.
     Потом, трубку  взял Стюарт,  и  пока Елена говорила  с  сыном,  лицо ее
светилось. Фрэнк понял:  все  эти  годы  Стюарт был для нее якорем спасения,
убежищем, тайным  укрытием, где она могла писать письма,  чтобы когда-нибудь
передать их тому, кто может никогда и не прийти. Он понял также, что  путь к
ее сердцу  неизбежно пролегает  через сердце сына. Нельзя  завладеть ею,  не
заполучив его. Фрэнк спрашивал себя с  некоторой тревогой, сумеет ли сделать
это.
     Рука Елены тронула шрам на его теле,  розовый на фоне  слегка загорелой
кожи.  Елена почувствовала на ощупь, что  это --  другая  кожа,  появившаяся
потом, будто часть какого-то панциря,  который, как любой  панцирь, способен
защитить  от жестоких  ударов, но  и  невольно  притупить  нежное,  ласковое
прикосновение.
     -- Больно? -- спросила она, осторожно прикасаясь к шраму.
     -- Теперь уже нет.
     Они помолчали, и Фрэнк подумал, что в этот момент Елена притронулась не
к его, а к их общему шраму.
     Мы живы, Елена, мы раздавлены и похоронены,  но живы. И снаружи слышно,
как  кто-то  разгребает   завал,  чтобы   вытащить  нас   из-под   развалин.
Поторопитесь, прошу вас, поторопитесь...
     Елена  улыбнулась, и  в  комнате  засияло маленькое  солнце.  Она вдруг
повернулась и  забралась на  Фрэнка, словно  для того,  чтобы упрочить  свое
личное завоевание. И слегка прикусила ему нос.
     --  Ты только представь, вот откушу тебе нос, и  Джордж Клуни останется
победителем!
     Фрэнк взял ее  лицо в ладони. Она попыталась помешать ему, и ее  губы с
легким  чмоканьем  оторвались от его носа. Фрэнк посмотрел  на  нее  со всей
нежностью, на какую только способен человек.
     --  Боюсь, что  теперь, с  носом или  без него, мне будет  очень трудно
представить свою жизнь без тебя...
     Тень  промелькнула  по  лицу  Елены.  Ее  серые  глаза  приобрели  цвет
высоколегированной  стали  "экскалибур".  Она  осторожно  отвела  его  руки,
высвободив свое  лицо.  Фрэнку нетрудно было  представить, о чем она  сейчас
думала и что скрывалось за этим взглядом, и он попытался снять напряжение.
     -- Эй, что случилось? Не думаю, что я сказал что-то ужасное. Я ведь еще
не просил тебя выйти за меня замуж...
     Елена уткнулась ему  в  плечо. По  ее голосу он понял, что  их короткое
безмятежное интермеццо окончено.
     -- Я уже замужем, Фрэнк. Или, вернее, была.
     -- Как это понимать -- была?
     --  Ты ведь знаешь, что такое политика,  Фрэнк. Все, как в  театре. Все
сплошное   притворство,  спектакль.   В  Вашингтоне,  как   и  в  Голливуде,
неофициально  принимают  что  угодно,  лишь бы  не прознала  общественность.
Человек, делающий карьеру, не  допустит  скандала,  какой  может возникнуть,
если окажется, что его дочь рожает ребенка вне брака.
     Фрэнк  промолчал,  ожидая,  что  последует дальше. Он  ощущал ласковое,
влажное  дыхание Елены. Ее голос звучал совсем рядом, но казалось, доносится
со дна колодца, не имеющего эха.
     --  И  уж тем  более, если человек  этот -- генерал  Натан Паркер.  Вот
почему официально я -- вдова капитана Рэнделла Кигена. Он пал во время войны
в Заливе, оставив в Америке женщину, ожидавшую ребенка не от него.
     Она приподнялась и  снова  повернулась к  нему.  На губах  ее появилась
улыбка, и она смотрела в глаза Фрэнка так, словно только оттуда могло прийти
прощение. Он никогда не думал, что улыбка может быть столь горькой.
     Елена  говорила  о  себе как о  другом человеке,  о женщине,  к которой
питала жалость, смешанную с презрением.
     --  Я --  вдова  человека,  которого впервые встретила в день свадьбы и
потом  не  видела  больше никогда, разве  что  в гробу, накрытом  флагом. Не
спрашивай  меня,  как отец сумел  убедить  этого человека жениться  на  мне.
Понятия  не имею, что он пообещал взамен, но нетрудно представить. Получился
брак  по доверенности,  такая  дымовая  завеса,  потом  развод --  и  завеса
рассеялась.  А тем  временем -- блестящая карьера и  разостланная перед  ним
красная дорожка... И знаешь, что самое смешное?
     Фрэнк промолчал, ожидая  ответа. Он знал,  что  это уж точно  не  будет
смешно.
     -- Капитан Рэнделл  Киген умер  во время  войны в Заливе, не сделав  ни
единого выстрела. Геройски пал во время операции  по разгрузке, раздавленный
"хаммером", у которого отказали тормоза,  когда  он выезжал из транспортного
самолета. Один из самых коротких браков в истории. И к тому же с идиотом...
     У Фрэнка не хватило времени ответить. Только он начал  осознавать новое
подтверждение  коварства  и мощи  Натана Паркера,  как мобильник  на  ночном
столике завибрировал. Фрэнк взял  его прежде, чем тот зазвонил. Посмотрел на
часы. Циферблат показывал неприятности. Он включил аппарат.
     -- Алло?
     -- Фрэнк, это я, Морелли.
     Елена, лежавшая рядом с Фрэнком, увидела, как лицо его потемнело.
     -- Слушаю, Клод. Неприятности?
     -- Да, Фрэнк. Но не такие, как  ты думаешь. Комиссар  Юло... Несчастный
случай на дороге.
     -- Когда?
     -- Пока точно не знаем. Нам сообщила об  этом французская полиция.  Его
машина найдена  недалеко  от  Ориоля, в Провансе,  в  кювете  у  проселочной
дороги. Ее нашел охотник, отправившийся дрессировать своих собак.
     -- А он как?
     Молчание Морелли  было красноречиво.  Фрэнк почувствовал,  как отчаяние
разрываете ему сердце.
     Нет, Никола, не  ты и не  сейчас. Не так дерьмо  и не в  такой  момент,
когда твоя жизнь, казалось, ничего не стоит. Не так, анфан-террибль...
     -- Он умер, Фрэнк.
     Фрэнк  стиснул  зубы  так сильно, что слышно  было, как  они скрипнули.
Костяшки пальцев, сжимавших аппарат, побелели.  На какое-то мгновение  Елена
подумала, что телефон сейчас раскрошится в его руке.
     -- Жена знает?
     -- Нет, еще не сказали. Я подумал, может, ты сам...
     -- Спасибо, Клод. Отличная работа.
     -- Я предпочел бы не получать таких комплиментов.
     -- Знаю, и благодарю тебя также от имени Селин Юло...
     Фрэнк поднялся и прошел к креслу, где  лежала его одежда, стал надевать
брюки.
     Елена  села в постели, прикрыв грудь  простыней.  Фрэнк  не заметил  ее
непроизвольного стыдливого движения -- она еще не привывкла к тому, чтобы он
видел ее наготу.
     -- Что случилось, Фрэнк? Куда ты?
     Он посмотрел на нее с мучительной болью на лице и сел на кровать, чтобы
надеть носки. Его голос прозвучал из-за покрытой шрамами спины.
     -- В самое плохое место  на этом свете, Елена. Иду будить женщину среди
ночи и объяснять ей, почему ее муж больше никогда не вернется домой.

        45

     На похоронах Никола Юло лил дождь.
     Погода, казалось, решила прервать солнечное лето и пролить с неба такие
же слезы, что проливались на земле. Бушевал настоящий ливень. Настоящей была
и  вся жизнь  мало  кому  известного комиссара полиции, отданная  исполнению
скромной жизненной миссии обычного человека.
     Теперь,  уже  не  ведая  этого,  он  получал,   наверное,  единственное
вознаграждение, какого ему  хотелось  при  жизни: сходил  в ту же землю, что
приняла его сына, под речи, придуманные для утешения живых.
     Селин  стояла  возле  священника у  могил  мужа  и сына, с достоинством
перенося страдание, хотя  и  совершенно  обессиленная.  Тут жк находились ее
сестра с мужем, спешно приехавшие из Каркассоне при известии о смерти зятя.
     Похороны были пройти скромными, как того хотел  Никола. И все же немало
народу  поднялось  наверх, на  кладбище Эз-Виллаж, чтобы  присутствовать при
погребении. Фрэнк, стоя немного поодаль от вырытой могилы, смотрел на людей,
окружавших  молодого  священника,  который  справлял  службу  с  непокрытой,
несмотря на дождь, головой.
     Тут собрались друзья, знакомые, жители Эза, все, кто так или иначе знал
и ценил Юло как человека и хотел теперь с ним попрощаться. Возможно, подошли
и просто любопытные.
     На  лице  Морелли  отражалось  такое  искреннее  страдание,  что  Фрэнк
поразился. Были тут Ронкай и Дюран как представители властей Княжества и все
свободные  от дежурства сотрудники Службы безопасности. Напротив  себя Фрэнк
увидел  Фробена, тоже  с  непокрытой  головой. Чуть дальше  стояли  Бикжало,
Лоран, Жан-Лу, Барбара, почти все сотрудники "Радио Монте-Карло". Неподалеку
-- даже Пьеро и его мать.
     Немногих  присутствовавших  журналистов  сдерживала   полиция.  Впрочем
особой необходимости в  этом не было. Смерть человека в результате банальной
аварии не вызвала особого  интереса, даже если речь шла о комиссаре, который
прежде возглавлял расследование "дела Никто".
     Фрэнк  смотрел, как гроб Никола Юло медленно опускают в могилу, похожую
на   рану,   поливаемую   дождем,  смешанным  со  святой   водой.  Казалось,
благословение исходило и с неба, и от людей. Могильщики в зеленых клеенчатых
плащах принялись лопатами швырять землю такого же цвета, что и гроб.
     Фрэнк  оставался  у могилы, пока в яму не  упал  последний  ком  земли.
Постепенно  холмик сравняется,  и  кто-то,  кому  заплатят,  поместит  здесь
мраморную плиту, точно такую, как  рядом,  и надпись на ней  будет сообщать,
что Стефан Юло и его отец Никола так или иначе встретились.
     Священник произнес  последнею  молитву, и  все  осенили  себя  крестным
знамением.
     Но Фрэнк так и не смог сказать "аминь".
     Сразу же после погребения толпа рассеялась. Те, кто стоял ближе к семье
покойного, прежде чем  удалиться, выражали  соболезнование вдове. Отвечая на
объятия супругов Мерсье, Селин увидела  Фрэнка. Она попрощалась с  Гийомом и
его   родителями,  приняла  торопливые  соболезнования   Дюрана  и   Ронкая,
обернувшись к сестре,  что-то шепнула ей,  и та  вместе  с мужем поспешила к
воротам  кладбища.  Фрэнк  посмотрел  на  тонкую  фигуру Селин. Она спокойно
направлялась к  нему, не защитив  темными очками свои  покрасневшие  от слез
глаза.
     Не промолвив ни слова, Селин припала ему на грудь. Обняв ее, он слышал,
как она  тихо  плачет,  позволив себе наконец эти слезы,  которые не в силах
были, конечно, вернуть ее маленький, вдребезги разбитый мир.
     Потом Селин слегка отстранилась и посмотрела на Фрэнка.  В  его  глазах
пылала, как раскаленное солнце, острая, мучительная боль.
     -- Спасибо,  Фрэнк. Спасибо,  что  ты  здесь.  Спасибо,  что именно  ты
сообщил мне об этом. Знаю, чего это стоило тебе.
     Фрэнк не ответил. После звонка Морелли он расстался с Еленой, приехал в
Эз и подошел к дому Никола. Долгих пять минут стоял  он у двери,  прежде чем
набрался  мужества позвонить.  Когда  Селин  открыла  ему,  запахивая легкий
халат, наброшенный на ночную рубашку, то, увидев его, сразу все поняла. Ведь
она  в  конце  концов  была  женой  полицейского.   Эту  сцену  она  не  раз
представляла  себе  и  раньше, заранее  переживая  возможную  трагедию, хотя
всегда гнала прочь подобные мысли как дурную примету. Теперь Фрэнк стоял вот
тут, на пороге ее дома, с мученическим выражением лица, и  его молчание лишь
подтверждало, что теперь и муж вслед за сыном навсегда покинул ее дом.
     -- Что-то с Никола, да?
     Фрэнк кивнул.
     -- Он...
     -- Да, Селин, он умер.
     Селин  закрыла   на  мгновение   глаза  и  смертельно  побледнела.  Она
покачнулась, и он испугался, что она упадет, шагнул к ней, желая поддержать,
но она тотчас взяла  себя  в руки. Фрэнк увидел, как забилась жилка у нее на
виске, когда она  стала  задавать вопросы,  на  которые  он предпочел бы  не
отвечать.
     -- Как это случилось?
     --  Авария. Не знаю подробностей. Свернул с  дороги  в кювет. Наверное,
погиб мгновенно. Если это может утешить тебя, он не страдал.
     Фрэнк понимал всю  бессмысленность своих  слов. О каком  утешении могла
идти  речь, ведь он знал от Никола, сколько страданий доставила ему  и Селин
агония  Стефана,   лежавшего  в   коме,  подобно  овощу  и  подключенного  к
аппаратуре, пока  жалость не  пересилила надежду  и родители не  согласились
отключить жизнеобеспечение.
     --  Заходи,  Фрэнк.  Надо  сделать  пару  звонков, один,  правда,  могу
отложить до утра. И хочу попросить тебя об одном одолжении...
     Она посмотрела на него полными слез глазами.
     -- Все что хочешь, Селин.
     -- Не оставляй меня этой ночью, прошу тебя.
     Она позвонила единственному родственнику Никола -- его брату, жившему в
Америке, кратко объяснила положение и закончила разговор словами: "Нет, я не
одна", что  несомненно  было ответом на  беспокойство говорившего на  другом
конце  провода.  Осторожно,  будто  что-то  необыкновенно хрупкое,  положила
трубку и снова повернулась к нему.
     -- Хочешь кофе?
     -- Нет, Селин, спасибо. Мне ничего не нужно.
     --  Тогда сядем  сюда, Фрэнк Оттобре. Хочу, чтобы ты обнял меня и побыл
со мной, пока я плачу...
     Так они и сидели на диване, в красивой комнате  с окнами на террасу и в
черноту ночи, и Фрэнк слушал, как она плачет, пока заря не осветила за окном
голубое море и  небо. Наконец,  он почувствовал, как обессиленное тело Селин
поникло,  и она впала в забытье, и он поддерживал ее со всей любовью,  какую
питал к ней и Никола. Позднее он препоручил Селин заботам ее сестры и тестя.
     И вот теперь они опять остались вдвоем, и он не мог не смотреть на нее,
словно  хотел заглянуть в душу. Селин поняла скрытый в  его  взгляде вопрос.
Она обратилась к нему, чуть усмехнувшись его мужской наивности.
     -- Теперь уже больше не нужно, Фрэнк.
     -- Что не нужно?
     -- Я думала, ты понял...
     -- Что я должен был понять, Селин?
     --  Мое  тихое безумие, Фрэнк. Я прекрасно  знала, что  Стефан мертв. Я
всегда это знала, как знаю, что теперь нет больше и Никола.
     Видя, как он растерялся, Селин Юло улыбнулась и с нежностью тронула его
руку.
     --  Бедный Фрэнк, мне жаль, что я обманула и тебя. Жаль, что заставляла
тебя страдать каждый раз, когда вспоминала Гарриет.
     Она подняла  голову и взглянула на серое небо. Пара  чаек лениво парила
на ветру  --  они были вдвоем, были вместе. Наверное об этом  думала  Селин,
следя  какое-то  мгновение  за  их  полетом.  Порыв вера шевельнул  концы ее
шейного платка.
     Она перевела взгляд на Фрэнка.
     -- Это все был спектакль, друг мой. Маленький, глупый спектакль, только
для того, чтобы он не ушел из жизни. Видишь ли, после утраты Стефана как раз
здесь, когда  мы выходили с  этого же кладбища после похорон, я поняла,  что
если не придумать что-то, Никола сломается. Еще раньше, чем  я. Может,  даже
покончит с собой.
     Селин помолчала.
     --  Когда мы возвращались с кладбища,  уже в машине, мне вдруг пришла в
голову эта мысль. Я  подумала, что если Никола встревожится из-за  меня,  он
хотя  бы немного забудет о своем отчаянии, отвлечется от  мыслей о  Стефане.
Даже если  хоть совсем немного отвлечется,  все  равно  это поможет избежать
худшего. Так  все началось. Так и продолжалось. Я обманывала его и не жалею.
Если понадобилось бы,  я все повторила бы,  но  как видишь, теперь нет нужды
притворяться, нет больше никого, ради кого...
     Слезы  снова  ручьем  потекли  по  лицу  Селин  Юло.  Фрэнк  заглянул в
удивительную глубину ее глаз.
     Бывают на свете люди, примечательные только тем,  что умудряются дорого
продать  себя словно, свиток  шелка, тогда  как  на  самом деле представляют
собой  лишь кучу тряпья. Бывают  люди, которые совершают  грандиозные  дела,
изменяющие мир. Но никто из них, подумал Фрэнк, не сравнится величием с этой
женщиной.
     Селин снова мягко улыбнулась ему.
     --  Пока, Фрэнк.  Что  бы  ты не искал, надеюсь, скоро найдешь. Я очень
хочу,  чтобы  ты  был  счастлив,  потому  что  ты   этого  заслуживаешь.  Au
revoir[70], красавец-мужчина...
     Она  приподнялась на  носки  и  легким поцелуем коснулась его  губ.  Ее
пальцы  крепко сжали  руку Фрэнка, она повернулась и направилась по дорожке,
усыпанной галькой.
     Фрэнк   смотрел   как  Селин  удаляется.   Вдруг   она  остановилась  и
возвратилась к нему.
     -- Фрэнк, для меня  ничто не изменится. Ничто на свете  не  заменит мне
Никола. Но  это может  быть важно для тебя. Морелли сообщил  мне подробности
инцидента. Ты читал протоколы?
     -- Да, Селин, очень внимательно.
     --  Клод сказал, что  у Никола  не был пристегнул  ремень безопасности,
когда это случилось.  По  той же причине погиб в свое время  Стефан.  Будь у
него  застегнут  ремень, наш  сын спасся бы.  С тех пор  Никола даже ключ  в
зажигание не вставлял, пока  не пристегнет ремень. Очень  странно, что он не
застегнул его в этот раз...
     -- Я не знал... насчет Стефана. Тогда действительно странно.
     -- Повторяю, для меня ничто в жизни не изменится. Но если предположить,
что Никола был убит, значит,  он  был на верном  пути,  значит,  вы были  на
верном пути.
     Фрэнк молча кивнул. в знак согласия.  Селин повернулась  и ушла, больше
не оборачиваясь. Он смотрел ей вслед,  и тут к нему подошли Ронкай и Дюран с
подобающим выражением на лице. Они тоже проводили взглядом фигуру  Селин  --
тонкий, черный силуэт под дождем на кладбищенской аллее.
     -- Страшная потеря. До сих пор не могу поверить...
     Фрэнк резко обернулся. Выражение его лица едва  не испугало  начальника
полиции.
     --  Ах,  вот  как, до  сих  пор  не  можете поверить?  Именно  вы,  кто
пожертвовал  комиссаром Юло, чтобы сохранить  лицо перед властями, вы, из-за
кого  он умер,  не дождавшись  справедливости? И  вы до сих  пор  не  можете
поверить?
     Фрэнк  замолчал, и его молчание  показалось им тяжелее надгробных плит,
лежавших вокруг.
     -- Если почувствуете потребность устыдиться, если, конечно, вы на такое
способы, то у вас есть для этого все основания.
     Дюран вскинул голову.
     --  Мистер  Оттобре,  ваше  возмущение  извинительно  лишь  потому, что
продиктовано личной болью, но я не позволю вам...
     Фрэнк  решительно прервал его.  Голос его прозвучал  так же  резко, как
хрустнувшая под ногой ветка.
     -- Доктор Дюран, я прекрасно  понимаю, насколько трудно  вам переварить
мое присутствие. Но больше  всего на свете я хочу взять этого убийцу. У меня
на то тысяча причин, и одна из них -- память о моем друге Никола Юло. Что вы
мне  позволите  или  не  позволите,  меня совершенно не  интересует. В  иных
обстоятельствах  и  в  другом  месте я, честное слово, заткнул  бы весь  ваш
авторитет вам в горло. Вместе с зубами.
     Лицо  Дюрана вспыхнуло. Ронкай, к удивлению Фрэнка, попытался загладить
возникшую трещину.
     --  Фрэнк, наверное  у нас всех  немного сдают  нервы после  того,  что
случилось. Думаю, лучше не давать воли чувствам. Нам предстоит общая работа,
и  без лишних трений  сложнейшая.  Любые  личные  разногласия должны  отойти
сейчас на второй план.
     Ронкай взял под руку Дюрана, который воспротивился  лишь для видимости,
и повел его прочь. Они  удалились,  прикрывшись зонтами, и  оставили  Фрэнка
одного.
     Франк подошел  к могиле, где упокоились бренные  останки Никола Юло. Он
стоял и смотрел, как льет дождь, начавший приминать свежевскопанную землю, и
чувствовал, что гнев кипит в нем, подобно раскаленной лаве в жерле вулкана.
     Короткий  порыв  ветра  шевельнул  крону соседнего  дерева. С движением
воздуха в ветвях ему показалось,  будто  прозвучал голос, который  он слышал
уже столько раз с тех пор, как все началось.
     Я убиваю...
     Вот здесь, именно  здесь, под грудой только что вырытой земли лежит его
лучший  друг.  Человек, сумевший  в тяжелейший момент  протянуть  ему  руку.
Человек,  который  имел мужество признать свои слабости  и поэтому еще более
возвысившийся  в его глазах. Если он, Фрэнк Оттобре, еще стоял на ногах, еще
оставался в живых, то этим он был обязан Никола Юло и больше никому.
     И он невольно заговорил с тем, кто не мог ответить.
     --  Это  был  он,  Никола, верно? Ты  не  был очередной его жертвой, не
входил  в  его планы, а оказался  лишь случайной  помехой на его пути.  И он
вынужден был сделать то, что сделал. Прежде, чем умереть, ты узнал, кто это,
так ведь? А как мне узнать, Никола? Как?
     Фрэнк  Оттобре  долго стоял у  безмолвной могилы, под проливным дождем,
упрямо задавая себе  этот вопрос. Но ветер,  шуршавший в ветвях деревьев, не
приносил ни ответа, ни единого звука, который можно было бы разгадать.

     ДЕВЯТЫЙ КАРНАВАЛ

     На кладбище -- одни черные зонты.
     В  этот  пасмурный  день  они  кажутся перевернутыми тенями,  проекцией
земли,  траурными мыслями,  пляшущими  над  людьми,  которые  теперь,  когда
церемония окончена,  медленно удаляются, стараясь с каждым шагом  все больше
увеличить расстояние между собою и мыслью о смерти.
     Он смотрит, как гроб опускают в могилу, и ничто не меняется в его лице.
Он  впервые  присутствует  на  похоронах того,  кого  убил. Ему  жаль  этого
человека, он сочувствует его стойкой жене, видевшей, как  муж исчез в  сырой
земле. Яма,  принявшая его, рядом с  могилой сына, напоминает  ему  о другом
кладбище, другом ряд могил, других слезах, других страданиях.
     Идет дождь, но не сильный и к тому же без ветра.
     Он думает,  что  истории повторяются до бесконечности.  Иногда кажется,
будто они подходят к концу, но нет, меняются только действующие лица. Актеры
другие,  а роли  остаются  все те  же. Человек,  который  убивает,  человек,
который  умирает,  человек,  который  не  знает,  человек,  который  наконец
понимает и готов заплатить жизнью, лишь бы это произошло.
     Все вокруг  --  безвестная  толпа статистов, ничего не значащих  людей,
глупых обладателей  пестрых  зонтов, служащих  не  для укрытия,  а лишь  для
поддержания шаткого равновесия нити, натянутой столь высоко, что оттуда и не
видно, как внизу, под ними, земля усеяна могилами.
     Он закрывает зонт,  подставляя голову под дождь. Направляется к воротам
кладбища, оставив  на  земле свои следы, отпечатки, слившиеся с чужими.  Как
всякое воспоминание, они рано или поздно тоже будет стерты.
     Он завидует  покою и тишине этого места --  после того,  как все уйдут.
Думает обо всех этих мертвецах, лежащих недвижно в своих подземных гробах, с
закрытыми  глазами, со скрещенным на груди руками, с немыми губами, лишенных
голоса, чтобы воззвать к живым.  Думает об утешении, которое несет тишина, о
мраке  без  всяких  картин перед глазами, о вечности без будущего, о сне без
сновидений и внезапных пробуждений.
     Словно порыв ветра, охватывает его вдруг чувство жалости  к самому себе
и к миру, и скупые слезы наворачиваются, наконец, и на его глаза, смешиваясь
с дождем. Это  не  слезы сожаления  из-за чьей-то  смерти. Это соленые слезы
сожаления при воспоминании о прошлом -- о светившем тогда  солнце, о  редких
молниях в то лето, промелькнувшее, как легкий  вздох, о редчайших счастливых
мгновениях, какие хранятся в памяти так  далеко, что кажется, будто их и  не
было никогда.
     Он выходит из  ворот  кладбища, словно опасаясь услышать в любую минуту
голос, множество голосов, которые позовут его обратно, как будто за  оградой
существует мир живых, к которому он не имеет права принадлежать.
     Вдруг, словно пораженный неожиданной мыслью, он оборачивается и смотрит
назад.  И в раме, образованной воротами кладбища, видит, как на диапозитиве,
стоящего у свежей могилы человека в темной одежде.
     Он  узнает его.  Это один из тех, кто  охотится за ним, одна из ищеек с
разверзнутой пастью, что гонится за ним со злобным  лаем. Он  понимает,  что
теперь этот человек станет действовать еще решительнее, еще жестче. Он хотел
бы вернуться, подойти  к нему  и  все  объяснить, сказать, что  он совсем не
преисполнен злобы, что  действует  не из  желания отомстить,  а только  ради
справедливости. И совершенно уверен, что только смерти дано восстановить ее.
     Садясь в машину, которая увезет его отсюда, он проводит рукой по мокрым
волосам.
     Он хотел бы объяснить, но не может. Его долг еще не выполнен до конца.
     Он -- некто и никто, и его долг никогда не будет выполнен.
     И все же,  глядя сквозь  стекло, по которому  сбегают капли  дождя,  на
людей, покидающих  место скорби, глядя  на  эти замкнутые лица с  подобающим
случаю  выражением, он  задает себе вопрос -- задает  от  усталости, а не от
любопытства. Он спрашивает себя: кто же из них  первым объявит  ему, что все
наконец окончено?

        46

     Никто не стоял у ворот, когда Фрэнк покидал кладбище.
     И  дождь  прекратился.  Там,  наверху,  на небесах,  не  было  никакого
милосердного  бога.  Только  клубились белые и  серые тучи, и ветер  силился
откопать в них жалкий голубой лоскуток.
     Фрэнк подошел  к  машине, прислушиваясь к негромкому скрипу своих шагов
по  гальке.  Сел и  завел мотор. "Дворники"  задвигались  с легким шелестом,
очищая стекло от остатков дождя. Вспомнив о Никола Юло,  он застегнул ремень
безопасности.  На сиденье  рядом лежала "Нис Матэн" с  крупным заголовком на
первой  полосе:  <i>"Правительство  США  требует  экстрадиции  капитана  Райана
Мосса".</i>
     Сообщение о смерти Никола поместили внутри газеты, на третьей странице.
Уход  из  жизни  рядового  комиссара  полиции  не  заслуживал  первополосных
почестей.
     Фрэнк взял газету и с презрением швырнул ее на заднее  сиденье. Включил
передачу  и по привычке,  прежде чем  тронуться, посмотрел в зеркало заднего
вида. Взгляд его упал на газету у спинки заднего сиденья.
     У Фрэнка перехватило дыхание. Он вдруг почувствовал себя безумцем -- из
тех, что прыгают  с  вышки на резиновом  канате. Он  летел вниз, смотрел  на
землю, приближавшуюся с головокружительной быстротой, и не  имел ни малейшей
уверенности,  что канат нужной  длины. В душе его вознеслась  немая мольба к
любому, кто способен  услышать ее, чтобы интуиция, только что озарившая его,
не оказалась иллюзией, какую создают лишь зеркала.
     Он  соображал  несколько  секунд,  а  потом хлынул потоп. Целый  каскад
версий,  ожидавших подтверждения,  возник  в его сознании, подобно тому  как
водный  поток,  расширив  всей своей  силой крохотное  отверстие  в плотине,
прорывается мощным валом. Мелкие неувязки неожиданно  нашли свое объяснение,
многие детали, прежде оставленные без внимания, сложились в  единую форму, и
она прекрасно вписывалась в предназначенное ей пространство.
     Фрэнк  схватил мобильник  и  набрал  номер  Морелли.  Как  только  Клод
ответил, он обрушился на него со словами:
     -- Клод, это я, Фрэнк. Ты один в машине?
     -- Да.
     -- Хорошо. Я  еду  в  дом Роби Стриккера.  Езжай туда  же, и  никому ни
слова. Мне надо кое-что проверить, и я хочу, чтобы ты тоже был.
     -- А что, возникла какая-то проблема?
     -- Я бы  не сказал.  Всего лишь небольшое подозрение, совсем крохотное.
Но если я прав, тут-то и конец всей истории.
     -- Ты хочешь сказать...
     -- Увидимся у Стриккера, -- прервал его Фрэнк.
     Теперь  он сожалел,  что едет  в частной  машине, а не в полицейской со
всеми  ее атрибутами.  Пожалел, что не потребовал мигалку на  магните, чтобы
поставить на крышу в случае необходимости.
     И  стал  корить себя  -- как он  мог оказаться  таким слепым?  Как  мог
допустить, чтобы его личные чувства помешали ясно оценить ситуацию? Он видел
то, что хотел видеть, слышал то, что хотел услышать, соглашался с тем, с чем
приятно было согласиться.
     И все расплатились за последствия. Никола -- первый.
     Пошевели  он  вовремя мозгами,  может, сейчас  Юло был бы жив, а  Никто
давно сидел бы за решеткой.
     Когда он приехал к кондоминиуму "Каравеллы", Морелли уже  дожидался его
у входа.
     Фрэнк оставил  машину тут же  на улице, не  обращая  внимание  на знак,
запрещающий стоянку. Как ветер, промчался он в дверь мимо Морелли, и тот, ни
слова  не  говоря,  поспешил  за ним.  Они  остановились  у  швейцарской,  и
консьерж, увидев их, изменился в лице. Фрэнк оперся о мраморную стойку.
     -- Ключи от квартиры Роби Стриккера. Полиция.
     Уточнение было излишним. Консьерж прекрасно помнил Фрэнка. У него опять
встал  комок  в  горле  -- более  чем очевидное  тому подтверждение. Морелли
достал значок, и это окончательно открыло и  без того уже распахнутые двери.
Пока поднимались в лифте, Морелли рискнул заговорить.
     -- В чем дело, Фрэнк?
     -- В том,  что я идиот, Клод. Невероятный,  жуткий идиот.  Не  трать  я
столько времени на копание в себе, мы бы давно... -- Он осекся.
     Морелли ничего не понимал. Они подошли к двери,  опечатанной  полицией.
Фрэнк  в  ярости сорвал тонкие желтые полоски.  Открыл дверь, и они вошли  в
квартиру.
     Здесь попрежнему ощущалась та  неотвратимость, какая всегда остается на
месте  убийства.  Сломанная  рама  от  картины  на полу,  пятна на  ковровом
покрытии, следы, оставленные криминалистами,  металлический  запах спекшейся
крови  --  все  напоминало  о  тщетной  попытке  человека  избежать  смерти,
уклониться от лезвия ножа и ярости своего палача.
     Фрэнк  решительно   направился  в  спальню.  Морелли  увидел,  как  он,
переступив порог, замер и принялся внимательно осматривать комнату. Кровь на
мраморном  полу была вымыта,  но следы на  стенах оставались  свидетельством
преступления, совершенного здесь.
     Постояв некоторое  время, Фрэнк обошел кровать и, к изумлению  Морелли,
улегся  на  пол  точно  так,  как  лежал  труп  Стриккера,  --  по  контуру,
обозначенному  криминалистами на  мраморном полу. Фрэнк  лежал так  довольно
долго, иногда немного  поворачивая голову, глядя  прямо перед собой и изучая
что-то, по-видимому ясное только ему.
     -- Вот, проклятье. Вот...
     -- Что вот, Фрэнк?
     --  Дураки, мы все  были  дураки,  и  я -- первый. Мы смотрели  на  все
сверху, а ответ надо было искать внизу.
     Морелли ничего не мог понять. Фрэнк вскочил.
     -- Поехали! Нужно проверить еще одну вещь.
     -- Куда?
     -- На "Радио Монте-Карло". Если я правильно все увидел, ответ там.
     Они выбежали из  квартиры.  Морелли смотрел на Фрэнка так,  будто видел
его  впервые.  Казалось,  ничто  на  свете  не  могло  усмирить  неистовство
американца.
     Едва ли не бегом они  пересекли нарядный вестибюль кондоминиума, бросив
ключи консьержу, почтительно привставшему при их  появлении. На улице сели в
машину Фрэнка, возле которой уже стоял агент в форме со  штрафной квитанцией
наготове.
     -- Оставь, Ледюк, служебная.
     Агент узнал Морелли.
     -- А, это вы, инспектор. Хорошо.
     Он отдал ему  честь, приложив руку к кепи, когда машина уже сорвалась с
места  и  втиснулась  в  поток  транспорта,  не  собираясь никого пропускать
вперед.  Проезжая мимо порта, Фрэнк подумал, что все началось тут, на яхте с
трупами, которая появилась у причала, словно корабль-призрак.
     Если  он прав, то эта история должна  завершиться там же, где началась.
После охоты за  безликими тенями  настало время  охоты за  людьми, а  у  них
всегда есть лицо и имя.
     Они так  летели к  зданию  "Радио  Монте-Карло", что  шины  скрипели по
асфальту, уже высушенному бледным солнцем, проглянувшим сквозь тучи.
     Бросили машину  возле  сходней  у  какой-то  яхты.  Морелли,  казалось,
заразился  спешкой  от  Фрэнка,  говорившего  что-то  непонятное.  Инспектор
старался лишь поспевать за ним и ждал, когда тот выразиться определеннее.
     Позвонили  у  подъезда,  и  как  только  секретарь  открыла  им  дверь,
бросились к грузовому лифту, который, к счастью, был внизу.
     Поднялись на радио, где их встретил Бикжало.
     -- Что случилось, Фрэнк? Почему вдруг в такое вре...
     Фрэнк решительно отодвинул его  и  проследовал  дальше.  Морелли  пожал
плечами, как бы извиняясь за поведение американца. Фрэнк обошел секретарский
стол,  за  которым  сидела  Ракель  и  где  стоял Пьеро со  стопкой архивных
компакт-дисков. Остановился у стеклянной стены, за которой  змеились  кабели
телефонной и спутниковой связи.
     Фрэнк повернулся к Бикжало. Тот вместе с  Морелли едва поспевал за ним,
ничего не понимая.
     -- Откройте эту дверь.
     -- Но...
     -- Делайте, что говорю!
     Тон  Фрэнка не допускал  никаких возражений. Бикжало распахнул створки.
Фрэнк замер на мгновение  в растерянности  перед сплетением  проводов. Потом
принялся  что-то  искать  на  ощупь  под  полками, где  размещались линейные
искатели телефонных линий.
     -- Что происходит, Фрэнк? Что ты ищешь?
     -- Я тебе сейчас объясню, Клод, что я ищу. Мы  все тут с ума посходили,
пытаясь перехватить телефонные звонки  этого ублюдка. И ни в жизнь  не нашли
бы, откуда он звонит. И знаешь, почему?
     Фрэнк,  похоже,  нашел,  что  искал,  --  просунул  руку  под  одну  из
металлических полок и принялся что-то с силой выдергивать,  стараясь достать
какой-то  предмет, прикрепленный там. Наконец,  это  ему удалось.  В руках у
него оказалась  плоская  металлическая коробка размером не больше двух пачек
сигарет. От нее тянулся провод, заканчивавшийся телефонным разъемом. Коробка
была  обернута  темной  изоляционной  лентой.  Фрэнк показал  ее  изумленным
Бикжало и Морелли.
     -- Вот почему мы не могли перехватить ни один из звонок, поступавший на
студию. Этот подонок вел разговор отсюда, изнутри!
     Фрэнк  говорил с  волнением человека, который  должен  спешно объяснить
нечто очевидное, но требующее слишком много слов, а ему не терпелось сказать
все сразу.
     -- Вот как это было. Не Райан Мосс  убил Стриккера... Мне так хотелось,
чтобы это оказался он, что другие версии я даже не рассматривал. А Никто еще
раз проявил свою  дьявольскую хитрость. Он дал нам наводку с двойным ключом,
одинаково подходившим  и к  Роби Стриккеру,  и к  Григорию Яцимину.  И после
этого спокойно стоял у  окна и ожидал. Когда же мы всеми силами, какие у нас
были,  принялись  охранять  Стриккера,  он  преспокойно  отправился  убивать
Яцимина.  А когда труп  танцовщика был обнаружен, и  мы  перестали  охранять
Стриккера,  кинувшись  на  место  преступления, Никто приехал в  "Каравеллы"
убивать и его.
     Фрэнк замолчал.
     -- <i>Именно  это</i> было его истинной целью.  <i>Он хотел убить  и Стриккера, и
Яцимина в одну ночь!</i>
     Бикжало и Морелли, казалось, окаменели.
     -- Когда он убивал Стриккера, они схватились врукопашную. В драке Никто
поранил  лицо Стриккера.  <i>Никто  не  взял  его  лицо,  потому  что оно  было
повреждено и не годилось для его целей, неважно каких</i>. Он покинул квартиру в
уверенности,  что Стриккер  мертв, но бедняга был еще жив  и  успел написать
кровью свое послание...
     Рассказывая о том, как разворачивались  события, Фрэнк словно складывал
детали мозаики.
     --  Роби  Стриккер  хорошо  знал  ночную  жизнь  Монте-Карло  и всех ее
персонажей. Значит, он знал и своего убийцу, но возможно, не смог припомнить
его имя. Хотя ему было известно, кто он и чем занимается...
     Фрэнк  помолчал,  давая  всем  возможность  осознать  услышанное. Затем
заговорил снова, уже спокойнее, едва ли не скандируя слова.
     -- Давайте представим, как все было. Стриккер лежит на полу, смертельно
раненый, левая рука сломана. Из  такого положения он видит -- я сам проверил
-- свое отражение в зеркальной  стене ванной комнаты, дверь туда открыта. Он
пишет то,  что  ему  известно, глядя  на  свое зеркальное  отражение, правой
рукой,  а  ею  он  никогда не писал. Вполне естественно, что  он  писал свое
послание в зеркальном отражении, но увы, умер, не успев завершить его...</i>
     Фрэнк схватил Бикжало и  Морелли, молча уставившихся на него, за руки и
потащил  к  зеркалу, висевшему  в режиссерской аппаратной на противоположной
стене,   и  ткнул  пальцем  в  красное  табло,   отраженное  на   сверкающей
поверхности.
     -- Он хотел написать не "RIAN" -- "РАЙАН", а "ON AIR" -- "В ЭФИРЕ". Это
сигнал  высвечивается на табло, когда передача  звучит  в эфире! Мы  увидели
какой-то непонятный  знак в начале письма и  подумали, что он лишен  смысла,
возможно,  судорожные, предсмертные каракули... Однако тут  есть свой смысл.
Стриккер умер, не дописав букву "О".
     -- Ты хочешь сказать, что...
     Морелли  явно не  мог поверить своим ушам и глазам. Бикжало, белый, как
покойник,  схватился  за  лицо,  пальцы   судорожно  оттянули  кожу,  отчего
вытаращенные глаза его, казалось, вылезали из орбит,  еще  более подчеркивая
его потрясение.
     --  Я  хочу  сказать,  что  мы  жили  рядом  с  дьяволом и  ни разу  не
почувствовали запаха серы!
     Фрэнк указал на коробку, которую держал в руках.
     -- Вот увидите, когда разберутся с этой штукой, окажется, что это самый
обычный транзисторный приемник, и мы никогда не запеленговали бы его, потому
что он работает на частоте, о которой мы даже не думали. Никто и не вспомнил
о  такой  старой  системе.  И  скорее  всего, тут  внутри  есть  таймер  ими
какая-нибудь другая  дьявольская  штука,  которая  включала прибор в  нужное
время. А кроме  того, телефонный сигнал не обнаруживался еще и  потому,  что
прибор этот был расположен <i>до</i> входа в АТС, где подключены наши определители.
Никто  передавал  телефонные  разговоры,  записанные  заранее, единственному
человеку, который  понимал, какие надо задать вопросы, <i>поскольку знал ответы
заранее...</i>
     Фрэнк порылся в кармане и достал фотографию пластинки Роберта Фултона.
     --  А это последнее доказательство моего легкомыслия. В поисках  ответа
иногда  не  замечаешь очевидного. Я хочу сказать,  что детский мозг остается
детским, даже если он и в голове взрослого парня. Пьеро!
     Мальчик дождя выглянул, словно  марионетка, из-за деревянной загородки,
отделявшей письменный стол секретарши от компьютерщиков.
     -- Подойди сюда на минутку, пожалуйста.
     Вытаращив  глаза, Пьеро подошел своей  слегка дергающейся походкой.  Он
слышал взволнованные слова Фрэнка, но  не  очень понял их  смысл, однако тон
испугал его. Он робко приблизился, словно опасаясь услышать какие-то упреки.
     Фрэнк показал ему фотографию.
     -- Помнишь эту пластинку?
     Пьеро кивнул, как всегда, когда отвечал на вопросы.
     -- Помнишь, я спросил  тебя, есть ли  такая пластинка в  комнате,  и ты
сказал, что нет? Я велел тебе никому ничего не говорить, потому что никто не
должен был знать про нее, это был наш  с тобой секрет. Сейчас я спрошу  тебя
кое о чем, и ты должен сказать мне правду...
     Фрэнк дал Пьеро время понять, что он от него нужно.
     -- Ты говорил с кем-нибудь об этой пластинке?
     Пьеро опустил глаза. Фрэнк повторил вопрос.
     -- Ты говорил с кем-нибудь об этом, Пьеро?
     Голос Пьеро,  казалось, донесся откуда-то из-под земли, а точнее из-под
его ног, на которые он теперь уставился.
     -- Да.
     Фрэнк положил руку ему на голову
     -- С кем говорил?
     Парень поднял голову. В глазах его стояли слезы.
     -- Ни с кем об этом не говорил, клянусь.
     Он помолчал, обводя взглядом смотревших на него мужчин.
     -- Только с Жан-Лу...
     Фрэнк взглянул  на  Бикжало и  Морелли.  На  его лице  были написаны  и
огорчение, и торжество.
     -- Месье, нравится вам или нет, Никто -- это Жан-Лу Вердье!
     В комнате воцарилась гробовая тишина.
     За  стеклом  режиссерской  аппаратной  сидела перед микрофоном  диджей,
Луизелла  Беррино   и  вела  свою  передачу.  За  окнами  комнаты,  где  они
находились, раскинулся  порт и  весь  город.  Солнце вновь  освещало  людей,
деревья, влажные листья, стоящие на якоре яхты,.  Шла нормальная жизнь: люди
разговаривали,  улыбались, слушали  музыку, о  чем-то спорили, мужчины  вели
машины, женщины гладили,  служащие сидели в своих офисах, парочки занимались
любовью, молодежь училась.
     Здесь же, в этой комнате, казалось, нечем стало дышать, солнечный  свет
превратился  в безнадежное  воспоминание, а  улыбка  -- в навсегда утерянное
драгоценное благо.
     Морелли  очнулся  первым. Схватил  мобильник и, нервно  дергая пальцем,
набрал номер полицейского управления.
     -- Алло,  говорит  Морелли. У  нас "код  одиннадцать", повторяю -- "код
одиннадцать", адрес: Босолей, дом Жан-Лу  Вердье. Предупреди Ронкая и  скажи
ему,  что  объект -- это Никто. Ты все  понял? Он знает, что делать. И свяжи
меня сразу же с дежурной машиной, что стоит там...
     Бикжало опустился на стул за компьютерным столом. Казалось, он постарел
на  сто  лет.  Видимо, вспоминал  каждый  случай,  когда оставался наедине с
Жан-Лу  Вердье,   не  подозревая,  что  рядом  с  ним  убийца,  отличающийся
нечеловеческой  жестокостью. Фрэнк в волнении метался по комнате, словно лев
в клетке.
     Наконец связались по рации с дежурной машиной.
     -- Говорит Морелли. Кто ты и кто еще там с тобой?
     По  лицу  было видно, что  ответом  он остался доволен. Наверное агенты
годились для чрезвычайной ситуации.
     -- Вердье дома?
     Пока он слушал ответ, на скулах его ходили желваки.
     -- Сорель у него в доме? Ты уверен?
     Снова ожидание.
     -- Неважно. Послушай  внимательно, что  я тебе сейчас  скажу  и не надо
никаких комментариев. Жан-Лу Вердье -- это Никто. Повторяю: <i>Жан-Лу Вердье --
это Никто</i>.  Нет  нужды  напоминать тебе, как  он  опасен. Вытащи Сореля  под
каким-нибудь предлогом  из  дома. Ни в коем случае не дайте объекту покинуть
дом. Расположитесь так, чтобы все выходы были под контролем, но чтобы это не
привлекло  его  внимания.  Мы  сейчас  приедем с  подкреплением.  Ничего  не
предпринимайте до нашего приезда. Ты все понял? Ничего!
     Морелли выключил связь. Фрэнк торопил.
     -- Поехали.
     Они бросились  к дверям. Видя, как они спешат, Ракель заранее  щелкнула
замком. И тут  из соседней комнаты  донесся взволнованный  голос  Пьеро. При
мысли, вдруг мелькнувшей у него, Фрэнк почувствовал, что сейчас умрет.
     <i>Нет,</i> сказал он себе, не сейчас, глупый мальчишка, не  сейчас. Не говори
мне, что мы пропали из-за твоей излишней доброты...</i>
     Он распахнул стеклянную дверь и оцепенел. Пьеро стоял с залитым слезами
лицом и рыдал в трубку:.
     --  Тут говорят, что ты плохой человек, Жан Лу. Скажи мне,  что это  не
так, прошу тебя, скажи мне, что это неправда...
     Одним прыжком  Фрэнк оказался  рядом  и вырвал  у него трубку. Поднес к
уху.
     -- Алло, Жан-Лу, это Фрэнк. Ты слышишь меня?..
     Трубка помолчала, потом Фрэнк услышал щелчок, и связь прервалась. Пьеро
опустился на стул и разревелся. Фрэнк повернулся к Морелли.
     -- Клод, сколько человек дежурят у дома Жан-Лу?
     -- Трое, двое снаружи, один внутри.
     -- Подготовка?
     -- Первоклассная.
     -- Хорошо. Немедленно позвони  им и объясни ситуацию. Скажи, что фактор
неожиданности пропал и объект предупрежден. Агент, который находится внутри,
в  опасности.  Пусть   как  можно  осторожнее  войдут  в  дом   и  в  случае
необходимости применят  оружие. Но не стрелять, лишь  бы ранить, понятно? Мы
же постараемся не опоздать.
     Фрэнк  и  Морелли  выскочили  из  комнаты,  оставив  Бикжало  и  Ракель
онемевшими от потрясения.
     Несчастный заплаканный Пьеро опустился на стул да так и остался на нем,
словно  кукла, уставившись в пол  -- на  осколки своего вдребезги  разбитого
кумира.

     ДЕСЯТЫЙ КАРНАВАЛ

     Он медленно опускает  телефонную трубку, не обращая внимания на гневный
и  в  то  же время умоляющий голос, что доносится из  нее.  Он улыбается,  и
улыбка, блуждающая на его губах, -- необычайно кроткая.
     Итак,  долгожданный момент  наступил. В  каком-то смысле  он испытывает
облегчение. Кончилось время, когда он, мягко ступая, крадучись пробирался  у
стены под  благоразумным прикрытием тени.  Теперь все будет -- пока будет --
происходить куда удобнее -- при свете дня, и он почувствует  солнечное тепло
на своем открытом  лице.  Он нисколько  не обеспокоен, просто осторожен  как
никогда прежде. Теперь у него сотни врагов, много  больше, чем охотились  за
ним до сих пор.
     Улыбка становится шире.
     И ничего у них  не получится, они никогда  не возьмут  его. Долгие часы
тренировок  в прежние годы, обязательные, как неумолимый долг, запечатлелись
в его сознании подобно клейму, выжженному огнем на спине раба.
     <i>Хорошо, месьеКонечно, месье! Я знаю сто способов убить человека, месье.
Лучший враг не  тот,  который сдается, месье.  Лучший враг  -- мертвый враг,
месье...</i>
     Внезапно в памяти  всплывает властный голос человека,  заставлявшего их
называть  его именно так  -- "месье", его  приказы, его наказания,  железный
кулак, управлявший каждым мгновением их жизни.
     Словно на киноэкране, проходят  перед его глазами картины  их унижений,
их  трудов, дождь,  льющийся на  дрожащие  от  холода тела,  запертая дверь,
тоненькая полоска света на их лицах в темноте --  она делается все тоньше --
звук поворачивающегося в замке ключа, жажда, голод.
     И страх -- их единственный постоянный  спутник. И никогда никаких  слез
утешения.  Они  никогда  не  были  детьми,  не  были  мальчишками,  не  были
мужчинами: они всегда были только солдатами.
     Он  помнит  глаза  и  лицо  этого  жестокого  и  несгибаемого человека,
ставшего для них  воплощением ужаса. И все же в ту проклятую ночь, когда все
это случилось,  одолеть его оказалось необыкновенно легко.  Тот  сам  научил
его,  как превратить  юношеское  тело  в  идеальную  боевую  машину.  А  его
собственное тело,  ставшее  грузным  от возраста  и  недоверия, уже не могло
противостоять той злобе  и  силе, которые "месье" сам же породил и  пестовал
день за днем.
     Он  застал "месье", когда  тот слушал с закрытыми глазами свою  любимую
пластинку  "Украденная музыка" Роберта Фултона. Музыку его  восторга, музыку
его собственного мятежа. Он сжал горло  "месье",  словно кузнечными тисками.
Почувствовал,  как хрустнули кости  от  железной хватки,  и  удивился, что в
конечном счете перед ним всего лишь обыкновенный человек.
     Он явственно помнит вопрос, который тот  задал ему еле слышным от ужаса
голосом, ощутив холодный ствол пистолета, прижатого к виску.
     <i>-- Что ты делаешь, солдат?</i>
     Помнит и  свой  ответ, твердый и бесстрастный, в этот наивысший  момент
бунта, когда все зло было искуплено, а несправедливости положен конец.
     <i>-- То, чему вы научили меня. Я убиваю, месье!</i>
     Когда он спустил  курок, то единственное, о чем  пожалел, что  не может
убить "месье" несколько раз.
     Улыбка  гаснет   на  его  лице,  на  лице  человека,  утратившего  имя,
позаимствованное когда-то,  чтобы  снова  быть единственным  и  неповторимым
некто и никто. Теперь имена уже не имеют значения, теперь есть только люди и
роли, им отведенные. Человек, который убегает, человек, который  преследует,
человек сильный и человек слабый, человек, который знает, и человек, который
не ведает.
     Человек, который убивает и человек, который умирает ...
     Он оборачивается и осматривает  комнату. На диване спиной к  нему сидит
мужчина  в  форме. Он видит  его  затылок, коротко  подстриженные  волосы на
склоненной голове  --  тот  рассматривает  стопку компакт-дисков  на  низком
столике перед ним.
     Из  динамиков   звучит   акустическая  гитара  Джона  Хэммонда.  Льется
пронзительная синусоида  блюза, саунд, вызывающий в памяти дельту Миссисипи,
сонливую леность послеполуденных часов, мир, полный  влаги и москитов, такой
далекий, что возникает опасение, а не вымысел ли все это?
     Человек  в форме  под каким-то предлогом  вошел  в  его  дом, устав  от
скучного  дежурства,  которое  считал,  наверное,  ненужным.  Его  напарники
скучают, как  и  он,  на улице,  и тоже  полагают, что торчат тут  напрасно.
Человек  в  форме  восхитился  множеством  дисков  в  шкафах  и  с  апломбом
самовлюбенного  меломана  пытался завести разговор  о музыке, но не  услышал
ответа.
     Он  стоит  и  смотрит,  как  загипнотизированный,  на  беззащитную  шею
человека в форме, сидящего на диване.
     <i>Оставайся  на месте и слушай музыку.  Музыка не предаст, музыка --  это
жизнь и цель самой жизни. Музыка -- начало и конец всего.</i>
     Он медленно открывает ящик столика, где  стоит телефон. Там лежит  нож,
острый как бритва. Лезвие блестит на свету, когда он крепко сжимает рукоятку
и направляется к человеку, сидящему к нему спиной на диване.
     Опущенная  голова слегка покачивается в такт музыке. Негромкое  мычание
вторит голосу блюзмена.
     Когда он рукой зажимает  человеку рот, мычание становится  громким, это
уж не пение, а немой вопль изумления и страха.
     Музыка -- это конец всего...
     Когда он рассекает горло, красная струя хлещет так сильно, что попадает
на стереоколонку. Тело человека в форме безжизненно обмякает, голова валится
набок.
     За дверью, на  улице,  слышны шаги. Люди приближаются осторожно, но он,
натренированный и бдительный, скорее <i>почувствовал</i>, чем услышал их.
     Вытирая лезвие ножа  о спинку  дивана, он улыбается. Блюз,  печальный и
безразличный, весь в ржавчине и крови, по-прежнему звучит из колонок.

        47

     Фрэнк  и  Морелли  на полной  скорости  вылетели на  своем  "мегане"  с
бульвара   Раскас  на  бульвар  Альберта  Первого   и  оказались   в  хвосте
автоколонны,  мчавшейся под  оглушительный  вой  сирен с  рю Сюффрен Раймон.
Среди  полицейских машин был и синий фургон с затененными  стеклами -- в нем
находилась группа захвата со специальной экипировкой.
     Фрэнк  не  мог  не восхититься  работой  Службы безопасности Княжества.
Прошло всего несколько минут после сигнала Морелли, и весь механизм пришел в
движение с поистине впечатляющей быстротой.
     Они  свернули  направо, к подъему  Сен-Дево и, миновав порт, нырнули  в
туннель, то есть проследовали  примерно по маршруту гонок "Формулы-1" только
в  обратном направлении.  Фрэнк  подумал,  что ни  один пилот еще никогда не
стремился так к своей цели, как они.
     Машины  вылетели из туннеля, словно  пушечные снаряды,  оставили позади
пляжи Ларвотто, Кантри-клуб и понеслись в Босолей.
     Фрэнк  заметил,  как  поворачиваются  вслед  головы любопытных. Нечасто
такое множество полицейских машин мчится по улицам  Монте-Карло  по срочному
делу. В истории города преступления,  требовавшие  подобной мобилизации сил,
можно  было  пересчитать  по  пальцам,  хотя  бы  из-за  топографии  города.
Монте-Карло по сути -- это одна длинная улица, и  ее легко перекрыть с обеих
сторон.  Никто, обладающий  хоть  каплей ума,  не захочет  попадать  в такую
ловушку.
     Услышав   сирены,   частные  машины  послушно   притормаживали,   чтобы
пропустить  полицию.  И  хотя  мчались  они  на  огромной  скорости,  Фрэнку
казалось, что ползут, как черепахи.
     Ему хотелось бы лететь. Ему хотелось бы...
     На приборной панели звякнула рация. Морелли потянулся за микрофоном.
     -- Морелли.
     В машине зазвучал голос начальника полиции.
     -- Говорит Ронкай. Вы где?
     -- За вами, шеф. Я в машине Фрэнка Оттобре. Следуем за вами.
     Фрэнк усмехнулся, услышав, что Ронкай едет  впереди. Ни за что на свете
этот человек не упустил  бы  возможность  присутствовать при  аресте  Никто.
Интересно, Дюран тоже рядом с ним? Скорее всего, нет. Ронкай не дурак. Он ни
с кем не станет делиться заслугой в поимке убийцы, который заставил говорить
о себе пол-Европы.
     -- Вы меня тоже слышите, Фрэнк?
     -- Да,  он  слышит. Он за рулем,  но  слышит. Это он  узнал,  кто такой
Никто.
     Морелли  счел   своим  долгом   подтвердить  право   Фрэнка  нестись  с
сумасшедшей скоростью к дому Жан-Лу Вердье. Потом он сотворил то, чего Фрэнк
никак  не ожидал от  него:  все  так же  держа  микрофон  у  рта,  он сделал
неприличный жест средним  пальцем  другой  руки как раз в  тот в тот момент