они переливаются и колышутся, подобно вину в бокале. Она не в силах устоять перед его пристальным взглядом, обещающим и сотворение мира, и его гибель. Время от времени она переводит свои глаза с поволокой и длинными ресницами на зрителей, словно ища подтверждения невероятному: она -- его избранница. В глазах всех, кто стоит по сторонам зала и смотрит, как они танцуют, она видит восхищение и зависть. Он знает, что этой ночью она будет принадлежать ему. Он найдет ее в слабо освещенной комнате -- лишь трепетное пламя свечи -- в кружевных тенетах огромной кровати с балдахином и увидит, как она явится, подобно распускающемуся бутону розы, из окутывающих ее шелков. Королевское право первой ночи. Но сейчас ничто не имеет значения. Сейчас они танцуют и необыкновенно прекрасны. И будут еще прекраснее, когда... Ты здесь, Вибо? Голос звучит мягко и, как всегда, озабоченно -- так может звучать только этот голос. Его мечта, образ, который он создал в своем воображении, исчезает, расслаивается, как на киноэкране, когда загорается пленка. Он возвращается из грезы. Рядом с ним -- другой: его долг, его ответственность. То было лишь мимолетное интермеццо, растаявшее, словно легкий весенний снег. Нет места для мечтаний, никогда не было и никогда не будет. Прежде они могли мечтать, когда жили в большом доме в горах, когда умели укрываться подальше от докучливой заботы этого человека, желавшего поскорее видеть их мужчинами, а им хотелось оставаться мальчишками и просто бегать, а не маршировать. Но и тогда звучал голос, который мог разрушить любое волшебство, созданное их воображением. -- Да, я здесь, Пасо. Что делаешь? Не слышу тебя. -- Я просто размышлял... Он не выключает музыку. Пусть она станет последним из его гибельных миражей. Не будет никогда этого танца с прекраснейшей женщиной -- ни для него, ни для них. Он поднимается и идет в соседнюю комнату, где в своем стеклянном гробу покоится безжизненное тело. Включает свет. На краю прозрачного футляра вспыхивает отблеск. И гаснет, когда он подходит ближе и угол зрения меняется. Вспыхивает новый отблеск... Жалкие, жалкие видения. Он уже знает, что его ждет. Еще одна погибшая иллюзия, осколки еще одного вдребезги разбитого зеркала у своих ног. Он подходит к обнаженному телу, лежащему в саркофаге, оглядывает его высохшие, словно из пергамента конечности, медленно осматривает с ног до головы, покрытой тем, что еще недавно было лицом другого человека. У него сжимается сердце. Нет ничего вечного. На маске уже видны первые признаки разложения. Спутанные волосы потускнели. Кожа покрыта пятнами и начинает морщиться. Скоро, несмотря на все его старания, она станет такой же, как и скрытое под ней лицо. Он смотрит на тело с бесконечной нежностью, взглядом, исполненным любви, которую ничто не может уничтожить. Он хмурится и стискивает зубы от гнева и возмущения. Неправда, что судьба неотвратима. Неправда, что можно только наблюдать, как течет время и развиваются события. Он может изменить, он должен положить конец этой вечной несправедливости, остановить поток этих подарков, которые судьба пригоршнями раздает человечеству -- этому кишащему клубку змей, раздает наугад, не глядя, не заботясь о том, что иногда обрывает чью-то жизнь или превращает ее в вечный мрак. Мрак означает темноту. Темнота означает ночь. А ночь означает, что охота должна продолжаться. Он улыбается. Жалкие глупые собаки. Лают, щерясь, чтобы скрыть страх. Глаза их, пораженные куриной слепотой, силятся разглядеть что-то во мраке, в темноте, в ночи, чтобы узнать, куда отправится жертва, ставшая охотником. Он -- некто и никто. Он -- король. У короля нет вопросов, только ответы. Королю ничто не любопытно, он во всем уверен. Любопытство он оставляет другим, всем, кому оно необходимо, всем, у кого оно так или иначе проявляется во взгляде, в невольных жестах, тревоге и волнении, которое бывает порой столь сильным, что перехватывает дыхание. У жизни такой сложный запах, и все же его легко распознать. Запах жизни ощущается летом в трамваях, заполненных людьми с их подмышками и ладонями. Им пахнет еда и кошачья моча, от которой в иных переулках можно задохнуться. Им резко отдают ржавчина и солоновато-горькая вода, пожирающие металл, им пахнут карболка и порох. А еще здесь, в предчувствии угасания, встают два извечных вопроса -- "когда?" и "где?" Когда же наступит тот последний вздох, что сдерживают, стиснув зубы в животном оскале, потому что знают: если испустить его, то следующего вздоха уже не будет? Когда, в какое время дня или ночи, уже отмеченное на остановившихся часах, пробьет эта последняя и никакая иная секунда, оставив все прочее время миру, который продолжит вращаться и заниматься другими делами? Где -- в постели или на сиденье машины, в лифте, на пляже, в кресле, в номере гостиницы -- ощутит сердце этот острый укол, вслед за которым настает бесконечное, тревожное и тщетное ожидание следующего удара после паузы, что длится и длится, пока не превращается в вечность. Иногда все происходит так быстро, что последний всплеск -- это по сути успокоение, но не ответ, поскольку в момент этой ослепительной вспышкой уже не успеть ни понять, ни даже услышать что-то. Он знает, что должен делать. Он уже делал это и сделает еще, пока будет необходимо. Там, за пределами его дома, много масок, которые носят люди, не заслуживающие ни своей собственной, ни какой-либо другой внешности. Что случилось, Вибо? Отчего так смотришь на меня? Что-то не так? Он ободряет его взглядом, улыбается, глаза блестят, голос успокаивает. -- Нет, Пасо, все в полном порядке. Я смотрю на тебя, потому что ты необыкновенно прекрасен. И скоро будешь еще прекраснее. Ох, неужели? Не говори мне, что... Он окутывает легкой тайной свои намерения. -- Стоп. Больше ни слова. Секрет секретов, помнишь? А, так это секрет секретов? О нем можно говорить только в полнолуние... Он улыбается при воспоминании об их детских играх в те немногие минуты, когда не было рядом этого человека, загрязнявшего их воображение единственной дозволенной им игрой. -- Да, Пасо. А полнолуние уже скоро. Совсем скоро... Он поворачивается и направляется к двери. В соседней комнате музыка умолкла. Теперь там стоит тишина, которая кажется ее естественным продолжением. Куда ты, Вибо? -- Сейчас приду, Пасо. Он оборачивается и с улыбкой смотрит на тело, лежащее в стеклянном гробу. -- Сначала мне надо позвонить... 30 Они все находились на "Радио Монте-Карло" и ждали -- как ждали каждый вечер. События последнего времени сильно взбудоражили всех, и народу в вечерний час собиралось больше обычного. Сейчас к ним присоединился инспектор Готте с двумя сотрудниками, которые установили свои компьютеры, более мощные и сложные, чем имелись на радиостанции, и подсоединили их к сети. Вместе с инспектором прибыл молодой паренек, лет двадцати пяти, живой, шустрый, с коротко подстриженными мелированными волосами и пирсингом в правой ноздре. Он стал возиться с дискетами и компакт-дисками, невероятно быстро набирая что-то на клавиатуре, так что Фрэнк, стоя позади, не успевал следить за движениями его пальцев. Парня звали Ален Тулуз, и он был известным хакером по прозвищу Пико. Когда Фрэнк представился ему, тот, услышав про должность, ухмыльнулся, и глаза его хитро блеснули. -- ФБР? Гм... -- произнес он. -- Я заходил к ним как-то раз. Да нет, даже несколько раз. Сначала было легко, а потом они стали умнее. Не знаешь, может, они хакеров привлекли в консультанты? Фрэнк не мог ответить на такой вопрос, но ответ уже не интересовал парня. Он вернулся к своей аппаратуре. Теперь он молниеносно набирал что-то на клавиатуре, поясняя свои действия. -- Прежде всего установлю защитный "файрвол", то есть сетевой фильтр. Если кто-то попытается войти, сразу замечу. Обычно достаточно просто помешать доступу извне -- и все. Но сейчас нужно обнаружить попытку входа так, чтобы на другом конце нас не заметили. Я поставил программу, которую сам написал, она позволит поймать сигнал и проследить его путь. Это может быть и какой-нибудь троянец... -- Что значит "троянец"? -- спросил Фрэнк. -- Сообщение, которое путешествует незаметно, под прикрытием другого, как некоторые вирусы. Вот на этот случай я ставлю защиту с этой стороны, и не хотелось бы, чтобы сигнал, который мы поймаем, когда поймаем... Он помолчал, развернув карамельку и положив ее в рот. Фрэнк отметил -- Пико нисколько не сомневался, что сигнал будет зафиксирован. Должно быть, он был очень уверен в себе, этот парень. Такова уж философия пиратов от информатики. Самомнение и издевка, побуждавшие их совершать поступки, не предусмотренные уголовным кодексом, но имевшие только одну цель -- показать будущим жертвам свое умение обойти любую защиту, любую преграду, возведенную на их пути. Этакие современные Робин Гуды с "мышкой" и клавиатурой вместо лука и стрел. Пико продолжил свои объяснения, энергично жуя карамель, прилипавшую к зубам. -- Мне не хотелось бы, как я уже сказал, получить вирус, который сможет внедриться в тот момент, когда сигнал будет зафиксирован. Если такое произойдет, мы потеряем и сигнал, и возможность следить за ним, и наш компьютер, само собой. Настоящий, хороший вирус может буквально обрушить жесткий диск. Если этот тип способен на такое, значит, он дьявольски умен, и вирус, который он засадит, окажется отнюдь не букетом цветов... Бикжало, который до сих пор молча сидел за письменным столом позади компьютера, обратился к нему с вопросом. -- Как ты считаешь, твои коллеги могли бы подбросить нам такие шуточки? Фрэнк выразительно посмотрел на него, но директор не заметил его взгляда. Пораженный столь глубокой компьютерной безграмотностью, Пико даже развернул стул к Бикжало, чтобы посмотреть на него. -- Мы хакеры, а не преступники. Никто из нас на такое не способен. Я здесь потому, что наш приятель не просто входит в дом без приглашения и портит воздух вместо приветствия. Это человек, который убивает. Ни один приличный хакер никогда не позволит себе этого. Фрэнк положил руку ему на плечо в знак доверия и как бы извиняясь за слова Бикжало. -- Хорошо, продолжай. Мне кажется, учить тебя уже нечему. И обратился к Бикжало, который поднялся и подошел к ним. -- Нам тут больше нечего делать. Пойдемте посмотрим, приехал ли Жан-Лу. Фрэнк с удовольствием попросил бы этого человека убраться подальше, чтобы тот не дышал ему в затылок. И без того много было тех, кто стоял и пыхтел сзади. Однако следовало проявлять дипломатичность. На радио сложилась отличная атмосфера сотрудничества, и ему никоим образом не хотелось нарушать ее. Неприятностей вокруг и так хватало. Выходя, Бикжало бросил последний рассеянный взгляд на компьютеры и Пико, который уже забыл обо всех них и снова играл на клавиатуре, разгоряченный битвой с невидимым врагом. Когда Фрэнк и директор подошли к столу Ракели, из лифта как раз вышли Жан-Лу и Лоран. Фрэнк посмотрел на диджея. Жан-Лу выглядел лучше, чем утром, но под глазами все равно темнели круги. Фрэнку такие круги были знакомы. И требовалось много, очень много света и солнца, чтобы они исчезли. -- Привет, ребята. Готовы? Лоран ответил за двоих. -- Да, режиссерская разработка готова. Самое трудное -- представить, что передача должна идти как всегда, что кроме этих звонков бывают и обычные, нормальные. А тут как дела? Дверь лифта вновь открылась, и фигура Юло на мгновение замерла в обрамлении дверного проема, словно на нечеткой фотографии. Фрэнк подумал, что со времени его приезда в Монте-Карло друг постарел лет на десять. -- Ах, вот вы где. Добрый вечер всем. Фрэнк, можно тебя на минутку? Жан-Лу, Лоран и Бикжало отошли в сторону, чтобы не мешать их разговору. -- Что случилось? Они остановились у противоположной стены, где за стеклянными панелями находились телефонные коммутаторы, устройства спутниковой связи и бесперебойного питания. -- Все в порядке. Группа захвата в полной готовности. Двенадцать человек в резерве, под командой полиции. Мигом выдвинуться куда угодно. На улицах полно полицейских в штатском. Все выглядят абсолютно невинно. Мужчины с собаками, парочки с колясками и тому подобное. Город накрыт полностью. В случае чего можем переместить их во мгновение ока. Это если будущая жертва находится здесь, в Монте-Карло, я хочу сказать. Если же месье Никто отправится за своей жертвой куда-нибудь еще, то поднимутся по тревоге в полном составе силы полиции на всем побережье. Надо только шевелиться попроворнее, чем наш друг. А остальное в руках Господа. Фрэнк указал на двоих, входивших в этот момент в сопровождении Морелли. -- И в руках Пьеро, с которым Господь обошелся так дурно... Пьеро держался за мать, как за якорь спасения. А она, казалось, не столько вселяла в него уверенность, сколько сама искала опоры в сыне, переживавшем эту необычную историю с горячим волнением. Ведь только он, Пьеро, бойкий мальчик, знал, что за музыка находилась в комнате. Ему понравилось, как в прошлый раз эти важные господа с тревогой смотрели на него, ожидая ответа: есть там музыка или нет, а он сходил и принес пластинку. Ему нравилось проводить теперь все вечера тут, на радио, с Жан-Лу, наблюдая из-за стекла, как тот говорит с дьяволом, а не сидеть дома и слушать голос из динамика. Ему нравилась эта игра, хотя он и понимал, что это вовсе не игра. Порой ему снилось что-то страшное. Впервые он был рад, что в их квартирке нет лишней комнаты и что он спит в большой кровати с матерью. Они вместе просыпались в испуге и засыпали, лишь когда за ставнями розовела заря. Пьеро высвободил руку матери и поспешил к Жан-Лу, своему кумиру и лучшему другу. Диджей взъерошил ему волосы. -- Привет, родной, как дела? -- Хорошо, Жан-Лу. Знаешь, завтра я наверное поеду в полицейской машине? -- Здорово. Ты тоже теперь, значит, полицейский. -- Конечно, почетный полицейский... Жанн-Лу улыбнулся, погладил его по голове и невольно привлек к себе, а Пьеро уткнулся лицом ему в грудь. -- Вот он, почетный полицейский, работает бок о бок со своим злейшим врагом, ужасным "Доктором Щекоткой"... Жан-Лу слегка пощекотал Пьеро, и тот громко рассмеялся. Они отправились в режиссерскую аппаратную, за ними последовали Лоран и Бикжало. Фрэнк, Юло и мать молча наблюдали за этой сценой. Женщина улыбаясь, как зачарованная, видя такие дружеские отношения ее сына с Жан-Лу, достала платочек из сумочки и вытерла нос. Фрэнк отметил, что он был хорошо выстиран и отглажен. И одежда на женщине, хоть и очень скромная, в полном порядке. -- Мадам, мы никогда не сможем в полной мере отблагодарить вас за ваше терпение... -- Я? Терпение? Да это я должна благодарить вас за все, что вы делаете для моего сына. Его просто не узнать. Если бы не эта жуткая история, я была бы так рада... Успокаивая ее, Юло говорил удивительно спокойным голосом. Но Фрэнк-то знал, что о спокойствии тот сейчас мог только мечтать. -- Не волнуйтесь, мадам, все скоро закончится, в том числе благодаря и вашему Пьеро. Мы постараемся, чтобы об этом узнали все. Ваш сын станет маленьким героем. Женщина удалилась по коридору, слегка сутулясь, робко и медленно. Фрэнк и Юло остались одни. Тут в коридоре зазвучали позывные "Голосов", и передача началась. Однако в этот вечер в ней не было своего особого нерва -- и Жан-Лу, и остальные это понимали. Зато ощущалось какое-то едва ли не электрическое напряжение в обстановке, но в эфир оно не передавалось. Звонки поступали -- нормальные, обычные звонки, предварительно отобранные Ракелью с помощью сотрудников полиции. Всех звонивших просили не говорить об убийствах. Если же кто-то и все-таки намекал на них, Жан-Лу умело переводил разговор на безобидные темы. Все знали, что каждый вечер миллионы слушателей настраивались на волну "Радио Монте-Карло". Передача выходила теперь не только на Италию и Францию, но через сети, купившие права, и на все европейские страны. "Голоса" слушали, переводили на другие языки, комментировали. И все ожидали, что будет дальше. Радиостанции все это приносило колоссальную прибыль. Торжествовала латинская мудрость: "Mors tua, vita mea"[47]. Фрэнк подумал, что события этих дней -- в какой-то мере смерть для всех. Никто не выйдет настоящим победителем. И он был потрясен, когда до него дошел вдруг истинный смысл этих слов: "Никто не выйдет настоящим победителем..." Он вспомнил о хитрости Одиссея. Вспомнил глубинный смысл определения, которое убийца дал самому себе, его иронию, издевательский вызов. И еще раз убедился, что они имеют дело с человеком далеко незаурядным и что его надо взять как можно быстрее. При первой же возможности, какая только представится. Он невольно прижал рукой пистолет в кобуре под мышкой. Кому-то смерть этого человека подарит жизнь -- в самом буквальном смысле слова. Вспыхнула красная сигнальная лампочка телефонной линии. Лоран перевел вызов Жан-Лу. -- Алло? Последовала тишина, потом из динамиков донесся измененный голос. -- Алло, Жан-Лу. Меня зовут некто и никто... Все присутствующие словно окаменели. Жан-Лу за стеклом эфирной студии побледнел так, будто вся его кровь внезапно испарилась. Барбара отпрянула от своего пульта, словно он стал вдруг смертельно опасен. -- Кто ты? -- в растерянности произнес Жан-Лу. -- Неважно, кто я. Важно, что сегодня ночью я опять убью, и была не была... Фрэнк вскочил, словно обнаружил, что сидит на электрическом стуле. Клюни, сидевший рядом, тоже поднялся и взял его за руку. -- Это не он, Фрэнк, -- шепнул Клюни. -- Как это понимать -- "не он"? -- Он ошибся. Он сказал: "Меня зовут некто и никто". Тот говорил о себе: "Я -- некто и никто". -- Какая разница? -- В данном случае очень большая. А кроме того, он явно не в ладах с грамматикой. Вы же слышали. Это просто шутка какого-то мерзавца. Словно в подтверждение слов психопатолога из динамиков раздался смех, явно пытавшийся изобразить сатанинский хохот, и связь прервалась. Морелли влетел в режиссерскую аппаратную. -- Засекли! Фрэнк и Клюни бросились за ним по коридору. Юло из кабинета директора тоже поспешил следом за Бикжало. -- Есть? -- Да, комиссар. Звонок откуда-то с окраины Ментона. Фрэнк остудил их радость, заметив, что и собственную тоже. -- Доктор Клюни говорит, что это не он, а какой-то самозванец. Психопатолога призвали к ответу. Грамматическая ошибка, допущенная звонившим, оставляла дверь открытой, и Клюни поспешил захлопнуть ее. -- Хотя голос изменен точно так же, но судя по лексике, это не тот, кто звонил прежде. Уверяю вас, не он. -- Да будь он проклят, кто бы он ни был. Ты уже предупредил комиссара в Ментоне? -- спросил Юло у Морелли. -- Сразу, как только узнал, откуда звонок. Они молниеносно бросились туда. -- Еще бы, не станут же они упускать такой случай -- взять его... Комиссар избегал взгляда Клюни, словно, если не будет смотреть на него, что-то изменится. Прошло пятнадцать минут, показавшихся бесконечными. Они слышали, как в коридоре из динамиков звучали музыка и голос Жан-Лу, продолжавшего вести передачу. Звонили, конечно, еще десятки людей, и АТС была перегружена. Рация у Морелли на поясе, звякнула. Нервы инспектора натянулись, как струны. -- Инспектор Морелли. Пока он слушал, разочарование омрачало его лицо, словно туча, постепенно закрывающая солнце. Еще прежде, чем он передал ему наушник, Юло понял, что ничего не вышло. -- Комиссар Юло. -- Привет, Никола, это Робер из Ментона. -- Привет, так что? -- Я на месте. Ничего, ложная тревога. Этот мерзавец, накурился, как печная труба, и хотел позабавить свою девчонку. Представляешь, звонил прямо из своего дома, идиот. Когда мы вломились, они чуть в штаны не наложили от страха... -- Чтобы им сдохнуть со страху, эти придуркам. Арестуешь его? -- Конечно. Кроме того, что помешал следствию, эта скотина еще держит дома хороший кусок сыра. Робер имел в виду гашиш. -- Ладно. Заберите и подпалите ему как следует задницу. Да так, чтобы пресса расписала. Надо дать хороший урок, а не то нас замучают дурацкими звонками. Спасибо, Робер. -- Да не за что. Мне жаль, Никола. -- Честно говоря, мне тоже. Пока. Комиссар отключил связь. Он окинул всех взглядом, в котором уже совсем угасла надежда. -- Вы были правы, доктор. Ложная тревога. Клюни, казалось, растерялся, словно почувствовал себя виноватым оттого, что попал в цель. -- Ну, я... -- Отличная работа, доктор, -- сказал Фрэнк, -- действительно, отличная работа. Никто не виноват, что так получилось. Все не спеша направились по коридору в режиссерскую аппаратную. К ним подошел Готте. -- Так что? -- Ничего. Ложный вызов. -- Вот и мне показалось странным, что удалось так просто засечь этот звонок. И все-таки, как же понять, что... -- Все хорошо, Готте. То, что я только что сказал доктору Клюни, относится и к вам. Отличная работа. Они вошли в режиссерскую аппаратную. Здесь ожидали новостей, но увидев разочарование на их лицах, все поняли, не задавая вопроса. Барбара расслабилась и облокотилась о пульт. Лоран молча пригладил волосы. И тут снова замигала красная лампочка на стене. Диджей выглядел усталым. Он отпил воды из стакана и приблизился к микрофону. -- Алло? В ответ -- тишина. Та тишина, которую все уже научились узнавать. Потом какой-то тихий шорох и ненатуральное эхо. Наконец зазвучал голос. Все медленно, будто им свело шеи, повернулись к динамикам. -- Привет Жан-Лу. У меня впечатление, будто вы ждете меня... Клюни наклонился к Фрэнку. -- Слышали? Вот сейчас он говорит совершенно правильно. Это он. Жан-Лу теперь держался увереннее. Его руки сжимали стол так сильно, что побелели костяшки пальцев, но в голосе его не было и следа волнения. -- Да, мы ждали тебя. Ты ведь знаешь, что ждали. -- Так вот он я. Ищейки уже устали, конечно, бегать за тенями. Но охота должна продолжаться. И их, и моя. -- Почему должна? Какой в этом смысл? -- Луна принадлежит всем, и каждый из нас имеет право на нее выть. -- Выть на луну означает страдать. Но можно и петь при луне. Можно быть счастливым в темноте, иногда, если виден какой-нибудь свет. Господи, но ведь можно быть и счастливым в этом мире, поверь мне. -- Бедный Жан-Лу, ты тоже думаешь, будто луна настоящая, а ведь это одна видимость... Знаешь, что находится во мраке небес, друг мой? -- Нет. Но думаю, ты мне скажешь. Человек у телефона не почувствовал горькой иронии этих слов. Или, может быть, почувствовал, но пренебрег ею. -- Там нет ни бога, ни луны, Жан-Лу. Самое верное слово, какое тут можно употребить, -- ничто. Там полнейшее ничто. И я настолько привык жить в этом "ничто", что уже и не замечаю. Повсюду вокруг, куда ни взглянешь, ничто. -- Ты сумасшедший, -- невольно вырвалось у Жан-Лу. -- Я тоже задумывался об этом. Очень возможно, что и так, хотя я читал где-то, будто сумасшедшим не свойственны сомнения на этот счет. -- Но и безумие тоже может закончиться, можно вылечиться. Как помочь тебе? Говоривший проигнорировал вопрос, словно на него не было никакого ответа. -- Спроси меня лучше, что я могу сделать, чтобы помочь вам. Вот она -- новая кость. Для ищеек, которые носятся за собственным хвостом, отчаянно пытаясь укусить его. Это петля. Замечательная петля, которая вертится, вертится, вертится... Как в музыке. Где есть петля, которая вертится, вертится, вертится... Голос затих, словно смикшированный. Из динамиков, как и в прежде, внезапно зазвучала музыка. Но никакой гитары, никакого неоретро, на этот раз -- танцевальная и чрезвычайно современная мелодия. Торжество электроники в ее лучших образцах. Музыка умолкла так же внезапно, как и включилась. В наступившей тишине вопрос Жан-Лу прозвучал особенно важным: -- Что это означает? Что ты хочешь этим сказать? -- Я задал вопрос, отвечать на него -- вам. Из этого и состоит жизнь, друг мой. Из вопросов и ответов. Ничего больше -- только вопросы и ответы. Каждый человек несет по жизни свои вопросы, начиная с тех, что заложены в нем с рождения. -- Какие вопросы? -- Я -- не судьба, я -- некто и никто, но меня легко понять. Когда человек, увидев меня, осознает, кто я такой, в ту же секунду все вопросы снимаются: ему уже больше незачем спрашивать, когда и где. Я -- ответ. Я означаю для него "сейчас". Я означаю "здесь". Наступила тишина. Затем голос тихо произнес новый приговор: -- Это потому, что я убиваю... Металлический щелчок оборвал связь, оставив в воздухе эхо, прозвучавшее ударом гильотины. Фрэнк представил себе, как падает отрубленная голова. "Нет, не теперь, боже праведный!" Инспектор Готте тотчас связался со своими сотрудниками. -- Засекли? Ответ, который он сообщил, подействовал наподобие какого-то колдовства, -- у всех перехватило дыхание. -- Нет. Ничего не вышло. Ни одного сигнала, который можно было бы засечь. Пико говорит, что этот тип -- настоящий феномен. Ничего не удалось обнаружить. Если он звонит через Интернет, то сигнал так хитроумно замаскирован, что наша аппаратура его не распознает. Этот мешок дерьма опять надул нас. -- Вот беда. Кто-нибудь узнал музыку? Кто молчит, тот соглашается. Но сейчас всеобщее молчание означало "нет". -- Черт подери! Барбара, кассету с музыкой. Срочно. Где Пьеро? Барбара уже переписывала кассету. -- В зале для совещаний, -- ответил Морелли. Всех охватило лихорадочное волнение. Все понимали, что следует действовать быстро, крайне быстро. Может быть, звонивший уже вышел на охоту. А кто-то другой сейчас занимается своими обычными делами, не подозревая, что отсчитываются последние минуты его жизни. Все бросились искать Мальчика дождя -- единственного среди них, кто сразу мог распознать музыку. В зале для совещаний Пьеро сидел на стуле возле матери, понуро опустив голову. Когда подошли к нему, он посмотрел на всех полными слез глазами, и снова поник головой. Фрэнк, как и в тот раз, присел перед ним на корточки. Пьеро чуть приподнял лицо, будто стесняясь своих мокрых глаз. -- Что случилось Пьеро? Что-то не так? Парень кивнул. -- Ты испугался? Не бойся, мы все здесь, с тобой. Пьеро потянул носом. -- Я не боюсь, я ведь тоже полицейский, теперь... -- Тогда в чем дело? -- Я не знаю эту музыку, -- с огорчением ответил он. В его голосе прозвучало настоящее страдание. Он огляделся вокруг, словно допустил ошибку в самом главном деле своей жизни. Слезы ручьем потекли по его лицу. Фрэнк ощутил глубокое отчаяние и все же постарался улыбнуться Пьеро. -- Не волнуйся. Совершенно незачем волноваться. Сейчас послушаешь еще раз и, вот увидишь, узнаешь. Трудно, нда, но ты можешь это сделать. Да я просто уверен, что узнаешь. Барбара вбежала в комнату с кассетой в руках. Вставила в магнитофон и включила его. -- Послушай внимательно, Пьеро. Комнату заполнил электронный танцевальный ритм на четыре четверти, словно биение человеческого сердца. Сто тридцать семь ударов в минуту. Так бешено сердце стучит от страха, когда может остановиться. Пьеро слушал молча, все так же опустив голову. Когда музыка умолкла, он привстал и еле заметно улыбнулся. -- Есть, -- сказал он. -- Узнал? Есть в комнате? Пожалуйста, сходи за ней, принеси. Пьеро кивнул и направился к двери своей забавной, слегка подпрыгивающей походкой. Юло подал знак Морелли, и тот пошел проводить парня. Вскоре они вернулись. Пьеро сжимал в руках компакт-диск. -- Вот на этом диске. Это сборник... Диск вставили в процессор и проверили все дорожки, пока не нашли то, что нужно, -- музыкальный фрагмент, который убийца только что дал им послушать. Пьеро приветствовали, как героя. Мать обняла сына, словно тому только что вручили Нобелевскую премию. В глазах ее светилась такая гордость, что у Никола Юло до боли сжалось сердце. Фрэнк прочитал название на обложке сборника. -- "Nuclear Sun"[48] Роланда Бранта. Кто такой этот Роланд Брант? Никто не знал. Все бросились к компьютерам. После недолгих поисков в интернете его имя обнаружилось на каком-то итальянском сайте. Оказалось, Роланд Брант -- псевдоним итальянского диджея, некоего Роландо Браганте. Обнаружили, что "Nuclear Sun" была популярна на дискотеках несколько лет назад. Тем временем Лоран и Жан-Лу завершили передачу и присоединились к ним. Оба были сильно взволнованы. Казалось, они выдержали бурю, и до сих не могут прийти в себя. Режиссер просветил их относительно танцевальной музыки, которая занимает свою собственную нишу на рынке дискомузыки. -- Бывает, диджеи берут псевдоним. Иногда придуманное слово, но чаще всего какое-нибудь английское имя. Во Франции тоже есть три или четыре таких диджея. Обычно это музыканты, которые специализируются в области музыки для дискотек. -- А что такое "петля"? -- спросил Юло. -- Это термин электронной музыки. "Петля" служит своего рода основой: берется ритмический фрагмент и как бы накручивается сам на себя, без конца повторяясь совершенно одинаково. -- Ну да, этот недоносок так и сказал. Собака ловит собственный хвост. Фрэнк резко прервал эти разговоры и призвал к действию. Перед ними стояла задача поважнее, чем разобраться в подобных тонкостях. -- Ну, давайте, напрягитесь! Ничего не приходит в голову? Вспомните какого-нибудь известного человека лет тридцати, тридцати пяти, у которого было бы что-то общее с этим "Ядерным солнцем". Здесь, в Монте-Карло. Фрэнк казался одержимым. Он вышагивал по комнате, упорно повторяя свои слова. Голос его будто гнался за какой-то мыслью, подобно лаю собак, преследующих лису. -- Молодой человек, привлекательной внешности, известный. Кто-то, кто часто бывает в этих местах или поблизости. Может быть, живет здесь или приехал сюда время. Диск, танцевальный сборник, "Nuclear Sun", дискотека, танцевальная музыка, итальянский диджей с английским именем, псевдоним. Вспомните газеты, светскую хронику, местных знаменитостей... Голос Фрэнка звучал подобно хлысту жокея, побуждающего свою верховую лошадь безудержно мчаться вперед. Все лихорадочно соображали, припоминали... -- Давайте! Жан-Лу? Диджей покачал головой. Он выглядел очень уставшим, и было ясно, что от него ждать нечего. -- Лоран? -- Жаль, но ничего не могу припомнить. Барбара вдруг оживилась, встряхнула медными волосами. -- Пожалуйста, Барбара, -- обратился к ней Фрэнк, увидев, как она просияла. -- Не знаю... может быть... Фрэнк коршуном вцепился в нее. -- Барбара, никаких "может быть". Назовите имя, раз оно пришло вам на ум, верное или неверное, неважно. Девушка взглянула на присутствующих, словно прося прощения за глупость. -- Так вот, я подумала, что это может быть Роби Стриккер. 31 Рене Колетти изнемогал от желания помочиться. Он сильно потянул носом. Переполненный мочевой пузырь вызывал острые колики в животе. Ему казалось, будто он находится в фантастическом фильме, где трубопровод на космическом корабле выпускает пар и загорается красный сигнал опасности, а металлический голос тем временем все повторяет: "Внимание, через три минуты корабль будет уничтожен. Внимание..." Вполне естественно, что упрямая физиологическая потребность возникла в самый неподходящий момент -- согласно убийственной логике случая, который если только может напакостить человеку, так тут же и старается. Ему не терпелось выйти из машины и сходить по нужде где-нибудь в тени, не обращая внимания на редких прохожих у пристани или на другой стороне дороги. Он с тоской посмотрел на стену справа от себя. Рене закурил сигарету, чтобы отвлечься, и выпустил ядовитый дым от "житан" без фильтра в открытое окно. В пепельнице скопилось порядочно окурков, говоривших о долгом ожидании. Он протянул руку и выключил приемник, настроенный на "Радио Монте-Карло", так как интересовавшая его передача уже закончилась. Он припарковал свою "мазду" с откидным верхом в порту, уперев ее носом в здание радиостанции, где сейчас полно было полицейских, крутившихся там, словно фасоль в горшке с кипятком. Сидя в машине, он слушал передачу и с особым вниманием -- разговор с убийцей. В редакции его газеты, "Франс суар", коллеги делали то же самое и сейчас, конечно, уже шарили по сети или бог знает где еще в поисках информации. Уйма голов в эту минуту работала на полную катушку, чтобы расшифровать новое послание, отправленное в эфир месье Никто, как окрестили его журналисты. Это определение быстро вошло в повседневный обиход: такова сила массмедиа. Интересно, как называли его между собой полицейские, прежде чем газетчики дали ему это имя. У сыщиков работала логика, у журналистов -- воображение. Но ведь тот, кто обладает одним, не обязательно лишен другого. В этом смысле он сам -- ярчайший тому пример. Или по крайней мере ему хотелось так думать. Подал голос мобильник, лежавший рядом на сиденье, -- прозвучал фрагмент из песни Рикки Мартина, который навязала ему внучка, скачавшая рингтон из интернета. Он ненавидел это жалкое бренчанье, но до сих пор не научился управлять этим телефончиком, чтобы сменить мелодию. Воображение и логика не спасали от страха перед техникой. Он взял мобильник и включил связь. Хотелось надеяться, что его трубопроводы продержатся еще немного. -- Алло? -- Колетти, это я, Бартелеми. -- Слушаю тебя. -- У нас есть одна зауепка. Сумасшедшая задница, но... Короче, Джорджо Кассани, наш миланский корреспондент, оказывается, приятель автора музыка. Той, которую Никто дал по радио. Нам звонили минуту назад из Италии. У нас есть еще несколько минут форы, затем они предупредят полицию. Отлично. Будем надеяться, что никто не обойдет нас. И что я не обмочусь. -- И что же? -- Называется "Nuclear Sun". Автор -- итальянец, диджей Роландо Браганте, он же Роланд Брант. Ты понял? -- Еще бы не понял, что я, идиот? Пришли мне "эсэмэску" с данными на всякий случай. Никогда ведь не знаешь... -- Ты где? -- Возле радио. Все под контролем. Пока еще ничего не случилось. -- Будь начеку. Если ищейки заметят, ты же знаешь, что именно они тебе покажут... -- Я знаю, как они устроены. -- Удачи, -- коротко попрощался Бартелеми. Рене Колетти выключил телефон. Какой-то итальянский диджей с английским псевдонимом? Танцевальная мелодия для дискотеки? Что значит вся эта хренотень? В животе резко закололо. Он решился. Выбросил окурок в окно, открыл дверцу и вышел из машины. Свернул в сторону, спустился на несколько ступенек, и скрывшись в полумраке, воспользовался углублением в стене возле гофрированной железной двери. Ему показалось, он летит. Под ногами желтая струя горным ручейком сбегала на неровную покатую землю. Он испытал едва ли не сексуальное удовольствие, радость и освобождение. Так в детстве они с братом делали пи-пи на снег, рисуя... Минутку. Мелькнуло воспоминание. Снег. Причем тут снег? Но вот снимок в газете: мужчина в лыжном костюме стоит с красивой девушкой у горного подъемника. Там был снег, много снега. Догадка возникла так отчетливо, что у него перехватило дыхание. Черт побери. Роби Стриккер, вот кто это. И если так, то дело сделано. Его физиологические эволюции никак не могли завершиться. Волнение привело к нервному срыву. Он остановил струю, рискуя испачкать руки. Сколько раз, ввязываясь в очередное дело, он практически неизменно рисковал запачкать руки. И этот случай, конечно, не самый худший. Но где же сейчас найти этого Роби Стриккера? Он энергично встряхнул свой сексуальный инструмент и сунул в трусы. Вернулся в машину, даже не позаботившись застегнуть ширинку. По городу ходит убийца, Рене, сказал он себе. Неужели ты думаешь, кому-то есть дело, застегнуты у тебя брюки или нет. Он сел в машину и по мобильнику позвонил Бартелеми в редакцию. -- Это опять я, Колетти. Найдите мне адрес. -- Ну, давай. -- Роби Стриккер. Диктую по буквам: эс-тэ-эр-и-два ка-е-эр. Роби наверное вместо Роберто. Живет в Монте-Карло. Если нам бесстыдно повезет, он должен быть в телефонном справочнике. А нет, достаньте из-под земли, только быстро. Газета, конечно, не полицейское управление, но у нее тоже имеются свои каналы. -- Подожди минутку на линии. Прошло несколько мгновений, которые показались Колетти нескончаемыми, -- куда дольше, чем он ждал с переполненным мочевым пузырем. Наконец, Бартелеми снова заговорил в трубке. -- Есть, дружище! Он живет к кондоминиуме "Каравеллы", бульвар Альберта Первого. У Колетти перехватило дыхание. Он не мог поверить в свою удачу. Это же совсем рядом, всего в какой-то сотне метров от места, где он находился. -- Отлично, я знаю, где это. Созвонимся. -- Рене, повторяю, будь осторожен. Не только из-за полиции. Никто -- опасный тип. Он уже троих уложил. -- Тьфу на тебя. Займись своими яйцами, а о своей шкуре я сам позабочусь. Но если эта история кончится, как я думаю, мы с тобой устроим необыкновенный фейерверк... Он выключил телефон. На мгновение вспомнилось, как прозвучал голос по радио. Я убиваю... И он невольно содрогнулся. Однако адреналин, уже впрыснутый в кровь, заглушал любую осторожность. Вообще Колетти не любил резких движений, но как журналист, готов был на любой риск ради дела. Он умел оценить ситуацию, с которой сталкивался, и понять, какую новость необходимо проследить, чтобы вскрыть ее, словно раковину, и показать миру, есть в ней жемчужина или нет. И на этот раз жемчужина в ней была, огромная, как страусиное яйцо. У каждого свой наркотик, у него -- вот такой. Он посмотрел на освещенные окна "Радио Монте-Карло". На площадке у входа стояло немало полицейских машин. Включилась синяя мигалка, и одна из них тронулась с места. Колетти расслабился. Это была, конечно, машина, которая каждый вечер сопровождала домой Жан-Лу Вердье. Он ездил за ними тысячу раз и знал, чем это кончается: поднимутся к дому диджея, въедут во двор, и все тут. Плотное кольцо из полицейских сводило на нет любую попытку пообщаться с ним. Он отдал бы половину состояния Билла Гейца, чтобы взять интервью у Жан-Лу, но это было невозможно. Пока. Джиджей был буквально заблокирован со всех сторон. Его дом так хорошо охранялся, что было ясно: контакт исключен. Слишком многое казалось невозможным в последнее время. Как только он ни старался, чтобы его отправили специальным корреспондентом на войну в Афганистан! Он чувствовал те события всем своим нутром и знал, что смог бы рассказать о них лучше кого угодно, как когда-то, в бывшей Югославии. Но ему предпочли Родена, наверное, посчитали, что тот моложе, рвется в бой, больше готов рисковать. Возможно, тут крылись и какие-то политические интриги, чья-нибудь рекомендация... Так или иначе его обошли. Колетти открыл "бардачок", достал свою цифровую камеру "Никон 990 Кулпикс" и внимательно осмотрел ее, как солдат проверяет оружие перед боем. Батареи были заряжены, и у него имелись четыре флешки по 128 мегабайт. Он мог снимать третью мировую войну, если понадобилось бы. Он вышел из "мазды", даже не заперев ее. Спрятал фотоаппарат под пиджаком так, чтобы не было заметно. Оставил позади машину, миновал Бассейны и через несколько десятков метров оказался у лестницы, которая вела к эспланаде. Когда поднимался наверх, увидел, как гражданская машина с полицейской мигалкой на крыше выехала на бульвар Раскас и медленно, едва ли не притормозив возле него, проехала мимо. Он успел рассмотреть, что в машине сидели двое. Кто бы это мог быть. Конечно, комиссар Юло и инспектор Морелли. Или, может быть, тот смуглый тип с мрачной физиономией, которого он видел сегодня утром в доме Жан-Лу Вердье. Их взгляды тогда скрестились, и у него осталось странное впечатление. В этом человеке определенно сидел черт. Он таких чертей хорошо знали и отлично умел распознавать тех, кто носил чертей в себе. Может быть, стоило разузнать о нем побольше, что он собой представляет... Колетти давно отказался от тактики преследования полицейских машин. Полицейские не дураки. Они тотчас засекли бы его. Остановили бы, и тогда -- прощай эксклюзивный репортаж. Он ни в коем случае не должен сейчас допускать ошибок. Этим вечером уже случился чудовищный ляп после ложного звонка. Полицейские, надо думать, здорово разозлились. Не хотел бы он оказаться на месте звонившего, если его поймали. Определенно не тот случай, когда нужно напролом лезть. Если следующей жертвой маньяка действительно наметил Роби Стриккера, того используют, как приманку, и произойдет это, конечно же, в его доме. Ему же, Рене, сейчас надо только найти подходящее место, чтобы наблюдать, оставаясь незамеченным. Если его выводы справедливы и полицейские возьмут месье Никто, он окажется единственным живым свидетелем и единственным репортером, у которого будут снимки его захвата. Если только все удастся, эта история будет стоить на вес плутония. Поблизости не было практически никого. Несомненно, в городе все слушали радио и слышали новый звонок месье Никто. Где-то бродил убийца, и мало находилось таких, кто отправлялся бы сейчас на прогулку с легким сердцем. Колетти подошел к освещенному подъезду "Каравелл" и у стеклянной двери кондоминиума облегченно вздохнул. Замок был нормальный, а не кодовый. Колетти порылся в кармане, словно обычный жилец, который ищет ключи. Достал игрушку, подаренную одним из его информаторов, ловким типом, которому он помог однажды выбраться из беды. Тот любил деньги, независимо от их происхождения: и полученные за доносы, и добытые в оставленных без присмотра квартирах. Колетти вставил инструмент в замочную скважину, и дверь открылась. Он вошел в подъезд роскошного особняка. Осмотрелся. Зеркала, кожаные кресла, персидские ковры на мраморном полу. Сейчас дом не охранялся, но днем он несомненно был под неусыпным наблюдением неумолимого привратника. Рене почувствовал, как сердце забилось сильнее. Это не страх. Это чистый адреналин. Это рай на земле. Это его работа. В вестибюле напротив лифта находилась две деревянные двери. На одной виднелась медная табличка с надписью "Консьерж", а другая дверь, подальше, кажется, вела в полуподвал. Колетти не знал, на каком этаже живет Роби Стриккер, и будить консьержа в такой час показалась ему не лучшей затеей. Однако он мог подняться в служебном лифте на последний этаж и оттуда, спускаясь по лестнице, найти нужную квартиру. Потом он отыщет самое удобное место для наблюдения, даже если для этого придется повисеть за окном, как уже приходилось делать когда-то. В кроссовках "Рибок" Рене совершенно бесшумно двинулся к двери, ведущей в полуподвал. Толкнул створку в надежде, что она открыта. У него была отмычка, это верно, но каждая сбереженная секунда -- это выигранная секунда. Он облегченно вздохнул. Дверь была просто прикрыта. За нею -- полная темнота. В слабом свете, проникавшем из вестибюля, различались ступени, терявшиеся во мраке. Разбросанные там и тут, сверкали, словно кошачьи глаза, красные светодиоды выключателей. Нет, свет ни в коем случае нельзя включать. Он мысленно поблагодарил того, кто на совесть смазал дверные петли. На ощупь придерживаясь за стену, он стал медленно спускаться по ступенькам, стараясь не споткнуться. Удары сердца, будто отдавались во всем здании. Сделав еще один шаг, он понял, что лестница окончилась. Протянув руку вперед и все так же ощупывая грубо оштукатуренную стену, он двинулся дальше. Порылся в кармане пиджака и понял, что в спешке вместе с сигаретами оставил в машине и зажигалку -- грошовую, но такую нужную в этот момент. Еще раз убедился, что поспешность не лучший советчик. Он сделал всего несколько шагов в кромешной темноте, как вдруг чья-то стальная рука стиснула ему горло и с силой швырнула о стену. СЕДЬМОЙ КАРНАВАЛ   Огромная тихая квартира. Он сидит в кресле. Кругом темно. Он попросил оставить его одного -- он, всегда ужасно боявшийся одиночества, пустых комнат, темноты. И они ушли, озабоченно спросив его в последний раз, вполне ли он уверен, что хочет остаться один, без всякой помощи и заботы. Он заверил, что хочет именно этого. Он так хорошо знает этот большой дом, что может свободно передвигаться по нему, ничего не опасаясь. Их голоса растворились в шуме удалявшихся шагов, закрывающейся двери, спускавшегося лифта. Постепенно и эти звуки сменились тишиной. Вот теперь он один и размышляет. В спокойствии этой майской ночи он думает о прожитом. Думает о своем коротком лете, стремительно сменяющемся осенью, которую предстоит пройти, не приподнявшись на пальцах, а крепко, всей ступней опираясь о землю, используя любую прочную опору, дабы не упасть. Из открытого окна доносится запах моря. Он протягивает руку и включает лампу на столике рядом. Почти ничто не меняется перед его глазами, распознающими теперь одни лишь тени. Он снова нажимает кнопку. Свет гаснет вместе с его безнадежным вздохом, словно свеча. Он думает и о том, что его ожидает. Ему предстоит привыкнуть к запаху вещей, их весу, звукам, когда все они потонут во тьме. Он, сидящий в кресле, практически слеп. Было время, когда он был другим. Было время, когда он видел и свет, и его отсутствие, понимал его сущность. Время, когда его глаза определяли место, куда он одним прыжком мог перенести свое тело... А музыка при этом, казалось, была соткана из самого света, из такого света, который не могли притушить даже аплодисменты. Он длился так недолго -- его танец. От зарождения его страсти к танцу до волнующего открытия таланта, до ошеломительного восторга всего мира, оценившего его талант, прошел лишь краткий миг. Конечно, были мгновения, столь переполненные наслаждением, которых хватило бы на целую жизнь, мгновения, какие другим никогда не довелось бы испытать, живи они хоть целый век. Но время -- обманщик, который обращается с людьми, как с игрушками, а с годами, как с минутами -- облетело вокруг него и внезапно отняло у него одной рукой то, чем так щедро одарило другой. Толпы замирали, восхищаясь его изяществом, любуясь грациозностью движений, пленяясь безмолвной выразительностью каждого жеста, когда казалось, что вся его фигура сотворена самой музыкой и олицетворяет саму гармонию. Перед его угасшими глазами одно за другим вставали воспоминания. И настолько яркие, что едва ли не заменяли почти утраченный свет. "Ла Скала" в Милане, Большой театр в Москве, Театр принцессы Грейс в Монте-Карло, "Метрополитен-опера" в Нью-Йорке, Королевский театр в Лондоне... Бесконечное множество занавесов, поднимавшихся в полной тишине и опускавшихся под аплодисменты при каждом его успехе. Занавесы, которые не поднимутся больше никогда. Прощай, бог танца. Он приглаживает густые блестящие волосы. Его руки -- это его глаза. Теперь. Шершавая обивка кресла, мягкая ткань брюк на мускулистых ногах, шелк рубашки, облегающий точеный торс. Приятная гладь выбритой кем-то щеки, и вдруг -- бесцветный ручеек стекающей слезы. Он захотел и добился своего -- остался один, он, всегда ужасно боявшийся одиночества, пустых комнат, темноты. И вдруг он чувствует, что одиночество это нарушено, что он не один в квартире. Это не шум, не дыхание или шаги. Чье-то присутствие -- он обнаруживает его каким-то чувством, подобно летучей мыши. Одна рука взяла, другая дала. Он может ощущать много больше. Теперь. Чье-то присутствие -- это легкие, быстрые, неслышные шаги. Спокойное, ровное дыхание. Кто-то идет по квартире и приближается к нему. Шаги, такие тихие, замирают за его креслом. Он подавляет невольное желание обернуться и посмотреть, но понимает, что бесполезно. Он ощущает духи -- духи и приятный запах кожи. Узнает аромат, но не человека. "Eau d'Hadrien" Анник Гуталь. Духи, которые пахнут зеленью, солнцем, ветром. Он подарил их Борису, когда-то давно, купив в Париже, недалеко от Вандомской площади, на другой день после триумфального выступления в "Опера". Когда еще... Вновь слышны шаги. Пришедший обходит кресло, стоящее спинкой к двери, и когда останавливается перед ним, сидящим в кресле, он видит только тень. Но он не удивлен. Ему не страшно. Ему только любопытно. -- Кто ты? Некоторое время стоит тишина, потом пришедший отвечает ему теплым, приятным голосом. -- Это имеет какое-нибудь значение? -- Да, для меня имеет. -- Мое имя, наверное, ничего тебе не скажет. Да тебе и ни к чему знать, кто я. Мне важно убедиться, понимаешь ли ты, что я такое и почему я тут. -- Могу представить. Слышал о тебе. Ждал тебя, думаю. В глубине души даже призывал. Он проводит рукой по волосам. Ему хотелось бы коснуться и волос пришедшего, провести рукой по его лицу, телу, потому что руки -- его глаза. Теперь. Тот же теплый, приятный голос отвечает ему из темноты. -- Вот я и здесь. -- Думаю, я уже ничего не могу больше ни сказать, ни сделать. -- Нет, ничего. -- Значит, все конечно. Наверное, так даже лучше, в каком-то смысле. У меня никогда не хватило бы смелости. -- Хочешь музыку? -- Да, пожалуй. Нет, уверен -- хочу. В темноте и тишине он отчетливо слышит, как вставляется компакт-диск. Пришедший не включил свет и возится со стереоустановкой. У него, должно быть, глаза, как у кошки, если ему хватает слабого света из окна и красных светодиодов на аппаратуре. Спустя мгновение комнату заполняют звуки корнета. Он не знает этой мелодии, но с первых же тактов она странным образом напоминает ему музыку Нино Рота к "Дороге" Феллини. Он танцевал под нее в "Ла Скала", в Милане, в начале своей карьеры, в балете по этому фильму, с прима-балериной, но помнит сейчас не имя, а только нереальную красоту ее тела. Он обращается в темноту, откуда исходит музыка. -- Кто это? -- Роберт Фултон. Величайший музыкант... -- Слышу. Чем он дорог тебе? -- Одним давним воспоминанием. Отныне и впредь оно будет и твоим. Наступает долгая, какая-то недвижная тишина. Ему кажется вдруг, что тот, другой, ушел. Но когда он обращается к нему, ответ из темноты звучит совсем рядом. -- Могу я попросить тебя об одном одолжении? -- Да, если это в моих силах. -- Позволь прикоснуться к тебе. Тихий шелест ткани. Стоящий наклоняется, и он чувствует тепло его дыхания -- дыхания мужчины. Мужчины, которого в прежние времена и в другой ситуации он хотел бы узнать поближе... Он протягивает руки, прикасается к его лицу, проводит по нему подушечками пальцев до самых волос. Обводит линию носа, трогает скулы и лоб. Руки -- это его глаза. Теперь они смотрят вместо них. Ему не страшно. Ему интересно, сейчас он только удивлен. -- Вот ты какой, -- шепчет он. -- Да, -- просто отвечает тот, выпрямляясь. -- Зачем ты это делаешь? -- Потому что должен. Он довольствуется таким ответом. Он тоже в прошлом делал то, что считал своим долгом. У него есть только один, последний вопрос к пришедшему. В сущности он ведь всего лишь человек. Человек испугавшийся не конца, а только страдания. -- Будет больно? Он не может видеть, как пришедший достает из холщовой сумки, висящей на плече, пистолет с глушителем. Не видит ствола, нацеленного на него. Не видит слабого отблеска света, падающего из окна на гладкую сталь. -- Нет, не больно. Он не видит, как белеют костяшки пальцев, когда тот спускает курок. Его слова сливаются во мраке с глухим свистом пули, разрывающей сердце. 32 -- У меня нет никакого желания гнить в тюрьме, пока не закончится эта история. И самое главное, я не желаю, чтобы меня использовали как приманку! Роби Стриккер поставил бокал с "Гленморанжи", из которого только что отпил, поднялся с дивана и пошел взглянуть на улицу из окна своей квартиры. Мальва Рейнхарт, молодая американская актриса, сидевшая на диване у противоположной стены, переводила свои фантастические сиреневые глаза -- объяснение и причину успеха в течение нескольких первых лет -- с него на Фрэнка. Она выглядела поникшей и растерянной. Казалось, она неожиданно вышла из роли, которую играла на публике, -- взгляды длятся чуть дольше, декольте, чуть глубже обычного. Исчезло агрессивное самодовольство, которым она потрясала как оружием, когда Фрэнк и Юло встретили их у дверей "Джиммиз", самой элитной дискотеки в Монте-Карло. Они стояли на асфальтированной площадке у летнего стадиона чуть в стороне от голубой неоновой вывески, и с кем-то разговаривали. Фрэнк и Юло вышли из машины и направились прямо к ним. Едва завидев их, человек, с которым они беседовали, удалился, оставив их одних в свете фар. -- Роби Стриккер? -- спросил Никола. Тот смотрел на них, не понимая. -- Да, -- ответил он не совсем уверенно. -- Я комиссар Юло из Службы безопасности, а это Фрэнк Оттобре из ФБР. Нужно поговорить. Не проедете ли с нами? Похоже, ему стало весьма не по себе, когда он услышал, с кем имеет дело. Почему, Фрэнк понял позднее, когда притворился, будто не заметил, как тот довольно неуклюже избавился от пакетика кокаина. Затем Стриккер кивнул на молодую женщину, стоявшую рядом и смотревшую на них в полном изумлении. Они говорили по-французски, и она не поняла ни слова. -- Вместе или я один?... То есть, я хотел сказать, что это Мальва Рейнхарт и... -- Ты не арестован, если именно это тебя интересует, -- произнес Фрэнк по-итальянски. -- Думаю, тебе лучше поехать с нами. В твоих же интересах. У нас есть основания полагать, что твоя жизнь в опасности. Может быть, и ее тоже. И тут же, в машине, его ввели в курс дела. Стриккер побледнел, как покойник, и Фрэнк подумал, что если бы тот стоял, у него подкосились бы ноги. Потом Фрэнк повторил все по-английски для Рейнхарт, и настал ее черед утратить дар речи и цвет лица. Молодая, сексапильная актриса словно перенеслась внезапно в мир черно-белого немого кино. Они поднялись в квартиру Стриккера в районе Кондамине, недалеко от управления полиции. Они не могли не поражаться безумной наглости этого убийцы. Если его целью действительно был Стриккер, то вызов был просто издевательский. Выходит, он намеревался убить человека, который жил совсем рядом с полицейским управлением. Фрэнк остался со Стриккером и актрисой, а Никола, осмотрев квартиру, пошел отдать распоряжения Морелли и его людям, оцепившим все вокруг здания. Они создали такую зону безопасности, что пересечь ее незаметно было совершенно невозможно. Прежде чем уйти, Юло вызвал Фрэнка в прихожую, дал ему рацию и спросил, с собой ли у него пистолет. Фрэнк молча отвернул борт пиджака и показал "глок", висевший на перевязи. Прикоснувшись к холодному металлу, он слегка вздрогнул. Вернувшись в комнату, он терпеливо ответил на возражения Стриккера. -- Прежде всего мы пытаемся обеспечить твою безопасность. Хоть это и незаметно, но вокруг дома собралась сейчас чуть ли не вся полиция Княжества. Во-вторых, мы не собираемся использовать тебя как приманку. Нам необходимо твое сотрудничество, чтобы понять, можем ли мы взять человека, которого ищем столько времени. Гарантирую, что ты ничем не рискуешь. Ты живешь в Монте-Карло и знаешь, что происходит здесь с некоторых пор, не так ли? Роби повернулся к нему, стоя теперь спиной к окну. -- Ты ведь не думаешь, будто я боюсь, верно? Просто меня не устраивает такое положение. Мне кажется все это таким... таким преувеличенным, что ли. -- Я рад, что не боишься, но все же не следует недооценивать человека, которого мы ищем. Поэтому отойди лучше от окна. Стриккер попытался сохранить невозмутимый вид, и с выдержкой, как ему казалось, старого искателя приключений, вернулся на диван. На самом деле и невооруженным глазом видно было, что у него поджилки трясутся. Фрэнк знал его не больше часа и по совести мог спокойно предоставил собственной судьбе. Стриккер до такой степени соответствовал стереотипу папенькиного сынка, что при других обстоятельствах Фрэнк подумал бы, что он -- жертва скрытой камеры. Роберт Стриккер, Роби -- для светской хроники -- был итальянцем, родом из Больцано, с немецкой фамилией, которую при желании можно было принять и за английскую. Немного за тридцати, таких, как он, обычно называют красавчиками: высокий, отличного сложения, красивые волосы, красивое лицо, красивый мерзавец. Сын миллиардера, владельца, помимо прочего, целой сети дискотек в Италии, Франции и Испании, получивших название "No Nukes"[49] с логотипом смеющегося солнца. Вот почему Барбара связала его имя с "Nuclear Sun" -- танцевальной композицией, отрывок из которой убийца дал им послушать в последний раз. Это был дискотечный хит Роланда Бранта (английский псевдоним самого что ни на есть итальянского диджея Роландо Браганте). Роби Стриккер жил в Монте-Карло, благодаря отцовским деньгам занимаясь тем, к чему лежала его душа, то есть бездельничал. Желтая пресса была полна рассказами о его любовных победах и его отдыхе в Сен-Морице (катание на лыжах с известнейшей топ-моделью) или в Марбелье (партия в теннис с Бьерном Боргом). Что же касается работы, то, возможно, отец держал сына подальше от семейного бизнеса, решив, что так обойдется дешевле. Стриккер взял бокал, но снова поставил на стол, заметив, что лед в нем почти растаял. -- И что же вы намерены тут делать? -- Ничего особенного в таких случаях делать не приходиться. Необходимо лишь принять нужные меры и ждать. -- Но с какой стати этот сумасшедший привязался ко мне? Думаете, я его знаю? Если он решил убить тебя, я не удивился бы, что он тебя знает. И даже очень хорошо знает, дурья твоя башка! Фрэнк подумал об этом по-итальянски, ибо с языка готовы были сорваться куда более крепкие английские выражения. Затем опустился в кресло. -- Понятия не имею. По правде говоря, нам известно немногим больше, чем тебе. Мы только знаем в общих чертах, по каким критериям этот убийца выбирает свои жертвы, и то, что делает с ними потом. Продолжая невысказанную мысль, Фрэнк снова заговорил по-итальянски, слегка выделив слово "убийца" на радость Роби Стриккеру. Он не хотел пугать девушку на диване, которая и так уже от страха до крови ободрала себе палец. Даже если... Свой своему поневоле брат. Раз эти двое вместе, значит на то есть причина. Как Никола и Селин Юло. Как Натан Паркер и Райан Мосс. Как Бикжало и Жан-Лу Вердье. Из- за любви. Из-за ненависти. Из-за выгоды. В случае Роби Стриккера и Мальвы Рейнхарт речь шла, наверное, о банальном случае -- две красивые, но пустые оболочки нашли друг друга. Рация на поясе у Фрэнка звякнула. Странно. На всякий случай они договорились не пользоваться радиосвязью. Никакая предосторожность не могла быть излишней, если учесть, с кем они имели дело. Раз этот тип мог свободно, не оставляя никаких следов, подключаться к телефонной сети, то выйти на частоту полиции ему раз плюнуть. Фрэнк поднялся с кресла и вышел в прихожую, прежде чем ответить на звонок. Он не хотел, чтобы эти двое слышали разговор. Нажал кнопку. -- Фрэнк Оттобре. -- Фрэнк, это я, Никола. Кажется, мы взяли его. Фрэнку покачнулся. Ему показалось, будто у самого его уха прогремел пушечный залп. -- Где? -- Здесь внизу, в котельной. Мой человек заметил подозрительного типа, который спускался туда по лестнице и задержал его. Они еще там. Иду туда. -- Я тоже. Он стремительно вбежал в комнату. -- Оставайтесь тут, никуда не выходите. Не открывайте никому, кроме меня. Оставив их наедине с изумлением и страхом, Фрэнк одним движением открыл и запер входную дверь. Лифта на этаже не оказалось, а ждать ему было некогда, и он бросился вниз по лестнице, перескакивая через ступеньки. Он примчался в вестибюль в тот момент, когда Юло и Морелли входили с улицы через стеклянную дверь. Агент в форме дежурил у двери в полуподвал. Они спустились вниз при слабом свете зарешеченных на стене лампочек. Фрэнк подумал, что особняки в Монте-Карло в общем-то все все одинаковы. Снаружи старательно ухоженный фасад, а внутри убогость. В подвале было жарко, и воняло отбросами. Агент повел их вперед. Сразу же за поворотом они увидели другого агента с очками ночного видения на лбу. Он стоял возле человека, сидевшего на полу у стены. -- Все в порядке, Тьери? -- Вот, комиссар, я... -- Да нет же, господи боже мой! Нет! Возглас Фрэнка прервал доклад полицейского. Человек, сидевший на полу, был рыжим журналистом, тем самым, которого он видел у полицейского управления, когда обнаружили труп Йосиды, и сегодня утром у дома Жан-Лу Вердье. -- Это ведь журналист, черт побери! Репортер воспользовался случаем, чтобы подать голос. -- Конечно, я журналист. Меня зовут Рене Колетти, я из "Франс суар". Именно это я и твержу уже десять минут. Если бы эта дубовая башка дала мне достать из кармана удостоверение, все и обошлось бы. Юло был вне себя от гнева. Он присел перед Колетти на корточки, и Фрэнк испугался, что он не оставит на репортере живого места. В таком случае Фрэнк встал бы на защиту комиссара и перед людским судом, и перед божьим. -- Сидел бы в своей редакции, и ничего бы с тобой не случилось, паршивый засранец. А теперь, если хочешь знать, у тебя куча неприятностей. -- Ах, вот как? И что же мне инкриминируют? -- Пока препятствие полицейскому расследованию, пока что. А потом разберемся, не торопясь, и найдем еще что-нибудь. Мало того, что нас без конца сажают в лужу, так еще эти журналисты все время болтаются под ногами и заставляют работать за двоих. Юло выпрямился. Сделал знак агентам. -- Поднимите его и уведите. Полицейские помогли Колетти встать. Ворча под нос разные угрозы, репортер с трудом поднялся на ноги. На лбу у него краснела ссадина, должно быть, от удара о стену. От фотокамеры, висевшей на плече, отвалился объектив. Фрэнк тронул Юло за руку. -- Никола, я вернусь наверх. -- Иди, я сам займусь этим придурком. Фрэнк поспешил вернуться в квартиру Стриккера. Он чувствовал, как досада мельничным камнем истирает ему желудок. Он прекрасно понимал, отчего Юло пришел в такую ярость. Все их труды, дежурства на радио, все усилия расшифровать послание, расстановка людей, засада -- все оказалось напрасным из-за этого дурака журналиста с его фотокамерой. Из-за него пришлось обнаружить себя. Если убийца действительно намеревался убить Роби Стриккера, то теперь наверняка передумал. Хорошо, конечно, что нет еще одного покойника, но в то же время они утратили возможность взять этого подонка. Когда на пятом этаже дверь лифта скользнула в сторону, Фрэнк вышел и постучал в квартиру Стриккера. -- Кто там? -- Это я, Фрэнк. Дверь открылась, и Фрэнк остановился в прихожей. Роби Стриккеру придется по-видимому еще долго загорать на пляже и в солярии, чтобы избавиться от бледности. Мальва Рейнхарт на диване, выглядела не лучше. На ее землистом лице глаза казались еще больше, а их сиреневый цвет -- еще ярче. -- Что случилось? -- Ничего. Все в порядке. -- Арестовали кого-то? -- Да, но это не тот человек, которого мы искали. Тут снова звякнула рация. Фрэнк снял ее с ремня, очень удивившись, ведь он только что спускался вниз. -- Да. Он услышал голос Юло -- голос, который ему очень не понравился. -- Фрэнк, это я, Никола. У меня плохая новость. -- Такая уж плохая? -- Очень, очень плохая. Никто провел нас, Фрэнк. Провел! И еще как! Не Роби Стриккер был его целью. Фрэнк понял, что услышит сейчас нечто ужасное. -- Только что обнаружен труп Григория Яцимина, артиста балета. Убит так же, как те трое. -- Вот дерьмо! -- Через минуту буду внизу. -- Я тоже иду. Фрэнк сжал рацию и с трудом удержался, чтобы на запустить ее в стену. Ярость куском гранита сплющила желудок. Стриккер вышел в прихожую. Он так разволновался, что даже не заметил, как потрясен Фрэнк. -- Что происходит? -- Я должен уйти. Парень растерянно посмотрел на него. -- Опять? А мы? -- Вам больше нечего опасаться. Его целью был не ты. -- Что? Не я? От облегчения Стриккер расслабился и прислонился к стене. -- Не ты. Только что обнаружена другая жертва. Уверенность, что опасность миновала, подвигла Стриккера от волнения к негодованию. -- Ты хочешь сказать, что вы довели нас до инфаркта только для того, чтобы прийти сейчас сюда и сообщить -- ошиблись, мол? Что пока вы торчали тут, изображая бог весть кого, тот спокойно разгуливал по городу и убил кого-то другого? Ну и дерьмо же вы все, скажу я вам. Когда это узнает мой отец, он вам устроит такой скан... Фрэнк молча выслушал гневную тираду. Слова Стриккера, к сожалению, были совершенно справедливы. Да, их снова обвели вокруг пальца. Как последних дураков. Однако это сделал человек, который сам немало рисковал, выходил из дома и вел свою войну, пусть и гнусную, и Фрэнк не мог стерпеть вызова со стороны этого ничтожества, чью никчемную жизнь они всеми силами старались спасти. Ледяная глыба, лежавшая на душе у Фрэнка, внезапно превратилась в пар -- и последовал взрыв. Он схватил Стриккера за яйца и сдавил как тисками. -- Послушай, ты, п...а! Стриккер смертельно побледнел и прислонился к стене, отвернувшись, чтобы не видеть ярости в глазах Фрэнка. -- Если не заткнешь рот, увидишь свои зубы без всякого зеркала! Он еще раз сдавил ему яйца, и лицо Стриккера исказилось от боли. Фрэнк прошипел: -- Если б зависело от меня, я охотно оставил бы тебя в руках этого мясника, вонючая задница. Но раз уж судьба хоть немного милостива к тебе, не искушай ее и не ищи себе других неприятностей. Он ослабил хватку. Лицо Стриккера стало постепенно приобретать нормальный цвет. Фрэнк увидел, что глаза у него влажные. -- А теперь ухожу. Как ты понял, у меня есть дела поважнее. Гони свою потаскушку, что сидит там, и жди меня. Нам еще предстоит побеседовать с тобой по душам. Прояснишь мне кое-какие твои знакомства здесь, в Монте-Карло. Фрэнк отошел от Стриккера, и тот сполз по стене на пол, закрыл руками лицо и разрыдался. -- И если тем временем захочется позвонить папочке, можешь действовать. Он повернулся и, оставив парня сидящим на полу, в слезах, вышел на площадку. Дожидаясь лифта, пожалел, что не хватило времени выяснить у него одно обстоятельство... Он рассчитывал остаться с ним наедине, но Никола звонил дважды. Он вернется потом, когда можно будет поговорить спокойно. Ему нужно выяснить кое-что о человеке, с которым Роби Стриккер и Мальва Рейнхарт беседовали, когда Фрэнк и Юло приехали за ними в "Джиммиз", и который, завидев их, сразу исчез. Фрэнк хотел знать, о чем разговаривал Роби Стриккер с капитаном армии Соединенных Штатов Райаном Моссом. 33 Дорога к дому Григория Яцимина была короткой и длинной одновременно. Фрэнк, сидя в машине рядом с Юло, слушал его, глядя прямо перед собой. На его окаменевшем лице читался гнев. -- Думаю, ты знаешь, кто такой Григорий Яцимин... Молчание Фрэнка означало согласие. -- Живет... жил здесь, в Монте-Карло, руководил балетной труппой. В последнее время у него возникли проблемы со зрением. Фрэнк вдруг взорвался, перебив Юло, будто и не слушал его вовсе. -- Стоило тебе сказать "Яцимин", и я понял, как мы были глупы. Надо было догадаться, что этот сукин сын дальше будет только усложнять все. Первая подсказка, "Мужчина и женщина", была относительно легкой именно потому, что была первой. Этот недоносок должен был дать нам ключ для расшифровки. "Samba Pa Ti" оказалась намного труднее. Очевидно, что третья должна была стать еще более сложной. И ведь он сам нас предупреждал! Юло не успевал следить за логикой американца. -- Как это -- предупреждал? -- Петля, Никола. Петля, которая кружится, кружится, кружится. Собака, кусающая собственный хвост. Он придумал это нарочно. -- Нарочно -- с какой целью? -- Он дал нам подсказку с двойным значением. Заставил нас бегать за собственным хвостом. Он знал, что от диджея-итальянца с английским именем мы придем к сети дискотек "No Nukes" и Роби Стриккеру. И верно: пока мы бросили все силы на охрану этого недоноска, предоставив убийце полную свободу действий. И он расправился со своей настоящей жертвой... Юло завершил его рассуждение. -- Григорий Яцимин, русский танцовщик, стал слепнуть из-за облучения после Чернобыльской аварии восемьдесят шестого года. И фрагмент танцевальной мелодии намекал вовсе не на дискотеки, а на балет. И "Nuclear Sun" -- это Чернобыльская радиация. -- Ну да. Какими же мы идиоты. Надо было понять, что все это не так просто. И теперь у нас на совести еще один покойник. Фрэнк стукнул кулаком по приборному щитку. -- Ублюдок, сукин сын! Юло прекрасно понимал состояние Фрэнка. У него самого на душе был точно такой же мрак. Ему тоже хотелось вопить и бить кулаками в стену. Или по физиономии этого убийцы, бить бесконечно, до тех пор, пока она не превратится в такую же кровавую маску, что и у его жертв. Оба они -- полицейские с немалым опытом, конечно же, не дураки. Но возникало впечатление, будто их противник постоянно держит их под контролем и ловко манипулирует ими по своему усмотрению, словно пешками на шахматной доске. К сожалению, каждый порядочный полицейский, как и каждый врач, никогда не помнит о спасенных им жизнях. Он думает лишь о тех, кого спасти не удалось. И тут не причем ни похвалы, ни нападки прессы, начальства или общества. Это дело совести каждого, это разговор, который каждый, глядя на себя по утрам в зеркало, продолжает с того места, где закончил накануне вечером. Машина затормозила у красивого особняка на авеню Принцессы Грейс, недалеко от Японских садов. Картина была обычная, на какую они уже вдоволь насмотрелись в последнее время, и снова видеть ее сегодняшней ночью желания не было. У дома уже стояли машины экспертов-криминалистов и судебного врача. Агенты в форме дежурили у подъезда. Появились и первые журналисты. Вскоре примчатся и все остальные. Юло и Фрэнк выбрались из машины и направились к Морелли, ожидавшему у подъезда. Его лицо выглядело как недостающая деталь в общей мозаике яростного самобичевания. -- Как там, Морелли? -- спросил Юло, когда они вместе вошли в вестибюль и вызвали лифт. -- Как обычно. Снят скальп, надпись "Я убиваю...", сделанная кровью. Примерно та же картина, что и прежде. -- Что значит -- примерно? -- Ну, на этот раз убийца действовал не ножом. Он застрелил Яциминиа из пистолета прежде, чем... -- Из пистолета? -- не поверил Фрэнк. -- Выстрел ночью звучит очень громко. Кто-нибудь слышал? -- Нет. Никто ничего не слышал. Лифт прибыл неслышно, как умеют делать только роскошные лифты. Дверь открылась, и они вошли. -- Последний этаж, -- подсказал Морелли, обращаясь к Юло, раздумывавшему, какую кнопку нажать. -- Кто обнаружил труп? -- Секретарь Яцимина. Секретарь и доверенное лицо. Думаю, и любовник тоже. Он ушел вечером с друзьями покойного, танцовщиками из Лондона. Яцимин не захотел идти с ними, настоял, чтобы его оставили одного. Поднялись наверх, и вышли на площадку. Дверь в квартиру Григория Яцимина была распахнута, всюду горел свет, и ощущалась обычная в таких случаях суета: работали эксперты-криминалисты, и люди Юло тщательно осматривали весь дом. -- Сюда. Морелли указывал им дорогу. Они прошли по квартире, обставленной роскошно, несколько в романтическом духе. Из дверей спальни навстречу им вышел судебный врач. Юло с облегчением отметил, что это не Лассаль, а Куден. Его присутствие означало, что наверху обеспокоены, и весьма обеспокоены, если потревожили даже самого главного доктора Княжества. Там, по ту сторону окопов, творился, конечно, сущий ад, телефоны разрывались. -- Добрый день, комиссар Юло. Никола взглянул на часы. -- Вы правы, доктор, уже день. Только боюсь, он не добрый, во всяком случае для меня. Что скажете? -- Ничего сенсационного. По крайней мере после первого осмотра. Правда, характер убийства иной. Хотите -- взгляните, а я пока... Они последовали за Фрэнком, уже вошедшим в комнату. И на этот раз все снова похолодели при виде открывшегося зрелища. Они видывали трупы в разных видах и в разных обстоятельствах, но эта картина потрясала. Григорий Яцимин лежал на постели, скрестив руки на груди, как обычно укладывают покойников. Не будь голова чудовищно обезображена, он выглядел бы обычным прахом, подготовленным для погребения. На стене с издевкой, как всегда, была размашисто выведена кровью зловещая надпись. Я убиваю... Все умолкли перед лицом смерти. Перед лицом этой смерти. Новое убийство без причины, без объяснения, имевшегося разве только в больной голове убийцы. Гнев, охвативший Фрэнка, превратился в раскаленное лезвие, отточенное не хуже кинжала убийцы, бередившего мучительные раны. Голос инспектора Морелли вернул всех из транса, вызванного колдовским воздействием зла в его чистейшем виде. -- Тут что-то не так... -- Что ты имеешь в виду? -- Ну, это впечатляет, но здесь нет безумия прежних убийств. Нет моря крови, нет бешенства. И положение трупа иное. Можно даже подумать, будто он... с уважением отнесся к жертве, вот что. -- Выходит, эта скотина способна испытывать жалость? -- Не знаю. Возможно, я сказал глупость, но именно такое у меня создалось впечатление, когда вошел сюда. Фрэнк положил руку на плечо Морелли. -- Ты прав, здесь картина совсем иная, чем в предыдущих случаях. Не думаю, что ты сказал глупость. А если даже и так, то по сравнению с другими глупостями нынешней ночи, это сущий пустяк. Они последний раз посмотрели на тело Григория Яцимина, воздушного танцовщика, cygnus olor,[50] -- так называли его критики во всем мире. Даже на смертном одре, чудовищно обезображенный, он выглядел грациозным, словно талант его был столь велик, что оставался нетленным и после смерти. Куден вышел из комнаты, и все трое последовали за ним. -- Так что же? -- спросил Юло, хотя и не питал никаких надежд. Судебный врач пожал плечами. -- Ничего. Кроме изуродованного лица, а пользовались, я думаю, специальным инструментом, скорее всего скальпелем, -- тут больше ничего нет. Уже в морге изучим раны на лице, хотя сразу видно, что работа выполнена весьма искусно. -- Да, у нашего друга теперь уже имеется некоторый опыт. -- Смерть вызвана выстрелом из огнестрельного оружия, произведенным с близкого расстояния. И тут я тоже пока могу только предполагать большой калибр, примерно девять миллиметров. Выстрел в сердце, смерть почти мгновенная. Судя по температуре тела, я бы сказал, она произошла часа два тому назад. -- Как раз когда мы теряли время на этого недоноска Стриккера, -- прошипел Фрэнк. Юло посмотрел на него, взглядом выражавшим согласие. -- Я все закончил, -- сказал Куден, -- так что можете забирать тело. Постараюсь поскорее передать вам результаты вскрытия. Юло нисколько в этом не сомневался. Кудену, видимо, тоже насыпали перца на хвост. Но это ничто в сравнении с тем, что ожидало самого Юло. -- Хорошо, доктор. Спасибо. Удачи. Судебный врач посмотрел на него, пытаясь понять, скрыта ли в его словах ирония, но обнаружил только усталый взгляд потерпевшего поражение человека. -- И вам удачи, комиссар. Оба понимали, как она им необходима. Врач удалился, и в дверях появились санитары, приехавшие за телом. Юло кивнул, они вошли в комнату и стали разворачивать мешок для перевозки трупов. -- Морелли, давайте поговорим с этим секретарем. -- А я посмотрю, что тут и как, -- сказал Фрэнк. Юло прошел вслед за Морелли по коридору направо от спальни. Квартира была четко разделена на две зоны -- ночную и дневную. Прошли по комнатам, стены которых были увешаны памятными афишами выступлений несчастного хозяина дома. Секретарь Григория Яцимина сидел в кухне в обществе двух агентов. Глаза красные, видимо, он плакал. Совсем еще юный, хрупкого сложения, с тонкой прозрачной кожей и русыми волосами. На столе перед ним лежала пачка бумажных салфеток и стакан с каким-то желтоватым напитком. Юло подумал, что это коньяк. Увидев входящих, он поднялся. -- Я -- комиссар Юло. Сидите, сидите, месье... -- Борис Девченко. Я секретарь Григория. Я... Он говорил по-французски с сильным славянским акцентом. Слезы полились из его глаз, когда он опустился на стул. Он понурил голову и, не глядя, взял салфетку. -- Простите меня, но все это так ужасно... Юло сел на стул перед ним. -- Незачем извиняться, месье Девченко. Успокойтесь. Постарайтесь успокоиться. Мне надо задать вам несколько вопросов. Девченко вскинул лицо, залитое слезами. -- Это не я, месье комиссар. Меня тут не было. Я был с друзьями, меня все видели. Я любил Григория, я никогда не мог бы... не мог бы сделать что-либо подобное. Юло проникся нескончаемой нежностью к этому мальчику. Морелли прав. Почти наверняка они были любовниками. Это не меняло отношения к нему. Любовь есть любовь в каждом из своих проявлений. Он не раз убеждался, что гомосексуалисты переживают любовные чувства так тонко и глубоко, как редко встретишь у людей традиционной ориентации. Он улыбнулся ему. -- Не волнуйтесь, Борис, никто вас ни в чем не обвиняет. Я только хотел прояснить кое-какие моменты и понять, что же произошло здесь сегодня ночью, вот и все. Борис Девченко, казалось, немного успокоился, поняв что его ни в чем не обвиняют. -- Вчера после обеда приехали друзья из Лондона. Должен был приехать и Питер Дарлинг, хореограф, но в последний момент он остался в Англии. Отца Билли Эллиота[51] должен был танцевать Григорий, но когда его зрение резко ухудшилось... Юло вспомнил, что видел этот фильм в летнем кинотеатре, вместе с Селин. -- Я встретил их в аэропорту, в Ницце. Мы приехали сюда и поужинали. Ужин я приготовил сам. Потом мы предложили Григорию пойти вместе с нами, но он не захотел. Он очень изменился после того, как его зрение сильно ослабло. Борис посмотрел на комиссара, кивнувшего в знак того, что знает историю Григория Яцимина, облученного в Чернобыле и в результате полностью ослепшего. Его карьера прервалась, когда стало ясно, что он не может больше двигаться на сцене без посторонней помощи. -- Мы ушли, и он остался один. Может быть, если б мы остались, он был бы сейчас жив. -- Не надо слишком винить себя. От вас ничего не зависело. Юло не стал подчеркивать, что останься Борис дома, вполне вероятно, сейчас было бы два трупа, а не один. -- Вы не заметили ничего особенного в последние дни? Какие-нибудь люди, с которыми он встречался слишком часто, странные телефонные звонки, какие-то необычные детали, что угодно... Девченко был слишком безутешен, чтобы заметить отчаяние в голосе Юло. -- Нет, ничего. Я был целиком занят заботами о Григории. Ухаживать за слепым человеком чрезвычайно трудно. -- У вас есть прислуга? -- Постоянной нет. Одна женщина каждый день убирает квартиру, но она уходит к обеду. Юло посмотрел на Морелли. -- Запишите ее имя, хотя уверен, это ничего не даст. Месье Девченко... Тон комиссара смягчился, когда он обратился к юноше. -- Мы попросим вас проехать в управление полиции, чтобы подписать свидетельские показания и обязательство помочь в расследовании дела. Если б вы могли не покидать город, мы были бы вам весьма признательны. -- Конечно, комиссар. Все, что угодно, лишь бы убийца Григория заплатил за все. Он говорил с таким чувством, что Юло уже не сомневался -- окажись Борис дома, он рисковал бы своей жизнью, только бы спасти Григория Яцимина. И тоже мог бы погибнуть. Юло поднялся, оставив Морелли заканчивать разговор с Девченко, и вернулся в гостиную, где эксперты-криминалисты завершали свою работу. Двое агентов подошли к нему. -- Комиссар... -- Слушаю вас, ребята. -- Мы опросили соседей с нижнего этажа. Никто ничего не видел и не слышал. -- И все же он стрелял. -- Супружеская пара, что живет этажом ниже, -- пожилые люди. Они принимают на ночь снотворное. Говорят, не слышат даже фейерверков, когда тут проходит чемпионат мира, где уж там какой-то выстрел. Квартира напротив принадлежит одинокой даме, тоже довольно пожилой. Сейчас она в отъезде, и там живет ее внук, приехавший из Парижа, парень лет двадцати двух -- двадцати трех. Он всю ночь провел на дискотеках и вернулся как раз тогда, когда мы звонили к нему в дверь. Ясно, что он ничего не видел и не слышал. -- А в квартире рядом? -- Никто не живет. Мы разбудили консьержа, и он дал нам ключи. Возможно, убийца проник туда и перелез через соседний балкон. Но следов взлома нет. Мы не стали входить, чтобы не испортить следы. Туда пойдут криминалисты, как только закончат работу здесь. -- Хорошо, -- сказал Юло. Фрэнк вернулся после своего обхода. Юло догадался -- ему надо было побыть в одиночестве, чтобы унять свой гнев. И поразмыслить. Фрэнк, скорее всего, понимал, что не найдет никаких следов. Но для работы подсознания очень важно иногда еще раз осмотреть место преступления. Из кухни вышел Морелли. -- Насколько я могу судить, ты не ошибся, Клод. Фрэнк и Морелли посмотрели на Юло, ожидая, что он скажет дальше. -- Во всей квартире нет ни единого кровавого следа, кроме нескольких пятен на покрывале. Ни единого следа. А ведь при подобной работе, как мы волей-неволей уже имели возможность наблюдать, проливается немало крови. Фрэнк теперь выглядел, как обычно -- спокойным. Можно было даже подумать, будто очередное поражение прошло бесследно, но Никола прекрасно знал, что это не так. Никто не способен так быстро забыть, что имел возможность спасти человеческую жизнь, -- и упустил ее. -- Наш человек идеально отмыл здесь все, когда закончил свои дела. Уверен, если использовать люминоль[52], следы крови обнаружатся. -- Почему, как ты полагаешь? Почему он не захотел оставить кровавые следы? -- Понятия не имею. Может, прав Морелли. -- Я вот думаю, неужели такое животное могло испытывать хоть какую-то жалость к Григорию Яцимину. Не тут ли собака зарыта? -- Это ничего не меняет, Никола. Возможно, хотя и не имеет никакого значения. Говорят, Гитлер нежно любил своего пса, и все же... Они помолчали, направляясь к выходу. В открытую дверь увидели, что помощники судебного врача, поместившие тело Яцимина в темно-зеленый клеенчатый мешок, направляются к лифту, чтобы не нести труп с шестого этажа по лестнице. На улице светало. Занимался новый день, кровавый брат всех других дней, прошедших с начала этой истории. Возле дома Григория Яцимина они увидят сейчас толпу журналистов, пробьются сквозь шквал вопросов, звучащих подобно пушечным выстрелам, и ответят контратакой: "Без комментариев". Средства массовой информации сорвутся с цепи чуть позже. Начальство Юло вознегодует. Ронкай утратит свой загар, а бледное лицо Дюрана позеленеет. Пока они пешком спускались по лестнице, Фрэнк Оттобре думал, что любой, кто бы ни обрушился на них, будет чертовски прав. 34 Фрэнк припарковал "пежо" возле дома Роби Стриккера на запрещенном для стоянки месте. Достал из "бардачка" опознавательный знак "Полицейская машина при исполнении служебных обязанностей" и выставил его в заднем стекле. А когда вышел из машины, навстречу ему уже направлялся агент, собиравшийся запретить парковку, но увидел опознавательный знак еще прежде, чем узнал Фрэнка, и приветственно поднял руку. Фрэнк кивком ответил ему, пересек дорогу и направился в кондоминиум "Каравеллы". Он оставил комиссара и Морелли отражать атаку журналистов, слетевшихся, словно мухи на мед, при известии о новом убийстве. Ограждение, поставленное агентами у входа, едва сдерживало их натиск. Увидев Юло и инспектора за стеклянной дверью, они поднажали, и агенты с трудом удерживали их. Это напоминало то, что происходило в порту, когда были обнаружены трупы Йохана Вельдера и Эриджейн Паркер и началась вся эта страшная история. Фрэнку подумал, что журналисты похожи на саранчу. Она тоже перемещается массами и пожирает все на своем пути. Но такая уж у них работа. Каждый имел свое оправдание. И убийца, водивший их по кругу, как глупых овец, тоже исполнял свою работу, будь она проклята навеки. Он взглянул на улицу и остановился в центре вестибюля. -- Клод, есть тут запасной выход? -- Да, для поставщиков. -- Как туда попасть? Морелли показал. -- За лестницей находится служебный лифт. Нажми "S" и приедешь во двор. Рядом спуск в гаражи. Свернешь вправо, поднимешься по пандусу и окажешься на улице. Юло посмотрел на него вопросительно. Фрэнк не счел нужным что-то объяснять ему, во всяком случае сейчас. -- Мне нужно кое-что сделать, Никола. И не хотелось бы иметь на хвосте пол-Европы. Можешь одолжить машину? -- Конечно. Бери, мне она пока не нужна. И ни слова не говоря, протянул ему ключи. Комиссар был таким усталым, что был не в силах о чем-то спрашивать. Все трое обросли щетиной и выглядели, как уцелевшие после землетрясения. Пожалуй даже еще мрачнее -- от сознания, что и эта битва опять проиграна. Фрэнк направился путем, подсказанным Морелли. Через полуподвал, где пахло плесенью и газойлем, он вышел на улицу и добрался до машины, припаркованной на другой стороне авеню Принцессы Грейс, за спиной журналистов, терзавших вопросами Никола Юло. К счастью, никто не заметил Фрэнка. Он толкнул стеклянную дверь и вошел в вестибюль кондоминиума "Каравеллы". Консьержа на месте не было. Фрэнк посмотрел на часы. Ровно семь утра. Он едва сдержал зевоту. Давала себя знать долгая бессонная ночь. Сначала радиопередача, потом поиски Роби Стриккера, затем дежурство у его дома, досада, новое убийство, обезображенный труп Григория Яцимина. За стеклянной дверью голубели небо и море. Как было бы прекрасно забыть обо всем и, задернув шторы, улечься в постель у себя в "Парк Сен-Ромен", сомкнуть глаза и забыть про кровь и надписи на стенах. Я убиваю... Он вспомнил надпись в спальне Яцимина. Если не остановить этого ублюдка, его, он никогда не прекратит убивать. И может настать момент, когда для всех этих надписей уже не хватит целой стены, а для всех покойников -- кладбища. Нет, сейчас было не до сна. Нужно поговорить со Стриккером и выяснить, зачем Райан Мосс встречался с ним. Хотя Фрэнк и догадывался, в чем тут дело, ему нужно было понять, насколько продвинулось или, наоборот, отстает расследование генерала по сравнению с их следствием, и что от него можно ожидать. Он осмотрелся. В это время консьерж вышел из своей квартиры, на ходу застегивая пиджак и поспешно дожевывая кусок. Застигнутый врасплох за едой, он вошел в швейцарскую и сквозь стекло виновато посмотрел на Фрэнка. Темноволосый, с усами, лет сорока, не слишком расторопный, но вполне угодливый -- прислужник состоятельных людей. -- Что вам угодно? -- Роби Стриккер. -- По моим сведениям, в это время он еще спит. Фрэнк достал из пиджака свой значок, постаравшись при этом, чтобы консьерж заметил пистолет в наплечной кобуре. -- По моим сведениям, уже не спит. Консьерж мгновенно сменил тон. Ком, застрявший у него в горле, похоже, был больше только что проглоченного куска... Он поспешно взял трубку домофона, одним нервным движением набрал номер и предоставил трубке долго гудеть, прежде чем заключил: -- Не отвечает. Странно. После стольких звонков Роби Стриккер, даже если спал, должен был бы проснуться. Фрэнк не считал его настолько смелым человеком, чтобы опрометчиво сбежать. Он вполне достаточно запугал мерзавца, чтобы тот не решился на такую глупость. Но если вдруг и решился, то возникло бы всего лишь осложнение, а не беда. При необходимости они мигом его отыщут. Даже если спасать его бросятся все юристы, каких только может купить ему папаша. -- Попробуйте еще. Консьерж пожал плечами. -- Домофон звонит, но никто не отвечает. У Франка возникло жуткое подозрение. Он протянул консьержу ладонь. -- Дайте мне, пожалуйста, passe-partout[53]. -- Но я не имею права... -- Я сказал -- дайте, пожалуйста, ключ. Если этого недостаточно, могу попросить не так вежливо, -- резко прервал Фрэнк. Тон его голоса не допускал никаких возражений. И взгляд тоже. Консьерж сглотнул слюну. -- А теперь пойдите на улицу и скажите агенту, который стоит там, чтобы он немедленно поднялся в квартиру Роби Стриккера. Бедняга поспешно открыл ящик и вручил ему ключ с брелоком от "БМВ". И даже привстал со стула. -- Идите! -- повторил Фрэнк уже от лифта и нажал кнопку. Почему лифт никогда не бывает там, где нужен. Почему всегда оказывается на последнем этаже, когда торопишься? Будь проклят Мерфи[54] и его долбанный закон... Наконец дверь лифта скользнула вбок, и Фрэнк нажал кнопку этажа, где жил Стриккер. Целую вечность, пока поднимался, он все еще надеялся, что ошибся. Надеялся, что молнией мелькнувшее подозрение не окажется издевательской реальностью. Наконец лифт бесшумно распахнулся на пятом этаже, и Фрэнк увидел, что дверь в квартиру плейбоя приоткрыта. Он метнулся к ней, достал пистолет, толкнул дулом створку, чтобы не коснуться дверной ручки, и вошел. В прихожей он отметил относительный порядок, а гостиная, где они прежде сидели втроем -- он, Стриккер и актриса, -- была перевернута верх дном. Над балконной дверью, словно знамя побежденного, болталась сорванная с карниза занавеска. На полу, на серо-жемчужном ковролине, валялись осколки стакана и бутылка из-под виски, которое пил Стрикер. Жидкость разлилась и оставила большое темное пятно. Со стены слетела картина, обнаружив скрытый сейф. Стекло из нее выпало как-то странно -- оно не разбилось и лежало на полу рядом с покосившейся рамой. Большая диванная подушка была сдвинута и стояла торчком привалившись к подлокотнику. В комнате никого не было. Фрэнк прошел дальше в короткий коридор, ведущий в спальню. Слева была открыта дверь в ванную, там тоже было пусто и вроде бы все в порядке. На пороге спальни у Фрэнка перехватило дыхание. -- Дерьмо, дерьмо, тысячу раз дерьмо! -- в сердцах вскричал он, испытывая сильнейшее желание сокрушить все, что еще осталось не сломанным в этом доме. Осторожно, глядя, куда ступает, Фрэнк шагнул вперед. В центре комнаты, на мраморном полу в луже крови лежало ничком тело Роби Стриккера. Вся комната, казалось, была залита кровью. На Роби была та же рубашка, что и тогда, когда они с Фрэнком расстались, только теперь насквозь пропитанная кровью и прилипшая к телу. На спине видны были следы многочисленных ножевых ударов. Лицо представляло собой сплошной кровоподтек с глубокой раной на левой щеке. Кровь из нее залилась в рот. Левая рука была неестественно согнута. Фрэнк наклонился и пощупал горло. Пульса не было. Роби Стриккер был мертв. Фрэнк поднялся, слезы гнева застилали ему глаза. Еще один. В ту же ночь. Еще одно проклятое убийство, спустя несколько часов после первого. Он тихо проклял весь мир, день, ночь, и свою судьбу, вынуждающую его гоняться за призраками. Проклял Никола, втянувшего его в эту историю, и себя самого, поддавшегося на уговоры. Он снял с ремня рацию и нажал кнопку. -- Фрэнк Оттобре вызывает Никола Юло. Щелчок, шорох, и наконец голос комиссара. -- Говорит Никола. Слушаю тебя, Фрэнк. -- Теперь я должен сообщить известие, которое потрясет тебя, Ник. Плохая, очень плохая новость. -- Черт побери, что еще случилось? -- Роби Стриккер мертв. В своей квартире. Убит. Юло разразился такими ругательствами, что от них мог побледнеть даже солнечный свет. Фрэнк прекрасно понимал, что он сейчас испытывает. Когда гнев выплеснулся и перестала трещать рация, комиссар потребовал объяснить самое главное. -- Никто? -- Нет, убит и все. Лицо в порядке и надписи на стене нет. -- А что там за обстановка? -- Я говорю только о том, что понятно с первого взгляда. Смерть не была мгновенной. На него напали и искромсали ножом. Повсюду следы борьбы и на полу море крови. Убийца думал, что он уже мертв, и ушел, когда тот был еще жив... Тебе покажется странным, но этот несчастный подонок Роби Стриккер, умирая, сделал гораздо больше, чем сумел совершить за всю свою жизнь... -- Что же? -- Прежде чем умереть, он написал на полу имя своего убийцы. -- Мы его знаем? Фрэнк слегка понизил голос, словно хотел, чтобы Юло получше осознал то, что сейчас услышит. -- Я знаю его. На твоем месте я вызвал бы Дюрана и заставил бы его выдать ордер на арест Райана Мосса, капитана армии Соединенных Штатов. 35 Дверь открылась, и Морелли шагнул в небольшую комнату, пустую, без окон. Он прошел к серому пластиковому столу, за которым сидели Фрэнк и Никола Юло, и положил перед ними несколько еще влажных черно-белых снимков. Фрэнк взял их, просмотрел и повернул один к человеку, сидящему напротив. Наклонившись, подтолкнул, на другой край стола. -- Вот посмотрите. Не говорит ли это вам о чем-нибудь, капитан Мосс. Райан Мосс, сидевший в наручниках на стуле, едва взглянул на снимок, как на предмет, не имеющий к нему никакого отношения, и перевел на Фрэнка своим карие, лишенные всякого выражения глаза. -- И что же? От тона его мурашки побежали по коже у Морелли, стоявшего у двери, рядом с французским зеркалом во всю стену[55]. По другую, прозрачную его сторону находились Ронкай и Дюран, спешно прибывшие в полицейское управление при известии о двух новых убийствах. Фрэнк вел допрос по-английски, и оба говорили довольно быстро. Морелли, хоть и не понимал некоторые слова, все же знал язык достаточно хорошо, чтобы убедиться -- у арестованного вместо нервов стальные канаты. Поставленный перед очевидным, он проявлял спокойствие и хладнокровие, каким позавидовал бы и айсберг. Обычно в подобной ситуации даже самые закоренелые преступники, как эта, сдавались и начинали мямлить. Этот одним только своим видом внушал страх даже с наручниками на запястьях. Морелли подумал об этом несчастном Роби Стриккере -- каково было тому увидеть перед собой капитана с ножом в руке. Паршивая история, действительно паршивая. И она клинком вонзилась в другую, совсем уже поганую. Морелли не мог забыть несчастное обезображенное тело Григория Яцимина, уложенное на кровать запоздалой жалостью своего убийцы. Фрэнк откинулся на спинку стула. -- Так вот, на полу, мне кажется, лежит труп. Или нет? -- И что же? -- повторил Мосс. -- Вам не кажется странным, что рядом с трупом написано ваше имя? -- Нужно иметь богатое воображение, чтобы увидеть мое имя в этой кляксе. Фрэнк оперся локтями о пластиковый стол. -- А я бы сказал, напротив, что только твоя дерьмовые глаза не хотят видеть очевидное. Мосс улыбнулся. Это была улыбка палача, нажимающего на рычаг люка в полу. -- В чем дело, мистер Оттобре, у тебя сдают нервы? Улыбка, которой Фрэнк ответил Моссу улыбкой повешенного, у которого оборвалась веревка, предназначенная удушить его. -- Нет, капитан Мосс. Это у тебя сдали нервы, сегодня ночью. Я видел, как ты разговаривал со Стриккером у входа в "Джиммиз", когда мы за ним приехали. Не знаю, как ты вышел на него, но именно это я и намерен выяснить. Увидев нас, ты скрылся, только недостаточно быстро. Хочешь расскажу, как дальше развивались события. Ты наблюдал за домом Стриккера. Когда мы ушли, подождал еще немного. Видел, как ушла его девушка. Поднялся наверх. Вы поссорились. У бедняги, должно быть, не выдержали нервы, у тебя тоже, вы подрались, и ты ударил его ножом. И решил, что он умер, но у Стриккера хватило времени написать твое имя на полу. -- Это все твои бредни, мистер Оттобре. Не знаю уж, какое лекарство тебе давали, когда лечили, но, по-моему, перестарались. Видно, что ты плохо знаешь меня... Взгляд Мосс сделался стальным. -- Если я пускаю в ход нож, то не ухожу, пока не уверен, что противник мертв. Фрэнк поднял руку. -- Похоже, ты допускаешь промахи, Мосс. -- О'кей. Вот теперь, полагаю, я имею право отвечать на вопросы только в присутствии моего адвоката. В Европе действует это правило, не так ли? -- Конечно. Хочешь адвоката -- имеешь право получить его. -- Тогда отправляйтесь вы оба в задницу. Не скажу больше ни слова. Мосс опустил занавес. Уставился на свое отражение в зеркале отсутствующим взглядом. Фрэнк и Юло переглянулись. Пожалуй, больше ничего они от Мосса не добьются. Фрэнк собрал снимки со стола. Они поднялись и направились к двери. Морелли попустил их и вышел следом. В соседней комнате Ронкай и Дюран сидели, словно на углях. Ронкай обратился к Морелли: -- Извините нас, инспектор... Если вы не надолго... -- Конечно. Пойду попью кофе. Морелли ушел, а четверо остались. По ту сторону зеркала был виден Мосс, неподвижно сидевший на стуле, как солдат, оказавшийся во вражеских руках. Капитан армии Соединенных Штатов Америки Райан Мосс, личный номер... Дюран кивнул в его сторону. -- Твердый орешек, -- оценил он прошедший допрос. -- Весьма. Твердый, потому что знает -- за ним все силы мира. Да будь у него поддержка хоть самой Святой Троицы, наши доказательства пригвождают его без малейшего сомнения. Главный прокурор взял снимок из рук Фрэнка и снова, в который уже раз принялся рассматривать его. На снимке видно было тело Стриккера, распластанное на мраморном полу в его спальне, правая рука неестественно выгнута под, кисть лежит на полу. Смерть остановила его в тот момент, когда указательный палец дописывал имя убийцы -- Райана Мосса. -- Надпись на слишком четкая. -- Стриккер умирал, и левая рука у него была сломана... Он указал на неестественно изогнутую руку. Фрэнк помнил силу и ловкость Мосса в рукопашной схватке. Он лично испытал это на себе. Тот прекрасно знал, как нанести противнику подобную травму. -- Мы нашли в доме Стриккера снимки, на которых он играет в теннис. Отчетливо видно, что он левша. Это он писал правой рукой. Понятно, что надпись получилась не совсем обычной. Дюран, явно смущенный, продолжал рассматривать снимок. Фрэнк ждал. Посмотрел на Юло, смертельно уставшего, прислонившегося к стене. Тот молчал и тоже ждал, что будет дальше. Дюран решился. Он перестал кружить вокруг да около, а поставил вопрос ребром, словно изучение снимка помогло ему сделать это. -- Эта история рискует превратиться в casus belli[56]. Скоро заработает дипломатическая машина, и поднимется такой шум, будто вот-вот начнутся соревнования на Гран-при. Чтобы задержание капитана Мосса стало арестом, нам нужны неопровержимые доказательства, а то сядем в лужу. Эта история с Никто и без т