Фердинанд Эртель. Долгое возвращение --------------------------------------------------------------- © Copyright Фердинанд Эртель "Weit war der Weg zurueck" © Copyright Кира Немировская(Verlotski(a)web.de), перевод с немецкого Date: 06 Jul 2006 --------------------------------------------------------------- История побега из плена, рассказанная по записям Теодора Хендрикса Однажды я случайно разговорилась с пожилым немцем. Узнав, что я из России, он рассказал, что был участником войны 1941-1945 годов. В самом конце войны он был взят в плен и отправлен на Украину, в лагерь для военнопленных . В апреле 1946 года Теодор Хендрикс -- так зовут этого человека -- бежал из лагеря на родину. Три тысячи километров преодолел он, не зная языка, без документов, без денег. По воспоминаниям Хендрикса журналист из Дюссельдорфа Фердинанд Эртель написал книгу. Перевод этой книги я предлагаю читателю. Кира Немировская ПРЕДИСЛОВИЕ Прообразом Петера Шмица, с которым главный герой книги бежал из плена, послужил Жан Шмиц из Шпих-Тройсдорф. Во время побега он дал обет: в случае благополучного возвращения на родину трижды совершить паломничество к святым местам, приняв участие в традиционном пешем марше паломников от городка Порц- Урбах близ Кельна до Вальдюрна в Оденвальде, совершаемом ежегодно вот уже свыше трехсот лет. В 1983 году в возрасте 77 лет Жан Шмиц в качестве первого брата- мастера "Братства крови Христовой" в Порц- Урбахе в 35-й раз возглавил пеший марш паломников, который ежегодно начинается в первый вторник после Пасхи и продолжается семь дней. Расстояние до цели составляло около 260 километров. В 1983 году в этом традиционном паломничестве приняло участие 388 человек. В числе паломников был товарищ Жана Шмица по побегу из России. Это был Теодор Хендрикс - в книге Тео Хенн -- из города Бохум, в первый раз принявший участие в этом нелегком пути и познавший в этом пути радость единения с Богом. I Самым скверным было отсутствие курева. Так, во всяком случае, считал папаша Хенн. Ему исполнилось пятьдесят лет, но выглядел он на добрый десяток старше. Это был человек с широким добродушным лицом и темными глазами, с неизменной дочерна прокуренной трубкой в правом углу рта. Табака чаще всего в трубке не было -- да и где было найти табак в Германии тогда, в 1946-м? Собственно говоря, Германии как таковой уже не было, были только четыре оккупационные зоны: британская, американская, французская и русская. Папаша Хенн жил в Рурской области, относящейся к британской зоне . Впрочем, было безразлично, в какой зоне живешь: табака для немцев не было нигде. А той малости, которую официально можно было купить за марки, едва хватало на пару трубок. Июнь в Оберхаузене выдался безоблачным и теплым. Таким же безоблачным и теплым был и этот июньский вечер. Папаша Хенн сидел на расшатанной скамейке у своего маленького домика, в котором прожил уже больше двадцати лет. По соседству находился угольный карьер, и поэтому стены дома были черными от угольной пыли. Одна из стен была в трещинах -- во время войны недалеко от дома разорвалась бомба. Длинным ножом для резки хлеба, с неизменной трубкой в углу рта папаша Хенн резал на длинные полосы высушенные табачные листья. Он вырастил этот табак в своем садике --все-таки курево! Табак еще не совсем готов -- листья малы и не высохли как следует. Когда куришь такой табак, он горьковат на вкус, да и для здоровья не слишком полезен. Все это огорчало папашу Хенна, но не помирать же из-за этого! Гораздо больше в этот вечер огорчало его поведение жены. За последние полчаса Анна по меньшей мере раз десять выходила из дома во двор. Постояв немного, она снова исчезала в дверях. "Что это на тебя нашло?" - недовольно спросил папаша Хенн. -- "Ты целый день словно не в себе!" Анна испуганно остановилась. Она была мала ростом, выглядела истощенной. У нее были густые, светлые, гладко зачесанные назад волосы... Из-за малого роста и худобы она казалась моложе мужа. В ее глазах затаилось беспокойство. "Знаешь..." - она замолчала, не в силах продолжать дальше. "Тео?" - папаша Хенн продолжал сворачивать и разрезать табачные листья. Анна кивнула. Их сын Тео пропал без вести. Последнее известие о нем родители получили незадолго до конца войны. В письме сообщалось, что Тео ранен и находится в Чехословакии. "На что ты надеешься? Тео больше нет, он умер!" Папаша Хенн упорно резал табачные листья. Изо дня в день продолжалось одно и то же. Мать не верила в смерть сына. "Миллионы немцев в русском плену, они не могут дать знать о себе", - без конца уверяла она мужа. На что Хенн рассудительно отвечал одно и то же: " Даже если он и попал в Сибирь живым, мы его больше никогда не увидим! Он там подохнет -- ведь русским не нужны раненые и больные!" Анна устало опустилась на край скамейки. Наконец она заговорила, обращаясь не к мужу, а к самой себе: "Тео в опасности. Вот уже несколько дней". Хенн отложил нож в сторону. Безмолвно взглянул на жену. Его охватил страх. Страх за нее, Анну. "Я чувствую это. Я все время чувствую это. Тео в опасности." "Она бредит!" - обеспокоено подумал Хенн. Помедлив, он вынул изо рта трубку, положил руку на плечо жены. Анна подняла голову, отсутствующим взглядом посмотрела на мужа. "Отец, я знаю, ты мне не веришь. Но у меня предчувствие. Это вовсе не фантазии и не какие-то ощущения. Просто я знаю. Даже если это -- за тысячи километров отсюда. Говорят, такое бывает между мужем и женой. А что между матерью и сыном может быть такое, - уж в этом-то я уверена!" Она замолчала. Хенн снял руку с плеча жены. Он больше не понимал ее. Или еще не понимал. .. "Тео жив", - упорно повторяла Анна. - "Я знаю это. Я это всегда знала. И он вернется. Но сейчас он находится в опасности, в большой опасности!" Издалека донесся гудок проходящего поезда. День угас. Постепенно стемнело. Папаша Хенн не спеша набил трубку нарезанными табачными листьями. Одну за другой зажигал он спички, пытаясь разжечь трубку. Но плохо высушенный табак не загорался. "Анна", -- сказал Хенн, теряя терпение. -- "Пойми же, наконец, - Тео не вернется. Смирись с этим, иначе с ума сойдешь". Вот досада -- и третья спичка погасла! -- "Он мертв". Анна молча поднялась, ушла в дом. Но Тео Хенн был жив. И находился в опасности где-то на Балканах, за много километров от Рурской области. II "Здешние горы похожи на Альпы близ Гренобля", - сказал Пьер. Он сидел на ступенях деревянного барака. Лагерь, на территории которого находился барак, был обнесен колючей проволокой. По углам забора на вышках стояли вооруженные часовые. "Но мы же в Румынии, и это не Альпы, а Карпаты", - поддержал беседу сидящий рядом с Пьером Жак. Он годился своему собеседнику в отцы -- ему было уже пятьдесят, а Пьеру -- едва за двадцать. У Пьера были черные как смоль волосы, узкое лицо, беспокойный, колючий взгляд. Характер у него был вспыльчивый. Стоял июнь сорок шестого. Нещадно жгло послеполуденное солнце. Вокруг -- ни деревца, ни кустика. Укрыться от палящих солнечных лучей можно было только в бараке. Барак же кишел клопами и другими паразитами. Поэтому обитатели барака, несмотря на изнуряющую жару, избегали оставаться в нем. Население лагеря было пестрым - французы, бельгийцы, голландцы, чехи, хорваты, югославы. Все эти люди во время войны были на принудительных работах в Германии и теперь надеялись вернуться в родные края. Но русские не спешили отпускать их, переводили из лагеря в лагерь, хотя вроде бы каждый раз поближе к дому. Теперь они находились в Румынии, недалеко от маленького городка в предгорьях Карпат. Сидя на ступенях барака, Жак жевал какой-то стебелек. Ему постоянно хотелось есть. Чтобы как-то заглушить чувство голода, он постоянно жевал то травинку, то соломинку. Внезапно он перестал жевать и вынул стебелек изо рта. "Смотрите, опять кого-то привели!" Он кивком указал на лагерные ворота. Пьер, прищурившись, повернул голову и увидел небольшую колонну людей. Впереди колонны шел русский солдат с автоматом на плече. За ним нестройным шагом шли мужчины, одетые в изношенные гимнастерки и грязные брюки. Каждый нес за плечами или в руке маленький узелок -- то немногое, что у него было. "Теперь в бараке будет еще теснее", - недовольно проворчал Пьер. -- "Да и еды на каждого меньше придется". Жак сорвал новый стебелек и сунул его в рот. "Опять ты со своим нытьем, Пьер! Может быть, среди этих людей есть земляки!" Солдат остановил колонну перед бараком, в котором размещалась комендатура. "Теперь их допросят и внесут в общий список. Интересно, в который раз это с ними проделывают?" Пьер поднялся со ступеньки и не спеша подошел ко вновь прибывшим. "Да здравствует свобода!" - обратился он к ним по-французски. Пьеру хотелось пошутить, но его приветствие прозвучало издевательски. Жак тоже подошел поближе: "Посмотрим, нет ли тут знакомых?" Два солдата вынесли из барака стол и поставили у входа. "В комендатуру они никого не пускают" - проворчал Пьер. -- "Боятся, как бы им клопов и блох не затащили". Увидев, как из барака вышел офицер и уселся за стол, он презрительно сплюнул. "Смотри, доплюешься!" - предупредил приятеля Жак. Постепенно к столу стали подходить другие обитатели бараков. Они с любопытством следили за допросом новичков. Это было единственным лагерным развлечением. Новички по одному выходили из колонны и подходили к сидящему за столом офицеру. "Фамилия?" - на ломаном французском спрашивал офицер.- "Когда и где родился? Женат? Дети есть? Имя отца и матери? В армии служил по призыву или добровольно? Служил ли в войсках СС?" Монотонным, скучным голосом офицер задавал стандартные, заученные вопросы. Так же монотонно и заученно, не выказывая волнения, новоприбывшие отвечали на вопросы. Их уже столько раз допрашивали, столько раз вносили в разные списки! Они никогда не знали, зачем это делается. Может быть, обычная, рутинная процедура, а может, хотят кого-то отсеять? Последнее с ними проделывали уже несколько раз. И если выяснялось, что кто-то служил в войсках СС -- все равно, добровольно или в порядке воинской повинности, тут же транспортировали обратно в Россию, в лагерь для военнопленных. Дальше могли идти рожденные в других странах, кроме Германии, и те, кто изначально имел иностранное гражданство. Произошел отсев и на этот раз. Уже в начале допроса были отобраны пленные, имевшие отцов- иностранцев. Однако никто не знал, хорошо это или плохо. "Имя?" "Пауль Фюрстенбергер". Человек, назвавшийся Паулем Фюрстенбергером, был коротко острижен. Одет он был в телогрейку, ноги были обуты в спортивные туфли. Однако это не слишком бросалось в глаза - очень немногие пленные носили обычную обувь. "Двадцать восемь лет, женат, двое детей", - отвечал Фюрстенбергер на вопросы офицера. Он был среднего роста, коренастый. Взгляд его светлоголубых глаз был настороженным, черты лица говорили о твердом, решительном характере. Фюрстенбергер выглядел моложе своих лет. Несмотря на то, что он был коротко острижен, в нем можно было угадать блондина. "Место рождения?" "Хюнинген". "Где?" - переспросил офицер. В первое мгновение Фюрстенбергер не понял, почему офицер повторил вопрос. Затем догадался -- офицера насторожила его немецкая фамилия и по-немецки звучащее название места рождения."Хюнинген -- это в Эльзасе, во Франции", - уточнил Фюрстенбергер. Ответ удовлетворил офицера. На следующие вопросы Фюрстенбергер отвечал спокойно, с бесстрастным выражением лица. Отец француз, мать немка. Вырос у родственников в Германии. В 1941 году после оккупации Франции немецкими войсками привлекался к трудовой повинности. В 1945 году был в Берлине взят в плен русскими, был ошибочно принят за немецкого солдата и отправлен в лагерь для военнопленных в город Макеевка. При слове "ошибочно" офицер оторвал глаза от своих бумаг. Усмехнувшись, взглянул на пленного. Однако тот спокойно встретил недоверчивый взгляд и с невозмутимым видом пояснил: "Ошибка была сразу же обнаружена при регистрации в лагере для военнопленных в Макеевке. Поэтому военное начальство распорядилось отправить меня как француза, привлекавшегося к принудительным работам, на родину". Кивком головы офицер приказал Фюрстенбергеру отойти налево, затем крикнул: "Следующий!" Фюрстенбергер отошел к группе стоящих слева пленных. Пьер слушал показания новичка с возрастающим интересом -- название "Хюнинген" было ему знакомо. "Послушай, Жак", - обратился он к приятелю. -- "Я хочу потолковать с этим парнем". "С кем?" - равнодушно спросил Жак, продолжая жевать травинку. Да с этим вот, которого только что допросили. Может, я его знаю - ведь Хюнинген совсем недалеко от моей деревни!" "Чудно было бы здесь, за тысячи километров от дома, повстречать земляка!" Жак с любопытством посмотрел на товарища. "Только вот что", - начал было Пьер, но вдруг замолчал и стал очень внимательно разглядывать новичка. Но тот повернулся к Пьеру спиной. "Что только?" - спросил Жак. "Я знаю всех парней моего возраста, которые в Хюнингене жили, но этого и в глаза не видал! Что-то здесь не так!" "Может, он еще раньше уехал из Хюнингена. А может, сильно изменился. Мы все сильно изменились", - рассудительно отозвался Жак. "Наверное, тут какой-то обман. Я знаю Фюрстенбергов из Хюнингена -- нет у них никакого сына!" - упорствовал Пьер. "Ты можешь сам его спросить", - посоветовал приятелю Жак. "Я так и сделаю". Пьер плотно сжал губы. "Я чувствую -- этот человек не тот, за которого себя выдает". "А если и так?" Жак не понимал, из-за чего разволновался его молодой товарищ. - "Ты хочешь на него донести?" Об этом Пьер еще не успел подумать. Но на вопрос Жака ответил с внезапной злобой в голосе: "А если это немец, нацистская свинья?" После допроса новоприбывших развели по баракам. Пьер проследил, в какой барак зашел этот стриженый из Хюнингена. Ему бросилось в глаза, что новичок держится в стороне от остальных. Фюрстенбергер всегда держался в стороне, но, впрочем, никто не обращал на это внимания. В плену каждый думал о себе самом, судьба остальных никого не заботила. Однако у Пауля Фюрстенбергера были основания для осторожности. Его настоящее имя было Тео Хенн. И родился он вовсе не в эльзасском Хюнингене. Он был беглым немецким военнопленным, который по чужим именем, выдав себя за француза, хотел вырваться из плена... Каждое утро в восемь часов в лагере для военнопленных начиналась перекличка. "Стоять смирно!" - приказал пленный немецкий офицер, отвечавший за перекличку. Пауль Фюрстенбергер обычно становился в третьей шеренге. Он и здесь старался быть незаметным, не бросаться в глаза. Держаться незаметно! Это было девизом для большинства пленных. В годы войны тем же желанием были одержимы многие солдаты. Выжить! Быть незаметным для того, чтобы выжить! Занятый своими мыслями, Фюрстенбергер не заметил, что рядом с ним стоял молодой француз по имени Пьер. Немецкий офицер доложил русскому коменданту лагеря, что пленные построены. Комендант пересчитал пленных и сверил их количество со списком. Одновременно вдоль шеренги шел русский солдат, следящий за тем, чтобы никто не выкрикнул два числа - таким способом можно было скрыть отсутствие беглеца. "К дальнейшей отправке должны приготовиться следующие", - немецкий офицер начал читать распоряжение коменданта лагеря. Пленные слушали, затаив дыхание. Дальнейшая отправка! Это было самым сокровенным желанием каждого. Долгие недели и даже месяцы пленные ждали этого. Никто не знал заранее, кого из них включат в этот заветный список. Пауль Фюрстенбергер слушал текст распоряжения не слишком внимательно -- вряд ли он будет в списке названных, ведь он только вчера прибыл в лагерь! Внезапно он насторожился, услышав слова офицера: "Младший врач Шолль!" От шеренги офицеров, построенных отдельно от остальных пленных, отделился высокий, худой человек в очках, со шрамом на лице. Фюрстенбергер хорошо знал этого человека. Даже слишком хорошо. Он знал, что Шолль не был ни младшим врачом, ни французом. Родителей-французов у него тоже не было. Как и Фюрстенбергер, он дал о себе ложные сведения. Но это не объединило их. Напротив, каждый из них настороженно, даже неприязненно относился к другому -- ведь в случае опасности один мог выдать другого, чтобы спасти себя... Вдруг Хенн невольно вздрогнул -- он услышал, как офицер выкрикнул его фамилию. Офицер уже дважды вызывал его. "Фюрстенбергер!" - "Здесь!" Хенн стремительно выступил из шеренги. От волнения у него перехватило дыхание. Вот повезло! Он и не рассчитывал на такое неожиданное счастье! Ведь в этом лагере он и пробыл-то всего один день! А вдруг и дальше все сложится удачно! Нервы его были до предела натянуты. От волнения Хенн не заметил, что кроме него и Шолля, к дальнейшей отправке должен был приготовиться и Пьер. Но молодой француз внимательно следил за коротко остриженным пленным. Он просто не спускал с него глаз. Обоих -- и Хенна, и Пьера -- отправляли в один и тот же лагерь. Однако Пьер решил -- если представится возможность, задержать новичка здесь, в этом лагере, и разоблачить. "Ровно в десять названным лицам следует получить одежду в бараке С", - сказал в заключение немецкий офицер. Это был хороший знак. У пленных затеплилась надежда, что на этот раз их отправят домой. В бараке С было всего две комнаты. В углу одной из них стопками были сложены брюки, куртки, солдатские гимнастерки. В другой комнате громоздилась груда разнообразной обуви всех размеров. Пленные сначала должны были по одному входить в первую комнату, где русский солдат выдавал каждому брюки, куртку или гимнастерку. В другой комнате пленные должны были переодеться, а старую одежду бросить в угол. Тео Хенну повезло. Ему досталась итальянская летная куртка, по всей вероятности, трофейная. Куртка сносно сидела на нем. Непривычными были только заканчивающиеся у щиколоток брюки -- обычная одежда румынских крестьян. "В такой одежде, пожалуй, даже безопасней будет", - подумал Хенн, переодеваясь. С тех пор как шестьдесят дней назад Хенн бежал из лагеря для военнопленных в Макеевке, он много раз убеждался в том, как могут помочь такие, казалось бы, незначительные вещи. Теперь он ожидал отправки из лагеря. Предстоящее событие было вполне законным, разрешенным комендатурой лагеря. Но в глубине души Хенн чувствовал -- его ожидают новые опасности. Поэтому он постоянно обдумывал новые варианты дальнейших побегов. Эти мысли приходили в голову помимо его воли. Он просто не мог больше думать ни о чем другом. Его преследовали воспоминания о времени, прожитом в макеевском лагере для военнопленных. Это было время, наполненное отчаянием, отупляющей безнадежностью, постоянным чувством голода. Тогда, в лагере, Хенн твердо решил -- нужно бежать! И ему удалось это сделать. Но чем ближе была желанная цель -- родной дом и свобода, тем сильнее нарастало в нем внутреннее напряжение. Малейшая неосторожность могла выдать его. Хенн не догадывался, что кто-то уже подозревает его. Переодевшись, Хенн направился в другую комнату, чтобы выбрать обувь. В узком дверном проходе он внезапно столкнулся с кем-то. В полутьме он почувствовал на себе пристальный, изучающий взгляд. У Хенна похолодело внутри. Теперь он мог разглядеть этого человека -- тот показался Хенну довольно молодым. Это был Пьер. В его пристальном взгляде Хенн явственно ощутил скрытую угрозу. Предчувствие опасности охватило его с новой силой. Хенн никак не мог вспомнить, встречал ли он этого человека раньше. Наверное, этот парень где-то видел его. А может быть, он что-то знает... Хенн резко повернулся и быстро вошел в комнату, где выдавали обувь. Сердце его колотилось. Его охватила нервная дрожь -- он же был бежавшим из лагеря немецким военнопленным, бесправным, скрывшимся под чужим именем... Он понимал: в любой момент, быть может, снова придется бежать, спасая свою жизнь. Значит, ему нужна прочная обувь. В сваленной углу куче обуви он искал крепкие ботинки на шнуровке. Бежав из макеевского лагеря, он добрую сотню километров прошагал в резиновых галошах, сквозь тонкую подошву которых он чувствовал каждый камешек, каждую выбоину дороги. Это было просто мучительно. Но это не останавливало Хенна. Всем его существом владело единственное желание -- убежать, спастись... Парной обуви найти так и не удалось. Однако Хенн все же подобрал пару подходящих кожаных ботинок - один на правую, другой на левую ногу. Правда, эти ботинки были разного цвета, но это совершенно не заботило Хенна. Главное -- на ногах были не хлипкие резиновые калоши, а крепкие кожаные ботинки -- в них он чувствовал себя гораздо увереннее. Выйдя из барака, Хенн сразу же увидел давешнего незнакомца. Он почувствовал -- этот парень ждал его, чтобы поговорить. Стараясь казаться невозмутимым, Хенн медленно подошел к нему. Пьер был готов к любому повороту событий. "Если этот подозрительный тип выйдет из барака и, увидев меня, свернет в сторону, значит, дело здесь наверняка нечисто" - размышлял он. От Пьера не укрылось выражение короткого замешательства, которое отразилось на лице новичка, когда тот увидел его, выйдя из барака. Когда же Хенн спокойно и безбоязненно подошел к Пьеру, того снова охватила неуверенность. Но он быстро взял себя в руки и заговорил: "Сдается мне, приятель, что ты здесь только со вчерашнего дня?" Хенн в замешательстве остановился: этот незнакомый парень обратился к нему по-немецки! Хотя говорил с заметным французским акцентом. Неужели он что-то заподозрил? Помедлив мгновение, Хенн тоже ответил по-немецки: "Да, а что?" Но у Пьера был уже заготовлен продуманный план. Он не будет задавать прямых вопросов этому Фюрстенбергеру. Он заговорит с ним о чем-нибудь другом. О том, откуда новичок родом, Пьер спросит его вскользь, как бы невзначай. "Не найдется ли у тебя закурить?" - бесхитростным тоном начал Пьер. И не дожидаясь ответа, пояснил: "Здесь уже восемь дней курева не выдают". "Сожалею". Хенн покачал головой. "Я сам уже много дней без табака". Внезапно Пьеру в голову пришел провокационный вопрос, и он без промедления начал: "Я бы все отдал за черный табак, который курил дома". "Черный табак?" - переспросил Хенн. В голосе Пьера он уловил что-то, насторожившее его. Неужели он уже чем-то выдал себя? Дома, в Германии, черного табака и в помине не бывало, но Хенн догадался -- французы предпочитают именно черный. Поэтому он быстро ответил: "Я курил восточные сорта, черный табак мне никогда не нравился". Пьер слушал, нервно покусывая губы. Этот тип совсем не так прост! "Да, конечно", - небрежно обронил он. -- "С тех пор как наци затеяли эту подлую войну, приходится курить что придется!" Тео Хенн молча ждал, какой оборот примет эта беседа. Но Пьер неожиданно перевел разговор в другое русло. "Кстати, приятель, меня зовут Пьер. Пьер Шаму. А тебя как?" "Фюрстенбергер", - сквозь зубы пробормотал Хенн. -- "Пауль Фюрстенбергер". "Из Парижа?" Вопрос был явно невпопад -- внутреннее напряжение Пьера росло с каждой секундой. "Он что-то знает или о чем-то догадывается", - думал Хенн. Нужно попытаться превратить этот разговор в обычную беседу двух пленных -- откуда родом, есть ли семья, кем работал и все такое. И держаться по возможности увереннее. Он должен был догадаться еще раньше: чем дальше от России, тем сложнее скрываться под чужим именем. В русском лагере было относительно легко выдать себя за эльзасца, за иностранца, привлекавшегося к принудительным работам в Германии. Вначале Хенна удивляло, как легко ему удавалось это. Никаких угрызений совести он не испытывал, считал, что поступает правильно -- ведь он хотел спастись, выжить, вернуться домой. Теперь его больше всего беспокоил вопрос -- может быть, кто-то узнал правду о нем и хочет разоблачить его. Здесь, в румынском лагере, французов было больше остальных, и опасность разоблачения была очень велика. Нужно быть осторожным. Предельно осторожным. "Нет, не из Парижа. Я родом из Эльзаса. Из Хюненгена". Глаза Пьера вспыхнули. Неужели этот Фюрстенбергер и в самом деле такой смельчак? Пьер пристально посмотрел на собеседника. "Странно, что в Хюнингене я не встречал тебя раньше. Сам-то я из Сен-Луи, это совсем рядом с Хюненгеном. Поэтому в Хюнингене я всех очень хорошо знаю". В голосе молодого француза звучала скрытая угроза. Хенн почувствовал опасность, исходящую от его нового знакомого, однако вполне правдоподобно объяснил тому: "Да ты и не можешь меня помнить -- я там почти не жил! До войны я жил у родичей в Германии. Там и вырос. Моя мать немка". Такого ответа Пьер не ожидал. Может, его подозрения необоснованны? Молодой француз лихорадочно соображал. Продолжать расспрашивать Фюрстенбергера об общих знакомых было бессмысленно. На все вопросы он опять ответит: никого, мол, не знаю, из Хюнингена уехал очень давно, еще мальчишкой. Проверять его дальше не имеет смысла. А доказательств у Пьера -- никаких. "Так ты теперь в Хюнинген хочешь податься? У тебя там, наверное, родня!" - еще раз повторил свою попытку Пьер. В голосе нового знакомого Хенн почувствовал неуверенность. "Сначала я хочу в Базель. В сорок четвертом моя мать переехала туда к знакомым, там безопасней". "В Базель?" Пьер упорно пытался поймать Хенна на чем-нибудь. Его снова охватило сомнение -- слишком уж уверенно держится этот Фюрстенбергер. То, что новичок рассказывал о себе, хотя и не вызывало подозрений, но выглядело довольно запутанным. "Ну да, в Базель!" - сухо ответил Хенн. Он дал своему собеседнику почувствовать, что эти назойливые расспросы неприятны ему и даже кажутся подозрительными. "Из него больше ничего не вытянешь", - решил Пьер. --"Пусть этот парень воображает, что я ему поверил. А если почувствует что-то неладное, попробую рассеять его опасения". "Ты, наверное, думаешь, - я тебя расспрашиваю обо всем потому, что не верю тебе. Редко случается, когда люди из соседних деревень друг друга не знают, правда ведь? Я и в самом деле какое-то время думал про тебя -- этот парень убежал, небось, из плена и под чужим именем прячется". "У вас у всех тут не в порядке нервы", - лаконично ответил Хенн. "Ну, пока. Увидимся в следующем лагере". Многозначительно кивнув, Пьер неторопливо направился к своему бараку. Хенн чувствовал -- новый знакомый все еще подозревает его. Тут надо держать ухо востро, пожалуй, еще больше, чем прежде. Следующий лагерь оказался недалеко -- примерно в восьми километрах от прежнего. Пленные дошли до него за пару часов. Уже по пути к новому месту все заметили -- охрана совсем не такая бдительная, как раньше. Снова вспыхнула надежда на скорое освобождение. Она стала еще сильнее, как только пленные достигли лагеря. Новый лагерь не был похож на обычный лагерь для военнопленных. Окружавшая лагерь стена была невысока -- метра два, не выше. Колючей проволоки тоже не было. Не было и сторожевых вышек по углам. Только у ворот стоял русский часовой. Территория лагеря была довольно большой. На ней, поодаль друг от друга, стояли шесть небольших обветшавших кирпичных домов. Это были помещения для пленных. Комендатура лагеря располагалась в доме у ворот. В этот теплый летний вечер темнота наступила как-то особенно быстро. Хенн с облегчением заметил, что мнимый младший врач Шолль был расквартирован в другом доме. Немного беспокоило, что этот молодой француз оказался в одном доме с ним. Вот привязался, прилип, словно репей! К счастью, Пьер нашел себе место в другой комнате. Лежащий на соседней с Хенном койке пленный зажег свечу. Комната осветилась. "Ты что-то ищешь?" - крикнул в полутьме кто-то. "Я уже нашел!" - прозвучал раздраженный ответ. Говоривший поднялся и встал в позу. "Друзья", - объявил он с наигранной серьезностью. "Я хочу сообщить вам радостное известие: кроме нас, здесь обитает еще кто-то. Это клопы, блохи и компания. Кто желает спать спокойно, может присоединиться ко мне и ночевать под открытым небом". Последние слова оратора были встречены взрывом грубого хохота и руганью. Однако почти все, прихватив с собой свои узелки, высыпали наружу. Ночевка под открытым небом была для этих людей обычным делом. Тео Хенн устроился под деревом, в стороне от остальных. Свернув куртку, он положил ее под голову. Ничто не нарушало мирной тишины ночи. На горизонте причудливой темной громадой возвышались Карпаты. "Мир!" - подумалось Хенну. Когда же наконец наступит мир и между людьми? Война окончилась, но мира все еще не было. Люди все еще оставались врагами. Только не надо отчаиваться! Надо уповать на Бога. Бог не оставит его. И на войне, и в лагере для военнопленных, и по дороге сюда эта вера поддерживала Хенна, давала ему новые силы. Он знал: при кажущейся бессмысленности происходящего все имеет скрытый смысл, все -- от Бога. Только вера в Высший разум может поддержать людей при любой опасности, в любых невзгодах. Хенн закрыл глаза. Выйдя вместе со всеми, Пьер потерял Хенна из виду. И теперь не спеша ходил по территории лагеря, напряженно вглядываясь в темноту. Он хотел отыскать Фюрстенбергера среди устроившихся на ночлег пленных. После разговора с ним Пьер все время ломал голову над тем, как разоблачить этого чужака. Наконец он увидел Фюрстенбергера, в одиночестве лежащего под деревом. Он остановился в нерешительности. Что же делать дальше? Может, снова поговорить с этим парнем? Нет, пожалуй, не стоит -- бесполезно. А что если рассказать о своих подозрениях коменданту лагеря? Русские должны снова допросить Фюрстенбергера. Чем дольше Пьер размышлял, тем больше приходил к убеждению: только новый допрос позволит докопаться до истины. Он медленно повернул обратно и пошел по направлению к дому, в котором располагалась комендатура лагеря. Окна комендатуры были освещены. Пьер осторожно заглянул внутрь: за столом, освещенном керосиновой лампой, трое русских играли в карты. "Видать, у русских тоже нет электричества!" - подумал Пьер. -- "Зато клопы наверняка не водятся". Пьер осторожно постучал в окно. Русские прервали игру, прислушались. "Ну кто там еще?" - недовольно спросил один из игравших. "Сейчас посмотрю", - ответил другой. Он вышел в коридор, слегка приоткрыл наружную дверь. У дверей стоял какой-то пленный. Это был Пьер. "Мне нужно поговорить с комендантом!" - прошептал молодой француз. "Завтра поговоришь", - грубо ответил русский. "Дело срочное". "Какое там еще срочное? Ничего срочного у тебя не может быть. А ну, проваливай!" Русский уже хотел захлопнуть дверь. "Один из пленных, которые пришли сегодня в лагерь -- немецкий солдат". Русский озадаченно посмотрел на Пьера. Немец? Нужно доложить об этом коменданту. "Подожди здесь!" - приказал он молодому французу и скрылся в глубине дома. Пьер украдкой огляделся -- вдруг кто-нибудь наблюдает за ним? Когда же наконец появится комендант? "Ну, где немец?" Пьер вздрогнул от внезапно прозвучавшего вопроса. Занятый своими мыслями, он не услышал, как дверь комендатуры снова отворилась. На пороге выросла фигура коменданта. "Здесь, в лагере. Его фамилия Фюрстенбергер. Он сказал, что родом из Хюнингена, из Эльзаса. Это неправда". "Откуда ты знаешь?" "Я сам из этих краев. Наша деревня находится по соседству с Хюнингеном. Я каждого там знаю. Но Фюрстенбергера я там никогда не видал". С минуту комендант молча глядел на Пьера. "Доносчик", - с презрением подумал он. -- "Среди пленных такое не редкость. Все они заботятся только о своей шкуре". "Ну хорошо. Завтра я все проверю". Комендант резко захлопнул дверь. К чему такая спешка? Все равно этот немец никуда не денется. И потом - достаточно часто подобные обвинения не подтверждаются. Пьер в раздумье стоял перед захлопнувшейся дверью. Значит, комендант хочет допросить Фюрстенбергера завтра. Этот русский ничего не понял - завтра может быть уже поздно! Раздосадованный, Пьер повернул обратно. А может, комендант прав, - завтра еще будет время. Но все равно - он, Пьер, поступил правильно. О своих подозрениях нужно было рассказать уже сейчас. Он крадучись прошел мимо дерева, под которым лежал казавшийся крепко спящим Фюрстенбергер. Но Пьер не заметил, что все это время кто-то внимательно наблюдал за ним, внимательно прислушиваясь к его разговору с комендантом. Однако Тео Хенн не спал. Он не мог уснуть - разговор с молодым французом не выходил у него из головы. Что, если этот тип донесет на него русским? Тогда его могут допросить снова. А если русские обнаружат, что он немец, что скрывается под чужим именем? Может, лучше снова бежать? Из этого лагеря убежать нетрудно - только через стену перелезть. Мнимый младший врач Шолль тоже может быть опасен. "Бежать, нужно бежать", - убеждал себя Хенн. Пожалуй, это было бы вернее слабой надежды вернуться домой "официальным" путем под чужим именем. "Чтобы попасть домой, нужно будет пройти через Румынию, потом - через Венгрию и Австрию", - размышлял Хенн. Его беспокоило то, что в Австрию нужно идти через русскую оккупационную зону -- американцев и англичан Хенн не боялся. Но ведь надо еще туда добраться! Сколько опасностей может встретиться на пути! Вдруг Хенн услышал осторожные шаги. Кто-то приближался к нему. Кто бы это мог быть? Человек остановился метрах в двух от Хенна. "Шолль!" - узнал Хенн. Что ему нужно? Хенна охватил страх. Может, Шолль хочет выдать его? Наверное, что-то случилось -- ведь Шолль до сих пор делал вид, что они незнакомы. Хенн открыл глаза, снизу вверх вопросительно посмотрел на Шолля. Тот подошел ближе, опустился на землю рядом с Хенном. "Ну как, зажила твоя рана?" - спросил он. Шолль говорил так тихо, что Хенн сначала не расслышал вопроса. О чем это он? Но затем Тео вспомнил, что мнимый младший врач помог ему в его первом лагере. "Да", - ответил он так же тихо. Он волнения и страха у него пересохло в горле. Ну конечно же, Шолль вскрыл нарыв и потом обрабатывал рану. Рана эта начинала уже затягиваться. Для этого вовсе не нужно было быть врачом -- это мог сделать и простой санитар. Но почему Шолль вспомнил об этом? Может быть, он хочет заручиться его поддержкой? Однако Шолль спросил о ране только потому, что хотел напомнить Хенну о давнем знакомстве. Хенн может довериться ему. Некоторое время оба молчали. Наконец Шолль решился направить разговор в другое русло. "У нас нет оснований не доверять друг другу", - сказал он.- "Наоборот, нам нужно держаться вместе. Ведь мы оба хотим выбраться отсюда, попасть домой". Хенн все еще настороженно посмотрел на Шолля. Довериться ему или нет? А Шолль продолжал уже немного раздраженно: "И мы скоро доберемся до дома, если..." Он замолчал. "Если что?" - насторожился Хенн. "Если никто нас не выдаст!" "Выдаст?" Хенн ощутил внезапный прилив злобы. "Как тебе это в голову пришло? Можешь быть уверен - я не донесу на тебя! Мне совершенно безразлично, кто ты на самом деле, как тебя зовут, куда ты хочешь попасть". "Неужели ты думаешь, что я хочу тебя выдать?" Шолль отрицательно покачал головой. -- "Наоборот, я хочу тебя предупредить. Ты на подозрении у одного француза". "А, тот, черноволосый?" Шолль кивнул. И рассказал, что услышал, случайно оказавшись свидетелем разговора Пьера с комендантом лагеря. "Вот и решай теперь, что будешь делать. Завтра русские устроят тебе перекрестный допрос!" Хенн наконец убедился - Шолль действительно хочет помочь ему. "Да, завтра мне наверняка устроят еще один допрос", - согласился он. - "Если..." "Если ты до этого не исчезнешь", - докончил его мысль Шолль.- "Конечно, это небезопасно: без документов, без еды, через границы..." "Уж этого я не боюсь", - уверенно возразил Хенн. -- "Один раз я уже сделал это. Больше тысячи километров отшагал пешком! Без документов. И без еды -- я попрошайничал". Шолль удивленно уставился на собеседника: "Ты оказался здесь нелегально?" "Именно это я и хотел сказать". Шолль покачал головой: Как же этот Хенн умудрился бежать через Россию? Без помощи, без документов, без денег! Просто невероятно! "Конечно, ты мне не веришь", - холодно сказал Хенн. -- "Я удрал из лагеря примерно через неделю после того, как тебя вместе с другими иностранцами оттуда отправили. И удрал я не один, а вместе с Петером Шмицом". "Ну как же, помню. Это тот парень в берете, он по воскресеньям варьете изображал". "Да, он самый", - кивнул Хенн. -- Но потом мы друг друга потеряли. Это длинная история..." Некоторое время Шолль сидел молча. Была глубокая ночь. Ничто не нарушало тишину. "Мне чрезвычайно интересно -- как тебе удалось это сделать?" - наконец спросил Шолль. "Ты все еще не веришь мне?" - устало отозвался Хенн. Ночь была теплой и звездной. За эти несколько часов до рассвета Хенну нужно было сделать выбор: или новый, более тщательный допрос, или снова побег. В его памяти вновь ожило все перенесенное за последний год. И то, что ему пришлось пережить, не исчезнет из его памяти, из его души ни через десять, ни через двадцать лет. Началась эта история в мае 45-го, когда в Европе все рушилось, все пути вели в никуда... III Европа 45-го. Рушится все. Нет ни начала, ни конца. Все пути ведут в никуда. Война уже закончилась, но никто не знает, что обещает новый день. И обещает ли он вообще что-нибудь. В Европе 1945-го нет ни границ, ни национальностей. Есть только выжившие и погибшие в этой войне. И выжившие бредут по дорогам через разрушенные войной страны, называвшиеся когда-то Францией, Данией, Чехословакией... Но теперь больше не стреляют. И это уже хорошо. У выживших появилась надежда. Еще темно, но уже виден свет в конце туннеля. Начало мая. Чешско-силезская граница. Утреннее солнце освещает покрытые хвойным лесом склоны гор. По дороге медленно идет группа людей с ручной тележкой -- мужчины, женщины, девушки. По обочинам дороги свалены в кучу всевозможные продукты -- мешки с мукой, хлеб, кофе, коробки с крупой, оставленные отступившими немцами, брошенные, ставшие ненужным балластом. Выброшенные немцами продукты -- счастливая неожиданность, манна небесная для этих голодных, уставших от войны людей. Который год подряд люди получали эти вещи в ничтожном количестве по продовольственным карточкам. В это неясное, смутное время никто не знал, что сулит им завтрашний день, будут ли они сыты. Поэтому каждый старался воспользоваться брошенным. Cреди этих людей -- несколько немецких солдат. Грязную, потрепанную униформу сменила такая же потрепанная гражданская одежда. Для них война уже закончилась. Они свободны. Сейчас перед ними только одна цель, одно стремление: домой! Несколько дней назад здесь, у чешско-силезской границы, их догнала колонна русских танков. Немцев охватил страх, когда они увидели танки с красными звездами на броне. Что теперь с ними будет? Может быть, им предстоят долгие годы плена? Поэтому полной неожиданностью для них стали слова командира танковой колонны: "Бросайте оружие! Война окончилась, можете отправляться домой!" Неужели радость победивших была так велика, что они хотели дать свободу им, солдатам противника? Теперь немцы могли беспрепятственно добираться домой. Однако один из немецких солдат -- Тео Хенн -- почувствовал недоброе. Он не доверял русским. И оказался прав. Отряд русских военных почти незаметно приблизился к группе людей, собиравших брошенные продукты. "Русские!" - закричал кто-то. В глазах женщин заметался страх. Мужчины с недоверием смотрели на вооруженные русских пехотинцев. Однако вид русских не внушает страха. С помощью жестов и нескольких немецких слов они дают понять -- все мужчины должны следовать за ними. "Плен, все-таки плен!" . проносится в голове Тео Хенна. На вопросы русские не отвечают. Один из них вместе с задержанными мужчинами направляется в сторону деревни, в которой Хенн ночевал прошлой ночью; остальные пехотинцы идут дальше. Оставшиеся у обочин женщины продолжают собирать брошенные продукты. Маленькая группа, сопровождаемая русским солдатом, подходит к деревне. На лугу близ деревни уже много мужчин -- вчерашние солдаты, беженцы, люди в гражданской одежде. Мужчины разных возрастов. Самые младшие совсем мальчишки -- лет четырнадцати-пятнадцати. И у каждого -- ничего: ни узла, ни чемодана. В душе Тео Хенна вновь пробуждается подозрение. Каждый из собранных на поляне строит различные предположения, но что произойдет на самом деле, не знает никто. Проходит час за часом. Люди греются под теплым майским солнцем, ждут. Время от времени на луг приводят новых мужчин. Наконец после полудня появляется русский офицер. Вопросительно, настороженно смотрят на него собранные на лугу мужчины. На хорошем немецком языке русский говорит: "Не бойтесь! Вас доставят в Глац. Там всех зарегистрируют и выдадут документы. После регистрации каждый может отправляться домой". Люди слушают затаив дыхание. Напряжение их улеглось. Наконец-то свобода! Им повезло -- война окончилась, они остались живы. В мыслях каждого -- возвращение домой. Каждый уже строит планы на будущее. И никто не сомневается в правдивости слов русского офицера. Никто? Тео Хенн не разделяет всеобщего ликования. Война научила его трезво оценивать ситуацию. Ведь еще до недавнего времени существовало правило: если немецкие солдаты попадают в плен к русским, их ждет Сибирь. "Вряд ли что-то изменилось", - думает Хенн. На южной окраине Глаца выстроились в ряд красные кирпичные здания -- новые казармы. До мая 45-го их занимали немецкие артиллеристы. Во второй половине того же месяца в этих казармах разместили пленных. Заняты не только казармы -- на территории лагеря в страшной тесноте сгрудились тридцать тысяч пленных. Вокруг территории -- ограждение из колючей проволоки. Лагерь охраняют русские солдаты с автоматами наперевес. По углам ограждения -- четыре вышки, на каждой -- часовой. Доставленные в лагерь пленные быстро теряют всякую надежду. Однако никто из пятидесяти мужчин, направлявшихся в тот солнечный майский день к лагерю, не хотел допускать и мысли о том, что с ними может случиться что-то плохое -- ведь их сопровождали всего три русских солдата. И автоматы эти солдаты не держали на изготовке, а беспечно перебросили через плечо. Первые сомнения зародились у людей лишь тогда, когда при подходе к Глацу они увидели другие колонны пленных, сопровождаемые усиленной охраной с автоматами наперевес. Для Тео Хенна это было лишь подтверждением его предчувствий: он, да и все остальные еще нескоро попадут домой... Солнце уже скрылось за горизонтом, когда колонна из пятидесяти человек подошла к воротам лагеря. Все устали, внутренне напряжены. Никто не помышляет о сне. Через короткое время всех пленных распределяют по группам. Каждая группа -- сто человек. Прибывшие размещаются на лагерной площади. Вокруг них -- тысячи мужчин, это приводит всех в замешательство. Но еще больше беспокоит их то, что старожилам лагеря известно о будущем нечто другое. "Нас действительно только зарегистрируют, а потом можно и по домам?" "Как же все эти тридцать тысяч смогут выбраться отсюда? Поезда почти не ходят, дороги разрушены, мосты взорваны..." Тео Хенн не принимает участия в разговорах. Он много раз убеждался в том, что все эти толки -- пустое дело. Так и свихнуться недолго. Да к тому же по пути в Глац он повидал многое. Ему доводилось видеть, как издевались русские над пленными, как насиловали немецких и чешских девушек. Хенн знает: русским доверять нельзя. В этот вечер им не дают никакой еды. В следующие недели кормят тоже нерегулярно. Но это еще не самое худшее, многие предусмотрительно за паслись съестным. В этом Тео Хенну тоже повезло. Он открывает рюкзак. Собственно говоря, это не его рюкзак. Рюкзаком Хенн владеет всего лишь день. По пути в Глац, во время последней ночевки, рюкзак был брошен сбежавшим немецким офицером. Тео нашел в нем короткую куртку и брюки гольф. Эти вещи Хенну могут еще понадобиться. Когда он убежал от русских, на нем были только армейские брюки, сапоги и рубашка. В рюкзаке Хенн нашел еще много полезных вещей: хлеб. Консервы, но самое важное -- два пакета с глюкозой. Может случиться, что его запасы кончатся, а русские опять оставят их без еды. Вот тогда-то эти пакеты и пригодятся. Время в лагере тянется медленно, монотонно. Никаких новостей -- наступивший день как две капли воды похож на предыдущий. Каждый вечер в семь часов -- перекличка на лагерном плацу. Это, пожалуй, единственная работа русских офицеров. Кормят пленных редко, нерегулярно, горячей пищи не дают вообще -- только сухой паек из трофейных продуктов. Однако еда -- не самое важное. Пока. Пленные даже сочувствуют русским -- действительно, накормить одновременно стольких людей просто невозможно. Со всеми лишениями они мирятся ради одного: надежды на освобождение. Однако их надежды напрасны. Русские не спешат ни с регистрацией, ни с освобождением. Проходит день за днем, но в жизни пленных ничего не меняется. Зато снежным комом катятся по лагерю слухи, каждый день -- новые. Настроение пленных ухудшается с каждым днем. И очень скоро люди, ожидающие своей участи на огромной территории лагеря, приходят к страшной догадке: "Нас не отпустят. Всех погонят в Россию". Тео Хенн всегда предполагал это. Ему было ясно с самого начала -- всех пленных русские отправят в Россию, им нужна дешевая рабочая сила. В душе он примирился с этим. Это даже успокаивает его. Тео Хенн твердо верит -- он вернется домой, обязательно вернется. Хладнокровно, обдуманно взвешивает он все варианты, все возможности побега из лагеря. Во время вечерней проверки русский офицер объявляет пленным: "Комендант лагеря приказал довести до вашего сведения следующее: каждый, кто будет распространять слух о том, что вас отправят в Россию, будет строго наказан". С невозмутимым видом выслушивает Хенн это сообщение. Слова офицера сразу успокаивают людей. Снова вспыхивает надежда на скорое освобождение. Оптимизм пленных усиливается, когда через несколько дней на вечерней проверке русский офицер приказывает всем бывшим железнодорожникам из Силезии выйти из строя -- их в ближайшее время зарегистрируют и отпустят домой. Через несколько дней первая группа освобожденных направляется к воротам лагеря. Там уже собралась толпа пленных. Они смотрят на уходящих. Каждый надеется, что скоро тоже покинет лагерь. Вслед уходящим летят шутки, слова ободрения: "Поторопитесь с восстановлением железных дорог -- нам нужно ехать домой! Передавайте привет всем там, на воле! Скажите им: следующие -- мы!" Однако никто из оставшихся пленных на свободу так и не выходит. Все надежды, все их радужные мечты о будущем рушатся, когда спустя несколько дней на вечерней проверке русские офицеры вызывают первые тысячи человек. Им приказывают -- на следующее утро они должны быть готовы к выступлению. Конечная цель неизвестна. Этого приказа Тео Хенн ожидал уже давно. Следующим утром он вместе с другими семью тысячами пленных выходит из ворот лагеря. Утро солнечное, теплое -- май в этом году выдался на редкость погожим. Впервые за много дней каждый получает целую буханку хлеба -- паек на время пути. Хенн прячет свою буханку в солдатский ранец, где уже лежат драгоценные пакеты с глюкозой. На ногах у него -- прочные, высокие сапоги. Брюки Хенн в сапоги не заправил. Наоборот, он выпустил брюки на голенища -- он знает, что хорошие сапоги русские могут отобрать. Теперь он готов к долгому пути. Построенная по пять человек, движется колонна пленных. Никто не знает, куда они идут, сколько времени будут в дороге. Их ведут куда-то на север. Это значит -- плен, снова плен! Снова плен и неизвестная, чужая страна. Конец мая 45-го. Семь тысяч мужчин идут по дороге, ведущей из Глаца в Бреслау. Семь тысяч пленных немецких солдат. Солнце немилосердно жжет. Уставшие, измученные люди идут медленно, автоматически передвигая ноги. Один из этих семи тысяч -- Тео Хенн. Возраст -- двадцать два года. За плечами -- три года войны на восточном фронте. Восемь ранений. Три военных года закалили Хенна, сделали его выносливым. И теперь эта закалка, эта выносливость пригодились ему. Эти качества пригодились ему и в следующие четырнадцать долгих месяцев. Но сегодня Хенн еще не знает, что ему предстоит. Хенн шагает в четвертой колонне. Уже третий день жители окрестных деревень пытаются хоть как-то помочь своим измученным, ослабевшим землякам. Помочь несмотря на строгий запрет. По обочинам дороги они поставили ведра и баки с водой -- пленные могут утолить жажду. Пленным очень хочется пить. Жажда куда тяжелее голода. День ото дня жажда все сильнее мучает людей. Раскаленный воздух обжигает пересохшее горло. Все чаще пытаются пленные зачерпнуть воду из стоящих по краям дороги ведер. Но делать это нужно тайком, незаметно, чтобы не увидели русские конвоиры. На глазах у измученных жаждой пленных русские с какой-то злобной радостью опрокидывают ведра с водой. Чем больше пьют пленные, тем сильнее мучает их жажда. Они обливаются потом, выбиваются из сил. Все больше пленных опускаются на землю, не в силах идти дальше. Товарищи не могут им помочь -- останавливаться нельзя. Тот, кого не поднимут конвоиры и не посадят в едущий за пленными фургон, остается умирать на дороге... Хкекнн -- один из немногих, которые могут выдержать путь под палящим солнцем. Он следует железному правилу: в жару пить нельзя! Он знает -- если хоть раз напиться во время такого изнуряющего пути, пить потом захочется еще больше. Поэтому днем он не пьет. Он позволяет это себе лишь вечером, когда жара спадает и пленные располагаются на ночлег. И еще одно позволяет Хенну экономить силы: он несет с собой лишь самое необходимое. Многие из идущих все еще верят в скорое освобождение, все еще надеются вернуться домой. Смертельно уставшие, они тащат полные рюкзаки. Впереди Хенна идет немолодой мужчина. Тяжелый рюкзак оттягивает его плечи. Он бредет, еле передвигая ноги. В его рюкзаке -- машинки для стрижки волос, бритвенные приборы, тазики для бритья. Этот человек -- парикмахер. Во время войны он стриг и брил однополчан, зарабатывая на этом небольшие деньги. С помощью этих вещей он надеется после освобождения снова заниматься своим ремеслом. Как и другие, он не хочет понять очевидное -- сейчас не время строить какие-то планы. Сейчас надо только выдержать, только выжить -- все остальное неважно. Мужчина оборачивается к Хенну. "Друг", - слабым голосом просит он. -- "Помоги мне! Возьми у меня что-нибудь! Я не в силах нести все эти вещи". Хенн равнодушно смотрит на просящего. "Выбрось то, что не можешь нести! Кто знает -- при следующем обыске русские могут отнять твое добро. Или кто-нибудь украдет твои вещи в следующем лагере. Никакой ценности это сейчас не имеет. Выбрось все это к черту, старина!" Мужчина молча отворачивается от Хенна. Прихрамывая, медленно, метр за метром, бредет дальше. Через четверть часа он так же молча снимает рюкзак с плеч и некоторое время несет перед собой. Затем, не меняя выражения лица, начинает вытаскивать из рюкзака вещи. И выбрасывать их. Сначала одежду. Потом машинки для стрижки волос, бритвенные приборы, тазики для бритья. Он бросает вещи небрежно, даже не взглянув на них. Каждое утро перед началом нового марша русские пересчитывают пленных. Хенн внимательно наблюдает за тем, как это происходит: сначала нужно рассчитать все реальные возможности и лишь потом строить планы побега. Если при пересчете выясняется, что количество пленных не совпадает с числом, указанным в сопроводительных документах, безразлично по какой причине, - то ли из-за ошибки в счете, то ли из-за действительного отсутствия пленного, русские прибегают к несложному трюку: из какой-нибудь идущей навстречу колонны беженцев они вытаскивают нескольких мужчин, все равно каких, даже дряхлых стариков, и ставят их вместо отсутствующих пленных. Все в порядке. Главное -- число совпадает! Теперь Хенн знает: если он убежит, вместо него станет пленным кто-нибудь другой. Но сейчас чувство вины, угрызения совести совершенно неуместны. Сейчас не до них. Сейчас его удерживает только одно -- сознание, что пленных очень строго охраняют, поэтому побег невозможен. Вторая ночь марша. Пленные ночуют в большой усадьбе. Просторный двор огражден усадебными постройками, образующими огромный квадрат. Хенн обнаруживает, что колючей проволоки на заборе нет. Но на выходе из усадьбы русские поставили часовых, да к тому же двухметровые наружные стены образуют естественный барьер. Несмотря на это, ночью Хенн снова лихорадочно обдумывает возможности побега. Теперь он абсолютно убежден -- ему предстоят долгие годы плена где- нибудь в глубине России. А оттуда не убежать. Никогда. Хенн ночует в боковой пристройке усадьбы. Ранним утром, едва рассвело, Хенн внимательно изучает, как расположены усадебные постройки. В пристройке, где Хенн провел ночь, находится мельница. Внезапно его молнией пронизывает мысль -- здесь можно спрятаться1 Но в его сознании тут же возникает вопрос: как же отсюда выбраться? Лучше всего было бы бежать еще с кем-нибудь. Вдвоем легче преодолеть трудности. Хенн осматривается. Вокруг спят измученные тяжелой дорогой пленные. Лишь один лежит с открытыми глазами. Хенн еще раньше приметил этого человека: он единственный из всех обитателей лагеря не снимая, носит на шее военный орден -- Рыцарский Крест. Многие сначала думали, что он не в своем уме. Сумасшедший, просто сумасшедший! Ведь немецкий орден для русских что красное для быка! Однако русские не обратили на это внимания. Этого человека совсем не заботит, что думают о нем остальные. Ему тридцать с небольшим. Остролицый, в очках без оправы. "Парень с характером", - думает Хенн. На незнакомце мундир с погонами врача, на обшлагах и воротнике знак медиков -- змея, обвившая чашу. Этот парень и вправду похож на врача. Наверное, предприимчивый и оптимистичный. Он внушает Хенну доверие. "Захочет ли он бежать со мной?" - думает Хенн. Он пристально смотрит на человека с медицинской эмблемой на мундире. Наконец тот поворачивает голову. "Не спишь, друг?" - тихо спрашивает Хенн. "Я всегда просыпаюсь рано". "Откуда ты?" "С Саара. А ты?" "С Рура". Оба молчат. Оценивающе смотрят друг на друга. "Что-то непохоже на освобождение", - снова начинает Хенн. "Пока еще нет.", - сухо отвечает младший врач. "Хочешь знать, что я думаю обо всем этом? Они гонят нас в Россию, работать. Лучше всего было бы..." Хенн на мгновение замолчал. "Что?" "Удрать и самим домой пробираться! Это было бы самое лучшее!" Некоторое время младший врач в раздумье молчит. Наконец начинает приводить контраргументы. "Не советую. Во-первых, пока нас не эвакуируют, есть еще время. Во-вторых, везде все разрушено. Как ты будешь добираться? Ни машин, ни поездов! В-третьих, ты нигде не будешь в безопасности: в Польше и Чехии немца запросто могут прикончить. Нет, приятель, уж лучше остаться здесь, под охраной русских". "Значит, ты не хочешь бежать со мной?" - продолжает допытываться Хенн. -- "Одному не убежать, это ясно. Но вдвоем, думаю, нам бы удалось!" "Бессмысленно", - решительно возражает младший врач. -- "Сначала хоть как-то должна нормализоваться ситуация". Этот ответ вызывает у Хенна раздражение. Что значит -- нормализоваться? Ведь именно сейчас возможность убежать наиболее реальна. Позже этой возможности может и не представиться. А если будут новые границы, пограничный контроль, что тогда? Да и обратный путь может быть вдвое длинней! Хенн еще раз внимательно оглядывает помещение мельницы. Отличный тайник! Здесь русские не найдут его. Но бежать одному действительно бессмысленно. Поговорить о побеге еще с кем-нибудь? Неблагоразумно. Вряд ли стоит доверять другим. Конечно, возможность бежать может появиться и завтра, и послезавтра, и через неделю. Терять надежду никогда не следует. Он, Тео Хенн, вернется домой когда- нибудь, обязательно вернется. Еще есть время! Ни жены, ни детей у него нет. Только родители. Но ведь он уже не мальчик. Он взрослый человек, он солдат. А этому младшему врачу Хенн теперь не доверяет. Слишком уж разумны его рассуждения! И вступать с ним в беседу Хенн больше не хочет. На последней перекличке, перед выходом из лагеря, он запомнил имя и фамилию давешнего собеседника. Его зовут Шолль. Гюнтер Шолль. Ни Хенн, ни Шолль не подозревают, что в следующие четырнадцать месяцев судьба тесно свяжет их... Через два дня Хенн в первый раз пожалеет о том, что не решился бежать. Русский солдат через два дня пригрозит унтер-офицеру Тео Хенну расстрелом... Вот уже полтора дня после ночлега в усадьбе колонна пленных идет в направлении на север. Ближе к вечеру колонна подходит к окраине Бреслау. Пленных расквартировывают в здании городского радиоцентра. И тогда происходит следующее. Вдоль ряда пленных медленно идет плотный, лысеющий русский солдат, внимательно разглядывая каждого. Почти никто не обращает на него внимания. Солдат останавливается возле Хенна, на ломаном немецком языке приказывает: "Ты, идти со мной!" Хенн озадаченно смотрит на солдата. "Идти со мной!" - нетерпеливо повторяет русский. Он хватает Хенна за куртку, вытаскивает из ряда. Кровь ударяет Хенну в голову. Он отталкивает русского, сердито смотрит на него. Такого с Тео еще не случалось. Русский упорно тащит Хенна в сторону. "Отпусти меня, что тебе надо?" - сопротивляется Хенн. "Ты, идти со мной!" - уже с угрозой в голосе повторяет русский. "Нет!" - не соглашается Хенн. Солдат ухмыляется. "Ты говорить нет? Хорошо, тогда ты будешь расстрелять!" Хенн думает -- он ослышался, не понял. Не может же этот русский вот так, без всякой причины, расстрелять его! Да еще на глазах у других! Но солдат уже кричит: "Ты, снять рубашка! Раскрыть грудь!" Все происходящее кажется Хенну смешным. Он просто не в состоянии поверить, что русский может расстрелять его. Хенн медленно расстегивает гимнастерку. Солдат отступает пару шагов назад. Берет автомат наизготовку, еще раз повторяет: "Ты, идти со мной!" Хенн не раздумывает ни секунды. Сопротивляться бессмысленно. Он согласно кивает. "Куда?" "Хорошо", - говорит русский. Оба садятся в деревянную повозку. "Мы привозить корм для лошадь, это все!" - говорит солдат. Уф!... Хенн переводит дыхание. И из-за такого пустяка -- расстрелять?... Однако этот спектакль еще не окончен. Километрах в двух от города Хенн вместе с русским грузят в телегу охапки клевера. Наконец работа закончена. Вдруг солдат, хитро прищурившись, подходит к Хенну, задирает штанины его брюк. Он показывает на мягкие офицерские сапоги на ногах Хенна: "Ты, снять сапоги!" Хенн отрицательно качает головой. Теперь солдат действует по-другому. "Мы меняться. Ты получать ботинки, хороший ботинки и сигареты вместо эти сапоги!" Хенн снова отрицательно качает головой -- нет, меняться он не будет. Русский не унимается: "И еще ты получать большой пакет топленое сало. Завтра другие идти пешком, а ты ехать на телеге". Хенн упрямо молчит. "Тогда ты сейчас расстрелять!" - взрывается солдат. "Делать нечего", - думает Хенн. Не говоря ни слова, он снимает сапоги. На обратном пути, когда они подъезжают к огороженной колючей проволокой территории городского радиоцентра, русский толкает Хенна в бок: "Если ты сказать кому-нибудь про меняться, ты будешь расстрелять". "Ну что тут поделаешь", - думает Хенн. -- "Такова действительность сегодняшнего дня: у кого в руках автомат, тот и прав..." Путь от Бреслау на север заканчивается для пленных в другом лагере. Для сотен тысяч пленных немцев в том мае 45-го путь заканчивается в лагере, за забором, обнесенном колючей проволокой, с часовыми на сторожевых вышках. Как бесконечно далеки эти люди от родного дома! Май 45-го. Лагерь вблизи Дюхернфурта. К воротам лагеря подходит колонна пленных. Среди них -- Тео Хенн. Значит, еще один лагерь! Для пленных немцев это означает крушение последних надежд на скорое освобождение, обещанное русскими. Однако ничего другого Хенн и не предполагал. У него не было никаких иллюзий на этот счет. Он строит все новые планы побега. Но лагерь усиленно охраняется. И Хенн понимает, что время для побега еще не пришло. Пока еще он -- один из семи тысяч, на чью долю выпала горькая участь плена. Когда Хенна по дороге из Хабельшверта в Глац задержали русские, он сразу понял, что его ожидает. Сразу по прибытии в лагерь у пленных отобрали все личные вещи. Отобрали все, что они несли весь этот долгий, тяжкий путь. Теперь у пленных нет больше никаких запасов. Хенну удалось спрятать под одеждой пакетики с глюкозой, но глюкоза скоро кончится. Остается лишь дневной рацион: 600 грамм хлеба и похлебка, состоящая в основном из воды. Голодные, истощенные люди становятся вялыми, апатичными, безразличными к собственной судьбе. Из числа пленных назначается немецкий комендант лагеря, бывший коммунист. Из них же выбираются помощники администрации лагеря, кухонные рабочие, добровольные охранники. Им полагается дополнительный рацион. Заявления подают сотни пленных, у коменданта есть возможность выбора. Кандидатуры должно утвердить русское начальство. Однако русские не слишком-то верят старым коммунистам, носившим во время войны гитлеровскую униформу. Комендант лагеря, бывший "безупречный" коммунист, должен был убедить русских в том, что во время войны он пек хлеб для фронта, а значит, непосредственного участия в боевых действиях не принимал. Униженные русскими, презираемые остальными пленными, "старые коммунисты" возвращаются в бараки. По всему видно, что пленные дальше не пойдут и останутся в этом лагере. Хенн не принимает участия в этой возне. Он лишь наблюдает за происходящим. Хенн видит, как меняется человек, думающий лишь о том, чтобы получить побольше еды для продолжения этого существования, этой видимости жизни. Все остальное их не интересует. Люди становятся подобны животным. Прошло всего несколько дней. Этого времени достаточно для того, чтобы обитатели лагеря поняли -- всякая надежда на освобождение бессмысленна. По приказу русских все пленные, за исключением небольшого количества офицеров, должны наголо обрить головы. Приказ вызывает всеобщее недовольство. Старостам бараков поручено заявить протест коменданту лагеря и уговорить русское начальство отменить этот унизительный приказ. В отличие от большинства пленных Хенна этот приказ не волнует. Не все ли равно, будет он с волосами или без них -- ведь они остаются в плену у русских без всякой надежды на освобождение, это ясно. Русский комендант беспощаден. На все протесты у него один ответ: "Обрить волосы необходимо из гигиенических соображений". И для большей убедительности комендант добавляет: "Тот, кто в течение восьми дней не обреет голову наголо, больше не получит еды". Через восемь дней все пленные наголо обриты. Никто не говорит больше ни о правах, ни о человеческом достоинстве. Все хотят выжить, только выжить. А выжить трудно. За целый день -- только 600 грамм хлеба, миска баланды в обед да полмиски той же баланды на ужин. И так -- день за днем. Пленные заметно слабеют, выглядят все более изможденными. Хенн замечает перемены и в себе, и в остальных. И как всегда, трезво, критически оценивает эти перемены. Поначалу голод проявляет себя лишь ощущением пустоты в желудке. Вслед за этим появляется головокружение. Когда долго лежишь или сидишь, а потом поднимаешься, внезапно темнеет в глазах. К этому прибавляется дрожь в ногах. Ужасная слабость, сопротивляться этой слабости не хочется. Но сознание ясное. Даже более ясное, чем обычно. Полный желудок делает мысли ленивыми, медлительными. Пустой желудок побуждает сознание реагировать на окружающее. Но тело при этом отказывается служить. Пленные безучастно лежат на деревянных нарах. Им хочется есть, постоянно хочется есть. Ни книг, ни радио, ни работы. Русские, правда, иногда проводят различные агитационные мероприятия. Цель этих мероприятий -- "перевоспитать" пленных немцев, пробудить в них "коммунистическое сознание". Но не так-то легко пробудить это самое сознание в голодных людях. Никакие аргументы на них не действуют. Им не до идеологии. Они постоянно думают о еде. Тео Хенн лежит на нарах в седьмом бараке. Кроме него, в бараке еще тридцать два человека. И все думают о еде. Несмотря на бесконечные обыски, одному из пленных каким-то чудом удалось сохранить поваренную книгу. Книга переходит из рук в руки. Ее читают взахлеб, затаив дыхание, как читали когда-то детективы. Каждый день кто-нибудь читает эту книгу вслух. Многие выучили ее наизусть. Пленные приходят в восторженное, экстатическое состояние, когда кто-нибудь начинает громко читать: "Возьмите..." "Да прекратите вы наконец!" - недовольно ворчат некоторые. -- "Совсем с ума сведете!" Через два часа пленным раздают вечернюю баланду -- полмиски горячей воды, в которой плавает несколько крупинок. "Восемь!" - считает свои крупинки один из пленных. У другого их шесть. Зато третий чувствует себя королем -- в его миске целых двенадцать крупинок! Каждое утро Хенн грезит о настоящем домашнем завтраке. Три свежие булочки, масло, стакан молока. Вот было бы счастье! Беда приходит к Хенну в виде красного пятна на коже. Маленького красного пятнышка. Однажды утром Тео Хенн обнаруживает на груди красное болезненное пятно. Кожа вокруг пятна припухла. Опухоль быстро ползет дальше. К вечеру начинает болеть подмышкой. На следующее утро Хенн приходит в санчасть. Все хозяйство санчасти -- остатки трофейного перевязочного материала и медикаментов. Хенн с удивлением глядит на лагерного врача. Да это же младший врач Шолль, тот самый, с Рыцарским Крестом! С застывшим от неожиданности лицом Шолль смотрит на Хенна -- он тоже узнал его. С той ночи во дворе усадьбы оба испытывают друг к другу скрытую неприязнь. "У меня на груди опухоль", - сухо говорит Хенн. Шолль молча осматривает опухоль. "Я должен ее вскрыть, иначе будет еще хуже", - говорит наконец младший врач. "Ладно, согласен", - кивает Хенн. Несколько мгновений Шолль пристально смотрит на него. "Это не так просто, как ты, наверное, думаешь", - тихо говорит он. Потом поворачивается и подходит к столу. "Это -- единственный инструмент, который у меня есть". Тео Хенн смотрит на младшего врача. Он удивлен и напуган -- в руках у Шолля перочинный нож. "Перочинный нож?!" "Да", - кивает младший врач. -- "Простой перочинный нож. Но я простерилизовал его в кипятке..." "Наверное, он шутит. Ну и юмор у этого младшего врача!" - думает Хенн. "Ладно. Если это необходимо, можно и перочинным ножом", - наконец заключает он. Младший врач приступает к операции. Он работает быстро, уверенно. Хенн прикусывает губу от боли. Наконец операция закончена. "Кстати, о чем я хотел тебя спросить", - начинает Шолль, накладывая на рану повязку. -- "Почему тогда в Бреслау тебя хотели расстрелять? Ты все-таки пытался убежать?" Хенн смеется. "Ты думаешь -- я спятил? Я еще жить хочу. Нет, в Бреслау все было проще -- русскому понадобились мои сапоги". После минутного молчания Шолль продолжает: "Да, бежать тогда было бессмысленно. И ты, наверное, тоже это понял". "Если ты хочешь знать, такая возможность убежать, как была тогда, появится еще нескоро. А может, не появится вовсе. Вдвоем мы бы смогли сделать это. Да и отсюда когда-нибудь тоже можно убежать. Но только вместе. А ты вроде не собирался это делать. Почему ты меня об этом спрашиваешь?" Младший врач не отвечает. "Подозрительная личность этот Шолль", - думает Хенн, возвращаясь в барак. -- "Не поймешь, что за человек. От такого можно что угодно ожидать". Вскоре выясняется, что его подозрения оказались верными. Возвратившись в барак, Хенн рассказывает соседям, как прошла операция, и называет фамилию младшего врача. "Шолль?" - переспрашивает его один из пленных. -- "Странно. У нас в полку был один Шолль. Но не младший врач, а санитар. И Рыцарского Креста у него никогда не было". "Нет, это, пожалуй, не Рыцарский Крест", - уточняет Хенн. "Наверное, это Железный Крест второй степени, его тоже нужно носить на шее". "Это мы быстро выясним. Здесь, в лагере, еще один солдат из нашего полка, он- то наверняка знает". В тот же вечер оба однополчанина узнают Шолля. Да, это тот самый санитар из их полка. Он присвоил себе более высокое звание, чтобы получать положенные офицеру льготы. Планами побега с Шоллем Хенн больше не делится. Теперь ему нужно найти кого-нибудь, с кем он сможет осуществить эти планы. У него уже есть на примете человек. Этот пленный старше Хенна. Каждое утро он совершает пробежку -- делает пару кругов по лагерной спортплощадке. Кроме того, только этот пленный носит черно-голубой берет, какие обычно носят французы. И Хенн решается заговорить с ним."Не тяжело тебе каждый день бегать, дружище?" Незнакомец смущенно улыбается: "Хочу остаться в форме". По диалекту Хенн узнает земляка. И еще -- у него распространенная в Рейнланде фамилия -- Шмиц. Петер Шмиц. "Знаешь", - с лукавым видом говорит Шмиц, - "А вдруг это когда-нибудь и пригодится..." Тео Хенн не задает больше вопросов. Он понял. Он нашел человека, который при благоприятных обстоятельствах убежит вместе с ним. Как и Тео Хенн, рейнландец Петер Шмиц не оставил надежды вернуться домой. А для этого любые способы хороши. Но надо вести себя осмотрительно и осторожно. Сентябрь 45-го. Жаркое лето подошло к концу. В мае, когда Хенн попал в лагерь в Дюхернфурте, он весил 75 килограмм. Теперь, через четыре неполных месяца лагерной жизни, он весит 60 килограмм. Пока еще 60. Что принесет с собой наступающая зима? В середине сентября все пленные проходят медосмотр. Этим занимаются русские врачи. Похоже, в жизни обитателей лагеря намечаются перемены. Цель медосмотра одна: выявить степень работоспособности пленных. России нужна дешевая рабочая сила. Русским врачам требуется всего два часа, чтобы обследовать семь тысяч человек. И почти всем врачи пишут заключение: работоспособен. Неработоспособными признаются лишь несколько тяжелых больных. В тот же день пленные узнают: их направляют в Бреслау-Хунсфельд, якобы для дальнейшего освобождения. Но в освобождение уже почти никто не верит. Подозрения пленных превращаются в уверенность, когда они прибывают в новый лагерь: совсем рядом с лагерем находится железнодорожная станция. Каждый день на станцию приходят товарные поезда. В этих поездах пленных транспортируют в Россию. С двумя пленными Тео Хенна связывает близкая дружба. Оба оказались его земляками -- на своих шапках и кепи каждый обитатель лагеря в Дюхернфурте вышил название местности, откуда он родом. Оба приятеля старше Хенна. Фриц Мотт был призван на военную службу в последние дни войны. Это умный, приветливый человек. Даже в сложных ситуациях здравый смысл не изменяет ему. Второго зовут Виктор Шефер. Так же, как и Мотт, он был призван в армию в конце войны. Шефер, как и Хенн, трезво и реалистично оценивает ситуацию. Первое октября 1945 года. Вместе с другими пленными Хенна и двух его приятелей отправляют из лагеря. "Кто бы мог подумать!" - с горькой улыбкой говорит Хенну Шефер. -- "Я много путешествовал на своем веку. Каждый год с семьей отправлялся куда-нибудь за границу. Где только я ни бывал! В Италии и Испании, в Норвегии и Швеции, в Англии и на Балканах. А в России -- никогда. Да мне бы и в голову не пришло проводить там отпуск! И вот теперь..." "Теперь ты путешествуешь бесплатно. И вдобавок первым классом". Кивком головы Хенн указывает на товарные вагоны, возле которых приятели ожидают отправки. Наконец тяжелые раздвижные двери вагона открываются. Пленные могут заглянуть внутрь. Справа и слева в каждом вагоне -- деревянные настилы, на настилах -- нары. И разместиться в каждом вагоне должно от сорока до пятидесяти человек. Тут уж не до поиска удобного места. Люди должны лежать вплотную друг к другу. Даже отверстие для отправления естественных надобностей в углу вагона -- не самое плохое место по сравнению с местом у дверей или под двумя крошечными окошками, забранными колючей проволокой. Пленные тщетно пытаются узнать, куда их везут. Сопровождающие состав русские конвоиры хранят молчание. Их обязанность -- наблюдать за пленными, не спускать с них глаз. Ситуация не для побега, бессмысленно и думать. Время для этого еще придет. Обязательно придет. Сумерки уже сгущаются, когда раздается команда к отправлению. Двери вагонов запирают снаружи. Многие из пленных уже улеглись -- кто на нарах, кто -- на деревянном полу. Резкий толчок -- состав трогается. Две тысячи пленных немцев в пятидесяти четырех вагонах поезда задают себе один и тот же вопрос: куда же нас везут? И ни один не спрашивает: вернемся ли когда-нибудь домой? Домой вернется меньше половины. Остальные едут навстречу смерти, которая ожидает их в этой неведомой России... Нет ничего более монотонного и тоскливого, чем грохот медленно движущегося поезда. Нет ничего более утомительного, изнуряющего, чем постоянные остановки на запасных путях. Для двух тысяч пленных немцев время измеряется грохотом колес идущего состава и бесконечным ожиданием на запасных путях. Некоторые узнают места, по которым движется поезд. Это Польша. На третий или четвертый день состав минует Ченстохов. Через крошечные зарешеченные окошки пленные смотрят -- куда же их везут? Наконец русский конвоир проговаривается -- их везут на Украину. Эти сведения один из пленных получил в обмен на часы. Новость мгновенно облетает весь состав. Узнав, куда их везут, пленные даже немного успокаиваются. Многим, правда, уже все равно -- да хоть в Сибирь. Главное -- знать, куда... Это лучше, чем полная неизвестность... Раз в день пленным дают хлеб -- четыреста-шестьсот грамм на каждого, и пол- литра супа. Но все -- когда придется, никогда -- в одно и то же время. Еда -- единственное развлечение, вносящее некоторое разнообразие в монотонную жизнь этих людей. Однако от неожиданностей никто не застрахован. И однажды происходит нечто действительно неожиданное. В этот день Фриц Мотт вызывает помочь конвоиру принести хлеб. Когда конвоир открывает дверь вагона, Мотт подходит к выходу и уже собирается спрыгнуть вниз. Внезапно конвоир хватает его за правую руку, и прежде чем Мотт успевает опомниться, русский стягивает с его пальца обручальное кольцо. Вне себя от ярости, Мотт хочет броситься на конвоира. Но другие пленные оттаскивают его назад в вагон. "Свинья, свинья!" - непрерывно повторяет Мотт и разражается громким рыданием. Конвоир держит автомат наизготовку. Пленные беззащитны, над ними можно издеваться как угодно. Однако всем -- наука на будущее: обручальные кольца надо прятать! Вечером, когда состав наконец снова отправляется дальше, Мотт просит Хенна: "Друг, ты должен мне помочь! Когда я вернусь домой, подтверди, пожалуйста, что обручальное кольцо отобрал у меня русский солдат, что я не продал его за бесценок, как некоторые!" "Само собой!" - успокаивает его Хенн. "Кто знает, увижу ли я когда-нибудь жену и ребенка?" - горестно вздыхает Мотт. Он едва сдерживает слезы. "Не вешай голову, дружище! Дане расстраивайся ты так из-за кольца! Есть вещи и посерьезнее!" Мотт постепенно успокаивается. "Они, наверное, все равно отобрали бы мое кольцо. В конечном счете дело вовсе не в кольце. Ничего хорошего от них вообще ждать нельзя". История с кольцом была последним доказательством верности Фрица Мотта своей жене. Домой, к семье вернуться ему не суждено. Маленький городок Ковель расположен примерно в пятидесяти километрах от Буга. Городок примечателен лишь своим вокзалом, вернее, громадной привокзальной территорией со множеством переплетающихся железнодорожных путей. У путей, идущих с западного направления, колея обычного размера, а у идущих на восток -- более широкая. Ковель, начало ноября 45-го. К городскому вокзалу подходит длинный состав, останавливается на запасном пути. Пять долгих недель мужчины, едущие в поезде, не мылись и не брились. Они похожи на привидения -- исхудавшие, с длинными свалявшимися бородами. Они потеряли счет дням, их не интересует пройденное составом расстояние. Они не спрашивают, сколько еще времени они будут ехать, когда доберутся до места. Все голодны, всех мучает жажда. Пленные узнают, что их состав должны переставить на другой путь с широкой колеей. На это уходит несколько дней. За это время пленных отводят в громадную душевую, где они наконец могут помыться. Однако после душа они должны снова надеть свою старую, грязную одежду. А потом -- назад, в вагоны. Немцы с изумлением замечают, что у русских на тяжелых дорожных работах заняты женщины: с помощью домкратов женщины на несколько сантиметров приподнимают каждый вагон, снимают колесные оси, предназначенные для обычной колеи, и ставят вагоны на новые оси для широкой колеи. "Неужели на обратном пути снова будут ставить старые оси?" - удивленно спрашивает кто-то из пленных. "До чего же ты наивен!" - возражает другой. -- "Вагоны назад не вернутся. Это так называемые поставки в счет репарации, которые никогда не регистрируются официально..." Каждый высказывает свое мнение на этот счет. Однако сколько ни думай, сколько ни размышляй, все равно ни к какому выводу не придешь. Есть вещи, события, которые нельзя ни предугадать, ни осмыслить до конца. К этим вещам относится и сама война, и то, что происходит после войны. Происходит не поддающаяся никакому подсчету переоценка ценностей. И что самое скверное, это касается не только каких-то материальных вещей -- в это оказываются втянутыми и люди. Вместе с другими обитателями вагона Тео Хенн обязан разносить еду. От вагона к вагону тащат они десятилитровый чан с гороховым супом. Этим супом пленных кормят уже много дней. Суп такой густой, что в нем стоит ложка. Русские пытаются поддержать физические силы пленных. Однако люди, долгое время питавшиеся только хлебом и водянистой баландой, плохо переносят этот суп. Хенн с товарищами уже собираются тащить чан с супом к другому вагону, когда дежурный офицер подзывает их к себе. Его темные глаза хитро блестят. "Вы хотеть есть. Я сейчас делать вам радость: я давать полный канистра с гороховая каша для три человека. Вся эта каша съесть за один час. Условие: вся каша -- за один час, иначе -- всех бить. Понятно?" Пленные растеряно переглядываются. Какое дьявольское предложение! Конечно, все они голодны. Каждый мечтает хоть раз досыта наесться. Но справиться втроем за один час с десятью литрами густого горохового супа?... Голод -- плохой советчик. Пленные смотрят на канистру с супом. Когда очень хочется есть, тут уж не до здравого смысла. Двое мужчин постарше уже вызвались. Тео Хенн смотрит на этих двух. Он понимает -- они переоценивают возможности своих желудков. Но их не удержать. Он вызывается быть третьим. Все трое принимаются за еду. Суп обжигающе горяч. Русский показывает на часы. Один час. Трое пленных торопливо едят суп, хлебают, чавкают. Горячий суп обжигает язык и губы, но трое мужчин не обращают на это внимания и жадно глотают. Густой гороховый суп, не слишком-то вкусный. Скоро наступает ощущение переполненности желудка. Через три четверти часа двое с великим трудом, давясь и превозмогая отвращение, проглотили около четырех литров супа. Хенну удалось съесть примерно два с половиной литра. В канистре остается еще треть. Как кончится это безумие? Внезапно русский офицер без видимой причины, без объяснений прерывает эту жестокую игру. Хенн чувствует в желудке свинцовую, непереносимую тяжесть. У него подгибаются колени. Но он еще может держаться на ногах. И он хочет, чтобы русский увидел это. Он знает -- падать ему ни в коем случае нельзя, это может обернуться для него гибелью. С каменным лицом, стараясь казаться невозмутимым, он заставляет себя отнести канистру с супом к вагонам. Двое других, напротив, падают без сил. Друзья оттаскивают их в вагон. Лежа на нарах, они корчатся от боли. Их животы чудовищно вздуты. И все, кто прежде завидовал выпавшей на их долю возможности наесться досыта, сочувствуют им. Уже долгое время состав с пленными стоит на запасных путях ковельского вокзала. С наступлением темноты городские жители осторожно пробираются к поезду -- меняться с немцами. "Никс часы? Ур?" "Ботинки? Шуэ?" Этим обнищавшим русским людям годится все. Взамен они предлагают хлеб. Маленькие буханки черного хлеба. Между русскими и немцами происходит оживленный обмен. Часы, обувь, швейные иглы, носки, нитки, гребенки, карманные зеркальца, - все, что удалось спасти от бесконечных досмотров. В Ковеле Хенн чувствует голод особенно сильно. Никогда до этого ощущение голода не было таким всепоглощающим. Это ощущение побудило его есть тот гороховый суп. Движимый голодом, Хенн раздумывает -- что же он может отдать. Отдать в обмен на хлеб. Часов у него больше нет. Карманного зеркальца и гребенки -- тоже. Единственное, что он может предложить в обмен на хлеб -- свою золотую нашивку, полученную в январе 1944 года за ранения. Хенн дорожит этой нашивкой. Все остальные награды значат для него гораздо меньше. А с этой нашивкой Хенн хотел вернуться домой. В память о том, что много раз смотрел в лицо смерти. Проходит еще много вечеров. Снова и снова Хенн вертит в руках свою золотую нашивку. Но чувство голода побеждает. И именно в эти мгновения Тео Хенн до конца осознает свое положение. Наконец он решается расстаться с нашивкой. Он обменивает ее на маленькую буханку хлеба. Теперь Хенн отчетливо понимает -- для него начался новый жизненный этап, новый отсчет времени. Он снова хочет стать свободным. Хенн окончательно решает: нужно бежать! Но к этому он должен подойти обдуманно. Плен научил его терпению. Все взвесить. Терпеливо ждать. Ждать подходящего момента. Наконец состав с пленными отправляется дальше. Теперь поезд едет по широкой колее. Пленных везут в юго-восточном направлении, на Украину. Там, наконец, должен окончиться этот изнурительный многодневный путь. Начало ноября. Дни становятся все короче. И эти короткие, безотрадные дни, эти темные вечера все больше усиливают чувство безнадежности. Почти все пленные погружены в угрюмое раздумье. Воспоминания о доме, о прежнем счастливом времени, о жене и детях, о работе тяжелым камнем ложатся на душу, не дают уснуть. Родной дом все дальше, все недосягаемей. Надежда на возвращение становится все слабее -- почти никто уже не надеется вернуться домой. Тео Хенн тоже размышляет, но мысли его совсем о другом. "Я тут один из самых молодых", - думает он. -- "У меня есть еще какие-то силы. В России я только с октября 45-го, многие другие немцы здесь гораздо раньше меня. Если кого-то вообще будут отпускать, этих, конечно, отпустят в первую очередь. Должны же русские отпустить старых и больных, которые уже не могут работать, ведь они-то им не нужны!" "По меньшей мере миллион пленных немцев", - рассуждает Хенн дальше, - "будут отправлены раньше меня. Если допустить, что каждый день домой будет уезжать только тысяча пленных, это будет ежедневный состав примерно из двадцати пяти вагонов, по сорок человек в каждом вагоне. Для перевозки в Германию миллиона пленных из Сибири, из Украины, из других областей России нужно ежедневно отправлять через границу многочисленные поезда. Предположим, что все это будет происходить бесперебойно, с учетом, однако, проблем с транспортом и дорогами. Понадобится почти три года, чтобы перевезти только этот миллион. А до меня, наверное, очередь дойдет лет через десять... Но ведь в русском плену наверняка больше одного миллиона немцев. Может, два миллиона, а может, еще больше. А сейчас, наоборот, пленных все отправляют и отправляют в Россию. Значит, я попаду домой очень нескоро, неизвестно когда..." Неутешительные размышления Хенна сопровождаются монотонным стуком вагонных колес. Да, он должен бежать, если не хочет провести в плену еще много лет. И он обязательно убежит. Убежит, как только кончится зима, долгая, холодная, безжалостная русская зима. За зарешеченными вагонными окошками все еще тянутся заснеженные поля Украины, когда состав с пленными снова останавливается на запасном пути какой-то сортировочной станции. Может быть, уже приехали? Однако надежды оказываются преждевременными. На боковом пути стоит еще один товарный состав, состоящий из тяжелых пятидесятитонных четырехосных вагонов. В отличие от немецких двадцатитонных вагонов эти вагоны могут перевозить в два раза больше груза. Вскоре раздается команда: "Пересаживаться!" Пленные недоверчиво входят в вагоны нового поезда. Сначала их недоверие становится несколько меньше. Хотя русские вагоны больше, в них находится такое же количество пленных, сколько было в вагонах немецкого состава. И еще неожиданность: в вагонах -- чугунные печки. Даже уголь есть. Однако как только состав трогается, пленным становится ясно, что новые вагоны хуже старых. Уголь настолько плох, что не загорается вовсе. Все усилия напрасны -- печки совсем не дают тепла. В вагонах холодно. Да еще из неплотно пригнанных углов тянет. Пронизывающий холод проникает во все щели. Пленные мерзнут, проклиная русскую зиму. Голод мучает их по-прежнему. Последние надежды гаснут. Шестое декабря 45-го. Для двух тысяч людей, которых везут куда-то на юг Украины, такой же день, как и все остальные. Серое зимнее утро. Кое-кто еще считает проведенные в дороге дни, делая отметки на стенах вагона. Шестьдесят шестая отметка. Люди в дороге уже шестьдесят шесть дней. Никто не догадывается, что это -- последний день долгого, тяжелого пути. Во второй половине дня поезд подъезжает к маленькой станции. Вначале пленные думают, что состав остановился, чтобы пропустить какой-то другой поезд. Лишь когда раздается команда: "Всем выходить с вещами", несколько человек недоверчиво спрашивают: "Что, уже приехали?" Конвойный утвердительно кивает. Пленные оживляются. Долгие недели ждали они этот день. Люди все еще не могут поверить: неужели конец пути? Сразу же возникают вопросы: что за лагерь, где он, что там ожидает? Пленные выходят из вагонов. Вдалеке видны очертания какого-то небольшого городка. Скоро пленные узнают, что городок называется Макеевка, что находится он в ста километрах к северу от Донецкого бассейна, в двух тысячах километрах от Бреслау, в трех тысячах километрах от Рурской области... Пленных разделяют на две колонны. Для больных приготовлены грузовики. В одном из грузовиков Хенн замечает Фрица Мотта. Бедняга Мотт, у которого русский солдат отнял обручальное кольцо. У Мотта дизентерия, как, впрочем, у многих других пленных. Когда грузовик проезжает мимо Хенна, Фриц Мотт слабо машет ему рукой. Хенн машет в ответ, кричит вслед грузовику что-то ободряющее. Они больше никогда не увидят друг друга. Фрицу Моту суждено умереть в русском плену от голода и дизентерии. Умереть в трех тысячах километрах от родного дома... Колонны пленных выходят за территорию вокзала. Улица почти по колено завалена снегом. И конвойные, и пленные с трудом продвигаются вперед. Виной тому не только снег: все совершенно измучены долгой дорогой, голодом, утомительным, неподвижным лежанием на нарах. Колонны тянутся по направлению к лагерю. День ясный, ярко, приветливо светит солнце. Но пленные не замечают ни солнечного света, ни тепла солнечных лучей. Каждый погружен в безрадостные раздумья. Людьми овладела апатия и безнадежность. Лагерь расположен в семи километрах от железнодорожной станции. Эти семь километров -- адская мука для Тео Хенна. Виной тому -- парусиновые туфли, ботинки Хенн поменял на хлеб. Тео непрерывно скользит и падает, заставляет себя подняться, поскользнувшись, падает снова, несколько секунд обессилено лежит на земле. Он пытается встать, но это ему не удается. Рядом с ним опускаются на землю другие пленные -- у них нет сил идти дальше. Их подбирает грузовик. Хенна одолевает искушение вместе с ними доехать до лагеря на грузовике. Но ему вовсе не хочется сразу попасть в больничный барак. Собрав последние силы, он поднимается и продолжает идти по заснеженной дороге. Через пару часов перед глазами пленных появляются какие-то постройки. Слева от построек возвышается холм, но пленные не замечают его -- все думают лишь о том, когда же, наконец, они придут в лагерь. Но Тео Хенн внимательно рассматривает холм. Это же шлаковый отвал! За отвалом виднеется старый надшахтный копер. "Значит, это шахта!" - догадывается Хенн. -- "Неужели мы будем работать под землей?" Впереди уже можно различить лагерные сторожевые вышки. Их четыре. Чем ближе подходят к лагерю пленные, тем яснее, отчетливее вырисовываются его контуры. Между вышками -- двухметровый забор из двойного ряда колючей проволоки, между рядами колючей проволоки -- два метра промежуточного пространства. "Вот идиоты", - ворчит идущий рядом с Хенном Виктор Шефер. -- "Неужели они боятся, что кто-то сможет сбежать отсюда?" "А почему бы нет? Неужели ты хочешь, чтобы тебя здесь похоронили?" Шефер удивленно глядит на Хенна: "Похоже, у этого парня сдали нервы. Он явно спятил". "Конечно, я хочу домой", - говорит Шефер. -- "Но неужели ты всерьез думаешь, что отсюда можно убежать? С меня хватит семи километров. Мы же не идем -- мы еле тащимся по этому проклятому снегу!" Хенн не отвечает. Он больше не хочет делиться с Шеффером планами насчет побега. Это бессмысленно! Лагерь состоит из четырех длинных кирпичных бараков. Охранники делят пленных на группы. В первый барак заселяют только офицеров. Их около тридцати. В их числе -- Шолль. Он больше не носит Рыцарский Крест, но по- прежнему выдает себя за младшего врача. Остальные пленные распределяются в другие бараки. Каждый барак разделен на восемь-десять комнат, в которых ютятся от двадцати до тридцати человек. В первый момент пленные не обращают особого внимания на то, как оборудовано их новое жилище. Все смертельно устали. Войдя в помещение, люди как подкошенные валятся на нары. Нары -- единственная мебель в бараке. Ни шкафов, ни стола, ни стульев. У стены -- небольшая печка. Печка холодная -- нет ни дров, ни угля. Тео Хенну достаются нары ближе к углу. Площадь комнаты примерно двадцать пять квадратных метров. Почти все ее пространство занимают нары. Они устроены в два яруса и тесно примыкают друг к другу, пленные лежат на них голова к голове. Нары очень узкие -- на них можно лежать, лишь вытянувшись и повернувшись на бок. Вечерами комнату освещает единственная тусклая лампа. Сосед Хенна по комнате -- бывший старшина Франц Риттер. У него очень болят ноги, он лежит на нарах в полном изнеможении. Как и остальные. Все ослабели от голода, невероятно устали. "Интересно, когда тут дают есть?" - спрашивает кто-то. "Нет тут никакой еды!" - отзывается другой пленный. -- "Тебя самого скоро клопы сожрут!" Никто не смеется в ответ на эту шутку. Наконец один из пленных идет узнать, как в этом лагере обстоит дело с раздачей пищи. Через четверть часа он возвращается совершенно подавленный. Да, в первом бараке -- большая кухня. Но никакой еды там нет. Русский комендант лагеря даже разговаривать не захотел. От охраны тоже ничего не удалось узнать. Часовой говорит -- может быть, завтра... Измученные, бесконечно уставшие, пленные засыпают. Спать, спать, спать -- ничего больше они не хотят. Они надеются, что никуда дальше их не поведут, что они останутся в этом лагере. Теперь, быть может, хоть что-то изменится, улучшится, - иначе вообще никакой надежды не остается... Но ничто не улучшается. Никаких перемен не происходит. Жизнь без будущего. До родного дома -- три тысячи километров. В чужой, холодной стране, среди чужих людей, за колючей проволокой, без свободы, без прав. Судьба пленников... На следующий день утром пленные посылают своих представителей к коменданту лагеря. Русского коменданта нет на месте. Немецким комендантом назначен пленный офицер, майор. Но никаких прав у него нет -- он только передает русскому начальству просьбы пленных, сообщает о лагерных происшествиях. В каждом бараке назначается староста -- как правило, это бывшие ротные старшины. По заведенному распорядку для работы на кухне выделяется определенное количество солдат-немцев. Но тут выясняется, что на кухне нет ни продуктов, ни топлива. Выделенные для работы на кухне пленные спрашивают у охраны, где взять топливо. И получают неожиданный ответ: топливом, оказывается, служат стебли подсолнуха с близлежащих полей! Никакого другого топлива нет. После короткого совещания отряд пленных под охраной отправляется на поле и собирает стебли подсолнуха. Каждый пленный может нести только одну охапку стеблей. Никакого транспорта для перевозки не положено. Ближе к вечеру отряд возвращается в лагерь. Пленные складывают стебли подсолнуха в огромную кучу возле кухонной плиты. Два солдата-истопника разжигают в плите огонь. Стебли подсолнуха сгорают в считанные минуты, почти не давая тепла... Через четыре часа истопникам, наконец, удается вскипятить котел воды. На это уходят все стебли, с большим трудом собранные сотней пленных. К этому времени большинство пленных уже больны. В изнеможении, без сил лежат они на узких нарах. Все оказалось хуже самых пессимистических предположений. Тео Хенн -- один из немногих, которые пока держатся. Его решение окончательно -- весной он убежит. Рейнландец Петер Шмиц тоже держится. По-прежнему делает по утрам гимнастику. И присущего ему чувства юмора не утратил. Отношения между Хенном и Шмицем стали более доверительными. Оба еще не догадываются, что у них одна и та же цель -- бежать из плена, вернуться домой. На третий день после прибытия в лагерь пленным, наконец, выдают их дневной рацион -- литр жидкого супа и шестьсот грамм хлеба. И одновременно с этим объявляют: все здоровые пленные будут работать в шахте. В первый рабочий день к работе в шахте в состоянии приступить меньше ста человек. Один из них -- Тео Хенн. Он не позволяет себе распускаться. Ему нужно быть в форме. Для того, чтобы в подходящий момент осуществить свое намерение -- бежать из плена. Путь до шахты занимает почти пятнадцать минут. Но перед выходом из лагеря русские конвоиры пересчитывают пленных. Эта процедура занимает больше времени, чем сама дорога. Русские солдаты -- почти мальчишки, им не больше восемнадцати. Многие малограмотные. Им не пришлось по-настоящему испытать ужасов войны, но они тоже чувствуют себя победителями. Работоспособные пленные строятся по пять человек. Молоденький солдатик начинает их пересчитывать и сбивается со счета -- одна пятерка стоит неровно. Второй солдат опять пересчитывает пленных -- у него получается другое число. Тогда пленных в третий раз пересчитывает еще один солдат. Пленные замечают, с кем имеют дело, и пользуются этим: то одна, то другая пятерка незаметно нарочно нарушает линию построения. И каждый раз получаются разные числа. Наконец один из солдат, в очередной раз сбившись со счета, разозленный, дает команду выступать. Несмотря на серьезность положения, все это развлекает Хенна. "Этих зеленых юнцов будет нетрудно перехитрить", - думает он. Его опасения, что пленных заставят добывать уголь под землей, не подтверждаются: добыча угля на этой шахте больше не ведется. Правда, есть обогатительная фабрика, где уголь, доставляемый из других шахт, очищают и сортируют. В первый день пленные работают немного. Их распределяют на работы по уборке территории. Здесь пленные впервые видят, что такое "советский ударный труд". Простоватый с виду бригадир пытается объяснить пленным немцам, что они должны перенести груду кирпича с одного места на другое -- на месте, где сейчас этот кирпич лежит, будет заложен фундамент нового надшахтного копра. После постройки копра добыча угля на шахте возобновится. Затем бригадир дает пленным задание: сложить все кирпичи в стороне, примерно в двадцати метрах от предполагаемой строительной площадки. Пленным безразлично, какую работу выполнять. Для них важно только одно: ни в коем случае не переработать. Главное -- двигаться, работать так, чтобы работа спасала от холода, чтобы не опуститься без сил на промерзшую землю. Тео Хенн рассматривает работу как возможность возвратить себе физическую форму. В течение двух следующих дней работать на шахте вызываются и другие пленные. Люди начинают понимать -- работать лучше, чем лежать целый день. Каждый, кто хоть как-то может собраться с силами, присоединяется к работающим товарищам. Два дня пленные перетаскивают кирпичи в указанное бригадиром место. На третий день работа закончена. Пленные ждут новых распоряжений. Но вдруг бригадир обнаруживает, что кирпичи и на новом месте помешают закладке копра. Немцы получают новое распоряжение -- перенести кирпичи снова. И опять на двадцать метров дальше. "Это что -- знаменитая русская "теория занятости"? -- спрашивает Виктор Шефер. "Вряд ли", - философски отвечает староста барака Франц Риттер. -- "Я узнал -- шахта должна платить нам за работу". "Значит, мы должны получить какие-то деньги?" - от удивления Шефер застывает на месте с открытым ртом. Он даже не замечает, что стоящий рядом пленный передает ему кирпич, и едва успевает подхватить его. "Ишь, что выдумал!" Риттер смеется. "Нет, приятель, деньги получаем не мы, а лагерное начальство. Эти деньги идут нам на кормежку". "Иначе говоря", - уточняет Шефер, - "если мы не работаем, никакой еды не получаем". "Вот именно!" "Теперь нужно", - вступает в разговор Хенн, - "чтобы нам ввели "стахановскую систему": каждый получает столько, сколько зарабатывает..." Остальные молчат. Они даже не подозревают, как прав окажется Хенн: очень скоро для пленных будет введена дневная норма... Проходит три дня. Кирпичи опять лежат на новом месте. "Надо надеяться, что русский на этот раз не ошибся", - язвительно усмехается Петер Шмиц. Остальные буравят шутника сердитыми взглядами: смотри, накличешь беду -- не дай Бог еще раз перетаскивать эти проклятые кирпичи... Когда на следующий день пленные приходят на шахту, они получают другую работу: к шахте будут проложены новые подъездные пути, немцы должны выполнить работу по сносу старых. День за днем монотонно тянется время: с утра -- на шахте, вечером -- в лагере. Единственное разнообразие -- смена вооруженных контролеров у ворот шахты. Выносить из шахты уголь пленным строжайше запрещено. На выходе с территории шахты их дотошно проверяют. Больше всего усердствуют женщины- контролеры. Стоит им только обнаружить у пленного даже маленький кусочек угля, как на него обрушивается потоки отборной ругани. Рассвирепевшая контролерша может даже прикладом винтовки ударить. Однако пленные умудряются каждый раз пронести контрабандой пару кусочков. Это превратилось у них в своеобразный спорт. Но что всего важнее -- даже самый маленький кусочек угля для этих людей дороже золота. Ведь стебли подсолнуха -- плохая замена настоящему топливу. Через восемь дней худшие опасения пленных сбываются. Бригадир объявляет им: кирпичи опять нужно перенести на новое место. Немцы не верят своим ушам: уже в третий раз! Оказывается, при разметке фундамента для нового копра произошла ошибка в расчетах, кирпичи нужно перенести еще на тридцать метров дальше... "Ты можешь мне объяснить", - спрашивает Виктор Шефер старосту барака, - "как русские выиграли войну, если они даже правильно считать не умеют?" "Войну выиграли не они", - отвечает Риттер. "Войну выиграли янки! Да сейчас это и здесь на каждом шагу видно. Ты посмотри на лагерное начальство: еда у них -- американская, сигареты -- американские, даже грузовики американские, с приводом на все колеса!" "Эх, почему мы не в Америке!" - сокрушается Виктор Шефер. Следующие три дня пленные переносят кирпичи на новое место. Они работают медленнее, чем в предыдущие два раза. Через три дня работа закончена. Петер Шмиц спрашивает бригадира, когда нужно будет переносить кирпичи в следующий раз... Конец декабря 45-го. На Украине -- суровая, морозная зима. Снежная поземка кружит над полями и равнинами. По вечерам жители окрестных деревень и поселков наглухо запирают двери своих домов. Чуть стемнеет -- на улицу ни души. Над лагерем веют декабрьские метели. В бараках -- пронизывающий холод. Разносчики пищи, натянув на себя всю свою одежду, стараются как можно быстрее пробежать расстояние от барака до кухни. Многие пленные уже много дней больны. Измученные болезнью, лежат они на своих узких нарах. С каждым днем больных становится все больше. Свалила болезнь и Тео Хенна. Началась она с болей в желудке, тошноты и рвоты. Уборной в лагере нет, "по нужде" пленные ходят в определенное место метрах в пятидесяти от бараков. Это просто участок лагерной территории, не защищенный от холода и ветра. Франц Риттер смотрит на лежащего на нарах Хенна. Сомневаться не приходится -- дизентерия! Хенн бессильно кивает. Больничного барака в лагере нет. Помещение для больных будет выделено позже. Но дизентерия не считается здесь серьезным заболеванием, ею уже переболела большая часть пленных. Единственное доступное больным лекарство -- горчайшая настойка из полыни. Готовят ее сами пленные. Хенн тяжело переносит болезнь. Он страшно исхудал. Но несмотря на физическое истощение, ясность мыслей не покидает его. Во время болезни в нем окончательно окрепло решение бежать. Бежать при первой же возможности. "Если я останусь в этом проклятом лагере и дальше", - размышляет он, - "я просто загнусь. А загнуться тут можно от любой болезни, даже самой пустячной -- врачей ведь нет. Да и лекарств тоже. Нет, нужно бежать. Когда кончится зима. Только сначала надо сил поднабраться". Теперь все помыслы, все стремления Хенна должны быть направлены на подготовку предстоящего побега. И он решает: начнет готовиться к побегу, как только поправится. Судьба хранила Тео Хенна на войне. Трижды он был на волоске от смерти. И каждый раз счастливо избегал ее. Вот и теперь ему сопутствует удача. Когда Хенн оправился от болезни, его направляют на легкие работы. Он работает на кухне, где готовят еду для русских офицеров и солдат. Эта кухня расположена за пределами лагеря. Работа на кухне позволяет Хенну немного подкормиться. Его силы постепенно восстанавливаются. За первой удачей следует вторая: Хенна посылают сортировать немецкую трофейную одежду, пригодную для русских -- пальто, рубашки, нижнее белье, носки. Конвоиры почти не следят за его работой. Он пользуется удобным случаем, чтобы припрятать что-то для себя, для предстоящего побега. Ему удается надеть и пронести в барак два комплекта нижнего белья и даже суконное пальто. Через некоторое время Хенна снова отправляют на шахту. Теперь он работает вполсилы: главное для него -- подготовка к побегу. Он бережет себя, старается восстановить физическую форму. На шахте вместе с Хенном работают и русские. Это