т найдут свободную минуту, чтобы уступить велениям сердца, между ними начнется драка из-за Долли, а кому тогда достанется добыча, нетрудно угадать. Весь былой страх перед этим человеком ожил в душе Долли и дошел до такого ужаса и отвращения, которых никакими словами не описать. Тысяча воспоминаний, сожалений, горестных дум, тоска и тревога осаждали ее день и ночь, и бедная Долли Варден, цветущая, веселая, прелестная Долли, поникла головкой, как вянущий цветок. С ее щек сошел румянец, мужество покинуло ее, нежное сердце совсем изболелось. Куда девались милые капризы, непостоянство, пленительное кокетство? Забыты были все победы, все маленькие тщеславные радости, и она целыми днями сидела, прижавшись к Эмме, вспоминая то нежно любимого старого отца, то мать, то их старый дом, и чахла от горя, как птичка в клетке. О, ветреные сердца, ветреные сердца, вы, что так весело плывете по течению, искритесь радостью, пока светит солнце, вы, пушок на плодах, весенний цвет, румяная летняя заря, жизнь мотылька, которая длится лишь один день, - как быстро вы гибнете во взбаламученном море жизни! Сердце бедной Долли, кроткое, беззаботное, непостоянное и суетное сердечко, беспокойно трепещущее, изменчивое, верное лишь радости, отражавшейся в блестящем взгляде, улыбках и смехе, это сердце разрывалось теперь на части. Эмма - та уже познала в жизни горе и потому легче переносила эти новые испытания. Ей нечем было утешить подругу, но она могла ее приласкать, успокоить, она это делала, и Долли льнула к ней, как ребенок к няньке. Стараясь ободрить Долли, Эмма как бы черпала в этом мужество, и хотя ночи были долги, а дни безотрадны, и на ней уже сильно сказывалось разрушительное действие бессонницы и утомления, хотя она яснее, чем Долли, понимала, что положение их ужасно и самое худшее впереди, - однако никто не слышал от нее ни единой жалобы. При негодяях, во власти которых они находились, Эмма держалась спокойно, и, несмотря на весь тайный страх, в ней чувствовалась твердая уверенность, что они не посмеют ее оскорбить, поэтому они все ее побаивались, и многие были убеждены, что она где-то в складках платья прячет оружие и при первой надобности не задумается пустить его в ход. Вот в каком состоянии были обе девушки, когда к ним посадили мисс Миггс. Сия достойная особа дала им понять, что и она тоже похищена ради ее прелестей, и таи расписала свое сопротивление, поистине героическое, ибо добродетель придала ей силу сверхъестественную, - что Эмма и Долли увидели в ней свою будущую защитницу и очень обрадовались. Но не только это утешение находили они сначала в обществе Миггс: эта молодая девица проявляла такую покорность судьбе, кротость, долготерпение, такую стойкость в испытаниях, все ее целомудренные речи дышали такой несокрушимой верой и смирением, такой твердой надеждой на лучшее, что Эмма, воодушевленная столь прекрасным примером, почувствовала новый прилив мужества. Она, конечно, нимало не сомневалась, что все это правда и Миггс, подобно им обеим, насильно оторвана от всего ей дорогого, измучена страхом и отчаянием. А бедняжка Долли в первые минуты оживилась, увидев человека, попавшего сюда прямо из ее родного дома. Но узнав, при каких обстоятельствах Миггс покинула этот дом и в чьи руки попал отец, она принялась плакать еще горше и не хотела слушать никаких утешений. Мисс Миггс усердно корила ее за такое отчаяние и умоляла брать пример с нее, твердя, что вознаграждена сторицей за пожертвования в красную копилку, ибо обрела этой ценой душевный мир и спокойную совесть. Перейдя на столь серьезные темы, мисс Миггс сочла своим долгом заняться обращением мисс Хардейл. С этой целью она пустилась в полемические рассуждения, изрядно длинные, в которых сравнивала себя с миссионером, посланником церкви, а мисс Эмму - с ходящим до тьме каннибалом. И надо сказать - она так часто возвращалась к этой теме и столько раз призывала Долли и Эмму брать с нее пример, в то же время словно хвастая обилием своих грехов и с упоением называя себя недостойной и жалкой рабой божией, что очень скоро стала уже не утешением, а истинным наказанием для бедных девушек, которым в этой тесной комнатушке некуда было от нее деваться, и они почувствовали себя еще более несчастными, чем раньше. Наступил вечер, и стражи (до сих пор аккуратно приносившие им в этот час еду и зажженные свечи) сегодня в первый раз оставили их в темноте. А малейшая перемена тревожила пленниц, порождала новые страхи. И когда прошло несколько часов, а они все еще сидели в полной темноте, даже Эмма не могла больше скрыть своей тревоги. Они напряженно прислушивались. Из передней комнаты все так же доносился тихий говор, а по временам - стоны; казалось, они вырывались у кого-то от страшной боли, несмотря на все усилия сдержать их. В той комнате, видимо, тоже сидели в темноте - ни один луч света не пробивался оттуда сквозь дверные щели, - и, против обыкновения, сидели тихо: ничто не нарушало тишины, не скрипела даже ни одна половица. Сначала мисс Миггс мысленно недоумевала, кто бы мог быть этот стонущий больной, но, поразмыслив, решила, что это, наверное, какая-то хитрость, которая входит в план Денниса и будет способствовать успеху его затеи. Придя к такому заключению, она, для успокоения Эммы, вслух высказала догадку, что там стонет, должно быть, какой-нибудь раненый нечестивец-папист. Воодушевленная этой приятной мыслью, она несколько раз пробормотала: "Слава богу!" - Неужели же после тех зверств, которые эти люди творили у вас на глазах, и после того, что вы сами, как и мы, попали к ним в руки, вы еще способны радоваться их жестокости? - заметила ей Эмма с некоторым возмущением. - Наши чувства - ничто, мисс, ими надо жертвовать ради святого дела. Аллилуйя, аллилуйя, мои дорогие джентльмены! Мисс Миггс повторяла это обращение пронзительно - громко и настойчиво. Быть может, она кричала в замочную скважину, чтобы быть услышанной в соседней комнате? Это оставалось неизвестным, так как в полном мраке ничего не было видно. - А если придет время - это может случиться каждую минуту! - и они захотят выполнить то, ради чего привезли нас сюда, - вы и тогда станете на их сторону и будете поощрять их? - спросила Эмма. - Буду, мисс, и благодарю за это небеса и милостивого господа, - с удвоенной энергией отчеканила Миггс. - Аллилуйя, дорогие джентльмены! Тут даже Долли, совсем павшая духом и пришибленная, вскипела и приказала Миггс немедленно замолчать. - Кому вы это изволите говорить, мисс Варден? - осведомилась Миггс, делая сильное ударение на слове "кому". Долли повторила приказание. - О, господи! Боже милостивый! - воскликнула Миггс с истерическим смехом. - Да, разумеется, замолчу! Как не замолчать? Ведь я - жалкая раба, годная только на то, чтобы работать, как лошадь, вечно работать и слышать одни попреки от людей, которым никак не угодишь, и не иметь свободной минутки, чтобы самой умыться да прибраться. Я - жалкий сосуд скудельный, не так ли, мисс? О да! Я занимаю низкое положение, судьба меня обделила, - так что же мне больше делать, как не унижаться перед негодной, испорченной дочерью матери-праведницы, матери, которая достойна быть причислена к лику святых, но должна терпеть обиды от своей многогрешной семьи? Я обязана смиряться перед теми, кто не лучше язычников, - так ведь, по-вашему, мисс? Еще бы! Единственное подобающее мне занятие - это помогать молодым кокеткам-язычницам причесываться да прихорашиваться и уподобляться гробам повапленным, чтобы мужчины думали, что нигде не подложено ни клочка ваты, что они не затягиваются, не употребляют притираний, что во всем этом нет никакого надувательства и земного тщеславия - не так ли, мисс? Да, да, именно так! Выпалив эту ироническую тираду с быстротой, попросту ошеломляющей и так громогласно и пронзительно (в особенности междометия), что совсем оглушила слушательниц, мисс Миггс заключила ее потоком слез (больше по привычке, ибо в данном случае уместны были вовсе не слезы, а триумф) и страстным призывом к Симу. Как повели бы себя Эмма Хардейл и Долли, долго ли мисс Миггс, подняв, наконец, открыто свое знамя, размахивала бы им перед пораженными девушками - трудно сказать, да и гадать не стоит, ибо в эту минуту произошло нечто неожиданное, всецело завладевшее вниманием всех троих. Они услышали сильные удары в наружную дверь дома, затем дверь эта с грохотом распахнулась, в передней комнате раздался какой-то шум и звон оружия. Окрыленные надеждой на то, что их, наконец, пришли спасать, Эмма и Долли стали громко звать на помощь. И призывы их не остались без ответа - через минуту к ним в комнату вбежал мужчина с обнаженной шпагой в руке. В другой руке он держал свечу. Восторг девушек сразу остыл, когда они увидели, что это человек совершенно им незнакомый. Но они все-таки стали горячо умолять его увести их отсюда к родным. - А для чего же я здесь? - ответил он, закрыв дверь и прислонившись к ней спиной. - Затем я и добирался сюда, несмотря на все препятствия и опасности, чтобы спасти вас. Никакими словами не опишешь радости бедных пленниц. Крепко обнявшись, они благодарили бога за так своевременно подоспевшую помощь. Их спаситель шагнул к столу, чтобы поставить на него свечу, и тотчас воротился к двери. Сняв шляпу, он с улыбкой посмотрел на девушек. - Вы пришли с вестями о моем дяде, сэр? - спросила Эмма, порывисто оборачиваясь к нему. - И о моих родителях? - подхватила Долли. - Да, - сказал незнакомец. - И с добрыми вестями. - Значит, они живы и невредимы? - в один голос крикнули Эмма и Долли. - Да, да, невредимы. - И здесь? Близко? - Не скажу, чтобы близко, - ответил он успокоительным тоном. - Но и не так уж далеко. Ваши друзья, милочка, - это относилось к Долли, - находятся в нескольких часах езды отсюда. И я надеюсь, что вас еще сегодня отвезут к ним! - А мой дядя, сэр... - запинаясь, начала Эмма. - Ваш дядя, дорогая мисс Хардейл, к счастью - я говорю "к счастью", потому что мало кому из наших единоверцев это удалось, - уехал из Англии на континент и сейчас он в безопасности. - Слава богу, - прошептала Эмма. - Да, вам есть за что благодарить бога. Вы видели зверства только одной ночи и даже вообразить себе не можете, от чего бог спас вашего дядю. - Он хочет, чтобы я ехала к нему? - И вы еще спрашиваете? - удивленно воскликнул незнакомец. - Хочет ли он этого? Да вы понятия не имеете, как опасно сейчас оставаться в Англии, как трудно из нее выбраться и чего бы только не дали сотни людей за такую возможность... Ах, простите, я забыл, что вы этого не можете знать, так как столько времени были в заключении. - Из ваших намеков, сэр, мне стало ясно то, что вы боитесь сказать прямо, - отозвалась Эмма. - Значит, виденное нами было только началом? И худшее еще впереди? Ужасы продолжаются до сих пор? Он пожал плечами, покачал головой, развел руками. И все с той же заискивающей улыбкой, в которой было что-то неприятное, молча опустил глаза. - Вы смело можете сказать мне всю правду, сэр, - промолвила Эмма. - Мы здесь уже подготовлены к самому худшему. Но тут вмешалась Долли и стала упрашивать Эмму слушать не самое худшее, а самое лучшее. Она и к незнакомцу обратилась с той же мольбой - рассказать только добрые вести, а дурные отложить до того времени, когда они благополучно вернутся к своим. - Скажу вам все в двух словах, - начал незнакомец, довольно неласково взглянув на дочку слесаря. - Против нас все, все до единого. Улицы кишат солдатами, которые с мятежниками заодно и действуют им в угоду. Мы можем надеяться только на бога и спасения искать только в бегстве. Да и это - дело ненадежное, потому что за нами шпионят со всех сторон, задерживают нас здесь и силой и обманом. Мисс Хардейл, поверьте, я терпеть не могу говорить о себе, о том, что я сделал и готов сделать, потому что это может показаться хвастовством. Но у меня среди протестантов большие связи, и, так как все мое состояние вложено в их коммерческие предприятия, я, к счастью, имел возможность спасти вашего дядю. Я могу спасти и вас, я поклялся ему сделать это и не покидать вас, пока не передам ему с рук на руки. Вот почему я здесь. Благодаря измене - или, может быть, раскаянию - одного из ваших стражей, мне удалось узнать, где вас спрятали. И вы сами видите - я шпагой проложил себе дорогу сюда. - Скажите, - спросила Эмма нерешительно, - у вас есть записка от дяди или другое какое-нибудь доказательство? - Ничего у него нет! - воскликнула вдруг Долли, решительно указывая на незнакомца. - Я теперь вижу, что нет. Ради бога, не уезжай с ним! - Тише ты, дурочка! - бросил он ей, сердито нахмурившись. - Замолчи сейчас же! Нет, мисс Хардейл, у меня нет с собой ни письма, ни чего-нибудь другого от вашего дяди. Я сочувствую вам и всем, так тяжело и незаслуженно пострадавшим, но своей жизнью я тоже дорожу. Поэтому я не ношу при себе никаких писем, которые, если бы их нашли, стоили бы мне головы. Мне и в голову не пришло запасаться какими-то доказательствами моей честности, да и мистер Хардейл не предлагал мне их - вероятно, потому, что он слишком уверен в человеке, которому обязан жизнью. В этих словах звучал упрек, тонко рассчитанный на характер Эммы. Но на Долли, девушку иного склада, он не произвел никакого впечатления, и она продолжала нежнейшими словами, какие могла придумать заклинать подругу, чтобы она не поддавалась уговорам незнакомца. - Время не терпит, - сказал незнакомец и, как он ни силился показать свое горячее участие, в его ровном голосе звучала какая-то режущая ухо холодность. - Опасности грозят со всех сторон. Видно, я напрасно рисковал жизнью, - что ж, пусть будет так. Но если вам суждено еще когда-нибудь увидеть дядю, - будьте тогда ко мне справедливы. Сдается мне, что вы решили оставаться здесь. Так помните же, мисс Хардейл: я вас предупреждал, что вам грозит, и снимаю с себя всякую ответственность. - Погодите, сэр, - воскликнула Эмма, - одну минутку, прошу вас! Не можете ли вы, - она крепче обняла Долли, - взять с собой нас обеих? - Когда в городе такое творится, провезти благополучно и одну женщину - задача нелегкая. Не говорю уже о том, как опасно было бы привлечь к себе внимание толпы на улицах, - ответил незнакомец. - Я вам уже сказал, что вашу подругу сегодня отвезут домой. Если вы согласитесь довериться мне, мисс Хардейл, я сейчас же дам ей надежную охрану и выполню свое обещание... Неужели вы решили остаться здесь? Люди всех сословий и вероисповеданий бегут из города, который разграблен весь из конца в конец. Не задерживайте меня, я могу быть полезен в другом месте. Едете или остаетесь? - Долли, - торопливо заговорила Эмма, - дорогая моя девочка, это наша последняя надежда. Мы расстанемся сейчас только для того, чтобы встретиться потом в счастливые и мирные дни. Я доверюсь этому джентльмену. - Нет, нет, нет! - закричала Долли, уцепившись за нее. - Ради всего святого, не уезжай! - Ты же слышала, дорогая, - сегодня, уже сегодня, через несколько часов - подумай! - ты будешь дома, с родными! Ведь они умрут, если ты не вернешься! Они убиты горем! Молись за меня, а я буду молиться за тебя, дорогая. И никогда не забывай тех дней, что мы провели с тобой вместе. Ну, давай простимся. Скажи мне: "С богом!" Но Долли не в силах была выговорить ни слова. Даже после того, как Эмма сто раз поцеловала ее в щеку, омочив рту щеку слезами, Долли, повиснув у нее на шее, только плакала, плакала, крепко обнимала и не отпускала ее. - Ну, довольно, нельзя терять ни минуты! - крикнул незнакомец и, насильно разжав руки Долли, грубо оттолкнул ее, а Эмму увлек к двери. -Эй, вы, там, живей! Все готово? - Как же! Совсем готово! - прогремел вдруг из-за двери голос, заставивший незнакомца вздрогнуть. - Назад, если тебе жизнь дорога! И в тот же миг незнакомец упал, как бык под обухом, - казалось, потолок обрушился и раздавил его. А комнату наполнил веселый яркий свет, в дверях показались сияющие лица, и Эмма очутилась в объятиях дяди, а Долли с пронзительным криком кинулась к отцу и матери. Что тут было - обмороки, улыбки и слезы, смех и плач, град вопросов, остававшихся без ответа!.. Все говорили разом, все были вне себя от радости. А сколько поцелуев, поздравлений, ласк и рукопожатий! Все новые и новые взрывы бурного восторга. Никакими словами всего этого не опишешь. Прошло немало времени - и, наконец, первым опомнился старый слесарь и бросился обнимать двух каких-то людей, скромно стоявших в стороне, чтобы не мешать семейной встрече. И тут девушки увидели - знаете, кого? Эдварда Честера и Джозефа Уиллета. - Посмотрите на них! - кричал слесарь. - Что было бы с нами, если бы не они? Ах, мистер Эдвард, мистер Эдвард! Ах, Джо, Джо! Какую тяжесть вы сняли сегодня с моей души! - Это мистер Эдвард сшиб его с ног, - сказал Джо. - Мне сильно хотелось самому это сделать, но я уступил мистеру Эдварду. Эй, вы, храбрец, придите в себя! Не век же вам лежать здесь. С этими словами Джо ногой (его единственная рука была занята) слегка ткнул в грудь мнимого спасителя Эммы. Гашфорд (да, это был не кто другой, как он) поднял голову и приниженно, но злобно, как поверженный демон, попросил, чтобы с ним обращались повежливее. - Мистер Хардейл, я имею доступ ко всем бумагам милорда, - сказал он смиренно. Но мистер Хардейл стоял к нему спиной и даже не оглянулся. - Среди них есть очень важные документы. Многие из них хранятся в секретных ящиках и в разных местах, о которых знаем только милорд и я. Я могу дать весьма ценные сведения и оказать важные услуги следствию. Если со мной здесь будут плохо обращаться, вы ответите за это. - Тьфу! - Джо плюнул с омерзением. - Вставайте, вы! Вас там дожидаются. Вставайте сейчас же, слышите? Гашфорд медленно поднялся, подобрал свою шляпу и с плохо скрытой злобой, но в то же время с внушающей отвращение трусливой покорностью поглядывая вокруг, выбрался из комнаты. - А теперь, джентльмены, - сказал Джо, вынужденный говорить за всех в этой молчаливой компании, - нам, пожалуй, надо возвращаться в "Черный Лев" - и чем скорее, тем лучше. Мистер Хардейл утвердительно кивнул головой и, взяв племянницу под руку, вышел первый, а за ним - слесарь, миссис Варден и Долли, на которую сыпалось столько ласк и поцелуев, что их с избытком хватило бы на дюжину таких Долли. Эдвард Честер и Джо шли последними. И неужели же Долли ни разу не оглянулась, так-таки ни разу? Неужели из-под темных ресниц, опущенных на разгоревшиеся щеки, не был брошен ни один беглый взгляд, ни на миг не сверкнул в их тени блестящий глазок? Джо показалось, что сверкнул, и вряд ли он мог ошибиться: ибо, по правде сказать, таких глаз, как у Долли, было немного. Передняя комната, через которую им пришлось проходить, была полна народу. Был тут и мистер Деннис под надежным караулом и укрывавшийся здесь со вчерашнего дня, лежавший за деревянной перегородкой, которая теперь была снесена, Саймон Тэппертит, весь в ожогах, избитый, простреленный. Точеные ножки, его гордость и утешение, слава всей жизни, были размозжены и представляли собой какую-то бесформенную уродливую массу. Задрожав при виде этого жуткого зрелища, Долли крепче прижалась к отцу: теперь она поняла, чьи стоны слышали они с Эммой. Но ни ожоги, ни ушибы, ни пулевая рана, ни страшная боль в раздробленных ногах и вполовину не причиняли Саймону таких мук, какие он испытал, когда Долли прошла мимо него в сопровождении своего спасителя, Джо. У дверей ждала карета, и через минуту Долли благополучно сидела внутри между отцом и матерью, а напротив уселись Эмма Хардейл и ее дядя, и все это был не сон, а действительность! Но ни Джо, ни Эдварда здесь уже не было, они ушли, ничего не сказав на прощанье, только издали поклонившись. О, господи, как долог был путь до "Черного Льва"! ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ВТОРАЯ До "Черного Льва" и в самом деле было не близко, путешествие заняло много времени, и, несмотря на явные доказательства реальности всех последних событий, Долли никак не могла отделаться от ощущения, будто ей всю ночь снится сон и она до сих пор еще не проснулась. Даже когда их карета остановилась уже перед "Черным Львом", когда из открытой двери хлынул яркий свет и хозяин, выбежав навстречу с радушным приветствием, стал помогать им сойти, Долли и тогда еще была не вполне уверена, что она все это видит и слышит наяву, а не во сне. Здесь же, у дверец кареты, очутились вдруг Эдвард Честер и Джо Уиллет, один справа, другой слева: должно быть, они ехали позади в другом экипаже. Это было так удивительно, так непостижимо, и Долли теперь еще больше склонна была думать, что крепко спит и видит сон. Но когда на сцену появился мистер Уиллет-старший, то есть старый Джон собственной персоной, все тот же упрямый тугодум с двойным подбородком таких размеров, каких не в состоянии вообразить себе ни один человек при самом смелом полете богатой фантазии, - тут уж Долли очнулась, и пришлось ей поверить, что все это происходит наяву. А Джо, оказывается, лишился руки - это он-то, такой статный, красивый и славный парень! Когда Долли взглянула на него и подумала, сколько он, должно быть, выстрадал и в каких далеких странах пришлось ему скитаться, когда она спросила себя, какая же девушка была его сиделкой (эта девушка, наверное, терпеливо, нежно и заботливо ухаживала за ним, как делала бы на ее месте она, Долли), слезы подступили к ее глазам, она уже не могла их удержать и тут же на людях горько расплакалась. - Мы ведь теперь все в безопасности, Долли,- ласково успокаивал ее отец. - И больше нас никто не разлучит. Ну, полно, деточка, успокойся! Жена слесаря, вероятно, лучше мужа понимала, отчего плачет дочь. Миссис Варден была теперь уже совсем не та, (тяжелые дни смуты все-таки принесли кое-какую пользу), и она так же, как муж, стала нежно утешать Долли. - Может, она голодна, - сказал мистер Уиллет-старший, обводя взглядом окружающих. - Да, ручаюсь, что в этом все дело. Я и сам уже проголодался. Хозяин "Черного Льва" не менее, чем Джон, заждался ужина, ибо прошли уже все подходящие для этого часы, поэтому он приветствовал догадку Джона, как величайшее открытие, глубокую философскую идею. А так как стол был давно накрыт, они немедленно сели ужинать. Разговор за столом шел не очень оживленно, да и ели некоторые из присутствующих без особого аппетита. Зато старый Джон трудился за всех и вообще отличался в этот вечер. Не подумайте, что он так уж блистал красноречием, - ему мешало то, что не было здесь старых приятелей, которых он привык "задирать". Сына он теперь побаивался, у него было смутное подозрение, что Джо способен при малейшей обиде одним ударом свалить "Черного Льва" на пол в его собственной столовой и затем немедленно умчаться в Китай или другую дальнюю и неведомую страну, где останется навсегда или по крайней мере до тех пор, пока не лишится второй руки, обеих ног, а чего доброго - и глаза в придачу. Поэтому мистер Уиллет молчал, но как только разговор за столом прерывался, он прибегал к своеобразной мимике, в которой, по мнению "Черного Льва", знавшего его много лет, на этот раз превзошел самого себя и все ожидания самых восторженных его почитателей. Предметом, всецело занимавшим мысли мистера Уиллета и вызывавшим с его Стороны такие странные пантомимы, был пустой рукав его калеки-сына, в чье несчастье он все еще никак не мог поверить. После их первого свидания старый Джон в сильном замешательстве ушел на кухню и уставился на огонь, словно ища своего неизменного советчика во всех трудных и спорных вопросах. Но так как на кухне "Черного Льва" не было котла, а его собственный громилы так изувечили и помяли, что он пришел в полную негодность, то Джон окончательно растерялся и весь этот день прибегал к престранным способам разрешить свои сомнения: он то щупал рукав одежды Джо, подозревая, видимо, что потерянная рука найдется там, то осматривал свои собственные руки и руки всех присутствующих, словно желая убедиться, что человеку полагается иметь их две, а не одну, то просиживал часами в мрачном раздумье, пытаясь припомнить, каким был его сын в детстве, действительно ли у него тогда имелись две руки или только одна, то предавался другим размышлениям в таком же роде. В этот вечер за ужином, очутившись среди людей, так хорошо и давно знакомых, мистер Уиллет с удвоенной энергией занялся решением мучившей его загадки и был, по-видимому, твердо намерен выяснить правду сегодня или никогда. Проглотив кусок-другой, он каждый раз откладывал нож и вилку и в упор смотрел на сына - главным образом на его пустой рукав. Затем медленно обводил всех глазами, пока не встречал чей-нибудь ответный взгляд, а тогда торжественно и глубокомысленно качал головой, хлопал себя по плечу и подмигивал, вернее засыпал одним глазом минуты на две, ибо процесс подмигивания происходил у Джона очень медленно. Открыв затем глаз и снова важно покачав головой, он брал нож и вилку и принимался за прерванную еду, но ел рассеянно - положит кусок в рот, а в то же время, сосредоточив все внимание на Джо, в каком-то остолбенении смотрит, как тот одной рукой режет мясо, смотрит до тех пор, пока не начнет давиться застрявшим в горле куском, и тогда только приходит в себя. По временам он пускал в ход разные уловки - попросит Джо передать ему соль, перец, уксус, горчицу, - словом, что-нибудь с той стороны, где у Джо нет руки, и жадно наблюдает, как тот сделает это. С помощью всех этих экспериментов Джон в конце концов разрешил свои сомнения и успокоился. Положив нож по одну сторону, а вилку - по другую сторону тарелки, он сделал основательный глоток из стоявшей перед ним кружки (все время не спуская глаз с Джо), откинулся на спинку стула и с глубоким вздохом изрек, обводя всех глазами: - Ее отняли! - Клянусь богом! - воскликнул "Черный Лев", стукнув кулаком по столу. - До него это дошло, наконец! - Да, сэр, - сказал мистер Уиллет с миной человека, выслушавшего вполне заслуженную похвалу. - Вот она куда делась: ее отрезали! - Объясни ему, где это случилось, - сказал "Черный Лев", обращаясь к Джо. - Я потерял ее при защите Саванны*, отец. - При защите Сальваны, - тихонько повторил мистер Уиллет и опять обвел всех взглядом. - В Америке, где идет война, - пояснил Джо. - В Америке, где идет война. Так, значит: потерял при защите Сальваны, в Америке, где идет война. Продолжая твердить вполголоса, как бы про себя, эту новость (которая в таких же точно выражениях сообщалась ему уже раньше по меньшей мере пятьдесят раз), мистер Уиллет встал из-за стола, подошел к Джо, ощупал его пустой рукав снизу доверху, до того места, где сохранился обрубок, покачал головой... потом, подойдя к камину, разжег свою трубку, потом пошел к двери, обернулся, указательным пальцем отер левый глаз и с расстановкой произнес: - Мой сын... потерял... руку... при защите Сальваны... в Америке... где идет война. - С этими словами он вышел и больше в этот вечер не возвращался. Скоро и остальные, под разными предлогами, один за другим ушли из столовой. Только Долли все еще сидела - для нее было большим облегчением остаться, наконец, одной, и она дала волю слезам. Но вот в конце коридора послышался голос Джо: он желал кому-то доброй ночи. Прощается! Значит, уйдет - и может быть, далеко. Но куда же, к кому он может идти в такой поздний час? Она услышала его шаги в коридоре. Он прошел мимо двери... Потом шаги затихли как бы в нерешимости... Возвращается! Сердце Долли сильно забилось. Вот он заглянул в дверь. - Покойной ночи? Он не назвал ее по имени, но хорошо и то, что не сказал "мисс Варден". - Покойной ночи! - прорыдала она в ответ. - Ну, зачем вы так огорчаетесь? Ведь все прошло и не воротится! - с участием сказал Джо. - Не плачьте, не могу я видеть ваших слез. Перестаньте думать об этом - ведь вы уже в безопасности и должны чувствовав себя счастливой. Но Долли заплакала еще горше. - Знаю, что вы пережили тяжелые дни, - продолжал Джо, - а между тем вы нисколько не изменились - разве только к лучшему. Все говорят, что вас не узнать, но я с этим не согласен. Вы всегда были чудо как хороши, а теперь стали еще красивее, ей-богу! Вы извините, что я так говорю. Но вы же сами это знаете, вам, наверно, это часто твердят... Долли действительно знала это и слышала от других очень часто. Но каретника она давно уже считала настоящим ослом, и то ли боялась сделать такое же открытие относительно других своих поклонников, то ли так привыкла к их комплиментам, что перестала обращать на них внимание. Во всяком случае, достоверно одно: хоть она и продолжала сейчас заливаться слезами, но никогда еще ничто в жизни не радовало ее так, как обрадовали слова Джо. - Я буду вас благословлять всю жизнь, - сказала она, плача. - У меня сердце будет разрываться на части всякий раз, как услышу ваше имя... Я буду молиться за вас каждое утро и каждый вечер до самой смерти! - Правда? - стремительно спросил Джо. - Неужели правда? Я так... я очень рад и горжусь этим... Долли все еще всхлипывала, закрыв платочком глаза. А Джо все стоял и смотрел на нее. - Ваш голос так живо напомнил мне прошлое, - сказал он, наконец. - Кажется, будто снова настал тот счастливый вечер - вы не сердитесь, что я вспоминаю о нем? - и ничего не изменилось за все эти годы. Как будто и не было всего того, что мне пришлось перенести, и я вчера только сшиб с ног бедного Тома Кобба и перед тем, как удрать, пришел к вам с узелком на плече. Помните? Помнит ли она? Но Долли ничего не ответила и только на миг подняла глаза. Это был один мимолетный взгляд, взгляд сквозь слезы. Но он заставил Джо надолго замолчать. - Ну, что ж, - решительно сказал он, наконец. - Значит, суждено было, чтобы все пошло по-другому. Я уехал за море и все эти годы воевал летом, мерз зимой. Вернулся я таким же бедняком, как ушел, да еще калекой в придачу. Но поверьте, Долли, мне легче было бы потерять и другую руку - что там руку, даже голову сложить! - чем вернуться и не застать вас в живых, или застать не такой, какой вы мне всегда казались, и какой я желал и мечтал увидеть вас. Слава богу, что этого не случилось. О, как сильны, как горячи были чувства, волновавшие эту новую Долли, ту, что пять лет назад была только маленькой кокеткой! Она, наконец, узнала, что и у нее есть сердце. До сих пор она не понимала его и потому не могла оценить сердца Джо. Каким бесценным сокровищем казалось оно ей сейчас! - Было время, - сказал Джо все так же искренне и просто, - когда я надеялся вернуться богатым и жениться на вас. Но тогда я был еще мальчишкой и давно уже перестал об этом мечтать. Я бедняк, калека, отставной солдат и должен быть доволен, что хоть жив остался. Я и сейчас не стану вас уверять, что мне легко будет примириться с вашим замужеством. Но я рад - слава богу, могу это сказать от души, - что вас все любят и восхищаются вами, что вам легко будет выбрать в мужья, кого захотите, и найти счастье. А для меня утешение и то, что вы будете говорить обо мне со своим мужем. И, может быть, придет время, когда я способен буду подружиться с ним, пожимать ему руку, навещать вас, как старый друг, который знал вас еще девочкой. Прощайте, Долли, да хранит вас бог! Его рука дрожала, да, дрожала, но, пожав руку Долли, он решительно вышел из комнаты. ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ В ту пятницу, когда Эмма и Долли были спасены благодаря своевременной помощи Джо и Эдварда Честера, к вечеру бои совсем прекратились, и в объятой страхом столице был восстановлен мир и порядок. Правда, после такой бури никто не мог поручиться, что это спокойствие будет длительным, что не вспыхнут новые волнения еще страшнее недавних, толпа опять начнет буйствовать, на улицах будет литься кровь. Поэтому те, кто бежал из города, не возвращались пока, а многие семьи, которым раньше не удалось уехать, теперь воспользовались затишьем и покинули Лондон. Все лавки, от Тайберна до Уайтчепла, по-прежнему, были закрыты, и в торговых кварталах замерла деловая жизнь. Однако, вопреки зловещим предсказаниям многочисленной категории людей, которые с удивительной прозорливостью видят всегда впереди самое мрачное, в городе царило полное спокойствие. Войска, расставленные во всех главных частях его и важных пунктах, усмиряли бродившие по улицам кучки мятежников; поиски участников разгрома продолжались с неослабевающей энергией, и если среди них и были такие отчаянные смельчаки, которые после виденных ими жутких картин решились бы снова выступить, - даже их настолько устрашили принятые властями меры, что они поторопились укрыться, кто где мог, и думали только о собственной безопасности. Словом, мятежники были окончательно рассеяны. Более двухсот убиты на улицах, двести, пятьдесят тяжело ранены и лежали в больницах, семьдесят восемь из них скоро умерли. Сто человек уже сидели в тюрьме, и число арестованных росло с каждым часом. Сколько мятежников погибло во время пожаров и стало жертвами собственной необузданности, установить было невозможно. Известно только, что одни нашли страшную смерть в огне, ими же зажженном, другие, забравшись в подвалы и погреба, чтобы всласть напиться вина или чтобы обмыть раны, не вышли оттуда на свет божий. Спустя много недель лопаты рабочих обнаружили это с полной очевидностью в черной, давно остывшей золе пожарищ. За четыре дня мятежа было разрушено семьдесят два дома и четыре сильно укрепленных тюрьмы. Имущества, по оценке пострадавших, погибло на сто пятьдесят пять тысяч фунтов, а по самому умеренному и беспристрастному подсчету людей незаинтересованных - на сто двадцать пять тысяч. Эти огромные убытки были вскоре возмещены разоренным гражданам из общественных средств: по постановлению палаты общин деньги собирали во всем городе, в графстве и Саутуорке, Однако более всех пострадавшие лорд Мэнсфилд и лорд Сэвиль отказались от возмещения им убытков. Еще во вторник на заседании палаты общин, происходившем при закрытых дверях и под охраной караулов, решено было после подавления беспорядков сразу же приступить к самому серьезному рассмотрению петиций протестантов. Во время обсуждения этого вопроса один из членов палаты, мистер Хэрберт, встал и в негодовании попросил палату обратить внимание на то, что лорд Джордж Гордон сидит в зале с синей кокардой на шляпе, отличительным знаком мятежников. И соседи лорда не только заставили его снять кокарду, но когда он пожелал выйти на улицу и, по своему обыкновению, успокоить толпу неопределенным обещанием, что палата "намерена их удовлетворить", несколько членов палаты силой удержали его на месте. Словом, беспорядок и насилие, торжествовавшие на улицах Лондона, проникли и в парламент. Здесь, как и повсюду, панический страх победил все, и традиции были на время забыты. В четверг обе палаты отложили заседание до следующего понедельника, объявив, что невозможно с должной серьезностью и свободой обсуждать важные дела, пока здание парламента окружено вооруженными войсками. Мятежники были усмирены, но горожане переживали новые тревоги: так как все главные улицы и площади в городе были заняты солдатами, которым дано было неограниченное право пускать в ход мушкеты и сабли, то люди верили слухам, что город на военном положении, и жадно внимали жутким рассказам о якобы повешенных на фонарях мятежниках в Чипсайде и на Флит-стрит. Страшные слухи были опровергнуты официальным сообщением, что всех арестованных бунтовщиков будет судить по существующим законам особая комиссия; но не успели улечься эти толки, как началась новая паника - везде шептались о том, что у некоторых мятежников найдены французские деньги и беспорядки поощряются иностранными державами, которые хотят разорения и погибели Англии. Молва эта, которую еще поддерживали подметные анонимные прокламации, родилась, вероятно, потому, что в карманы мятежников во время грабежей вместе с другой добычей попало и немного иностранных монет, а при обысках эти деньги были найдены у арестованных и на трупах. Слухи эти вызвали огромную сенсацию, и возбужденные люди, склонные подхватывать малейший повод к тревоге, усердно раздували их. Но так как весь день пятницы и следующая ночь прошли спокойно и ничего нового горожане не узнали, то к ним начала возвращаться уверенность, что все ужасы кончились. Даже самые трусливые и отчаявшиеся вздохнули свободнее. В Саутуорке целых три тысячи жителей взяли на себя охрану порядка, и каждый час их патрули обходили улицы. Этому похвальному примеру не замедлили последовать и в других местах, и так как мирные обыватели становятся обычно удивительно храбрыми, после того как опасность миновала, - они проявляли теперь бешеную энергию и прямо-таки дерзкую отвагу: без колебаний останавливали прохожих самого внушительного вида и подвергали их суровому допросу. То же самое они безапелляционно проделывали со всеми посыльными, служанками и подмастерьями, спешившими по своим делам. День клонился к вечеру, и во всех углах и закоулках города стал скопляться мрак, словно втихомолку пробуя свои силы перед тем, как смело выползти и открыто завладеть улицами. А в это время Барнеби сидел в своей камере, дивился царившей кругом тишине и тщетно напрягал слух, чтобы услышать шум и крики, еще недавно раздававшиеся везде с наступлением темноты. Подле него, держа его руку в своей, сидела та, чье присутствие вселяло в его душу мир и покой. Убитая горем, она сильно исхудала, переменилась, но в его глазах она была все та же. - А что, мама, - спросил он после длительного молчания, - долго меня продержат здесь? Сколько еще дней и ночей? - Недолго, родной. Надеюсь, что недолго. - Надеешься! Да ведь твоя надежда не раскует этих цепей. Я тоже все время надеюсь, но им до этого дела нет. И Грип надеется, но кто думает о Грипе? Ворон каркнул отрывисто и уныло, что на вороньем языке явно означало "никто". - Да, кто, кроме тебя и меня, думает о Грипе? - продолжал Барнеби, приглаживая взъерошенные перья своего друга. - Он здесь совсем перестал болтать. Ни единого слова не хочет говорить в тюрьме - вот как захандрил! Целыми днями сидит в темном углу, то дремлет, то смотрит на свет, который прокрадывается сквозь решетку, и тогда его блестящий глазок сверкает, как будто в него залетела искра во время пожара и не гаснет до сих пор. Но кто пожалеет Грипа? Ворон снова каркнул: "Никто!" - А кстати, - Барнеби перестал гладить Грипа и, положив матери руку на плечо, с беспокойством заглянул ей в глаза. - Если меня убьют... А меня хотят убить, я слышал, как это говорили... Что будет с Грипом, когда меня повесят? Знакомое ли слово, или ход собственных мыслей вдруг вызвали в памяти Грипа его любимую фразу, - он крикнул: "Не вешай носа!" - но, не докончив, откупорил только одну бутылку и снова слабо каркнул, - казалось, даже на такую коротенькую фразу у него не хватает духу. - Может, и его убьют, как меня? - сказал Барнеби. - А хорошо бы, если бы ты, я и он могли умереть вместе! Никому из нас не пришлось бы тосковать. Ну, да пусть делают, что хотят, - я не боюсь их, мама! - Тебе не сделают ничего худого, - выговорила мать с трудом - ее душили слезы. - Они и пальцем тебя не тронут, когда узнают все. Я уверена, что не тронут. - О, не будь так уверена! - воскликнул Барнеби. Ему доставляла своеобразное удовольствие мысль, что он проницательнее матери и не обманывается, как она. - Меня заметили с самого начала. Я слышал, как они говорили это вчера вечером, когда вели меня сюда, и думаю, что это правда. Но ты не плачь, мама! Они говорили, что я - смельчак, и это верно, я ничего не боюсь и не буду бояться. Ты, может, считаешь меня дурачком, но умереть я сумею без страха, не хуже всякого другого. Ведь я же ничего плохого не сделал, правда? - добавил он быстро. - Да, бог видит, что ты не виноват, - отвечала мать. - Ну, тогда чего мне бояться? Пусть приходит самое худшее. Помнишь, раз я спросил у тебя, что такое смерть, а ты сказала, что смерть совсем не страшна, если человек не делал в своей жизни зла. Ага, ты думала, что я забыл это! Его веселый смех и шутливый тон разрывали матери сердце. Она притянула его к себе поближе и попросила говорить шепотом и сидеть тихонько, потому что уже темнеет, и недолго им быть вместе, ей скоро придется уходить. - А завтра придешь опять? - спросил Барнеби. - Приду, сынок. Каждый день буду приходить. Мы с тобой больше никогда не расстанемся. Он весело сказал, что это чудесно, ему только этого и хочется, и он заранее знал, что она так ответит. Потом спросил, где она пропадала так долго и почему не пришла поглядеть на него, когда он воевал как храбрый солдат. Он стал излагать ей свои безумные планы, как им разбогатеть и зажить припеваючи. Смутно чувствуя, что мать страдает, и страдает из-за него, он, чтобы ее утешить и успокоить, стал вспоминать прежнюю мирную жизнь, свои забавы и прогулки на воле, нимало не подозревая, что каждое его слово для нее - нож острый и что ее душат слезы при воспоминании об утраченном. - Мама, - сказал Барнеби, когда послышались шаги. тюремщика, который запирал на ночь камеры. - Когда я давеча заговорил про отца, ты крикнула; "Перестань!" - и отвернулась. Почему? Ну, объясни. Скажи хоть два слова. Ты всегда думала, что он умер. Так неужели ты не рада тому, что он жив и вернулся к нам? Где он сейчас? Здесь, в тюрьме? - Ни у кого не спрашивай, где он, и ни с кем не говори о нем, - ответила мать. - Но отчего? Оттого, что он суров и резок? По правде сказать, он мне не нравится, и я не люблю оставаться с ним наедине. Но почему ты не хочешь и говорить о нем? - Потому что я сожалею, что он жив. Потому что для меня большое горе, что он вернулся, что вы встретились. Потому что я всю жизнь только к тому и стремилась, родной мой, чтобы навсегда разлучить вас. - Разлучить отца и сына? Да почему же? - Он... он пролил кровь, - прошептала она ему на ухо. - Пора тебе узнать это. Он пролил кровь человека, который любил его, который ему доверял и никогда ни словом, ни делом не обидел его. Барнеби в ужасе отшатнулся, глянул на родимое пятно у себя на руке и, весь дрожа, спрятал поскорее руку в складках одежды. - Хотя нам и надо его избегать, но все-таки он твой отец, - торопливо добавила миссис Радж, услышав, что ключ повернулся в замке. - И я - его несчастная жена. Он приговорен и должен скоро умереть. Но пусть это будет не по нашей вине. Нет, если мы уговорим его раскаяться, наш долг - жалеть и любить его. Ты никому не говори, кто он. Говори, что вы вместе бежали из тюрьмы и больше ты о нем ничего не знаешь. Если будут тебя допрашивать насчет него, молчи. Ну, покойной ночи, мой голубчик, храни тебя господь! Она вырвалась из его объятий, и через секунду Барнеби остался один. Долго стоял он, не двигаясь, закрыв лицо руками. Потом, рыдая, упал на свою убогую постель. Но вот медленно взошла луна во всем своем кротком величии, выглянули звезды, и сквозь решетку круглого оконца небо засияло мягким светом, как сияет доброе дело человека единственным просветом в его мрачной грешной жизни. Барнеби поднял голову и загляделся на это тихое небо, печально улыбавшееся земле. Казалось, ночь, более милосердная, чем день, скорбно взирала на страдания и злые дела человеческие. Барнеби почувствовал, как мир сходит к нему в душу. Бедный идиот, запертый в тесной клетке, глядя на этот кроткий свет, был так же близок душой к богу, как самый свободный и уважаемый человек во всем громадном городе. И в его плохо затверженной молитве, обрывке гимна, которым он убаюкивал сам себя в детстве, было больше подлинного жара, чем в любой ученой проповеди, когда-либо оглашавшей своды старых соборов. Проходя одним из тюремных дворов, миссис Радж сквозь решетку увидела в соседнем дворе своего мужа: он ходил взад и вперед, скрестив руки на груди и понурив голову. Она спросила у провожавшего ее к выходу тюремщика, можно ли поговорить с этим заключенным. - Можно, - ответил тот, - но только поскорее. Пора запирать ворота, осталось только минуты две. Говоря это, он отпер решетку и пропустил ее. Решетка, поворачиваясь на петлях, резко заскрипела, однако Радж оставался глухим ко всему и, не подняв головы, не обернувшись, продолжал ходить вокруг тесного дворика. Жена окликнула его, но голос ее был слаб и оборвался. Наконец она подошла ближе, и когда он проходил мимо, протянула руку и дотронулась до него. Радж отшатнулся, весь дрожа, но, увидев, кто это, спросил, зачем она сюда пришла. И, не дав ей времени ответить, заговорил сам: - Что же меня ждет - жизнь или смерть? Погубишь ты меня или пощадишь? - Мой сын... наш сын тоже здесь, в тюрьме, - сказала она вместо ответа. - Ну и что же? - крикнул он, в раздражении топнув ногой. - Я это знаю без тебя. Но он мне столько же может помочь, сколько я - ему. Если ты пришла только для того, чтобы болтать о нем, так можешь убираться! Он снова забегал вокруг двора, но когда вернулся к тому месту, где стояла жена, остановился и спросил: - Чего мне ждать - спасения или смерти? Раскаялась ты, наконец, в своем упорстве? - А ты? - отозвалась она. - Ты раскаешься, пока еще не поздно? Не надейся, что я тебя могу спасти, если бы даже решилась... - Скажи лучше - если бы захотела! - Бормоча ругательства, он сделал попытку вырваться и пройти мимо. - Да, если бы захотела. - Погоди минуту, только одну минуту! - сказала миссис Радж. - Слушай. Я только что встала после болезни, от которой уже не надеялась выздороветь. А когда человек готовится к смерти, он всегда вспоминает о том, что хотел и обязан был сделать в жизни, но не сделал. Если я с той проклятой ночи хоть раз забыла помолиться о том, чтобы ты раскаялся, если я не сделала чего-то, что могло бы заставить тебя раскаяться, потому что слишком сильны были мое горе и ужас, если и во время нашего последнего свидания я потеряла голову от страха и не стала на коленях заклинать тебя именем того, кого ты лишил жизни, раскаяться и быть готовым к неизбежной каре, - я смиренно молю тебя: дай мне искупить мою вину. - Что это еще за ханжеская галиматья! - грубо оборвал ее Радж. - Не можешь ты, что ли, говорить понятнее? - Я этого только и хочу. Потерпи еще минуту и слушай. Нас тяжко покарала десница Того, кто запретил человеку убивать. Ты не можешь в этом сомневаться. Наш сын, наш невинный мальчик, на которого еще до рождения обрушился гнев господень, сейчас здесь, в тюрьме, и жизнь его в опасности. Он попал сюда по твоей вине. Да, видит бог, это твой грех! Его обманули только потому, что он не в своем уме, а его слабоумие - страшное последствие твоего преступления. - Если ты пришла только затем, чтобы по женской привычке пилить меня... - пробурчал Радж, снова делая попытку вырваться. - Нет, нет, вовсе не за этим. Выслушай меня до конца! Если не сегодня, то завтра или в другое время ты должен узнать правду. Муж мой, не надейся спастись. Это невозможно. - Вот как! И это говоришь ты? - Он поднял скованную руку и потряс ею. - Ты! - Да, - ответила она с невыразимой серьезностью. - И знаешь зачем? - Ну, как же! Чтобы облегчить мне последние дни в тюрьме. Чтобы время до смерти прошло для меня приятно. Это для моего блага, не так ли? Ну, конечно, для моего блага! - Он скрипнул зубами и усмехнулся, обратив к ней помертвевшее лицо. - Не затем я пришла, чтобы укорять тебя, - возразила она. - Не для того, чтобы усилить твои муки жестокими словами, а для того, чтобы вернуть тебе душевный мир и надежду. Муж мой, дорогой муж, если ты сознаешься в своем страшном преступлении и будешь молить о прощении бога и тех, против кого ты так тяжко согрешил, если перестанешь тревожить себя несбыточными надеждами и будешь стремиться только к раскаянию и правде, я обещаю тебе именем Создателя, что он даст твоей душе мир и утешение. А я, - она сжала руки и подняла глаза к небу,- я клянусь перед богом, который видит все и читает в моем сердце, что с этого часа буду любить и почитать тебя, как когда-то, не отойду от тебя ни днем, ни ночью все то короткое время, что нам осталось, буду утешать тебя и молиться вместе с тобой, чтобы грозящий Барнеби приговор не был произнесен, чтобы наш сын остался жив и в радости благословлял бога. Радж отступил на шаг и, слушая эти стремительные слова, смотрел на нее растерянно, словно не зная, как ему быть. Но в следующую минуту страх и гнев снова взяли верх, и он с силой оттолкнул жену. - Уходи прочь! - закричал он. - Оставь меня в покое! Ага, у вас заговор! Ты хитростью хочешь принудить меня сознаться, ты донесешь на меня. Будьте вы оба прокляты, и ты и твой сын! - На него проклятие уже пало, - сказала она, ломая руки. - Пусть пропадает! Ненавижу вас обоих. Будь проклято все! Значит, мне конец... Единственным утешением теперь могло бы быть, если бы и вас постигло то же. Уходи! Она все же попробовала еще кротко уговаривать его, но он замахнулся на нее цепью. - Сказано тебе - убирайся! В последний раз говорю! Виселица уже держит меня в когтях, и этот страшный призрак может меня толкнуть на новое убийство. Уходи! Будь проклят час, когда я родился, и тот, кого я убил, будь проклято все на свете! В припадке бешенства и безумного страха смерти он бросился от нее в темную камеру и там упал на каменный пол, гремя цепями. Вернулся тюремщик и, заперев дверь каземата, повел миссис Радж к выходу. В этот теплый и благоуханный июньский вечер у людей во всем городе были веселые лица, и на душе легко, и сон, изгнанный ужасами прошлых ночей, сегодня повсюду был вдвойне желанным гостем. В этот вечер люди веселились дома, в кругу семьи, и поздравляли друг друга с избавлением от грозившей опасности. Те, кто получил предупреждение от бунтовщиков, теперь решились, наконец, выйти на улицу, а пострадавшие нашли надежный приют. Даже трусливый лорд-мэр, вызванный в этот вечер в Тайный Совет для того, чтобы объяснить свое поведение, вернулся оттуда веселый, довольный и рассказывал всем друзьям, что благополучно отделался, выслушав только строгую нотацию. Пыжась от гордости, он повторял свою славную защитительную речь в Совете. В ней говорилось, что он проявил во время беспорядков безрассудную отвагу, которая могла стоить ему жизни. В эту же ночь были выслежены и арестованы в их убежищах последние уцелевшие мятежники. А в больницах и под развалинами разрушенных ими домов, в канавах и на пустырях лежали непогребенные мертвецы, которым завидовали те, чьи обреченные головы в эту ночь метались на тюремных нарах. А в Тауэре, в мрачной комнате, куда массивные каменные стены не пропускали звуков жизни, шумевшей я, снаружи, и где тишина казалась еще более гнетущей от надписей, оставленных прежними узниками на стенах, этих молчаливых свидетелях их страданий, сидел злосчастный зачинщик бунта, лорд Джордж Гордон, терзаясь угрызениями совести за каждую жестокость каждого человека в его армии, виня себя во всем, что натворили его сообщники, в том, что послал на гибель столько людей, и находя теперь мало утешения в своих фанатических идеях и воображаемом призвании. Его арестовали в этот вечер. "Если вы уверены, что должны арестовать именно меня, я готов следовать за вами", - сказал он офицеру, стоявшему у дверей с приказом об его аресте по обвинению в государственной измене, и покорно пошел за ним. Его доставили сначала в Тайный Совет, оттуда - в конногвардейские казармы, а затем уже через Вестминстерский мост и кружным путем через Лондонский (чтобы избежать людных улиц) повели в Тауэр под таким сильным конвоем, под каким ни один узник не входил до тех пор в ворота этой крепости. Из сорока тысяч бунтовщиков не осталось ни единого, кто разделил бы с ним его участь. Друзья, подчиненные, приверженцы - где все они были теперь? Его угодливый секретарь стал предателем. И лорд Гордон, чьей слабостью столь многие злоупотребляли для своих корыстных целей, был теперь всеми покинут и одинок. ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ Мистера Денниса арестовали поздно вечером, ночь продержали в ближайшей караульне, а на другой день, в субботу, повели к судье на допрос. Против него было много тяжких улик, и, в частности, слесарь Варден показал, что Деннис непременно хотел его повесить, так что палач был предан суду. Более того - ему оказали честь, признав его одним из вожаков бунта, и он услышал из уст судьи лестное заверение, что положение его очень серьезно и надо быть готовым к самому худшему. Сказать, что скромность мистера Денниса нимало не восставала против оказанного ему почета, или что он был вполне подготовлен к столь лестному вниманию, значило бы приписать ему больше философского стоицизма, чем было у него в действительности. Стоицизм этого джентльмена был того рода, какой встречается нередко и помогает человеку переносить с примерным мужеством несчастья друзей и знакомых, но делает его, напротив, крайне чувствительным к собственным невзгодам и весьма эгоистичным, когда дело коснется его самого. Поэтому мы нисколько не умалим достоинств этого слуги государства, если скажем прямо, без утайки, что он сперва страшно испугался и на все лады выражал обуревавшие его чувства, пока рассудок не пришел к нему на помощь и не открыл ему более отрадные перспективы. По мере того как мистер Деннис, напрягая дарованные ему природой умственные способности, обдумывал все имеющиеся у него шансы выпутаться благополучно и с минимальным ущербом для себя, настроение его все улучшалось и уверенность крепла. Он подумал о том, в каком почете его должность и как часто - можно сказать постоянно - требуются его услуги; вспомнил, что свод законов рассматривает его работу как своего рода универсальное средство, применимое для всех мужчин, женщин и детей без различия возраста, виновных в самых различных преступлениях, что профессии его покровительствуют сам король, обе палаты парламента, Монетный двор, Английский банк и все судьи Англии; потом ему пришла в голову мысль, что, сколько ни меняйся кабинет министров, работа палача всегда останется для них любимой панацеей от всех зол, ибо, благодаря ей, Англия занимает особое и видное место среди цивилизованных стран мира. Припомнив все это и поразмыслив, Деннис почувствовал твердую уверенность, что благодарная нация непременно освободит его от наказания и, разумеется, вернет ему прежнее место в благополучно процветающей государственной системе Англии. Утешаясь этой каплей надежды (впрочем, то была не капля, а целый океан), мистер Деннис стал между ожидавшими его конвойными и с мужественным спокойствием отправился в тюрьму. В Ньюгете, где несколько разрушенных камер наспех приспособили для арестованных бунтовщиков, Денниса горячо приветствовали тюремщики, ибо его прибытие в качестве узника, как случай необычный в их практике и весьма любопытный, внесло приятное разнообразие в их скучные обязанности. В благодарность за это Денниса заковали особенно тщательно и повели в камеру, - Скажи-ка, братец, - спросил палач, когда в своей новой роли арестанта следовал за тюремщиком по уцелевшим, так хорошо ему знакомым коридорам. - Меня поместят с кем-нибудь вместе? - Если бы твои приятели оставили тут больше стен, ты сидел бы один, - был ответ. - Ну, а теперь из-за недостатка места придется сидеть в компании. - Что ж, я не против хорошей компании, - отозвался Деннис. - Люблю общество. Могу сказать - я создан для общества. - Тем хуже, не так ли? - заметил тюремщик. - Нет, я этого не нахожу. Почему хуже, братец? - Ну, не знаю, право, - сказал тюремщик небрежно. - Я подумал, что человеку, который любит общество, расстаться с жизнью в цвете лет - это, знаешь ли... - Постой, постой, - встрепенувшись, перебил его Деннис. - О чем ты толкуешь? Брось! Кто это, по-твоему, расстанется с жизнью в цвете лет? - Мало ли кто... Может, и ты, - сказал тюремщик. Мистер Деннис утер вспотевшее лицо - ему вдруг стало очень жарко, - и, дрожащим голосом заметив своему провожатому, что он всегда был большой шутник, до самой двери камеры шел уже молча. - Это и есть моя квартира? - спросил он шутливо, когда тюремщик остановился. - Так точно, ваш кабинет, сэр, - отвечал тот. Деннис (нельзя сказать, чтобы очень охотно) перешагнул порог камеры, но вдруг остановился и отскочил назад. - Что такое? - спросил тюремщик. - Какой же ты, однако, стал нервный! - Нервный! Небось будешь нервный! - в ужасе шепнул Деннис. - Закрой дверь. - Запру, когда войдешь. - Не могу я войти туда, - все так же шепотом возразил Деннис. - Нельзя меня запирать с этим человеком. Уж не хочешь ли ты, чтобы он меня придушил? Тюремщик, по-видимому, не задумывался, желательно ему это или нет. Он лаконично ответил, что делает, как ему приказано, втолкнул Денниса в камеру, запер дверь и ушел. Деннис, весь дрожа, стоял спиной к двери, подняв инстинктивно руку, словно обороняясь, и смотрел на обитателя камеры, который спал, лежа врастяжку на каменной скамье. В эту минуту спящий, словно просыпаясь, перестал дышать глубоко и ровно, но только повернулся на другой бок, бессильно свесив руку, глубоко вздохнул и, что-то невнятно пробормотав, снова крепко уснул. Палач с некоторым облегчением на миг отвел глаза от спящего и осмотрелся, ища удобной позиции или орудия защиты. Но в камере были только два подвижных предмета - громоздкий стол, который невозможно было передвинуть без шума, и тяжелый стул. Подкравшись на цыпочках к стулу, Деннис унес его в самый дальний угол и, забаррикадировавшись им, стал с напряженным вниманием следить за своим врагом. Этот спящий враг был Хью, и не удивительно, что Деннис чувствовал себя прескверно и всей душой желал, чтобы он никогда не проснулся. Через некоторое время, устав стоять, он забрался подальше в угол и прилег на холодном полу. Ровное дыхание Хью показывало, что он спит крепко, но Деннис все-таки ни на миг не решался отвести от него взгляд; он так боялся внезапного нападения, что, не довольствуясь наблюдением из-за спинки стула, время от времени осторожно вставал и, вытянув шею, следил за лицом Хью, желая убедиться, в самом ли деле он спит или только притворяется, чтобы, улучив момент, броситься на него. Хью спал долго и крепко, и мистер Деннис начинал надеяться, что он проспит так до прихода тюремщика. Он уже мысленно поздравлял себя с такой утешительной перспективой и горячо благодарил свою счастливую звезду, как вдруг заметил некоторые тревожные симптомы: спящий опять пошевелил рукой, вздохнул, беспокойно откинул голову. Затем - как раз тогда, когда Деннису показалось, что он сейчас свалится на пол со своего узкого ложа, Хью открыл глаза. Несколько секунд он сонно смотрел на Денниса, не выражая никакого удивления и, видимо, не узнавая его. Затем внезапно вскочил и со страшным проклятием выкрикнул его имя. - Не подходи! Не подходи! - завопил Деннис, прячась за стул. - Не тронь меня, брат, я такой же арестант, как и ты. Видишь, руки у меня скованы, и я старик, дряхлый старик. Не тронь меня! Последние три слова он прокричал так жалобно, что Хью, который уже вырвал у него стул и замахнулся им, удержал руку и велел Деннису встать. - Да, да, я встану, братец, - воскликнул Деннис, спеша умилостивить его всем, чем только мог. - Все сделаю, что прикажешь! Ну, вот, видишь, я встал. Чего ты хочешь? Скажи только слово, и я все сделаю для тебя. - Сделаешь для меня? - крикнул Хью, схватив его обеими руками за шиворот и тряся так, словно хотел из него дух вышибить. - А что ты уже сделал для меня? - Самое лучшее, что можно было сделать, - отвечал палач. Хью ничего не ответил, только встряхнул его своими сильными руками так, что у него защелкали зубы, и швырнул на пол, а сам улегся на скамью. - Одно утешение, что и ты попал сюда, не то я бы тебе раскроил башку, не сомневайся, - проворчал он свирепо. Некоторое время Деннис не мог выговорить ни слова. Но едва перевел дух, снова принялся задабривать Хью. - Я сделал все, что мог, братец, - хныкал он. - Ну, поверь ты мне! На меня наставили с двух сторон штыки и черт знает сколько ружей, - ну, и пришлось указать им тебя. Но если бы тебя не взяли живьем, так застрелили бы. Подумать только, - застрелить такого молодца! - А сейчас мне лучше, по-твоему? - спросил Хью, подняв голову, с такой свирепой миной, что палач не сразу решился ответить. - Гораздо лучше, - примирительно сказал он, помолчав. - Во-первых, на суде всякое случается, есть тысяча шансов выпутаться. Может, мы еще выйдем целехоньки. То ли бывает! А если даже счастье нам изменит, - что ж, вешают человека только раз. И, когда это делается чисто, ловко - словом, как следует, это так красиво, ты представить себе не можешь! Выдумали убивать людей из мушкетов! Тьфу! Одна только мысль об этом так возмутила Денниса, что он с ожесточением плюнул на пол. Человеку, незнакомому с его склонностями и повадками, эта горячность могла показаться мужеством, а так как он, хитро умалчивая о своих тайных надеждах, напирал на то, что они с Хью в одинаковом положении, это смягчило молодого дикаря гораздо больше, чем могли бы смягчить самые убедительные доводы или самая униженная покорность. Хью уперся руками в колени и, нагнувшись вперед, смотрел на Денниса из-под свисавшей на лоб всклокоченной гривы уже с каким-то подобием улыбки. - Видишь ли, брат, - начал палач уже гораздо увереннее. - Все вышло из-за того, что ты попал в дурную компанию. Солдаты искали того человека, который был с тобой, он им нужен был гораздо больше, чем ты. Метили в него, а заодно взяли и тебя. Сам видишь - что я этим выиграл? Мы с тобой оба здесь, оба в одинаковом положении. - Слушай ты, мерзавец,- хмуря брови, возразил Хью, - не так уж я прост и отлично понимаю, что у тебя тут был свой расчет, для того ты нас и выдал. Но сделанного не воротишь. Ты тоже здесь, и нам обоим скоро конец. Да и мне все равно, жить или умереть. Так стоит ли о тебя руки марать? Есть, пить и спать, пока я еще здесь, - больше мне ничего не надо. Жаль, что в это проклятое место редко заглядывает солнце. Было бы его побольше, так я лежал бы и грелся целый день, с места не вставал бы. И ничего больше не хочу. Так что мне за дело до тебя? Закончив эту речь зевком, напоминавшим рык дикого зверя, Хью снова растянулся на скамье и закрыл глаза. Деннис, значительно ободренный его миролюбием, несколько минут молча наблюдал за ним, потом придвинул свой стул поближе к жесткому ложу Хью, оставаясь, однако, из благоразумной осторожности на приличном расстоянии от его сильной руки. - Хорошо сказано, братец, лучше не скажешь! - воскликнул он, осмелев. - Будем пить, есть, отсыпаться и не вешать носа. Можно и поесть и попить всласть, - за деньги все достанем. Разгуляемся напоследок! - Деньги? - сказал Хью, укладываясь поудобнее. - А где их взять? - У меня все отобрали в караулке, - отозвался Деннис. - Но тут - особый случай... - Разве? У меня тоже все отняли. - Тогда вот что, братец, - дай знать своим друзьям и... - Моим друзьям? - воскликнул Хью, приподнявшись на локтях. - А где у меня друзья? - Ну, так родственникам. - Ха-ха-ха! - Хью рассмеялся и махнул рукой. - Какие там друзья и родня, когда у меня мать умерла той же смертью, что ждет ее сына, и оставила голодного мальчишку одного, без единой близкой души на свете. Он еще будет мне толковать о родне! - Постой-ка, - палач внезапно переменился в лице. - Уж не хочешь ли ты сказать... - Я хочу сказать, - перебил Хью, - что ее повесили в Тайберне. Пусть теперь вешают меня - одна у нас с ней судьба! Пусть вешают хоть завтра - чем скорее, тем лучше. Ну, довольно болтать. Я спать хочу. - Нет, погоди, мне надо с тобой поговорить... выяснить... - сказал Деннис, то бледнея, то краснея. - Эй, придержи язык, если ты не вовсе дурак, - прорычал Хью, подняв голову и бросив на него сердитый взгляд. - Сказано тебе - не мешай спать! Деннис даже после этого предостережения попытался сказать что-то, но рассерженный Хью изо всей силы замахнулся на него, а не попав, выругался и снова лег, повернувшись лицом к стене. Несмотря на его столь грозное настроение, у мистера Денниса хватило еще смелости дернуть его раз-другой за рукав, - видно, из каких-то тайных соображений палач жаждал продолжать разговор. Но, так как и это не помогло, ему оставалось только терпеливо ждать, пока Хью соизволит выслушать его. ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ПЯТАЯ Прошел месяц. Мы в спальне сэра Джона Честера. За полуоткрытым окном радует глаза нежная зелень садов Тэмпла, блестит вдали мирная река, на ней весело теснятся лодки, баржи, десятки весел покрывают ее рябью. Ярко синеет небо, и легкий ветерок, влетая в окно, наполняет комнату благоуханием лета. Даже самый город, этот закоптелый город, будто излучает сияние. Его высокие крыши и шпили колоколен, всегда такие темные и мрачные, сегодня приняли веселую светло-серую окраску и словно улыбаются. Каждый когда-то позолоченный флюгер, шар, крест сверкает, как новенький, в лучах яркого утреннего солнца. И высоко над всем пылает червонным золотом величественный купол собора св. Павла. Сэр Джон завтракает в постели. На маленьком столике подле него - чашка шоколада и гренки, на одеяле, под рукой, - книги, газеты. И, со спокойным удовлетворением время от времени оглядывая тщательно убранную комнату или рассеянно засматриваясь на летнее небо, сэр Джон с наслаждением ест, пьет, почитывает новости. Радостное летнее утро действует, должно быть, и на его уравновешенную натуру. Сэр Джон сегодня необычайно оживлен, улыбается еще мягче и приятнее, чем всегда, и голос его звучит громче, веселее. Вот он отложил газету, откинулся на подушки с видом человека, который предается блаженным воспоминаниям, и через некоторое время заговорил вслух сам с собой: - Итак, мой приятель-кентавр пошел по стопам своей матушки! Это меня ничуть не удивляет. И его таинственный друг, мистер Деннис, тоже... Что ж, и в этом нет ничего удивительного... И тот необыкновенно развязный юный идиот, который в Чигуэлле был моим посыльным... Туда ему и дорога... Признаться, я очень доволен... лучшего выхода и придумать нельзя. Высказавшись таким образом, сэр Джон снова погрузился в отрадные размышления, от которых оторвался через некоторое время, чтобы допить начинавший уже стынуть шоколад и позвонить слуге. Слуга принес вторую чашку. Сэр Джон, взяв ее у него из рук, с очаровательной любезностью сказал: "Благодарю, Пик", и отпустил его. - А любопытно, что этот полоумный чуть было не выпутался на суде, - продолжал он свои размышления вслух, небрежно играя чайной ложечкой. - Но, по счастливому стечению обстоятельств (или, как говорят, по воле Провидения), на суде был брат лорд-мэра и другие судьи из провинции - в их тупых башках этот процесс почему-то пробудил некоторый интерес. Правда, брат лорд-мэра безусловно ошибался и только доказал свое близкое родство с этим забавным субъектом, утверждая, что дурачок Барнеби в здравом уме и, шатаясь повсюду со своей бродягой-матерью, проповедовал революционные, бунтовщические идеи. Тем не менее я ему очень благодарен за его добровольное показание. Эти помешанные говорят иногда такие опасные нелепости, что ради общественного спокойствия, право, следовало бы всех их перевешать. Действительно, мировой судья из провинции своим показанием заставил опуститься колебавшуюся чашу весов правосудия, и дело было решено не в пользу Барнеби. Грин и не подозревал, как сильно он виноват в этом! - Да, оригинальная будет компания, - рассуждал сэр Джон, опершись головой на руку и прихлебывая шоколад. - Весьма оригинальная. Палач, кентавр и сумасшедший. А ведь труп этого кентавра был бы превосходным приобретением для анатомического театра и обогатил бы науку! Надеюсь, об этом кто-нибудь позаботится... Имейте в виду, Пик, - меня нет дома ни для кого, кроме парикмахера. Последнее замечание сэра Джона вызвано было раздавшимся внизу стуком в наружную дверь, которую слуга бросился отворять. После продолжительных переговоров вполголоса он вернулся в спальню, и когда, войдя, осторожно закрыл за собой дверь, из коридора донеслось чье-то покашливание. - Нет, нет, Пик, слышать ничего не хочу, - сказал сэр Джон, отмахиваясь, когда слуга открыл было рот, чтобы доложить о посетителе. - Я вам уже сказал, что меня нет дома, и мое слово для вас должно быть свято. Почему вы никогда не выполняете приказаний? Не имея что возразить на этот упрек, слуга хотел выйти, но тут посетитель, которому, видно, надоело ждать, постучал в дверь спальни и крикнул, что он пришел по делу очень важному и совершенно неотложному. - Ладно, пусть войдет, - сказал сэр Джон слуге. И, когда дверь отворилась, прибавил, обращаясь к невидимому еще посетителю: - Послушайте, милейший, ну, можно ли так бесцеремонно врываться в дом к джентльмену? Только человек, лишенный всякого самоуважения, может проявить такую поразительную невоспитанность! - Извините, сэр Джон, что я пробрался к вам таким способом. Но дело у меня очень срочное, поверьте. - Посмотрим, посмотрим, - отозвался сэр Джон. Когда он увидел, кто этот посетитель, лицо его прояснилось, на нем снова появилась всегдашняя подкупающая улыбка. - По-моему, мы с вами уже где-то встречались, - добавил он любезным тоном. - Но, право, не припомню вашей фамилии. - Меня зовут Гейбриэл Варден, сэр. - Ах, да, да, Варден. Боже, как у меня слабеет память! - Сэр Джон хлопнул себя по лбу. - Ну, конечно, мистер Варден, слесарь. У вас премилая жена, мистер Варден, а дочь - настоящая красавица. Надеюсь, они в добром здравии? Слесарь поблагодарил и сказал, что обе здоровы. - Рад это слышать. Кланяйтесь им от меня и скажите, что я желал бы иметь счастье сам их приветствовать вместо того, чтобы передавать привет через вас. Помолчав минутку, сэр Джон с усиленной любезностью добавил: - Располагайте мною. Чем могу служить? - Благодарю вас, сэр Джон, - ответил Варден несколько сдержанно. - Я пришел не об одолжении просить, а по чужому делу... Секретному, - добавил он, покосившись на стоявшего в ожидании слугу. - И очень спешному. - Не скажу, чтобы ваше посещение мне было приятнее оттого, что вы ничего не просите, - благосклонно промолвил сэр Джон. - Напротив, я был бы счастлив оказать вам какую-нибудь услугу. Ну, да так или иначе - рад вас видеть. Пик, будьте добры, принесите мне еще шоколаду, и тогда можете идти. Слуга ушел, оставив их вдвоем. - Сэр Джон, - начал слесарь. - Я простой, рабочий человек и всю жизнь им был... Так что вы не взыщите, если буду говорить напрямик. Образованный джентльмен на моем месте, конечно, сумел бы вас сначала подготовить и во всяком случае смягчить удар. Ну, что поделаешь! Поверьте, мне хотелось бы подойти к делу как можно деликатнее и осторожнее, а если не сумею, - вы уж меня извините. - Присядьте, пожалуйста, мистер Варден, - отозвался сэр Джон, совершенно хладнокровно выслушав это вступление. - Шоколаду вы, вероятно, не пожелаете? Не все его любят, а я привык... - Сэр Джон, - начал Варден, поблагодарив поклоном за приглашение сесть, но не воспользовавшись им. - Сэр Джон, - он понизил голос и шагнул ближе к постели. - Я пришел к вам прямо из Ньюгета... - Господи помилуй! - ахнул сэр Джон, порывисто приподнявшись и сев на постели. - Прямо из Ньюгета! Какая неосторожность! Из Ньюгета, где свирепствует горячка, где столько оборванцев, грязных бродяг, где тысяча всяких ужасов! Пик, скорее камфару! Силы небесные! Дорогой мой мистер Варден, как вы могли прийти ко мне прямо из Ньюгета? Слесарь, ничего не отвечая, молча смотрел, как Пик, который как раз вошел с горячим шоколадом, побежал к шкафу и, вернувшись с какой-то склянкой, обрызгал халат сэра Джона и постель. После этого он основательную порцию вылил на самого слесаря и покропил вокруг него ковер. Проделав все это, Пик снова удалился, а сэр Джон, уже успокоившись, откинулся на подушку и с улыбкой обратился к посетителю: - Вы, надеюсь, простите, мистер Варден, что я немного испугался и за вас и за себя. Признаюсь, вы меня ошеломили, несмотря на ваше деликатное предупреждение. Будьте так добры, не подходите ближе... Так вы в самом деле были сейчас в Ньюгете? Слесарь утвердительно наклонил голову. - Вот как! А скажите, мистер Варден, откровенно, без всяких прикрас: что собой представляет эта тюрьма? - спросил сэр Джон конфиденциальным тоном, прихлебывая шоколад. - Очень странное место, сэр Джон, - отвечал слесарь. - Унылое, печальное место, где можно увидеть и услышать много необыкновенного. Но и там редко услышишь такую необыкновенную историю, как та, что я пришел вам рассказать. Дело очень важное. Меня к вам послали. - Но... не из тюрьмы же? - Да, сэр Джон, именно оттуда. - Ах, мой добрый, доверчивый и простодушный друг! - Сэр Джон, смеясь, поставил чашку на столик. - И кто же вас послал? - Некто Деннис, палач. Он много лет вешал других, а завтра утром его самого повесят, - ответил слесарь. Сэр Джон с самого начала был уверен, что Вардена прислал Хью, и, ожидая, что он назовет именно его, уже заранее подготовил ответ. Но сейчас он был так удивлен, что при всем своем самообладании в первую минуту не сумел скрыть этого. Впрочем, он быстро оправился и сказал все так же беспечно: - А что понадобилось от меня этому господину? Может, память опять мне изменяет, но я, право, не припомню, чтобы я когда-нибудь имел удовольствие встречаться с ним, и уверяю вас, он не состоит в числе моих близких друзей. - Сэр Джон, я постараюсь как можно точнее передать его собственные слова. И то, что он хочет сообщить, вам следует узнать сейчас же, не теряя ни минуты, - сказал слесарь серьезным тоном. Сэр Джон уселся поудобнее и смотрел на посетителя так, словно хотел сказать: "Ну и забавный же старик! Ладно, послушаем его". - Вы, может, читали в газетах, сэр, - Варден указал на газету, лежавшую под рукой у сэра Джона, - что я недавно выступал на суде свидетелем против этого человека. И если я остался жив и мог выступить, - так это во всяком случае не его вина. - Читал ли я? - воскликнул сэр Джон. - Дорогой мой, да вы же настоящий общественный деятель заслуженно пользуетесь популярностью. Я с невероятным интересом читал ваши показания и тогда же вспомнил, что мы с вами немного знакомы. Надеюсь, мы скоро увидим ваш портрет в газетах? - Сегодня утром, - начал слесарь, пропустив мимо ушей все эти любезности. - Рано утром, сэр, ко мне пришли из Ньюгета и сказали, что этот Деннис хочет меня видеть и сообщить мне что-то важное. Вы сами понимаете, сэр, что он не из числа и моих друзей, я его никогда в глаза не видел до того дня, когда эти громилы ворвались ко мне в дом. Сэр Джон кивнул в ответ и стал легонько обмахиваться газетой. - Но я уже знал - все об этом говорили, - что вчера вечером в тюрьме получен приказ, и завтра их повесят. И я не хотел отказать человеку в просбе перед смертью. - Вы - истинный христианин, мистер Варден, - заметил сэр Джон. - И тем более мне хотелось бы, чтобы вы присели. - Он мне сказал, - продолжал слесарь, в упор глядя на сэра Джона, - что послал за мной, потому что у него во всем мире нет ни единого друга или товарища (ведь он же был палачом), а, слушая мои показания на суде, он убедился, что я - честный человек и мне можно довериться. По его словам, все, кто знал об его профессии, даже последние негодяи и мерзавцы, сторонились его. Когда он связался с бунтовщиками, ни один из них не подозревал, кто он. Это, наверное, правда, потому что мой бывший подмастерье, бедный дурак, тоже водился с ним. Деннис скрывал это от них все время до самого своего ареста. - Весьма благоразумно со стороны мистера Денниса, - все так же любезно ввернул сэр Джон, подавляя зевок. - Вы излагаете все превосходно и очень ясно, но, право, это меня не особенно интересует. - А когда его посадили в тюрьму, - продолжал слесарь, ничуть не обескураженный этим замечанием, - с ним в одной камере оказался молодой парень по имени Хью, вожак бунтовщиков, которого выдал он, Деннис. И во время их ссоры у несчастного вырвались какие-то слова, из которых Деннис узнал, что мать этого парня умерла такой же смертью, к какой приговорены они оба... Сэр Джон, времени остается мало. Сэр Джон отложил газету, служившую ему веером, поставил чашку на стол и посмотрел слесарю в лицо так же пристально, как тот смотрел на него, но легкая усмешка по-прежнему не сходила с его губ. - Они садят вдвоем в тюрьме вот уже целый месяц. За это время они много раз толковали между собой, и палачу стало ясно, что это он в свое время привел в исполнение смертный приговор, повесив мать Хью. Нужда, как это часто бывает, толкнула ее на преступное и легкое ремесло - сбыт фальшивых ассигнаций. Она была молода и красива, и фальшивомонетчики, которые нанимают мужчин, женщин и детей для сбыта фальшивых денег, решили, что она очень подойдет для их дела и, наверное, долго сможем им заниматься не вызывая подозрений. Но они ошиблись: она попалась с первого же раза и заплатила жизнью за этот грех. Она была цыганка, сэр Джон... Быть может, набежавшее на солнце облачко покрыло тенью лицо сэра Джона - оно казалось в этот миг мертвенно бледным. Но он по-прежнему смотрел прямо в глаза Вардену. - Да, сэр Джон, цыганка,- повторил тот.- И женщина с сильным, независимым характером. Красота ее и гордость привлекли внимание некоторых джентльменов, которые неравнодушны к черным глазам. Ее пытались спасти, и, может, это и удалось бы, если бы она захотела рассказать свою историю. Но она ни за что не хотела... В тюрьме подозревали, что она задумала покончить с собой, за ней стали следить днем и ночью. С тех пор она больше не раскрывала рта... Сэр Джон протянул было руку к чашке. Но следующие слова слесаря остановили его: - Заговорила она только за минуту до смерти. Тут она вдруг сказала твердо и тихо, - а слышал ее только палач, потому что все уже от нее отошли и предоставили бедняжку ее участи: "Будь у меня сейчас в руках нож и окажись он тут, я убила бы его на месте!" Палач спросил: "Кого?" Она ответила: "Отца моего мальчика". Сэр Джон опустил протянутую руку, и, так как слесарь замолчал, он уже без малейшего признака волнения, спокойным и учтивым жестом попросил его продолжать. - Так она впервые упомянула о том, что у нее есть близкие. Палач спросил: "А ребенок жив?" - "Жив". Он спросил еще, где же этот ребенок, как его зовут и не хочет ли она что-нибудь ему передать. Она сказала, что у нее только одно желание - чтобы мальчик ничего не знал о своем отце и чтобы он не вырос кротким и безответным. И она надеется, что когда он станет взрослым, бог ее племени сведет отца с сыном, и сын отомстит за нее. Палач пробовал расспросить ее подробнее, но она не вымолвила больше ни слова. Она и эти-то несколько слов сказала как будто не ему: ни разу на него не взглянула и все время стояла, обратив лицо к небу. Сэр Джон взял понюшку табаку, полюбовался висевшим на стене изящным эскизом под названием "Природа", затем снова перевел глаза на слесаря и с учтиво-покровительственным видом промолвил: - Да, мистер Варден, так вы говорили... - Я говорил, сэр Джон, что она ни разу и не взглянула на палача, - продолжал слесарь все тем же решительным тоном и так же пристально глядя в лицо сэру Джону, чьи уловки его ничуть не смутили. - Так она умерла, и палач этот забыл о ней. Но несколько лет спустя приговорен был к повешению один человек, тоже цыган, смуглый, красивый парень и настоящий дикарь. И когда этот цыган сидел в тюрьме перед казнью, он вырезал на палке портрет палача Денниса, которого не раз видывал раньше, - хотелось ему, видно, показать, что он смерти не боится и не думает о ней. Палку цыган передал палачу уже на Тайберне и рассказал ему, что та женщина, его соплеменница, ушла когда-то от своих к одному знатному джентльмену. Джентльмен ее обольстил и бросил, а все прежние друзья от нее отвернулись, и тогда эта гордая женщина дала себе клятву ни к кому никогда не обращаться за помощью, в какой бы нужде она ни была. И клятву свою она сдержала. Цыган прибавил, что, даже от него (а он, видно, сильно ее любил) она, встретив его случайно на улице, убежала, и он больше не видел ее до того дня, когда пришел со своими приятелями в толпе зевак на Тайберн, чтобы поглазеть на казнь, и чуть с ума не сошел, узнав в осужденной ту, которую он любил. И вот, стоя на том же помосте, где когда-то стояла она, цыган этот рассказал все палачу и назвал ее настоящее имя, которое было известно лишь ее соплеменникам да тому джентльмену, с которым она бежала. Это имя палач хочет назвать только вам одному, сэр Джон. - Только мне! - воскликнул сэр Джон, и рука его с согнутым мизинцем (чтобы виден был украшавший его бриллиантовый перстень), совершенно спокойно и уверенно подносившая ко рту чашку, на миг застыла в воздухе. - Мне! Дорогой мой мистер Варден, что за нелепость! С чего это он вздумал именно мне поверять свои секреты? Да еще когда рядом были вы, человек, заслуживающий полнейшего доверия! - Сэр Джон, сэр Джон, завтра в полдень эти люди умрут! - перебил его слесарь.- Так дослушайте же то немногое, что я еще имею вам сказать, и не думайте, что можете обмануть меня. Конечно, я человек простой, низкого звания, а вы - знатный и образованный джентльмен, но правда для всех одна. Знаю, вы уже сами догадались, что я должен вам передать, и поняли, что этот Хью, осужденный на смерть, - ваш сын. - Как! - благодушно-шутливым тоном воскликнул сэр Джон. - Неужели же безвременно погибший цыган посмел утверждать такую вещь? - Нет, это не он, - возразил слесарь. - Потому что его соплеменница заставила его дать клятву, - которую у них почитают священной даже самые отчаянные, - что он никому не назовет вашего имени. Но в узоре на палке цыган вырезал несколько букв и попросил палача хорошенько запомнить это слово на тот случай, если ему доведется когда-нибудь встретить ее сына. - Какое же это слово? - Честер. Сэр Джон с безмерным наслаждением допил шоколад и бережно утер рот платком. - Это все, что сказал Деннис мне, сэр Джон, - продолжал слесарь. - Но за то время, что он и Хью вместе в тюрьме ждали смерти, они много и откровенно говорили между собой. Повидайте же их и выслушайте все что они могут добавить к моему рассказу. От Денниса вы узнаете то, чего он не доверил мне. Если вам нужны еще какие-нибудь доказательства (но, по-моему, вы в них не нуждаетесь), вы легко сможете их получить. - А скажите-ка, милейший, уважаемый, добросердечный мистер Варден - право, не могу на вас сердиться, даже если бы хотел! - к чему это вы клоните? - спросил сэр Честер, выровняв подушку и опершись на нее локтем. - Ведь вы же человек, сэр Джон, и я думал, что в душе вашей пробудятся естественные человеческие чувства. Мне казалось, что вы пустите в ход все ваше влияние, чтобы спасти своего несчастного сына и того человека, от которого вы узнали, что у вас есть сын А в худшем случае вы хотя бы повидаете сына и постараетесь чтобы он не умер нераскаянным. Ведь он все еще считает себя ни в чем не виновным! Судите сами, какова была его жизнь, если он мне прямо объявил, что вы только постараетесь ускорить его смерть, чтобы заткнуть ему рот, если это будет в вашей власти. - Но вы-то, мой милый мистер Варден, - отозвался сэр Джон тоном кроткого упрека, - вы-то как могли в ваши годы остаться настолько доверчивым и простодушным? Вы приходите к человеку известному и солидному с подобными поручениями от каких-то отъявленных негодяев, которые в крайности хватаются за соломинку! Фи фи, как вам только не стыдно? Слесарь хотел было что-то возразить, но сэр Джон остановил его: - Мистер Варден, я с величайшим удовольствием - просто с наслаждением - готов беседовать с вами на любую другую тему, но продолжать этот разговор мне запрещает мое достоинство и положение. - Подумайте хорошенько, сэр,- сказал слесарь. - Подумайте об этом, когда я уйду. Вашего законного сына. мистера Эдварда, вы уже три раза выгоняли, но помириться с ним у вас будет время, сэр Джон, - впереди у вас, быть может, еще многие годы. А завтрашний полдень наступит скоро, пройдет - и не вернется. - Весьма вам признателен за совет, который дан от души, - промолвил сэр Джон, холеной рукой посылая слесарю воздушный поцелуй. - Ваше простосердечие меня пленяет, но жаль, что житейской мудрости у вас маловато... Ах, там пришел мой парикмахер - как жаль! Никогда еще его приход не был так некстати. До свиданья. Всего хорошего! Не забудьте передать поклон вашим дамам, дорогой мистер Варден. Пик, проводите мистера Вардена вниз! Слесарь не сказал ни слова, только посмотрел на него и вышел. Как только сэр Джон остался один, выражение его лица изменилось, словно с него слетела маска. Улыбку сменили усталость и тревога - то было лицо актера, из- мученного трудной ролью. С тяжелым вздохом он встал с постели, запахнув халат. - Значит, она-таки сдержала слово, - сказал он. - Выполнила свою угрозу... Лучше бы я никогда не видал ее смуглого лица!.. Я мог бы с самого начала прочесть в нем, чем все кончится... А ведь эта история могла бы наделать шуму, будь у них более веские доказательства! Теперь же, если им помешать найти утерянные звенья цепи, можно не беспокоиться... Ужасно неприятно оказаться родителем такого неотесанного дикаря! Ну, да я сделал, что мог, - давал ему мудрые советы и предупреждал, что он непременно кончит виселицей. Больше я ничего не мог бы сделать, если бы и знал о нашем родстве. На свете есть великое множество отцов, которые и этого не делают для своих незаконных детей... Зовите парикмахера, Пик! Последняя мысль и припомнившиеся ему многочисленные примеры, подтверждавшие ее, быстро успокоили покладистую совесть сэра Джона, и вошедший парикмахер не нашел в нем никакой перемены: перед ним был тот же невозмутимо-спокойный, элегантный, обворожительный джентльмен, каким он видел его и вчера, и позавчера, и много-много раз до того. ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ Медленно уходя от сэра Джона, слесарь наш то и дело останавливался под осенявшими аллею деревьями, почти надеясь, что его окликнут и вернут. Трижды возвращался он к дому и все еще медлил на углу, когда часы пробили двенадцать. Звон их казался Вардену особенно торжественным не только потому, что напоминал о казни, которая свершится завтра в этот же час: он знал, что это звон погребальный и возвещает смертный час убийце. Он видел сегодня утром, как Радж ехал по запруженной народом улице, осыпаемый проклятиями, как он трясся, как дрожали его губы. Приметил он и пепельно-серую бледность его лица, пот на лбу, безумное отчаяние в глазах, тот страх смерти, что поглощает все другие мысли и чувства и без устали гложет душу и мозг. Блуждающий взгляд Раджа, казалось, искал вокруг надежды, но, куда ни обращался, везде находил лишь пищу для отчаяния. Да, Варден видел, как этого жалкого, всеми отверженного преступника везли на виселицу. И в той же телеге подле него стоял его гроб. Радж до последнего своего часа оставался все тем же закоснелым нераскаянным грешником, и собственная страшная участь только сильнее ожесточала его против жены и сына. Последние слова, слетевшие с его побледневших губ, были проклятием им обоим. Мистер Хардейл решил присутствовать при казни, чтобы самому убедиться, что она свершена: только эта уверенность могла утолить жажду возмездия и горечь, копившиеся в его душе столько лет. Зная о намерении мистера Хардейла, слесарь побежал его разыскивать, как только смолк бой часов. - Тем двум я уже больше ничем помочь не могу, - говорил он себе по дороге. - Да помилует их бог!.. И не только им, никому я не могу помочь! Мэри Радж всегда будет иметь приют и верного друга, когда он ей понадобится. Но Барнеби, бедный, добрый Барнеби, - что я могу сделать для него? Ох, есть много, очень много людей в здравом уме, которых я охотно, прости мне господи, отдал бы за Барнеби! Мы с ним всегда были добрыми друзьями, но до сих пор я и сам не знал, как люблю этого мальчика! Мало кто в огромном городе думал о Барнеби в этот день, мало для кого он был не просто одним из действующих лиц предстоящего завтра зрелища. Но если бы даже все население Лондона думало о нем и желало его помилования, никто не желал бы этого так горячо, от всего сердца, как честный слесарь. Барнеби ожидала смерть. Надежды на спасение не было. Много зол влекут за собой частые смертные казни, и не последнее из этих зол - то, что люди, произносящие приговор и выполняющие его, черствеют душой. Самые мягкосердечные постепенно становятся бесчувственными, равнодушными к своей великой ответственности или вовсе не сознают ее. Приговор был произнесен, и Барнеби ожидала смерть. Такие приговоры выносились каждый месяц и за менее тяжкие преступления. Они стали столь обычными, что вряд ли кого и этот возмутительный приговор ужаснул или заставил усомниться в его справедливости. К тому же именно теперь, когда Закон был так дерзко нарушен мятежниками, нужно было укрепить его престиж. А символом этого престижа, начертанным на каждой странице свода уголовных законов, была виселица. И Барнеби должен был умереть. Друзья делали попытки спасти его. Слесарь сам относил все петиции и просьбы о помиловании, адресованные в самую высшую инстанцию. Но источник высшей власти не был источником милосердия, и Барнеби должен был умереть. Мать с первого дня не оставляла его ни на минуту и только на ночь уходила из тюрьмы. А ее присутствие, как всегда, радовало и успокаивало его. В этот последний день он был, как никогда, бодр, весел и горд собой. И когда мать, уронив книгу, которую читала ему вслух, вдруг обняла его, Барнеби прервал свое занятие (он старательно обвязывал полоской траурного крепа тулью своей шляпы) и удивился этому взрыву горя. А Грип слабо каркнул, не то для ободрения, не то в знак протеста, но на большее он сегодня был неспособен и снова погрузился в молчание. Для них, стоявших на краю бездны, в глубину которой ничей взор не может проникнуть, Время, готовое так скоро кануть в Вечность, неслось, как мощная река, которая, приближаясь к морю, все быстрее катит свои воды. Только что было утро, они сидели и разговаривали словно во сне, и вот уже наступил вечер. Страшный час расставания, который еще вчера казался таким далеким, был теперь на пороге. Мать и сын вышли во двор, крепко обнявшись, но не говоря ни слова. Барнеби находил, что тюрьма - скучное, печальное, противное место, и ждал завтрашнего дня, как освобождения, как перехода к чему-то светлому и прекрасному. Притом в голове у него бродила смутная мысль, что он теперь очень видный человек и обязан доказать свое мужество тюремщикам, которым хотелось бы, чтобы он трусил и плакал. Думая так, он старался шагать тверже и уговаривал мать крепиться, не плакать, показывал ей, что рука у него ничуть не дрожит. - Говорят, что я дурачок, мама. Вот они увидят завтра!.. Деннис и Хью тоже были во дворе. Хью вышел из своей камеры одновременно с Барнеби и его матерью, потягиваясь, словно со сна. Деннис сидел в углу двора на скамье, скорчившись так, что его подбородок почти уткнулся в колени. Он все качался взад и вперед, как под влиянием мучительной боли. Мать и сын ходили по одной стороне двора, Хью и Деннис оставались на другой. Хью шагал взад и вперед, время от времени бросая гневный взгляд на ясное летнее небо и затем - на окружавшие двор стены. - А отмены нет! Все нет! Никто не идет! Теперь осталась только одна ночь! - тихо причитал Деннис, ломая руки. - Как ты думаешь, брат, придет мне ночью помилование? Я помню такие случаи, когда указ привозили ночью, а то и в пять, в шесть, в семь часов утра. Значит, еще есть надежда, верно? Скажи же, что есть! Ну, скажи ты, парень: ведь есть? - хныкал несчастный палач, с мольбой протягивая руки к Барнеби. - Иначе я с ума сойду! - Сойди! Это будет самое лучшее. Здесь сумасшедшему легче, чем человеку в здравом уме, - сказал Хью. - Нет, ты скажи, как думаешь - есть надежда? Скажите же мне кто-нибудь, есть или нет! - кричал Деннис. Он был в эту минуту так мерзок и противен, что мог вызвать одно только презрение, и даже само Милосердие отвернулось бы от этого жалкого подобия человека. - Неужели для меня нет надежды? Может, они медлят просто потому, что хотят припугнуть меня? Как вы думаете? О, господи! - Он уже почти вопил и ломал руки. - Неужели никто не скажет мне хоть одно утешительное слово? - Уж тебе-то следовало бы другим пример показывать, а ты раскис больше всех, - сказал Хью, остановившись подле него. - Ха-ха-ха! Вот каков палач, когда настал его черед! - Ты не знаешь еще, каково это, - плакал Деннис, буквально извиваясь всем телом. - А я знаю. Неужели меня повесят?! Meня! Меня! Чтобы меня постигла такая судьба! - А почему бы и нет? - Хью откинул свесившиеся на глаза спутанные кудри, чтобы получше рассмотреть своего бывшего соратника. - Когда я еще не знал, какое у тебя ремесло, я частенько слышал, с каким смаком ты рассуждал про это - как будто о первейшем удовольствии. - И я был прав, - стонал Деннис. - Я сказал бы это и сейчас, будь я еще палачом. Но теперь другой на моем месте, и рассуждает так же, как рассуждал я. Вот что ужасно! Кому-то не терпится вздернуть меня. Я по себе знаю, что он ждет с нетерпением. - Что ж, он скоро своего дождется, - заметил Хью, снова принимаясь шагать по двору. - Значит, сиди спокойно и утешайся этим. Хотя во всем, что говорил и делал один из этих двух людей, чувствовалась самая бесшабашная смелость, а другой проявлял отвратительное и постыдное малодушие, - трудно сказать, кто из них больше ужаснул и оттолкнул бы стороннего наблюдателя. В Хью чувствовалось остервенение дикаря, привязанного к столбу на костре, а палач дошел до состояния собаки, почувствовавшей петлю на шее. Впрочем, обычно все приговоренные находились в одном из этих двух состояний, как мог бы засвидетельствовать мистер Деннис, которому это было хорошо известно. Вот какой богатый урожай давали семена, посеянные Законом! И это стало таким привычным, что считалось уже вполне естественным! В переживаниях всех осужденных было нечто общее. Мысли их блуждали, неслись неудержимой, беспорядочной чередой, внезапно возникали в уме отрывочные воспоминания о вещах далеких и давно позабытых, смутное и тревожное томление по чему-то неведомому, ничем не утолимая тоска. Быстро летели минуты, незаметно, как по волшебству, сливаясь в часы, быстро надвигалась роковая ночь. Тень смерти неотступно витала над ними, но такая легкая и неясная, что из мрака упорно выступали, назойливо лезли в глаза вещи самые незначительные и обыкновенные... И невозможно было, если бы даже хотелось, готовиться к предстоящему, сосредоточить мысли на покаянии, на чем бы то ни было - их тотчас отвлекало тяготевшее над душой жуткое наваждение. Это испытывали и Барнеби, и Хью, и Деннис, только внешне оно проявлялось у них по-разному. - Принеси мне книгу, я оставила ее на твоей койке, - сказала миссис Радж сыну, услышав бой часов. - Погоди - прежде поцелуй меня. Он посмотрел ей в лицо и понял, что пришло время расставаться. Долго стояли они обнявшись, потом Барнеби вырвался и побежал за книгой, наказав матери непременно подождать его, не уходить. Он вернулся тотчас же, услышав крик, - но ее уже не было. Он бросился к воротам, посмотрел сквозь решетку и увидел, как ее уносили. Она ведь говорила, что сердце у нее разорвется. И для нее так будет лучше. - Как по-твоему, - заскулил Деннис, подобравшись к Барнеби, который стоял у ворот как вкопанный, тупо глядя на глухие каменные стены. - Есть еще надежда? Это - страшная смерть, ужасный конец для такого человека, как я. Как ты думаешь, придет помилование? Я говорю про себя а не про тебя. Тише, не надо, чтобы он слышал (кивок в сторону Хью). Он такой отчаянный! - Ну, ребята, пора по домам, - объявил надзиратель. Он то входил, то выходил, заложив руки в карманы и зевая с таким скучающим видом, словно его уже ничто на свете не интересовало. - Нет, еще рано! - взмолился Деннис. - Остается еще целый час. - Эге, у твоих часов теперь другой ход, чем бывало, - возразил надзиратель. - Раньше они всегда спешили, как шальные, а теперь вот отставать стали. - Голубчик! - завопил несчастный палач, упав на колени. - Дорогой мой друг, - мы же всегда были друзьями, - поймите, здесь вышла какая-то ошибка. Может, приказ отправили не туда или посланный задержался в дороге. А может, он умер скоропостижно. Я раз сам видел, как человек свалился на улице замертво, и в кармане у него нашли какие-то бумаги. Пошлите узнать! Пусть кто-нибудь сходит и наведет справки. Не может быть, чтобы меня решили повесить! Не может этого быть!.. - Он вдруг вскочил и завыл. - Да, да, помилование задержали нарочно, меня обманом повесят! Это заговор, заговор! И я умру! - Он снова испустил дикий вопль и в судорогах упал на землю. - Посмотрите-ка на палача, когда дело касается его шкуры! - снова воскликнул Хью, когда Денниса унесли. - Ха-ха-ха! Держись, храбрый Барнеби. Чего нам бояться? Давай руку! Они умно делают, что отправляют нас на тот свет, - если бы мы опять сорвались с цепи, они бы так дешево не отделались. Ну, еще раз пожмем друг другу руки! Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Если проснешься ночью, скажи это себе во весь голос и усни опять. Ха-ха-ха! Барнеби снова бросил взгляд сквозь решетку на пустой двор, затем посмотрел вслед Хью, шедшему к своей камере. Он слышал, как Хью что-то крикнул ему и захохотал, видел, как он помахал ему шляпой. Он тоже пошел в свою камеру, двигаясь, как лунатик. Войдя, лег на свою койку, прислушался к бою часов... В душе его не было ни тени страха иди печали. ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ Время шло. Шум на улицах постепенно утихал, и, наконец, наступила полная тишина, которую нарушал только бой башенных часов, отмечающих шаги (менее слышные, крадущиеся, когда город спит) великого седовласого Стража, который не знает ни отдыха, ни сна. В те несколько часов темноты и покоя, когда город отдыхает от лихорадочной дневной суеты, замирают все отзвуки кипучей деловой жизни, а проснувшиеся люди настороженно вслушиваются и со страстным нетерпением ждут рассвета. К фасаду тюрьмы в этот торжественный ночной час стали сходиться рабочие по двое, по трое и, встречаясь среди улицы, разговаривали шепотом, бросив на мостовую свои инструменты. Вскоре из самой тюрьмы стали выходить другие, таща на плечах доски и бревна; когда все было вынесено, рабочие засуетились, и через минуту-другую глухой стук молотков нарушил тишину. Там и сям среди работавших стояли люди с фонарями или дымными факелами, чтобы светить им; при этом неверном свете было смутно видно, как одни вынимали камни из мостовой, другие на эти