-  они  его  боятся,  этакие
трусишки! Ха-ха-ха! А вот Грип, Грип - молодец, ему ничего не страшно: ветер
опрокидывает его и катает в пыли,  а  он  оборачивается  и  пробует  укусить
его... Мой смельчак Грип схватывался с каждой веткой когда  ветки  качались,
он думал, что это они его дразнят, так он сам сказал мне. И  ты  бы  видела,
как он их трепал, - как настоящий бульдог, ха-ха-ха!
     Ворон, сидевший в корзинке за спиной у своего хозяина, услышав, что его
имя поминается так часто и восторженно, выразил свое удовольствие  тем,  что
запел петухом, а потом прокричал одну за другой все  выученные  им  фразы  с
такой быстротой и разнообразием оттенков, что его хриплые выкрики можно было
принять за гомон целой толпы.
     - И если бы ты знала, как он обо мне заботится,  продолжал  Барнеби,  -
просто удивительно, мама! Когда я сплю, он сторожит  меня.  Если  я  лежу  с
закрытыми  глазами  и  притворяюсь  спящим,  он  тихонько  заучивает   вслух
что-нибудь новенькое, но все время не спускает с меня глаз  и,  как  увидит,
что я улыбаюсь, хотя бы чуть-чуть, тотчас замолчит: это потому, что он хочет
сначала заучить хорошенько новые слова и потом обрадовать меня.
     Ворон снова радостно запел петухом, как бы говоря: "Все это верно, и  я
горжусь собой!" Между тем Барнеби закрыл окно,  запер  его  на  задвижку  и,
подойдя к камину, хотел было сесть у огня лицом к чулану, но мать  поспешила
сама занять этот стул, а ему указала на другой.
     - Как ты сегодня бледна, - сказал Барнеби и, опершись  на  свою  палку,
наклонился к матери. - Грип, Грип, мы с  тобой  заставили  ее  беспокоиться.
Какие мы злые!
     Да, она беспокоилась, и еще как! Сердце у нее замирало от страха:  ведь
невидимый слушатель приоткрыл дверцу своего убежища и пристально смотрел  на
ее сына! А Грип, чуткий ко всему, что часто ускользало от его  хозяина,  уже
высунул голову из корзины и в свою очередь уставился блестящими глазками  на
приоткрытую дверь чулана.
     - Он хлопает крыльями, как будто здесь есть чужие,  -  сказал  Барнеби,
обернувшись так  быстро,  что  незнакомец  едва  успел  снова  спрятаться  и
прикрыть дверь. - Но ты же умница, Грип, так не воображай то, чего нет.  Ну,
вылезай!
     Приняв это приглашение со свойственным ему достоинством, ворон  взлетел
к Барнеби на плечо и оттуда  перебрался  на  его  протянутую  руку.  Барнеби
поставил корзинку в углу, и через минуту Грип, спрыгнув с его руки  на  пол,
первым делом поспешил захлопнуть ее крышку и сел на нее. Решив, по-видимому,
что таким об разом он лишил возможности кого бы то ни было  запря  тать  его
обратно в корзину, он от радости принялся откупоривать бутылки,  сопровождая
каждое щелканье криком "ура!".
     - Мама, - сказал Барнеби, после того как отнес на место шляпу и палку и
вернулся к камину. - Я тебе сей час расскажу, где мы сегодня побывали и  что
делали. - Хочешь?
     Мать взяла его за  руку  и  вместо  ответа  только  головой  кивнула  -
говорить она не могла.
     - Только ты об этом никому ни слова! - Барнеби  предостерегающе  поднял
палец. - Это тайна, понимаешь, и знаем ее только мы с Грипом да Хью. С  нами
была еще собака Хью, но держу пари, что она ни о чем не догадалась.  Как  ни
умна она, а далеко ей до Грипа...
     Почему ты все смотришь куда-то через мое плечо, мама?
     - Разве? Это я так, не нарочно.  Придвинься  ко  мне  поближе,  -  едва
слышно отозвалась мать.
     - Ты чего-то испугалась? - Барнеби вдруг переменился в лице. -  Мама...
может, ты увидела то...
     - Что увидела? - Здесь нигде нет...  вот  этого?..  -  шепотом  спросил
Барнеби, придвинувшись к ней и сжав пальцами красное родимое пятно у себя на
руке. - Я боюсь, что оно где-нибудь здесь... Ох, не гляди  же  так,  у  меня
мороз подирает по коже и волосы, я чувствую, стали дыбом!.. Может, оно здесь
в комнате? Я не раз видел во сне, как что-то  красное  заливает  и  стены  и
потолок. Ну, скажи, ты это видишь там, у меня за спиной?
     Задавая этот вопрос, Барнеби трясся, как в лихорадке,  и  закрыл  глаза
руками. Через некоторое время, когда приступ страха прошел, он поднял голову
и осмотрелся по сторонам. - Его больше  нет?  -  Здесь  ничего  и  не  было,
дорогой мой, - сказала мать, стараясь его успокоить. -  Право,  ничего,  ну,
поверь мне! Посмотри сам, в комнате только ты да я. Бариеби устремил на  нее
блуждающий взгляд, но постепенно успокоился и, наконец,  дико  захохотал.  -
Постой, постой, - сказал он вдруг в раздумье. Мы с тобой о чем-то  говорили,
да? Я и ты... А где же мы 6ыли?|| - Здесь, и нигде больше. -  Ага...  Это  я
был не с тобой, а с Хью... Да, вспомнил! Хью из "Майского Древа", я и Грип -
мы все трое засели в лесу, когда стемнело... среди деревьев  у  дороги...  у
нас был с собой потайной фонарь и собака на сворке. Мы хотели ее спустить на
того человека, как только он покажется...
     - Какого человека?
     - Разбойника, того, на которого нам подмигивали Звезды.  Мы  уже  много
вечеров подстерегаем его и непременно поймаем. Я его узнал бы среди  тысячи.
Вот смотри, мама, сейчас я покажу тебе его. Гляди!
     Он обернул голову носовым платком,  надвинул  шляпу  до  самых  бровей,
закутался в свой плащ и стал перед матерью, настолько похожий на того,  кого
изображал, что мрачный субъект, наблюдавший из-за приоткрытой двери  за  его
спиной, казался бледной копией этого портрета.
     - Ха-ха-ха! Мы его непременно поймаем! - воскликнул  Барнеби,  принимая
свой обычный вид так же быстро,  как  изменил  его.  -  Увидишь,  мама,  его
привезут в Лондон связанного по рукам и ногам,  прикрученного  к  седлу.  И,
если нам это удастся, он еще будет болтаться  на  Тайбернском  Дереве*.  Так
говорит Хью... Ну, вот ты опять побледнела, вся  дрожишь.  И  зачем  ты  так
смотришь туда, через мою голову?
     - Пустяки, - ответила она. - Мне  просто  нездоровится.  Иди  ложись  в
постель, родной, а я еще посижу здесь.
     - В постель? Я не люблю спать в постели. Я люблю лежать перед  огнем  и
смотреть на горящие уголья - чего только не увидишь  в  огне  -  и  реки,  и
холмы, и леса в красном свете заката, и  разные  необыкновенные  лица...  И,
кроме того, я не лягу спать без ужина. Я голоден, да и Грип не ел  ничего  с
самого полудня. Давай поужинаем. Эй, Грип, дружище, ужинать!
     Ворон захлопал крыльями и, одобрительно каркнув, вприпрыжку  направился
к хозяину. Остановившись у его ног, он разинул клюв, готовясь хватать  куски
мяса, которые Барнеби стал ему бросать. Он хватал их быстро, один за  другим
и без малейшей заминки проглотил кус ков двадцать.
     - Все, - сказал Барнеби.
     - Еще! - крикнул Грип. - Еще!
     Только убедившись  окончательно,  что  больше  ничего  не  подучит,  он
удалился со своим запасом в угол, и здесь, выбросив  из  зоба  все  кусочки,
принялся прятать  их  по  углам  и  закоулкам.  Однако  чулан  он  при  этом
старательно обходил, будто сомневался в способности укрывшегося  там  чужого
человека устоять перед соблазном.
     Окончив все эти приготовления, Грип сделал два-три рейса вокруг комнаты
с видом беззаботного фланера (а между  тем  одним  глазом  все  время  зорко
следил, не посягнет ли кто на его драгоценные запасы) и только  после  этого
принялся  вытаскивать  кусок  за  куском  и  лакомиться  ими  с   величайшим
наслаждением.
     Барнеби тоже ужинал с большим аппетитом, тщетно уговаривая мать  поесть
чего-нибудь. Ему не хватило хлеба, и он встал, чтобы принести еще из чулана,
но мать поспешно остановила его и, призвав на помощь все свое мужество, сама
вошла туда и принесла хлеб.
     - Мама, -сказал Барнеби, пристально вглядываясь в ее  лицо,  когда  она
вернулась и села подле него. - Сегодня - мое рождение?
     - Сегодня? Да что ты! - возразила мать. - Разве ты Забыл, что оно  было
неделю тому назад? Теперь пройдет лето, осень и зима, и только  тогда  опять
будет день твоего рождения.
     - Да, я помню, так всегда бывало. А все-таки, мне думается, что сегодня
тоже мое рождение.
     - Почему? - спросила мать.
     - Да потому, что в этот день ты всегда так печальна, И как  сегодня.  Я
это и раньше замечал, только виду не показывал. Мы  с  Грипом  в  этот  день
радуемся, а ты плачешь и как будто чего-то боишься... И руки у  тебя  бывают
тогда холодные - вот как сейчас. А один раз В  день  моего  рождения,  когда
Грип и я уже ушли наверх спать, мы стали думать,  отчего  бы  это.  И  после
полуночи пошли вниз и заглянули к  тебе  в  комнату,  чтобы  посмотреть,  не
заболела ли ты. А ты стояла на коленях и... Забыл, что  ты  тогда  говорила.
Грип, какие слова она говорила в ту ночь?
     - Я - дьявол! - немедленно прокричал Грип. - Нет, нет, совсем не то!  -
сказал Барнеби. - Ты как будто молилась, мама. А  когда  поднялась  и  стала
ходить по комнате, у тебя было точно такое  лицо,  как  сейчас,  такое,  как
всегда в этот день. Видишь, я хоть и дурачок, а это заметил.  И  значит,  ты
ошиблась, а я прав:  сегодня  наверное  мое  рождение.  Слышишь,  Грип,  мое
рождение!
     Ворон ответил на это сообщение таким  продолжительным  кукареку,  каким
разве самый одаренный из петухов мог бы приветствовать самый длинный день  в
году. Затем, по зрелом размышлении, решив, по-видимому, что для дня рождения
это не годится, прокричал много раз подряд:  "Не  вешай  носа!",  для  пущей
выразительности хлопая крыльями.
     Миссис Радж постаралась замять разговор и отвлечь внимание сына  -  она
знала по опыту, что это очень легко. Поужинав, Барнеби, несмотря на  все  ее
уговоры, наверх не ушел, а растянулся на коврике у огня.  Грип  сел  ему  на
ногу и то дремал, разнеженный приятным теплом, то пробовал припомнить  новые
заученные им фразы, которые твердил весь день.
     Долго в комнате царила глубокая тишина, и только по  временам  Барнеби,
неотступно глядевший в огонь широко открытыми глазами, ворочался, чтобы лечь
поудобнее, или Грип, делая усилия восстановить в памяти свои познания,  тихо
вскрикивал: "Полли, подай чайн...", но сразу умолкал, забыв, что  дальше,  и
снова засыпал. Через некоторое время дыхание Барнеби стало ровнее и  глубже,
глаза его сомкнулись. Но неугомонный ворон вскрикнул  опять:  "Полли,  подай
чайник", и разбудил хозяина.
     Наконец Барнеби  уснул  крепко,  да  и  Грип,  свесив  клюв  на  грудь,
выпяченную колесом, как у какого-нибудь олдермэна, и все чаще и  чаще  жмуря
свои блестящие глаза, тоже  как  будто  окончательно  успокоился.  Время  от
времени он еще бормотал замогильным  голосом:  "Полли,  подай  чайн...",  но
совсем уже сонно и не внятно, скорее как пьяный человек,  чем  как  мыслящий
ворон. Миссис Радж, боясь даже вздохнуть, чтобы не разбудить  их,  встала  с
места. Незнакомец выскользнул из чулана и потушил  свечу  на  столе.  "Подай
чайн..." - с необычайным оживлением  вдруг  крикнул  Грин,  видимо  вспомнив
внезапно всю фразу. "Урра! Полли, подай чайник, мы все будем пить чай.  Ура!
Ура! Я дьявол, я дьявол, я чайник! Никогда не вешай носа! Веселей! Кра, кра,
кра! Я дьявол, я...Полли, подай чайник, мы все будем пить чай!"
     Миссис Радж и ее незваный гость так и приросли к полу,  словно  услышав
голос с того света.
     Но даже этот крик не разбудил Барнеби. Он  только  повернулся  лицом  к
огню, рука его свесилась на  пол,  а  голова  упала  на  руку.  Его  мать  и
незнакомец с минуту смотрели на него, потом-друг на  друга,  и  она  указала
незнакомцу на дверь.
     - Погоди, - сказал он шепотом. - Хорошим же вещам ты учишь своего сына!
     - Всему тому, что ты сегодня слышал, я его не учила. Уходи  сейчас  же,
или я разбужу его.
     - Что ж, буди. А может, мне разбудить его?
     - Не смей! - Я тебе уже сказал - я все посмею. Он, видно,  хорошо  меня
запомнил. Так не мешает и мне запомнить его лицо. - Неужели  ты  убьешь  его
спящего? - воскликнула вдова, заслоняя собой сына.
     - Отойди, женщина, - процедил гость сквозь зубы, отстраняя  ее.  -  Мне
нужно рассмотреть его поближе и я это сделаю. А если хочешь, чтобы  один  из
нас убил другого, буди его!
     Он подошел к камину и, наклонясь над  распростертым  на  полу  Барнеби,
осторожно отогнул назад его голову и заглянул в лицо. Свет ярко  озарил  это
лицо,  отчетливо  выделив  каждую  его  черточку.  Минуту-другую  незнакомец
внимательно смотрел на спящего, затем быстро выпрямился. - Помни,  -  сказал
он шепотом на ухо миссис Радж, - этот сын, о существовании которого я до сих
пор не подозревал, отдает тебя мне во власть.  Поэтому  будь  осторожна,  не
выводи меня из себя. Я голодаю, я бездомный и нищий странник на земле, и мне
терять нечего. Я могу мстить тебе медленно, но верно.
     - В твоих словах какая-то страшная угроза. Но я не понимаю ее.
     - Да, это угроза, и я вижу, что ты  отлично  поняла  ее.  Ты  сама  мне
сказала, что много лет боялась этого. Так вот теперь поразмысли хорошенько и
не забывай моего предупреждения.
     Он указал на Барнеби и крадучись вышел из комнаты. А миссис Радж  упала
на колени подле спящего сына и замерла, словно окаменев в  этой  позе,  пока
благодетельные слезы, до  тех  пор  замороженные  страхом,  не  принесли  ей
облегчения.
     - Господи, - говорила она, - ты вложил в меня. великую любовь  к  сыну,
он - единственное, что мне осталось. Быть может, его несчастье  сделало  его
таким любящим и преданным, годы не состарят и не охладят его  сердца,  он  и
сильным мужчиной будет так же нуждаться  в  моей  любви  и  заботах,  как  в
младенчестве. Охраняй же его на его скорбном пути в этой жизни, не  дай  ему
погибнуть, не разбивай моего бедного сердца!

        ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

     Человек, вышедший из дома вдовы, брел, выбирая самые темные и безлюдные
улицы, до Лондонского моста. Перейдя мост и очутившись в Сити, он  углубился
в глухие переулки и дворы между Корнхиллом и Смитфилдом с единственной целью
укрыться там, если за ним станут следить.
     В эту глухую ночную пору на улицах стояла тишина. Порой лишь звучали на
мостовой шаги сонного сторожа, или совершая обычный обход,  быстро  проходил
фонарщик и его красный пылающий факел оставлял  за  собой  струйку  дыма  со
сверкающими искрами. А  незнакомец,  избегая  даже  этих  случайных  встреч,
прятался под какой-нибудь  аркой  или  в  подворотне,  пережидая,  пока  они
пройдут и тогда только снова пускался в свой одинокий путь.
     Бродить одному бесприютным скитальцем в открытом поле, под стоны ветра,
долгой томительной ночью, ожидая рассвета, слушать плеск дождя и, чтобы хоть
немного согреться, укрываться под стеной какого-нибудь ветхого сарая или под
стогом, а то и в дупле дерева - все это мучительно, но не  так  ужасно,  как
бродить отверженным без крова по городу, среди домов, где тысячи людей  спят
в теплых постелях. Час за часом мерить гулкие мостовые, считать глухие удары
башенных часов, смотреть, как мигают огоньки в окнах, думать о  том,  что  в
каждом из этих жилищ к людям приходит блаженное  забытье,  что  там  спят  в
кроватках дети, свернувшись калачиком, и юноши, старцы,  бедняки  и  богачи,
все одинаково находят отдых и покой, - и  не  иметь  ничего  общего  с  этим
спящим миром, знать, что тебе отказано даже в сне,  этом  благе,  дарованном
небесами всему живому, что удел твой - одно лишь  отчаяние,  и  по  мрачному
контрасту  с  окружающим  покоем  чувствовать  себя  еще  более  одиноким  и
заброшенным, чем человек в бескрайней  пустыне,  -  вот  страдания,  которые
порождает  только  одиночество  в  толпе,  вот  муки,  которые  несет   этим
несчастным шумная река жизни в больших городах.
     Несчастный скиталец все кружил по улицам, таким утомительно  длинным  и
так похожим одна на другую, и часто с тоской поглядывал на  восток,  надеясь
увидеть там первые слабые проблески утра. Но упрямая ночь все  еще  обнимала
небо, и человек продолжал ходить без  отдыха,  без  передышки.  Один  дом  в
переулке сиял приветными огнями; оттуда доносилась музыка и топот танцующих,
звучали там веселые голоса и часто взрывы смеха. К этому дому он возвращался
все снова и снова, его тянуло сюда, где люди не спали  и  веселились.  И  не
один из гостей, выйдя из дома, где веселье было в разгаре,  чувствовал,  что
его  хорошее  настроение  разом  улетучивается  при  виде  этого   человека,
бродившего вокруг, как  неприкаянная  душа.  Наконец  все  гости  разошлись,
входную дверь наглухо заперли, и дом стал таким же безмолвным и темным,  как
остальные.
     Бродя по улицам, скиталец очутился у  городской  тюрьмы*.  Вместо  того
чтобы поскорее уйти от этого  зловещего  места,  которого  он  имел  причины
остерегаться, он присел неподалеку на каких-то ступенях  и,  подпирая  рукой
подбородок, смотрел на мрачные стены  так,  словно  даже  они  казались  ему
желанным приютом. Встав, он обошел тюрьму кругом, потом вернулся на  прежнее
место. Так повторялось несколько раз, и, наконец, он метнулся через улицу  к
тюремной сторожке, где сидели караульные.  Он  уже  поставил  было  ногу  на
ступеньку, решившись, видимо, войти и заговорить с ними, но в  этот  момент,
оглянувшись,  увидел,  что  на  небе  уже  разгорается  утренняя  заря,   и,
передумав, бросился бежать от тюрьмы.
     Скоро он очутился в том квартале, по которому недавно проходил, и  стал
бродить здесь. В одном тупике из каких-то ворот послышались громкие  голоса,
и на улицу с гиком высыпала компания гуляк. Перекрикиваясь и шумно  прощаясь
друг с другом, они маленькими группами рассеялись в разные стороны.
     Рассудив, что, очевидно, в этом тупике есть какой-то ночной кабак,  где
он найдет  до  утра  безопасное  пристанище,  бродяга  дождался,  чтобы  все
разошлись,  и,  войдя  во  двор,  стал  осматриваться  в   надежде   увидеть
полуоткрытую дверь, или освещенное окно, или  другой  признак,  по  которому
можно было бы узнать, откуда вышла эта  шумная  компания.  Но  везде  царила
тьма, двор был зловеще мрачный, и бродяга решил, что люди эти  забрели  сюда
просто по ошибке. Подумав так и убедившись, что, кроме тех ворот, в  которые
он сюда вошел, никакого другого входа нет, он  уже  хотел  уйти,  как  вдруг
из-под решетки у самых его ног блеснул свет и донеслись голоса.  Он  укрылся
под каким-то навесом, чтобы, оставаясь незамеченным,  увидеть,  что  это  за
люди, и подслушать их разговор. В эту минуту свет  замерцал  уже  под  самой
решеткой, и там появился мужчина с  факелом  в  руке.  Отперев  решетку,  он
поднял ее, чтобы пропустить кого-то другого. Этот другой был молодой человек
маленького роста, но с весьма гордой осанкой, одетый старомодно и пестро.
     - Покойной ночи, благородный старшина, - сказал человек  с  факелом.  -
Прощайте, начальник, счастливого пути, доблестный и знаменитый командир!
     В ответ на  эти  любезности  молодой  человек  приказал  ему  "заткнуть
глотку", "придержать язык" и надавал еще множество советов в таком же  роде,
изложенных весьма красноречиво и самым суровым тоном.
     - Передайте привет, старшина, раненной в сердце Миггс, - сказал мужчина
с факелом, понизив голос. Мой командир метит повыше разных Миггс,  ха-ха-ха!
Мой командир - орел, у него орлиный взор  и  орлиные  крылья.  Он  разбивает
сердца, как другие мужчины разбивают за завтраком яйца всмятку.
     - Какой ты болван, Стэгг! - изрек мистер Тэппертит,  выйдя  во  двор  и
принимаясь стряхивать пыль с одежды.
     - Ах, эти прекрасные ноги! - воскликнул Стэгг, ухватив его за  лодыжку.
- Неужели какая-то Миггс смеет мечтать о человеке  с  такими  ножками!  Нет,
нет, старшина. Мы будем похищать прекрасных дам и венчаться с ними  в  нашем
тайном убежище. Мы раздобудем себе молодых и цветущих красавиц, старшина!
     - Ну,  ну,  без  вольностей,  приятель!  -  отрезал  мистер  Тэппертит,
освобождая ногу из пальцев Стэгга. И некоторых вопросов ты лучше не касайся,
когда о них с тобой не заговаривают. Подними-ка факел  да  посвети,  пока  я
пройду через двор, а там убирайся в свою нору. Ясно?
     - Ясно, благородный старшина.
     - Ну, так повинуйся! - высокомерно бросил мистер Тэппертит.  -  Вперед,
джентльмены! - И  отдав  такой  приказ  воображаемой  свите  или  штабу,  он
скрестил руки и с важностью зашагал к воротам.
     Его товарищ, так лебезивший перед ним, стоял, подняв факел над головой,
- и тут только наблюдавший за ним из своего укрытия бродяга заметил, что  он
слеп.
     Невольно сделанное им движение не ускользнуло от тонкого слуха слепого,
и не успел бродяга сделать и шага, как тот  вдруг  круто  повернулся  в  его
сторону и крикнул: - Кто здесь? - Человек, - отозвался бродяга,  подходя.  -
Друг. - Чужие мне не друзья, - сказал слепой. - Что вам  здесь  нужно?  -  Я
увидел, как выходили ваши гости,  и  выжидал,  пока  все  уйдут.  Мне  нужен
ночлег. - Ночлег в эту пору? - удивился Стэгг, указывая на полоску зари  так
уверенно, как будто видел ее, - Да ведь уже светает. Не заметили, что ли?  -
Как не заметить! Я всю ночь ходил по этому  без  жалостному  городу  и  ждал
рассвета. - Так походите еще, - сказал слепой, собираясь уже сойти  вниз,  -
пока не найдете себе жилье по вкусу. Я не сдаю углов.
     - Постойте! - Бродяга ухватил его за плечо.
     - Пусти, или я разобью факел о твою рожу висельника -  судя  по  твоему
голосу, у тебя именно  такая  рожа  -  и  подниму  криком  всех  соседей,  -
огрызнулся слепой. - Сию минуту пусти, слышишь?
     - А вы слышите вот это? - Бродяга позвенел монетами в кармане  и  затем
поспешно сунул несколько шиллингов в руку слепому. - Я ведь у вас ничего  не
клянчу, я уплачу за  ночлег.  Черт  возьми,  неужто  это,  по-вашему,  такое
великое одолжение? Я пришел из-за города и хочу отдохнуть где-нибудь, где ко
мне не будут приставать с расспросами.  Я  замучился,  устал  до  смерти,  я
совсем без сил. Дайте мне, как собаке, полежать у огня. Ничего больше мне от
вас не надо. Если захотите, чтобы я ушел, я уйду завтра же.
     - Что ж... Если джентльмену  не  повезло  в  пути,  пробормотал  Стэгг,
уступая дорогу незнакомцу, который, отстранив его, уже успел сойти  на  одну
ступеньку, и если он может заплатить за ночлег...
     - Я отдам вам все деньги, какие у меня есть. Я уже поел, и, видит  бог,
мне нужен только приют. Кто есть у вас там внизу?
     - Никого нет.
     - Тогда заприте решетку и ведите меня к себе. Живее!
     После минутной нерешимости слепой сдался, и они вместе сошли вниз. Весь
разговор занял не больше времени чем нужно, чтобы произнести несколько слов.
     Не успел еще Стэгг опомниться от неожиданности, как они  стояли  в  его
жалком погребе.
     - Можно посмотреть, что  там,  за  той  дверью,  а  дальше?  -  спросил
незнакомец, зорко осматриваясь.
     - Я сам вам покажу. Идите за мной - или впереди, как хотите.
     Гость  предложил  слепому  идти  вперед  и  при  свете  факела,  высоко
поднятого его провожатым, осмотрел все три погреба самым тщательным образом.
Убедившись, что Стэгг сказал правду и живет здесь один, он вернулся вместе с
ним в первый погреб, где пылал яркий огонь, я с глухим стоном растянулся  на
полу у печки. А хозяин занялся своим делом и, казалось,  больше  не  обращал
внимания на гостя. Но как только тот уснул (слепой заметил  это  сразу,  как
человек с  самым  острым  зрением),  он  опустился  подле  него  на  колени,
несколько раз осторожно провел рукой по его лицу и всему телу.
     Незнакомец спал беспокойно, все вздрагивал  и  стонал  во  сне,  иногда
бормотал что-то. Руки  его  были  сжаты  в  кулаки,  брови  нахмурены,  губы
закушены. Все это слепой очень хорошо заметил,  и,  видно,  любопытство  его
было сильно возбуждено. Он уже почуял здесь какую-то тайну и до самого  утра
сидел подле спящего, наблюдая за ним (если можно так говорить  о  слепом)  и
вслушиваясь.

        ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

     Хорошенькая головка Долли Варден  еще  шла  кругом  от  воспоминаний  о
танцевальном вечере, перед  ее  блестящими  глазами,  как  пылинки  в  лучах
солнца, носились Заманчивые картины и среди них чаще всего  появлялся  образ
молодого каретника, владельца мастерской, который, подсаживая ее в портшез и
прощаясь с нею, дал ей  понять,  что  твердо  решил  отныне  забросить  свое
ремесло и умирать медленной смертью от любви к ней. Словом, все  мысли,  все
семь чувств Долли были еще в смятении и трепете и всецело заняты балом, хотя
после него прошло уже три дня. Сидя в рассеянности за завтра ком, она видела
на дне чашки картину своего будущего  (то  есть  обеспеченной  и  счастливой
жизни в замужестве), когда в мастерской послышались шаги,  и  за  стеклянной
дверью все увидели мистера  Эдварда  Честера,  который  стоял  среди  ржавых
замков и ключей, как бог любви среди  роз  -  не  могу  выдать  это  удачное
сравнение  за  свое,  ибо  его   придумала   в   приливе   сентиментальности
целомудренная и скромная Миггс: узрев мистера Эдварда  с  лестницы,  которую
она в это время мыла, она в глубине  своего  девичьего  сердца  назвала  его
именно так.
     Глаза слесаря в эту минуту были  подняты  вверх  и  голова  запрокинута
ввиду тесного общения его с Тоби, так что он и не заметил гостя, пока миссис
Варден, оказавшаяся бдительнее всех, не приказала Симу  Тэппертиту  отпереть
застекленную дверь  и  впустить  мистера  Эдварда,  после  чего  эта  добрая
женщина, умевшая из каждого пустяка извлекать драгоценную мораль,  объявила,
что пить по утрам пиво - привычка гибельная, безбожная, языческая, привычка,
которую следовало бы предоставить свиньям и сатане, или хотя бы приверженцам
Папы  Римского,  а  правоверные  протестанты  должны  остерегаться  ее,  как
великого греха. Миссис Варден, конечно, продолжала бы развивать  эту  мысль,
подкрепляя  ее  длинным  перечнем  убедительных  примеров,  но   присутствие
знатного джентльмена, который чувствовал себя крайне  неловко  и  слушал  ее
нотацию мужу в явном замешательстве, вынудило  ее  несколько  преждевременно
закончить свою речь.
     - Надеюсь, вы меня извините, сэр, - сказала она, присев перед гостем. -
Варден так безрассуден и мне так часто  приходится  напоминать  ему...  Сим,
подай же стул!
     Мистер Тэппертит стул подал рывком и поставил его у стола  с  грохотом,
выразив таким образом свой внутренний протест.
     - Можешь идти, - Сим, - сказал ему слесарь.
     Мистер Тэппертит и этот приказ выполнил и ушел в мастерскую, но  все  с
тем же безмолвным внутренним протестом; он начинал не  на  шутку  опасаться,
что вынужден будет отравить хозяина раньше, чем истечет срок его  пребывания
в этом  мире.  Между  тем  Эдвард  подобающим  образом  ответил  на  учтивое
приветствие миссис Варден, и она совсем растаяла;  когда  же  он  принял  из
прелестных ручек Долли чашку чаю, ее мать стала еще любезнее.
     - Поверьте, если кто из нас  -  Варден,  или  я,  или  Долли  -  сможет
чем-нибудь услужить вам, сэр, вам стоит только сказать слово,  и  все  будет
сделано, - объявила она.
     - Благодарствуйте, миссис  Варден,  -  отвечал  Эдвард.  -  Ваши  слова
придают мне смелости, и я позволю себе сказать, что пришел к вам сегодня как
раз затем, чтобы попросить об услуге.
     Миссис Варден ответила, что она безмерно рада это слышать.
     - Я подумал, что ваша милая дочь, быть может, сегодня или завтра поедет
в Уоррен, - сказал Эдвард, посмотрев на Долли, -  так  не  разрешите  ли  вы
передать через нее письмо? И сказать вам не могу, как вы меня этим  обяжете.
Очень важно, чтобы оно попало по назначению, и я по  некоторым  причинам  не
могу доверить его никому другому. Так  что,  если  вы  мне  не  поможете,  я
окажусь в сильном затруднении.
     - Сэр, Долли не собиралась ехать в Уоррен ни сегодня, ни завтра и ни на
следующей неделе, но ради вас  мы  готовы  все  сделать,  и  если  вы  этого
желаете, то письмо будет отвезено сегодня  -  можете  на  нас  положиться...
Видя, что Варден сидит такой мрачный и молчит, вы  чего  доброго  подумаете,
что он против этого, но не обращайте на него внимания, сэр: дома  он  всегда
такой, он только вне дома весел и разговорчив.
     На самом деле бедняга Варден весь сиял, мысленно благословляя судьбу за
то, что  его  половина  в  таком  прекрасном  настроении,  и  с  неописуемым
удовольствием прислушивался к ее разговору с гостем. Так что  эта  внезапная
атака застигла его положительно врасплох.
     - Что ты, Марта, дорогая... - начал он. - О, разумеется, очень дорогая,
- перебила его миссис Варден, усмехаясь  со  смесью  шутливости  и  гневного
презрения. - Очень дорогая! Это мы все знаем.
     - Право, душа моя, ты ошибаешься, - твердил Гейбриэл. - Я  в  восторге,
что ты так мила и любезна. Уверяю тебя, я с нетерпением ждал, что ты на  это
скажешь...
     - С нетерпением ждал! - повторила  миссис  Варден.  -  Так...  Спасибо,
Варден. Ты, как всегда, рассчитывал свалить вину  на  меня,  если  бы  вышла
какая-нибудь заминка. Но я к этому привыкла,  -  добавила  она,  высокомерно
усмехаясь. - Да, на мое счастье, я к этому привыкла.
     - Уверяю тебя, Марта... - начал было Варден.
     - Нет, мой друг, уж позволь мне тебя уверить, улыбка миссис  Варден  на
этот раз выражала истинно христианское смирение, - что такие семейные  споры
не стоит и затевать. Так что, Варден, давай лучше прекратим этот разговор. Я
не имею ни малейшего желания продолжать его.  Конечно,  я  многое  могла  бы
сказать, но предпочту молчать. Прошу тебя, не говори больше ничего.
     - А я и не собирался, - сказал задетый за живое слесарь.
     - Ну и отлично, и не говори.
     - Не я первый начал этот разговор, Марта, - благодушно заметил слесарь.
- Не ты начал! - воскликнула его супруга, широко раскрывая глаза и глядя  на
остальных так, словно хотела сказать: "Слыхали вы что-нибудь подобное?" - Не
ты начал, Варден? Нет, конечно, нет, мой друг, не ты! Пусть  будет  так.  Не
станешь же ты уверять, что это я была в дурном настроении?
     - Полно, полно, - сказал слесарь. - Все в порядке и незачем  больше  об
этом толковать.
     - Да, незачем, - подхватила жена. - Если даже тебе вздумается объявить,
что начала Долли, я не стану с тобой спорить. Я  свои  обязанности  знаю.  Я
должна их знать. Мне часто приходится напоминать себе о них, когда  хотелось
бы хоть на минутку о них забыть. Спасибо, Варден. И  миссис  Варден,  сложив
руки с видом глубочайшего смирения и всепрощающей кротости, обвела  взглядом
присутствующих,  а  улыбка   ее   ясно   говорила:   "Если   хотите   видеть
великомученицу  -  вот  она  перед  Вами!"  Этот  небольшой  инцидент,  ясно
показавший необыкновенную доброту и кротость почтенной дамы,  почему-то  тик
сильно затруднил продолжение общей беседы и смутил всех, кроме самой  миссис
Варден, что  до  ухода  мистера  Эдварда  было  высказано  только  несколько
односложных замечаний. Эдвард, наконец,  удалился,  много  раз  поблагодарив
хозяйку дома за ее любезную снисходительность и шепнув Долли на ухо, что  он
придет завтра  за  ответом  на  свое  письмо  -  собственно,  Долли  и  сама
догадывалась об этом, так же, как заранее знала, что он сегодня посетит  их,
ибо накануне вечером  к  ним  забегал  Барнеби  со  своим  другом  Грипом  и
предупредил ее об этом.
     Проводив гостя, слесарь стал суетливо расхаживать по  комнате,  заложив
руки в карманы и украдкой бросая тревожные взгляды  на  супругу,  которая  с
невозмутимым спокойствием изучала  "Наставления  протестантам".  Наконец  он
спросил у Долли, каким способом  она  думает  отправиться  в  Уоррен.  Долли
сказала, что почтовой каретой, и вопросительно посмотрела на  мать,  но  та,
заметив этот немой вопрос, еще глубже погрузилась в чтение с видом человека,
отрешившегося от всего земного.
     - Марта, - начал слесарь.
     - Что скажешь, Варден? - отозвалась его жена, все еще не менее  как  на
пять саженей погруженная в глубину благочестивых размышлений.
     - Жаль, что ты так не любишь "Майского Древа" и старика Джона, а то  мы
могли бы все трое съездить в Чигуэлл в моей коляске - погода прекрасная,  да
и суббота сегодня, день почти свободный. Мы бы так хорошо провели время!
     Миссис  Варден  моментально  захлопнула  книгу  и,  залившись  слезами,
потребовала, чтобы ее отвели наверх.
     - Ну, чем я тебе опять не угодил, Марта? - спросил слесарь.
     - Ах, не говори со мной!  -  крикнула  Марта  и  с  бурным  возмущением
объявила, что, если бы кто-нибудь сказал ей это раньше, она ни за что бы  не
поверила.
     - Чему не поверила бы? Ну, Марта, скажи же, что тебя опять  расстроило?
- Слесарь загородил дорогу жене, которая уходила  из  комнаты,  опираясь  на
плечо Долли. - Скажи, прошу тебя. Клянусь душой, я ничего не понимаю!  А  ты
понимаешь, дочка? Ччерт! - Слесарь в каком-то неистовстве схватился за  свой
парик. - Никто не понимает. Разве одна только Миггс.
     - Миггс, - произнесла миссис Варден слабым голосом, со всеми признаками
близкой истерики, - Миггс ко мне привязана, и зато ее в этом доме ненавидят.
Как бы она ни относилась к  другим,  мне  она  -  единственная  поддержка  и
утешение.
     - А для меня она  -  не  утешение!  -  крикнул  Гейбриэл  с  храбростью
отчаяния. -  Она  -  несчастье  моей  жизни!  Она  одна  стоит  всех  казней
египетских, вместе взятых.
     - Не сомневаюсь, что ты такого мнения, - сказала  миссис  Варден.  -  Я
этого и ожидала, это естественно и вполне  соответствует  всему  остальному.
Если вы мне говорите колкости прямо в лицо, так могу ли я  удивляться  тому,
что вы ругаете ее за спиной?
     Тут с миссис Варден началась истерика, она и плакала  и  смеялась,  она
дрожала, икала и задыхалась. Она твердила, что это глупо, она  сознает,  что
глупо, но ничего не  может  с  собой  поделать.  И  когда  она  умрет,  они,
вероятно, пожалеют об этом (что при данных обстоятельствах было, пожалуй, не
так вероятно, как она полагала) и так далее, и так далее, все в том же духе.
     Словом, миссис  Варден  весьма  тщательно  проделала  весь  церемониал,
полагающийся в подобных случаях, после чего ее отнесли наверх  в  спальню  и
уложили в постель; здесь на  тело  страдалицы  набросилась  верная  Миггс  и
принялась хлопотать вокруг нее.
     А тайный смысл всего этого был тот, что миссис Варден хотелось ехать  в
Чигуэлл, но она не желала сознаться в этом, не желала делать никаких уступок
мужу. Она хотела, чтобы ее умоляли  и  уговаривали  ехать;  только  на  этих
условиях она готова была  согласиться.  И  вот  -  уже  наверху  -  начались
бесконечные причитания и слезы, и мокрые  компрессы  на  лоб,  и  смачивание
висков уксусом, и нюхательные соли к носу, и прочее, и прочее. Наконец после
патетических заклинаний  Миггс,  после  подкрепления  горячим  коньяком,  не
слишком разбавленным,  и  разными  другими  сильно  действующими  средствами
(страдалица принимала  их  сперва  по  чайной  ложечке,  но  постепенно  все
большими  дозами,  и  мисс  Миггс  за  компанию  тоже  пила  их  в  качестве
предохранительной меры, ибо обмороки - вещь заразительная), после применения
всех этих и множества других лекарств, которые можно глотать, но  невозможно
все перечислить здесь,  после  бесконечных  утешительных  тирад  морального,
религиозного и смешанного  характера,  после  того,  как  слесарь  сдался  и
униженно просил прощения, цель была достигнута.
     - Сделай это, папа, хотя бы для того, чтобы в доме был мир и  покой,  -
говорила Долли, упрашивая его пойти наверх.
     - Эх, Долл, Долл,  -  отвечал  ее  добряк-отец.  Смотри,  если  выйдешь
замуж...
     Долли бросила взгляд в зеркало.
     - Да, как будешь замужем, не падай  никогда  в  обморок,  девочка.  Эти
обмороки больше всего на свете портят семейную жизнь.  Запомни  это,  дочка,
если хочешь быть по-настоящему счастливой, а счастливой ты не  можешь  быть,
если муж твой будет несчастлив. И еще  скажу  тебе  словечко  на  ушко,  мое
сокровище: никогда не заводи у себя в доме такой Миггс!
     После этого совета  он  поцеловал  дочь  в  румяную  щечку  и  медленно
направился в спальню к миссис Варден.  Она,  бледная  и  томная,  лежала  на
диване и утешалась, рассматривая свою новую  шляпку,  которую  Миггс,  чтобы
успокоить ее расстроенные нервы, поместила на спинке кровати таким  образом,
чтобы выгодно показать все ее достоинства.
     - А вот и хозяин, мэм! - сказала Миггс. - Ах, какое это счастье,  когда
между мужем и женой мир да лад! Боже  милостивый,  как  подумаешь,  что  они
опять будут сидеть рядышком и ворковать, как голубки! Столь энергично  излив
обуревавшие ее чувства в этом обращении к небесам, мисс Миггс напялила  себе
на голову хозяйкину шляпку и, сложив руки, дала волю слезам. - Ох, не  могу,
- рыдала она, - не могу удержаться, хотя бы я захлебнулась в слезах!  У  нее
такое доброе сердце! Она забудет и простит все, что было, и поедет  с  вами,
сэр. Да, да, она поедет с вами хоть ни край света!
     Миссис  Варден,  страдальчески  улыбнувшись,   кротко   пожурила   свою
наперсницу за излишнюю восторженность и сказала, что она еще  слишком  плохо
чувствует себя и не сможет сегодня выйти из дому.
     - Нет, мэм, нет, сможете! - возразила Миггс. - Вот пусть хозяин  скажет
- ведь сможет? Свежий воздух и прогулка вас подбодрят, мэм, надо  только  не
поддаваться слабости. Крепитесь, мэм! Правда, сэр, она должна крепиться ради
всех нас? Я ей только что это говорила. Она должна помнить о  нас,  если  уж
забывает о себе. Хозяин вас уговорит, мэм, я уверена, что уговорит.  И  мисс
Долли поедет, и вы с хозяином, и будет так хорошо и весело. Ax! - Тут  Миггс
опять открыла шлюзы и, раньше, чем в приливе чувств  выскочить  из  комнаты,
прокричала: - В жизни не видывала  такой  святой  женщины,  она  все  готова
простить! Нет, другой такой на свете нет! И хозяин такой не видывал, и никто
никогда не видывал!
     Еще минут пять миссис Варден отклоняла - правда, довольно  вяло  -  все
просьбы супруга оказать ему милость  и  поехать  развлекаться,  но  в  конце
концов смягчилась и дала себя уговорить, даровав Гейбриэлу полное прощение и
смиренно сознавшись, что за это  он  должен  быть  благодарен  не  ей,  а...
"Наставлениям протестантам". Она велела позвать Миггс, чтобы та  помогла  ей
одеться. Служанка появилась немедленно, и, отдавая должное их общим усилиям,
мы должны сказать, что, когда почтенная дама  через  некоторое  время  сошла
вниз в полном параде, готовая к отъезду, она  имела  вид  женщины  цветущего
здоровья, и ничто не напоминало о разыгравшейся драме.
     Тут была и Долли - само очарование - в нарядной накидке вишневого цвета
с таким  же  капюшоном.  Поверх  капюшона  красовалась  шляпка  с  вишневыми
лентами,  надетая  чуточку  набекрень,  только  чуточку,   но   этого   было
достаточно, чтобы превратить шляпку в  самый  кокетливый  и  соблазнительный
головной  убор,  когда-либо  придуманный  коварной  модисткой  на   погибель
англичанам, не говоря уже о том, что этот вишневый наряд придавал блеску  ее
глазам, соперничал цветом с ее губами и подчеркивал яркие краски  лица,  его
дополняли еще прелестная злодейка-муфточка и умопомрачительные туфельки,  и,
кроме того, Долли была  вооружена  еще  великим  множеством  всяких  опасных
ухищрений кокетства, когда она вышла на улицу, мистер  Тэппертит,  державший
под уздцы лошадь, увидев ее, почувствовал сильнейшее  желание  увлечь  ее  в
коляску и с быстротой молнии умчать отсюда, что он непременно и  сделал  бы,
если бы его не одолели сомнения относительно того, какой путь в  Гретна-Грин
- ближайший: ехать ли вправо, или влево, и куда сворачивать,  а,  если  даже
удастся взять приступом все заставы и шлагбаумы по дороге  -  согласится  ли
кузнец сочетать их браком в  кредит?*  Последнее  было  весьма  сомнительно,
принимая  во  внимание  всем   известные   повадки   духовенства,   и   даже
взволнованному воображению Сима Тэппертита это казалось невероятным, поэтому
он и колебался. А пока колебался и  смотрел  на  Долли,  из  дома  вышли  ее
родители  в  сопровождении  неизбежной  Миггс,  -  и  удобный   момент   был
окончательно упущен. Коляска заскрипела на рессорах, ибо в нее  села  миссис
Варден, потом заскрипела еще громче - это садился слесарь, и, наконец только
слегка  вздрогнула,  как  вздрагивает  человеческое  сердце,  когда  в   нее
впорхнула Долли. После о коляска укатила, а место, где она стояла,  опустело
- и на улице остались только он, Сим, и эта ужасная Миггс.
     Славный слесарь был в самом радужном настроении, будто уже целый год не
случалось ничего такого, что могло бы вывести его из равновесия. Долли сияла
прелестью и улыбками, и  даже  миссис  Варден  была  любезна,  как  никогда.
Медленно проезжая по улицам и беседуя о том о сем,  они  вдруг  заметили  на
тротуаре кого бы вы думали? Ну,  конечно,  того  самого  каретника,  одетого
таким модным франтом, что никто бы и не  подумал,  будто  он  имеет  дело  с
каретами  -  разве  только  катается  в   них,   как   знатный   джентльмен,
раскланиваясь со знакомыми. Нечего и говорить, что Долли смутилась,  отвечая
на его поклон, а вишневые ленты слегка затрепетали, когда она встретила  его
печальный взгляд, словно говоривший: "Видите, я сдержал слово. Уже началось:
я забросил к черту все свои  дела,  и  вы  этому  причиной".  Он  стоял  как
вкопанный (или, по выражению Долли, как статуя, а по словам  миссис  Варден,
как пожарный насос), пока коляска не свернула за угол, и, когда отец сказал,
что этот малый, видно, порядочный нахал,  а  мать  удивленно  спросила,  что
могло означать его поведение, - Долли снова так вспыхнула, что ее щеки стали
краснее ее капюшона.
     Они ехали дальше, им было все так же  весело,  и  слесарь,  от  полноты
чувств забыв  об  осторожности,  часто  делал  остановки  в  разных  местах,
обнаруживая самое близкое знакомство со всеми трактирами, встречавшимися  на
пути, со всеми трактирщицами и трактирщиками, и его лошадка была,  видно,  в
таких же дружеских отношениях с ними - она беспрестанно  останавливалась  по
собственному почину. Никогда  никто  так  не  радовался  встрече  с  другими
людьми, как  радовались  все  эти  хозяева  и  хозяйки  трактиров  при  виде
семейства Варден.
     - Не сойдете ли? - говорил один. Другой настаивал, чтобы они  поднялись
наверх. Третья заявляла, что обидится и сочтет их  гордецами,  если  они  не
захотят у него отведать чего-нибудь, и так далее. Словом, то было  настоящее
путешествие короля по стране, непрерывный праздник гостеприимства от  начала
и до конца. Встречать повсюду такой почет очень приятно, не  говоря  уже  об
угощении. Поэтому миссис Варден всю дорогу не  делала  никаких  замечаний  и
была воплощением приветливости. Но за этот день она собрала  против  бедняги
Гейбриэла массу улик, чтобы при случае пустить их в ход, - такого количества
обвинительного материала ни одной супруге еще никогда не  удавалось  собрать
для семейного употребления. Через некоторое время - не очень скоро, так  как
все эти приятные остановки немало их задерживали, они  добрались  до  опушки
леса и, проехав по тенистой аллее,  прибыли,  наконец,  в  "Майское  Древо".
Услышав веселый оклик слесаря "эй, друзья!", на крыльцо выбежал старый Джон,
а за ним Джо. Оба были так поражены, увидев дам, что на мгновение  окаменели
и, не отвечая на приветствия, только смотрели на гостей, вытаращив глаза.
     Впрочем, Джо растерялся  только  на  секунду.  Быстро  опомнившись,  он
оттолкнул в сторону заспанного  отца  (к  неописуемому  негодованию  мистера
Уиллета) и бросился к экипажу, чтобы помочь гостьям сойти. Первой выпрыгнула
Долли, и Джо принял ее в объятия. Да, он держал ее в объятиях - правда, один
только миг, по какой это был блаженный миг, какое счастье!
     Трудно передать, каким скучным  и  обыкновенным  делом  показалась  ему
после этого  выгрузка  миссис  Варден,  но  он  проделал  это  с  величайшей
готовностью. Затем его родитель,  который  смутно  догадывался,  что  миссис
Варден его не жалует, и опасался, не прибыла ли  она  сюда  с  воинственными
намерениями, собравшись с духом, осведомился о ее здоровье и пригласил  всех
в дом. Предложение было милостиво принято,  и  они  вошли  вместе.  За  ними
последовали рука об руку Джо и Долли (опять блаженство!), а  Варден  замыкал
шествие.
     Старый Джон непременно хотел, чтобы гости уселись в буфете, и, так  как
никто не возражал, они прошли туда. Все буфеты - уютные  местечки,  а  буфет
"Майского Древа" был самым уютным, гостеприимным и обильным из всех буфетов,
созданных человеком. Какие удивительные бутылки стояли тут на старых дубовых
полках, как  сверкали  пивные  кружки,  висевшие  на  колышках  в  таком  же
наклонном положении, в каком жаждущие подносят их  к  губам.  Какие  крепкие
голландские бочонки выстроились здесь рядами на подставках, сколько  лимонов
висело, каждый в отдельной сетке, образуя как бы душистую рощицу, о  которой
мы уже ранее упоминали в этой летописи, и так  же,  как  белоснежные  головы
сахару,  хранившиеся  здесь,  вызывали  мысль  о  пунше,  превосходящем  все
человеческие мечты!  Сколько  тут  было  чуланчиков,  шкафчиков,  ящиков  со
всякими трубками, вытяжных шкафов  под  окнами,  набитых  доверху  съестными
припасами, всякими напитками, вкусными приправами. И, наконец, в  довершение
всего, здесь высился огромный сыр,  как  бы  свидетельствуя  о  безграничных
запасах этой гостиницы и приглашая посетителей резать и  есть  сколько  душе
угодно.
     Сердце, которое никогда ничем не тешится, - жалкое сердце. А  если  оно
остается равнодушным даже к соблазнам буфета в "Майском  Древе",  -  значит,
это самое холодное и вялое сердце, какое билось  когда-либо  в  человеческой
груди. Сердце миссис Варден не было таким - оно сразу растаяло.  Среди  всех
этих кумиров домашнего очага - бочонков, бутылок, лимонов,  трубок  и  сыров
она не в силах была осуждать Джона Уиллета, это было так же  немыслимо,  как
заколоть гостеприимного хозяина его собственным, начищенным до блеска ножом.
Да и обед, который он при них заказывал, мог  бы  смягчить  даже  дикаря.  -
Приготовишь рыбки, - сказал Джон кухарке, и бараньи  котлеты  (обжаренные  в
сухарях и побольше красного перца туда), к ним  -  хороший  салат,  потом  -
жареного цыпленка, блюдо сосисок с картофельным пюре или что-нибудь другое в
этом роде.
     "Что-нибудь  другое  в  этом  роде!"  Какие,  однако,  запасы  в   этих
гостиницах! Говорить так небрежно о кушаньях, которые не  стыдно  подать  на
самом парадном праздничном обеде, даже на свадьбе!  Да  это  все  равно  что
сказать: "Если не  достанете  цыплят,  подайте  другую  птицу,  -  ну,  хоть
павлина". А кухня какая! Один колпак над  плитой  -  настоящая  пещера!  Нет
яств, которые нельзя было бы приготовить в такой кухне!
     Миссис Варден, обозрев все эти чудеса, вернулась в зал ошеломленная. Ее
хозяйственные достижения бледнели перед такой роскошью.  Голова  у  нее  шла
кругом, и ей пришлось пойти прилечь - дольше созерцать это великолепие  было
уже просто выше ее сил.
     Тем временем Долли, чья голова и веселое сердечко  заняты  были  совсем
другим, вышла за калитку и, то и дело оглядываясь (но, разумеется, ее  вовсе
не интересовало, видит ли ее Джо), побежала через поде  по  хорошо  знакомой
тропинке в Уоррен - выполнять поручение. Мне говорили -  и  я  охотно  этому
верю, - что вишневая накидка и ленты, развевавшиеся среди  зеленых  лугов  в
ярком свете солнца, представляли очаровательное зрелище.

        ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

     Гордое сознание, что ей доверено ответственное поручение, придало Долли
столько важности, что секрет угадали бы по ее лицу  все  обитатели  Уоррена,
если бы они ее видели. Но Долли, молочная сестра  мисс  Хардейл,  в  детстве
часто играла в мрачных комнатах и коридорах этого дома, да и потом  осталась
подругой Эммы и не хуже ее самой знала здесь все ходы и выходы. Поэтому она,
не соблюдая особых предосторожностей (только мимо  двери  в  библиотеку  она
проскользнула на цыпочках, затаив дыхание), как  свой  человек,  направилась
прямо в комнату Эммы. Эта комната, темноватая, как и  все  остальные,  была,
однако, самым веселым уголком в доме: ведь юность и красота вносят радость и
в тюрьму (пока тюрьма не иссушит  их),  придают  очарование  самому  унылому
месту. Птички, цветы, книги, рисунки,  ноты  и  сотня  других  доказательств
утонченного женского  вкуса  и  склонностей  создавали  в  комнате  амосферу
жизнерадостности и теплоты, какой никак нельзя было ожидать в этом  доме.  В
комнате чувствовалось присутствие человеческой души, - а какая душа не  чует
незримое присутствие другой?
     Долли несомненно была девушка с душой  чуткой  и  нежной,  несмотря  на
легкий налет кокетства, - так иногда солнце встает утром  в  дымке,  немного
затемняющей его сияние. И, когда Эмма пошла ей навстречу и, поцеловав  ее  в
щеку, сказала своим тихим голосом, что  ей  тяжело,  у  Долли  глаза  тотчас
наполнились слезами и она почувствовала к Эмме жалость, которую не  выразишь
словами. Однако минуту спустя, случайно взглянув  на  себя  в  зеркало,  она
увидела в нем нечто настолько приятное, что, вздохнув, невольно улыбнулась и
неожиданно утешилась.
     - Мне уже все известно, - сказала она Эмме. И это  очень  печально.  Но
знаете, как в жизни бывает: когда думаешь, что хуже быть не может, все вдруг
меняется к лучшему.
     - А ты уверена, что хуже быть уже не может? - с улыбкой спросила Эмма.
     - Право, не знаю, что может быть хуже! Дальше, кажется,  уж  некуда,  -
ответила Долли. - И, значит , скоро наступит перемена к лучшему. Для  начала
я вам принесла кое-что.
     - От Эдварда?
     Долли улыбнулась, закивала и, для пущей важности порывшись  в  карманах
(в те времена у платьев были карманы) с таким видом, словно не  может  никак
найти то, что требуется,  наконец  достала  письмо.  Когда  Эмма,  торопливо
распечатав его, углубилась в  чтение,  глаза  Долли,  по  какой-то  странной
случайности, снова устремились в зеркало. Она невольно задумалась  над  тем,
сильно ли страдает влюбленный каретник, и от души пожалела беднягу.
     Письмо было длинное-предлинное - все четыре странички исписаны вдоль  и
поперек - но, видно, мало утешительное: читая его, Эмма то  и  дело  утирала
глаза платком. Долли эта печаль удивляла до крайности, ибо, по ее  понятиям,
любовь была самой веселой и приятной забавой в жизни. Она решила, что грусть
мисс Хардейл объясняется ее чрезмерным постоянством и если  бы  Эмма  завела
роман с каким-нибудь другим молодым человеком - роман самый невинный, только
для того, чтобы "проучить" как следует  своего  первого  дружка,  она  сразу
почувствовала бы облегчение.
     "Во всяком случае, так поступила бы я на ее месте, -  думала  Долли.  -
Хорошенько помучить своего милого - это умно и правильно, а самой  убиваться
из-за него ну, нет, это уж слишком!"
     Но высказать это вслух было бы нетактично, и  Долли  сидела  молча.  Ей
пришлось-таки запастись терпением - когда длинное послание было прочитано до
конца, Эмма стала его перечитывать. Перечла  второй  раз,  потом  -  третий.
Томясь ожиданием, Долли коротала время самым лучшим  способом,  какой  можно
придумать, - завивала на пальцах свои локоны и, глядя в  зеркало,  старалась
придать им убийственно соблазнительный вид.
     Всему бывает конец. И даже влюбленная  девушка  не  может  перечитывать
одно письмо до бесконечности. Через некоторое  время  письмо  было  сложено,
спрятано и оставалось только написать ответ.
     Но, так как и это было делом нешуточным  и  требовало  немало  времени,
Эмма объявила, что напишет письмо после обеда и что Долли непременно  должна
пообедать с нею. Долли уже заранее намеревалась остаться обедать, и Эмме  не
пришлось ее долго упрашивать. Порешив на этом, они вышли в сад погулять.
     Они ходили по дорожкам, с увлечением разговаривая  -  Долли  во  всяком
случае болтала без умолку, и своим присутствием очень оживляли и красили это
мрачное, полное меланхолии место. Не потому, что  они  говорили  громко  или
много смеялись, - нет, но обе были так хороши, а день  -  такой  свежий,  их
светлые платья и темные кудри так свободно и весело развевал  ветерок,  Эмма
была так прекрасна, Долли - такая розовая  и  юная.  Эмма  так  грациозна  и
стройна, а Долли - такая пухленькая! Словом, что бы там ни  говорили  ученые
садоводы, - таких цветов не найти было  ни  в  одном  саду,  и  дом  и  парк
Уоррена, как будто понимая это, сразу повеселели.
     Настало время обеда, а после обеда Эмма писала письмо.  Потом  они  еще
немного поболтали, причем мисс Хардейл, пользуясь случаем,  побранила  Долли
за легкомысленное кокетство и непостоянство, а  Долли,  кажется,  восприняла
эти обвинения как нечто  весьма  лестное  и  очень  развеселилась.  В  конце
концов,  видя,  что  она  неисправима,  Эмма  перестала  выговаривать  ей  и
отпустила, доверив ей бесценную вещь, которую следовало  беречь  как  зеницу
ока, - ответное  письмо  Эдварду,  -  и  подарив  на  память  прехорошенький
браслетик. Надев ей на руку этот подарок  и  еще  раз  полушутя-полусерьезно
посоветовав не быть такой ветреной и коварной (ибо Эмма узнала, что Долли  в
душе любит Джо, хотя Долли это стойко отрицала, высокомерно твердя,  что  уж
во всяком случае может  рассчитывать  на  жениха  получше  "экое  сокровище,
подумаешь!"), Эмма простилась с нею.
     Затем она еще вернула ее с дороги, чтобы устно  добавить  для  передачи
Эдварду такое множество наказов, какое вряд ли мог бы запомнить даже человек
в десять раз серьезнее Долли Варден, и, наконец, отпустила  ее.  Простясь  с
Эммой, Долли легко и быстро сбежала вниз по лестнице и очутилась у  опасного
пункта двери в библиотеку. Она хотела уже на цыпочках  пройти  мимо,  но  не
тут-то было! Дверь отворилась, и на пороге появился мистер Хардейл.
     Долли с  самого  детства  побаивалась  этого  человека,  в  котором  ей
чудилось что-то мрачное и непонятное, к тому же  еще  в  эту  минуту  у  нее
совесть была нечиста, - и при виде мистера Хардейла она от сильного волнения
не смогла ни поздороваться, ни убежать. Она стояла перед ним, вся дрожа и не
поднимая глаз.
     - Войди-ка сюда, девочка, - сказал мистер Хардейл, беря ее за  руку.  -
Мне надо с тобой поговорить.
     - Извините, сэр, я тороплюсь, - запинаясь, пролепетала Долли.  -  Вы...
вы вышли так неожиданно, что я испугалась... отпустите меня, пожалуйста, мне
пора идти.
     - Сейчас, - мистер Хардейл успел  между  тем  ввести  ее  в  комнату  и
закрыть дверь. - Сейчас отпущу. Ты была у Эммы?
     - Да, сэр, я только  что  от  нее...  Отец  меня  дожидается,  так  что
сделайте милость, сэр...
     - Хорошо, хорошо, - сказал мистер Хардейл, - но сначала ответь  мне  на
один вопрос. Для чего ты сегодня приходила к нам?
     - Для чего приходила, сэр?.. - Долли замялась. - Ты скажешь  правду,  я
уверен. Что  ты  принесла?  Долли  с  минуту  была  в  нерешительности,  но,
ободренная его тоном, ответила, наконец:
     - Ну, хорошо, сэр, скажу: я принесла письмо.
     - Разумеется, от мистера Эдварда Честера? И несешь ему ответ?
     Этот вопрос опять застиг Долли врасплох, и, не зная, на  что  решиться,
она расплакалась.
     - Напрасно ты так волнуешься, глупенькая, - сказал  мистер  Хардейл.  -
Можешь спокойно ответить мне - ведь ты  же  знаешь,  что  мне  стоит  только
спросить Эмму, и я тотчас узнаю правду. Письмо к Честеру при тебе?
     Долли была, что называется, не робкого  десятка.  Она  видела,  что  ее
окончательно приперли к стене, однако не сдалась.
     - Да, сэр, - ответила она, дрожа от волнения и страха. - Оно  при  мне,
но я его не отдам. Вы можете меня  убить,  сэр,  но  я  его  вам  не  отдам.
Простите, сэр, не могу я этого сделать.
     - Мне нравится твоя стойкость и прямота, -  сказал  мистер  Хардейл.  -
Поверь, я не собираюсь ни убивать тебя, ни отнять у тебя письмо. Ты  славная
девушка, и твои друзья, я вижу, могут на тебя положиться.
     Подозревая все-таки (как она потом рассказывала),  что  мистер  Хардейл
этими похвалами просто хочет ее "обойти", Долли старалась держаться от  него
подальше, и все плакала, полная решимости защищать до последней капли  крови
свой карман, где лежало письмо.
     А мистер Хардейл минуту-другую молча смотрел на нее, и улыбка  осветила
его всегда хмурое и печальное лицо, когда он заговорил снова:
     - Знаешь, что: у меня есть план. Я решил взять  для  Эммы  компаньонку,
чтобы она не была так одинока. Не хочешь ли ты занять это место? Ты ведь  ее
подруга детства и больше всех имеешь на это право.
     - Не знаю, сэр, - сказала Долли, опасаясь, не  подшучивает  ли  он  над
ней. - Не знаю, что дома на это скажут. Я сама не могу ничего решить, сэр.
     - А если твои родные не будут против, неужели ты откажешься? - возразил
мистер Хардейл. - Ну, смелее! Вопрос простой и ответить на него нетрудно.
     - Конечно, нетрудно, - промолвила Долли. - Я люблю  мисс  Эмму  и  рада
всегда быть при ней.
     - Ну, вот и отлично. Только это  я  и  хотел  знать,  -  сказал  мистер
Хардейл. - Тебе, видно, не терпится уйти? Так я тебя больше не задерживаю.
     Долли не стала дожидаться, пока он  передумает;  не  успели  эти  слова
слететь с его губ, как она была уже за порогом и, выбежав из дома, помчалась
в поле.
     Немного придя в себя и вспоминая пережитой испуг, она  конечно,  первым
делом опять поплакала, а затем, при мысли о том, как удачно  все  кончилось,
весело засмеялась. Слезы высохли, их сменила улыбка, и Долли в конце  концов
расхохоталась так, что вынуждена была прислониться к дереву, пока не пройдет
этот приступ веселости. Совсем обессилев от смеха, она  поправила  прическу,
вытерла глаза, победоносно оглянулась на  трубы  Уоррена,  уже  едва  видные
отсюда, и пошла дальше.
     Наступили сумерки и быстро темнело, но тропинка, во которой Долли часто
ходила, была ей настолько знакома, что она вряд ли замечала сгущающийся мрак
и ни чуть не боялась идти  одна.  Притом  она  была  занята  рассматриванием
нового браслета; надо же было и протереть его как следует, чтобы он  чудесно
засверкал на вытянутой руке, и полюбоваться на него с разных  сторон,  вертя
руку и так и этак, - все это целиком поглощало Долли. Потом - письмо Эммы; у
него был такой загадочный и многозначительный вид, и Долли  знала,  что  оно
содержит в себе много важного, - как было  не  вынуть  его  из  кармана,  не
осмотреть внимательно раз, другой и третий, гадая, с  чего  оно  начинается,
какими словами кончается и что вообще в нем написано? Это тоже отняло  много
времени. Браслет и письмо занимали все внимание Долли  -  где  же  тут  было
думать еще о чем-то! И, любуясь то  одним,  то  другим,  она  весело  шла  к
"Майскому Древу".
     Когда она проходила по узкой  тропке  между  живыми  изгородями,  среди
которых кое-где  росли  и  деревья,  ей  послышался  рядом  какой-то  шорох,
приковавший ее к месту. Она прислушалась. Вокруг  все  было  тихо,  и  Долли
пошла дальше. Хоть и не очень испугавшись, она все же немного ускорила шаг и
была уже не так беззаботно весела, как до сих пор, -  все-таки  боязно  было
одной в темноте.
     Как только она двинулась дальше, она  услышала  тот  же  легкий  шум  -
казалось, кто-то крался за нею  среди  зарослей.  Вглядываясь  в  то  место,
откуда доносились звуки, Долли как  будто  различила  согнутую  фигуру.  Она
опять остановилась, но вокруг все было спокойно, как и прежде. Она  зашагала
вперед уже значительно быстрее и даже попробовала мурлыкать песенку,  уверяя
себя, что, наверное, это ветер шелестел в кустах.
     Но почему же ветер шумит, пока она идет,  и  утихает,  как  только  она
останавливается? При этой мысли Долли невольно  остановилась  -  и  шорох  в
кустах тотчас затих. Тут она уже не на шутку перетрусила. И в то время,  как
она стояла в нерешимости, кусты впереди затрещали, раздвинулись, и из них на
тропинку выскочил какой-то мужчина.

        ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

     В первый момент Долли почувствовала  невыразимое  облегчение,  узнав  в
человеке, который так внезапно выскочил из кустов  и  загородил  ей  дорогу,
Хью, конюха из "Майского Древа". Она окликнула его с искренней  радостью.  -
Ах, это вы? - сказала она. - Слава  богу!  Зачем  вам  вздумалось  так  меня
пугать?
     Хью ничего не ответил - стоял неподвижно и смотрел на нее.
     - Вы вышли ко мне навстречу? - спросила Долли.
     Хью утвердительно кивнул и буркнул что-то невнятное - вроде  того,  что
он ее дожидается давно, а она почему-то долго не шла.
     - Я так и думала, что кого-нибудь пошлют меня встречать,  -  продолжала
Долли, уже совсем успокоенная.
     - Никто меня не посылал, - угрюмо отрезал Хью, я пришел сам от себя.
     Грубость этого парня, его неряшливый и дикий вид  часто  внушали  Долли
смутное беспокойство даже и тогда, когда вокруг были люди. А встреча с  этим
непрошенным провожатым в таком  уединенном  месте  и  в  быстро  сгущавшейся
темноте еще усилила ее тревогу.
     Если бы физиономия Хью выражала сейчас, как обычно, только упрямство  и
угрюмую свирепость, он казался бы Долли не более антипатичным, чем всегда, и
она, пожалуй, даже была бы довольна, что пойдет дальше не  одна.  Но  в  его
глазах сейчас заметно было что-то вроде дерзкого восхищения,  и  это  сильно
пугало девушку. Она боязливо покосилась на него, не зная, как быть,  -  идти
дальше или отступить, а Хью все стоял, похожий на красивого сатира, и в упор
смотрел на нее. Так дрошло несколько минут, и никто из них  не  шевельнулся,
не прервал молчания. Наконец Долли, собравшись с духом, стрелой  прошмыгнула
мимо Хью и побежала вперед.
     - Зачем это вы так бежите от меня? - сказал Хью,  догнав  ее,  и  пошел
рядом, соразмеряя свой шаг с шагом Долли.
     - Мне надо вернуться как можно скорее.  А  вы  мне  мешаете.  Вы  идете
слишком близко, - сказала Долли.
     - Слишком близко? - Хью наклонился к ней, и  она  ощутила  на  лбу  его
дыхание. - Почему слишком? Вы всегда задираете нос, когда разговариваете  со
мной, мисс гордячка. - Вы ошибаетесь, я не гордячка, -  возразила  Долли.  -
Отодвиньтесь, пожалуйста, или ступайте вперед.
     - Нет, мисс, - Хью, изловчившись, взял Долли под ,руку. - Я пойду рядом
с вами.
     Она вырвалась и, сжав маленькую ручку в кулак, изо  всей  силы  ударила
его. В ответ Хью разразился громким хохотом и, обхватив ее одной рукой, сжал
в своих могучих объятиях с такой же легкостью, как мальчик сжимает в  кулаке
птичку.
     - Ха-ха-ха! Здорово, мисс! Ну-ка, ударьте еще раз! Можете бить меня  по
щекам, и вцепиться в волосы, и вырвать с корнем мою бороду,  я  все  стерплю
ради ваших прекрасных глазок. Бейте, мисс! Ха-ха-ха! Мне это приятно.
     - Пустите! - крикнула Долли, обеими руками пытаясь  оттолкнуть  его.  -
Сию минуту пустите!
     - Вам следовало бы быть ко мне добрее, милашка, сказал  Хью.  -  Право,
следовало бы! Скажите на милость, чем это вы так гордитесь?  Впрочем,  я  на
вас не в обиде. Мне нравится, что вы такая гордячка. Ха-ха-ха!  Красы  своей
вы все равно не спрячете, ею может любоваться даже такой бедняк,  как  я.  И
это хорошо.
     Долли,  не  отвечая,  продолжала  идти,  благо  Хью  пока  не   пытался
остановить ее. Но быстрая ходьба, страх и крепкие объятия Хью, наконец,  так
ее обессилили, что она не могла больше и шагу сделать.
     - Хью, - взмолилась она, задыхаясь. - Хью, голубчик, пусти меня, я тебе
заплачу. Отдам все, что у меня есть, и не расскажу про тебя ничего ни  одной
живой душе.
     - Да, рассказывать не советую, - отозвался Хью. Слышишь,  моя  кошечка,
не советую. Здесь все кругом меня знают и знают, что я  способен  натворить,
если захочу. Так что, когда  тебе  вздумается  болтать,  удержись,  вспомни,
какую беду ты накличешь на ни в чем не  повинных  людей,  -  а  ведь  ты  не
хочешь, чтобы хоть один волос упал с их голов? Насолишь мне,  так  я  насолю
тем, кто тебе дорог, и не только насолю, а еще что похуже сделаю.  Мне  люди
не дороже собак - за что мне их любить? Я скорее человека убью, чем  собаку.
Я ни разу в жизни не жалел,  когда  умирали  люди,  а  по  издохшим  собакам
горевал.
     В тоне этих слов, во взгляде и  жестах,  которыми  они  сопровождались,
было что-то настолько дикое и жестокое, что ужас перед этим человеком придал
Долли сил, и  она,  неожиданным  движением  вырвавшись  от  него,  помчалась
вперед. Тщетное усилие!  Во  всей  Англии  не  найти  было  такого  ловкого,
сильного и быстрого парня, как Хью, и он догнал и обнял ее раньше,  чем  она
успела пробежать сотню ярдов.
     - Потише, моя красотка, потише!  Неужто  ты  хочешь  убежать  от  меня?
Право, неотесанный Хью  любит  тебя  не  меньше,  чем  какой-нибудь  знатный
щеголь!
     - Все равно убегу! - крикнула Долли, вырываясь. Помогите!
     - За крики - штраф! - объявил Хью. - Ха-ха-ха! Приятный штраф  с  твоих
губок. Я его сам возьму, ха-ха-ха!
     - Спасите! Спасите! - завопила Долли из последних сил - и вдруг  издали
донесся ответный крик, потом другой, третий.
     - Слава богу! - радостно  воскликнула  Долли.  Джо,  милый  Джо,  сюда!
Помогите! Хью на миг растерялся и стоял в нерешимости,  но  крики  слышались
все ближе и вынудили его  действовать  быстро.  Он  отпустил  Долли,  шепнул
угрожающе: "Только пикни ему - так увидишь,  что  будет!"  -  и,  прыгнув  в
кусты, исчез. А Долли побежала вперед и попала прямо в раскрытые объятия Джо
Уиллета.
     - Что случилось?! На вас напали? Кто? Где он? Каков  из  себя?  -  были
первые слова Джо. Затем на Долли  посыпалось  множество  других  вопросов  и
ободряющих, успокоительных заверений,  что  теперь  ей  нечего  бояться.  Но
бедняжка Долли была так напугана и так запыхалась, что  некоторое  время  не
могла выговорить ни слова в ответ, и только цеплялась за  своего  спасителя,
плача так, словно сердце у нее разрывалось на части.
     Джо решительно ничего не имел против того,  что  Долли  припала  к  его
плечу, хотя вишневые ленты от этого сильно смялись и  шляпка  утратила  свой
нарядный вид. Но на слезы Долли он не  мог  смотреть  спокойно,  они  камнем
ложились ему на душу. Он старался утешить ее, шептал ей  что-то,  наклонясь,
и, говорят, даже целовал, но это басни. Во всяком  случае,  он  говорил  все
нежные и ласковые слова, какие мог придумать, а Долли их слушала, ни разу не
оттолкнув его, и прошло добрых десять минут, прежде чем она подняла голову с
его плеча и поблагодарила его.
     - Что вас так испугало? - спросил Джо.
     Она сказала, что за ней гнался  какой-то  неизвестный,  что  он  сперва
попросил милостыню, потом перешел к угрозам, хотел ее ограбить и  сделал  бы
это, если бы не подоспел Джо. Объясняла она все довольно бессвязно, в  явном
смущении, но Джо приписал это  пережитому  ею  испугу  и  ни  на  минуту  не
заподозрил правды.
     "Только пикни, и увидишь, что будет!"  Сто  раз  в  этот  вечер,  да  и
позднее очень часто, когда у  Долли  уже  была  на  языке  изобличающая  Хью
правда, она вспоминала  эту  угрозу  и  подавляла  желание  рассказать  все.
Глубоко укоренившийся страх  перед  этим  человеком,  уверенность,  что  он,
разозлившись, ни перед чем не остановится,  и  боязнь,  что,  если  она  его
изобличит, гнев его и месть обрушатся на Джо, который спас  ее,  -  вот  что
заставляло ее молчать.
     А Джо  был  слишком  счастлив,  чтобы  интересоваться  подробностями  и
расспрашивать ее о случившемся. Так как  Долли  все  еще  не  оправилась  от
потрясения и не могла идти без чужой помощи, они, к удовольствию Джо,  брели
очень медленно. Вдруг, когда огни "Майского Древа" были уже совсем близко  и
приветливо мигали им, Долли остановилась и вскрикнула:
     - А письмо?
     - Какое письмо? - спросил Джо.
     - То, что я несла... Я его держала в руке... И мой браслет! - Она сжала
свою руку у кисти. - Я потеряла их.
     - Вы думаете, что потеряли только сейчас, на дороге?
     - Да, я их обронила. Или у меня их  украли,  -  сказала  Долли,  тщетно
обследовав свой карман. - Нет их нигде... пропали! Боже, какая я несчастная!
     И бедняжка Долли - к чести ее надо сказать, что потеря письма  огорчила
ее не меньше, чем потеря браслета, - снова разразилась слезами и жалобами на
свою судьбу, глубоко трогавшими Джо.
     Он пытался утешить ее, говоря, что как только доставит ее  благополучно
в "Майское Древо", вернется сюда с фонарем (было уже совсем темно)  и  будет
везде искать пропавшие вещи, и они, наверное, найдутся, так как вряд ли  кто
еще проходил сегодня вечером по этой дороге, а если бы их насильно отняли  у
Долли, она бы это помнила.
     Долли от  всего  сердца  поблагодарила  его,  однако  она  не  очень-то
надеялась, что поиски его будут успешны. Они двинулись в путь. Долли жалобно
причитала, а Джо ободрял и утешал ее и, так как она очень ослабела, нежно ее
поддерживал, пока они, наконец, не дошли до гостиницы, где слесарь с женой и
старый Джон все еще пировали.
     Мистер Уиллет выслушал рассказ о злоключениях Долли с той  удивительной
невозмутимостью, которая выгодно отличала его от  других  людей.  Сочувствие
миссис Варден горю дочери выразилось в том, что она энергично  выбранила  ее
за позднее возвращение. А славный Гейбриэл то утешал  и  целовал  Долли,  то
сердечно жал руку Джо,  не  зная,  как  и  выразить  свою  благодарность,  и
превознося его до небес за храбрость и великодушие. В этом последнем  пункте
почтенный Джон был решительно несогласен со своим приятелем.  Во-первых,  он
вообще не одобрял излишнюю смелость и предприимчивость,  во-вторых,  у  него
мелькнула мысль, что, если бы сын  его  и  наследник  серьезно  пострадал  в
стычке, это несомненно повлекло бы за собой большие расходы и неприятности и
даже могло бы нанести немалый ущерб его гостинице. Эти соображения,  да  еще
неодобрительное отношение к молодым девицам, существование которых  в  мире,
как и вообще существование всего женского пола, было, по его мнению,  просто
какой-то нелепой ошибкой природы, побудили Джона под  благовидным  предлогом
удалиться от общества. Он посидел в одиночестве перед котлом, качал головой,
и,  вдохновленный  этим  немым  оракулом,  потом  украдкой   несколько   раз
подтолкнул локтем Джо - в виде родительского упрека и  деликатного  внушения
впредь не соваться не в свое дело и не валять дурака.
     Тем не менее Джо  принес  сверху  фонарь,  зажег  его  и,  вооружившись
толстой палкой, осведомился, в конюшне ли Хью.
     - Спит у огня на кухне; - сказал мистер Уиллет. А на что он тебе?
     - Хочу, чтобы он пошел со мной поискать браслет  и  письмо,  -  ответил
Джо. - Эй, Хью!
     Долли  побледнела,  как  смерть,  и  чуть  не  лишилась  чувств.  Через
минуту-другую вошел Хью,  потягиваясь  и  зевая,  как  человек,  только  что
разбуженный от слад кого сна.
     - На, держи, соня ты этакий! - сказал  Джо,  передавая  ему  фонарь.  -
Кликни собаку да захвати свою дубинку.  И  горе  тому  разбойнику,  если  он
попадется нам.
     - Какому разбойнику? - пробурчал Хью, не переставая протирать  глаза  и
потягиваться.
     - Какому? - отозвался Джо, полный кипучей энергии и  сознания  важности
предстоящей  экспедиции.  Тебе  это  следовало  бы  знать  и  побольше  этим
интересоваться. Вот оттого, что такие здоровенные лентяи, как ты, храпят все
вечера напролет у печки, девушка из порядочной  семьи  не  может  в  сумерки
пройтись спокойно по нашим тихим местам без того, чтобы  на  нее  не  напали
грабители и не напугали ее до смерти.
     - Меня никто не грабит, - сказал Хью со смехом. Потому что с меня взять
нечего. Но я тоже не прочь задать перцу этим бродягам. Сколько их там?
     - Только один, -  слабым  голосом  отозвалась  Долли,  потому  что  все
посмотрели на нее.
     - А каков он на вид, мисс? - спросил Хью, бросив  на  молодого  Уиллета
взгляд, такой беглый, что скрытую в  нем  угрозу  уловила  только  Долли.  -
Ростом будет с меня, нет?
     - Нн-нет, пониже, - ответила Долли, едва сознавая, что говорит.
     - А одет как? - продолжал Хью, пристально глядя на нее. - Я  знаю  всех
здешних жителей и мог бы догадаться, кто это, если вы его опишете.
     Долли еще больше побледнела  и  с  трудом,  запинаясь,  объяснила,  что
напавший на нее человек был в широком плаще, а лицо  закрывал  платком,  так
что она не могла разглядеть его.
     - Значит, вы не узнали бы его, если бы встретили опять? - спросил Хью с
злорадной усмешкой.
     - Нет, - Долли снова расплакалась. - И не хотела бы его встретить.  Мне
и вспомнить о нем противно, и не буду я больше говорить  о  нем.  Не  ходите
искать мою пропажу, мистер Джо! Умоляю вас, не ходите вы с этим человеком!
     - Не ходить со  мной!  -  воскликнул  Хью.  -  Что,  видно,  я  слишком
неотесанный парень для такой компании? И чего это все меня боятся? А у меня,
видит бог, мисс, сердце мягкое, как  воск.  Я  люблю  всех  женщин,  миссис,
добавил он, обращаясь на этот раз к жене слесаря.
     Миссис Варден высказала мнение, что, если это правда, ему  должно  быть
стыдно за себя, ибо такое любвеобилие присуще нечестивому  мусульманину  или
дикарю-островитянину, но никак  не  приличествует  ревностному  протестанту.
Заключив из слов Хью, что  нравственность  его  далеко  не  на  высоте,  она
предположила, что он  никогда  не  изучал  "Наставлений  протестантам".  Хью
признался, что не читал их и что он  вообще  не  умеет  читать,  после  чего
миссис Варден, еще строже пристыдив его, горячо посоветовала ему откладывать
свои карманные деньги на покупку этой книги, а когда купит, прилежно изучать
ее содержание. В самый разгар  ее  проповеди  Хью  довольно  бесцеремонно  и
непочтительно вышел из комнаты вслед за  молодым  хозяином,  предоставив  ей
поучать остальное общество. Продолжая разглагольствовать, она заметила,  что
глаза мистера Уиллета устремлены на нее, по-видимому, с глубоким  вниманием,
и стала обращаться к нему одному. Она прочла ему весьма  длинную  лекцию  на
темы религиозно-нравственные, уверенная, что в душе ее слушателя  происходят
великие сдвиги. Между тем истина заключалась в том, что, хотя глаза  мистера
Уиллета были широко открыты и не отрывались от сидевшей  перед  ним  гостьи,
голова ее казалась ему все больше и больше, заполнила, наконец, всю  комнату
и мистер Уиллет, надо прямо сказать, крепко  уснул.  Откинувшись  на  спинку
стула и засунув руки в карманы, он преспокойно спал, пока  его  не  разбудил
приход сына - тогда он проснулся с глубоким вздохом, смутно припоминая,  что
ему  снилась  ветчина  с  горошком.  Это  сонное  видение  объяснялось,  без
сомнения, тем обстоятельством, что миссис  Варден  часто  произносила  слово
"грешник", усиленно подчеркивая его: слово это, похожее на слово  "горошек",
проникая  в  незащищенные  преддверия  мозга  мистера  Уиллета,  и   создало
представление о ветчине с таким именно гарниром.
     Поиски пропажи успехом не увенчались. Джо двадцать раз обшарил  тропку,
искал в траве, в сухой канаве,  в  кустах  -  все  напрасно.  Долли  была  в
отчаянии. Она написала мисс  Хардейл  записку,  объяснив  все  так  же,  как
объяснила в "Майском Древе", и Джо обещал доставить записку в Уоррен  завтра
рано утром, как только там проснутся слуги.
     После этого все уселись пить чай,  и  к  чаю  была  подана  целая  гора
гренков с маслом, а еще (для того, чтобы гости не обессилели  от  недостатка
пищи и подкрепились  между  обедом  и  ужином)  всякие  аппетитные  закуски,
например, нарезанная тонкими ломтиками превосходная ветчина, как раз в  меру
поджаренная и с  пылу  горячая,  распространявшая  чудесный  соблазнительный
аромат.
     Обычно миссис Варден за  едой  редко  вспоминала,  что  она  ревностная
протестантка, если кушанья не были пережарены или недоварены, или что-нибудь
другое не выводило ее из  себя.  При  виде  такого  обильного  угощения  она
заметно повеселела и от рассуждений о несущественности добрых дел  без  веры
перешла с большим удовольствием к таким существенным вещам,  как  ветчина  и
гренки. Под влиянием этих живительных средств она даже стала  сурово  журить
дочь за то, что та легко падает духом (такое малодушие миссис Варден считала
совершенно недопустимым), и, протягивая свою тарелку за добавочной  порцией,
объявила, что Долли, которая  горюет  из-за  потери  какой-то  побрякушки  и
листка  бумаги,  не  мешало  бы  вспомнить  о   добровольном   самоотречении
миссионеров в чужих странах, где они питаются почти одним только салатом.
     События  этого  дня   могли   вызвать   сильные   колебания   "душевной
температуры" (если можно так выразиться) у кого угодно, а тем более у  такой
чувствительной и утонченной натуры, как миссис Варден. 3я  обедом  термометр
показывал летний зной: миссис Варден была  весела,  мила,  улыбалась.  После
обеда солнечный жар выпитого вина поднял  температуру  по  меньшей  мере  на
пять-шесть градусов, и почтенная дама была уже просто  очаровательна.  Когда
действие вина стало ослабевать, температура  начала  быстро  падать:  миссис
Варден поспала час-другой при умеренной, а проснулась  с  температурой  ниже
нуля. Зато сейчас термометр снова показывал летнюю  температуру  в  тени,  и
после  чая,  когда  старый  Джон,  достав  из  дубового  шкафа   бутылку   с
"укрепляющим средством", заставил ее выпить подряд два стакана,  температура
в течение часа  с  четвертью  держалась  устойчиво  на  девяноста  градусах.
Умудренный опытом  супруг  воспользовался  этой  прекрасной  погодой,  чтобы
выкурить трубочку на крыльце, и  благодаря  такой  предусмотрительности  был
готов двинуться в обратный путь, как только термометр снова начал падать.
     Запрягли лошадь, подали к крыльцу коляску.  Джо,  не  слушая  уговоров,
решил сопровождать гостей, пока они не проедут  самую  пустынную  и  опасную
часть пути. Он вывел из конюшни серую кобылу  и,  подсадив  Долли  в  экипаж
(снова минута счастья!), весело вскочил в седло. Затем  после  многократного
прощанья, советов укутаться потеплее, после того как были зажжены  факелы  и
принесены все плащи и шали, коляска тронулась. Джо  трусил  рядом  с  ней  -
разумеется, с той стороны, где сидела Долли, и даже весьма близко к колесу.

        ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

     Был прекрасный светлый вечер, и, несмотря на грустное настроение, Долли
все время глядела на звезды. Она была при этом так чарующе хороша  (и  знала
это), что Джо совсем потерял голову. Уже нельзя было  не  видеть,  что  если
есть на свете человек влюбленный не то что по уши, а по верхушку Монумента и
купол собора св. Павла*, то это он, Джо. Дорога была очень хорошая,  ровная,
ехали без тряски, однако Долли все время держалась маленькой ручкой за  край
повозки. И даже если бы за спиной Джо  стоял  палач  с  занесенным  топором,
готовый отсечь ему голову, если он дотронется до этой ручки, - Джо был бы не
в силах устоять перед искушением. Сначала он как будто  невзначай  прикрывал
своей рукой ручку Долли и через минуту-другую отнимал ее, потом долгое время
ехал рядом, не отнимая ее, - можно было подумать, что это было  главной  его
обязанностью, как конвоира, и он для того и  сопровождал  их.  И  любопытнее
всего то, что Долли как будто ничего не замечала. Временами она  поглядывала
на Джо так невинно, с таким отсутствующим видом, что это было просто обидно.
     Впрочем, она с ним разговаривала: вспоминала, как испугалась  тогда  на
дороге, как вовремя Джо явился к  ней  на  помощь,  снова  благодарила  его,
твердя, что не знает, как и выразить ему свою благодарность, что отныне  они
будут друзьями навеки. А когда Джо ввернул:  "Нет,  надеюсь,  не  друзьями",
Долли очень удивилась и возразила, что не врагами же им быть. А Джо  на  это
спросил: "Разве не может быть  между  нами  кое-что  по  лучше  и  дружбы  и
вражды?"
     Тут Долли вдруг высмотрела на небе звезду, которая была  ярче  всех,  и
указала на нее Джо, а выражение лица у нее при этом было еще  в  тысячу  раз
невиннее и рассеяннее, чем раньше.
     Так они ехали, переговариваясь почти шепотом, втайне жалея, что  дорога
не может растянуться и стать в десять  раз  длиннее  (Джо  по  крайней  мере
сильно об этом жалел), как вдруг, когда они уже выезжали из  леса  на  менее
пустынную дорогу, за ними раздался  конский  топот.  Кто-то  мчался  крупной
рысью и, видимо, быстро настигал их, так  как  стук  копыт  слышен  был  все
явственнее.  Миссис  Варден  испустила  вопль,  но  в  ответ   ей   раздался
успокоительный крик всадника; "Свой!" Затем всадник, тяжело дыша,  подскакал
к коляске и осадил лошадь.
     - Опять он! - воскликнула Долли, вздрогнув.
     - Хью! - удивился Джо. - Ты зачем?
     - Мне ведено проводить вас  обратно  домой,  -  отвечал  Хью,  украдкой
поглядывая на дочку слесаря. - Это он меня послал.
     - Отец? - переспросил бедный Джо и буркнул  себе  под  нос  без  всякой
сыновней почтительности: - Когда же он, наконец, поймет, что я уже  взрослый
мужчина и не нуждаюсь в его опеке?
     - Он, - ответил Хью  на  его  первый  вопрос.  -  Дороги  в  такой  час
небезопасны, и вдвоем ехать спокойнее.
     - Ладно, так поезжай вперед,  -  сказал  Джо.  -  Я  еще  не  собираюсь
повернуть обратно.
     Хью послушался, и они продолжали путь. Хью почему-то ехал  перед  самой
коляской и беспрестанно оглядывался. Долли чувствовала, что  он  смотрит  на
нее, и сидела с опущенными глазами - ни разу она не подняла их, такой  страх
внушал ей этот парень.
     Вторжение в их компанию Хью, разбудившего миссис Варден (до  этого  она
все время клевала носом и только порой просыпалась на минуту  и  ворчала  на
мужа за то, что он осмелился обнять ее, чтобы не дать ей во  сне  вывалиться
на дорогу), стесняло Джо и Долли и мешало им продолжать свой тихий разговор.
Не проехали они и мили, как Варден, по требованию жены, остановил лошадь,  и
добрая женщина заявила, что ни за что не допустит,  чтобы  Джо  провожал  их
хотя бы на шаг дальше. Сколько ни протестовал Джо, говоря, что он ничуть  не
устал, что он скоро поедет обратно, вот только проводит их еще до  такого-то
места, - ничто не помогло. Миссис Варден была женщина  упрямая,  и  никакими
силами невозможно было переупрямить ее.
     - Что ж, прощайте,  раз  вы  меня  гоните,  -  грустно  сказал  Джо.  -
Прощайте, - ответила Долли.  Ей  хотелось  прибавить:  "Остерегайтесь  этого
человека, ради бога не доверяйте ему", но Хью уже повернул лошадь и очутился
около Джо. Долли молча позволила Джо легонько пожать ей руку,  а  когда  они
отъехали на некоторое расстояние, она оглянулась и помахала ему  этой  самой
ручкой, видя, что Джо все еще стоит на том же месте, где они  расстались,  а
позади темнеет фигура Хью.
     Мы не знаем, о чем она думала, пока они добирались до города, и занимал
ли теперь каретник в ее мыслях столько же места, сколько занимал еще сегодня
утром. Наконец они приехали домой - я говорю "наконец", ибо путь был  долгий
и брюзжание миссис Варден не помогало  коротать  его.  Услышав  стук  колес,
Миггс тотчас очутился у дверей.
     - А вот и они, Симмун! Вот и они! - закричала она, хлопая в  ладоши,  и
бросилась к хозяйке, чтобы помочь ей сойти. - Принесите  стул,  Симмун!  Ну,
что, мэм, вы теперь лучше себя чувствуете? Довольны, что не  остались  дома?
Господи, какие  у  вас  холодные  руки!  Ах,  сэр,  она  просто  в  сосульку
превратилась.
     - Ну, что ж поделаешь, моя милая. Веди ее  скорее  в  дом,  к  огню,  -
сказал слесарь.
     - Можно подумать, что хозяин у вас  совсем  бесчувственный,  -  сказала
Миггс соболезнующим тоном. - Но я уверена, мэм, что  в  душе  он  не  таков.
После того что вы сегодня для  него  сделали,  у  него,  наверно,  в  сердце
столько любви, что он не скажет вам ни  одного  недоброго  слова.  Пойдемте,
мэм, посидите у огня"
         Миссис Варден вошла  в дом, слесарь, держа руки в
карманах,  последовал за ней, а мистер Тэппертит покатил коляску в сарай.
     - Марта, милая, - сказал слесарь, когда они вошли в столовую, -  хорошо
бы тебе самой присмотреть за Долди или послать  к  ней  кого-нибудь.  Ты  же
знаешь, как она перепугалась. Она сегодня просто сама не своя.
     Действительно, Долли упала на кушетку и, не обращая внимания на то, что
измялся ее наряд, которым она так гордилась сегодня утром, плакала  навзрыд,
закрыв лицо руками.
     Долли вовсе не имела  обыкновения  устраивать  такие  сцены  (чем  чаще
устраивала их мать, тем меньше склонна была дочь следовать ее примеру)  -  и
потому при виде столь необычайного зрелища миссис Варден объявила, что нет и
не было на свете женщины несчастнее ее,  что  жизнь  ее  -  непрерывный  ряд
испытаний, и как только она почувствует себя хорошо,  окружающие  непременно
стараются чем-нибудь ее огорчить, - вот сегодня ей приходится расплачиваться
за приятно проведенный день, а бог видит, как редко  в  ее  жизни  случаются
такие дни! Ей усердно подпевала Миггс. От этих тонических  средств  бедняжке
Долли становилось не лучше, а хуже, и, видя, что она не на шутку расстроена,
миссис Варден и Миггс, наконец, пожалели ее и принялись  за  ней  ухаживать.
Однако даже тут они не отступали от обычной своей  тактики,  и,  хотя  Долли
лежала без чувств, даже глупцу было ясно, что страдалица не она, а ее  мать.
Когда Долли немного полегчало и она пришла уже в такое состояние,  в  каком,
по мнению почтенных мамаш, с  успехом  можно  слушать  нотации  и  поучения,
миссис Варден со слезами на глазах принялась ей  внушать,  что  страдание  -
удел человека на земле, а в особенности удел женщины, что женщина всю  жизнь
ни на что иное надеяться не может и должна с  кротостью  и  терпением  нести
свой крест, - об этом Долли должна помнить и примириться с тем,  что  у  нее
сегодня был тяжелый день. Миссис Варден напомнила дочери, что ей,  вероятно,
в самое ближайшее время предстоит, насилуя  свои  чувства,  выйти  замуж,  а
брак, как она сама ежедневно может  видеть  (увы,  Долли  действительно  это
видела!), требует великой силы духа и великого терпения.  Не  жалея  красок,
почтенная матрона доказывала Долли, что, если  бы  она,  миссис  Варден,  на
своем жизненном пути в этой юдоли слез, не  руководилась  твердым  сознанием
долга, которое только и поддерживает ее и не дает ей пасть  духом,  она  уже
давно сошла бы в могилу, - и, спрашивается, что  сталось  бы  тогда  с  этим
заблудшим (под "заблудшим" подразумевался слесарь), для  которого  она  была
зеницей ока, светочем и путеводной звездой в жизни? К ее  наставлениям  мисс
Миггс добавила от себя кое-что в том же духе. Она сказала, что уж,  конечно,
мисс Долли должна брать пример с такой святой женщины, как ее мать,  и  хотя
бы ее, Миггс, за это повесили, утопили и четвертовали  сию  же  минуту,  она
всегда  будет  твердить,  что  миссис  Варден   -   самая   кроткая,   самая
великодушная, самая снисходительная и многострадальная женщина в мире.  Она,
Миггс, раньше и поверить не могла, что  такие  бывают.  Достаточно  ей  было
рассказать о добродетелях миссис Варден своей  невестке,  как  в  душе  этой
невестки произошла благодетельная перемена; до того они  с  мужем  жили  как
кошка с собакой, швыряли друг в друга  медными  подсвечниками,  крышками  от
кастрюль, утюгами и другими  столь  же  увесистыми  доказательствами  своего
раздражения, а сейчас они - самая счастливая и любящая парочка на  свете,  в
этом когда угодно можно убедиться, если заглянуть в дом номер двадцать  семь
на площади Золотого  Льва,  второй  звонок  справа.  Далее  Миггс,  вскользь
упомянув о себе, как о существе  ничтожном,  но  имеющем  все  же  кое-какие
заслуги, стала заклинать Долли, чтобы она всегда помнила, что ее дражайшая и
единственная мать - женщина  чувствительная  и  слабого  здоровья  и  что  в
семейной жизни ей постоянно приходится переносить потрясения, в сравнении  с
коими нападение какого-то там разбойника или грабителя - совершенный пустяк,
и все же она никогда не падает духом, не поддается ни гневу, ни отчаянию  и,
выражаясь языком  боксеров,  всегда  "в  форме",  бодра,  весела  и  выходит
победительницей из испытаний.
     Когда Миггс окончила свое соло, к ней присоединилась хозяйка, и они уже
дуэтом продолжали развивать все ту же тему, а неизменный припев  сводился  к
тому, что миссис Варден - угнетенная добродетель, а  мистер  Варден,  как  и
следует ожидать от представителя мужского пола, существо грубое, с порочными
привычками, совершенно неспособное оценить то счастье, которое ему досталось
на долю.
     Эти нападки под маской сочувствия  к  Долли  делались  весьма  тонко  и
ловко, и когда Долли, оправившись,  нежно  поцеловала  отца,  как  бы  желая
защитить его попранное  достоинство,  миссис  Варден  торжественно  выразила
надежду, что это послужит ему уроком на весь остаток жизни и впредь он будет
ценить  женскую  душу,  с  чем   мисс   Миггс   выразила   полное   согласие
многозначительным покашливанием и сопением, более красноречивым,  чем  самая
длинная речь.
     Однако больше всего радовало Миггс то, что ей не только удалось во всех
подробностях узнать о случившемся, но она смогла доставить  себе  утонченное
наслаждение: передать все мистеру Тэппертиту и  усилить  таким  образом  его
ревность и душевные терзания. По случаю нездоровья Долли  этому  джентльмену
предложено  было  ужинать  в  мастерской,  куда  мисс   Миггс   собственными
прелестными ручками и принесла его ужин.
     - Ах, Симмун, - сказала эта молодая особа. -  Если  бы  вы  знали,  что
сегодня случилось! Помилуй бог, Симмун!
     Мистер Тэппертит был в довольно мрачном настроении, и, кроме того, мисс
Миггс была ему более всего противна, когда  клала  руку  на  грудь  и  бурно
дышала, ибо тогда особенно бросалось в  глаза  несовершенство  ее  форм.  Он
смерил ее пренебрежительным взглядом, не проявляя  никакого  интереса  к  ее
словам.
     - Слыхано ли что-нибудь подобное! - продолжала Миггс, - и придет  же  в
голову связываться с  нею!  Что  в  ней  такого  находят,  ума  не  приложу,
хи-хи-хи!
     Поняв, что речь идет о какой-то женщине, мистер  Тэппертит  высокомерно
предложил своей прекрасной собеседнице выражаться яснее и объяснить, что это
за "она" и о ком идет речь.
     - Ну, эта Долли, - сказала Миггс,  резко  отчеканивая  каждый  слог.  -
Впрочем, Джозеф Уиллет, по-моему, молодчина и уж, конечно, ее  достоин.  Да,
ей-богу, он молодчина!
     - Женщина! - воскликнул мистер  Тэппертит,  вскакивая  с  конторки,  на
которой сидел. - Берегись!
     - Силы небесные! - в притворном ужасе ахнула Миггс. - Вы меня до смерти
напугали, Симмум! Что с вами?
     - Есть струны в  человеческом  сердце,  -  произнес  мистер  Тэппертит,
размахивая ножом, которым резал хлеб и  сыр,  -  струны,  которых  лучше  не
касаться. Вот что!
     - Ну, ладно. Если вы так рассердились, то лучше мне  уйти,  -  и  Миггс
шагнула к двери. - Рассердился или нет,  это  все  равно,  -  сказал  мистер
Тэппертит, удержав ее за руку. -  Что  ты  хотела  сказать,  Иезавель?*  Что
означают твои намеки? Отвечай!
     Несмотря на такое невежливое  обращение,  Миггс  охотно  выполнила  его
требование: она рассказала, что ее молодая хозяйка шла вечером одна полем  и
на нее на пали не то трое, не то четверо рослых  мужчин,  которые,  конечно,
похитили бы, а то и убили бы ее, если  бы  не  подоспел  Джозеф  Уиллет.  Он
дрался с ними голыми руками, всех  обратил  в  бегство  и  спас  Долли,  чем
заслужил уважение и восхищение всех людей и вечную  любовь  и  благодарность
Долли Варден.
     - Ну, хорошо же, - тяжело переводя дух, сказал мистер Тэппертит,  когда
Миггс окончила свой рассказ, и принялся ерошить волосы, да так, что они  все
стали ды бом. - Дни его сочтены!
     - Ох, Симмун!
     - Повторяю: дни его сочтены. А теперь оставьте меня. Ступайте!
     Миггс тотчас удалилась, но не потому, что ее гнали, а  потому,  что  ей
хотелось поскорее дать волю распиравшему ее смеху. Нахохотавшись в  укромном
уголке, она  вернулась  в  столовую,  где  слесарь,  ободренный  наступившим
затишьем, праздновал встречу с Тоби. Став после этой встречи словоохотливым,
он принялся было весело вспоминать  о  происшествиях  сегодняшнего  дня.  Но
миссис  Варден,  благочестие  которой  (как  это  нередко   бывает)   носило
ретроспективный характер, то  есть  обычно  поднимало  голос,  так  сказать,
задним числом, сурово остановила мужа, указав  на  греховность  такого  рода
развлечений и на то, что давно пора спать, после чего она с таким мрачным  и
унылым видом, что могла бы в этом отношении соперничать с парадной  кроватью
в "Майском Древе", удалилась на покой, и скоро ее примеру последовали все  в
доме.

        ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
     Сумерки уже давно сменились вечером, но в некоторых  кварталах  Лондона
жизнь еще  кипела  ключом,  как  в  полдень.  Эти  кварталы  удостоил  своим
пребыванием так называемый "высший свет" (который и тогда, как в  наши  дни,
представлял собой весьма тесный круг), и в одном  из  них,  Тэмпле,  в  этот
вечер мистер Честер полулежал на диване в своей спальне и читал книгу.
     Он, видимо, совершал свой туалет не спеша, постепенно, и когда был  уже
наполовину одет (очень изящно, по последней моде), решил сделать  длительную
передышку. Остальные части его костюма лежали наготове, оставалось только их
надеть. Камзол был распялен на  специальной  подставке,  напоминая  нарядное
чучело, жилет тоже разложен самым эффектным образом, и тут же  в  живописном
порядке лежали другие элегантные принадлежности  туалета,  а  мистер  Честер
развалился на диване и был  поглощен  чтением,  как  будто  на  сегодня  уже
покончил со всеми светскими обязанностями и собирался лечь спать.
     - Честное слово, - сказал он, наконец, вслух, подняв глаза к потолку  с
видом человека, серьезно размышляющего о прочитанном. - Честное слово, я  не
знаю другой так  мастерски  написанной  книги!  Какие  тонкие  мысли,  какие
прекрасные правила нравственности и истинно-джентльменские чувства! Ах, Нэд,
Нед, если бы ты мыслил и чувствовал так, мы с тобой всегда сходились  бы  во
всем, на все смотрели бы одинаково!
     Это замечание, как и вся тирада, обращены были в пространство:  Эдварда
здесь не было, и отец его разговаривал сам с собой.
     - Милорд Честерфиад!* - продолжал он, чуть не с нежностью положив  руку
на книгу. - Если бы я мог в свое время использовать ваши гениальные мысли  и
воспитал сына в тех правилах, какие вы завещали всем мудрым отцам, Эдвард  и
я были бы сейчас богачами. Шекспир, без сомнения, очень хорош в своем  роде,
хорош и Мильтон, хотя он прозаичен, лорд  Бэкон  -  глубокий  мыслитель,  но
гордостью отчизны я могу назвать только одного писателя; лорда Честерфилда.
     Он задумался и стал орудовать зубочисткой.
     - Я считал себя достаточно светским человеком, - снова заговорил он.  -
Я льстил себя надеждой, что обладаю  всеми  светскими  талантами  и  лоском,
отличающими людей высшего круга от простонародья и освобождающими нас от тех
недопустимо  пошлых,  плебейских  черт,  которые  называются   "национальным
характером". Да, я верил, что я - подлинно светский человек, и вовсе  не  из
естественного пристрастия  к  собственной  особе.  А  между  тем  на  каждой
странице  книги  этого  просвещенного  писателя  я  нахожу  примеры   такого
пленительного лицемерия, какое мне и во сне не снилось, или высшего эгоизма,
до сих пор совершенно мне чуждого. Я должен бы краснеть за себя  перед  этим
изумительным писателем, если бы сам он не  учил  нас  никогда  не  краснеть.
Какой замечательный человек, - настоящий  аристократ!  Король  или  королева
могут любого сделать лордом, но только сам сатана да  грации  могут  создать
Честерфилда!
     Люди пустые и лживые до мозга костей редко двигаются скрыть свои пороки
от самих себя. Однако именно в том, что они  откровенно  признаются  себе  в
этих пороках, они видят высшую добродетель, ту  добродетель,  которую  якобы
презирают. "Ведь моя откровенность  с  самим  собой  -  это  честность,  это
правдивость, - твердят они. - Все люди таковы, как я, но у  них  не  хватает
честности признать это". Чем энергичнее они  отрицают  искренность  во  всех
людях, тем больше им хочется показать, что они сами  искренни  до  дерзости.
Таким-то образом  эти  философы  бессознательно  отдают  должное  Истине  и,
глумясь над всем, глумятся над самими собой.
     После панегирика  своему  любимому  писателю  мистер  Честер  и  порыве
восторга снова взял в руки книгу, намереваясь дальше  изучать  изложенную  и
ней высокую мораль, но ему помешал шум у  входной  двери:  по-видимому,  его
слуга не хотел пускать какого-то непрошенного посетителя.
     - Для назойливого кредитора час слишком поздний, - пробормотал про себя
мистер Честер, поднимая брови с таким беспечным выражением,  как  будто  шум
этот доносился с улицы и нисколько  его  не  касался.  Они  обычно  являются
гораздо раньше. И всегда под тем же неизменным предлогом, что  им  предстоит
завтра крупный платеж. Этот бедняга только потеряет даром время, а  время  -
деньги, как  говорит  пословица,  хотя  мне  в  этом  ни  разу  не  пришлось
убедиться. Ну, что там такое? Тебе же сказано, что меня нет дома.
     - Какой-то парень, сэр, - доложил слуга, в совершенстве усвоивший  себе
холодно-небрежный тон своего господина. - Принес вам хлыст,  который  вы  на
днях где-то оставили. Я ему сказал, что вас дома нет, но он объявил, что  не
уйдет, пока я не отнесу вам хлыст.
     - И прекрасно сделал, - отозвался мистер Честер. А ты - олух без  капли
сообразительности! Приведи его сюда - да пусть раньше чем войти, пять  минут
вытирает ноги.
     Слуга положил хлыст на стул и вышел, А хозяин,  который  не  потрудился
даже обернуться, когда он вошел в комнату, и во время разговора ни  разу  не
взглянул на него, продолжал свои  размышления  вслух,  прерванные  было  его
приходом:
     - Если бы пословица "время - деньги" была справедлива, - промолвил  он,
вертя в руках табакерку, я легко пришел бы к соглашению со всеми кредиторами
и мог бы выплачивать им,.. сейчас, прикинем, сколько же я мог бы им  уделять
в день? Ну, скажем, послеобеденный: сон - этот час я пожертвовал бы  охотно,
пусть берут и пользуются на  здоровье.  Утром,  между  завтраком  и  чтением
газет, я тоже мог бы выкроить для них час, вече ром, до обеда, - так и быть,
еще один. Выходит три часа в день. За двенадцать месяцев они таким  способом
взыскали бы с меня долг сполна, да еще с процентами; Пожалуй, предложу им...
А, это вы, мой кентавр?
     - Я, - ответил Хью. Он, широко шагая, вошел в комнату,  а  за  ним  шла
собака, такая же угрюмая и взлохмаченная, как он сам. - Немалого  труда  мне
стоило прорваться к вам! Вы сами  велели  мне  прийти,  а  когда  я  пришел,
держите меня за дверью, - это как же понимать?
     - Очень рад вас видеть, милейший, -  сказал  мистер  Честер,  приподняв
голову с подушки и меряя его с головы до ног равнодушным  взглядом.  -  Ваше
присутствие здесь - лучшее доказательство, что вас не держат за дверью.  Как
поживаете?
     - Хорошо, - ответил Хью, не скрывая своего нетерпения.
     - Вид у вас цветущий, настоящее олицетворение здоровья. Присядьте.
     - Я уж лучше постою.
     - Как хотите, как хотите, мой друг. - Мистер  Честер  встал,  не  спеша
снял халат и  сел  перед  зеркалом  за  туалетный  стол.  -  Пожалуйста,  не
стесняйтесь.
     Сказав это самым учтивым и  ласковым  тоном,  он  начал  одеваться,  не
обращая больше внимания на гостя, который стоял растерянный,  не  зная,  как
быть дальше, и время от времени хмуро поглядывал на него.
     - Что же, хозяин, вы говорить  со  мной  будете?  -  спросил  он  после
длительного молчания.
     - Вы, видно, не в духе, любезный, немного раздражены. Я  подожду,  пока
вы совершенно успокоитесь. Время терпит.
     Этот тон подействовал на Хью именно так, как рассчитывал мистер Честер:
он его смутил и лишил уверенности в себе. На грубость он сумел  бы  ответить
тем  же,  за  обиду  отплатил  бы  с  лихвой,  но  это  холодно-любезное   и
равнодушно-пренебрежительное обхождение, спокойный и самоуверенный тон  дали
ему почувствовать его ничтожество лучше, чем самые красноречивые доводы. Все
этому способствовало:  контраст  между  его  грубой  и  нескладной  речью  и
гладкими,  спокойными,  но  внушительными  фразами  мистера   Честера,   его
неотесанностью и изысканными манерами  этого  джентльмена,  его  неопрятными
лохмотьями - и элегантным костюмом того, не виданные им  никогда  роскошь  и
комфорт обстановки и наступившее молчание, во время которого  он  успел  все
заметить и почувствовать себя обескураженным... Это очень часто влияет  даже
на людей развитого ума, а на  такого  человека,  как  Хью,  действует  почти
неотразимо, -  и  Хью  был  совершенно  подавлен  и  усмирен;  он  понемногу
придвигался все ближе к мистеру Честеру и, глядя через  его  плечо  на  свое
отражение в зеркале,  словно  искал  в  нем  ободрения.  Наконец  он  сделал
неуклюжую попытку умилостивить мистера Честера:
     - Ну, как, вы мне скажете что-нибудь, сэр, или велите уходить?
     - Говорите вы, - ответил тот. - Говорите, мой друг.  Ведь  я  уже  свое
сказал, не так ли? Теперь я хочу услышать, что скажете вы.
     - Послушайте, сэр, - отозвался Хью со все возрастающим замешательством,
- не мне ли вы перед отъездом из "Майского  Древа"  оставили  свой  хлыст  и
велели его принести, когда мне надо будет потолковать с вами  насчет  одного
дела?
     - Именно вам, если только у вас нет брата-близнеца, - подтвердил мистер
Честер, бросив взгляд в зеркало, где отражалось растерянное лицо Хью.  -  Но
это, я думаю, мало вероятно.
     - Ну, так вот я и пришел, сэр, - сказал Хью. И  принес  хлыст,  да  еще
кое-что: письмо, сэр. Я его отнял у того, кто должен был его доставить.
     Говоря это, Хью положил на туалетный стол то  самое  послание,  пропажа
которого так сильно огорчила Долли.
     - Вы его силой отняли? - спросил мистер Честер, глянув  на  письмо  без
малейшего признака интереса или удовлетворения.
     - Не совсем, - ответил Хью. - Только отчасти.
     - А кто был тот посланец, у которого вы его отняли?
     - Это женщина. Дочь слесаря Вардена.
     - Вот как! - весело воскликнул мистер Честер. - И что еще  вы  взяли  у
нее силой?
     - Что еще?
     - Да, что еще? - повторил мистер Честер с расстановкой, таи  как  он  в
эту минуту наклеивал  крошечную  "мушку"  из  липкого  пластыря  на  прыщик,
вскочивший в уголку рта.
     - Гм... Ну, еще поцелуй, - ответил Хью с запинкой.
     - А еще что? - Больше ничего.
     - Однако, - продолжал мистер Честер  так  же  весело  и  непринужденно,
улыбнувшись  раз-другой,  чтобы  проверить,  крепко  ли  пристала  мушка,  -
помнится, мне говорили о какой-то побрякушке... но это такая безделица,  что
вы могли и забыть о ней. Не помните, что это было, браслет, кажется?
     Хью пробормотал себе под нос какое-то ругательство, полез за  пазуху  и
вытащил браслет, обернутый в клок сена. Он хотел  положить  и  его  на  стол
рядом с письмом, но мистер Честер остановил его.
     - Вы же взяли эту вещь для себя, любезный друг,  сказал  он,  -  так  и
оставьте ее себе. Я не вор и не укрыватель краденого, незачем показывать мне
вашу добычу. Спрячьте-ка ее поскорее.  Я  не  хочу  и  видеть,  куда  вы  ее
спрячете, - добавил он, отвернувшись.
     - Вы не берете  краденого?  -  сказал  Хью  резко,  не  смотря  на  все
возраставший благоговейный страх, который внушал ему мистер Честер. - А  как
же это, сэр? Он ударил мощным кулаком по письму.
     - Это совсем другое дело, - сухо ответил мистер Честер. - И я  вам  это
сейчас докажу... Слушайте, вам, на верное, хочется  выпить?  Хью  утер  губы
рукавом и подтвердил, что хочется.
     - Т