е развивали, когда он был еще ребенком. Да. Кто бы мы были, если бы наши отцы не откупорили в нас наших способностей? Что выросло бы из моего Джо, если бы я не развил в нем его способностей? Вы согласны со мной, джентльмены? - Ну, конечно, согласны! - воскликнул Паркс. - Говорите, говорите, Джон, все это очень поучительно. - Следовательно, - продолжал мистер Уиллет, - этот парень... надо вам сказать, что, когда он был еще мальчишкой, мать его повесили вместе с шестью другими мошенниками за то, что они сбывали фальшивые банковые билеты, и очень утешительно, что каждые полтора месяца людей вешают целыми партиями за эти и тому подобные провинности, - да, утешительно, потому что это доказывает бдительность нашего правительства... Так вот парнишка остался без призора, и чего только не приходилось ему делать, чтобы заработать несколько пенсов на хлеб, он пас коров, разгонял птиц в фруктовых садах и все такое... А позднее его приставили к лошадям, и он стал ночевать уже на сеновалах или в конюшнях на соломе, вместо того чтобы валяться под стогами или заборами. В конце концов он нанялся конюхом в "Майское Древо" за харчи и маленькое жалованье. Он неграмотен, он всегда имел дело только со скотом и жил, как скот, поэтому он и сам - не более как животное. И значит, тут мистер Уиллет дошел, наконец, до логического заключения, - с ним и обращаться следует, как с животным. - А что, Уиллет, - сказал Соломон Дэйзи, несколько раздраженный вторжением такой ничтожной темы в их интересный разговор, - когда мистер Честер приехал утром, он сам пожелал, чтобы ему отвели большую комнату? - Он заявил, что ему нужна большая комната. Да, сэр, так он заявил. - Ну, тогда я знаю, в чем дело, - торжественным шепотом сказал Соломон. - Они с мистером Хардейлом будут в той комнате драться на дуэли. Услышав столь потрясающее предположение, все посмотрели на Уиллета. А мистер Уиллет смотрел в огонь, взвешивая в уме все возможные последствия такого события в его гостинице. - Гм... Не знаю... Впрочем, я хорошо помню, что, когда я заходил к нему в последний раз, он переставил свечи на камин, - сказал он, помолчав. - _ Ну, что я вам говорил? - обрадовался Соломон. Это так же очевидно, как то, что у Паркса есть нос (тут мистер Паркс, у которого был большой нос, потер его, явно приняв это замечание за обидный намек). - Они будут драться в комнате наверху. Кто читает газеты, тот знает, что теперь знатные господа сплошь и рядом дерутся в кофейнях, без секундантов. Да, один из двух будет сегодня ранен, а может, и убит в этом доме! - Так вы думаете, что Барнеби носил в Уоррен вызов? - спросил Джон. - Держу пари на целую гинею, что в письме был вызов и клочок бумаги с указанием размеров шпаги, ответил Соломон. - Характер мистера Хардейла нам известен. И вспомните слова Барнеби насчет того, какое у него было лицо, когда он читал письмо, - вы сами нам это рассказали. Можете не сомневаться, что я прав. Так что будьте начеку! Никогда еще "флип" не имел такого чудесного вкуса, а табак, обыкновенный английский табак, - такого аромата. Дуэль в большой комнате наверху, и лучшая в доме кровать, заказанная заранее для раненого! - Интересно, какая будет дуэль, на шпагах или пистолетах? - сказал Джон. - Бог их знает. Может, и на тех и на других, отозвался Соломон. - Все знатные господа носят шпаги, а очень возможно, что у них и пистолеты в карманах, наверняка даже! Будут стреляться, а если промахнутся, то вытащат шпаги из ножен и начнут ими работать вовсю. Мистер Уиллет насупился было при мысли о разбитых окнах и испорченной мебели, но, рассудив, что один-то из дуэлянтов во всяком случае останется в живых и возместит ему убытки, он опять повеселел. - А потом, - продолжал Соломон, поглядывая то на одного, то на другого, - потом на полу останется пятно, которое ничем не выведешь. Если победителем окажется мистер Хардейл, пятно будет прочное, не сомневайтесь, а если мистера Хардейла одолеют, то оно будет еще прочнее пожалуй, потому что живым он не сдастся уж мы-то его знаем. - Еще бы! - в один голос подтвердили остальные. - А вывести такое пятно, - продолжал Соломон, никак невозможно, знаете, как старались это сделать в одном известном всем нам доме? - В Уоррене? - воскликнул Джон. - Неужели? - Да, именно там. Об этом мало кто знает, хотя в деревне и ходили разные толки... Понимаете, половицу строгали, строгали, - ничего не помогало. Скоблили очень глубоко, но пятно уходило еще глубже. Настлали, наконец, новые половицы, но одно большое пятно прошло насквозь и выступило на прежнем месте. И тогда - слушайте внимательно, придвиньтесь ближе! - мистер Джефри перенес свой кабинет в эту самую комнату и, говорят, всегда садится так, чтобы пятно приходилось у него под ногой. Он долго и много думал и, наконец, решил, что это пятно не исчезнет, пока он не отыщет убийцу. Как раз когда Соломон окончил свой рассказ и все придвинулись ближе к огню, с дороги в комнату донесся конский топот. - Это он! - воскликнул Джон и вскочил с места. Хью! Эй, Хью! Хью проснулся и, сонно пошатываясь, вышел вслед за хозяином. Джон скоро вернулся в комнату, с величайшей предупредительностью (ведь он был арендатором мистера Хардейла) пропуская вперед долгожданного гостя. Тот вошел, звеня шпорами, и, окинув зорким взглядом компанию у камина, приподнял шляпу в ответ на их низкие и почтительные поклоны. - Уиллет, у вас тут есть приезжий, который посылал ко мне Барнеби. Где он? - сказал он глухо, обычным своим суровым тоном. - В большой комнате наверху, сэр, - ответил Джон. - Так проводите меня туда, на лестнице у вас темно. Покойной ночи, джентльмены. Сделав Джону знак идти вперед, он вышел и стал подниматься по лестнице, а старый Джон светил ему, от волнения спотыкаясь на каждом шагу и старательно освещая все, что угодно, только не дорогу. - Стойте! - сказал мистер Хардейл, когда они дошли до верхней площадки. - Я сам доложу о себе. Можете идти. Он вошел и с треском захлопнул за собой дверь. Мистер Уиллет вовсе не собирался стоять тут в одиночестве и подслушивать, тем более что стены были слишком толстые. Он сошел вниз гораздо проворнее, чем поднимался, и подсел к своим приятелям. ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ В парадной комнате "Майского Древа" минуту-другую царило молчание. Мистер Хардейл проверил, плотно ли закрыта дверь, и, пройдя через погруженную в полумрак комнату к камину, где экраном отгорожено было теплое и ярко освещенное местечко, без единого слова остановился перед улыбающимся мистером Честером. Если тайные мысли этих двух человек были столь же различны, как их внешность и манеры, то свидание не обещало быть мирным и приятным. Между ними не было большой разницы в летах, но трудно было встретить двух столь непохожих друг на друга людей. Один - сладкоречивый, изысканно-элегантный, сухощавый, хрупкого сложения, другой - крепкий, коренастый и широкоплечий, небрежно одетый, с резкими грубоватыми манерами, всегда суровый (а сейчас и тон и выражение лица у него были прямо-таки враждебные.) Один все время безмятежно и миролюбиво улыбался, другой недоверчиво хмурился. Мистер Хардейл старался подчеркнуть свою неприязнь и сильнейшее недоверие к человеку, на зов которого он сюда приехал. А тот, видимо, сознавал свое внешнее превосходство, и сознание это доставляло ему тайную радость, придавало еще больше непринужденной уверенности в себе. - А, Хардейл, - сказал он без малейшего признака смущения или холодности, - очень рад вас видеть. - Оставим любезности, при наших отношениях они неуместны, - мистер Хардейл нетерпеливо отмахнулся от него. - Говорите прямо, что вам нужно. Вы меня звали - я приехал. Зачем понадобилась эта встреча? - Все та же прямолинейность и стойкость! Вы, я вижу, не переменились. - Да, я все тот же, нравится вам это или нет, -отрезал мистер Хардейл. Он стоял, облокотившись на каминную полку и презрительно глядя на сидевшего в кресле мистера Честера. - И память ни на волосок мне не изменила, я сохранил все свои симпатии и антипатии. Вы просили меня приехать. Повторяю - я здесь. - Надеюсь, разговор будет мирный, Хардейл? сказал мистер Честер, улыбнувшись при виде сердитого жеста собеседника (который - быть может бессознательно - схватился за шпагу) и постукивая пальцем по своей табакерке. - Я пришел сюда по вашей просьбе, считая своей обязанностью встретиться с вами, где и когда бы вы ни пожелали. Но я пришел не для того, чтобы обмениваться любезностями и переливать из пустого в порожнее. Вы, сэр, - светский человек, и язык у вас хорошо подвешен, где мне с вами тягаться! Смею вас уверить, мистер Честер, что вы - последний человек, с которым я решился бы состязаться в сладких любезностях и притворстве: таким оружием я не владею, да у вас, я думаю, вряд ли найдутся соперники в этом искусстве. - Вы мне льстите, Хардейл, - возразил мистер Честер самым невозмутимым тоном. - Благодарю вас за такое высокое мнение обо мне. Я хочу говорить с вами откровенно... - Простите, как вы сказали? - Откровенно, прямо, совершенно чистосердечно. Ибо... - Ого! - Мистер Хардейл тяжело перевел дух. - Ну, что ж, не буду перебивать вас. - Да, я это твердо решил, - сказал мистер Честер, с удовольствием потягивая вино. - И никак не хочу с вами ссориться. Что бы вы ни говорили, у меня не вырвется ни одного резкого необдуманного слова. - Вот и тут преимущество на вашей стороне, - заметил мистер Хардейл. - Ваше самообладание... - Никогда мне не изменяет, пока оно мне выгодно, это вы хотели сказать? - прервал его мистер Честер все так же благодушно. - Что ж! Допустим! В частности, сейчас оно мне необходимо. Это и в ваших интересах тоже, ибо у нас с вами, я уверен, одна цель. Так давайте же добиваться этой цели, как разумные люди, мы давно уже не мальчики. Не выпьете ли чего-нибудь? - Я пью только с друзьями, - был ответ. - Так, может, вы не откажетесь хотя бы присесть? - Я буду стоять, - нетерпеливо возразил мистер Хардейл. - Да, буду стоять у этого разрушенного убогого очага и, в каком бы он ни был упадке, не оскверню его лицемерием и притворством. Говорите! - Вы не правы, Хардейл, - сказал мистер Честер и, закинув ногу за ногу, с улыбкой поднял свой стакан с вином так, что огонь ярко заиграл в стекле. - Да, да, кругом не правы. В нашем беспокойном и неуютном мире приходится приноравливаться к обстоятельствам, плыть по течению, лавируя как можно искуснее, и довольствоваться пеной вместо самого напитка, поверхностью вместо глубины, фальшивой монетой вместо настоящей. Не понимаю, как это ни один философ до сих пор не подумал о том, что даже шар земной пуст внутри. Он должен быть пуст, если Природа последовательна в своей созидательной деятельности. - А может, это только вам так кажется? - Думаю, что мне не кажется, что все обстоит именно так. И вот, забавляясь этой погремушкой, которая зовется жизнью, мы с вами имели несчастье столкнуться и поссориться. Мы не друзья в общепринятом смысле слова, но ведь большинство тех, кого свет считает добрыми друзьями, питает друг к другу такие же чувства, как мы с вами. У вас есть племянница, у меня сын, славный мальчик, но немного сумасброд. Они влюбились друг в друга, и между ними возникли отношения, которые тот же свет называет любовью, то есть нечто столь же обманчивое и эфемерное, как и все в мире, чувство, которое с течением времени рассеется, как дым. Однако если наших влюбленных предоставить самим себе, они не станут ждать, пока время возьмет свое. Значит, весь вопрос теперь в том, будем ли мы с вами - только потому, что свет считает нас врагами, - по-прежнему сторониться друг друга и ждать сложа руки, пока они не бросятся друг другу в объятия, или мы после переговоров, которые сегодня благоразумно начали, соединим усилия - и тогда сможем разлучить их? - Я люблю племянницу, - сказал мистер Хардейл, помолчав. - Вам это может показаться странным, но я действительно люблю ее. - Странным? - повторил мистер Честер. Он не спеша налил себе второй стакан вина и достал из кармана зубочистку. - Вовсе нет, друг мой! Я тоже расположен к Нэду, - или, если употребить ваше слово, люблю его, раз уж так принято называть отношения между близкими родственниками. Да, мне очень нравится Нэд. Он - удивительно славный мальчик, и красивый притом. Правда, глупый еще и слабохарактерный, но не больше. Однако скажу вам прямо, совершенно откровенно, как я и обещал, что, не говоря уже о моем и вашем нежелании породниться, не говоря о различии вероисповедании (а это, черт возьми, тоже очень важное препятствие!), я никак не могу допустить такой брак. Мы с Нэдом не можем пойти на это. Это невозможно. - Обуздайте свой язык, если хотите продолжать разговор! - гневно воскликнул мистер Хардейл. - Я уже сказал, что люблю мою племянницу. Так неужели вы думаете, что я допущу, чтобы она бросила свое сердце под ноги человеку, в чьих жилах течет ваша кровь? - Вот видите, как полезно бывает поговорить начистоту, - спокойно заметил его собеседник. - Клянусь честью, я как раз собирался сказать вам то же самое. Я на удивление привязан к Нэду, я его просто обожаю, право, и даже если бы мы с ним решились пожертвовать своими интересами, остается это препятствие, совершенно непреодолимое... Как жаль, что вы не хотите выпить вина! Заметьте себе, - сказал мистер Хардейл, подойдя к столу и со всего размаха стукнув по нему кулаком, - тот кто думает, кто смеет думать, что я словом или детом поощрял это знакомство, тот клеветник! Да, клеветник, и уже одним этим предположением наносит мне тяжкое оскорбление. Мне и во сне не снилось, что она позволит ухаживать за собой человеку, мало-мальски вам близкому. - Хардейл, - отозвался мистер Честер, покачиваясь в кресле и одобрительно кивая головой, но глядя не на собеседника, а в огонь, - очень хорошо, что вы так пылко и красноречиво соглашаетесь со мной, это только доказывает ваше мужество и великодушие. Честное слово, я чувствую то же самое, но неспособен выражать свои чувства с такой силой и страстью, - вы же знаете, я человек вялый, с ленивым умом, и, надеюсь, извините меня... - Я запрещу ей переписываться и видеться с вашим сыном, хотя бы это стоило ей жизни, - продолжал, не слушая его, мистер Хардейл, в волнении шагая по комнате, - но постараюсь сделать это как можно мягче и осторожнее. На мне лежат обязанности, которые человеку моего склада совсем не по плечу, - и потому даже то, что они любят друг друга, для меня - новость, я узнаю это только сейчас от вас. - И сказать вам не могу, как я рад, что не ошибся в вас! - отозвался мистер Честер с самой изысканной любезностью. - Вы сами видите, что нам полезно было увидеться. Мы поняли друг друга и во всем согласны. Мы обо всем договорились и знаем, как нам действовать... Ну, почему вы не хотите попробовать вино вашего арендатора? Право, отличное вино. - А кто помогал Эмме и вашему сыну? - спросил мистер Хардейл. - Вы не знаете, кто был посредником между ними? - Ах, мало ли добрых людей на свете! Им помогали, мне думается, все, решительно все вокруг! - ответил ми стер Честер с улыбкой. - А больше всех - тот, кого я сегодня посылал к вам... - Этот полоумный? Барнеби? - Ага, и вы удивлены? Мне тоже очень трудно было этому поверить. Но я выпытал правду у его матери, очень славной женщины. Главным образом из ее-то слов я и понял, как далеко зашло у них дело, и тогда решил съездить сюда для переговоров с вами на нейтральной почве... А вы пополнели, Хардейл, но выглядите прекрасно. - Ну-с, я полагаю, мы обо всем переговорили, - прервал его мистер Хардейл с нескрываемым раздражением. - Могу вас заверить, мистер Честер, что моя племянница впредь будет вести себя иначе. Я обращусь к ее женскому сердцу, - добавил он тише, - постараюсь затронуть в ней гордость, честь, чувство долга... - Таким же образом я намерен воздействовать на Нэда, - сказал мистер Честер, носком сапога поправляя высунувшиеся сквозь каминную решетку головешки. Если в жизни и есть что-либо существенное, так разве только те священные чувства и естественные обязательства, какие должны связывать отца с сыном. Я напомню Нэду о требованиях религии и нравственности. Разъясню ему, что брак этот для нас совершенно неприемлем, ибо я рассчитывал, что он сделает хорошую партию и сможет прилично обеспечить меня на склоне лет. Он узнает, что целая свора наглых кредиторов предъявляет совершенна справедливые и законные требования, а уплатить им мы сможем только из приданого его жены. Словом, я ему докажу, что самые возвышенные и благородные человеческие чувства - сыновний долг, сыновняя любовь и все такое - решительно требуют от него, чтобы он похитил какую-нибудь богатую наследницу. - И как можно скорее разбил ей сердце? - бросил мистер Хардейл, натягивая перчатки. - Ну, это уж как ему будет угодно, - ответил мистер Честер, отхлебнув из стакана. - Это его дело! Ни за что на свете, Хардейл, я не стану вмешиваться в жизнь моего сына. Конечно, до известной границы, ибо узы, связывающие отца и сына, как известно, священны... Неужели же мне так и не удастся угостить вас стаканом вина? Ну что ж, воля ваша, воля ваша! - добавил он, снова доливая свой собственный стакан. - Послушайте, Честер, - начал мистер Хардейл после недолгого молчания, во время которого он несколько раз пристально взглядывал на улыбающегося собеседника, - там, где нужна ложь и хитрость, вы превзойдете самого дьявола... - Ваше здоровье! - сказал с легким поклоном мистер Честер. - Ах, простите, я перебил вас... - Так вот, - продолжал мистер Хардейл, - если трудно будет разлучить влюбленных, помешать их встречам, переписке, если, например, вы ничего не добьетесь от сына, что вы тогда думаете предпринять? - Ничего нет проще, мой друг, ничего легче. - Мистер Честер пожал плечами и удобнее расположился в кресле. - Тогда я пущу в ход те способности, которые вы мне приписываете, - хотя вы мне сильно льстите, честное слово, я далеко не заслуживаю ваших комплиментов, - и прибегну к обычным в таких случаях уловкам, чтобы вызвать в Нэде ревность и негодование. Вы меня поняли? - Короче говоря, так как цель оправдывает средства, то мы, чтобы разлучить Эмму и вашего сына, должны будем в крайнем случае прибегнуть к лжи и коварству, - сказал мистер Хардейл. - Что вы, что вы! Боже упаси! - Мистер Честер с наслаждением понюхал табаку. - Это будет не ложь, а так... немного дипломатии, немного ловкости... небольшая интрига - вот подходящее слово! - Очень жаль, что я всего этого не мог предвидеть и предупредить, - сказал мистер Хардейл, в волнении шагая по комнате. Он то останавливался, то снова принимался ходить, как человек, у которого на душе очень тревожно. - Но дело зашло так далеко, что сожаления и колебания бесполезны, - надо действовать. Хорошо, я по мере сил буду вам помогать. Во всей обширной сфере человеческих чувств и мыслей мы с вами сходимся только в этом одном. Да, цель у нас будет одна, но действовать мы будем порознь. Надеюсь, нам не понадобится больше встречаться? - Вы уже уходите? - сказал мистер Честер, вставая с учтивой грацией. - Я провожу вас и посвечу на лестнице. - Нет, пожалуйста, не трудитесь, - сухо возразил мистер Хардейл. - Я знаю дорогу. - Он слегка поклонился, надел шляпу, вышел, звеня шпорами, и, закрыв за собой дверь, стал сходить по ступеням, скрипевшим под его тяжелыми шагами. - Уф! Какое грубое животное! - промолвил мистер Честер, снова удобно располагаясь в кресле. - Чурбан неотесанный! Настоящий медведь! Джон Уиллет и его приятели, которые, сидя в большой комнате, настороженно прислушивались в ожидании, что сверху донесется звон шпаг или выстрелы, и уже заранее установили, в каком порядке им ринуться на зов (причем старый Джон предусмотрительно объявил, что он будет замыкать шествие), были крайне поражены, когда мистер Хардейл сошел вниз живой и невредимый, без единой царапины, велел привести лошадь и, сев на нее, с задумчивым видом медленно поехал прочь. Обсудив вопрос, друзья решили, что он оставил наверху своего противника умирающим, и спокойствие его - просто военная хитрость, чтобы отвлечь подозрения и избежать преследования. Предположив это, следовало немедленно идти наверх, и они уже готовились выступить в таком порядке, как было условленно заранее, но вдруг сверху донесся громкий звонок - видимо, гость энергично дернул колокольчик, и этот звон сразу опрокинул все их умозаключения, вызвав общее замешательство и недоумение. Наконец мистер Уиллет решился идти наверх в сопровождении Хью и Барнеби, как самых сильных и отважных из всех присутствующих. Они могли войти в комнату якобы затем, чтобы убрать стаканы. Под такой надежной охраной храбрый Джон смело вошел в комнату первым, на полшага впереди остальных, и бестрепетно выслушал приказ мистера Честера подать ему машинку для снимания сапог. Она была принесена, и Джон, подставив гостю могучее плечо, с жадным интересом заглянул в его сапоги, когда помог снять их; у него даже глаза на лоб полезли от удивления и разочарования, когда сапоги оказались совершенно пустыми, а он-то ожидал, что они полны крови. Джон не премину л внимательно осмотреть и самого мистера Честера в уверенности, что увидит в его теле изрядные дыры, проверченные шпагой противника. Не обнаружив таковых и убедившись в конце концов, что гость по-прежнему безмятежно спокоен и никакого беспорядка в его костюме и мыслях не заметно, старый Джон с тяжелым вздохом сказал себе, что дуэль в этот вечер, по-видимому, не состоялась. - А теперь, Уиллет, - промолвил мистер Честер, если спальня хорошо проветрена, я испробую вашу знаменитую кровать. - Комната проветрена, сэр, и теплее, чем только что поджаренные гренки, - ответил Джон, беря свечу с камина, и подтолкнул локтем сначала Барнеби, потом Хью, дав им таким образом понять, чтобы они шли с ним на случай, если джентльмен по дороге вдруг упадет без чувств или умрет от какого-то внутреннего повреждения. - Возьми вторую свечу, Барнеби, и ступай вперед! А ты, Хью, неси за нами кресло. В таком порядке (причем Джон продолжал вести тщательное наблюдение за гостем, поднося к нему свечу вплотную и то чуть не обжигая ему ноги, то рискуя спалить его парик, причем всякий раз сконфуженно извинялся) шествие вступило в лучшую спальню гостиницы, почти такую же просторную, как комната, из которой они пришли. Здесь, у камина, где потеплее, стояла большая старинная кровать с истертым парчовым пологом и резными колонками по углам, увенчанными каждая султаном из перьев, которые некогда были белыми, а теперь от пыли и времени приняли траурный вид и напоминали султаны погребальной колесницы. - Спокойной ночи, друзья, - сказал мистер Честер с приветливой улыбкой и, осмотрев комнату, уселся в кресло, придвинутое к огню его провожатыми. - Спокойной ночи! Барнеби, голубчик, ты надеюсь, молишься перед сном? Барнеби утвердительно кивнул головой. - Он бормочет какую-то бессмыслицу, сэр, и это называет молитвой, - угодливо пояснил Джон. - От такой молитвы толку мало. - А Хью? - спросил мистер Честер, оглянувшись на конюха. - А я и вовсе не молюсь, - отозвался Хью. - Но его молитвы, - он указал на Барнеби, - я слыхал. Хорошие молитвы! Он иногда лежит у меня в конюшне на соломе и поет их. А я слушаю. - Не человек, а сущее животное, сэр, - с достоинством шепнул Джон на ухо мистеру Честеру, - уж не взыщите, сэр. Если у него и есть душа, ее наверно так мало, что не стоит обращать внимание на его слова и поступки. Покойной ночи, сэр! Гость проникновенно и выразительно ответил: "Да благословит вас бог!" - и Джону оставалось только откланяться. Затем, приказав своим телохранителям идти вперед, он вышел из комнаты и предоставил мистеру Честеру отдыхать в древней кровати "Майского Древа". ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ Если бы Джозеф Уиллет, объявленный Рыцарями-Подмастерьями вне закона, был дома в то время, когда знатный гость появился у дверей их гостиницы, то есть если бы, по иронии судьбы, этот день не оказался одним из тех шести дней в году, когда ему можно было на несколько часов отлучаться из дому без спросу и без риска получить нагоняй, - Джо, конечно, сумел бы всеми правдами или неправдами проникнуть в тайну мистера Честера и выяснить цель его приезда так досконально, как если бы был его поверенным. Он немедленно предупредил бы влюбленных о грозящей им опасности и помог бы им разумным и своевременным советом, ибо Джо всей душой сочувствовал молодой паре и готов был доказать это, пустив в ход всю свою находчивость и энергию. Объяснялась ли такая готовность Джо расположением его к молодой девушке, история которой почти с колыбели вызывала в нем необычайно живой интерес к ней, или его преданностью молодому Честеру, чье доверие он завоевал своей сметливостью и тем усердием, с каким оказывал Эдварду важные услуги в качестве разведчика и посредника? Были ли тут и другие побудительные причины - например, естественное для человека молодого сочувствие влюбленным, или постоянные нотации и несносные придирки со стороны почтенного родителя, или тайные сердечные дела самого Джо вызывали в нем товарищеское чувство к Эдзарду и Эмме Хардейл, - трудно сказать. Да и не стоит доискиваться истинных причин, поскольку Джо в тот день отсутствовал и не имел возможности делом доказать свою преданность. Было двадцать пятое марта - этот день, как большинство из вас знает по собственному горькому опыту, с незапамятных времен является одним из тех тягостных дней, которые носят название "платежных". Старый Джон Уиллет считал долгом чести каждый год двадцать пятого марта расплачиваться звонкой монетой с одним лондонским винокуром и виноторговцем, своим поставщиком. И так же неизменно, как неизменно наступало каждый год это число, Джо отправлялся в Лондон, чтобы передать виноторговцу из рук в руки холщовый мешочек с точной суммой долга - ни пенни больше, ни пенни меньше. Ездил Джо всегда на старой серой кобыле. В уме мистера Уиллета-старшего крепко засела смутная идея, будто эта кобыла, если отправить ее на скачки, несомненно может получить какой-нибудь призовой кубок. Но кобыла никогда не пробовала своих сил на таком поприще, и вряд ли это было возможно в будущем, ибо ей было уже лет четырнадцать, а то и пятнадцать, она страдала запалом и потому шла очень медленно. Более всего выдавали ее возраст облезлые хвост и грива. Несмотря на эти мелкие недостатки, хозяин чрезвычайно гордился своей лошадью, и, когда Хью в тот день подвел ее к крыльцу, Джон удалился за стойку и в уединении своей лимонной рощи даже несколько раз громко засмеялся от избытка восторга и гордости. - Да, вот это лошадка, Хью! - сказал он, когда, снова обретя душевное равновесие, появился на пороге. Красота! До чего ретива! Какая кость! Костей без всякого сомнения было достаточно - это самое, должно быть, подумал и Хью, сидя боком в седле в ленивой позе и согнувшись так, что подбородок его почти упирался в колени. Не пользуясь ни свободно болтавшимися стременами, ни уздечкой, он разъезжал взад и вперед по зеленой лужайке перед домом. - Смотри же, береги ее, парень, - сказал Джон, обращаясь на сей раз не к безмолвному Хью, а к своему сыну и наследнику, который появился на крыльце, уже совсем одетый и готовый в путь. - Не пускай ее вскачь. - Да мне это вряд ли удалось бы, отец, - отозвался Джо, безнадежно глядя на кобылу. - Ну, ну, пожалуйста, без дерзостей, сэр! - осадил его мистер Уиллет. - А чего тебе еще нужно? Тебе, пожалуй, и дикий осел или зебра покажутся слишком смирными? Ты хотел бы скакать на рычащем льве, не так ли? Помалкивай уж лучше! Когда мистер Уиллет в спорах с сыном, истощив все свое красноречие, переставал задавать вопросы, на которые Джо никогда не отвечал, он обычно кончал свой монолог приказом Джо замолчать. - И что только в голове у этого мальчишки? - продолжал мистер Уиллет после того, как некоторое время в сильнейшем изумлении таращил глаза на сына. - Заломил шапку набекрень, как настоящий разбойник! Уж не собираетесь ли вы пристукнуть виноторговца, сэр? - Нет, - сказал Джо отрывисто. - Не собираюсь. Так что можешь быть спокоен, отец. - Что за воинственный вид у этого шалопая! - не унимался мистер Уиллет, осматривая сына с головы до ног. - Каковы заносчивость и спесь, какая сердитая мина! И зачем это ты нарвал столько крокусов и подснежников? - Букетик совсем маленький, -оправдывался Джо, краснея. - И, надеюсь, ничего дурного нет в том, что я захвачу его с собой. - Хорош делец! - презрительно отчеканил мистер Уиллет. - Воображает, что виноторговцев интересуют цветочки! - Ничего подобного я не думаю, - возразил Джо. Пусть нюхают своими красными носами бутылки и кружки. Цветы я везу Варденам. - А мистеру Вардену, по-твоему, очень нужны твои крокусы? - Не знаю, и, по правде говоря, мне это безразлично, - отрезал Джо. - Давай деньги, отец, и отпусти меня поскорее. - На, возьми и береги их, - сказал Джон. - Да смотри, не очень торопись ехать обратно, дай кобыле хорошенько отдохнуть. Слышишь? - Слышу, - ответил Джо. - Отдохнуть ей, конечно, понадобится. - И не слишком роскошествуй в "Черном Льве", продолжал Джон. - Это ты тоже заруби себе на носу. - А почему я не могу иметь свои карманные деньги? - уныло сказал Джо. - Почему ты против этого, отец? Всякий раз, когда ты посылаешь меня в Лондон, мне разрешается только пообедать в "Черном Льве", с тем, что ты сам заплатишь за этот обед, когда будешь в Лондоне. Неужели мне нельзя доверить несколько шиллингов? Зачем ты меня обижаешь? Не могу я спокойно терпеть такую несправедливость! - Скажите пожалуйста! Он желает иметь свои деньги! - воскликнул Джон, словно не веря ушам. А что ты называешь деньгами - гинеи? Разве у тебя нет карманных денег? Разве, кроме денег на уплату дорожного сбора, я не отсчитал тебе еще шиллинг и шесть пенсов? - Шиллинг и шесть пенсов! - сказал Джо с презрением. - Да, сэр, шиллинг и шесть пенсов! В твои годы я и в руках никогда не держал и не видывал даже такой кучи денег! Шиллинг даю тебе на всякий случай - кобыла может потерять подкову и мало ли что еще. А шесть пенсов - это на развлечения в Лондоне. И советую тебе - поднимись на Монумент* и посиди - это самое лучшее развлечение. Там не будет никаких соблазнов - ни вина, ни женщин, ни беспутной компании. Сиди себе и думай. Так я развлекался в твоем возрасте. Джо, ничего не ответив, велел Хью подвести лошадь, вскочил в седло и поехал со двора. Такой ловкий и смелый наездник заслуживал лучшего коня. Джон, стоя на крыльце, провожал их глазами (вернее - свою серую кобылу, на Джо он и не глядел) и только минут через двадцать после того, как ездок и лошадь скрылись из виду, он сообразил, что они уехали, медленно вошел в дом, и скоро уже сладко дремал за стойкой. Горемычная кобыла, источник постоянных мучении Джо, плелась, сама выбирая дорогу, пока гостиница не осталась позади. Тут она, согнув ноги, как марионетка, неуклюже и топорно подражающая галопу, сразу прибавила шагу - опять-таки по собственному почину. Видимо, обычный маршрут всадника был ей хорошо знаком, и это-то побудило ее перейти на рысь и свернуть на 6оковую тропу меж изгородей, которая шла вовсе не к Лондону, а параллельно проезжей дороге и, пролегая в нескольких стах ярдов от "Майского Древа", в конце своем упиралась в ограду парка. В парке стоял большой старый кирпичный дом, тот самый Уоррен, о котором уже упоминалось в первой главе. Круто остановившись в рощице около дома, лошадь была явно очень довольна, когда всадник, соскочив, привязал ее к дереву. - Стой тут, старуха, - сказал Джо, - а я пойду - узнаю, не будет ли каких поручений. Предоставив лошади щипать чахлую травку, насколько ей это позволяла привязь, он вошел в парк. Через две-три минуты дорожка привела его к самому дому, и он, прохаживаясь мимо него, беспрестанно поглядывал украдкой на окна, в особенности - на одно из них. Дом был мрачный, безмолвный, с гулкими дворами, давно необитаемыми башнями и анфиладой запертых комнат, где все обветшало и постепенно разрушалось. Расположенный террасами парк, темный от густой тени, навевал гнетущую печаль. Высокие чугунные ворота, много лет не открывавшиеся и побуревшие от ржавчины, повисли на ослабевших петлях и заросли высокой буйной травой, - казалось, они пытались уйти в землю и скрыть в благодетельной гуще зелени следы своей унылой старости и ветхости. Украшавшие стены барельефы фантастических чудовищ, позеленевшие от времени и сырости и кое-где замшелые, имели вид зловещий. Даже жилая часть дома, которая содержалась в порядке, наводила тоску той же мрачностью и запустением - казалось, радость изгнана отсюда навсегда. Труднобыло вообразить себе в этих печальных, темных покоях ярко пылающий огонь в камине, трудно было поверить, что в этих неприветных стенах чье-то сердце может узнать счастье или беспечное веселье. Все это было, но давно миновало, и казалось, что видишь перед собой лишь призрак дома, вернувшийся в своем былом обличье на место, где он стоял когда-то. Мрачный вид и запущенность дома объяснялись, вероятно, смертью прежнего владельца и характером нынешнего, но при воспоминании о том, что здесь произошло, людям невольно приходило на мысль, что дом этот - самое подходящее место для такого злодеяния и, быть может, ему даже предопределено было стать ареной ужасной драмы. Под влиянием таких мыслей пруд, где найдено было тело управляющего, казался людям каким-то особенно черным и угрюмым, колокол на крыше, возвестивший в тот вечер полночному ветру об убийстве, представлялся страшным призраком, и зазвони он сейчас, у всех волосы встали бы дыбом, а когда голые ветви наклонялись друг к другу, то чудилось, будто они тихонько шепчутся о преступлении. Джо ходил взад и вперед по дорожке, время от времени останавливался, делая вид, что рассматривает дом и любуется пейзажем, или прислонялся к дереву в беспечно-равнодушной позе праздного зеваки, но при этом все время следил за тем окном, на котором с самого начала было сосредоточено его внимание. Так прошло с четверть часа - и, наконец, в этом окне мелькнула белая ручка. Увидев сделанный ему знак, Джо с почтительным поклоном отошел от дома и, когда уже садился на лошадь, пробормотал про себя: "Значит, сегодня поручений нет". Однако его франтоватый вид, лихой залом его шляпы, вызвавший негодующий протест мистера Джона Уиллета, и букет весенних цветов - все свидетельствовало, что, если у Джо нет чужих поручений, зато есть у него в Лондоне собственное дельце, связанное с особой, интересующей его больше, чем какой-то виноторговец или даже слесарь. Так оно и было. Рассчитавшись с виноторговцем (этот почтенный старец торговал в погребке около набережной Темзы, и лицо у него было такое багровое, как будто он всю жизнь собственной головой поддерживал массивные своды своего погреба) и получив от нею расписку, Джо ушел, отказавшись от четвертого стакана старого хереса, чем несказанно удивил краснолицего джентльмена, который, вооружившись буравом, собирался сделать набег по меньшей мере еще на два десятка покрытых пылью бочонков и после ухода гостя долго еще стоял как истукан, словно пригвожденный к стене своего погреба. А Джо дошел до Уайтчепла и, управившись со скромным обедом в "Черном Льве", презрев совет отца насчет Монумента, направился прямо к дому слесаря, куда его влекли прекрасные глаза Долли Варден. Джо был парень далеко не робкого десятка, однако, добравшись до угла улицы, на которой жили Вардены, он долго не решался подойти прямо к дому. Сначала доходил минут пять по соседней улице, потом пять минут - по другой... Потеряв таким образом целых полчаса, он, наконец, очертя голову, устремился вперед и с пылающим лицом и громко стучавшим сердцем вошел в полную дыма мастерскую. - Эге! Это Джо Уиллет или его тень? - сказал Варден, выходя из-за конторки, на которой он производил какие-то подсчеты, и глядя на гостя через очки. Кажется, живой Джо. Вот это здорово! Ну, что поделывает славная чигуэлская братия, Джо? Как там у вас, а? - Да как всегда, сэр, воюем понемножку. - Ну, ну, побольше терпения, Джо, - сказал слесарь. - У всех старых людей есть слабости, и с ними надо мириться. А как твоя кобыла? Все так же легко делает четыре мили в час? Ха-ха-ха!.. Что это у тебя, Джо? Ого, букет! - Ну, какой там букет! Только несколько цветочков. Я хотел... для мисс Долли... - Нет, нет, - сказал Гейбриэл вполголоса, качая головой. - Зачем Долли? Поднеси их ее матери, Джо. Так будет гораздо лучше. Ты не против того, чтобы отдать их миссис Варден, а, Джо? - Конечно, нет, сэр, - ответил Джо, не очень успешно пытаясь скрыть свое разочарование. - С большим удовольствием, сэр... - Ну, вот и хорошо, - слесарь похлопал его по плечу. - Ведь тебе безразлично, кому их отдать, не так ли? - Совершенно безразлично, сэр. - Боже, какого труда ему стоило выжать из себя эти слова! Они просто застревали у него в глотке. - Ну, так пойдем, - сказал слесарь. - Меня как раз звали чай пить. Она в столовой. "Она"? Кто же - мать или дочка?" - подумал Джо. Но слесарь, как будто подслушав этот мысленный вопрос, рассеял все сомнения гостя. Подойдя к двери, он сказал: - Милая Марта, у нас гость, молодой Уиллет. Миссис Варден считала "Майское Древо" чем то вроде западни для мужской половины рода человеческого, ловушки, расставленной для мужей, а хозяина этого трактира и всех его пособников и покровителей - ловцами христианских душ. Более того - она была убеждена, что под мытарями и грешниками, о которых говорится в священном писании, следует разуметь именно трактирщиков, имеющих патент на торговлю спиртными напитками. Все это никак не могло расположить ее к неожиданному гостю, и миссис Варден немедленно пришла в крайне расслабленное состояние, а когда ей почтительно преподнесли крокусы и подснежники, она, по зрелому размышлении, решила, что это они - виновники охватившей ее слабости. - Боюсь, что я ни минуты больше не смогу оставаться здесь из-за этого запаха, - сказала почтенная дама. - Вы не обидитесь, если я их выставлю за окно? Джо попросил ее не стесняться и даже пытался улыбнуться, глядя, как его букет отправляют на наружный подоконник. Если бы кто-нибудь знал, какого труда ему стоило собрать эти цветы, с которыми поступили так бесцеремонно! - Ох, слава богу, избавилась от них! - сказала миссис Варден. - Мне сразу легче стало. - И действительно, она заметно оживилась. Джо вслух выразил удовольствие по этому поводу. Он все время старался показать, что его ничуть не интересует вопрос, где Долли. - Все вы там, в Чигуэлле, - ужасные люди, мистер Джозеф, - начала миссис Варден. - Напрасно вы так думаете, мэм, - возразил Джо. - Да, да, вы самые жестокие и отчаянные люди на всем свете - продолжала миссис Варден, закусив удила. - Не понимаю, как ваш отец может так поступать! Ведь он сам бы1 женат. То, что это - его хлеб, ничуть его не оправдывает. Я готова была бы уплатить в двадцать раз больше чем тратит Варден, только бы он приезжал домов в таком виде, как подобает порядочному и трезвому мужу. По-моему, нет ничего противнее и возмутительнее вина. - Полно тебе, Марта, милая, - весело заметил слесарь. Давайте-ка пить чай и не поминать о пьяных. Их нет, и Джо такой разговор, наверное, неприятен. В этот критический момент появилась мисс Миггс с гренками. - Не сомневаюсь, что он неприятен мистеру Джозефу, да и тебе тоже, Варден, - не унималась миссис Варден. - Однако я ни на кого не намекаю, - тут Миггс кашлянула, - что бы я ни думала про себя. - Миггс выразительно фыркнула. - Тебе никогда не понять, Варден, а мистер Уиллет по молодости лет - уж вы меня извините, сэр, - тем более не может понять, как страдает женщина, ожидая дома пьянствующего мужа. Если вы мне не верите - а я знаю, что не верите! - спросите у Миггс, она часто, слишком часто, видит это... Спросите у нее. - Ах, как ей было худо той ночью! Как худо, сэр! воскликнула Миггс. - Если бы не ваша ангельская кротость, мэм, вы, наверное, не перенесли бы этого. Уверена, что не перенесли бы. - Ты кощунствуешь, Миггс, - сказала миссис Варден. - Прошу прощения, мэм, - визгливо возразила Миггс, - я этого не хотела, и, смею сказать, это не в моем характере, хоть я и простая служанка. - Напрасно ты возражаешь, - продолжала ее госпожа, с достоинством поглядывая вокруг. - Как смеешь ты сравнивать с ангелами грешных людей? Меня, бедную грешницу? Что такое все мы, смертные? - Тут миссис Варден украдкой погляделась в зеркало и поправила ленту на чепчике. - Черви, ползающие во прахе. - У меня и в мыслях не было обидеть вас, - сказала Миггс с тайной уверенностью, что ее комплимент возымел свое действие. И, по обыкновению все повышая голос, продолжала: - Не думала я, что вы так истолкуете мои слова. Уж поверьте, я знаю свое ничтожество и презираю и ненавижу себя и всех ближних, как следует истинной христианке. - Будь любезна, поднимись наверх, - с величественным видом приказала миссис Варден, - посмотри, оделась ли, наконец, Долли, и скажи ей, что заказанный для нее портшез будет здесь через минуту. Если она заставит себя ждать, я его тотчас же отошлю... Я вижу, ты не пьешь чаю, Варден, и вы тоже, мистер Джозеф. Это меня очень огорчает, но, разумеется, глупо было ожидать, что вам приятна семейная обстановка и общество женщин. Местоимение, употребленное во множественном числе, показывало, что это язвительное замечание относится к обоим мужчинам, а между тем оба его вовсе не заслуживали, ибо слесарь уписывал завтрак весьма добросовестно, пока жена не испортила ему аппетит, а Джо общество обитательниц этого дома (во всяком случае некоторых из них) доставляло радость, с какой ничто не могло сравниться. Но Джо не успел ничего сказать в свою защиту, так как в эту минуту в комнату влетела Долли, и он онемел от восторга. Никогда еще Долли не была так хороша, как сейчас, когда появилась во всем блеске и очаровании своей юности. Очарование еще во сто раз увеличивал ее наряд, который чрезвычайно шел к ней, и тысяча уловок невинного кокетства, которые ни одна женщина не умела с большей грацией пускать в ход. Долли вся сияла в радостном ожидании предстоящего бала. Проклятый бал! Невозможно передать, как Джо ненавидел этот бал и всех, кто будет там окружать Долли! И она почти не смотрела на него - да, едва удостоила взглядом! А когда увидела в открытую дверь, что в мастерскую внесли портшез, захлопала в ладоши - видно, очень уж торопилась уйти. Джо подставил ей плечо - это было все-таки некоторым утешением! - и помог усесться. Каково было видеть Долли в портшезе, ее глаза, сиявшие ярче алмазов, ее ручку - несомненно самую красивую ручку на свете, - свесившуюся через опущенное окно, и мизинец, приподнятый так задорно, словно он удивлялся, почему Джо не схватит и не поцелует его! Каково было знать, что скромные подснежники, которые так украсили бы ее изящный корсаж, валяются где-то за окном, и видеть физиономию Миггс, на которой словно написано, что уж ей-то, Миггс, известно, какими средствами достигается все это очарование, известна тайна каждого шнурка, каждой булавки, крючка и петельки: все это даже наполовину не то, чем кажется, и она, Миггс, если бы постаралась, могла бы выглядеть ничуть не хуже этой девчонки! Каково было услышать восхитительный легкий крик Долли, когда портшез был поднят на шестах, увидеть в последний раз (мимолетное, но незабываемое зрелище!) ее смеющееся счастливое личико! Какое мученье и вместе с тем - какое блаженство! Даже в носильщиках, которые унесли Долли на улицу, Джо готов был видеть счастливых соперников. Казалось невероятным, что за столь короткое время в комнате все может так перемениться, как переменилось в столовой, куда они, проводив Долли, вернулись допивать чай. Здесь стало так пусто и уныло! До чего же глупо, бессмысленно сидеть здесь, когда она танцует на балу, а вокруг нее уйма поклонников, и все увиваются за ней, обожают ее, все от нее без ума и хотят жениться на ней! А ты сиди тут и томись от скуки, да еще вдобавок Миггс торчит перед глазами все время. Если сравнить ее с Долли, то существование этой особы, самый факт ее рождения на свет кажется какой-то непостижимой насмешкой судьбы. Конечно, в таком настроении поддерживать разговор было немыслимо, и Джо молча помешивал ложечкой свой чай, размышляя о всех достоинствах дочки слесаря. Варден тоже притих. Зато его супруга, как только заметила мрачное настроение обоих, стала весела и разговорчива - такова была особенность ее довольно непостоянного нрава. - Должно быть, у меня очень жизнерадостный характер, если я еще могу, несмотря ни на что, сохранять хорошее расположение духа, - объявила она, улыбаясь. Понять не могу, как мне это удается. - Ах, мэм, - вздохнула Миггс. - Извините, что я вмешиваюсь, но я все-таки скажу: на свете мало таких женщин, как вы. - Убери со стола, Миггс, - сказала миссис Варден, вставая. - Убери все, пожалуйста, а я пойду к себе. Чувствую, что я здесь только мешаю, и хочу, чтобы все веселились без стеснения, так что мне лучше уйти. - Нет, нет, Марта, не уходи! - воскликнул слесарь. - Право, нам будет очень жаль, если ты уйдешь. Не так ли, Джо? Джо встрепенулся и сказал: - Ну, конечно. - Спасибо, Варден, друг мой, - возразила супруга. Но я лучше знаю твои вкусы. Табак и пиво или водка тебе гораздо приятнее моего общества. Где мне с ними соперничать! Так что, дорогой мой, я уж лучше пойду к себе наверх и посижу у окна. До свиданья, мистер Джозеф, очень рада была повидать вас, сожалею только, что не смогла угостить вас чем-нибудь, что вам больше по вкусу. Кланяйтесь вашему отцу и передайте ему, пожалуйста, что, если он когда-нибудь заглянет к нам, у меня будет с ним серьезный разговор. Прощайте! Все это было сказано самым любезным тоном, после чего достойная дама, сделав реверанс, полный величавой снисходительности, удалилась. И этого-то дня Джо с таким волнением ожидал много недель, для этого он так усердно собирал цветы и составлял букет, принарядился, лихо заломил набекрень шляпу! Не удалось ему осуществить твердое решение, которое он принимал уже в сотый раз, - объясниться с Долли, сказать ей, как он любит ее! А вместо этого он видел ее одну минуту, только одну минуту, когда она уезжала на бал, сияя от радости, и с ним тут обошлись, как с обыкновенным пьяницей, которому только бы посидеть за трубкой да нахлестаться пива или водки! Простившись со своим другом Варденом, Джо поспешил в "Черный Лев", где оставил лошадь, и скоро пустился в обратный путь. По дороге домой он, как и множество других Джо до и после него, твердил себе, что всем его надеждам конец, и то, о чем он мечтал, невозможно, несбыточно, что она его не любит, и, значит, жизнь разбита навсегда, ему остается только пойти в матросы или в солдаты и подставить лоб под пулю какого-нибудь услужливого врага. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ В таком унылом настроении Джо Уиллет медленно трусил на своей кобыле, представляя себе, как дочка слесаря танцует бесконечные контрдансы и напропалую кокетничает с незнакомыми развязными кавалерами (мысль эта была просто нестерпима), как вдруг он услышал за собой стук копыт и, оглянувшись, увидел джентльмена, скакавшего галопом на прекрасной лошади. Проезжая мимо, всадник на миг придержал лошадь и окликнул Джо. Джо пришпорил свою серую кобылу и тотчас поравнялся с ним. - Я так и подумал, что это вы, сэр, - сказал он, приподняв шляпу. - Какой прекрасный вечер! Я очень рад, что вы уже выезжаете из дому. Джентльмен с улыбкой кивнул головой. - Как провели этот счастливый день, Джо? Она все так же мила? Ну, ну, не краснейте, дружище! - Разве я покраснел? Если да, мистер Эдвард, так это от стыда, что я был так глуп и питал какие-то надежды. Она для меня недосягаема, как небо. - Ну, значит, не так уж недосягаема! - шутливо возразил Эдвард. - 3х! - Джо вздохнул. - Хорошо вам говорить, сэр. Когда душа покойна, легко шутки шутить... Нет, я уже ни на что не надеюсь... Вы заедете к нам, сэр? - Да, я еще недостаточно окреп, чтобы ехать дальше. Думаю переночевать у вас, а рано утром по холодку поеду домой. - Если вы не особенно торопитесь, сэр, - сказал Джо, помолчав, - и если вам не скучно плестись так же медленно, как я на моей несчастной кляче, - то я с удовольствием доеду с вами до Уоррена и постерегу вашу лошадь, пока вы сходите в дом. Тогда вам не нужно будет идти пешком от нас туда и обратно. Времени у меня достаточно, я выехал из Лондона раньше, чем рассчитывал. - Да и я не спешу, - отозвался Эдвард. - Если я пустил лошадь вскачь, так это, вероятно, в такт своим мыслям: они несутся как ураган. Едемте вместе, Джо, нам обоим будет гораздо веселее. Только не вешайте носа, Джо, не вешайте носа! Смело атакуйте дочку слесаря, и вы ее победите, ручаюсь вам. Джо покачал головой. Однако в тоне и словах Эдварда было столько жизнерадостной уверенности, что они подбодрили не только Джо, но, видимо, и серую кобылу, - в приливе энергии она сразу перешла на легкую рысцу, состязаясь с лошадью Честера, и, кажется, даже воображала, что делает это весьма успешно. Был прекрасный погожий вечер, и только что взошедший молодой месяц вместе со светом разливал вокруг ту мирную тишину и покой, которые составляют главное очарование вечерней поры. Длинные тени деревьев, зыбкие, как отражения в воде, ложились на тропу, по которой ехали путники, и легкий ветерок веял еще тише, словно баюкая задремавшую природу. Молодые люди все реже перекидывались словами, потом, наконец, и совсем примолкли и ехали рядом, наслаждаясь тишиной. - Смотрите-ка, "Майское Древо" сегодня сияет огнями, - заметил Эдвард, когда они ехали уже по аллее, откуда сквозь обнаженные деревья видна была гостиница. - Да, сэр. Огней сегодня больше обычного, - подтвердил Джо, поднявшись на стременах, чтобы лучше видеть. - Свет горит в большой комнате наверху, а в нашей лучшей спальне топится камин. Не понимаю, для кого все это? - Наверно, какой-нибудь запоздалый путешественник по дороге в Лондон остался здесь ночевать, напуганный рассказами о моем приятеле-бандите, - сказал Эдвард. - Должно быть, человек он знатный, если отец отвел ему лучшие комнаты. И ведь занял вашу кровать, сэр! - Пустяки, Джо, мне все равно где ночевать. Ого, бьет девять! Едем скорее! Они поскакали вперед со всей быстротой, на какую способна была лошадь Джо, и скоро остановились в той самой рощице, куда Джо утром заезжал по пути в Лондон. Эдвард спешился, бросил ему поводья и бесшумными быстрыми шагами пошел к дому. У боковой калитки его дожидалась служанка и тотчас впустила в парк. Эдвард прошел по дорожке к террасе и стрелой, взлетев по широким ступеням, вошел в старинный мрачный зал, стены которого были увешаны ржавыми доспехами, оленьими рогами, охотничьим оружием и другими украшениями в таком же роде. Здесь молодой человек постоял недолго: в ту минуту, когда он оглянулся, ища глазами свою провожатую и удивляясь тому, что она не вошла сюда вместе с ним, в зал вбежала красивая девушка, и ее черноволосая головка мигом прильнула к его груди. Но тут чья-то тяжелая рука внезапно легла на ее плечо, а Эдвард был отброшен в сторону: между ними стоял мистер Хардейл. Не снимая шляпы и одной рукой обняв племянницу, он сурово смотрел на Эдварда и хлыстом указывал ему на дверь. Эдвард выпрямился и смело встретил Его взгляд. - Хорошо же вы поступаете, сэр, нечего сказать! Подкупаете моих слуг и непрошенный, тайком, как вор, приходите в дом, - произнес мистер Хардейл. - Уходите, сэр, и никогда больше не появляйтесь здесь! - Присутствие мисс Хардейл и ваше родство с ней мешают мне ответить, как должно, на ваши оскорбления, - сказал Эдвард. - Если вы человек порядочный, не злоупотребляйте этим. Вы сами вынудили меня так поступать. Вина не моя, а ваша. - Нет, сэр, недостойно порядочного человека, неблагородно и бесчестно - добиваться любви слабой, доверчивой девушки тайно от ее опекуна и защитника. Хорошие, должно быть, у вас намерения, если вы боитесь встречаться с нею при свете дня и являетесь сюда ночью! Больше я ничего не скажу. Уходите немедленно и помните, что мой дом для вас закрыт навсегда. - Так же бесчестно, и неблагородно, и недостойно порядочного человека брать на себя роль шпиона, - отпарировал Эдуард. - Ваши обвинения я отвергаю со всем презрением, какого они заслуживают. - Ваш посредник ждет вас у калитки, через которую вы вошли, - сказал мистер Хардейл уже спокойнее. Вы ошибаетесь, я ни за кем не шпионил. Я случайно увидел, как вы вошли в сад, и последовал за вами. Если бы вы не летели так и задержались бы хоть на секунду в саду, вы бы слышали, как я постучал в дверь раньше, чем войти. А теперь уходите. Ваше присутствие оскорбительно для меня и расстраивает мою племянницу. Говоря это, мистер Хардейл снова обнял за талию испуганную и плачущую девушку и крепче прижал ее к себе. В этом жесте чувствовалась нежность и жалость к ней, хотя лицо его сохраняло обычную суровость. - Мистер Хардейл, - сказал Эдуард" - все мои помыслы и надежды связаны с той, кого вы сейчас обнимаете. За одну минуту счастья для нее я с радостью отдал бы жизнь. Этот дом - шкатулка, в которую заперта драгоценная жемчужина, единственное сокровище, которым я дорожу в жизни. Ваша племянница и я дали друг другу слово. Чем же я заслужил ваше неуважение и те резкости, которые выслушал сейчас? Что я сделал? - Вы сделали то, с чем сейчас надо покончить, - отвечал мистер Хардейл. - Завязали отношения, которые во что бы то ни стало необходимо порвать. Я сказал необходимо, и вы запомните это. Я не допущу никаких уз между вами. Я знать не желаю вас и весь ваш род, бессердечный, лживый и лицемерный. - Сильно сказано, - с гневным презрением бросил Эдвард. - Сказано не на ветер, а решительно и обдуманно, был ответ. - Вы в этом скоро убедитесь. Так что отнеситесь к моим словам серьезно. - Запомните же и вы мои слова, - сказал Эдвард. Действовать тайком, хитрить и скрываться нам с Эммой вовсе не хотелось, это чуждо нам и противно гораздо более, чем вам, сэр. Но нас к этому вынудила ваша холодная суровость, которая леденит все живое вокруг, превращает все добрые чувства к вам - в страх, почтение - в трепет. Нет, сэр, я не лжец, не лицемер, не бессердечный человек. Это вы, видно, таковы, если позволили себе оскорблять меня такими несправедливыми, незаслуженными обвинениями после того, как я предупредил вас, что ваши оскорбления останутся безнаказанными. Вам не удастся разлучить нас. Я не откажусь от Эммы! Я твердо надеюсь на ее верность, на ее чувство чести и не боюсь вашего влияния на нее. Я ухожу, зная, что вы никогда не сможете поколебать ее доверия ко мне, и огорчает меня только то, что я не могу оставить ее на чьем-нибудь более бережном и нежном попечении. Эдвард прижал к губам холодную руку Эммы и вышел, в последний раз смело выдержав пристальный взгляд мистера Хардейла. Садясь на лошадь, он в нескольких словах объяснил Джо, что случилось, и угнетенное настроение Джо после этого еще усилилось. В дороге они не обменялись ни словом, и оба приехали в "Майское Древо" в тяжком унынии. Старый Джон увидел их, выглянув из-за красной занавески, когда они подскакали к дому и стали звать Хью. Он тотчас вышел встретить Эдварда и, поддерживая ему стремя, с важностью сказал: - Он уже изволил улечься. В самой лучшей нашей кровати. Вот это настоящий джентльмен! Я не видывал на своем веку человека приятнее и любезнее. - О ком это вы, Уиллет? - рассеянно спросил Эдвард, соскочив с лошади. - О вашем почтенном батюшке, сэр, о вашем достойнейшем, благородном отце. - Что такое он говорит? - Эдвард с недоумением и тревогой посмотрел на Джо. - Что ты сказал, отец? - спросил Джо. - Ты же видишь, мистер Эдвард не понял. - Неужто вы этого не знали, сэр? - Джон от удивления и глаза вытаращил. - Странно! Да ведь он здесь с самого полудня, и у них с мистером Хардейлом был долгий разговор - мистер Хардейл уехал не больше как час назад. - Мой отец, Уиллет? Вы не ошибаетесь? - Что вы, сэр, он сам мне это сказал. Красивый, статный джентльмен в зеленом кафтане с золотым шитьем. Он ночует в вашей комнате наверху. Вы можете к нему пройти, сэр. - Джон вышел на дорогу и посмотрел на верхнее окно. - В комнате еще горят свечи. Эдвард тоже посмотрел на окно и, торопливо пробор мотав, что он совсем забыл... что ночевать здесь не может, так как ему необходимо немедленно ехать в Лондон, снова вскочил на лошадь и ускакал, а Уиллеты, отец и сын, долго еще стояли и в немом удивлении смотрели друг на друга. ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ На другой день около полудня вчерашний гость Джона Уиллета сидел уже за завтраком у себя дома, окруженный комфортом, так неизмеримо превосходившим все удобства в гостинице "Майское Древо", что всякое сравнение было бы далеко не в пользу этого почтенного заведения. Мистер Честер завтракал в большой комнате за прекрасно сервированным столом, весьма удобно расположившись под окном, на широком старомодном сидения, которое было шире многих нынешних диванов и устлано подушками, так что могло сойти за роскошную тахту. Сэр Джон сменил костюм для верховой езды на красивый халат, а сапоги - на домашние туфли и приложил все старания к тому, чтобы устранить погрешности в туалете, который ему сегодня утром пришлось совершить без несессера и всяких туалетных принадлежностей. Постепенно он забыл о неудобствах довольно плохо проведенной ночи и раннего возвращения в Лондон и сейчас был в самом мирном и приятном расположении духа. Окружавшая его обстановка весьма этому благоприятствовала: разнеживающее влияние позднего завтрака и усыпительное чтение газет, а в доме и за его стенами отрадная тишина, которая царит в этом квартале даже и в наши дни, хотя сейчас он стал уже более людным и деловым, чем в те давние времена. И теперь еще в Тэмпле* приятнее, чем во многих других уголках Лондона, погреться в знойный летний день на солнышке или отдохнуть в тени. Его дворы полны сонного оцепенения, его деревья и сады располагают к задумчивой лени. Проходя его узкими улицами и площадями, слышишь эхо своих шагов по звонким камням мостовой, и те, кто попадает сюда с шумной Флит-стрит или Стрэнда, словно читают над его воротами надпись: "Кто входит сюда, оставляет шум позади". Здесь и до сих пор на красивой Площади Фонтанов слышен плеск и журчанье воды, здесь есть еще такие углы и закоулки, где скрывающиеся от кредиторов студенты, поглядывая вниз со своих пыльных чердаков, видят, как в тени высоких домов по временам бродит заблудившийся солнечный луч, которому редко случается осветить случайно попавшего сюда прохожего. В Тэмпле до сих пор еще жив прежний монашеский и церковный дух, которого не потревожили даже появившиеся здесь в изобилии судебные учреждения, не смогли изгнать даже конторы адвокатов. Летом гуляющие утоляют жажду водой фонтанов. И, кажется, что ни в одном горном ключе нет такой холодной, прозрачной, сверкающей на солнце воды; глядя, как она льется из переполненных кувшинов на горячую землю, и вдыхая ее свежесть, люди грустно смотрят в сторону Темзы и, думая о купанье, о прогулках и катанье на лодках, уныло бредут дальше. Комната, где в блаженном безделье проводил утро мистер Честер, находилась в одном из красивых домов, сдававшихся внаймы. С фасада их осеняли вековые деревья, а задние стены выходили на Сады Тэмпла. Мистер Честер то просматривал газету, которую он уже сто раз откладывал в сторону, то ковырял вилкой остатки еды на тарелке, то принимался орудовать золотой зубочисткой, лениво блуждая глазами по комнате или глядя в окно на аккуратно расчищенные дорожки парка, по которым уже бродили немногочисленные гуляющие. На одной скамейке влюбленная пара сперва ссорилась, потом мирилась, на другой сидела темноглазая молодая няня, которая уделяла слонявшимся здесь студентам гораздо больше внимания, чем своему питомцу; рядом старая дева с болонкой на цепочке искоса, с гневным презрением взирала на эти чудовищные неприличия, а с другой стороны старый сморщенный джентльмен украдкой любовался темноглазой нянюшкой и презрительно посматривал на старую деву, мысленно спрашивая у нее, почему она не хочет понять, что молодость ее позади. Вдали от этой группы, у реки медленно прохаживались парами люди деловые, занятые серьезным разговором. И там на скамье одиноко сидел молодой человек, видимо весь поглощенный своими мыслями. - Нэд удивительно терпелив! - промолвил вслух наблюдавший за ним мистер Честер. Он поставил на стол чашку и снова принялся усердно ковырять в зубах золотой зубочисткой. - Необыкновенно терпелив! Когда я начал одеваться, он уже сидел там, и с тех пор, кажется, даже позы не переменил. Вот чудак! В эту минуту молодой человек встал и быстро зашагал к дому. - Право, можно подумать, будто он меня услышал, сказал мистер Честер и, зевая, взял со стола газету. Милый Нэд! Дверь отворилась, вошел Эдвард. Отец ласково улыбнулся ему и сделал приветственный жест. - Вы не заняты, сэр? Можете уделить мне несколько минут для разговора? - спросил Эдвард. - Разумеется, Нэд, ты же знаешь, я никогда не бываю занят. Ты завтракал? - Да, три часа назад. - Вот ранняя пташка! - воскликнул мистер Честер, с томной улыбкой глядя на сына поверх зубочистки. - Я плохо спал эту ночь и потому встал чуть свет, сказал Эдвард, - придвинув стул к столу и садясь. - Вы конечно, знаете, сэр, что мне не давало уснуть. И об этом-то я и хочу говорить с вами. - Да, да, мой мальчик, прошу тебя, говори совершенно откровенно. Но только, пожалуйста, Нэд, без скучных банальностей - ты же знаешь, я их не выношу. - Я буду говорить коротко и прямо... - Не ручайся за себя, дружок, ты, конечно, этого не сможешь, -отозвался мистер Честер, закидывая ногу за ногу. - Так что ты хочешь сказать? - А только то, - ответил его сын в сильном волнении, что мне известно, где вы были вчера вечером, сам там был. Знаю, с кем вы виделись и для чего. - Неужели? - воскликнул мистер Честер. - Ну, вот и отлично. Это избавит нас от длинных и утомительных объяснений. Так ты был там, в этом самом доме? Почему же ты не поднялся ко мне? Я был бы очень рад. - Я решил, что за ночь обдумаю все и лучше поговорить утром, когда оба мы поостынем, - сказал Эдвард. - Видит бог, я и вчера достаточно там остыл, - возразил его отец. - Что за мерзкая гостиница! По адской выдумке того, кто ее строил, это не дом, а какой-то ветроуловитель, и холодище там, как на улице. Ты помнишь, наверно, какой резкий восточный ветер дул месяца полтора назад? Так вот, клянусь честью, этот самый ветер до сих пор еще бушует в старом "Майском Древе", хотя на дворе полное затишье. Ну, что же ты хочешь мне сказать, дружок? - Я хочу вам сказать - и, видит бог, говорю это совершенно серьезно, - что по вашей милости я глубоко несчастен. Угодно вам выслушать меня внимательно? - Дорогой мой, я готов слушать тебя с терпением святых подвижников, - сказал мистер Честер. - Передай мне, пожалуйста, молоко. - Вчера вечером я виделся с мисс Хардейл, - начал Эдвард, пододвинув отцу молочник. - И при ней ее дядя выгнал меня из дома. Это было сразу после вашей встречи с ним и, конечно, вызвано вашей беседой. Да, он самым оскорбительным образом выгнал меня, и я уверен, что это - ваша вина. - Ну, уж извини, Нэд, за его поведение, я, ей-богу, не отвечаю! Он - хам, неотесанный чурбан, попросту грубое животное, у него ни капли светского такта, который необходим в жизни... Смотри-ка, в молоке муха! Кажется, первая в этом году. Эдвард встал и заходил по комнате, а его родитель продолжал невозмутимо пить чай. - Отец, - сказал, наконец, молодой человек, останавливаясь перед ним, - поймите, такими вещами не шутят. Не будем обманывать друг друга и обманывать себя. Я намерен говорить с вами, как мужчина, говорить начистоту, так не мешайте же мне, не отталкивайте меня этим обидным равнодушием. - Равнодушен ли я, предоставляю тебе самому решить, дружок! - возразил мистер Честер. - Скакать по грязи двадцать пять или тридцать миль, потом обед в "Майском Древе", разговор с Хардейлом, скажу без хвастовства, сильно напоминавший встречу Валентина и Орсона*, ночевка на постоялом дворе, общение с его хозяином и компанией идиотов и кентавров! Что же заставило меня добровольно вытерпеть все эти мучения? Равнодушие? Или сильнейшая тревога за тебя, отцовская привязанность и все такое? Суди сам. - Я хочу, чтобы вы поняли, в какое ужасное положение вы меня ставите, - сказал Эдвард. - Любить мисс Хардейл так, как я ее люблю, и... -Дорогой мой, ты вовсе ее не любишь, - перебил его отец, снисходительно усмехнувшись. - Ты говоришь о вещах, в которых ничего не понимаешь. Какая там любовь? Никакой любви нет, поверь мне, ее люди выдумали. Ты же разумный человек, у тебя много здравого смысла Нэд, как ты можешь носиться с такими глупостями?! Право, ты меня удивляешь - никак я этого от тебя не ожидал. - Повторяю вам, я ее люблю, - сказал Эдварда резко. - Вы вмешались, чтобы нас разлучить, и отчасти этого добились, как я вам уже сказал. Могу я надеяться, что вы в конце концов примиритесь с нашим браком, или вы твердо и окончательно решили сделать все, что можете, чтобы разлучить нас? - Милый Нэд, - мистер Честер понюхал табаку и придвинул табакерку сыну, - мои намерения именно таковы. - С тех пор как я узнал и оценил Эмму, время для меня летело незаметно. Я жил как во сне и никогда не задумывался о своем положении, - сказал Эдвард. - Каково оно? Я с детства приучен к роскоши и праздности, меня воспитывали, как богатого наследника с самыми блестящими видами на будущее. Чуть не с колыбели мне внушали, что я богат и что те способы, которыми люди обычно прокладывают себе дорогу в жизни, мне вовсе не понадобятся и недостойны моего внимания. Я получил, как говорится, широкое образование, а в результате ни к чему не годен. И вот теперь я всецело завишу от вас и надеяться могу только на ваши милости. А между тем в важном вопросе о моем будущем мы с вами расходимся и, видимо, никогда не сойдемся. Я всегда чувствовал инстинктивное отвращение к тем людям, перед которыми, по-вашему, постоянно должен был заискивать, и к тем корыстным целям, которые в ваших глазах оправдывают такое поведение. То, что мы с вами до сих пор никогда не говорили откровенно и прямо, - не моя вина. И если сейчас моя прямота кажется вам чересчур резкой поверьте, отец, я говорю с вами так в надежде, что после этого в наших отношениях будет больше искренности, взаимного доверия и нежности. - Я глубоко тронут, мой мальчик, - сказал, улыбаясь, мистер Честер. - Продолжай же, пожалуйста, но помни свое обещание. Говоришь ты очень серьезно, искренне и чистосердечно, но я с огорчением замечаю в твоих мыслях некоторую - правда, очень слабую - прозаичность... - Извините, сэр... - Нет, это ты меня извини, Нэд, но ты же знаешь, я не способен долго сосредоточивать мысли на одном и том же. Если ты сразу перейдешь к сути дела, я сам уже соображу все остальное и сделаю выводы. Пожалуйста, пододвинь мне опять молочник. Когда я долго слушаю кого-нибудь, я всегда прихожу в нервное состояние... - Хорошо, я буду краток, - сказал Эдвард. - Так вот - я больше не могу мириться с моей полной зависимостью даже от вас, сэр. Времени потеряно много, всякие возможности упущены, но я еще молод и могу все наверстать. Дайте мне возможность посвятить все свои силы и способности какому-нибудь достойному делу. Я хочу попытаться проложить себе дорогу в жизни. В течение любого времени, какое вы назначите, - ну, скажем, в течение пяти лет, хорошо? - я обещаю ничего не предпринимать без вашего согласия в том деле, из-за которого между нами возник разлад. Все это время я буду так усердно и терпеливо, как только смогу, стараться прочно стать на ноги, чтобы не быть для вас обузой - я ведь вижу, вы этого боитесь, - когда женюсь на девушке, чье богатство - лишь ее красота и добродетели. Вы согласны, сэр? Когда пройдет назначенный срок, мы с вами вернемся к этому вопросу. А до тех пор не будем его поднимать - разве что вы сами этого захотите. - Нэд, голубчик, - мистер Честер, тем временем рассеянно просматривавший газету, отложил ее и уселся поудобнее, - думаю, тебе известно, как я ненавижу так называемые семейные дела, - пусть себе ими занимаются плебеи в рождественские вечера, а людям нашего круга это никак не пристало. Но я вижу, что все твои планы основаны на заблуждении - на глубочайшей ошибке, Нэд! - так что делать нечего, придется мне побороть свое отвращение к таким разговорам. Я отвечу тебе совершенно прямо и откровенно. Но сперва, будь любезен, закрой дверь. Когда Эдвард исполнил его просьбу, мистер Честер, подрезая ногти изящным ножичком, который достал из кармана, продолжал: - Своим хорошим происхождением, Нэд, ты обязан только мне - твоя мать, конечно, была очаровательная женщина и почти разбила мне сердце, когда так безвременно покинула меня и перешла в лучший мир, но знатным происхождением она похвастать не могла. - Во всяком случае, ее отец был видный адвокат, - вставил Эдуард. - Совершенно верно. Он занимал видное место в адвокатуре, был очень известен и богат, но происхождения был самого низкого - я всегда закрывал глаза на это и упорно старался забыть тот факт, что отец его, к сожалению, торговал свининой, а одно время даже телячьими ножками и колбасой. Твой дед хотел выдать дочь за человека знатного рода. Что ж, его заветное желание сбылось. А я был младшим сыном младшего в роде - и вот женился на ней. Каждый, из нас имел свою цель и получал то, чего желал: твоя мать - доступ в самое избранное, аристократическое общество, а я - большое состояние, которое при моих вкусах было мне крайне необходимо, абсолютно необходимо, смею тебя уверить! В настоящее время это богатство, мой друг, отошло в область преданий. Оно исчезло, растаяло вот уже... Сколько тебе лет, Нэд, я все забываю? - Двадцать семь, сэр. - Неужели? Уже двадцать семь? - воскликнул мистер Честер, поднимая брови с удивленным видом. - Ну, так значит, насколько мне помнится, от приданого твоей матери не осталось ни следа еще лет восемнадцать - девятнадцать тому назад. Тогда-то мне пришлось перебраться в эту квартиру, где была раньше контора твоего деда адвоката. Она досталась мне в наследство от этого почтенного старца. И вот с тех пор я живу здесь на небольшую ренту и за счет своей былой репутации богача. - Вы шутите, сэр! - сказал Эдуард. - Ничуть, - возразил его отец все с тем же ясным спокойствием. - Всякие семейные вопросы - такая скучная материя, что, к сожалению, несовместимы с шутками. По этой-то причине, да еще потому, что они носят деловой характер, я их так не терплю. Ну, остальное тебе известно. Ты сам понимаешь, Нэд, что пока сын еще слишком молод, чтобы быть отцу товарищем, то есть пока ему не минуло года двадцать два-двадцать три, отцу неудобно держать его при себе. Он стесняет отца, отец стесняет его; словом, они мешают друг другу жить. Потому ты воспитывался вне дома и приобрел множество самых разнообразных талантов. Иногда мы проводили вместе неделю-другую, и при этом стесняли друг друга, как только могут стеснять такие близкие родственники. И, наконец, ты вернулся домой - кажется, это было года четыре назад, у меня плохая память на числа, но, если я ошибся, ты меня поправишь. И я тебе честно признаюсь, мой мальчик, что, если бы ты оказался слишком назойливым и недостаточно хорошо воспитанным, я отослал бы тебя куда-нибудь подальше, на край света. - От души жалею, что вы этого не сделали, - сказал Эдвард. - Ну, ну, неправда, Нэд, тебе только так кажется, возразил его отец довольно холодно. - Я нашел, что ты юноша красивый, привлекательный, с изящными манерами - и я ввел тебя в свет, где все еще пользуюсь влиянием. Считаю, что тем самым я обеспечил тебе успех в жизни и надеюсь, что в благодарность за это ты тоже сделаешь кое-что для меня. - Не понимаю, к чему вы клоните, сэр. - Понять меня нетрудно, Нэд... Ох, опять в сливки попала муха! Только не вздумай, пожалуйста, вынимать ее, как ту, первую, а то начнет ползать и оставлять везде мокрые следы - смотреть противно! Да, так вот, Нэд, я хочу сказать, что ты должен поступить, как поступил я когда-то: удачно жениться и извлечь как можно больше выгод из этого брака. - Гоняться за деньгами! Продаться! - в негодовании воскликнул Эдвард. - А что же ты хочешь, черт возьми? - возразил мистер Честер. - Все люди гонятся за деньгами, не так ли? Адвокатура и суд, церковь, двор, армия - везде люди ищут денег и успеха и каждый старается в погоне за удачей отпихнуть соперников. Куда ни загляни - на биржу, на церковную кафедру, в конторы, в королевскую приемную, в парламент - кого ты там увидишь, кроме охотников за деньгами и удачей? Он не хочет продаваться, скажите пожалуйста! Да, ты будешь продаваться, Нэд, и кем бы ты ни стал в будущем - виднейшим вельможей при дворе, адвокатом, законодателем, прелатом или купцом - все равно, ты будешь продаваться. А если ты так щепетилен в вопросах нравственности, то утешайся тем, что твоя женитьба на деньгах может сделать несчастной только одну женщину, а другого рода охотники за богатством - ну, как ты думаешь, сколько человек топчут в этой скачке? Сотни на каждом шагу! А может, и тысячи... Эдвард сидел склонив голову на руку, и ничего не отвечал. - Я очень, очень рад тому, что у нас произошел этот разговор, хотя он мало утешителен, - сказал его отец и, встав, стал медленно прохаживаться по комнате. По временам он останавливался, чтобы поглядеться в зеркало, или с видом знатока посмотреть в лорнет на одну из своих картин. - Теперь между нами установилась полная откровенность, а это прекрасно и безусловно необходимо. Право, не понимаю, как ты мог до сих пор так заблуждаться относительно нашего положения и моих планов. Пока я не узнал, что ты увлекся этой девушкой, я был уверен, что между нами существует молчаливое согласие по всем этим вопросам. - Я знал, что у вас бывают денежные затруднения, сэр, - сказал Эдвард, на мгновение подняв голову, но затем снова опустив ее и сидя в прежней позе, - но понятия не имел, что мы нищие, как это можно заключить из ваших слов. Да и не могло это мне прийти в голову, когда меня воспитывали как сына богача, когда я видел, какой образ жизни вы ведете и какое положение занимаете в обществе. - Милое дитя, - только так я могу назвать тебя, потому что ты рассуждаешь, как дитя, - воспитание твое имело определенную цель и вполне окупало себя; оно просто на удивление поддерживало мою репутацию богача и открывало мне широкий кредит. Ну, а мой образ жизни... Я не могу жить иначе, Нэд. Все эти изысканные мелочи, этот комфорт мне просто необходимы. Я к ним привык, я не могу обойтись без них. И хотя я не изменил своего образа жизни, наше положение именно таково, как я сказал, в этом можешь не сомневаться: оно безнадежно. Твой образ жизни тоже стоит далеко не дешево, одни только наши "карманные" расходы пожирают весь наш доход. Вот так обстоит дело. - Но почему же вы до сих пор оставляли меня в неведении? Почему поощряли мою расточительность, на которую мы не имели ни средств, ни права? - Пойми, друг мой, - в тоне мистера Честера было теперь еще больше сочувствия. - Если бы ты не блистал в обществе, как мог бы ты сделать ту выгодную партию, на какую я рассчитываю? А если мы живем не по средствам, так что же... Жить как можно лучше и удовлетворять все свои потребности - законное право каждого человека, и отказываются от этого права разве только какие-нибудь нравственные уроды. Долги у нас, - не буду скрывать, - очень большие, и тебе, как человеку с честью и правилами, следует уплатить их как можно скорее. - Боже мой, каким же негодяем я вел себя, сам того не зная! - пробормотал Эдвард. - Мне добиваться любви Эммы Хардейл! Жаль, что я не умер до встречи с нею - для нее это было бы лучше. - Я с радостью вижу, Нэд, что и тебе сейчас совершенно ясна невозможность этого брака. Разумеется, тебе надо спешно жениться на другой - и ты сам понимаешь, что можешь сделать это хоть завтра, если захочешь. Но, помимо этого, я хотел бы, чтобы ты смотрел на вещи веселее. Да хотя бы с религиозной точки зрения - как ты, истинный протестант из такой доброй протестантской семьи, мог думать о союзе с католичкой, если это не какая-нибудь сказочно богатая наследница? Мы должны крепко держаться нравственных правил, Нэд, - иначе грош нам цена. И даже если бы это препятствие было преодолимо, - есть другое, решающее. Жениться на девушке, отец которой зарезан, как баран! Боже мой, Нэд, ведь это же ужасно! При таких условиях какое может быть уважение к твоему тестю? Сам подумай - человек, которого осматривали присяжные и коронеры*, - какое двусмысленное положение он занимал бы после этого в твоей семье! Все это до того неприлично, что, право, во избежание подобных неприятностей для мужа этой девушки, правительству следовало бы приговорить ее к смертной казни... Ну, я, кажется, тебе надоел своими рассуждениями, ты хотел бы побыть один? Не стесняйся, дружок, я ухожу. Увидимся сегодня вечером, или если не сегодня, то уж непременно завтра утром. Береги себя ради нас обоих, Нэд, ты - моя надежда, моя великая надежда. Да хранит тебя бог! Сказав все это довольно отрывисто и небрежно, мистер Честер поправил перед зеркалом жабо и, напевая, вышел из комнаты. А его сын, настолько занятый своими мыслями, что, казалось, не слышал и не понял этих слов, сидел все так же неподвижно и молча. Прошло с полчаса. Честер-старший, нарядно одетый, уже ушел из дому, а Честер-младший по-прежнему сидел, не шевелясь, подпирая голову руками, словно в каком-то столбняке. ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ В те времена, к которым относится наш рассказ, хоть это времена и сравнительно недавние - улицы Лондона ночью представляли картину настолько непохожую на современную, что, если бы они были зарисованы, мы не узнали бы в них знакомые нам до мелочей места: так сильно они переменились за какие-нибудь пятьдесят с лишним лет. В то время на всех улицах, от самой широкой и людной до самой узенькой и глухой, по ночам было очень темно. Уличные фонари, хотя их фитили аккуратно подправлялись два-три раза за долгую зимнюю ночь, только слабо мерцали, и в поздние часы, когда потухали лампы и свечи в окнах, а фонари эти отбрасывали только узкие полоски тусклого света на тротуар, фасады и подъезды домов оставались в полной темноте. Многие переулки и дворы были погружены в глубокий мрак. Если в кварталах похуже на десятка два домов приходился один подслеповатый фонарь, это считалось уже немалой роскошью. Впрочем, жители этих кварталов частенько не без оснований находили нужным тушить и этот фонарь, как только его зажигали, и ночные сторожа были бессильны им помешать. Таким образом, даже на главных улицах, освещенных ярче других, на каждом шагу встречались темные и опасные закоулки, где вор мог укрыться от погони, и вряд ли кто решился бы искать его там; а так как центральная часть Лондона в те времена была опоясана кольцом полей, зеленых лугов, обширных пустырей и безлюдных дорог, отделявших ее от предместий (которые теперь слились с городом), то грабителям легко было скрыться даже от самых ярых преследователей. Ничуть не удивительно, что при столь благоприятных условиях в самом сердце Лондона на улицах каждую ночь бывали грабежи и разбои, прохожих не только обирали, но нередко тяжело ранили, а то и убивали, и после закрытия лавок люди робкие боялись даже выходить на улицу; если кто в одиночку возвращался около полуночи, то обычно шел не тротуарами, а среди улицы, где легче было избегнуть внезапного нападения укрывавшихся в засаде бродяг и разбойников. Мало кто отваживался в поздний час идти в Кентиш-Таун или Хэмстед и даже в Кенсингтон или Челси* безоружным и без провожатых, и те, кто больше всех храбрился и хвастал своим бесстрашием за ужином в гостях или в трактире, - когда приходило время идти домой за милю с небольшим, предпочитали нанять себе в провожатые факельщика. Улицы Лондона имели тогда и другие особенности, менее неприятные, с которыми люди как-то свыклись. Некоторые лавки (таких было больше всего в восточной части Тэмпл-Бара) еще придерживались старого обычая вывешивать над входом вывеску, и ветреными ночами эти вывески, со скрипом раскачиваясь в своих железных рамах, задавали дикий и унылый концерт, резавший уши тем обитателям квартала, кто уже лежал в постели, но не спал, и тем, кто торопливо пробирался по улицам; длинные ряды наемных портшезов на стоянках загораживали дорогу, и группы носильщиков, по сравнению с коими нынешние кэбмены - самый вежливый и кроткий народ, оглушали прохожих гамом и криками; ночные погребки, возвещавшие о себе лучами света, которые тянулись через тротуар до середины мостовой, и доносившимся снизу глухим гулом голосов, зияли открытыми дверьми, обещая приют и развлечения беспутным мужчинам и женщинам; под каждым навесом и в каждом укрытом местечке факельщики проигрывали свой дневной заработок или, побежденные усталостью, тут же засыпали, роняя факелы, которые с шипеньем гасли на покрытой лужами земле. Ходили тогда по улицам ночные сторожа с палками и фонарями, криками оповещая жителей, который час и какая погода. И, разбуженные этими криками, горожане поворачивались на другой бок, радуясь, что на дворе дождь или снег, ветер или мороз, а они лежат в теплой постели. Одинокий прохожий вздрагивал от испуга, когда над его ухом раздавался крик "эй, посторонись!" и мимо рысью неслись к ближайшей стоянке носильщики с пустым портшезом, который они тащили задом наперед в знак того, что он не занят. Проплывали то и дело частные портшезы с восседавшими в них прекрасными дамами в широчайших фижмах и пышных оборках, а впереди бежали лакеи с факелами (гасильники для факелов до сих пор еще висят у дверей некоторых аристократических особняков), и на минуту улица освещалась, оживала, а затем казалась еще более мрачной и темной. Среди весьма заносчивой лакейской братии в прихожих, где они дожидались своих господ, нередко вспыхивали ссоры, переходившие в потасовку тут же на месте или на улице, и тогда поле битвы усеивалось клочьями париков, сыпавшейся с этих париков пудрой и растерзанными букетами. Обычно ссоры возникали за какой-нибудь азартной игрой - порок этот был весьма распространен во всех слоях общества (в моду его ввели, конечно, представители высшего класса), причем игра в карты и кости в лакейских под лестницей велась так же открыто, как и в гостиных наверху, и порождала здесь столько же зла, разжигая страсти. А в то время как в Вест-Энде разыгрывались такие сцены на раутах, маскарадах и партиях в "кадрил"*, из окрестностей Лондона по направлению к Сити медленно катились с грохотом тяжелые почтовые кареты и не менее тяжелые фургоны; кучер, кондуктор и пассажиры - все были вооружены до зубов, и если карета опаздывала на день-другой, это считалось вполне естественным, ибо она часто подвергалась ограблению разбойниками, которые не боялись нападать и в одиночку на целые обозы, иногда убивали одного-двух пассажиров, иногда сами погибали - смотря по обстоятельствам. Назавтра весть о новом дерзком нападении на дилижанс облетала город и на несколько часов давала пищу для разговоров, а там - публичное шествие к Тайберну* какого-нибудь представительного и одетого по последней моде джентльмена (полупьяного), который с неописуемой изобретательностью и виртуозностью осыпал бранью сопровождавшего его тюремного священника, служило для черни и приятно возбуждающим развлечением и глубоко поучительным примером. Среди опасных субъектов, которые при таких порядках легко укрывались в столице и по ночам рыскали в поисках добычи, был один, которого с невольным ужасом сторонились многие, даже не менее его одичавшие и свирепые разбойники. "Кто он и откуда взялся?" - часто спрашивали люди, но на этот вопрос никто не мог дать ответа. Имя его тоже оставалось неизвестным; он впервые появился в Лондоне с неделю назад, и его не знали ни старые головорезы, чьи излюбленные притоны он бесстрашно посещал, ни "новички". Сыщиком этот человек вряд ли был - он сидел всегда, надвинув широкополую шляпу на глаза, и не обращал внимания ни на что вокруг, ни с кем не заговаривал, не прислушивался к разговорам, ни во что не вмешивался и не смотрел на входивших и выходивших. Но каждую ночь он неизменно появлялся среди бесшабашной компании в одном из ночных кабаков, где сходились отверженные всех сортов и рангов, и просиживал здесь до самого утра. И не только на этих разгульных сборищах он казался призраком и видом своим леденил кровь и отрезвлял людей в разгаре угарного веселья - то же самое было и на улице. Как только стемнеет, он появлялся, всегда один никогда не встречали его в обществе других; он не похож был на праздношатающегося, шел быстро, не останавливаясь, только (как уверяли те, кто встречал его) по временам оглядывался через плечо и затем еще ускорял шаг. В поле, на проселках и больших дорогах, во всех частях Лондона - западной, восточной, северной и южной - везде видели этого человека, скользившего неслышно, как тень. Он всегда куда-то спешил. Встретив кого-нибудь, торопливо, словно крадучись, проходил мимо и, оглянувшись, исчезал в темноте. Это его всегдашнее беспокойство и вечные скитания давали пишу странным слухам и фантастическим предположениям. Его видывали будто бы одновременно в различных местах, настолько отдаленных друг от друга, что люди уже начинали сомневаться, один это человек, или их два, а то и больше. Иные даже склонны были думать, что он перелетает с места на место каким-то сверхъестественным образом. Разбойник из своей засады в канаве видел, как он тенью проносился мимо, бродяга встречал его в темноте на большой дороге, нищий видел, как он, остановившись на мосту, смотрел в воду и потом мчался дальше, а те, кто добывал трупы для анатомов, готовы были поклясться, что он ночует на кладбищах, и утверждали, будто он бродит там среди могил и, увидев людей, исчезает. Часто, когда люди толковали об этом, кто-нибудь, оглянувшись, дергал соседа за рукав, потому что в эту минуту тот, о ком они говорили, появлялся вблизи. В конце концов один из тех, кто промышлял трупами, решился порасспросить таинственного незнакомца, и однажды вечером, когда тот с жадностью пожирал свой скудный ужин (он всегда так набрасывался на еду, точно целый день ничего не ел), этот смельчак подсел к нему. - Ох, и темная же сегодня ночка, верно? - Да, темная. - Темнее, чем вчера, хоть и вчера ни зги было не видать. А не вас ли это я вчера встретил около заставы на Оксфорд-роуд? - Может, и меня. Не знаю. - Ну, ну, дружище! - воскликнул гробокопатель, которого товарищи поощряли взглядами, и хлопнул его по плечу. - Развяжите язык! В такой славной компании надо быть разговорчивее и вести себя по-джентльменски. А то про вас и так уже поговаривают, будто вы продали душу черту... и мало ли что еще болтают. - А разве все мы здесь не продали душу черту? - ответил незнакомец, поднимая глаза. - Было бы меньше охотников, так черт, быть может, платил бы дороже... - Да-а... Вы-то, видно, на этой сделке не разжились! - заметил его собеседник, глядя на изможденное, грязное лицо и рваные лохмотья. - Ну, да что поделаешь! Развеселитесь, приятель! Затянем-ка хорошую песню... - Пойте сами, коли вам охота, - отрезал незнакомец, грубо оттолкнув его. - А меня оставьте в покое, если вы человек благоразумный. Я ношу с собой оружие, которое легко может выстрелить, - такие случаи уже бывали, и те, кто, не зная этого, задевают меня, рискуют головой. - Это как же понимать? Вы мне грозите? - Да, - ответил незнакомец, вставая и свирепо озираясь кругом, как человек, который ожидает нападения со всех сторон. Его тон, манеры, выражение лица - все говорило, что он человек бешеного нрава, дошедший до крайности, и это отпугнуло и сразу укротило буйную компанию. Эффект был такой же, как в тот памятный вечер в "Майском Древе", хотя там и люди и обстановка были другие. - Я - вашего поля ягода и жизнь веду такую же, как вы все, - сурово сказал незнакомец после недолгого молчания. - Скрываюсь, как и другие, и, если нас здесь застигнут, поведу себя, может, не хуже самых смелых из вас. А раз я хочу, чтобы меня оставили в покое, так и оставьте меня в покое. Иначе, - тут он отвратительно выругался, - вам солоно придется, хотя бы вас было двадцать против меня одного. Глухой ропот, вызванный страхом не то перед этим человеком, не то перед окружавшей его тайной, а может быть, даже искренним убеждением некоторых из этой компании, что неудобно и невыгодно проявлять такое назойливое любопытство к личным делам джентльмена, если он находит нужным их скрывать, предостерег зачинщика этого разговора, что спорить больше не следует. И несколько минут спустя странный незнакомец улегся спать на скамье, а когда другие снова о нем вспомнили, оказалось, что его уже и след простыл. На другой день, как только смерклось, он снова стал бродить по улицам; несколько раз подходил к дому слесаря Вардена, но вся семья была в отсутствии, и на двери висел замок. В этот вечер незнакомец прошел через Лондонский мост в Саутуорк. В то время, как он брел по одной из боковых уличек, какая-то женщина с корзинной в руке свернула туда же из-за другого угла. Заметив ее он тотчас укрылся в первой подворотне, подождал, пока она прошла, затем крадучись выскользнул из своего убежища и последовал за ней. Женщина, делая покупки, зашла в одну лавку, в другую. И куда бы она ни заходила, незнакомец кружил поодаль, подстерегая ее, как злой дух, а когда она шла дальше, следовал за нею. Было уже около одиннадцати, и улицы быстро пустели, когда женщина повернула назад - должно быть, к своему дому. А призрак все следовал за нею по пятам. Она свернула в ту самую узкую и глухую уличку, где он ее впервые заметил. Здесь не было лавок, и потому царил полный мрак. Женщина зашагала быстрее, словно боясь, как бы ее не остановили и не отняли ее жалкие покупки. А ее преследователь крался за ней по другой стороне улицы. Казалось, полети она, как ветер, ей все равно не уйти от этой догонявшей ее жуткой тени. Наконец вдова Радж - это была она - дошла до своей двери и, запыхавшись, остановилась, доставая ключ из корзинки. Вся раскрасневшись от быстрой ходьбы и от радости, что благополучно добралась домой, она нагнулась, чтобы всунуть ключ в замок, как вдруг, подняв голову, увидела подле себя безмолвную фигуру. Это походило на страшный сон! Он вмиг зажал ей рот, но это было ни к чему - у нее и так язык прилип к гортани и она не могла издать ни звука. - Я искал тебя много ночей. В доме никого нет? Отвечай! Есть там кто-нибудь? Она только хрипела. - Отвечай хоть знаком. Она сделала жест - как будто отрицательный. Тогда оп взял у нее ключ, отпер дверь и, втащив женщину в дом, запер изнутри дверь на засов. ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ Ночь была холодная, а огонь в камине едва тлел. Странный гость посадил миссис Радж на стул, затем, наклонясь к камину, сгреб полуостывшую золу в кучку в стал раздувать огонь своей шляпой. По временам он посматривал через плечо на женщину, словно желая убедиться, что она сидит смирно и не пытается убежать от него, - и снова принимался раздувать огонь. Недаром он так старался - одежда на нем насквозь промокла, он стучал зубами и дрожал от холода. Всю прошлую ночь, да и с утра несколько часов лил дождь, прояснилось только после полудня. А незнакомец, видимо, много времени провел под открытым небом. Он был весь в грязи, намокшая одежда плотно облепила тело, лицо его с глубоко запавшими щеками было тоже грязно и небрито - трудно было представить себе что-нибудь более жалкое, чем этот несчастный, который сейчас сидел на корточках перед камином в столовой миссис Радж и налитыми кровью глазами смотрел на разгоравшееся пламя. Вдова закрыла лицо руками - казалось, ей страшно было и взглянуть на этого человека. Оба некоторое время молчали. Наконец незнакомец оглянулся на нее и спросил: - Это твой дом? - Да. Ради бога, уходи! Как ты смеешь позорить его своим присутствием? - Дай мне поесть и выпить чего-нибудь, - ответил он угрюмо. - Иначе я посмею сделать еще кое-что по хуже. Я продрог до костей и голоден. Мне надо поесть и обогреться. Никуда я не уйду. - Это ты грабил на Чигуэлской дороге? - Я. - И чуть не убил человека! - Хотел, да не вышло. Кто-то прибежал и поднял крик. Не будь он такой прыткий, не ушел бы и он от моих рук. Я чуть не проткнул его. - Ты поднял шпагу на него! - вскрикнула вдова. Господи, ты слышишь! Ты слышишь, и ты видел это! Незнакомец снова посмотрел на нее. Откинув голову и крепко сжав руки, она произнесла эта слова, как страстный, полный муки призыв к небу. Когда она встала, он вскочил и шагнул к ней. - Берегись! - воскликнула она сдавленным голосом, так решительно, что он невольно остановился. - Если ты хоть пальцем меня тронешь, ты пропал. Да, да, ты погубишь и тело и душу. - Слушай! - сказал он с угрожающим жестом. Я человек, а веду жизнь загнанного зверя. Я, как привидение, как дух, брожу по земле, и все живое бежит от меня, только проклятые выходцы с того света не дают мне покоя. Я дошел до того, что меня ничто уже не страшит, только тот ад, в котором я живу изо дня в день. Кричи, если хочешь, зови на помощь, гони меня отсюда. Тебя я не трону. Но живым меня не возьмут - я лягу мертвым на этом пороге, это так же верно, как то, что ты только что угрожала мне. И если моя кровь прольется здесь, пусть она падет на тебя и твоих близких во имя дьявола, который соблазняет людей им на погибель! Говоря это, он вынул из-за пазухи пистолет и решительно сжал его в руке. - О боже, избавь меня от этого человека! - крикнула миссис Радж. - Смилуйся, пошли ему минуту раскаяния и порази его на месте! - Бог не намерен исполнить твое желание, - сказал он, подойдя к ней вплотную. - Он глух. Дай же мне поесть и чего-нибудь выпить, иначе я сделаю то, чего ты тщетно просишь у бога, и даже он не сможет помешать мне. - А поев, ты уйдешь? И больше никогда не придешь сюда? - Никаких обещаний я не даю, - возразил он, садясь за стол. - Одно обещаю твердо - если ты меня выдашь, я сделаю так, как сказал. Миссис Радж поднялась, наконец, и, подойдя к двери, за которой находился не то чулан, не то стенной шкаф, достала оттуда тарелку с остатками холодного мяса и хлеб, поставила все на стол. Незнакомец потребовал виски и воды. Она подала то и другое, и он принялся за еду с жадностью изголодавшейся собаки. А она, пока он ел, седела в дальнем углу и с ужасом наблюдала за ним. За все время она ни разу не отвернулась. И хотя, проходя от шкафа к столу и обратно, подбирала юбки, как будто ей было страшно даже краем платья коснуться этого человека, она при всем своем отвращении не сводила с него глаз, следила за каждым его движением. Кончив есть (если можно так назвать пожирание пищи с жадностью голодного зверя), ночной гость придвинул стул к камину и, греясь у огня, теперь ярко пылавшего, снова обратился к миссис Радж: - Я - отверженный, кров над головой для меня великая роскошь, еда, которой брезгает даже нищий, самое изысканное угощение. А ты, видно, ни в чем не нуждаешься. Одна тут живешь? - Нет, - ответила она с усилием. - А кто же еще? - Один... Ну, да это тебя не касается. Уходи поскорее, чтобы он не застал тебя здесь. Чего тебе еще надо? - Отогреться, - ответил он, протягивая руки к огню. - Отогреться как следует. Ты богата? - Еще бы! - сказала она слабым голосом. - Богачка, что и говорить! - Ну, все-таки деньжонки у тебя, наверно, водятся, не сидишь без гроша, как я. Ты сегодня делала какие-то покупки. - У меня осталось совсем мало, только несколько шиллингов. - Давай-ка свой кошелек. Ты же держала его в руках, когда открывала дверь. Давай его сюда. Она подошла и положила кошелек на стол. Незнакомец протянул руку, взял его и, высыпав деньги на ладонь, пересчитал их. Вдруг миссис Радж, уже с минуту к чему-то прислушивавшаяся, метнулась к нему: - Бери все, что есть, все возьми, только уходи скорее, пока не поздно! Я слышу шаги около дома, я знаю, чьи это шаги. Он сейчас войдет. Беги! - Кто войдет? - Не мешкай и не задавай вопросов, я все равно не отвечу. Как ни страшно мне дотронуться до тебя, я бы вытолкала тебя за дверь, если бы хватило силы. Не теряй ни минуты, беги отсюда, несчастный! - Если на улице шпионы, так мне безопасней оста ваться здесь, - растерянно возразил незнакомец. - Я не выйду отсюда, пока не минет опасность. - Поздно! - вдруг вскрикнула женщина, все время настороженно прислушивавшаяся к шагам на улице. Слышишь, идет? Что, дрожишь? Это мой сын, мой полоумный сын! Не успели отзвучать эти полные ужаса слова, как кто-то снаружи громко забарабанил в дверь. Незнакомец и миссис Радж обменялись взглядами. - Впусти его, - сказал он хрипло. - Лучше встретиться с ним, чем бродить темной ночью, как бездомный пес... Вот он опять стучит. Отопри же! - Не отопру! - сказала женщина. - Всю жизнь я боялась этой минуты... Если вы с ним встретитесь лицом к лицу, это плохо кончится для него. Бедный мальчик! Ангелы небесные, вы знаете всю правду, услышьте же молитву несчастной матери и спасите моего сына от этого человека! - Он стучит в ставни, - воскликнул незнакомец. Зовет тебя... Ага! Я узнал этот голос. Это он схватился со мной той ночью на дороге. Он? Ведь верно? Вдова упала на колени, губы ее шевелились, но слов не было слышно. Пока незнакомец смотрел на нее в не решимости, не зная, что делать, кто-то дернул ставни снаружи с такой силой, что они распахнулись. Едва незнакомец успел схватить со стола нож, сунуть его в широкий рукав и спрятаться в чулане - все это было про делано с быстротой молнии, - как Барнеби, стукнув уже в стекло, с торжеством поднял, наконец, раму. - Что же это, разве можно нас с Грипом оставлять на улице? - крикнул он, просунув голову внутрь и оглядывая комнату. - Ты здесь, мама? Как долго ты не пускаешь нас к огню и свету! Мать, запинаясь, пробормотала что-то в свое оправдание и протянула ему руку. Но Барнеби и без ее помощи легко перескочил через подоконник. Очутившись подле матери, он обнял ее и осыпал ее лицо бессчетными поцелуями. - Знаешь, мы были в поле. Прыгали через канавы, пролезали через изгороди, бегали по берегу вверх, вниз, вперед и назад. Ветер дул здорово, а камыши и трава так гнулись, так низко кланялись ему