брел ли я его? Обрел ли я его? - вскричал мистер Снаули, едва смея этому поверить.- Да, он здесь, во плоти! - Плоти очень мало,- сказал Джон Брауди. Мистер Снауди был слишком занят своими родительскими чувствами, чтобы обратить внимание на это замечание, и с целью окончательно удостовериться, что его дитя возвращено ему, снова засунул его голову себе под мышку и там ее и оставил. - Что побудило меня почувствовать такой живой интерес к нему, когда этот достойный наставник юношества привел его в мой дом? Что побудило меня загореться желанием жестоко покарать его за то, что он убежал от лучших своих друзей, своих пастырей и наставников? - вопросил Снаули. - Это был родительский инстинкт, сэр,- заметил Сквирс. - Да, это был он, сэр! - подхватил Снаули.- Возвышенное чувство, чувство древних римлян и греков, зверей полевых и птиц небесных, за исключением кроликов и котов, которые иной раз пожирают своих отпрысков. Сердце мое устремилось к нему. Я бы мог... не знаю, чего бы не мог я с ним сделать, обуянный гневом отца! - Это только показывает, что значит природа, сэр,- сказал мистер Сквирс.- Чудная штука - природа. - Она священна, сэр,- заметил Снаули. - Я вам верю,- заявил мистер Сквирс с добродетельным вздохом.- Хотел бы я знать, как бы могли мы без нее обходиться. Природу,- торжественно сказал мистер Сквирс,- легче постигнуть, чем описать. О, какое блаженство пребывать в состоянии, близком к природе! Во время эгой философической тирады присутствующие остолбенели от изумления, а Николас переводил зоркий взгляд со Снаули на Сквирса и со Сквирса на Ральфа, раздираемый чувством отвращения, сомнения и удивления. В этот момент Смайк, ускользнув от своего отца, бросился к Никодасу и в самых трогательных выражениях умолял не отдавать его и позволить ему жить и умереть около него. - Если вы отец этого мальчика,- начал Николас,посмотрите, в каком он жалком состоянии, и подтвердите, что вы действительно намерены отослать его обратно в это отвратительное логово, откуда я его увел. - Опять оскорбление! - закричал Сквирс.- Опомнитесь! Вы не стоите пороха и пули, но так или иначе я сведу с вами счеты. - Стойте! - вмешался Ральф, когда Снаули хотел заговорить.- Давайте покончим с этим делом, не будем перебрасываться словами с безмозглым повесой. Это ваш сын, что вы можете доказать. А вы, мистер Сквирс, знаете, что это тот самый мальчик, который жил с вами столько лет под фамилией Смайк. Знаете вы это? - Знаю ли я?! - подхватил Сквирс.- Еще бы мне не знать! - Прекрасно,- сказал Ральф.- Нескольких слов будет достаточно. У вас был сын от первой жены, мистер Снаули? - Был,- ответил тот,- и вот он стоит. - Сейчас мы это докажем,- сказал Ральф.- Вы разошлись с вашей женой, и она взяла мальчика к себе, когда ему был год. Вы получили от нее сообщение после того, как года два прожили врозь, что мальчик умер? И вы ему поверили? - Конечно, поверил,- ответил Снаули.- О, радость... - Будьте рассудительны, прошу вас, сэр! - сказал Ральф.- Это деловой вопрос, и восторги неуместны. Жена умерла примерно через полтора года, не позднее, в каком-то глухом местечке, где она служила экономкой. Так ли было дело? - Дело было именно так,- ответил Снаули. - И на смертном одре написала вам письмо или признание, касавшееся этого самого мальчика, которое дошло до вас несколько дней назад, да и то окольным путем, так как на нем не было никакого адреса, только ваша фамилия? - Вот именно,- сказал Снаули.- Правильно до мельчайших подробностей, сэр! - И это признание,- продолжал Ральф,- заключалось в том, что смерть его была ее измышлением с целью причинить вам боль,- короче говоря, являлась звеном в системе досаждать друг другу, которую вы оба, по-видимому, применяли,- что мальчик жив, но слабоумен и неразвит, что она поместила его через доверенное лицо в дешевую школу в Йоркшире, что несколько лет она платила за его обучение, а затем, терпя нужду и собираясь уехать из Англии, постепенно забросила его и просит простить ей это? Снаули кивнул головой и потер глаза,- кивнул слегка, глаза же потер энергически. - Это была школа мистера Сквирса,снова заговорил Ральф.Мальчика доставили туда под фамилией Смайк, все подробности были сообщены полностью, даты в точности совпадают е записями в книгах мистера Сквирса. В настоящее время мистер Сквирс живет у вас; два других ваших мальчика находятся у него в школе. Вы сообщили ему о сделанном вами открытии, он привел вас ко мне, как к человеку, порекомендовавшему ему того, кто похитил вашего ребенка, а я привел вас сюда. Так ли это? - Вы говорите, как хорошая книга, сэр, в которой нет ничего, кроме правды,- заявил Снаули. - Вот ваш бумажник,- сказал Ральф, доставая его из кармана,- здесь свидетельства о вашем браке и о рождении мальчика, два письма вашей жены и все прочие документы, которые могут подтвердить эти факты прямо или косвенно, здесь они? - Все до единого, сэр. - И вы не возражаете против того, чтобы с ними здесь ознакомились, и пусть эти люди убедятся, что вы имеете возможность немедленно обосновать ваши требования перед коронным судом и судом разума и можете взять на себя надзор иад вашим родным сыном безотлагательно. Так ли я вас понимаю? - Я сам не мог бы понять себя лучше, сэр. - Ну так вот! - сказал Ральф, швырнув бумажник на стол.- Пусть они просмотрят их, если угодно, а так как это подлинные документы, то я бы вам советовал стоять поблизости, пока их будут изучать, иначе вы рискуете лишиться нескольких бумаг. С этими словами Ральф сел, не дожидаясь приглашения, и, сжав губы, на секунду слетка раздвинувшиеся в улыбке, скрестил руки и в первый раз посмотрел на своего племянника. Николас в ответ на это последнее оскорбление, метнул негодующий взгляд, но, овладев собой по мере сил, занялся пристальным изучением документов, в чем оказал ему помощь Джон Брауди. В них не было ничего, что могло бы быть оспорено. Свидетельства были по всем правилам заверены и представляли собою выписки из приходских книг; первое письмо действительно имело такой вид, словно было написано давно и хранилось уже много лет, почерк второго в точности ему соответствовал (если принять в рассуждение, что его писала особа, находившаяся в крайне тяжелом положении), и было еще несколько заметок и записей, которые не менее трудно было подвергнуть сомнению. - Дорогой Николас,- прошептала Кэт, с беспокойством смотревшая через его плечо, - может ли быть, что это так? Он сказал правду? - Боюсь, что да,- ответил Николас.- А вы что скажете, Джон? Джон почесал голову, покачал ею, но ровно ничего не сказал. - Заметьте, сударыня,- сказал Ральф, обращаясь к миссис Никльби,- что поскольку этот мальчик несовершеннолетний и слаб умом, мы могли прийти сюда сегодня, опираясь на власть закона и в сопровождении отряда полиции. Бесспорно, я так бы и поступил, сударыня, если бы не принял во внимание чувств ваших и вашей дочери. - Вы уже принимали во внимание ее чувства,- сказал Николас, привлекая к себе сестру. - Благодарю вас,- отозвался Ральф.- Ваша похвала, сэр, стоит многого. - Как мы теперь поступим? - спросил Сквирс.- Эти извозчичьи лошади схватят насморк, если мы не тронемся в путь: вот одна из них уже чихает так, что распахнулась парадная дверь. Каков порядок дня? Едет ли с нами юный Снаули? - Нет, нет, нет! - воскликнул Смайк, пятясь и цепляясь за Николаса.Нет! Пожалуйста, не надо. Я не хочу уходить с ним от вас. Нет, нет! - Это жестоко,- сказал Снаули, обращаясь за поддержкой к своим друзьям.- Для того ли родители производят на свет детей? - А разве родители производят на свет детей вот этого? - напрямик сказал Джон Брауди, указывая на Сквирса? - Не на ваше дело! - ответствовал этот джентльмен, насмешливо постукивая себя по носу. - Не мое дело?! - повторил Джон. - Вот как! И по твоим словам, школьный учитель, никому не должно быть дела до этого. Вот потому, что никому нет дела, такие как ты и держаться на поверхности. Ну, куда ты лезешь? Черт побери, не вздумай наступать мне на ноги, приятель! Переходя от слов к делу, Джон Брауди ткнул локтем в грудь мистера Сквирса, который двинулся к Смайку, ткнул с такой ловкостью, что владелец школы зашатался, попятился, налетел на Ральфа Никльби и, потеряв равновесие, свалил этого джентльмена со стула и сам тяжело рухнул на него. Это случайное обстоятельство послужило сигналом для весьма решительных действий. В разгар шума, вызванного просьбами и мольбами Смайка, воплями и восклицаниями женщин и бурными пререканиями мужчин, сделаны были попытки насильно увести блудного сына. Сквирс уже потащил его к порогу, но Николас (который до сей поры явно колебался, как поступить) схватил Сквирса за шиворот и, встряхнув так, что зубы, еще оставшиеся у того во рту, зашатались, вежливо проводил его до двери и, вышвырнув в коридор, захлопнул за ним дверь. - А теперь,- сказал Николас двум другим,- будьте добры последовать за вашим другом. - Мне нужен мой сын,- сказал Снаули. - Ваш сын выбирает сам,- ответил Николас.- Он предпочитает остаться здесь, и он здесь останется. - Вы его не отдадите? - спросил Снаули. - Я его не отдам против его воли, чтобы он стал жертвою той жестокости, на какую вы его обрекаете, словно он собака или крыса,- ответил Николас. - Стукните этого Никльби подсвечником! - крикнул в замочную скважину мистер Сквирс.- И пусть кто-нибудь принесет мне мою шляпу, пока ему не вздумалось украсть ее. - Право же, мне очень жаль,- сказала миссис Никльби, которая вместе с миссис Брауди стояла в углу, плача и кусая пальцы, тогда как Кэт (очень бледная, но совершенно спокойная) старалась держаться поближе к брату,право же, мне очень жаль, что все это случилось. Я не знаю, как следовало бы поступить, и это сущая правда. Николас должен лучше знать, и я надеюсь, что он знает. Конечно, трудно содержать чужих детей, хотя молодой мистер Снаули, право же, такой старательный и услужливый! Но если бы это уладилось по-хорошему, если бы, например, старый мистер Снаули согласился платить некоторую сумму за стол и квартиру и порешили бы на том, чтобы два раза в неделю подавали рыбу и два раза пудинг, или яблоки, запеченные в тесте, или чтонибудь в этом роде, я думаю, все были бы вполне удовлетворены. На это предложение, сопровождавшееся обильными слезами и вздохами и не совсем соответствовавшее сути дела, никто не обратил ни малейшего внимания. Поэтому бедная миссис Никльби принялась объяснять миссис Брауди преимущества такого плана и печальные последствия, неизбежно вытекавшие из невнимания к ней в тех случаях, когда она давала советы. - Вы, сэр,- сказал Снаули, обращаясь к устрашенному Смайку,чудовищный, неблагодарный, бессердечный мальчишка! Вы не хотите, чтобы я вас полюбил, когда я этого хочу. Пойдете вы домой или нет? - Нет, нет, нет! - отпрянув, закричал Смайк. - Он никогда никого не любил! - заорал в замочную скважину Сквирс.- Он никогда не любил меня, он никогда не любил Уэкфорда, а уж тот - прямо настоящий херувим. Как же вы после этого хотите, чтобы он полюбил своего отца? Он никогда не полюбит своего отца, никогда! Он не знает, что такое иметь отца. Он этого не понимает. Ему не дано понять. С добрую минуту мистер Снаули пристально смотрел на своего сына, а затем, прикрыв глаза рукой и снова подняв вверх шляпу, как будто стал оплакивать черную его неблагодарность. Затем, проведя рукавом по глазам, он подхватил шляпу мистера Сквирса и, забрав ее под одну руку, а свою собственную под другую, медленно и грустно вышел из комнаты. - Вижу, что ваш романический вымысел потерпел крах, сэр,- сказал Ральф, задержавшись на секунду.- Исчез неизвестный, исчез преследуемый отпрыск человека высокого звания, остался жалкий слабоумный сын бедного мелкого торговца. Посмотрим, устоит ли ваша симпатия перед этим простым фактом. - Посмотрим! - сказал Николас, указывая на дверь. - И поверьте, сэр,- добавил Ральф,:- я отнюдь не ожидал, что вы - откажетесь от него сегодня вечером. Гордость, упрямство, репутация прекраснодушного человека - все было против этого. Но они будут раздавлены, сэр; растоптаны! И это случится скоро. Долгое и томительное беспокойство, расходы по судебному процессу в его самой удручающей форме, ежечасная пытка, мучительные дни и бессонные ночи - вот чем испытаю я вас и сломлю ваш надменный дух, каким бы сильным вы его сейчас ни почитали. А когда вы превратите этот дом в ад и сделаете жертвою бедствий вон того несчастного (а вы иначе не поступите, я вас знаю) и тех, кто считает вас сейчас юным героем,- вот тогда мы с вами сведем старые счеты и увидим, за кем последнее слово и кто в конце концов лучше выпутался даже в глазах людей! Ральф Никльби удалился. Но мистер Сквирс, который слышал часть заключительной речи и успел к тому времени раздуть свою бессильную злобу до неслыханных пределов, не удержался, чтобы не вернуться к двери гостиной и не проделать с дюжину антраша, сопровождая их отвратительными гримасами, выражавшими торжествующую его уверенность в падении и поражении Николаса. Закончив военную пляску, во время которой весьма на виду были его короткие штаны и большие сапоги, мистер Сквирс последовал за своими друзьями, а семья осталась размышлять о происшедших событиях. ГЛАВА XLVI, отчасти проливает свет на любовь Николаса, но к добру или к худу - пусть решает читатель После тревожных размышлений о тягостном и затруднительном положении, в каком он очутился, Николас решил, что должен не теряя времени обо всем откровенно рассказать добрым братьям. Воспользовавшись первой же возможностью, когда он остался к концу следующего дня наедине с мистером Чарльзом Чириблом, он кратко изложил историю Смайка и скромно, но уверенно выразил надежду, что добрый старый джентльмен, приняв во внимание описанные Николасом обстоятельства, оправдает занятую им необычную позицию между отцом и сыном, а также и поддержку, оказанную Смайку в его неповиновении,- несомненно оправдает, хотя ужас и страх Смайка перед отцом могут показаться отталкивающими и противоестественными и в таком виде будут изображены, а люди, пришедшие на помощь Смайку, рискуют вызвать у всех отвращение. - Ужас, испытываемый Смайком перед этим человеком, кажется столь глубоким,- сказал Николас,- что я едва могу поверить, что он действительно его сын. Природа не вложила ему в сердце ни малейшего чувства привязанности к отцу, а она, конечно, никогда не заблуждается. - Дорогой мой сэр,- отозвался брат Чарльз,- здесь вы допускаете ошибку, весьма обычную, вменяя в вину природе дела, за которые она ни в какой мере не ответственна. Люди толкуют о природе как о чем-то отвлеченном и при этом упускают из виду то, что в самом деле свойственно природе. Этого бедного мальчика, никогда не знавшего родительской ласки, не изведавшего за всю свою жизнь ничего, кроме страданий и горя, представляют человеку, которого называют его отцом и который первым делом заявляет о своем намерении положить конец его короткому счастью, обречь его на прежнюю участь и разлучить с единственным другом, какой когда-либо у него был,- с вами. Если бы природа в данном случае вложила в грудь этого мальчика хоть одно затаенное побуждение, влекущее его к отцу и отрывающее от вас, она была бы лгуньей и идиоткой! Николас пришел в восторг, видя, что старый джентльмен говорит с таким жаром, и, ожидая, что он еще что-нибудь добавит, ничего не ответил. - Ту же ошибку я встречаю в той или иной форме на каждом шагу,- сказал брат Чарльз.- Родители, которые никогда не проявляли своей любви, жалуются на отсутствие естественной привязанности у детей; дети, никогда не исполнявшие своего долга, жалуются на отсутствие естественной привязанности у родителей; эаконодатели почитают жалкими и тех и других, хотя в жизни у них не было достаточно солнечного света для развития взаимной привязанности, читают высокопарные нравоучения и родителям и детям и кричат о том, что даже узы, налагаемые самой природой, находятся в пренебрежении. Природные наклонности и инстинкты, дорогой сэр, являются прекраснейшими дарами всемогущего, но их нужно развивать и лелеять, как и другие прекрасные его дары, чтобы они не зачахли и чтобы новые чувства не заняли их места, подобно тому как сорная трава и вереск заглушают лучшие плоды земли, оставленные без присмотра. Я бы хотел, чтобы мы над этим задумались и, почаще вспоминая вовремя о налагаемых на нас природой обязательствах, поменьше говорили о них не вовремя. Затем брат Чарльз, который на протяжении этой речи сильно разгорячился, приумолк, чтобы немного остыть, после чего продолжал: - Вероятно, вы удивляетесь, дорогой мой сэр, что я почти без всякого изумления выслушал ваш рассказ. Это объясняется просто: ваш дядя был здесь сегодня утром. Николас покраснел и отступил шага на два. - Да,- сказал старый джентльмен, энергически ударив по столу,- здесь, в этой комнате. Он не хотел слушать доводы рассудка, чувства и справедливости. Но брат Нэд не щадил его. Брат Нэд, сэр, мог бы растопить булыжник. - Он пришел...- начал Николас. - Чтобы пожаловаться на вас,-.ответил брат Чарльз,- отравить наш слух клеветой и ложью, но цели своей он не достиг и ушел, унося с собой несколько здравых истин. Брат Нэд, дорогой мой мистер Никльби, брат Нэд, сэр, настоящий лев! И Тим Линкинуотер, Тим - настоящий лев. Сначала мы позвали Тима, чтобы Тим сразился с ним, и вы бы не успели вымолвить "Джек Робинсон"*, сэр, как Тим уже напал на него. - Чем отблагодарить мне вас за все, что вы ежедневно для меня делаете? - сказал Николас. - Храните молчание и этим отблагодарите, дорогой мой сэр,- ответил брат Чарльз.- С вами поступят справедливо. Во всяком случае, вам не причинят зла. И зла не причинят никому из ваших близких. Они волоска не тренут на вашей голове, и на голове этого мальчика, и вашей матери, и вашей сестры. Я это сказал, брат Нэд это сказал, Тим Линкинуотер это сказал. Мы все это сказали, и мы все об этом позаботимся. Я видел отца - если это отец, а я думаю, что отец,- он варвар и лицемер, мистер Никльби. Я ему сказал: "Вы варвар, сэр". Да! Сказал: "Вы варвар, сэр". И я этому рад, я очень рад, что сказал ему "вы варвар", да, очень рад! Брат Чарльз пришел в такое пылкое негодование, что Николас нашел уместным вставить слово, но в тот момент, когда он попытался это сделать, мистер Чирибд ласково положил руку ему на плечо и жестом предложил сесть. - В данную минуту этот вопрос исчерпан,- сказал старый джентльмен, вытирая лицо.- Не затрагивайте его больше. Я хочу поговорить на другую тему, тему конфиденциальную, мистер Никльби. Мы должны успокоиться, мы должны успокоиться. Пройдясь раза два-три по комнате, он снова уселся и, придвинув свой стул ближе к стулу Николаса, сказал: - Я собираюсь дать вам конфиденциальное и деликатное поручение, дорогой мой сэр. - Вы можете найти для этого много людей, более способных, сэр,- сказал Николас,- но смею сказать, более надежного и ревностного вам не найти. - В этом я совершенно уверен,- отозвался брат Чарльз,- совершенно уверен. Вы не будете сомневаться в том, что я так думаю, если я вам скажу, что поручение это касается одной молодой леди. - Молодой леди, сэр! - воскликнул Николас, дрожа от нетерпения услышать больше. - Очень красивой молодой леди,- серьезно сказал мистер Чирибл. - Пожалуйста, продолжайте, сэр,- попросил Николае. - Я думаю о том, как это сделать,- сказал брат Чарльз грустно, как показалось его молодому другу, выражение его лица было страдальческое.Однажды утром, дорогой мой сэр, вы случайно увидели в этой комнате молодую леди в обмороке. Вы помните? Быть может, вы забыли... - О нет! - быстро ответил Николас.- Я... я... очень хорошо помню. - Это та самая леди, о которой я говорю,- сказал брат Чарльз. Подобно пресловутому попугаю, Николас думал очень много, но не мог произнести ни слова. - Она дочь одной леди,- сказал мистер Чирибл,которую я... когда она сама была красивой девушкой, а я на много-много лет моложе, чем теперь... которую я... кажется странным мне произносить сейчас это слово... я горячо любил. Пожалуй, вы улыбнетесь, слыша эти признания из уст седовласого человека. Вы меня не обидите, потому что, когда я был так же молод, как вы, я бы сам улыбнулся. - Право же, у меня нет этого желания,- сказал Николас. - Мой дорогой брат Нэд,- продолжал мистер Чирибл,- должен был жениться на ее сестре, но она умерла. И этой леди нет теперь в живых уже много лет. Она вышла замуж за своего избранника, и я был бы рад, если бы мог добавить, что последующая ее жизнь была такой счастливой, какую я, богу известно, всегда просил для нее в молитвах. Наступило короткое молчание, которое Николас не пытался прервать. - Если бы он мог переносить испытания так легко, как я надеялся в сокровенных глубинах моего сердца (надеялся ради нее), их жизнь была бы мирной и счастливой,- спокойно произнес старый джентльмен.- Достаточно будет сказать, что случилось не так... Она не была счастлива... они столкнулись с тяжелыми разочарованиями и затруднениями, и за год до смерти она обратилась ко мне за помощью в память старой дружбы, глубоко изменившаяся, павшая духом от страданий и дурного обращения, с разбитым сердцем. Он охотно воспользовался деньгами, которые я, чтобы доставить ей хоть час покоя, готов был сыпать без счета; и мало того, он часто посылал ее снова за деньгами... и, однако, проматывая их, даже эти ее обращения ко мне за помощью, не оставшиеся без ответа, сделал предметом жестоких насмешек и острот, утверждая, будто ему известно, что она горько раскаивается в сделанном выборе, что она вышла за него из корыстных и тщеславных побуждений (он был веселым молодым человеком, имевшим знатных друзей, когда она избрала его своим мужем). Короче, он изливал на нее, пользуясь всеми недобросовестными и дурными средствами, всю горечь разорения и всю свою досаду, которые были вызваны только его распутством... В то время эта молодая девушка была маленькой девочкой. С тех пор я ни разу ее не видел до того утра, когда и вы ее увидели, но мой племянник Фрэнк... Николас вздрогнул и, невнятно пробормотав извинение, попросил своего патрона продолжать. - ...мой племянник Фрэнк, говорю я,- снова повел речь мистер Чирибл,через два дня по приезде в Англию встретил ее случайно и чуть ли не тотчас же потерял снова из виду. Ее отец прятался где-то, чтобы ускользнуть от кредиторов, доведенный болезнью и бедностью до края могилы, а она... если бы мы не верили в премудрость провидения, мы могли бы сказать, что это дитя было достойно лучшего отца... она стойко переносила лишения, унижения и испытания, самые ужасные для сердца такого юного и нежного создания, чтобы добывать для отца средства к жизни. В это тяжелое время, сэр,- продолжал брат Чарльз,- ей прислуживала одна преданная женщина, которая в прошлом служила в семье судомойкой, а теперь стала их единственной служанкой, но благодаря своему честному и верному сердцу она достойна - да! - достойна быть женой самого Тима Линкинуотера, сэр! Произнеся эту похвалу бедной служанке с такой энергией и с таким удовлетворением, какие не поддаются описанию, брат Чарльз откинулся на спинку стула и с большим спокойствием изложил последнюю часть своего повествования. Сущность ее заключалась в следующем: девушка гордо отвергла все предложения постоянной помощи и поддержки со стороны друзей своей покойной матери, ибо они ставили условием ее разлуку с этим жалким человеком, ее отцом, у которого никаких друзей не осталось; отказываясь из врожденной деликатности воззвать о помощи к тому честному и благородному сердцу, которое отец ее ненавидел и именно потому, что оно было исполнено великой доброты, жестоко оскорбил клеветой, молодая девушка боролась одна и без всякой поддержки, чтобы прокормить отца трудами своих рук. В крайней бедности и в горе она трудилась без устали, не тяготясь мрачным раздражением больного человека, которого не подкрепляли никакие утешительные воспоминания о прошлом или надежды на будущее, никогда не сокрушаясь о том благополучии, которое она отвергла, и не оплакивая печальной доли, какую она добровольно избрала. Все маленькие познания, приобретенные ею в дни более счастливые, были использованы ею и направлены к достижению одной цели. В течение двух долгих лет, трудясь днем, а часто и ночью, с иглой, карандашом или пером в руке, она терпела в качестве приходящей гувернантки все капризы и все те оскорбления, какие женщины (и женщины, имеющие дочерей) слишком часто любят наносить особам их же пола, словно завидуя уму более развитому, к услугам которого они вынуждены прибегать; она терпела оскорбления, в девяносто девяти случаях из ста обрушивающиеся на тех, кто неизмеримо и несравнимо лучше этих женщин, и превышающие все, что позволяет себе самый бессердечный шулер с ипподрома по отношению к своему груму. В течение двух долгих лет, исполняя все свои обязанности и не тяготясь ни одной, она тем не менее не достигла единственной цели своей жизни и, побежденная нарастающими трудностями и разочарованиями, принуждена была разыскать старого друга своей матери и, с надрывающимся сердцем, довериться, наконец, ему. - Будь я беден,- сверкая глазами, сказал брат Чарльз,- будь я беден, мистер Никльби, дорогой мой сэр,- но, слава богу, я не беден,- я отказывал бы себе (разумеется, это сделал бы всякий при таких обстоятельствах) в самом необходимом, чтобы помочь ей. Однако даже теперь эта задача трудна. Если бы ее отец умер, то все было бы очень просто, ибо тогда она жила бы с нами, словно наше дитя или сестра, и благодаря ее присутствию наш дом стал бы самым счастливым. Но он еще жив. Никто не может ему помочь: это было испытано тысячу раз; не без причины он всеми покинут, я это знаю. - Нельзя ли убедить ее...- тут Николас запнулся. - Уйти от него? - спросил брат Чарльз.- Кто решился бы уговаривать дочь покинуть отца? С такими мольбами, при условии, что время от времени она будет с ним видеться, к ней обращались не раз (я, правда, не обращался), но всегда безуспешно. - Добр ли он к ней? - спросил Николас.- Заслуживает ли он ее привязанности? - Подлинная доброта, доброта, выражающаяся во внимании к другому и в самоотречении, чужда его натуре,- ответил мистер Чирибл.- Думаю, он к ней относится с той добротой, на какую способен. Мать была нежным, любящим, доверчивым созданием, и, хотя он терзал ее со дня свадьбы и вплоть до ее смерти так жестоко и бессмысленно, как только может терзать человек, она не переставала любить его. На смертном одре она поручила его заботам дочери. Ее дочь этого не забыла и никогда не забудет. - Вы не имеете на него никакого влияния? - спросел Николас. - Я, дорогой мой сэр?! Меньше, чем кто бы то ни было. Его ревность и ненависть ко мне велики; знай он, что его дочь открыла мне свое сердце, он отравил бы ей жизнь упреками, а вместе с этим - таковы его непоследовательность и себялюбие,- если бы он знал, что каждый ее пенни получен от меня, он не отказался бы ни от одной своей прихоти, какую можно удовлетворить при самом безрассудном расточении ее скудных средств. - Бессердечный негодяй! - с возмущением воскликнул Николас. - Не будем прибегать к грубым словам,- мягко сказал брат Чарльз,- лучше приноровимся к тем условиям, в каких находится эта молодая леди. То пособие, какое я заставил ее принять, я принужден, по горячей ее просьбе, выдавать самыми небольшими суммами, иначе, узнав, как легко достались деньги, он растратил бы их с еще большим легкомыслием, чем привык это делать. Даже за ними она приходила сюда потихоньку и по вечерам, а я не могу терпеть, чтобы так продолжалось впредь, мистер Никльби, право же, не могу. И тогда обнаружилось мало-помалу, как добрые старые близнецы обдумывали всевозможные планы и проекты помочь этой молодой леди наивозможно деликатней и осторожней, чтоб ее отец не заподозрил, из какого источника поступают средства; и как они пришли, наконец, к заключению, что лучше всего будет сделать вид, будто у нее покупают по высокой цене маленькие ее рисунки и вышивки, и позаботиться о том, чтобы на них был постоянный спрос. Для осуществления такого намерения необходимо было, чтобы кто-нибудь играл роль торговца этими предметами, и после глубоких размышлений они избрали исполнителем этой роли Николаса. - Он меня знает,- сказал брат Чарльз,- и моего брата Нэда он знает. Ни один из вас не подойдет. Фрэнк превосходный мальчик, превосходный, но мы опасаемся, что он может оказаться немножко легкомысленным и опрометчивым для такого деликатного дела и что, пожалуй, он... что, короче говоря, он, быть может, слишком впечатлителен (она красивая девушка, сэр, вылитый портрет своей бедной матери). Влюбившись в нее, прежде чем хорошенько разберется в своих чувствах, он принесет страдания и печаль невинному сердцу, тогда как мы бы хотели быть смиренным орудием, постепенно возвращающим ему счастье. Фрэнк чрезвычайно заинтересовался ее судьбой, когда в первый раз случайно ее встретил. А расспросив его, мы вывели заключение, что из-за нее он затеял ту ссору, которая привела к вашему с ним знакомству. Николас пробормотал, что он и раньше допускал такую возможность, а в объяснение своей догадки рассказал, когда и где впервые увидел молодую леди. - В таком случае,- продолжал брат Чарльз,- вы понимаете, что он для этой цели не подходит. О Тиме Линкинуотере не может быть и речи, потому что Тим, сэр, такой ужасный человек, что ему никак не удастся обуздать себя и он вступит в пререкания с отцом, пяти минут не пробыв в доме. Вы не знаете, каков Тим, сэр, когда его взволнует что-нибудь, чрезвычайно задевающее его чувства; тогда он страшен, сэр, да, Тим Линкинуотер просто страшен! А к вам мы можем отнестись с полным доверием. В вас мы нашли - во всяком случае, я нашел, но это одно и то же, потому что между мной и моим братом Нэдом никакой разницы нет, разве что он добрейшее создание в мире и нет и никогда не будет на свете человека, равного ему,- в вас мы нашли добродетели и наклонности семьянина и ту деликатность чувства, которая делает вас подходящим для этого поручения. Вы тот, кто нам нужен, сэр. - Молодая леди, сэр,- начал Николас, который пришел в такое смущение, что ему немалого труда стоило сказать хоть что-нибудь,- она... она принимает участие в этой невинной хитрости? - Да,- ответил мистер Чирибл.- Во всяком случае, она знает, что вы явитесь от нас; однако ей неизвестно, как мы будем распоряжаться теми вещицами, какие вы будете время от времени покупать, и быть может, если вы очень искусно поведете дело (вот именно - очень искусно), быть может, удастся заставить ее поверить, что мы... извлекаем из них прибыль. Ну как? Ну как? Это невинное и простодушнейшее предположение делало брата Чарльза таким счастливым, а надежда, что молодой леди удастся внушить мысль, будто она ему ничем не обязана, доставляла ему такую радость и такое утешение, что Николас отнюдь не захотел бы выразить свои сомнения касательно этого вопроса. Но все это время с языка его готово было сорваться признание в том, что те самые возражения, какие изложил мистер Чирибл против привлечения к этой миссии своего племянника, относились, во всяком случае в равной мере и с такими же основаниями, к нему самому, и сотню раз он собирался признаться в подлинных своих чувствах и просить, чтобы его избавили от такого поручения. Но столько же раз по пятам за этим побуждением следовало другое, заставлявшее его молчать и хранить тайну в своем сердце. "Зачем буду я сеять затруднения иа пути к осуществлению этого благого и великодушного замысла? - думал Николас.- Что за беда, если я люблю и почитаю это доброе и великодушное создание? Разве не показался бы я самым дерзким и пустым фатом, если бы серьезно заявил, что ей грозит какая-то опасность влюбиться в меня? А помимо этого, разве я себе ничуть не доверяю? Разве этот превосходный человек не имеет нрава на мою самую безупречную и преданную службу и неужели какие бы то ни было личные соображения помешают мне оказать ему эту услугу?" Задавая себе такие вопросы, Николас мысленно отвечал на них весьма энергическим "нет", убеждал себя в том, что он - самый совестливый и славный мученик, и благородно решил исполнить то, что показалось бы ему невыполнимым, если бы он с большим вниманием исследовал свои чувства. Такова ловкость рук, когда мы плутуем сами с собой и даже наши слабости превращаем в великолепные добродетели! Мистер Чирибл, разумеется, отнюдь не подозревавший, что такого рода мысли приходили на ум его молодому другу, принялся давать ему необходимые указания для первого его визита, который был назначен на следующее утро. Когда все предварительные переговоры были закончены и было предписано строго хранить тайну, Николас отправился вечером домой, погруженный в глубокое раздумье. Место, куда направил его мистер Чирибл, было застроено неприглядными и грязными домами, расположенными в пределах "тюремных границ" тюрьмы Королевской Скамьи* и в нескольких сотнях шагов от обелиска на Сент-Джордж-Филдс. "Границы" являются своего рода привилегированным районом, примыкающим к тюрьме и включающим примерно двенадцать улиц; должникам, имеющим возможность добыть деньги для уплаты тюремному начальству больших взносов, на которые их кредиторы не могут посягнуть, разрешается проживать там благодаря мудрой предусмотрительности тех самых просвещенных законов, какие оставляют должника, не имеющего возможности добыть никаких денег, умирать с голоду в тюрьме, без пищи, одежды, жилища и тепла, а ведь все это предоставляется злодеям, совершившим самые ужасные преступления, позорящие человечество. Много есть приятных фикций, сопровождающих проведение закона в жизнь, но самой приятной и в сущности самой юмористической является та, что полагает всех людей равными перед беспристрастным его оком, а благие плоды всех законов равно достижимыми для всех людей, независимо от содержимого их карманов. К этим домам, указанным ему мистером Чарльзом Чириблом, направил стопы Николас, не утруждая себя размышлениями о таких предметах, и к этим домам подошел ои, наконец, с трепещущим сердцем, миновав сначала очень грязный и пыльный пригород, основными и отличительными чертами которого являлись маленькие театрики, моллюски разных видов, имбирное пиво, рессорные повозки и лавки зеленщиков и старьевщиков. Перед домами были маленькие палисадники, которые, находясь в полном пренебрежении, служили хранилищами, где собиралась пыль, пока не налетал из-за угла ветер и не гнал ее вдоль по дороге. Открыв расшатанную калитку перед одним из этих домов,- болтаясь на сломанных петлях она впускала и вместе с тем отталкивала посетителя,Николас дрожащей рукой постучал в парадную дверь. Снаружи это был очень жалкий дом с тусклыми окнами в гостиной и с очень неприглядными шторами и очень грязными муслиновыми занавесками в нижней половине окон, висевшими на очень слабо натянутых шнурках. И внутреннее убранство дома, когда распахнулась дверь, по-видимому, не противоречило наружному его виду, ибо на лестнице лежал выцветший ковер, а в коридоре выцветшая вощанка. В довершение этих удобств некий джентльмен, пользующийся привилегиями тюрьмы Королевской Скамьи, ожесточенно курил (хотя полдень еще не настал) в гостиной, выходившей окнами на улицу, а у двери задней гостиной хозяйка дома старательно смазывала скипидаром разобранную на части кровать с пологом, по-видимому готовясь к приему нового постояльца, которому посчастливится ее занять. У Николаса было достаточно времени сделать эти наблюдения, пока мальчик, исполнявший поручения жильцов, сбежал с грохотом по кухонной лестнице и пронзительно, словно из какого-то отдаленного погреба, позвал служанку мисс Брэй. Вскоре появившись и предложив Николасу следовать за ней, служанка вызвала у него более серьезные симптомы нервности и смятения, чем те, какие были бы оправданы его естественным вопросом, можно ли видеть молодую леди. Однако он пошел наверх, и его ввели в комнату окнами на улицу, и здесь у окна за столиком с разложенными на нем принадлежностями для рисования, работала красивая девушка, которая владела его мыслями и которая в силу нового и глубокого интереса, вызванного у Николаса ее историей, показалась ему сейчас в тысячу раз красивее, чем он когда-либо предполагал. Но как растрогали сердце Николаса грация и изящество, с какими она украсила убого меблированную комнату! Цветы, растения, птицы, арфа, старое фортепьяно, чьи струны звучали гораздо нежнее в былые времена,- каких усилий стоило ей сохранить эти два последних звена порванной цепи, еще связывавшей ее с родным домом! Какое терпенье и какая нежная любовь были вложены в каждое маленькое украшение, сделанное ею в часы досуга и полное того очарования, какое связано с каждой изящной вещицей, созданной женскими руками! Николасу казалось, что небо улыбается этой комнатке, что прекрасное самопожертвование такой юной и слабой девушки проливает лучи на все неодушевленные предметы вокруг и делает их такими же прекрасными, как она; ему казалось, что нимб, каким окружают старые художники головы ангелов безгрешного мира, светится над существом, родственным им по духу, и это сияние видимо ему. Однако Николас находился в "тюремных границах" тюрьмы Королевской Скамьи! Другое дело, если бы он был в Италии, а временем действия был час заката солнца, а местом действия - великолепная терраса! Но единое широкое небо раскинулось над всем миром, и, синее оно или пасмурное, за ним есть иное небо, одинаковое для всех. Вот почему Николасу, пожалуй, незачем было упрекать себя за такие мысли. Не следует предполагать, что он с первого же взгляда заметил все окружающее: сначала он и не подозревал о присутствии больного, сидевшего в кресле и обложенного подушками, который, беспокойно и нетерпеливо зашевелившись, привлек, наконец, его внимание. Вряд ли ему было больше пятидесяти лет, но он был так изможден, что казался значительно старше. Его лицо сохранило остатки былой красоты, но в нем легче было заметить следы сильных и бурных страстей, чем отпечаток тех чувств, которые придают значительно большую привлекательность лицу, далеко не столь красивому. Вид у него был изнуренный, тело истаяло буквально до костей, но в больших запавших глазах еще осталось что-то от былого огня, и этот огонь как будто разгорелся с новой силой, когда он нетерпеливо ударил раза два или три по полу своей толстой тростью, на которую опирался, сидя в кресле, и окликнул дочь по имени. - Маделайн, кто это? У кого может быть здесь какое-то дело? Кто сказал чужому человеку, что нас можно видеть? Что это значит? - Мне кажется...- начала молодая леди, с некоторым смущением наклонив голову в ответ на поклон Николаса. - Тебе всегда кажется! - с раздражением перебил отец.- Что это значит? К тому времени Николас обрел присутствие духа настолько, что мог объясниться сам, и потому сказал (как было условлено заранее), что он пришел заказать два ручных экрана и бархатное покрывало для оттоманки; и то и другое должно отличаться самым изящным рисунком, причем срок исполнения и цена не имеют ни малейшего значения. Он должен также заплатить за два рисунка и, подойдя к маленькому столику, положил на него банкнот в запечатанном конверте. - Маделайн, посмотри, верен ли счет,- сказал ее отец.- Распечатай конверт, дорогая моя. - Я уверена, что все в порядке, папа. - Дай! - сказал мистер Брэй, протягивая руку и нетерпеливо, с раздражением сжимая и разжимая пальцы.- Дай, я посмотрю. О чем это ты толкуешь, Маделайн? Ты уверена! Как можешь ты быть уверена в таких вещах? Пять фунтов - ну что, правильно? - Совершенно правильно,- сказала Маделайн, наклоняясь к нему. Она с таким усердием оправляла подушки, что Николас не видел ее лица, но, когда она нагнулась, ему показалось, что упала слезинка. - Позвони, позвони! - сказал больной все с тем же нервным возбуждением, указывая на колокольчик, и рука его так дрожала, что банкнот зашелестел в воздухе.- Скажи ей, чтобы она его разменяла, принесла мне газету, купила мне винограду, еще бутылку того вина, какое у меня было на прошлой неделе, и... и... сейчас я забыл половину того, что мне нужно, но она может сходить еще раз. Сначала пусть принесет все это, сначала все это, Маделайн, милая моя, скорее, скорее. Боже мой, какая ты неповоротливая! "Он не подумал ни о чем, что может быть нужно ей!" - мелькнуло у Николаса. Быть может, некоторые его размышления отразились на его лице, потому что больной, очень резко повернувшись к нему, пожелал узнать, не ждет ли он расписки. - Это не имеет никакого значения,- сказал Николас. - Никакого значения! Что вы хотите этим сказать, сэр? - последовала гневная реплика.- Никакого значения! Вы думаете, что принесли ваши жалкие деньги из милости, как подарок? Разве это не коммерческая сделка и не плата за приобретенные ценности? Черт побери, сэр! Если вы не умеете ценить время и вкус, потраченные на товары, которыми вы торгуете, значит, по-вашему, вы зря выбрасываете деньги? Известно ли вам, сэр, что вы имеете дело с джентльменом, который в былое время мог купить пятьдесят таких субъектов, как вы, со всем вашим имуществом в придачу? Что вы хотите этим сказать? - Я хочу только сказать, что так как я желал бы поддерживать деловые отношения с этой леди, то не стоит затруднять ее такими формальностями,ответил Николас. - А я, если вам угодно, скажу, что у нас будет как можно больше формальностей,- возразил ее отец.- Моя дочь не просит одолжений ни у вас, ни у кого бы то ни было. Будьте добры строго придерживаться деловой стороны и не преступать границ. Каждый мелкий торговец будет ее жалеть? Честное слово, очень недурно! Маделайн, дорогая моя, дай ему расписку и впредь не забывай об этом. Пока она делала вид, будто пишет расписку, Николас раздумывал об этом странном, но довольно часто встречающемся характере; который ему представилась возможность наблюдать, а калека, испытывавший, казалось, по временам сильную физическую боль, поник в своем кресле и слабо застонал, жалуясь, что служанка ходит целый час и что все сговорились досаждать ему. - Когда мне зайти в следующий раз? - спросил Николас, беря клочок бумаги. Вопрос был обращен к дочери, но ответил немедленно ее отец: - Когда вам предложат зайти, сэр, но не раньше. Не надоедайте и не понукайте. Маделайн, дорогая моя, когда может зайти этот человек? - О, не скоро, не раньше чем через три-четыре недели. Право же, раньше нет никакой необходимости, я могу обойтись,- с живостью отозвалась молодая леди. - Но как же мы можем обойтись? - возразил ее отец, заговорив шепотом.Три-четыре недели, Маделайн! Три-четыре недели! - В таком случае, пожалуйста, раньше,- сказала молодая леди, повернувшись к Николасу. - Три-четыре недели,- бормотал отец.- Маделайя, как же это... ничего не делать три-четыре недели? - Это долгий срок, сударыня,- сказал Николас. - Вы так думаете? - сердито отозвался отец.- Если бы я, сэр, пожелал унижаться и просить помощи у тех, кого я презираю, три-четыре месяца не было бы долгим сроком. Поймите, сэр,- в том случае, если бы я пожелал от кого-нибудь зависеть! Но раз я этого не желаю, вы можете зайти через неделю. Николас низко поклонился молодой леди и вышел, размышляя о понятиях мистера Брэя касательно независимости и от всей души надеясь, что такой независимый дух не часто обитает в тленной человеческой оболочке. Спускаясь по лестнице, он услышал за собой легкие шаги. Оглянувшись, он увидел, что молодая леди стоит на площадке и, робко глядя ему вслед, как будто юлеблется, окликнуть ей его или нет. Наилучшим разрешением вопроса было вернуться немедленно, что Николас и сделал. - Не знаю, правильно ли я поступаю, обращаясь к вам с просьбой, сэр,быстро сказала Маделайн,- но пожалуйста, пожалуйста, не рассказывайте дорогим друзьям моей бедной матери о том, что здесь сегодня произошло. Он очень страдал, и сегодня ему хуже. Я вас об этом прошу, сэр, как о милости, как об услуге мне! - Вам достаточно намекнуть о своем желании,- пылко ответил Николас,- и я готов поставить на карту свою жизнь, чтобы удовлетворить его. - Вы говорите опрометчиво, сэр. - Так правдиво и искренне, как только может говорить человек!- возразил Николас, у которого дрожали губы, когда он произносил эти слова.- Я не мастер скрывать свои чувства, да если бы и мог это сделать, я бы не мог скрыть от вас мое сердце. Сударыня! Я знаю вашу историю и чувствую то, что должны чувствовать люди и ангелы, слыша и видя подобные вещи, а потому я умоляю вас верить в мою готовность умереть, служа вам! Молодая леди отвернулась, и было видно, что она плачет. - Простите меня,- почтительно и страстно воскликнул Николас,- если я сказал слишком много или злоупотребил тайной, которую мне доверили! Но я не мог уйти от вас так, словно мой интерес и участие угасли, раз сегодняшнее поручение исполнено. Я - ваш покорный слуга с этой минуты, смиренно вам преданный слуга, чья преданность зиждется на чести и верности тому, кто послал меня сюда, слуга, сохраняющий чистоту сердца и почтительнейшее уважение к вам. Если бы я хотел сказать больше или меньше того, что сказал, я был бы недостоин его внимания и оскорбил бы ложью природу, которая побуждает меня произнести эти правдивые слова. Она махнула рукой, умоляя его уйти, но не ответила ни слова. Николас больше ничего не мог сказать и молча удалился. Так закончилось первое его свидание с Маделайн Брэй. ГЛАВА XLVII, Мистер Ральф Никльби ведет конфиденциальный разговор с одним старым другом. Вдвоем они составляют проект, который сулит выгоду обоим - Вот уже три четверти пробило,- пробормотал Ньюмен Ногс, прислушиваясь к бою часов на соседней церкви,- а я обедаю в два часа. Он это делает нарочно. Он этого добивается. Это как раз на него похоже. Такой монолог Ньюмен вел, восседая на конторском табурете в своей маленькой берлоге, служившей конторой; и монолог имел отношение к Ральфу Никльби, как Это обычно бывало с ворчливыми монологами Ногса. - Думаю, что у него никогда нет аппетита,- сказал Ньюмен,- разве что на фунты, шиллинги и пенсы, а на них он жаден, как волк. Хотелось бы мне, чтобы его заставили проглотить по одному образцу всех английских монет. Пенни был бы неприятным кусочком, ну а крона - ха-ха! Когда образ Ральфа Никдьби, глотающего по принуждению пятишиллинговую монету, до известной степени восстановил его доброе расположение духа, Ньюмен медленно извлек из конторки одну из тех удобоносимых бутылок, которые в обиходе называются "карманными пистолетами", и, потрясая ею у самого уха, чтобы вызвать журчащий звук, очень прохладительный и приятный на слух, позволил чертам своего лица смягчиться и глотнул журчащей жидкости, отчего черты его еще больше смягчились. Заткнув бутылку пробкой, он с величайшим наслаждением причмокнул раза два или три губами, но так как аромат напитка к тому времени испарился, снова вернулся к своей обиде. - Без пяти минут три, никак не меньше! - проворчал Ньюмен.- А завтракал я в восемь часов, да и что это был за завтрак. А обедать мне полагается в два часа! А у меня дома, может быть, пережаривается в это время славный ростбиф - откуда он знает, что у меня его нет? "Не уходите, пока я не вернусь"!, "Не уходите, пока я не вернусь"! - день за днем. А зачем вы всегда уходите в мой обеденный час, а? Разве вы не знаете, как это раздражает? Эти слова, хотя и произнесенные очень громко, были обращены в пустоту. Но перечень обид как будто довел Ньюмена Ногса до отчаянья: он приплюснул на голове старую шляпу и, натягивая вечные свои перчатки, заявил с большой горячностью, что будь что будет, а он сию же минуту идет обедать. Немедленно приведя это решение в исполнение, он уже добрался до коридора, но щелканье ключа во входной двери заставило его стремительно ретироваться и себе в контору, - Вот и он, и с ним еще кто-то, - буркнул Ньюмен. - Теперь я услышу: "Подождите, пока уйдет этот джентльмен". Но я не хочу ждать. И все! С такими словами Ньюмен забрался в высокий пустой стенной шкаф с двумя створками и захлопнул их за собой, намереваясь улизнуть, как только Ральф пройдет к себе в кабинет. - Ногс! - крикнул Ральф, - Где этот Ногс? Но Ньюмен не отозвался. - Разбойник пошел обедать, хотя я и запретил ему, - пробормотал Ральф, заглядывая в контору и вынимая часы. - Гм! Зайдите-ка лучше сюда, Грайд. Клерк ушел, а мой кабинет на солнечной стороне. Здесь прохладно и теневая сторона, если вы не возражаете против скромной обстановки. - Нисколько, мистер Никльби, о, нисколько. Для меня все комнаты одинаковы. А здесь очень мило, да, очень мило! Тот, кто дал этот ответ, был старичком лет семидесяти или семидесяти пяти, очень тощим, сильно сгорбленным и слегка кривобоким. На нем был серый фрак с очень узким воротником, старомодный жилет из черного рубчатого шелка я такие узкие брюки, что его высохшие журавлиные ноги представали во всем их безобразии. Единственными украшениями, дополнявшими его костюм, являлись стальная цепочка от часов, с прикрепленными к ней большими золотыми печатками, и черная лента, которою были подвязаны сзади его седые волосы по старинной моде, какую вряд ли случается где-нибудь наблюдать в настоящее время. Нос и подбородок у него были острые и выдавались вперед, рот запал из-за отсутствия зубов, лицо было морщинистое и желтое, и только на щеках виднелись прожилки цвета сухого зимнего яблока, а там, где когда-то росла борода, еще оставалось несколько серых пучков; они словно указывали - равно как и клочковатые брови - на скудость почвы, на которой произрастали. Весь вид его и фигура говорили о вкрадчивом, кошачьем подобострастье, в подмигивающих глазах на морщинистом лице можно было увидеть только хитрость, распутство, лукавство и скаредность. Таков был старый Артур Грайд, на чьем лице не было ни одной морщинки и на чьем платье ни одной складки, которые бы не выражали самой алчной скупости и явно не указывали на его принадлежность к тому же разряду людей, что и Ральф Никльби. Таков был Артур Грайд, сидевший на низком стуле, глядя снизу вверх в лицо Ральфу Никльби, который, расположившись на высоком конторском табурете и опершись руками о колени, смотрел сверху вниз в его лицо - в лицо достойного соперника, по какому бы делу Грайд ни пришел. - Как же вы себя чувствуете? - осведомился Грайд, притворяясь живо заинтересованным состоянием здоровья Ральфа. - Я вас не видел столько... о, столько... - Много времени, - сказал Ральф со странной улыбкой, дававшей понять, что, как ему хорошо известно, приятель его явился не просто засвидетельствовать свое почтение. - Вы сейчас увидели меня случайно, потому что я только что подошел к двери, когда вы завернули за угол. - Мне всегда везет, - заметил Грайд. - Да, говорят, - сухо отозвался Ральф. Ростовщик - тот, который был постарше, - задвигал подбородком и улыбнулся, но больше ничего не сказал, и некоторое время они сидели молча. Каждый подстерегал момент, чтобы заманить другого в ловушку. - Ну-с, Грайд, откуда сегодня ветер дует? - спросил, наконец, Ральф. - Эге! Вы смелый человек, мистер Никльби! - воскликнул тот, явно почувствовав большое облегчение, когда Ральф вступил на путь деловых разговоров. - Ах, боже мой, боже мой, какой вы смелый человек! - Ваши вкрадчивые и елейные манеры заставляют меня казаться смелым по сравнению с вами, - возразил Ральф. - Не знаю, может быть, ваши манеры более отвечают цели, но у меня для них не хватает терпения. - Вы прирожденный гений, мистер Никльби, - сказал старый Артур. - Проницательный, ах, какой проницательный! - Достаточно проницательный, - отозвался Ральф, - чтобы понимать, что мне понадобится вся моя проницательность, когда такие люди, как вы, начинают с комплиментов. Как вам известно, я находился поблизости, когда вы пресмыкались и льстили другим, и хорошо помню, к чему это всегда приводило. - Ха-ха-ха! - откликнулся Артур, потирая руки. - Конечно, конечно, вы помните. Кому и помнить, как не вам! Да, приятно подумать, что вы помните старые времена. Ах, боже мой! - Ну, так вот, - сдержанно сказал Ральф, - я еще раз спрашиваю, откуда ветер дует? Какое у вас дело? - Вы только послушайте! - воскликнул тот. - Он не может отвлечься от дела, даже когда мы болтаем о былых временах. О боже, боже, что за человек! - Что именно из былых времен хотите вы воскресить? - осведомился Ральф. - Знаю, что хотите, иначе вы бы о них не говорили. - Он подозревает даже меня! - вскричал старый Артур, воздев руки. - Даже меня! О боже, даже меня! Что за человек! Ха-ха-ха! Что за человек! Мистер Никльби против всего мира. Нет никого равного ему. Гигант среди пигмеев, гигант, гигант! Ральф со спокойной улыбкой смотрел на старого мошенника, продолжавшего хихикать, а Ньюмен Ногс в стенном шкафу почувствовал, что у него замирает сердце, по мере того как надежда на обед становится все слабее и слабее. - Но я должен ему потакать! -воскликнул старый Артур. - Он должен поступать по-своему - своевольный человек, как говорят шотландцы. Ну что ж, умный народ шотландцы... Он желает говорить о делах и не хочет терять время даром. Он совершенно прав. Время - деньги, время - деньги. - Я бы сказал, что эту поговорку сложил один из нас, - заметил Ральф.Время - деньги! И вдобавок большие деньги для тех, кто начисляет проценты благодаря ему. Действительно, время - деньги. Да, и время стоит денег, это не дешевый предмет для иных людей, которых мы могли бы назвать, если я не забыл своего ремесла. В ответ на эту остроту старый Артур снова воздел руки, снова захихикал и снова воскликнул: "Что за человек!" - после чего придвинул низенький стул ближе к высокому табурету Ральфа и, глядя вверх, на его неподвижное лицо, сказал: - Что бы вы мне сказали, если бы я вам сообщил, что я... что я... собираюсь жениться? - Я бы вам сказал, -ответил Ральф, холодно глядя на него сверху вниз, - что для каких-то ваших целей вы солгали, что это не в первый раз и не в последний, что я не удивлен и что меня не проведешь. - В таком случае я вам серьезно заявляю, что это так, - сказал старый Артур. - А я вам серьезно заявляю, - отозвался Ральф, - то, что сказал секунду назад. Постойте! Дайте мне посмотреть на вас. У вас что-то чертовски приторное в лице. В чем тут дело? - Вас я бы не стал обманывать, - захныкал Артур Грайд, - я бы и не мог обмануть, я был бы сумасшедшим, если бы попытался. Чтобы я, я обманул мистера Никльби! Пигмей обманывает гиганта! Я еще раз спрашиваю, - хи-хи-хи! - что бы вы мне сказали, если бы я вам сообщил, что собираюсь жениться? - На какой-нибудь старой карге? -осведомился Ральф. - О нет! - воскликнул Артур, перебивая его и в восторге потирая руки. - Неверно, опять неверно! Мистер Никльби на сей раз промахнулся, и как промахнулся! На молодой и прекрасной девушке, свеженькой, миловидной, очаровательной, ей нет еще и двадцати лет. Темные глаза, длинные ресницы, пухлые алые губки - достаточно посмотреть на них, чтобы захотелось поцеловать, прекрасные кудри - пальцы так и просятся поиграть ими, - талия такая, что человек невольно обнимает рукой воздух, воображая, будто обвивает эту талию, маленькие ножки, которые ступают так легко, будто почти не касаются земли... Жениться на всем этом, сэр... О-о! - Это что-то более серьезное, чем пустая болтовня, - сказал Ральф, выслушав, кривя губы, восторженную речь старика. - Как зовут девушку? - О, какая проницательность, какая проницательность! - воскликнул старый Артур. - Вы только посмотрите, как это проницательно! Он знает, что я нуждаюсь в его помощи, он знает, что может оказать мне ее, он знает, что все это обернется ему на пользу, он уже видит все. Ее зовут... нас никто не услышит? - Да кто же, черт возьми, может здесь быть? - с раздражением отозвался Ральф. - Не знаю, может быть, кто-нибудь поднимается или спускается по лестнице, - сказал Артур Грайд, выглянув за дверь, а затем старательно притворив ее. - Или ваш клерк мог вернуться и теперь подслушивает у двери. Клерки и слуги имеют обыкновение подслушивать, а мне было бы очень неприятно, если бы мистер Ногс... - К черту мистера Ногса! - резко перебил Ральф. - Договаривайте! - Разумеется, к черту мистера Ногса, - подхватил старый Артур. - Против этого я отнюдь не возражаю. Ее зовут... - Ну! - торопил Ральф, чрезвычайно раздосадованной новой паузой старого Артура. - Как? - Маделайн Брэй. Если и были основания предполагать - а у Артура Грайда, по-видимому, они были, - что упоминание этого имени произведет впечатление на Ральфа, и какое бы впечатление оно действительно на него ни произвело, он ничем себя не выдал и спокойно повторил имя несколько раз, словно припоминая, когда и где слышал его раньше. - Брэй, - повторил Ральф. - Брэй... был молодой ??? из... Нет, у того никогда не было дочери. - Вы не помните Брэя? - спросил Артур Грайд. - Нет, - сказал Ральф, бросив на него равнодушный взгляд. - Не домните Уолтера Брэя? Бойкого субъекта, который так плохо обращался со своей красавицей женой? - Если вы пытаетесь напомнить о каком-нибудь бойцом субъекте и приводите такую отличительную черту, - пожимая плечами, сказал Ральф, - я могу его смешать с девятью из десяти бойких субъектов, каких мне случалось встречать. - Полно, полно! Этот Брэй живет сейчас в "тюремных границах" Королевской Скамьи, - сказал старый Артур. - Вы не могли забыть Брэя. Мы оба имели с ним дело. Да ведь он ваш должник! - Ах, этот! - отозвался Ральф. - Да, да. Теперь вы говорите ясно. О! Так речь идет о его дочери? Это было сказано самым естественным тоном, но не настолько естественным, чтобы родственный ему по духу старый Артур Грайд не мог бы уловить намерения Ральфа принудить его к более подробному изложению дела и более подробным объяснениям, чем хотелось бы дать Артуру или чем удалось бы самому Ральфу получить каким-либо иным способом. Однако старый Артур был поглощен своими собственными планами и дал себя провести, отнюдь не заподозрив, что его добрый друг не без умысла говорит небрежно. - Я знал, что вы вспомните, стоит вам минутку подумать. - сказал он. - Вы правы, - ответил Ральф. - Но старый Артур Грайд и брак - самое противоестественное сочетание слов. Старый Артур Грайд и темные глаза, ресницы и губки, на которые достаточно посмотреть, чтобы захотелось их поцеловать, и кудри, которыми он хочет играть, и талия, которую он хочет обнимать, и ножки, которые не касаются земли, - старый Артур Грайд и подобные вещи - это нечто совсем чудовищное! А старый Артур Грайд, намеревающийся жениться на дочери разорившегося бойкого субъекта, проживающего в "тюремных границах" Королевской Скамьи, - это самое чудовищное и невероятное! Короче, друг мой Артур Грайд, если вам нужна моя помощь в этом деле (а она, конечно, вам нужна, иначе вас бы здесь не было), говорите ясно и не уклоняйтесь в сторону. И прежде всего не толкуйте мне о том, что это обернется к моей выгоде: мне известно, что это обернется также и к вашей выгоде, и очень немалой, иначе вы бы не засунули пальцы в этот пирог. В тоне, каким Ральф произнес эти слова, и во взглядах, какими он их сопровождал, было достаточно едкого сарказма, чтобы распалить даже холодную кровь дряхлого ростовщика и зажечь румянец даже на его увядших щеках. Но он ничем не проявил своего гнева, довольствуясь, как и раньше, восклицаниями: "Что за человек!" - и раскачиваясь из стороны в сторону, как бы в неудержимом восторге от развязности и остроумия своего собеседника. Заметив, однако, по выражению лица Ральфа, что лучше всего будет перейти как можно скорее к делу, он приготовился к более серьезной беседе и приступил к самой сути переговоров. Во-первых, он остановился на том факте, что Маделайн Брэй жертвовала собой, чтобы поддерживать и содержать своего отца, у которого больше никаких друзей не осталось, и была рабой всех его желаний. Ральф ответил, что об этом он и раньше слышал и что если бы она немножко больше знала свет, то не была бы такой дурой. Во-вторых, он распространился о характере ее отца, доказывая, что даже если признать несомненным, будто тот отвечает на ее любовь всею любовью, на какую только способен, себя он любит гораздо больше. На это Ральф ответил, что не к чему еще что-нибудь добавлять, ибо это весьма естественно и довольно правдоподобно. И, в-третьих, старый Артур заявил, что эта девушка - нежное и прелестное создание и он в самом деле страстно желает сделать ее своей женой. На это Ральф не соблаговолил дать никакого ответа, кроме грубой усмешки и взгляда, брошенного на сморщенное старое существо, каковые были, однако, достаточно выразительны. - А теперь, - сказал Грайд, - перейдем к маленькому плану, который я обдумал, чтобы достигнуть цели, потому что я еще не обращался даже к ее отцу, это вам следует знать. Но вы уже догадались? Ах, боже мой, боже мой, какой острый у вас ум! - А стало быть, не шутите со мной! - с раздражением сказал Ральф. - Вы ведь знаете пословицу? - Ответ у него всегда на кончике языка! - вскричал старый Артур, с восторгом воздев руки и закатив глаза. - Он всегда наготове! О боже, какое счастье иметь такой живой ум и столько денег в придачу! Затем, внезапно изменив тон, он продолжал: - За последние полгода я несколько раз заходил к Брэю. Прошло ровно полгода с тех пор, как я впервые увидел этот лакомый кусочек, и... ах, боже мой, какой лакомый кусочек!.. Но это к делу не относится. Я - тот кредитор, который держит его под арестом, а сумма долга - тысяча семьсот фунтов. - Вы говорите так, будто вы единственный кредитор, держащий его под арестом, - сказал Ральф, вытаскивая бумажник. - Я являюсь вторым кредитором, на девятьсот семьдесят пять фунтов четыре шиллинга и три пенса. - Вторым, и больше никого нет! - с жаром подхватил старый Артур. - Больше нет никого! Больше никто не пошел на расходы по содержанию должника*, веря, что мы его держим достаточно крепко, можете на меня положиться. Мы оба попали в одни силки; ах, боже мой, какая это была ловушка! Она меня едва не разорила! И мы давали ему деньги под векселя, на которых, кроме его фамилии, стояла еще только одна, и все были уверены, что она благонадежна не меньше, чем деньги, но она оказалась сами знаете какой. Как раз, когда мы собрались взяться за того, он оказался несостоятельным. Ах, меня эта потеря чуть было не разорила. - Продолжайте развивать ваш план, - сказал Ральф. - Сейчас не имеет никакого смысла жаловаться на наше ремесло: здесь нет никого, кто бы нас слышал. - Никогда не мешает об этом поговорить, - захихикав, отозвался старый Артур, - даже если никто нас не слышит. Упражнения, знаете ли, способствуют совершенству. Так вот, если я предложу себя Брэю в качестве зятя на том простом условии, что, как только я женюсь, он без всякого шума получит свободу и средства, чтобы жить по ту сторону Канала* как джентльмен (долго он не проживет: я справлялся у его доктора, и тот уверяет, что к у него болезнь сердца и о многих годах не может быть и речи), и если все преимущества его положения будут ему надлежащим образом изложены и разъяснены, как вы думаете, сможет ли он со мной бороться? А если он не сможет бороться со мной, думаете ли вы, что его дочь будет в состоянии бороться с ним? Разве не получу я возможность назвать ее миссис Артур Грайд - прелестной миссис Артур Грайд... лакомым кусочком... вкусным цыпленочком... разве не получу я возможность назвать ее миссис Артур Грайд через неделю, через месяц, - в любой день, какой мне вздумается назначить? - Продолжайте, - сказал Ральф, спокойно покачивая головой и говоря заученно-холодным тоном, представлявшим странный контраст с тем восторженным писком, до которого постепенно дошел его друг. - Продолжайте! Вы пришли сюда не для того, чтобы задавать мне эти вопросы. - Ах, боже мой, как вы умеете говорить! - воскликнул старый Артур, ближе придвигаясь к Ральфу. - Конечно, я пришел не для этого, я и не думаю притворяться. Я пришел спросить, сколько вы с меня возьмете, если мне посчастливится с отцом, в уплату за этот долг. Пять шиллингов за фунт, шесть шиллингов восемь пенсов, десять шиллингов? Я бы дошел до десяти для такого друга, как вы, мы всегда были в хороших отношениях, но со мной вы не будете так прижимисты, я это знаю. Ну как же? - Остается еще кое-что добавить, - сказал Ральфа все такой же окаменевший и неподвижный. - Да, да, остается, но вы меня торопите, - ответил Артур Грайд. - Мне в этом деле нужен помощник - человек, умеющий говорить, настаивать и добиваться своего, а вы умеете это делать, как никто. Я на это не способен, потому что я бедное, робкое нервное существо. Если вы получите приличное возмещение в уплату за этот долг, который давно считали безнадежным, вы будете мне другом и окажете помощь. Не правда ли? - Остается еще кое-что добавить, - повторил Ральф. - Право же, ничего, - возразил Артур Грайд. - Право же, есть что. Говорю вам - есть, - сказал Ральф. - О! - воскликнул старый Артур, делая вид, будто его внезапно осенило. - Вы имеете в виду еще кое-что, касающееся меня и моих намерений. Да, разумеется, разумеется. Рассказать вам об этом? - Думаю, что так будет лучше, - сухо ответил Ральф. - Я не хотел утруждать вас, полагая, что вы интересуетесь этим делом лишь постольку, поскольку оно касается лично вас, - сказал Артур Грайд. - Очень любезно с вашей стороны, что вы меня об этом спрашиваете. Ах, боже мой, как это любезно! Допустим, что мне известно о некоем состоянии - маленьком состоянии, очень маленьком, на которое имеет право эта прелестная малютка и о котором в настоящее время никто не знает и знать не может, но которое ее супруг мог бы препроводить в свой кошелек, если бы знал столько, сколько знаю я, - объяснило ли бы это обстоятельство... - Оно объяснило бы все! - резко перебил Ральф. - Теперь дайте мне обдумать это дело и сообразить, сколько следует мне получить, если я помогу вам добиться успеха. - Но не будьте жестоки! - дрожащим голосом воскликнул старый Артур, умоляюще воздев руки. - Не будьте слишком жестоки со мной! Состояние очень маленькое, право же, очень маленькое. Назначим десять шиллингов - и по рукам. Это больше, чем следовало бы дать, но вы так любезны... Так, значит, десять? Соглашайтесь, соглашайтесь! Ральф не обратил ни малейшего внимания на эти мольбы и минуты три-четыре сидел погруженный в глубокие размышления, сосредоточенно глядя на человека, его умолявшего. После продолжительного раздумья он нарушил молчание, и, конечно, нельзя было обвинить его в том, что он ведет уклончивые речи или отказывается говорить по существу дела. - Если бы вы женились на этой девушке без моей помощи, - сказал Ральф, вы должны были бы уплатить мне долг целиком, ибо иначе вы не можете вернуть свободу ее отцу. Стало быть, ясно, что я должен получить всю сумму без всяких вычетов и издержек, иначе я потерял бы на том, что вы меня почтили своим доверием, вместо того чтобы на этом выиграть. Таков первый пункт договора. Что касается второго пункта, то я ставлю условие: я получаю пятьсот фунтов за труд, который положу, ведя переговоры, прибегая к убеждениям и помогая вам завладеть состоянием. Это очень мало, ибо вы получаете в полную свою собственность пухлые губки, кудри и мало ли что еще. Что касается третьего и последнего пункта, то я требую, чтобы вы сегодня же подписали обязательство уплатить мне обе эти суммы до полудня того дня, когда будет заключен ваш брак с Маделайн Брэй. Вы мне сказали, что я умею настаивать и добиваться своего. Я на этом настаиваю и ни на какие другие условия не пойду. Принимайте их, если хотите. А нет - так женитесь на ней без моей помощи, если можете. Все равно я получу следуемые мне деньги. Ко всем просьбам, уговорам и предложениям компромисса между его собственными условиями и теми, какие выдвинул сначала Артур Грайд, Ральф оставался глух, как уж. Он отказался от дальнейшего обсуждения этого вопроса, и, пока старый Артур толковал о непомерных его требованиях и предлагал внести изменения, мало-помалу приближаясь к условиям, от которых вначале отказался, - Ральф сидел в глубоком молчании, внимательно просматривая записки и документы, которые находились в его бумажнике. Убедившись, что немыслимо произвести хотя бы малейшее впечатление на непоколебимого друга, Артур Грайд, который еще до прихода своего приготовился к такому результату, согласился с тяжелым сердцем на предложенный договор и тут же заполнил требуемое обязательство (все необходимое для этого Ральф имел под рукой); предварительно он поставил условием, чтобы мистер Никльби сейчас же отправился вместе с ним к Брэю и начал переговоры немедленно, если обстоятельства окажутся благоприятными и сулящими удачу их замыслам. Во исполнение этого последнего соглашения достойные джентльмены вскоре вышли вместе, а Ньюмен Ногс с бутылкой в руке вылез из шкафа, из верхней дверцы коего, под страшной угрозой быть открытым, он несколько раз высовывал свой красный нос, когда обсуждению подлежали пункты, больше всего его интересовавшие. - Теперь у меня нет никакого аппетита, - сказал Ньюмен, пряча фляжку в карман. - Я пообедал. Проговорив это жалобным и грустным тоном, прихрамывающий Ньюмен одним прыжком очутился у двери, а второй такой же прыжок вернул его обратно. - Я не знаю, кто она и что она, - сказал он, - но я жалею ее всем сердцем и всей душой. И не могу ей помочь и не могу помочь никому из тех, против кого каждый день затевается сотня заговоров, хотя не было ни одного такого подлого, как этот. Ну что ж! От этого мне еще больнее, но не им. Дело не становится хуже оттого, что я о нем что-то знаю, и оно мучит меня так же, как и самих жертв. Грайд и Никльби! Прекрасная упряжка! О, мерзость, мерзость, мерзость! Предаваясь таким размышлениям и нанося при каждом восклицании жестокие удары по тулье своей злосчастной шляпы, Ньюмен Ногс, слегка опьяневший от содержимого "карманного пистолета", к которому он прикладывался во время своего пребывания в шкафу, отправился на поиски того утешения, какое могут доставить говядина и овощи в дешевом ресторане. Тем временем два заговорщика вошли в тот самый дом, где всего несколько дней назад впервые побывал Николас, и, получив доступ к мистеру Брэю и убедившись, что его дочери нет дома, приступили наконец, после искуснейшего вступления, на какое только было способно величайшее мастерство Ральфа, к подлинной цели своего посещения. - Вот он сидит перед вами, мистер Брэй, - сказал Ральф, в то время как больной, еще не пришедший в себя от изумления, полулежал в кресле, переводя взгляд с него на Артура Грайда. - Что ж тут такого, если он имея несчастье быть одним из виновников вашего пребывания в этом месте? Я был вторым виновником. Люди должны жить. Вы настолько знаете жизнь, что не можете не видеть этого в настоящем свете. Мы предлагаем наилучшее возмещение, какое только можем предложить. Возмещение? Предложение вступить в брак, за которое ухватился бы не один титулованный отец. Мистер Артур Грайд богат, как принц. Подумайте, какая это находка. - Моя дочь, сэр, - надменно возразил Брэй, - такая, какой я ее воспитал, явилась бы щедрым вознаграждением за самое большое состояние, которое может предложить человек в обмен на ее руку. - Это как раз то, что я вам говорил, - сказал хитрый Ральф, обращаясь к своему другу, старому Артуру. - Как раз то, что заставило меня почитать это дело таким легким и пристойным. Обе стороны ничем не обязаны одна другой. У вас деньги, у мисс Маделайн красота и прекрасные качества. У нее молодость, у вас деньги. У нее нет денег, у вас нет молодости. Одно стоит другого, вы квиты... Брак, поистине заключенный на небесах. - Говорят, браки заключаются на небесах, - добавил старый Артур, отвратительно подмигивая тому, кого он пожелал сделать своим тестем. - Стало быть, если мы сочетаемся браком, это предназначено судьбой. - Подумайте также, мистер Брэй, - сказал Ральф, поспешно заменяя этот довод соображениями, теснее связанными с землей, - подумайте о том, что ставится на карту в зависимости от того, будет принято или отвергнуто предложение моего друга... - Как могу я принять его или отвергнуть? - перебил мистер Брэй, с раздражением сознавая, что в сущности решать должен он сам. - От моей дочери зависит принимать или отвергать, от моей дочери! Вы это знаете. - Совершенно верно, - энергически подтвердил Ральф, - но у вас остается право дать совет, изложить доводы за и против, намекнуть о своем желании. - Намекнуть о желании, сэр! - воскликнул должник, то надменный, то угодливый, но всегда соблюдающий свою выгоду. - Я отец ее? Зачем бы я стал намекать и действовать украдкой? Или вы полагаете, как друзья ее матери и мои враги, - будь они прокляты все! - что по отношению ко мне она исполняет больше чем свой долг, сэр, больше чем свой долг? Или вы думаете, что мои несчастья являются достаточным основанием для того, чтобы наши отношения изменились и чтобы она приказывала, а я повиновался? Намекнуть о желании! Быть может, видя меня вот в этих стенах, почти лишенного возможности подняться с кресла без посторонней помощи, вы полагаете, что я - какое-то разбитое, ни на что не способное существо и у меня нет ни мужества, ни права делать то, что я считаю необходимым для блага моей дочери? Осталось ли у меня право намекнуть о своем желании?! Надеюсь! - Простите, вы меня не выслушали, - сказал Ральф, который досконально знал этого человека и соответствующим образом вел свою игру. - Я хотел сказать, что, если бы вы намекнули о своем желании - только намекнули, - это, конечно, было бы равносильно приказанию. - Да, разумеется, так бы оно и было! - сердито подхватил мистер Брэй. - Если вы случайно не слыхали о тех временах, сэр, то я вам скажу, что было время, когда я всегда торжествовал над всеми родственниками ее матери, хотя на их стороне были власть и богатство, а на моей только воля. - Но вы меня не выслушали, - продолжал Ральф со всею кротостью, на какую был способен. - У вас еще есть все качества, чтобы блистать в обществе, и перед вами долгая жизнь, конечно, если... вы будете дышать более свежим воздухом, и под более ясными небесами, и среди избранных друзей. Развлечения - ваша стихия, в ней вы блистали прежде. Светское общество и свобода - вот что вам нужно. Франция и ежегодная рента, - которая обеспечила бы вам возможность жить там в роскоши, которая снова дала бы вам власть над жизнью, которая возродила бы вас к новому существованию... Когда-то город гремел молвой о ваших расточительных увеселениях, и вы могли бы снова засверкать на сцене, извлекая пользу из опыта и живя на счет других, вместо того чтобы давать другим жить на ваш счет. Какова оборотная сторона картины? Что там? Я не знаю, какое кладбище ближайшее, но вижу могильную плиту на нем, где бы оно ни было, и вижу дату - быть может, отделенную от наших дней двумя годами, быть может, двадцатью. Это все! Мистер Брэй облокотился на ручку кресла и заслонил лицо рукой. - Я говорю ясно, - сказал Ральф, - потому что чувствую глубоко. В моих интересах, чтобы вы выдали свою дочь за моего друга Грайда, ибо тогда он позаботится о том, чтобы мне заплатили - по крайней мере часть. Я этого не скрываю. Я это открыто признаю. Но какую пользу извлечете вы, направив ее на этот путь? Не упускайте эту пользу из виду. Ваша дочь может возражать, протестовать, плакать, говорить, что он слишком стар, уверять, что ее жизнь будет несчастной; А какова сейчас ее жизнь? Жестикуляция больного показала, что эти доводы не были оставлены им без внимания, так же как ничто в его поведении не ускользнуло от внимания Ральфа. - Какова она сейчас, говорю я? - продолжал коварный ростовщик. - И какие могут быть у нее перспективы? Если вы умрете, люди, которых вы ненавидите, сделают ее счастливой. Можете вы перенести такую мысль? - Нет! - воскликнул Брэй под влиянием мстительного чувства, которого не мог подавить. - Я так и думал, - спокойно сказал Ральф. - Если извлечет она пользу из чьей-нибудь смерти, то пусть это будет смерть ее мужа (это было сказано более тихим голосом). Пусть не вспоминает она о вашей смерти как о событии, которое нужно считать началом более счастливой жизни. Каково же возражение? Обсудим его. Ее поклонник - старик. Ну что ж! Как часто люди знатные и состоятельные, у которых нет ваших оправданий, потому что им доступны все радости жизни, как часто, говорю я, они выдают своих дочерей за стариков или (что еще хуже) за молодых людей, безголовых и бессердечных, чтобы подразнить праздное свое тщеславие, укрепить фамильные связи или обеспечить себе место в парламенте! Решайте за нее, сэр, решайте за нее. Вы должны лучше знать, и впоследствии она будет вам благодарна. - Тише, тише! - воскликнул мистер Брэй, внезапно встрепенувшись и дрожащей рукой зажав рот Ральфу. - Я слышу, она у двери. В этом быстром движении, говорившем о стыде и страхе, был проблеск совести, который на одно короткое мгновение сорвал тонкое покрывало лицемерия с гнусного замысла и показал всю его подлость и отвратительную жестокость. Отец упал в кресло, бледный и трепещущий; Артур Грайд схватил и принялся мять свою шляпу, не смея поднять глаз; даже Ральф на секунду съежился, как побитая собака, устрашенный появлением молодой невинной девушки. Эффект был почти таким же кратковременным, как и внезапным. Ральф первый пришел в себя и, заметив встревоженный вид Маделайн, попросил бедную девушку успокоиться, заверив ее, что нет никаких основании пугаться. - Внезапный спазм, - сказал Ральф, бросив взгляд на мистера Брэя. - Сейчас он уже оправился. Самое жестокое и искушенное сердце не осталось бы бесчувственным при виде юного и прекрасного существа, чью верную гибель они обсуждали всего лишь минуту тому назад; девушка обвила руками шею своего отца и расточала ему слова ласкового участия и любви - самые нежные слова, какие могут коснуться слуха отца иди сорваться с уст ребенка. Но Ральф холодно наблюдал, а Артур Грайд, пожирая слезящимися глазами внешнюю красоту и оставаясь слепым к красоте духа, оживлявшего телесную оболочку, несомненно проявил какие-то пылкие чувства, однако это были не те теплые чувства, какие обычно вызывает созерцание добродетели. - Маделайн, - сказал отец, мягко освобождаясь из объятий, - это пустяки. - Но такая же спазма была у вас вчера. Ужасно видеть, как вы страдаете. Не могу ли я чем-нибудь помочь? - Сейчас ничем. Здесь два джентльмена, Маделайн, одного из них ты видела раньше. Она говорила, - добавил мистер Брэй, обращаясь к Артуру Грайду, - что я всегда чувствую себя хуже, стоит мне посмотреть на вас. Ну-ну! Быть может, она изменит свое мнение; девушкам, знаете ли, разрешается изменять свои мнения. Ты очень устала, дорогая? - Право же, нет. - Несомненно устала. Ты слишком много работаешь. - Ах, если бы я могла работать еще больше! - Я знаю, что ты этого хочешь, но ты переоцениваешь свои силы. Эта жалкая жизнь, моя милочка, с повседневной работой и утомлением тебе не под силу. Я в этом уверен. Бедная Маделайн! Говоря эти ласковые слова, мистер Брэй привлек к себе дочь и нежно поцеловал ее в щеку. Ральф, зорко и внимательно присматривавшийся к нему, направился к двери и поманил Грайда. - Вы дадите нам знать? - спросил Ральф. - Да, да, - отозвался мистер Брэй, поспешно отстраняя дочь. - Через неделю. Дайте мне неделю. - Через неделю, -сказал Ральф, поворачиваясь к своему спутнику, - считая с сегодняшнего дня. До свиданья! Мисс Маделайн, целую вашу руку. - Обменяемся рукопожатием, Грайд, - сказал мистер Брэй, протягивая руку, когда старый Артур отвесил поклон. - Несомненно, намерения у вас хорошие. Теперь я поневоле это признаю. Если я был должен вам деньги, это не ваша вина. Маделайн, моя милая, дай ему руку. - Ах, боже мой, если бы молодая леди снизошла! Хотя бы кончики пальцев! - сказал Артур в нерешительности, готовый отступить. Маделайн невольно отшатнулась от этого уродца, но все-таки вложила концы пальцев в его руку и тотчас же отняла их. После неудачной попытки сжать их, чтобы удержать и поднести к губам, старый Артур с причмокиванием поцеловал свои собственные пальцы и с разнообразными, выражающими влюбленность гримасами отправился за своим другом, который к тому времени был уже на улице. - Ну, что он скажет? Что он скажет? Что скажет гигант пигмею? - осведомился Артур Грайд, ковыляя к Ральфу. - А что скажет пигмей гиганту? - отозвался Ральф, подняв брови и глядя сверху вниз на вопрошающего. - Он не знает, что сказать, - ответил Артур Грайд. - Он надеется и боится. Но не правда ли, она лакомый кусочек? - Я не большой ценитель красоты, - проворчал Ральф. - Но я ценитель! - заявил Артур, потирая руки. - Ах, боже мой, какие красивые были у нее глаза, когда она склонилась над ним! Такие ресницы... нежная бахрома! Она... она посмотрела на меня так ласково. - Я думаю, не слишком уж влюбленным взором, а? - сказал Ральф. - Вы так думаете? - отозвался старый Артур. - Не кажется ли вам, что этого можно добиться? Не кажется ли вам, что можно? Ральф бросил на него презрительный и хмурый взгляд я процедил насмешливо сквозь зубы: -Вы обратили внимание: он говорил ей что она устала и слишком много работает и переоценивает свои силы? - Да, да. Так что же? - Как вы думаете, говорил ли он ей это когда-нибудь раньше? И что такая жизнь ей не под силу?! Да, да. Он ее изменит, эту жизнь. - Вы думаете, дело сделано? - осведомился старый Артур, всматриваясь из-под полуопущенных век в лицо своего собеседника. - Уверен, что сделано, - сказал Ральф. - Он уже пытается обмануть себя даже перед нами. Он делает вид, будто думает о ее благополучии, а не о своем. Он разыгрывает добродетельную роль и так заботлив и ласков, сэр, что дочь с трудом могла узнать его. Я заметил у нее на глазах слезы изумления. В скором времени прольется еще больше слез, тоже вызванных изумлением, хотя и иного рода. О, мы можем спокойно ждать будущей недели! ... ГЛАВА XLVIII, посвященная бенефису мистера Винсента Крамльса и "решительно последнему" его выступлению на сей сцене С очень печальным и тяжелым сердцем, угнетаемый мучительными мыслями, Николас пошел обратно в восточную часть города, направляясь в контору "Чирибл, братья". Те необоснованные надежды, какие он позволил себе питать, те приятные видения, какие возникали перед его умственным взором и группировались вокруг прелестного образа Маделайн Брэй, - все они теперь рассеялись и ни следа не осталось от их радужности и блеска. Для лучших чувств Николаса было бы оскорблением, вовсе не заслуженным, предполагать, будто раскрытие - и какое раскрытие! - тайны, окутывавшей Маделайн Брэй, в то время как он даже не знал ее имени, угасило его пыл или охладило его пламенное восхищение. Если раньше она внушала ему ту страсть, какую могут питать юноши, привлеченные одною лишь красотой и грацией, то теперь он испытывал чувства, гораздо более глубокие и сильные. Но благоговение перед ее невинным и целомудренным сердцем, уважение к ее беспомощности и одиночеству, сочувствие, вызванное страданиями такого юного и прекрасного существа, и восхищение ее возвышенной и благородной душой - все это как будто поднимало ее на высоту, где она была для него недосягаемой, и хотя усугубляло его любовь, но, однако, нашептывало, что эта любовь безнадежна. - Я сдержу слово, данное ей, - мужественно сказал Николас. - Не простое доверительное поручение я взял на себя. Двойной долг, на меня возложенный, я исполню неукоснительно и с величайшей добросовестностью. В том положении, в котором я нахожусь, сокровенные мои чувства не заслуживают никакого внимания, и никакого внимания я им уделять не буду. Однако эти сокровенные чувства были по-прежнему живы, и втайне Николас, пожалуй, даже потворствовал им, рассуждая так (если он вообще рассуждал): они не могут причинить никакого вреда никому, кроме него самого, и если он хранит их в тайне из сознания долга, то тем более прав он имеет питать их в награду за свой героизм. Все эти мысли в сочетании с тем, что он видел в то утро, и с предвкушением следующего визита сделали его очень скучным и рассеянным собеседником - в такой мере, что Тим Линкинуотер заподозрил, не ошибся ли он где-нибудь, написав не ту цифру. И Тим Линкинуотер серьезно умолял его, если это действительно случилось, лучше чистосердечно покаяться и соскоблить ее, чем отравить себе всю жизнь угрызениями совести. Но в ответ на эти заботливые увещания и многие другие, исходившие и от Тима и от мистера Фрэнка, Николас мог только заявить, что никогда в жизни не бывал веселее; в таком расположении духа он провел день и в таком же расположении духа отправился вечером домой, по-прежнему передумывая снова и снова все те же думы, размышляя снова и снова все о том же и приходя снова и снова все к тем же выводам. В таком мечтательном и смутном состоянии люди склонны слоняться неизвестно зачем, читать объявления на стенах с величайшим вниманием, но не усваивая ни единого слова из их содержания, и смотреть в витрины на вещи, которых они не видят. Таким-то образом случилось, что Николас поймал себя на том, что с чрезвычайным интересом изучает большую театральную афишу, висящую перед второразрядным театром, мимо которого он должен был пройти по дороге домой, и читает список актеров и актрис, обещавших оказать честь какому-то предстоящему бенефису, - читает с такой серьезностью, словно то был перечень имен леди и джентльменов, занимавших первые места в Книге судьбы, а сам он с беспокойством отыскивал свое собственное имя. Улыбнувшись своей рассеянности, он бросил взгляд на верхнюю строку афиши, собираясь продолжать путь, и увидел, что она возвещает крупными буквами, с большими промежутками между ними: "Решительно последнее выступление мистера Винсента Крамльса, знаменитого провинциального актера!!!" - Вздор! - сказал Николас, снова обращаясь к афише. - Не может быть. Но это было так. Одна строка возвещала особо о первом представлении новой мелодрамы; другая строка особо возвещала о последних шести представлениях старой; третья строка была посвящена продлению ангажемента несравненного африканского шпагоглотателя, который любезно дал себя убедить и согласился отложить на неделю свои выступления в провинции; четвертая строка возвещала, что мистер Снитл Тимбери, оправившись после недавнего тяжелого недомогания, будет иметь честь выступать сегодня вечером; пятая строка сообщала, что каждое представление будет сопровождаться "Рукоплесканиями, Слезами и Смехом", шестая - что это выступление мистера Винсента Крамльса, знаменитого провинциального актера "решительно последнее". "Право же, это должен быть тот самый, - подумал Николас. - Не может быть двух Винсентов Крамльсов". Для наилучшего разрешения этого вопроса он вновь обратился к афише, и, убедившись, что в первой пьесе участвует Барон и что Роберта (его сына) играет некий Крамльс Младший, а Спалетро (его племянника) некий юный Перси Крамльс {их последнее выступление!) и что характерный танец в пьесе будет исполнен действующими лицами, a pas seui {Сольный танец (франц.)} с кастаньетами исполнит дитя-феномен (ее последнее выступление!), он уже больше не сомневался. Подойдя к входу для актеров, Николас послал клочок бумаги, на котором написал карандашом: "Мистер Джонсон", - и вскоре был отведен "разбойником" в очень широком поясе с пряжкой и в очень просторных кожаных рукавицах к бывшему своему директору. Мистер Крамльс был непритворно рад его видеть. Он отпрянул от маленького зеркальца и, с одной очень косматой, криво наклеенной бровью над левым глазом, держа в руке другую бровь и икру одной ноги, горячо его обнял, заявив при этом, что для миссис Крамльс утешением будет попрощаться с ним перед отъездом. - Вы всегда были ее любимцем, Джонсон, - сказал Крамльс, - всегда, с самого начала! Я был совершенно спокоен за вас с того первого дня, когда вы с нами обедали. Из человека, который пришелся по вкусу миссис Крамльс, несомненно должен был выйти толк. Ах, Джонсон, что это за женщина! - Я искренне признателен ей за ее доброту ко мне и в данном случае и во всех остальных, - сказал Николас. - Но куда же вы уезжаете, если говорите о прощании? - Разве вы не читали в газетах? - не без достоинства осведомился Крамльс. - Нет, - ответил Николас. - Меня это удивляет, - сказал директор. - Это было в отделе смеси. Заметка где-то здесь у меня... не знаю... ах, вот она! С этими словами мистер Крамльс, сделав сначала вид, будто потерял ее, извлек газетную вырезку размерами в квадратный дюйм из кармана панталон, которые носил в частной жизни (наряду с повседневным платьем других джентльменов, разбросанным по комнате, они валялись на чем-то вроде комода), и подал ее Николасу для прочтения. "Талантливый Винсент Крамльс, давно прославившийся в качестве незаурядного провинциального режиссера и актера, собирается пересечь Атлантический океан, отправляясь в театральную экспедицию. Как мы слышали, Крамльса сопровождает его супруга и даровитое семейство. Мы не знаем ни одного актера, превосходящего Крамльса в ролях его репертуара, равно как не известен нам ни один общественный деятель и ни одно частное лицо, которые могли бы увезти с собой наилучшие пожелания более широкого круга друзей. Крамльса несомненно ждет успех". - Вот другая заметка, - сказал мистер Крамльс, протягивая вырезку еще меньших размеров. - Это из отдела "Ответы читателям". Николас прочел ее вслух: - "Фило-драматикусу. Крамльсу, провинциальному режиссеру и актеру, не больше сорока трех - сорока четырех лет. Крамльс - не пруссак, так как он родился в Челси". Гм! - сказал Николас. - Странная заметка. - Очень, - отозвался Крамльс, почесывая нос и посматривая на Николаса с видом в высшей степени беспечным. - Понять не могу, кто помещает такие вещи. Я во всяком случае не помещал. По-прежнему не спуская глаз с Николаса, мистер Крамльс раза два или три с глубокой серьезностью покачал головой и, заметив, что он даже вообразить не может, каким образом газеты разузнают такие факты, сложил вырезки и снова спрятал их в карман. - Я поражен этой новостью, - сказал Николас. - Уезжаете в Америку! Когда я был с вами, вы об этом и не думали. . - Да, - ответил Крамльс, - тогда не думал. Дело в том, что миссис Крамльс... изумительнейшая женщина, Джонсон! Тут он запнулся и шепнул ему что-то на ухо. - О! - с улыбкой сказал Николас. -В перспективе прибавление семейства? - Седьмое прибавление, Джонсон, - торжественно заявил мистер Крамльс. - Я полагал, что такое дитя, как феномен, закончит серию. Но, видимо, нам предстоит иметь еще одно. Она замечательнейшая женщина. - Поздравляю вас, - сказал Николас, - и надеюсь, что и это дитя окажется феноменом. - Почти несомненно, это будет нечто необыкновенное! - подхватил мистер Крамльс. - Талант трех других выражается преимущественно в поединке и серьезной пантомиме. Я бы хотел, чтобы это дитя отличалось способностью к трагедии для юношества, я слыхал, что в Америке очень большой спрос на нечто подобное. Однако мы должны принять это дитя таким, каким оно будет. Быть может, оно будет гением в хождении по канату. Короче говоря, оно может оказаться гением любого рода, если пойдет в свою мать, Джонсон, потому что мать - гений универсальный, но в чем бы ни проявилась гениальность дитяти, она получит надлежащее развитие! Выразив в таких словах свои чувства, мистер Крамльс налепил другую бровь, прикрепил икры к ногам, а затем надел штаны желтовато-телесного цвета, слегка запачканные на коленках вследствие того, что часто приходилось опускаться на них в минуты проклятий, молитв, последней борьбы и в других патетических сценах. Заканчивая свой туалет, бывший директор Николаса поведал ему, что так как в Америке его ждут прекрасные перспективы благодаря приличному ангажементу, который ему посчастливилось получить, и так как он и миссис Крамльс вряд ли могут надеяться играть на сцене вечно (будучи бессмертны лишь в сиянии славы, то есть в иносказательном смысле), он принял решение обосноваться там навсегда в надежде приобрести собственный участок земли, который прокормил бы их на старости лет и который они могли бы оставить в конце концов в наследство детям. Когда Николас горячо одобрил это решение, мистер Крамльс стал сообщать об их общих друзьях те сведения, какие могли, по его мнению, показаться интересными. Между прочим, он уведомил Николаса, что мисс Сневелличчи удачно вышла замуж за преуспевающего молодого торговца воском, поставлявшего в театр свечи, а мистер Лиливик не смеет собственную душу назвать своею - такова тирания миссис Лиливик, которая пользуется верховной и неограниченной властью. Николас в ответ на эти доверительные сообщения мистера Крамльса поведал ему настоящее свое имя и рассказал о свеем положении и перспективах и - в общих словах- о тех обстоятельствах, какие привели к их знакомству. Поздравив его очень сердечно с таким счастливым поворотом в делах, мистер Крамльс объявил ему, что завтра утром он со своим семейством отбывает в Ливерпуль, где находится судно, которому предстоит увезти их от берегов Англии, и что если Николас желает попрощаться с миссис Крамльс, то должен отправиться сегодня с ним на прощальный ужин, даваемый в честь семьи в соседней таверне, на котором председательствует мистер Снитл??? Тимбери, а обязанности вице-председателя исполняет африканский шпагоглотатель. В комнате стало к тому времени очень жарко и, пожалуй, слишком тесно ввиду прибытия четырех джентльменов, которые только что убили друг друга в очередной пьесе, и поэтому Николас принял приглашение и обещал вернуться к концу спектакля, предпочитая прохладу и сумерки улицы смешанному запаху газа, апельсинной корки и пороха, преобладавшему в душном и ярко освещенном театре. Он воспользовался этим промежутком времени, чтобы купить серебряную табакерку - лучшую, какая была ему по средствам, -для мистера Крамльса, и затем, приобретя серьги для миссис Крамльс, ожерелье для феномена и по ослепительной булавке для галстука обоим молодым джентльменам, он прогулялся, чтобы освежиться; вернувшись немного позже условленного часа, и увидел, что огни погашены, театр пуст, занавес поднят на ночь, а мистер Крамльс прохаживается по сцене в ожидании его прихода. - Тимбери не замедлит прийти, - сказал мистер Крамльс. - Сегодня он играл, пока не опустили занавес. В последней пьесе он выступает в роли верного негра, и ему приходятся мыться немного дольше обычного. - Очень неприятная роль, мне кажется, - заметил Николас. - Нет, ее нахожу, - ответил мистер Крамльс, - смывается довольно легко - он красит только лицо и злею. Когда-то у нас в труппе был первый трагик - тот, играя Отелло, бывало, красил себя черной краской с головы ,до пят! Вот что значит чувствовать роль и входить в нее всерьез! К сожалению, это редко бывает. Появился мистер Снитл??? Тимбери рука об руку с африканским шпагоглотателем, и, когда его представили Николасу, он приподнял шляпу на полфута и сказала что гордится знакомством с ним. Шпагоглотатель сказал то же самое, и он удивительно походил на ирландка и говорил совсем как ирландец. - Я узнал из афиши, что вы были больны, сэр, - сказал Николас мистеру Тимбери. - Надеюсь, вам не стало хуже после сегодняшнего утомительного выступления? В ответ мистер Тимбери с мрачным видом покачал головой, весьма многозначительно ударил себя несколько раз в грудь и, плотнее закутавшись в плащ, сказал: - Ну неважно, неважно. Идемте! Следует заметить, что, когда действующие лица на сцене находятся в тяжелом положении, сопровождающемся слабостью и истощением, они неизменно совершают чудеса выносливости, требующие большой изобретательности и мускульной силы. Так, например, раненый; принц или главарь разбойничьей шайки, который истекает кровью и может двигаться (да и то на четвереньках) только под нежнейшие звуки музыки, приближаясь в поисках помощи к двери коттеджа, вертится, извивается, сплетает ноги узлом, перекатывается с боку на бок, встает, снова падает и проделывает такие телодвижения, которые не доступны никому, кроме очень сильного человека, изучившего ремесло акробата. И столь естественным казалось такого рода представление мистеру Снитлу??? Тимбери, что по пути из театра в таверну, где предстояло ужинать, он доказал серьезный характер своего недавнего заболевания и разрушительное его действие на нервную систему серией гимнастических упражнений, которые привели в восторг всех зрителей. - Вот это действительно радость, которой я не ждала! - воскликнула миссис Крамльс, когда к ней подвели Николаса. - Так же, как и я, - ответил Николас. - Только благодаря случаю я имею возможность видеть вас сегодня, хотя ради этой возможности я готов был бы немало потрудиться. - С нею вы знакомы, - сказала миссис Крамльс, выдвигая вперед феномена в голубом газовом платьице со множеством оборок и в таких же панталончиках. - А вот и еще знакомые, - представила она юных Крамльсов. - Как же поживает ваш друг, верный Дигби? - Дигби? - повторил Николас, забыв, что это был театральный псевдоним Смайка. - Ах, да! Он здоров... Что это я говорю!.. Он очень нездоров. - Как! - вскричала миссис Крамльс, трагически отшатнувшись. - Боюсь, - сказал Николас, покачивая головой и пытаясь улыбнуться, - что ваш супруг был бы поражен теперь его видом больше, чем когда бы то ни было. - Что вы хотите сказать? - вопросила миссис Крамльс тоном, всегда вызывавшим всеобщее восхищение. - Почему же он так изменился? - Я хочу сказать, что мой подлый враг нанес мне удар через него и, желая мне отомстить, доводит его до такого мучительного страха и напряжения, что... Вы меня простите! - оборвал себя Николас. - Мне не следовало говорить об этом... И я никогда не говорю ни с кем, кроме тех, кому известны обстоятельства дела, но на секунду я забылся. После этого торопливого извинения Николас нагнулся, чтобы поцеловать феномена, и переменил тему, мысленно проклиная свою порывистость и пребывая в величайшем недоумении, что должна думать миссис Крамльс о столь внезапной вспышке. Леди, казалось, думала о ней очень м