рос не заслуживает размышлений? - Заслуживает,- сказал Сквирс, отвечая кивком на кивок Ральфа. - Прекрасно! - отозвался Ральф.- Разрешите мне сказать вам два слова. Эти два слова были сказаны наедине. Минуты через две мистер Уэкфорд Сквирс объявил, что мистер Николас Никльби, начиная с этой минуты, окончательно назначен и принят на место первого помощника учителя в Дотбойс- Холле. - Этим вы обязаны рекомендации вашего дяди, мистер Никльби,- сказал Уэкфорд Сквирс. Николас, восхищенный удачей, крепко пожал руку дяде и готов был тут же вознести до небес Сквирса. "Вид у него странный,- думал Николас.- Ну так что же! Странным на вид был Порсон, а также доктор Джонсон*. Таковы все книжные черви". - Мистер Никльби,- сказал Сквирс,- завтра в восемь часов утра отъезжает пассажирская карета. Вы должны явиться сюда на четверть часа раньше, так как мы берем с собой этих мальчуганов. - Разумеется, сэр,- сказал Николас. - А за ваш проезд я заплатил,- проворчал Ральф.- Стало быть, вам нужно позаботиться только о том, чтобы одеться потеплее! Еще один пример великодушия дяди! Николас столь глубоко почувствовал неожиданную его доброту, что с трудом нашел слова благодарности; в сущности, он и половины их еще не нашел, когда они распрощались с владельцем школы и вышли из ворот гостиницы "Голова Сарацина". - Я буду здесь завтра утром, чтобы отправить ваас в путь,- сказал Ральф.- Не вздумайте пойти на попятный! - Благодарю вас, сэр,- ответил Николас.- Я никогда не забуду вашей доброты. - Постарайтесь не забыть,- ответил дядя.- А сейчас ступайте-ка домой и уложите те вещи, какие у вас имеются. Как вы думаете, вы найдете дорогу к Гольдн-скверу? - Разумеется,- сказал Николас.- Мне ничего не стоит расспросить. - В таком случае передайте эти бумаги моему клерку,- сказал Ральф, извлекая из кармана маленький сверток,- и скажите ему, чтобы он ждал моего возвращения. Николас охотно согласился передать сверток и, любезно пожелав всего наилучшего своему достойному дяде, на что добросердечный старый джентльмен ответил ворчанием, отправился в путь выполнять поручение. Не мешкая, он добрался до Гольдн-сквера. Мистер Ногс, заглянувший на одну-две минуты в трактир, отпирал дверь американским ключом, когда Николас поднялся по ступеням. - Что это такое? - осведомился Ногс, указывая на сверток. - Бумаги от моего дяди,- ответил Николас.- А вы будьте так добры подождать, пока он не вернется домой. - От дяди? - воскликнул Ногс. - От мистера Никльби,- пояснил Николас. - Войдите,- сказал Ньюмен. Не прибавив больше ни слова, он ввел Николаса в коридор, а оттуда в контору-чулан в конце коридора, где подтолкнул его к столу и, взобравшись на свой высокий табурет, уселся, свесив руки по обеим сторонам и глядя пристально на Николаса как бы с наблюдательной вышки. - Никакого ответа не нужно,- сказал Николас, положив сверток подле него на стол. Ньюмен ничего не сказал и, сложив руки и вытянув шею, словно желая лучше разглядеть лицо Николаса, продолжал все так же пристально изучать его черты. - Никакого ответа,- очень громко повторил Николас, полагая, что Ньюмен Ногс глух. Ньюмен положил руки на колени и, не произнося ни звука, все так же внимательно всматривался в лицо своего собеседника. Такое поведение совершенно незнакомого человека было столь странно, а наружность его столь своеобразна, что Николас, довольно быстро подмечавший смешные стороны, не мог удержаться от улыбки, когда осведомился, нет ли у мистера Ногса каких-нибудь поручений для него. Ногс покачал головой и вздохнул, после чего Николас поднялся и, сказав, что не нуждается в отдыхе, пожелал ему всего хорошего. Со стороны Ньюмена Ногса потребовалось огромное усилие, и никто по сей день не знает, как удалось ему заставить себя задать вопрос, раз он имел дело с человеком совершенно незнакомым; как бы там ни было, по он перевел дух и сказал - сказал громко, ни разу не запнувшись, что, если молодой джентльмен не возражает, ему хотелось бы знать, что намерен для него сделать его дядя. У Николаса не было решительно никаких возражений - напротив, он как будто обрадовался случаю поговорить на тему, занимавшую его мысли. Итак, он снова уселся и (пылкое его воображение разгоралось, по мере того как он говорил) приступил к пламенному и ослепительному описанию всех тех почестей и преимуществ, какие даст ему назначение в эту ученую обитель Дотбойс-Холл. - Но что с вами? Вы больны? - воскликнул Николас, внезапно обрывая рассказ, так как его собеседник, принимая разнообразные неуклюжие позы, засунул руки под табурет и затрещал суставами пальцев, как будто ломал себе все кости. Ньюмен Ногс ничего не ответил и продолжал пожимать плечами и трещать суставами пальцев, все время улыбаясь ужасной улыбкой, и, вытаращив глаза, пристально глядел в пространство самым устрашающим образом. Сначала Николасу пришло в голову, что с загадочным человеком припадок, но, поразмыслив, он решил, что тот под хмельком, и при таких обстоятельствах счел разумным удалиться немедленно. Распахнув дверь на улицу, он оглянулся. Ньюмен Ногс все еще проделывал те же странные телодвижения, и пальцы трещали громче, чем когда бы то ни было. ГЛАВА V, Николас отправляется в Йоркшир. О его отъезде и попутчиках и о том, что постигло их в дороге Если бы слезы, упавшие в чемодан, предохраняли его владельца от печали и злоключений, Николас Никльби начал бы свое путешествие при самых благоприятных предзнаменованиях. Столько нужно было сделать и так мало было времени для этого, столько ласковых слов нужно было сказать, а в сердцах, где они зарождались, столько было горечи, мешавшей говорить, что маленькие приготовления к его отъезду прошли очень грустно. Сколько вещей, которые тревожная заботливость матери и сестры почитала необходимыми для его удобств, Николас уговорил их оставить! Ведь впоследствии они могут пригодиться, или же в случае необходимости их удастся обратить в деньги. Сколько беззлобных разногласий по этому поводу возникало в печальный вечер накануне его отъезда! А так как после каждого незлобивого спора они все приближались к концу несложных приготовлений, то Кэт суетилась все больше и больше и плакала все тише. Дорожный сундучок был, наконец, уложен, и тогда уселись за ужин, к которому прибавили по этому случаю кое-какие вкусные вещи, а чтобы покрыть расход, Кэт и ее мать притворились, будто пообедали, пока Николаса не было дома. Бедный юноша чуть не подавился, пытаясь принять участие в ужине, и едва не задохнулся, стараясь шутить и заставляя себя невесело смеяться. Так томились они, хотя давно уже надо было идти спать, а потом они обнаружили, что могли бы и раньше дать исход подлинным своим чувствам, ибо при всем желании не в силах были их подавить. И тогда они позволили чувствам одержать верх, и даже в этом было какое-то облегчение. Николас крепко спал до шести часов утра; ему снился родной дом или то, что прежде было родным домом, это неважно, ибо, благодарение богу, веши, изменившиеся или исчезнувшие, возвращаются к нам во сне такими, какими когда-то были; он проснулся свежим и бодрым, написал карандашом несколько слов на прощанье, так как боялся произнести их вслух, и, положив записку и половину своих скудных сбережений у двери сестры, взвалил на плечи дорожный сундучок и бесшумно спустился вниз. - Это вы, Ханна? - раздался голос из гостиной мисс Ла-Криви, где виднелся слабый свет свечи. - Это я, мисс Ла-Криви,- сказал Николас, поставив сундучок и заглядывая в комнату. - Ах, боже мой! - воскликнула мисс Ла-Криви, вздрогнув и схватившись рукой за свои папильотки.- Вы очень рано встали, мистер Никльби. - Так же, как и вы,- ответил Николас. - Изящные искусства поднимают меня с постели, мистер Никльби,- заявила леди.- Я жду света, чтобы осуществить один замысел. Мисс Ла-Криви встала рано, чтобы нарисовать фантастический нос на миниатюре безобразного мальчугана, предназначенной для посылки в провинцию его бабушке, которая, как надеялись, завещает ему свое состояние, если обнаружит фамильное сходство. - Чтобы осуществить один замысел,- повторила мисс Ла-Криви.- И вот почему очень удобно жить на такой оживленной улице, как Стрэнд. Если мне нужен нос или глаза для какой-нибудь модели, я просто-напросто выглядываю из окна и жду, пока они мне не попадутся. - А много нужно времени, чтобы попался нос? - улыбаясь, осведомился Николас. - Видите ли, это зависит главным образом от формы,- ответила мисс Ла-Криви.- В курносых и римских недостатка нет, а также в приплюснутых всех видов и размеров - когда бывает собрание в Эксетер-Холле;* но безупречно орлиные, должна, к сожалению, сказать, встречаются редко, и мы обычно пользуемся ими для военных и для общественных деятелей. - Вот как! - сказал Николас.- Если я встречу такие носы во время моего путешествия, я постараюсь зарисовать их для вас. - Неужели вы хотите сказать, что и в самом деле отправляетесь в такой дальний путь, в Йоркшир, в холодную зимнюю пору, мистер Никльби? - спросила мисс Ла-Криви.- Я что-то об этом слыхала вчера вечером. - Совершенно верно,- ответил Николас.- Приходится, знаете ли, ехать, когда кто-то гонит. Меня гонит нужда, а нужда тоже бывает извозчиком. - Я очень огорчена,- вот все, что я могу сказать,- поведала мисс Ла-Криви.- Огорчена так же из-за вашей матери и сестры, как и из-за вас. Ваша сестра очень хорошенькая молодая леди, мистер Никльби, и это еще одна причина, почему при ней должен быть человек, который бы ее охранял. Я уговорила ее попозировать мне раза два для витрины у парадной двери. Ах, какая прелестная получится миниатюра! С этими словами мисс Ла-Криви взяла портрет на слоновой кости, весьма отчетливо пересеченной небесноголубыми жилками, и посмотрела на него с таким самодовольством, что Николас не на шутку ей позавидовал. - Если вам когда-нибудь представится случай оказать внимание Кэт,сказал Николас, протягивая ей руку,- я думаю, вы это сделаете. - Можете на меня положиться,- отозвалась добросердечная миниатюристка.- Да благословит вас бог, мистер Никльби, а я желаю вам всего хорошего. Николас очень мало знал свет, но, догадываясь о его обычаях, подумал, что, если он разок поцелует мисс Ла-Криви, она, быть может, будет не менее дружески расположена к тем, кого он покидал. Поэтому он с шутливой галантностью поцеловал ее раза три-четыре, а мисс Ла-Криви не обнаружила серьезных признаков неудовольствия и, поправив свой желтый тюрбан, заявила только, что никогда не слыхивала о таких вещах и ни за что бы этому не поверила. Положив столь удовлетворительным образом конец неожиданному свиданию, Николас поспешно вышел из дому. Когда он отыскал человека, который взялся нести его сундучок, было только семь часов, поэтому он шел медленно, слегка опередив носильщика, и, по всей вероятности, далеко не с таким легким сердцем, как носильщик, хотя у того оно не было прикрыто жилетом и, судя по виду других принадлежностей костюма, он несомненно переночевал в конюшне, а позавтракал у водокачки. Наблюдая с большим любопытством и интересом деятельные приготовления к наступающему дню, которые заметны были на каждой улице и чуть ли не в каждом доме, и раздумывая не без горечи о том, что столько людей всяких сословий и званий могут зарабатывать себе на жизнь в Лондоне, а он в поисках заработка принужден ехать так далеко,- Николас вскоре добрался до "Головы Сарацина", в Сноу-Хилле. Отпустив носильщика и позаботившись о том, чтобы сундучок был благополучно доставлен в контору пассажирских карет, он заглянул в кофейню, отыскивая мистера Сквирса. Сего ученого джентльмена он застал за завтраком, а на скамейке против него сидели в ряд три маленьких мальчика, упомянутых раньше, и еще два, которые, по счастливой случайности, появились уже после свидания, состоявшегося накануне. Перед мистером Сквирсом стояла маленькая чашка кофе, Гарелка с горячими гренками и холодный ростбиф, но в настоящую минуту он был занят приготовлением завтрака для мальчиков. - Здесь молока на два пенса, не так ли, любезный? - спросил мистер Сквирс, заглядывая в большую синюю кружку и осторожно наклоняя ее, чтобы хорошенько . определить количество жидкости, содержавшейся в ней. - На два пенса, сэр,- ответил лакей. - Да, что и говорить, в Лондоне молоко - редкость! - со вздохом сказал мистер Сквирс.- Уильям, долейте-ка эту кружку теплой водой! - Доверху, сэр? - осведомился лакей.- Да ведь моллко утонет в ней! - Неважно,- отозвался мистер Сквирс.- Поделом ему, раз оно так дорого стоит. Вы заказали хлеба и масла на троих? - Сейчас будет подано, сэр. - Спешить незачем,- сказал Сквирс,- времени сколько угодно. Обуздывайте свои страсти, мальчики, и не волнуйтесь при виде еды. Произнеся это нравоучение, мистер Сквирс отрезал большой кусок ростбифа и взглянул на Николаса. - Присаживайтесь, мистер Никльби,- сказал Сквирс.- А мы, как видите, завтракаем. Николас не видел, чтобы кто-нибудь завтракал, кроме мистера Сквирса; однако он поклонился с надлежащей почтительностью и постарался казаться бодрым. - О, молоко с водой, не так ли, Уильям? - сказал Сквирс.- Прекрасно. А теперь не забудьте о хлебе и масле. При этом новом упоминании о хлебе и масле пять мальчиков пришли в волнение и проводили глазами слугу; тем временем мистер Сквирс отведал молока с водой. - А! - причмокивая, сказал этот джентльмен.- Как вкусно! Мальчики, подумайте о многочисленных нищих и сиротах на улицах, как бы они этому обрадовались. Ужасная штука - голод, не так ли, мистер Никльби? - Ужасная, сэр,- отозвался Николас. - Когда я скажу: "Номер первый",- продолжал мистер Сквирс, поставив кружку перед детьми,- мальчик слева, ближайший к окну, может пить; а когда я скажу: "Номер второй", пить будет мальчик, сидящий рядом с ним, и так далее, пока мы не дойдем до номера пятого - до последнего мальчика. Вы готовы? - Да, сэр! - с жаром воскликнули все мальчики. - Прекрасно! - сказал Сквирс, спокойно продолжая завтракать.Готовьтесь и ждите, пока я вам не скажу: "Начинайте". Подавляйте свой аппетит, мои милые, и вы преодолеете человеческую природу. Вот как мы воспитываем силу духа, мистер Никльби,- обратился владелец школы к Николасу, говоря с полным ртом, набитым ростбифом и гренками. Николас пробормотал что-то в ответ - он и сам не знал что, а мальчики, разделяя свое внимание между кружкой, хлебом с маслом (к тому времени появившимся) и каждым куском, который мистер Сквирс отправлял себе в рот, сидели с выпученными глазами в муках ожидания. - Возблагодарим бога за сытный завтрак! - сказал Сквирс, покончив с едой.- Номер первый может пить! Номер первый с жадностью схватил кружку п выпил ровно столько, чтобы у него появилось желание выпить еще, но мистер Сквирс дал сигнал номеру второму, который в такой же животрепещущий момент должен был уступить кружку номеру третьему, и эта процедура продолжалась, пока номер пятый не покончил с молоком и водой. - А теперь,- сказал владелец школы, разделяя три порции хлеба и масла на столько частей, сколько было мальчиков,- советую вам поторопиться с завтраком, потому что минуты через две прозвучит рожок и тогда все отправятся в путь. Получив разрешение наброситься на еду, мальчики принялись есть жадно и поспешно, а владелец школы (который после завтрака находился в превосходнейшем расположении духа) ковырял вилкой в зубах и, улыбаясь, смотрел на них. Очень скоро раздался звук рожка. - Я так и думал, что он не заставит себя ждать,- сказал Сквирс, вскакивая и доставая из-под скамейки небольшую корзинку.- Положите сюда то, что вы не успели доесть, мальчики! Вам это пригодится в дороге. Николас был крайне изумлен такими экономическими порядками, но ему некогда было о них раздумывать, ибо маленьких мальчиков надлежало посадить на верх кареты, а сундучки их надлежало вынести и уложить, а что до багажа мистера Сквирса - надлежало позаботиться о том, чтобы его осторожно поместили в ящик под козлами, и все это входило в круг его обязанностей. Разгоряченный, впопыхах он заканчивал эти операции, когда его окликнул дядя, мистер Ральф Никльби. - О, вот вы где, сэр! - сказал Ральф.- Вот ваши мать и сестра, сэр. - Где? - воскликнул Николас, быстро оглядываясь. - Здесь! - ответил дядя.- Располагая большими деньгами и не зная, что с ними делать, они расплачивались за наемную карсту, когда я сюда пришел. - Мы боялись, что опоздаем и не увидим его перед разлукой,- сказала миссис Никльби, обнимая сына и не обращая никакого внимания на посторонних людей во дворе. - Прекрасно, сударыня! - отозвался Ральф.- Разумеется, вам судить. Я сказал только, что вы расплачивались за наемную карету. Я никогда не плачу за наемную карету, сударыня, я никогда ее не нанимаю. Я не сидел в карете, мною нанятой, тридцать лет и, надеюсь, еще тридцать лет не буду сидеть, если столько проживу. - Я бы никогда себе не простила, если бы нс повидилась с ним,- сказала миссис Никльби.- Бедный дорогой мальчик!.. Ушел, даже не позавтракав, потому что боялся нас расстроить! - Превосходно! - с величайшим раздражением воскликнул Ральф.- Когда я впервые поступил на работу, сударыня, отправляясь каждое утро в Сити*, я брал на завтрак хлеба на полпенни и полпинты молока. Что вы на это скажете, сударыня? Завтрак! Ба! - Никльби,- сказал Сквирс, появляясь в этот момент и застегивая пальто,- мне кажется, вам следовало бы взобраться наверх, на заднее место. Я боюсь, как бы кто-нибудь из мальчиков не свалился, а тогда - пропали двадцать фунтов в год. - Дорогой Николас,- прошептала Кэт, коснувшись руки брата,- кто этот грубый человек? - Э! - проворчал Ральф, чуткий слух которого уловил эти слова.- Вы желаете, чтобы вас представили мистеру Сквирсу, моя милая? - Так это владелец школы? Нет, дядя. О нет! - отшатнувшись, ответила Кэт. - А я уверен, что не ослышался и что вы такое желание выразили, моя милая,- возразил Ральф свойственным ему холодным, саркастическим тоном.Мистер Сквирс, вот моя племянница, сестра Николаса. - Очень рад познакомиться с вами, мисс,- сказал Сквирс, приподнимая шляпу дюйма на два.- Хотел бы я, чтобы миссис Сквирс принимала девочек, и тогда вы были бы у нас учительницей. А впрочем, может она приревновала бы, если бы вы у нас жили. Ха-ха-ха! Если бы в тот момент владелец Дотбойс-Холла мог читать в душе своего помощника, он не без удивления обнаружил бы, что ни разу в жизни не был так близок к тому, чтобы его здорово поколотили. Кэт Никльби, быстрее угадав чувства брата, потихоньку увлекла его в сторону и таким образом помешала мистеру Сквирсу установить этот факт весьма неприятным для него манером. - Милый Николас,- спросила молодая леди,- кто этот человек? Что это за место, куда ты отправляешься? - Я сам почти ничего не знаю, Кэт,- ответил Николас.- Мне кажется, жители Йоркшира довольно грубы и неотесанны, вот и все. - А этот человек? - настаивала Кэт. - Мой наниматель, или хозяин, или как там полагается его называть,быстро ответил Николас,- а я осел, что истолковал в дурную сторону его грубость. Они смотрят на нас, и мне пора быть на своем месте. Господь с тобой, дорогая, прощай! Мама, думайте о том дне, когда мы снова встретимся! Дядя, до свиданья! Горячо благодарю вас за все, что вы сделали и намерены сделать. Я готов, сэр! Торопливо бросив на прощание эти слова, Николас ловко взобрался на свое место и так нежно замахал рукой, словно отдавал свое сердце. В тот момент, когда кучер и кондуктор в последний раз перед отправлением: в путь проверяли список пассажиров, когда носильщики вымогали последние шестипенсовики, отдаваемые с великим трудом, газетчики в последний раз предлагали утреннюю газету, а лошади в последний раз нетерпеливо звякали сбруей, Николас почувствовал, как кто-то тихонько дергает его за ногу. Он посмотрел вниз; внизу стоял Ньюмен Ногс, который совал ему в руку грязное письмо. - Что это?- осведомился Николас. - Тише!- прошептал Ногс, указывая на мистера Ральфа Никльби, который в нескольких шагах от них с жаром говорил о чем-то со Сквирсом.- Возьмите. Прочтите. Никто не знает. Вот и все. - Подождите! - воскликнул Николас. - Нет,- ответил Ногс. Николас крикнул еще раз: - Подождите! Но Ньюмен Ногс уже скрылся. Суета, продолжавшаяся с минуту, стук захлопнувшихся дверец кареты, экипаж, накренившийся набок, когда грузный кучер и еще более грузный кондуктор вскарабкались па свои места, возглас "готово!", звуки рожка, торопливый взгляд, брошенный на два печальных лица внизу и на суровые черты мистера Ральфа Никльби, и карета уже скрылась из виду и загромыхала по булыжникам Смитфилда. У мальчиков, сидевших на скамье, ноги были слишком коротки, чтобы на что-нибудь опереться, и в результате им грозила неминуемая опасность слететь с крыши кареты, а потому у Николаса было достаточно забот поддерживать мальчиков, пока ехали по мостовой. Не переставая работать руками, охваченный беспокойством, сопутствовавшим этой работе, он почувствовал немалое облегчение, когда карета остановилась у "Павлина" в Излингтоне*. Еще большее облегчение почувствовал он, когда плотный джентльмен с очень добродушным и очень румяным лицом вскарабкался сзади наверх и вызвался занять место на другом конце скамьи. - Если мы посадим посредине кого-нибудь из этих малышей,- сказал вновь прибывший,- им будет грозить меньшая опасность, в случае если они заснут, а? - Если уж вы так добры, сэр,- отозвался Сквирс,- это было бы чудесно. Мистер Никльби, пусть три мальчика сядут между вами и этим джентльменом. Беллинг и младший Снаули могут сидеть между мною и кондуктором. Трое детей,- пояснил незнакомцу Сквирс,- считаются за двоих. - Право, я отнюдь не возражаю,- сказал джентльмен с румяным лицом.- У меня есть брат, который, конечно, не стал бы возражать, если бы его шестерых ребят считали за двоих у любого мясника или булочника в нашем королевстве. Отнюдь не стал бы! - Шестеро ребят, сэр?! - воскликнул Сквирс. - Да, и все мальчики,- ответил незнакомец. - Мистер Никльби,- засуетившись, сказал Сквирс,подержите эту корзинку. Разрешите вручить вам, сэр, проспект заведения, где эти шесть мальчиков могут получить широкое образование в высоконравственном духе, будьте уверены в этом! Двадцать гиней в год за каждого, двадцать гиней, сэр! - или же я приму всех мальчиков вместе со скидкой и назначу сто фунтов в год за шестерых. - О! - сказал джентльмен, взглянув на проспект.- Полагаю, вы и есть упомянутый здесь мистер Сквирс? - Да, это я,- ответил достойный педагог.- Мое имя мистер Уэкфорд Сквирс, и я его нимало не стыжусь. Эти мальчуганы - из числа моих воспитанников, сэр; это один из моих помощников, сэр,- мистер Никльби, сын джентльмена, весьма сведущ в математике, классиках и коммерции. У нас в нашей лавочке кое-как дело не делается! Мои воспитанники обучаются всевозможным наукам, сэр. Перед расходами мы никогда не останавливаемся, и с мальчуганами обращаются и умывают их, как в отчем доме. - Честное слово, вот это удобства так удобства! - сказал джентльмен, посмотрев на Николаса с чуть заметной улыбкой и весьма заметным удивлением. - Можете в этом не сомневаться, сэр! - подхватил Сквирс, засовывая руки в карманы пальто.- Я требую и получаю самые солидные гарантии. Я бы не принял ни одного мальчика, не получив гарантии, что мне будут платить пять фунтов пять шиллингов за квартал, да, не принял бы, даже если бы вы упали на колени и умоляли меня, обливаясь слезами! - В высшей степени благоразумно,- заметил пассажир. - Быть благоразумным - основное мое намерение и цель, сэр,- отозвался Сквирс.- Снаули-младший, если ты не перестанешь щелкать зубами и дрожать от холода, я сию же минуту согрею тебя здоровой трепкой. - Держитесь крепче, джентльмены! - сказал кондуктор, взобравшись наверх. - Там сзади все в порядке, Дик? - крикнул кучер. - Все в порядке,- последовал ответ.- Покатили! И карета покатила под оглушительные звуки кондукторского рожка и при безмолвном одобрении всех собравшихся у "Павлина" знатоков карет и лошадей, в особенности - при одобрении конюхов, которые стояли, перебросив через руку попоны, и следили за каретой, пока она не скрылась из виду, а затем, восхищенные, поплелись к конюшням, в грубоватых выражениях восхваляя на все лады великолепное отбытие. Кондуктор (это был дюжий старый йоркширец) трубил, пока не задохся, после чего положил рог в маленький плетеный футляр, прикрепленный для этой цели к стенке кареты, и, осыпав градом ударов свою грудь и плечи, заметил, что день на редкость холодный; затем он допросил всех по очереди, едут ли они до конечной станции, а если нет, то куда они едут. Получив удовлетворительные ответы на эти вопросы, он высказал предположение, что после вчерашнего ливня дорога довольно тяжелая, и дерзнул осведомиться, нет ли у кого из джентльменов табакерки с нюхательным табаком. Когда выяснилось, что ни у кого ее нет, он с таинственным видом заметил, что слыхал, как один джентльмен-медик, который ехал на прошлой неделе в Грентем, говорил, будто нюхательный табак вреден для глаз, но что до него, то он никогда этого не замечал, и, по его мнению, каждый должен судить по себе. Когда никто не попытался опровергнуть это положение, он вынул из своей шляпы маленький сверток в оберточной бумаге и, надев очки в роговой оправе, прочел раз шесть адрес (почерк был неразборчивый); покончив с этим, он опять спрятал сверток в шляпу, снял очки и пристально посмотрел на всех поочередно. После этого он снова в виде развлечения затрубил в рог, и так как все обычные темы разговора были истощены, скрестил руки, насколько это ему позволяли многочисленные его плащи, и, погрузившись в глубокомысленное молчание, стал равнодушно созерцать знакомые предметы, попадавшиеся по обеим сторонам дороги по мере продвижения кареты; единственное, что как будто его интересовало, были лошади и стада коров, которые он рассматривал с критической миной, когда они проходили по дороге. Холод был пронизывающий, лютый; время от времени начинался сильный снегопад, а ветер был нестерпимо резкий. Мистер Сквирс выходил чуть ли не на каждой остановке - по его словам, для того чтобы размять ноги, и так как после этих экскурсий он всегда возвращался с очень красным носом и немедленно располагался спать, то были основания предположить, что из этой процедуры он извлекал великую пользу. Маленькие ученики, подкрепившись остатками завтрака, а затем почерпнув новые силы благодаря нескольким чашечкам своеобразного бодрящего напитка, который находился у мистера Сквирса и по вкусу очень напоминал воду, настоенную на сухарях и по ошибке налитую в бутылку из-под бренди,- ученики засыпали, просыпались, дрожали и плакали, повинуясь своим наклонностям. Николас и добродушный пассажир нашли много тем для разговора; они вели беседу, развлекали мальчиков, и время для них пролетело так быстро, как только это было возможно при столь неблагоприятных обстоятельствах. Так прошел день. В Итон-Слокоме для пассажиров был готов сытный обед, который разделили сидевшие на козлах, а также четыре наружных передних пассажира, один сидевший внутри, Николас, добродушный человек и мистер Сквирс, в то время как пятерым мальчуганам предоставили оттаивать у очага и угощаться сандвичами*. Через одну-две остановки зажгли фонари, и много было суеты, когда у придорожной гостиницы заняла место в карете брюзгливая леди с великим множеством разнообразных плащей и свертков, которая громко сетовала на неприбытие ее собственного экипажа (доводя об этом до сведения наружных пассажиров) и вынудила у кондуктора торжественное обещание останавливать каждую встречную зеленую карету, им замеченную. Сие должностное лицо взялось исполнить поручение, дав в том пламенные заверения, хотя ночь была темная, а лицо сидело повернувшись в другую сторону. Наконец капризная леди, обнаружив, что в карете находится только один джентльмен, заставила зажечь фонарик, находившийся у нее в ридикюле, и когда после многих хлопот дверцу за ней захлопнули, лошади пустились резвым галопом, и снова карета быстро помчалась вперед. Ночь и снегопад начались одновременно, и принесли они уныние. Не слышно было ни звука, кроме завывания ветра, ибо стук колес и топот лошадей заглушал толстый покров снега, окутавший землю и нараставший с каждой секундой. Улицы Стэмфорда были безлюдны, когда они проезжали через город, а над побелевшей землей вздымались старые его церкви, хмурые и темные. Еще через двадцать миль двое передних наружных пассажиров разумно воспользовались прибытием в одну из лучших гостиниц Англии и остановились переночевать у "Джорджа" в Грентеме. Остальные плотнее закутались в свои пальто и плащи и, распрощавшись с огнями и теплом города, прислонились к багажу, как к подушкам, и с приглушенными стонами приготовились вновь встретить пронизывающий ветер, проносившийся над открытой равниной. Они только что миновали одну станцию за Грентемом или же находились примерно на полпути между нею и Ньюарком, когда Николас, который на минуту заснул, внезапно встрепенулся от резкого толчка, едва не сбросившего его со скамьи. Ухватившись за перила, он обнаружил, что карета сильно накренилась набок, хотя лошади продолжали тащить ее вперед; испуганный нырявшими в снег лошадьми и громкими воплями леди, сидевшей в карете, он секунду колебался, прыгать ему или не прыгать, как вдруг карета преспокойно опрокинулась и, избавляя от всех дальнейших сомнений, выбросила его на дорогу. ГЛАВА VI, в которой происшествие, упомянутое в предшествующей главе, дает возможность двум джентльменам состязаться друг с другом, рассказывая истории - Уо-хо! - крикнул кондуктор, через минуту очутившийся на ногах и бросившийся к передним лошадям. Есть здесь хоть один джентльмен, который может мне пособить? Да стойте же смирно, будь вы прокляты! Уо-хо! - В чем дело? - спросил Николас, озираясь спросонья. - Дело? Дела хватит на целую ночь,- отозвался кондуктор.- Будь проклят гнедой с бельмом на глазу! Он, видно, взбесился, а карета и опрокинулась. Эй, послушайте, не поможете ли вы мне? Черт подери, я бы помог, даже если бы у меня все кости были переломаны. - Иду! - крикнул Николас, с трудом поднимаясь на ноги.- Я готов! Меня только слегка оглушило, вот и все. - Держите их крепко, пока я перережу постромки! - крикнул кондуктор.Уж как-нибудь придержите их! Здорово, приятель. Готово! А теперь отпустите! Они, проклятые, быстро добегут до дому. И в самом деле, как только лошади получили свободу, они преспокойно пустились рысью назад, к конюшням, только что ими покинутым и находившимся на расстоянии не более мили. - Можете вы затрубить в рог? - спросил кондуктор, снимая один из фонарей кареты. - Думаю, что могу,- ответил Николас. - Потрубите-ка вон в тот, что лежит на земле, да так, чтобы мертвые проснулись,- продолжал кондуктор,- а я постараюсь унять этот визг в карете. Иду, иду! Незачем поднимать такой шум, сударыня! С этими словами он принялся открывать дверцу кареты, очутившуюся сверху, а Николас, схватив рог, разбудил далеко вокруг эхо, исполнив на этом инструменте одну из самых удивительных мелодий, когда-либо слышанных смертными. И она возымела действие, не только заставив очнуться тех пассажиров, которые, оглушенные падением, еще не пришли в себя, но и призвав помощь со стороны: вдали замелькали огни и фигуры людей. Какой-то человек верхом на лошади прискакал галопом, прежде чем пассажиров собрали всех вместе, а когда приступили к тщательному расследованию, то обнаружилось, что леди в карете разбила свой фонарик, а джентльмен - голову; что два передних наружных пассажира отделались синяками под глазом, джентльмен рядом с кучером - расквашенным носом, кучер - ссадиной на виске, мистер Сквирс - ушибленной чемоданом спиной, а остальные пассажиры не получили ровно никаких повреждений благодаря мягкому снежному сугробу, в который они опрокинулись. Когда эти факты были окончательно установлены, леди рядом симптомов указала на приближение обморока, но, услышав предостережение, что в таком случае кому-нибудь из джентльменов придется тащить ее на спине до ближайшего трактира, она благоразумно изменила свое решение и пешком пошла назад вместе остальными. Добравшись до трактира, они обнаружили, что этот уединенный дом не очень удобен для размещения в нем,- в этом отношении все его ресурсы заключались в одной общей комнате, с полом, усыпанным песком, и в двух-трех стульях. Но после того как в очаг бросили большую охапку хвороста и немалый запас угля, положение не замедлило улучшиться, а к тому времени, когда пассажиры смыли все поддающиеся уничтожению следы недавнего происшествия, в комнате уже было тепло и светло, что являлось большим благодеянием после холода и сумрака снаружи. - Вы поступили прекрасно, мистер Никльби, удержав лошадей,- сказал Сквирс, прокрадываясь в самый теплый уголок.- Я бы и сам это сделал, если бы подоспел вовремя, но я очень рад, что вы это сделали. Вы это сделали очень хорошо, очень хорошо. - Так хорошо,- сказал джентльмен с веселым лицом, казалось, не очень одобрявший покровительственный тон, усвоенный Сквирсом,- так хорошо, что если бы их не удержали на месте твердой рукой, у вас, по всей вероятности, не осталось бы мозгов для преподавания. Это замечание послужило поводом к беседе касательно расторопности, обнаруженной Николасом, и его осыпали поздравлениями и похвалами. - Конечно, я очень рад, что спасся,- заявил Сквирс,- всякий рад, когда, спасается от опасности, но если бы хоть один из моих питомцев получил повреждения, если бы я не имел возможности вернуть кого-нибудь из этих мальчуганов его родителям целым и невредимым, каким я его получил,- что бы я тогда почувствовал? О, было бы лучше, если бы колесо прокатилось по моей голове! - Все они братья, сэр? - осведомилась леди, обладавшая лампой Дэви*, иными словами - безопасной лампой. - В известном смысле это так, сударыня,- ответил Сквирс, опуская руку в карман за проспектами.- Все они равно пользуются родительским любовным уходом. Миссис Сквирс и я заменяем каждому из них мать и отца. Мистер Никльби, передайте леди этот проспект, а вот этот предложите джентльмену. Быть может, они знают родителей, которые рады были бы обратиться в наше заведение. Высказавшись в таком смысле, мистер Сквирс, никогда не упускавший случая воспользоваться даровой рекламой, положил руки на колени и посмотрел на своих учеников с такой благосклонностью, какую только мог изобразить на лице, а Николас, краснея от стыда, вручал, как было ему поручено, проспекты. - Надеюсь, вы не испытали никаких потрясений при падении, сударыня? - спросил джентльмен с веселым лицом, обращаясь к брюзгливой леди, словно он по доброте своей хотел переменить тему беседы. - Никаких телесных потрясений,- ответила леди. - Надеюсь, и никаких душевных потрясений? - Этот разговор очень болезненно действует на мои чувства, сэр,- в сильном волнении ответила леди,- и я прошу вас, как джентльмена, оставить его. - Ах, боже мой! - воскликнул джентльмен с веселым лицом, принимая еще более веселый вид.- Я хотел только осведомиться... - Надеюсь, больше ни о чем осведомляться не будут,- сказала леди,иначе я вынуждена буду прибегнуть к защите других джентльменов. Хозяин, пожалуйста, прикажите какому-нибудь мальчику сторожить снаружи у двери и, если мимо проедет по направлению к Грентему зеленая карета, немедленно ее остановить. Обитатели дома были явно ошеломлены этой просьбой, а когда леди наказала мальчику запомнить для опознания ожидаемой зеленой кареты, что на козлах будет сидеть кучер в обшитой золотым галуном шляпе, а на запятках стоять лакей, по всей вероятности в шелковых чулках, любезность славной хозяйки гостиницы удвоилась. Даже пассажир с козел заразился этим и, став на редкость почтительным, осведомился, есть ли в здешних краях хорошее общество, на что леди ответила: "Да, есть!" - тоном, явно показывавшим, что она занимает место на самой его вершине. - Кондуктор поехал верхом в Грентем за другой каретой,- сказал благодушный джентльмен, после того как они некоторое время провели молча у очага,- и вернется он не раньше чем через два часа, а потому я предлагаю распить чашу горячего пунша. Что скажете, сэр? Этот вопрос был задан внутреннему пассажиру с разбитой головой, который оказался человеком очень благородной наружности, носившим траур. Он был еще не стар, но с седыми волосами; по-видимому, они поседели преждевременно от забот или горя. Он охотно принял предложение, и, казалось, ему пришлось по вкусу искреннее добродушие человека, от которого оно исходило. Этот последний взял на себя обязанности виночерпия, когда пунш был готов, и, разлив всем по кругу, завел речь о древностях Йорка, которые, по-видимому, были хорошо знакомы и ему и седому джентльмену. Когда эта тема исчерпалась, он с улыбкой повернулся к седому джентльмену и спросил, умеет ли тот петь. - Право же, не умею,- ответил джентльмен, улыбаясь в свою очередь. - Как жаль! - сказал обладатель добродушной физиономии.- Нет ли здесь кого-нибудь, кто бы мог спеть песню, чтобы скоротать время? Пассажиры в один голос заявили, что не умеют, что сожалеют об этом, что они не могут припомнить без книги слова какой-нибудь песни, и так далее. - Быть может, леди не будет возражать,- сказал председательствующий почтительно и с веселой искоркой в глазах.- Я уверен, что какая-нибудь итальянская песенка из последней оперы, шедшей в столице, будет самой подходящей. Так как леди не снизошла до ответа, а лишь тряхнула презрительно головой и вновь выразила шепотом изумление по поводу отсутствия зеленой кареты, раздались один-два голоса, настаивавшие, что самому председателю подобает сделать первую попытку во имя общего блага. - Я бы это сделал, если бы мог,- сказал джентльмен с добродушным лицом,- так как я считаю, что в данном случае, как и во всех других, когда люди, друг с другом незнакомые, неожиданно оказываются в одной компании, им нужно быть как можно любезнее для общей пользы. - Хотел бы я, чтобы при всех случаях жизни почаще следовали этому правилу,- сказал седовласый джентльмен. - Рад это слышать,- отозвался тот.- А может быть, раз вы не умеете петь, вы нам расскажете какую-нибудь историю? - Нет. Я бы попросил вас.. - После вас расскажу с удовольствием. - Вот как! - улыбаясь, сказал седовласый джентльмен.- Ну что ж, будь по-вашему! Боюсь, что направление моих мыслей не рассчитано на то, чтобы развлечь вас на те часы, какие предстоит вам здесь провести. Но вы это сами на себя навлекли, так будьте же справедливыми судьями! Мы только что беседовали об Йоркском соборе. Моя повесть имеет к нему некоторое отношение. Назовем ее "Пять сестер из Йорка". Когда замер одобрительныц шепот других пассажиров, а брюзгливая леди выпила украдкой стакан пунша, седовласый джентльмен начал так: "Много-много лет назад - ибо пятнадцатому веку едва минуло в ту пору два года и король Генрих Четвертый восседал на престоле Англии - жили в древнем городе Йорке пять девушек-сестер, пять героинь моего рассказа. Все эти пять сестер отличались редкой красотой. Старшей пошел двадцать третий год, вторая была на год моложе, третья - на год моложе второй, а четвертая - на год моложе третьей. Они были высокие, статные, с темными пламенными глазами и волосами цвета черного янтаря; достоинства и грации исполнено было каждое их движение, и слух о несравненной их красоте распространился широко по всей стране. Но если красивы были четыре старшие сестры, то как прекрасна была младшая, прелестное шестнадцатилетнее создание! Румяные тона свежего плода и нежная окраска цветка были не более совершенны, чем розы и лилеи ее кроткого лица и глубокая синева ее глаз. Виноградная лоза во всем ее изящном великолепии была не более восхитительна, чем пышные каштановые кудри, развевавшиеся вокруг ее чела. Если бы у всех у нас было такое же сердце, какое так весело бьется в груди юных и прекрасных, небом стала бы эта земля! Если бы в то время, как наши тела стареют и увядают, сердца наши могли сохранить юность и свежесть, какое значение имели бы наши горести и страдания! Но слабое воспоминание об Эдеме, в пору нашего детства запечатленное в сердцах, тускнеет в суровой борьбе с миром и вскоре стирается, сберегая часто только одни печальные останки. Сердце этой прелестной девушки трепетало от радости и счастья. Преданность сестрам и горячая любовь ко всему прекрасному в природе - таковы были чистые ее чувства. Ее веселый голос и ликующий смех звучали сладчайшей музыкой в их доме. Она была его светом и жизнью. Самые яркие цветы в саду были выращены ею; птицы в клетках пели, заслышав ее голос, и чахли, когда не слышали его. Элис, милая Элис! Какое живое существо, находившееся в сфере ее нежного очарования, могло не полюбить ее! Тщетно будете вы искать теперь то место, где обитали эти сестры, ибо даже их имена канули в небытие, и запыленные антикварии вещают о них, как о мифе. Но они жили в старом деревянном доме - старом даже в те времена - с нависающими фронтонами и балконами из дуба с грубой резьбой, в доме, стоявшем в чудесном фруктовом саду и обнесенном простой каменной стеною, откуда хороший стрелок мог пустить свою стрелу в аббатство Сент Мэри. В ту пору старое аббатство процветало, и пять сестер, живя в прекрасных его владениях, платили ежегодно подать черным монахам святого Бенедикта, братству которого принадлежала эта земля. Ослепительным солнечным утром, в приятную летнюю пору, один из этих черных монахов покинул портал аббатства и направил свои стопы к дому прекрасных сестер. Сине было небо вверху, и зелена земля внизу; как бриллиантовая тропа, сверкала река на солнце; птицы распевали песни в ветвях тенистых деревьев; жаворонок взмыл высоко над волнующимися нивами, и густое гудение насекомых звучало в воздухе. Все словно радовалось и улыбалось, но мрачно ступал святой муж, устремив взоры долу. Красота земли - лишь дуновение, и человек - лишь тень. Мог ли питать к ним какое-то сочувствие святой проповедник? И вот, не отрывая глаз от земли или подымая их чуть-чуть только для того, чтобы не наткнуться на какое-нибудь препятствие на пути, благочестивый муж медленно шествовал вперед, пока не достиг маленькой калитки в стене, окружавшей фруктовый сад сестер; в нее он вошел, закрыв ее за собою. Не успел он сделать несколько шагов, нежные голоса, ведущие беседу, и веселый смех коснулись его слуха, и он, подняв взоры выше, чем повелевало смирение, узрел четырех сестер, сидевших неподалеку на траве, и в кругу их - Элис. Все были заняты привычной своей работой - вышиванием. - Да благословит вас бог, прекрасные дочери! - сказал монах. И поистине они были прекрасны. Даже монах мог возлюбить их, как совершенные создания, вышедшие из рук творца. Сестры приветствовали святого мужа с подобающим почтением, и старшая предложила ему сесть на замшелую скамью рядом с ними. Но добрый монах покачал головой и плюхнулся на очень жесткий камень, чем несомненно доставил удовлетворение ангелам. - Вы веселились, дочери,- сказал монах. - Вы знаете, как беззаботна милая Элис,- ответила старшая сестра, перебирая пальцами косы улыбающейся девушки. - И какая радость и счастье пробуждаются в нас, когда природа сияет в лучах солнца, отец! - добавила Элис, краснея под суровым взглядом затворника. Монах ничего не ответил, он только с важностью склонил голову, а сестры молча продолжали вышивать. - По-прежнему расточаете драгоценное время,- сказал, наконец, монах, обращаясь к старшей сестре,- попрежнему расточаете драгоценное время на суетные мелочи. Увы, увы! Возможно ли столь легкомысленно растрачивать немногие пузырьки на поверхности вечности - все, что по воле неба дано нам видеть в этом темном, глубоком потоке! - Отец,- возразила девушка, отрываясь, как и другие сестры, от своей работы,- после утрени мы прочитали наши молитвы, ежедневная наша милостыня роздана у ворот, больным крестьянам оказана помощь,- все наши утренние обязанности исполнены. Надеюсь, наше занятие не заслуживает порицания? - Взгляните,- сказал монах, беря у нее из рук пяльцы,- на это сложное сочетание ярких красок без цели и смысла, разве что когда-нибудь оно будет предназначено служить суетным украшением в утеху гордыни вашего слабого и ветреного пола. Дни за днями уходили на эту бессмысленную работу, и, однако, она не готова даже наполовину. Тень каждого минувшего дня падает на нашу могилу, и при виде ее ликует червь, зная, что мы устремляемся к ней. Дочери, неужели нет лучшего способа проводить быстролетные часы? Четыре старшие сестры потупили очи, словно пристыженные упреком святого мужа, но Элис подняла глаза и кротко посмотрела на монаха. - Наша дорогая матушка,- сказала девушка,- да упокоит небо ее душу... - Аминь! - глухо отозвался монах. - ...наша дорогая матушка,- запинаясь, продолжала прекрасная Элис,была еще жива, когда мы начали эту большую работу, и просила нас, когда ее не будет в живых, заниматься рукоделием со всем спокойствием и беззаботностью в часы досуга. Она говорила, что, если в невинном веселье и девических занятиях мы проведем эти часы вместе, они окажутся самыми счастливыми и безмятежными в нашей жизни, и если в будущем мы уйдем в мир и познаем его заботы и искушения, если, прельщенные его соблазнами и ослепленные его блеском, мы когда-нибудь забудем о той любви и том долге, какие должны связывать святыми узами детей любимой матери, взгляд на старое рукоделие вместе проведенных девических лет пробудит добрые мысли о минувших днях и смягчит наши сердца, исполнив их нежности и любви. - Элис говорит правду, отец,- не без гордости сказала старшая сестра. И с этими словами она, как и другие, вернулась к своей работе. Большой образчик вышивки находился перед каждой сестрой; узор был сложный и запутанный, рисунок и цвета были одинаковые у всех пятерых. Сестры грациозно склонились над работой; подперев подбородок руками, монах молча переводил взгляд с одной на другую. - Насколько было бы лучше,- сказал он, наконец,- бежать от всех таких мыслей и в мирном приюте церкви посвятить жизнь небу! Младенчество, детство, расцвет жизни и старость вянут так же быстро, как и сменяют друг друга. Подумайте о том, как стремится к могиле прах человеческий, и, обратив лицо к этой цели, избегайте того облака, которое рождается среди мирских развлечений и обманывает чувства их приверженцев. Примите пострижение, дочери, примите пострижение. - Никогда, сестры! - воскликнула Элис.- Не меняйте свет и воздух небес, и свежесть земли, и все прекрасное, что на ней дышит, на холодный монастырь и келью! Дары Природы - истинное благо жизни, и мы можем безгрешно делить его вместе. Смерть - наш тяжкий удел, но умрем, окруженные жизнью! Когда перестанут биться наши похолодевшие сердца, пусть горячие сердца бьются рядом. Пусть последний наш взгляд упадет на пределы, какими ограничил бог свой яркий небосвод, а не на каменные стены и железные решетки! Дорогие сестры, послушайтесь меня, будем жить и умрем в этом зеленом саду, но бегите от мрака и скорби монастыря, и мы будем счастливы! Слезы брызнули из глаз девушки, когда она произнесла свою страстную мольбу и спрятала лицо на груди сестры. - Утешься, Элис! - сказала старшая, целуя ее чистый лоб.- Покрывало монахини никогда не бросит тени на твое юное чело. Что скажете вы, сестры? Говорите не об Элис и не обо мне, а только о себе. Сестры единодушно воскликнули, что жребий у них общий и что обители мира и добродетели могут быть и за пределами монастырских стен. - Отец,- сказала старшая, с достоинством вставая,- вы слышали наше окончательное решение. Та благочестивая забота, которая обогатила аббатство Сент Мэри и поручила нас, сирот, святым его попечениям, предписала, чтобы ничем не стесняли наших склонностей, но чтобы нам дана была свобода жить по своей воле. Мы просим вас, не говорите нам больше об этом. Сестры, близок полдень. Укроемся в доме до вечера! Поклонившись монаху, она встала и направилась к дому, ведя за руку Элис; остальные сестры шли за ними. Святой муж, часто и настойчиво поднимавший этот вопрос, но никогда еще не встречавший такого прямого отпора, шел немного позади, опустив глаза долу и шевеля губами, словно читая молитву. Когда сестры приблизились к крыльцу, он ускорил шаги и крикнул, чтобы они остановились. - Стойте! - воскликнул монах, поднимая правую руку и переводя гневный взгляд с Элис на старшую сестру.- Стойте и выслушайте, каковы эти воспоминания, которые вы хотели бы ценить превыше вечности и пробуждать - если, по счастью, они дремлют - с помощью пустых игрушек. Память о земном обременена в последующей жизни горькими разочарованиями, печалями, смертью и изнуряющей скорбью. Настанет день, когда взгляд на бессмысленные безделушки раскроет глубокие раны в сердцах ваших и пронзит вас до самых глубин души. Когда придет этот час - и помните, он пробьет,- уйдите из мира, к которому влечетесь, в прибежище, вами отвергнутое! Найдите келью, которая была бы хо- лоднее, чем огонь смертных, притушенный бедами и испытаниями, и там оплакивайте мечты юности. Такова воля неба, не моя,- сказал монах, понизив голос и окинув взором отпрянувших девушек.- Благословение девы да пребудет с вами, дочери! С этими словами он скрылся за калиткой, а сестры поспешили в дом и в тот день больше не показывались. Но природа продолжает улыбаться, хотя бы священники и хмурились, и на следующий день солнце светило ярко, и так было на следующий и еще на следующий день. И в сиянии утра и в кротком покое вечера пять сестер по-прежнему гуляли, работали или коротали часы в беззаботной беседе в своем тихом фруктовом саду. Быстро протекало время, как течет рассказ, даже быстрее, чем многие рассказы, к числу которых, боюсь, можно отнести и этот. Дом пяти сестер стоял на старом месте, и те же деревья бросали приятную тень на траву в саду. И сестры были здесь, такие же прелестные, как и раньше, но перемены посетили их жилище. Иногда здесь слышалось бряцание доспехов, и лунные отблески падали на стальные шлемы; а иной раз измученные кони останавливались у ворот, и быстро скользила женская фигура, словно торопясь услышать весть, привезенную усталым посланцем. Однажды заночевала в стенах аббатства большая компания кавалеров и дам, а назавтра они уехали, и с ними две из прекрасных сестер. Потом всадники стали появляться реже и, казалось, привозили недобрые вести; наконец они совсем перестали приезжать, и после захода солнца к воротам пробирались крестьяне с израненными ногами и передавали то, что было им поручено. Однажды в мертвый час ночи гонец прибыл в аббатство, и, когда настало утро, плач и стенания раздались в доме сестер, а потом спустилось на него унылое молчание, и больше не видно было здесь ни рыцарей, ни дам, ни коней, ни доспехов. Хмурая мгла была в небе, и солнце закатилось во гневе, окрасив тусклые облака последними отблесками своей ярости, когда ярдах в ста от аббатства медленно проходил, скрестив руки, все тот же черный монах. Губительный туман пал на деревья и кусты, и время от времени ветер, нарушив, наконец, неестественную тишину, царившую весь день, вздыхал тяжело, словно предвещая с тоской те опустошения, какие принесет надвигаюшаяся буря. Летучая мышь в фантастическом полете скользила в тяжелом воздухе, а на земле кишели пресмыкающиеся твари, которых инстинкт привел питаться и жиреть под дождем. Не были теперь устремлены долу взоры монаха; они блуждали вокруг и переходили с предмета на предмет, словно сумрак и запустение этих мест находили живой отклик в его душе. Снова приблизился он к дому сестер и снова вошел в калитку. Но слуха, его не коснулся смех, и взгляд его не остановился на прекрасном облике пяти сестер. Вокруг было тихо и безлюдно. Ветви деревьев погнулись или сломались, выросла высокая сорная трава. Легкие стопы не приминали ее много-много дней. Равнодушно или рассеянно, как человек, привычный к переменам, монах проскользнул в дом и вошел в низкую, темную комнату. Четыре сестры сидели здесь. От черной одежды их бледные лица казались еще белее, а время и скорбь оставили на них глубокие следы. Они все еще были величавы, но румянец и горделивая красота исчезли. А Элис, где была она? На небесах. Монах - даже монах - мог терпеливо отнестись к их печали; ибо давно не виделись эти сестры, и никогда не могли бы одни только годы провести эти борозды на их побледневших лицах. Он молча сел и знаком предложил не прерывать беседы. - Они здесь, сестры,- дрожащим голосом сказала старшая.- У меня никогда не хватало духу посмотреть на них с тех пор, а теперь я браню себя за слабость. Разве может быть в памяти о ней что-то, чего бы мы страшились? Как радостно будет воскресить былые дни! При этих словах она бросила взгляд на монаха и, открыв шкаф, достала пяльцы с давно законченным вышиваньем. Поступь ее была твердой, но рука дрожала, когда она брала последние, пятые пяльцы. И, когда при виде их нашли себе исход чувства других сестер, у нее полились долго сдерживаемые слезы, и, рыдая, она сказала: - Да благословит ее бог! Монах встал и приблизился к ним. - Это едва ли не последняя вещь, которой она касалась до болезни,сказал он тихим голосом. - Да! - горько плача, воскликнула старшая сестра. Монах повернулся ко второй сестре. - Доблестный юноша, который смотрел в твои глаза и упивался твоим дыханием, когда впервые увидел тебя увлеченной этой забавой, погребен на равнине, где трава обагрена кровью. Ржавые обломки доспехов, некогда отполированных до блеска, крошатся, лежа на земле, и признать в них его доспехи так же трудно, как признать те кости, что тлеют в могиле! Леди застонала и начала ломать руки. - Придворные интриги,- продолжал он, обращаясь к двум другим сестрам,увлекли вас из вашего мирного дома в царство разгула и роскоши. Те же интриги и неугомонное честолюбие надменных и воинственных людей отослали вас обратно, овдовевших дев и униженных изгнанниц. Правду ли говорю я? Рыдания обеих сестер были единственным их ответом. - Нет нужды,- многозначительно сказал монах,тратить время на мишуру, которая воскресит бледные призраки былых надежд. Похороните их, обрушьте на их головы эпитимию и умерщвление плоти, сокрушите их, и да будет монастырь их могилой! Сестры попросили три дня на размышления и поняли в ту ночь, что монашеское покрывало будет поистине достойным саваном для их отошедших радостей. Но вот снова настало утро, и, хотя ветви деревьев поникли и подметали землю, это был все тот же фруктовый сад. Трава стала жесткой и высокой, но было здесь место, где так часто сиживали они вместе, когда перемены и скорбь были лишь пустым звуком. Были здесь все аллеи и уголки, какие наполняли веселием Элис, а в нефе собора лежала каменная плита, под которой покоилась она в мире. И разве могли бы они, помня о том, как содрогалось ее юное сердце при мысли о монастырских стенах, смотреть на ее могилу, облаченные в одеяние, от которого зябко стало бы даже праху ее? Разве могли бы они склоняться в молитве и, хотя бы все силы небесные внимали им, омрачить тенью печали лицо ангела? Нет! Они послали в чужие края за художниками, в те времена прославленными, и, получив разрешение церкви на благочестивое свое дело, поручили сделать на пяти больших стеклах точную копию старой их вышивки. Эти стекла были вставлены в большое окно, лишенное до сей поры украшений, и, когда солнце сияло ярко, что доставляло ей когда-то такую радость, знакомые узоры загора- лись красками и, проливая поток ослепительного света на плиты, согревали имя "Элис". Ежедневно в течение многих часов сестры. медленно прохаживались взад и вперед по нефу или преклоняли колени у широкой каменной плиты. Спустя много лет только трех сестер можно било увидеть в привычном месте, потом только двух, а по прошествии долгого времени - только одну одинокую женщину, согбенную годами. Наконец и она перестала приходить, а на каменной плите были начертаны пять простых имен. Плита стерлась и была заменена другою, и много поколений сменилось с тех пор. Время смягчило краски, но по-прежнему поток света льется на забытую могилу, от которой не осталось ни следа, и по сей день приезжему показывают в Йоркском соборе старинный витраж, называемый "Пять сестер". - Это печальная повесть,- сказал джентльмен с веселым лицом, осушая стакан. - Это повесть о жизни, а жизнь соткана из таких печалей,- сказал рассказчик вежливо, но тоном серьезным и грустным. - Есть тени на всех прекрасных картинах, но есть также и свет, если мы пожелаем его видеть,- возразил джентльмен с веселым лицом.- Младшая сестра в вашем рассказе была всегда весела. - И умерла рано,- мягко сказал другой. - Быть может, она умерла бы раньше, будь она менее счастлива,- с чувством возразил первый.- Неужели вы думаете, что сестры, так горячо ее любившие, меньше бы тосковали, если бы ее жизнь была сумрачной и печальной? Если что и может утишить первую острую боль тяжелой утраты, то, на мой взгляд, только мысль, что те, кого я оплакиваю, будучи безгрешно счастливы здесь и любимы всеми их окружающими, были готовы перейти в более чистый и счастливый мир. Будьте уверены, солнце озаряет эту прекрасную землю не для того, чтобы видеть хмурые глаза! - Мне кажется, вы правы,- сказал джентльмен, поведавший эту историю. - Кажется! - воскликнул другой.- Да кто же может в этом сомневаться? Возьмите любой предмет горестных сожалений и посмотрите, сколько связано с ним приятного. Воспоминание о былых радостях может причинить боль... - И причиняет,- перебил другой. - Да, причиняет! Память о счастье, которое нельзя вернуть, есть боль, но боль смягченная. К сожалению, с нашими воспоминаниями связано многое, что мы оплакиваем, и многие поступки, в которых мы горько каемся. Однако я твердо верю: сколь ни изменчива жизнь, но в ней есть столько солнечных лучей, на которые можно оглянуться, что ни один смертный (разве что он оттолкнул от себя всякую надежду) не захочет осушить хладнокровно кубок, наполненный водою Лоты*, будь он у него под рукой! - Возможно, что ваша уверенность вас не обманывает,- сказал седой джентльмен после недолгого раздумья.- Я склоняюсь к тому, что это так. - А в таком случае,- отозвался тот,- хорошее в этой стадии существования перевешивает дурное, что бы ни говорили нам лжефилософы. Если наша любовь и подвергается испытаниям, она же приносит нам утешение и успокоение, и воспоминания, как бы ни были они печальны, служат самым прекрасным и чистым связующим звеном между этим миром и лучшим. Но позвольте-ка! Я вам расскажу историю в другом роде. И после короткого молчания джентльмен с веселым лицом пустил пунш вкруговую и, бросив лукавый взгляд на брюзгливую леди, которая, по-видимому, весьма опасалась, как бы он не вздумал рассказать что-нибудь непристойное, начал: "БАРОН ИЗ ГРОГЗВИГА" Барон фон Кельдветаут из Грогзвига в Германии был таким отменным молодым бароном, что лучше и не найти. Мне незачем говорить, что он жил в замке, ибо это само собой разумеется; незачем мне также говорить, что он жил в старом замке, ибо какой немецкий барон жил когда-нибудь в новом? Много было странных обстоятельств, связанных с этим почтенным строением, а среди них отнюдь не наименее поразительными и таинственными были следующие: когда дул ветер, он ревел в дымоходах и даже завывал среди деревьев в соседнем лесу, а когда светила луна, она проникала в маленькие отверстия в стене и ярко освещала некоторые уголки в больших залах и галереях, оставляя, однако, другие в мрачной тени. Кажется, один из предков барона, испытывая нужду в деньгах, воткнул кинжал в джентльмена, который, заблудившись, заехал однажды ночью осведомиться о дороге, и этому приписывалось происхождение сих чудесных явлений. Однако же я сомневаюсь, могло ли это быть, ибо предок барона, который был человеком любезным, впоследствии очень сожалел о своем опрометчивом поступке и, силою завладев немалым количеством камня и строевого леса, принадлежавшими более слабому барону, построил в виде искупления часовню и таким образом получил от небес расписку на всю сумму сполна. Кстати, о предке барона. Я вспоминаю о великих правах барона на уважение к его родословной. Право же, я не смею сказать, сколько предков было у барона, но знаю, что их было у него куда больше, чем у всякого другого человека тех времен, и могу только пожелать, чтобы он жил в наши более поздние времена, когда бы их было еще больше. Тяжело приходилось великим людям прошлых веков - тяжело потому, что они рано явились на свет, ибо неразумно предполагать, что человеку, родившемуся триста или четыреста лет назад, предшествовало столько же родичей, сколько человеку, родившемуся сейчас. У последнего человека, кто бы он там ни был,- а он может оказаться башмачником или каким-нибудь другим жалким простолюдином,- будет более длинная родословная, чем у самого знатного дворянина наших дней; и я утверждаю, что это несправедливо. Но вернемся к барону фон Кельдветауту из Грогзвига. Это был красивый смуглый молодец с темными волосами и длинными усами, который выезжал на охоту в костюме из ярко-зеленой линкольнской ткани, в рыжих сапогах и с охотничьим рогом, повешенным через плечо, как у кондуктора почтовой кареты. Когда он трубил в этот рог, немедленно являлись двадцать четыре других джентльмена, рангом пониже, в костюмах из ярко-зеленой линкольнской ткани погрубее и в рыжих сапогах с подошвами потолще, и галопом мчались они все, держа в руках пики, похожие на лакированные колья изгороди, чтобы травить кабанов или схватиться один на один с медведем; в последнем случае барон сначала убивал его, а затем мазал медвежьим жиром свои усы. Весело жил барон из Грогзвига и еще веселее - приближенные барона, которые каждый вечер пили рейнское вино, пока не падали под стол, а тогда они ставили бутылки на пол и требовали трубку. Не бывало еще на свете таких славных, буйных, лихих, разгульных ребят, как развеселая ватага из Грогзвига. Но забавы за столом и забавы под столом требуют некоторого разнообразия, в особенности когда все те же двадцать пять человек садятся все за тот же стол, чтобы толковать все о том же и рассказывать все те же истории. Барон заскучал и нуждался в развлечении. Он начал ссориться со своими джентльменами и ежедневно после обеда лягался, стараясь сбить с ног двоих или троих. Сначала это показалось приятной переменой, но примерно через неделю приелось, и барон совсем расклеился и в отчаянии придумывал какое-нибудь новое увеселение. Однажды вечером после охоты, на которой он превзошел Нимрода* и убил и с торжеством привез домой "еще одного славного медведя", барон фон Кельдветаут мрачно сидел во главе стола, с недовольным видом созерцая закопченный потолок зала. Он осушал один за другим большие кубки вина, но чем больше он пил, тем сильнее хмурился. Джентльмены, удостоенные опасной чести сидеть по правую и по левую его руку, подражали ему на диво, осушая кубки и хмуро взирая друг на друга. - Я это сделаю! - внезапно крикнул барон, хлопнув по столу правой рукой, а левой закручивая ус.- Пейте за здоровье госпожи Грогзвига! У двадцати четырех ярко-зеленых молодцов побледнели лица, но двадцать четыре носа не изменили окраски. - Я говорю - за здоровье госпожи Грогзвига!- повторил барон, окидывая взором сотрапезников. - За здоровье госпожи Грогзвига! - гаркнули яркозеленые, и в двадцать четыре глотки влились двадцать четыре английские пинты такого превосходного старого рейнвейна, что они причмокнули сорока восемью губами и вдобавок подмигнули. - За прекрасную дочь барона фон Свилленхаузена! - воскликнул Кельдветаут, снизойдя до объяснения. Завтра еще до захода солнца мы будем просить ее отца отдать нам ее в жены. Если на наше сватовство он ответит отказом, мы отрежем ему нос! Присутствующие ответили гулом. Каждый с устрашающей выразительностью прикоснулся сначала к рукоятке меча, а затем к кончику носа. Сколь приятно видеть дочернюю преданность! Если бы дочь барона фон Свилленхаузена сослалась на то, что сердце ее занято другим, или упала к ногам отца и посолила их слезами, или просто лишилась чувств, или угостила старого джентльмена безумными воплями, сто шансов против одного, что замок Свилленхаузен вылетел бы в трубу, или, вернее, барон вылетел бы из окна, а замок был бы разрушен. Однако девица сохранила спокойствие, когда ранним утром посланец привез весть о сватовстве фон Кельдветаута, и скромно удалилась в свою комнату, из окна которой увидела прибытие жениха и его свиты. Удостоверившись в том, что ее нареченный - всадник с длинными усами, она поспешила предстать пред своим отцом и выразила готовность пожертвовать собою, дабы обеспечить ему покой. Почтенный барон заключил свое детище в объятия и смахнул слезинку радости. В тот день было торжественное пиршество в замке. Двадцать четыре ярко-зеленых молодца фон Кельдветаута обменялись клятвами в вечной дружбе с двенадцатью ярко-зелеными фон Свилленхаузена и обещали старому барону пить его вино, "пока все не посинеет", разумея, должно быть, под этим, что их физиономии приобретут такую же окраску, как и носы. Все хлопали друг друга по спине, когда пришло время расстаться, и барон фон Кельдветаут со своими приближенными весело отправился домой. В течение шести скучнейших недель у медведей и кабанов были каникулы. Дома Кельдветаута и Свилленхаузена соединились; копья ржавели, а охотничий рог барона охрип от безделья. Это были счастливые времена для двадцати четырех, но - увы! - дни славы и благоденствия уже натянули сапоги и удалялись быстрыми шагами. - Дорогой мой! - сказала баронесса. - Любовь моя! - сказал барон. - Эти грубые крикливые люди... - Какие, сударыня? - встрепенувшись, спросил барон. Из окна, у которого они стояли, баронесса указала вниз во двор, где ничего не ведающие ярко-зеленые распивали солидных размеров прощальный кубок, прежде чем выехать на охоту и затравить одного-двух кабанов. - Это моя охотничья свита, сударыня,- сказал барон. - Распустите ее, мой милый,- прошептала баронесса. - Распустить ее?!- в изумлении вскричал барон. - Чтобы доставить мне удовольствие, мой милый,пояснила баронесса. - Удовольствие черту, сударыня! - ответил барон. Тут баронесса испустила громкий вопль и упала в обморок к ногам барона. Что было делать барону? Он кликнул служанку этой леди и заревел, чтобы позвали лекаря, а затем, выбежав во двор, лягнул двух ярко-зеленых, которые были к этому особенно привычны, и, прокляв всех остальных, предложил им убраться к... Но неважно, куда. Я не знаю этого слова по-немецки, иначе я бы выразился деликатно на этом языке. Не мне говорить, какими путями и способами ухитряются иные жены забрать в руки иных мужей, хотя, быть может, у меня и есть свое мнение об этом предмете, и, может быть, ни одному члену парламента не следовало бы жениться, ибо из каждых четырех женатых членов трое должны голосовать не по своей совести, но по совести своих жен (если есть на свете таковая). Мне же достаточно сейчас сказать, что баронесса фон Кельдветаут приобрела тем или иным путем большую власть над бароном фон Кельдветаутом, и мало-помалу, потихоньку да полегоньку, день за днем и год за годом барон начал уступать в спорных вопросах, и его лукаво лишали привычных развлечений, а к тому времени, когда он стал добродушным толстяком лет сорока восьми, покончено было для него с пирушками, разгулом, охотничьей свитой и всякой охотой - короче говоря, со всем, что было ему по вкусу и к чему он привык. И, хотя был он свиреп, как лев, и бесстыж, его окончательно унизила и укротила его собственная супруга в его собственном замке Грогзвиг. Однако были у барона и другие невзгоды. Примерно через год после свадьбы появился па свет жизнерадостный юный барон, в честь которого сожгли бог весть сколько фейерверков и распили бог весть сколько дюжин бутылок; а на следующий год появилась юная баронесса, а через год еще один юный барон, и так ежегодно либо барон, либо баронесса (а однажды-оба сразу), пока барон не увидел себя отцом маленького семейства из двенадцати человек. В каждую из этих годовщин почтенная баронесса фон Свилленхаузен с нервической чувствительностью тревожилась о здоровье своего дитяти, баронессы фон Кельдветаут; и, хотя не было замечено, чтобы добрая леди оказала какую-нибудь существенную помощь, способствующую выздоровлению ее дитяти, однако она почитала долгом быть по мере сил нервической в замке Грогзвиг и делить время между высоконравственными замечаниями касательно домашнего хозяйства барона и оплакиванием тяжкой участи несчастной своей дочери. А если барон из Грогзвига, слегка задетый и раздраженный этим, собирался с духом и осмеливался намекнуть, что его жене живется во всяком случае не хуже, чем другим женам баронов, баронесса фон Свилленхаузен просила всех присутствующих обратить внимание на то, что никто, кроме нее, не сочувствует страданиям любезной ее дочери, после чего ее родственники и друзья заявляли, что, разумеется, она плачет гораздо больше, чем ее зять, и не бывало еще на свете такого жестокосердного человека, как барон из Грогзвига. Бедный барон терпел все это, пока хватало сил, а когда сил перестало хватать, лишился аппетита и жизнерадостности и предался печали и унынию. Но его подстерегали еще новые заботы, и, когда они пришли, меланхолия его и грусть усугубились. Настали новые времена. Он погряз в долгах. Иссякли сундуки Грогзвига, хотя род Свилленхаузенов почитал их бездонными, и как раз в ту пору, когда баронесса собиралась прибавить тринадцатого отпрыска к семейной родословной, фон Кельдветаут обнаружил, что не имеет никакой возможности пополнить эти сундуки. - Не знаю, что делать,- сказал барон.- Не покончить ли мне с собой? Это была блестящая идея. Барон достал из стоявшего поблизости буфета старый охотничий нож и, наточив его о свой сапог, "покусился", как говорят мальчишки, на собственное горло. - Гм!- внезапно замешкавшись, сказал барон.- Быть может, он недостаточно остер. Барон снова наточил его и снова "покусился", но вдруг рука его замерла, ибо он услышал громкий визг юных баронов и баронесс, помещавшихся в детской, в верхнем этаже башни, где окно было загорожено снаружи железной решеткой, чтобы они не упали в ров. - Будь я холостяком,- вздохнув, сказал барон,я б уже раз пятьдесят мог это сделать, и никто бы мне не помешал. Эй! Отнесите в маленькую сводчатую комнату позади зала флягу с вином и самую большую трубку! Один из слуг весьма любезно исполнил приказание барона этак через полчаса, и фон Кельдветаут, будучи об этом уведомлен, отправился в сводчатую комнату, стены которой, из темного полированного дерева, блестели при свете пылающих поленьев, сложенных в очаге. Бутылка и трубка были приготовлены, и, в общем, местечко казалось очень уютным. - Оставь лампу,- сказал барон. - Что вам еще угодно, милорд? - осведомился слуга. - И убирайся отсюда,- ответил барон. Слуга повиновался, и барон запер дверь. - Выкурю последнюю трубку,- сказал барон,- а затем - до свиданья! Положив до поры до времени нож на стол и осущив добрую чарку вина, владелец Грогзвига откинулся на спинку стула, протянул ноги к огню и задымил трубкой. Он думал о многом: о нынешних своих заботах, и о прошедших днях холостяцкой жизни, и о ярко-зеленых, рассеявшихся неведомо где, по всей стране, за исключением тех двух, что, по несчастью, были обезглавлены, и четверых, которые умерли от пьянства. Его мысли обращались к медведям и кабанам, как вдруг, осушая чарку, он поднял глаза и заметил, в первый раз и с беспредельным изумлением, что он здесь не один. Да, он был не один: по другую сторону очага сидело, скрестив руки, сморщенное отвратительное существо, с глубоко запавшими, налитыми кровью глазами и непомерно узким, землистого цвета лицом, на которое падали растрепанные, всклоченные пряди жестких черных волос. На нем было надето нечто вроде туники серовато-синего цвета, которая, как заметил барон, посмотрев на нее внимательно, была застегнута или украшена спереди ручками от гробов. Ноги его были обложены металлическими гробовыми табличками, словно заключены в латы, а на левом плече висел короткий темный плащ, казалось сшитый из остатков нагробного покрова. На барона он не обращал ни малейшего внимания и пристально смотрел в огонь. - Эй! - сказал барон, топнув ногой, чтобы привлечь внимание. - Эй! - отозвался незнакомец, переводя глаза на барона, но не поворачиваясь к нему ни лицом, ни туловищем.- В чем дело? - В чем дело! - повторил барон, ничуть не устрашенный его глухим голосом и тусклыми глазами.- Об этом я должен вас спросить. Как вы сюда вошли? - В дверь,- ответило привидение. - Кто вы такой? - спросил барон. - Человек,- ответило привидение. - Я этому не верю,- говорит барон. - Ну и не верьте,- говорит привидение. - И не верю,- заявил барон. Сначала привидение смотрело некоторое время на храброго барона из Грогзвига, а затем фамильярно сказало: - Вижу, что вас не проведешь. Я не человек! - Так что же вы такое? - спросил барон. - Дух,- ответствовало привидение. - Не очень-то вы на него похожи,- презрительно возразил барон. - Я Дух Отчаяния и Самоубийства,- сказало привидение.- Теперь вы меня знаете. С этими словами привидение повернулось к барону, как бы приготовляясь завести разговор; и, что весьма примечательно, оно, откинув свой плащ и обнаружив кол, которым было проткнуто его туловище, выдернуло его резким рывком и преспокойно положило на стол, словно тросточку. - Ну, как? - сказало привидение, бросив взгляд на охотничий нож.Готовы вы для меня? - Не совсем,- возразил барон.- Сначала я должен докурить эту трубку. - Ну так поторапливайтесь,- сказало привидение. - Вы как будто спешите? - заметил барон. - Признаться, да,- ответило привидение.- Как раз теперь в Англии и во Франции идет нешуточная работа по моей части, и времени у меня в обрез. - Вы пьете? - осведомился барон, прикоснувшись к бутылке чашечкой своей трубки. - Девять раз из десяти и всегда помногу,- сухо ответило привидение. - А в меру - никогда? - спросил барон. - Никогда! - с содроганием ответило привидение.- Когда пьешь в меру, становится весело. Барон бросил еще один взгляд на своего нового приятеля, который казался ему весьма странным субъектом, и пожелал узнать, принимает ли он активное участие в такого рода маленькой операции, какую замышлял сам барон. - Нет, но я всегда присутствую,- уклончиво отозвалось привидение. - Полагаю, для того, чтобы игру вели по всем правилам? - сказал барон. - Вот именно! - ответило привидение, играя колом и рассматривая его острие.- И не угодно ли вам поторопиться, потому что, как мне известно, меня поджидает сейчас один молодой джентльмен, обремененный избытком денежных средств и досуга. - Хочет покончить с собой, потому что у него слишком много денег! - вскричал барон, развеселившись.- Ха-ха! Вот здорово! (Впервые за много дней барон захохотал. ) - Послушайте,- с весьма испуганным видом взмолилось привидение,- вы этого больше не делайте! - Почему? - осведомился барон. - Потому что мне от этого очень плохо,- ответило привидение.- Вздыхайте сколько угодно, от этого мне хорошо. При этих словах барон машинально вздохнул. Привидение, снова просияв, протянуло ему с самой обольстительной учтивостью охотничий нож. - Идея не так уж плоха,- заметил барон, проводя пальцем по острию ножа,- человек убивает себя, потому что у него слишком много денег. - Вздор! - с раздражением сказало привидение.- Это не лучше, чем если человек убивает себя, потому что у него слишком мало денег или совсем их нет. Неумышленно ли подвел самого себя дух, или почитал решение барона окончательным, а стало быть, никакого значения не придавал тому, что он говорит,- мне неизвестно. Знаю только, что рука барона внезапно замерла в воздухе и он широко раскрыл глаза, словно его внезапно озарила новая мысль. - Да, разумеется,- сказал фон Кельдветаут,- нет ничего, что нельзя было бы исправить. - Кроме положения дел с пустыми сундуками! - вскричал дух. - Да, но, быть может, они когда-нибудь снова наполнятся! - сказал барон. - А сварливые жены? - огрызнулся дух. - О, их можно утихомирить! - сказал барон. - Тринадцать человек детей! - гаркнул дух. - Не могут же все они сбиться с прямого пути,- сказал барон. Дух явно терял терпение с бароном, вздумавшим вдруг защишать такую точку зрения, но он постарался обернуть все в шутку и заявил, что будет признателен, если тот перестанет зубоскалить. - Но я не зубоскалю! Никогда еще я не был так далек от этого,- возразил барон. - Что ж, рад это слышать,- с очень мрачным видом заявил дух,- ибо, отнюдь не фигурально, зубоскальство для меня смерть. Ну-ка, покиньте немедленно этот мрачный мир! - Не знаю,- сказал барон, играя ножом.- Разумеется, мир этот мрачен, но вряд ли ваш намного лучше, ибо нельзя сказать, чтобы у вас был довольный вид. И это наводит меня на мысль: какие у меня в конце концов гарантии, что мне будет лучше, если я уйду из этого мира? - воскликнул он, вскочив.- Я об этом и не подумал. - Кончайте скорее! - скрежеща зубами, крикнул дух. - Отстаньте! - сказал барон.- Больше я не буду размышлять о невзгодах, но встречу их лицом к лицу и постараюсь снова обратиться к свежему воздуху и медведям. А если это не подействует, я серьезно поговорю в баронессой и расправлюсь с фон Свилленхаузенами. С этими словами барон упал в кресло и разразился таким громким и неудержимым хохотом, что в комнате все зазвенело. Привидение отступило шага на два, с беспредельным ужасом взирая на барона, а когда тот перестал хохотать, оно схватило кол, вонзило его себе в тело, испустило устращающий вой и исчезло. Фон Кельдветаут больше никогда его не видел. Решив незамедлительно приступить к делу, он вскоре образумил баронессу и фон Свилленхаузенов и умер много лет спустя человеком не богатым - это мне известно,но счастливым, оставив после себя многочисленное семейство, старательно обученное, под личным его надзором, охоте на медведей и кабанов. И мой совет всем людям: если случится им впасть в уныние и меланхолию от сходных причин (что постигает очень многих), пусть изучат они обе стороны вопроса, рассматривая наилучшую в увеличительное стекло, и, если когда-нибудь встанет перед ними соблазн уйти в отпуск без разрешения, пусть выкурят они сначала большую трубку и выпьют полную бутылку, а затем воспользуются похвальным примером барона из Грогзвига". - Пожалуйте, леди и джентльмены, карета подана,- сказал новый кучер, заглядывая в комнату. Это сообщение заставило покончить второпях с пуншем и помешало рассуждениям касательно последнего рассказа. Было замечено, как мистер Сквирс отвел в сторону седого джентльмена и с явным любопытством задал ему какой-то вопрос; вопрос этот имел отношение к пяти сестрам из Йорка и заключался в том, не может ли седовласый джентльмен сказать ему, сколько в те времена брали в год со своих пансионеров йоркширские монастыри. Затем снова отправились в путь. Под утро Николас заснул, а проснувшись, обнаружил с большим сожалением, что и барон из Грогзвига и седовласый джентльмен покинули карету. День прошел довольно скверно. Часов в шесть вечера он, мистер Сквирс, мальчики и весь багаж были выгружены все вместе у гостиницы "Джордж" в Грета-Бридж. ГЛАВА VII, Мистер и миссис Сквирс у себя дома Благополучно высадившись, мистер Сквирс оставил Николаса и мальчиков стоять у багажа посреди дороги и развлекаться созерцанием кареты, в которую впрягли свежих лошадей, а сам побежал в таверну и проделал процедуру разминания ног у буфетной стойки. Спустя несколько минут он вернулся с превосходно размятыми ногами, если мерилом могли служить цвет его носа и легкая икота; в то же время со двора выехала ветхая коляска, запряженная пони, и повозка с двумя работниками. - Мальчиков и сундучки сложите в повозку,- сказал Сквирс, потирая руки,- а этот молодой человек поедет со мной в коляске. Влезайте, Никльби. Николас повиновался. Мистер Сквирс не без труда добился повиновения также и от пони, после чего они тронулись, предоставив повозке, нагруженной детскими горестями, не спеша следовать за ними. - Вам холодно, Никльби? - осведомился Сквирс, когда они молча проехали часть пути. - Признаюсь, довольно холодно, сэр. - Что ж, я не спорю,- сказал Сквирс.- Путешествие длинное для такой погоды. - Далеко ли еще до Дотбойс-Холла, сэр? - спросил Николас. - Отсюда около трех миль,- ответил Сквирс.- Но здесь вам незачем называть его холлом. Николас кашлянул, словно не прочь был узнать причину. - Дело в том, что это не холл,- сухо заметил Сквирс. - Вот как!- сказал Николас, пораженный этим известием. - Да,- отозвался Сквирс.- Там, в Лондоне, мы его называем холлом, потому что так лучше звучит, но в здешних краях его под этим названием не знают. Холл - помещичий дом. Человек может, если пожелает, назвать свой дом даже островом. Полагаю, это не запрещено никаким парламентским актом? - Полагаю, что так, сэр! - ответил Николас. По окончании этого короткого диалога Сквирс лукаво посмотрел на своего спутника и, видя, что тот призадумался и, очевидно, отнюдь не расположен делать какие-либо замечания, удовольствовался тем, что нахлестывал пони, пока они не достигли цели путешествия. - Вылезайте,- сказал Сквирс.- Эй, вы, там! Выходите да присмотрите за лошадью. Пошевеливайтесь! Пока школьный учитель испускал нетерпеливые возгласы, Николас успел разглядеть, что школьное здание было длинным одноэтажным, холодным на вид домом, с разбросанными позади надворными строениями и примыкающими к ним амбаром и конюшней. Минуты через две они услышали, что кто-то отпирает ворота, и тотчас появился высокий тощий мальчик с фонарем в руке. - Это ты, Смайк? - крикнул Сквирс. - Да, сэр,- ответил мальчик. - Так почему же, черт подери, ты не вышел раньше? - Простите, сэр, я заснул у огня,- смиренно ответил Смайк. - У огня? У какого огня? Где развели огонь? - грубо спросил школьный учитель. - Только в кухне, сэр,- сказал мальчик.- Хозяйка сказала, что я могу побыть в тепле, раз мне нельзя ложиться спать. - Твоя хозяйка-дура!- заявил Сквирс.-Готов поручиться, что тебе, черт подери, меньше хотелось бы спать на холоду. К этому времени мистер Сквирс вылез из экипажа. Приказав мальчику присмотреть за пони и позаботиться о том, чтобы сегодня вечером ему не задавали больше овса, он велел Николасу подождать минутку у входной двери, пока он обойдет кругом и впустит его. Дурные предчувствия, осаждавшие Николаса в течение всего путешествия, овладели им с удвоенной силой, когда он остался один. Большое расстояние, отделявшее его от родного дома, и невозможность добраться туда иначе, чем пешком, буде когда-нибудь им овладеет нетерпеливое желание вернуться, явились источником весьма горестных размышлений; а когда он окинул взглядом мрачный дом, и темные окна, и пустынную местность вокруг, погребенную в снегу, он почувствовал такое уныние и упадок духа, каких никогда еще не знал. - Ну, вот и все! - крикнул Сквирс, просовывая голову в парадную дверь.- Где вы, Никльби? - Здесь, сэр,- ответил Николас. - Входите! - сказал Сквирс.- Ветер дует в эту дверь так, что может с ног сшибить человека. Николас вздохнул и поспешил войти. Заложив болт, чтобы дверь не распахнулась, мистер Сквирс ввел его в маленькую гостиную с жалкой обстановкой, состоявшей из нескольких стульев, желтой географической карты на стене и двух столов: на одном из них были заметны кое-какие приготовления к ужину, тогда как на другом красовались в живописном беспорядке "Справочник учителя", грамматика Мэррея, с полдюжины проспектов и замызганное письмо, адресованное Уэкфорду Сквирсу, эсквайру. Они и двух минут здесь не пробыли, как в комнату ворвалась особа женского пола и, обхватив мистера Сквирса за шею, влепила ему два звонких поцелуя - один немедленно вслед за другим, словно почтальон дважды стукнул в дверь. Леди, рослая и костлявая, была примерно на полголовы выше мистера Сквирса и одета в бумажную ночную кофточку, а волосы ее накручены были на папильотки. На ней был грязный ночной чепец, украшенный желтым бумажным платком, завязанным под подбородком. - Ну, как, Сквири? - осведомилась эта леди игриво и очень хриплым голосом. - Прекрасно, моя милочка,- отозвался Сквирс. А как коровы? - Все до единой здоровы,- ответила леди. - А свиньи? - спросил Сквирс. - Не хуже, чем когда ты уехал. - Вот, это отрадно! - сказал Сквирс, снимая пальто.- И мальчишки, полагаю, тоже в порядке? - Здоровехоньки! - резко ответила миссис Сквирс. У Питчера была лихорадка. - Да что ты! - воскликнул Сквирс.- Черт побери этого мальчишку! Всегда с ним что-нибудь случается. - Я убеждена, что второго такого мальчишки никогда не бывало на свете,- сказала миссис Сквирс.- И чем бы он ни болел, это всегда заразительно. По-моему, это упрямство, и никто меня не разубедит. Я это из него выколочу, я тебе говорила еще полгода назад. - Говорила, милочка,- согласился Сквирс.- Попробуем что-нибудь сделать. Пока длился этот нежный разговор, Николас довольно неуклюже стоял посреди комнаты, хорошенько не зная, следует ли ему выйти в коридор, или остаться здесь. Его сомнения разрешил мистер Сквирс. - Это новый молодой человек, дорогая моя.- сказал сей джентльмен. - О!- отозвалась миссис Сквирс, кивнув Николасу и холодно разглядывая его с головы до пят. - Сегодня вечером он поужинает с нами,- сказал Сквирс,- а утром пойдет к мальчишкам. Ты можешь принести ему сюда соломенный тюфяк на ночь? - Уж придется что-нибудь придумать,- отозвалась леди.- Полагаю, сэр, вам все равно, на чем вы будете спать? - Да, конечно,- отозвался Николас.- Я не привередлив. - Вот это счастье! - сказала миссис Сквирс. А так как юмор этой леди должен был проявляться главным образом в находчивых репликах, мистер Сквирс от души засмеялся и, казалось, ждал того же и от Николаса. После дальнейших переговоров между хозяином и хозяйкой об успешном путешествии мистера Сквирса, и о тех, кто уплатил, и о тех, кто задержал уплату, молоденькая служанка принесла йоркширский пирог и кусок холодной говядины, каковые были поданы на стол, а мальчик Смайк появился с кувшином эля. Мистер Сквирс освобождал карманы пальто от писем различным ученикам и от других бумаг, которые тоже привез в карманах. Мальчик взглянул с тревожным и робким выражением лица на эти бумаги, словно с тоскливой надеждой, что какая-нибудь из них может иметь отношение к нему. Взгляд его был страдальческий и сразу тронул сердце Николаса, ибо повествовал о чем-то очень печальном. Это побудило его внимательнее присмотреться к мальчику, и он с изумлением отметил необычайное смешение предметов одежды, составлявших его костюм. Хотя ему не могло быть меньше восемнадцати - девятнадцати лет и для этих лет он был высокого роста, на нем был костюмчик, какой обычно носят маленькие мальчики; но и этот костюм с нелепо короткими рукавами и штанишками был достаточно широк для его изможденного тела. Дабы нижняя часть его ног находилась в полном соответствии с этим странным одеянием, он был обут в очень большие сапоги, некогда украшенные отворотами; быть может, прежде носил их какой-нибудь дюжий фермер, но теперь они были слишком рваны и слишком заплатаны даже для нищего. Бог весть сколько времени провел он здесь, но на нем было то самое белье, какое он сюда привез: на шее виднелся рваный детский сборчатый воротник, лишь наполовину скрытый грубым мужским шейным платком. Он хромал; делая вид, будто прибирает на столе, он смотрел на письма взглядом таким зорким и в то же время таким унылым и безнадежным, что Николасу тяжело было это видеть. - Что ты тут вертишься, Смайк? - крикнула миссис Сквирс.- Оставь эти вещи в покое, слышишь? , - Что? - сказал Сквирс, поднимая голову.- А, это ты? - Да, сэр! - ответил юноша, сжимая руки, словно для того, чтобы силою удержать дергающиеся от волнения пальцы.- Есть ли... - Ну! - сказал Сквирс. - Нет ли у вас... кто-нибудь... обо мне никто не спрашивал? - Черта с два! - раздраженно ответил Сквирс. Мальчик отвел глаза и, поднеся руку к лицу, пошел к двери. - Никто! - продолжал Сквирс.- И никто не спросит. Нечего сказать, хорошенькое дело: оставили тебя здесь на столько лет и после первых шести - никаких денег не платят, вестей о себе не подают и неведомо, чей же ты. Хорошенькое дело! Я должен кормить такого здорового парня, и нет никакой надежды получить за это хоть пенни! Мальчик прижал руку ко лбу, как будто делал усилие что-то вспомнить, а затем, тупо посмотрев на говорившего, медленно растянул лицо в улыбку и, прихрамывая, вышел. - Вот что я тебе скажу, Сквирс,- заметила его супруга, когда дверь закрылась,- я думаю, этот мальчишка сталовится слабоумным. - Надеюсь, что нет,- сказал школьный учитель.- Он ловкий малый для работы во дворе и во всяком случае стоит того, что съест и выпьет. Да если бы и так, я полагаю, что для нас он и в таком виде годен. Но давайте-ка ужинать, я проголодался, устал и хочу спать. Это напоминание повлекло за собой появление бифштекса исключительно для мистера Сквирса, который быстро принялся оказывать ему должное внимание. Николас придвинул свой стул, но аппетит у него пропал. - Как бифштекс, Сквирс? - спросила миссис Сквирс. - Нежный, как ягненочек,- ответил Сквирс.- Возьми немножко. - Не могу проглотить ни куска,- возразила жена.- Дорогой мой, что будет есть молодой человек? - Все, что пожелает из того, что подано на стол,- заявил Сквирс в порыве совершенно необычного великодушия. - Что скажете, мистер Накльбой? - осведомилась миссис Сквирс. - Если разрешите, я бы съел кусочек пирога,ответил Николас.- Совсем маленький, потому что я не голоден. - Ну, раз вы не голодны, жалко разрезать этот пирог, верно? - сказала миссис Сквирс.- Не хотите ли кусок говядины? - Все, что вам угодно,- рассеянно отозвался Николас,- мне все равно. Получив такой ответ, миссис Сквирс приняла весьма благосклонный вид, кивнула Сквирсу, выражая радость по поводу того, что молодой человек понимает свое положение, и своими собственными прекрасными ручками отрезала Николасу кусок мяса. - Элю, Сквири? - осведомилась леди, подмигивая и тем самым давая понять, что спрашивает о том, давать ли эль Николасу, а не о том, будет ли его пить он, Сквирс. - Разумеется,- сказал Сквирс, телеграфируя тем же способом.- Полный стакан. Итак, Николас получил полный стакан и, занятый своими мыслями, выпил его в счастливом неведении о предшествовавшей сцене. - На редкость сочный бифштекс,- сказал Сквирс, положив нож и вилку, после того как некоторое время трудился над ним в молчании. - Это первосортное мясо,- сообщила его супруга.- Я сама выбрала славный большой кусок для... - Для чего? - быстро воскликнул Сквирс.- Неужели для... - Нет, нет, не для них! - перебила миссис Сквирс.- Для тебя, к твоему возвращению. Бог мой! Уж не подумал ли ты, что я могу сделать такой промах? - Честное слово, дорогая моя, я не знал, что ты хотела сказать,ответил побледневший Сквирс. - Тебе нечего беспокоиться,- заметила его жена, от души рассмеявшись.Придет же в голову, что я могу быть такой дурочкой! Ну-ну! Эта часть диалога была, пожалуй, неудобопопятна, но в округе ходила молва, что мистер Сквирс, будучи, по мягкосердечию, противником жестокого обращения с животными, нередко покупал для кормления своих питомцев туши рогатого скота, умершего естественной смертью; быть может, он испугался, что неумышленно проглотил какой-нибудь лакомый кусок, предназначавшийся для юных джентльменов. Когда поужинали и маленькая служанка с голодными глазами убрала со стола, миссис Сквирс удалилась, чтобы запереть в шкафу остатки ужина, а также спрятать в надежное место одежду пяти питомцев, которые только что приехали и находились на середине тяжелого подъема по ступеням, ведущим к вратам смерти вследствие пребывания на холоду. Их угостили легким ужином - кашей - и уложили бок о бок на маленькой кровати, чтобы они согревали друг друга и грезили о сытной еде с чем-нибудь горячительным после нее, если фантазия их была направлена в эту сторону. Весьма вероятно, что так оно и было. Мистер Сквирс угостился стаканом крепкого бренди с водой, смешанных половина на половину, чтобы растворился сахар, а его любезная спутница жизни приготовила Николасу крохотную рюмочку той же смеси. Когда с этим было покончено, мистер и миссис Сквирс пересели поближе к камину и, положив ноги на решетку, завели шепотом задушевный разговор, а Николас, взяв "Спутник учителя", читал интересные легенды на самые разнообразные темы и все цифры в придачу, нимало об этом не думая и не сознавая, что делает, словно пребывал в магнетическом сне. Наконец мистер Сквирс устрашающе зевнул и высказал мнение, что давно пора спать; после такого намека миссис Сквирс и девушка притащили небольшой соломенный матрац и два одеяла и приготовили ложе для Николаса. - Завтра мы вас поместим в настоящую спальню, Никльби,- сказал Сквирс.- Позвольте-ка! Кто спит в постели Брукса, дорогая моя? - В постели Брукса? - призадумавшись, повторила миссис Сквирс.- Там Дженнигс, маленький Болдер. Греймарш и еще один... как его зовут... - Совершенно верно,- подтвердил, Сквирс.- Да! У Брукса полно. "Полно! - подумал Николас.- Пожалуй, что так". - Где-то есть местечко, я знаю,- сказал Сквирс,- но в данную минуту я никак не могу припомнить, где именно. Как бы там ни было, завтра мы это уладим. Спокойной ночи, Никльби. Не забудьте - в семь часов утра. - Я буду готов, сэр,- ответил Николас.- Спокойной ночи. - Я сам приду и покажу вам, где колодец,- сказал Сквирс.- В кухне на окне вы всегда найдете кусочек мыла. Это для вас. Николас раскрыл глаза, но не рот, а Сквирс двинулся к двери, но снова вернулся. - Право, не знаю,- сказал он,- какое полотенце вам дать, но завтра утром вы как-нибудь обойдетесь без него, а в течение дня миссис Сквирс этим займется. Дорогая моя, не забудь! - Постараюсь,- ответила миссис Сквирс,- а вы, молодой человек, позаботьтесь о том, чтобы умыться первым. Так полагается учителю, но они, когда только могут, обгоняют его. Затем мистер Сквирс подтолкнул локтем миссис Сквирс, чтобы та унесла бутылку бренди, иначе Николас может угоститься ночью, и когда леди с величайшей поспешностью схватила ее, они вместе удалились. Оставшись один, Николас, очень взволнованный и возбужденный, несколько раз прошелся взад и вперед по комнате и, постепенно успокоившись, присел на стул и мысленно решил: будь что будет, а он попытается некоторое время нести все тяготы, какие, быть может, его ждут, и, помня о беспомощности матери я сестры, не даст дяде ни малейшего повода покинуть их в нужде. Добрые решения почти неизменно оказывают доброе воздействие на дух, их породивший. Он почувствовал себя не таким угнетенным и - юность жизнерадостна и полна надежд - стал даже надеяться, что дела в Дотбойс-Холле, пожалуй, обернутся лучше, чем можно было предполагать. Приободрившись, он собирался лечь спать, как вдруг у него из кармана выпало запечатанное письмо. Уезжая из Лондона, в спешке, он не обратил ва него виимания и с тех пор не вспоминал о нем, но теперь оно сразу воскресило в его памяти таинственное поведение Ньюмена Ногса. - Боже мой! - сказал Николас.- Какой удивительный почерк! Оно было адресовано ему, написано на очень грязной бумаге и таким неровным и уродливым почерком, что его едва можно было разобрать. С великим трудом и недоумением ему удалось прочесть следующее: "Мой милый юноша! Я знаю свет. Ваш отец не знал, иначе он не оказал бы мне доброй услуги, не надеясь. получить что-нибудь взамен. И вы не знаете, иначе вы не отправились бы в такое путешествие. Если вам когда-нибудь понадобится пристанище в Лондоне (не сердитесь, было время - я сам думал, что оно мне никогда не понадобится),- в трактире под вывеской "Корона" на Силвер-стрит, Гольдн-сквер, знают, где я живу. Он находится на углу Силвер-стрит и Джеймс-стрит, двери выходят на обе улицы. Можете прийти ночью. Было время, никто не стыдился... но это неважно. С этим покончено. Простите за ошибки. Я мог бы забыть, как носят новый костюм. Я забыл все старые мои привычки. Может быть, позабыл и правила орфографии. Ньюмен Ногс. P. S. Если будете неподалеку от Барнард-Касл, в трактире "Голова Короля" есть славный эль. Скажите, что знакомы со мной, и, я уверен, с вас за него ничего не возьмут. Там вы можете сказать мистер Ногс, потому что тогда я был джентльменом. Да, был". Быть может, об этом не стоит упоминать, но, когда Николас Никльби сложил письмо и спрятал в бумажник, глаза его были подернуты влагой, которую можно было принять за слезы. ГЛАВА VIII, Внутренний распорядок в Дотбойс-Холле Поездка в двести с лишним миль, в стужу, является одним из лучших средств сделать жесткую постель мягкой, какое только может измыслить изобретательный ум. Пожалуй, оно даже придает сладость сновидениям, ибо те, что витали над твердым ложем Николаса и нашептывали ему на ухо веселые пустяки, были приятны и радостны. Он очень быстро наживал состояние, когда тусклое мерцание угасающей свечи засияло у него перед глазами и голос, в котором он без труда признал неотъемлемую принадлежность мистера Сквирса, напомнил ему, что пора вставать. - Восьмой час, Никльби,- сказал мистер Сквирс. - Неужели уже утро? - спросил Николас, садясь в постели. - Да, утро,- ответил Сквирс,- к тому же еще морозное. Ну-ка, Никльби, живее! Поднимайтесь! Николас не нуждался в дальнейших увещаниях: он сразу поднялся и начал одеваться при свете тоненькой свечки, которую держал в руке мистер Сквирс. - Хорошенькое дело! - сказал этот джентльмен.- Насос замерз. - Вот как? - отозвался Николас, не очень заинтересованный этим известием. - Да,- сказал Сквирс.- Сегодня утром вам не придется умываться. - Не умываться! - воскликнул Николас. - Об этом нечего и думать,- резко заявил Сквирс.- Стало быть, вы пока оботретесь чем-нибудь сухим,