авших один за другим в момент рождения, как гаснет на ветру слабый огонек лампады, едва ее успеют зажечь), пробив своей красивой головой утренний ледок в заводи возле клойстергэмской плотины, что весьма способствует укреплению его атлетического тела, теперь старается дополнительно разогнать кровь, с великим искусством и такой же удалью боксируя перед зеркалом. В зеркале отражается очень свежий, румяный и цветущий здоровьем Септимус, который то с необычайным коварством делает ложные выпады, то ловко увертывается от ударов, то свирепо бьет сплеча; и все это время лицо его сияет доброй улыбкой, и даже боксерские перчатки источают благоволение. До завтрака еще есть время; сама миссис Криспаркл - мать, а не жена достопочтенного Септимуса - только что сошла вниз и дожидается, пока подадут чай. Когда она показалась, достопочтенный Септимус прервал свои упражнения и, зажав боксерскими перчатками круглое личико старой дамы, нежно его расцеловал. Затем вновь обратился к зеркалу и, заслонясь левой, правой нанес невидимому противнику сокрушительный удар. - Каждое утро, Септ, я этого боюсь, - промолвила, глядя на него, старая дама. - И когда-нибудь оно-таки случится! - Что случится, мамочка? - Либо ты разобьешь трюмо, либо у тебя лопнет жила. - Даст бог ни того, ни другого не будет, мама! Разве уж я такой увалень? Или у меня плохое дыханье? Вот посмотри! В заключительном раунде достопочтенный Септимус с молниеносной быстротой расточает и парирует жесточайшие удары и, войдя в близкий бой, кончает захватом головы противника - под таким названием известен этот прием среди знатоков благородного искусства бокса, - но делает это так легко и бережно, что на зажатом под его левым локтем чепчике миссис Криспаркл не смята и не потревожена ни одна из украшающих его сиреневых или вишневых лент. Затем он великодушно отпускает побежденную, и как раз вовремя - он только успел бросить перчатки в шкаф и, отвернувшись к окну, принять созерцательную позу, как вошла служанка, неся чайный прибор. Когда приготовления к завтраку были закончены и мать с сыном снова остались одни, приятно было видеть (то есть было бы приятно всякому третьему лицу, если бы таковое присутствовало на этой семейной трапезе, чего никогда не бывает), как миссис Криспаркл стоя прочитала молитву, а ее сын - даром что он теперь младший каноник и ему всего пяти лет не хватает до сорока, - тоже стоя, смиренно внимал ей, склонив голову, точно так же как он внимал этим самым словам из этих самых уст, когда ему всего пяти месяцев не хватало до четырех лет. Что может быть милее старой дамы - разве только молодая дама, - если у нее ясные глаза, ладная пухленькая фигурка, спокойное и веселое выражение лица, а наряд как у фарфоровой пастушки - в таких мягких тонах, так ловко пригнан и так ей идет? Ничего нет на свете милее, часто думал младший каноник, усаживаясь за стол напротив своей давно уже вдовствующей матери. А ее мысли в такую минуту лучше всего можно выразить двумя словами, которые часто срываются с ее уст во время разговора: "Мой Септ!" Эти двое, сидящие за завтраком в Доме младшего каноника в городе Клойстергэме, удивительно подходят ко всему своему окружению. Ибо этот уголок, где в тени собора приютился Дом младшего каноника, это очень тихое местечко, и крики грачей, шаги редких прохожих, звон соборного колокола и раскаты соборного органа не только не нарушают объемлющей его тишины, но делают ее еще более глубокой. В течение столетий раздавался здесь лязг оружия и клики надменных воинов; в течение столетий крепостные рабы влачили здесь бремя подневольного труда и умирали под его непосильной тяжестью; в течение столетий могущественный монашеский орден творил здесь иногда благо, а иногда зло - и вот никого из них уже нет, - и пусть, так лучше. Быть может, только тем и были они полезны, что оставили после себя этот благодатный покой, ныне здесь царящий, эту тихую ясность, которая нисходит здесь в душу и располагает ее к состраданию и терпимости - как бывает, когда рассказана до конца горестная история или доигран последний акт волнующей драмы. Стены из красного кирпича, принявшего с годами более мягкую окраску, пышно разросшийся плющ, стрельчатые окна с частым переплетом, панельная обшивка маленьких уютных комнат, тяжелые дубовые балки в невысоких потолках и обнесенный каменной стеною сад, где по-прежнему каждую осень зреют плоды на взращенных еще монахами деревьях, - вот что окружает миловидную миссис Криспаркл и достопочтенного Септимуса, когда они сидят за завтраком. - Так скажи же мне, мамочка, - промолвил младший каноник, с отменным аппетитом поглощая завтрак, - что там написано, в этом письме? Миловидная старая дама, уже успевшая прочитать письмо и спрятать его под скатерть, вновь извлекла его оттуда и подала сыну. Старая леди, надо вам сказать, очень гордится тем, что до сих пор сохранила острое зрение и может без очков читать писанное от руки. Сын ее тоже очень этим гордится, и для того, чтобы мать чаще имела случай показать свое превосходство в этом отношении, он поддерживает версию, будто сам он без очков читать не может. Так и на сей раз, прежде чем взяться за письмо, он оседлал нос огромными очками в тяжелой оправе, которые не только немилосердно давят ему на переносицу и мешают есть, но и для чтения составляют немалое препятствие. Ибо без стеков глаза у него отличные и видят вблизи как в микроскоп, а вдаль как в телескоп. - Это, понятно, от мистера Сластигроха, - промолвила старая дама, сложив ручки на животе. - Понятно, - поддакнул ее сын и принялся читать, щурясь и запинаясь чуть не на каждом слове. "Прибежище Филантропии. Главная канцелярия, Лондон. Среда. Милостивая государыня! Я пишу вам сидя в..." Что такое, не понимаю! В чем он там сидит? - В кресле, - пояснила старая дама. Достопочтенный Септимус снял очки, чтобы лучше видеть лицо матери, и воскликнул: - А почему об этом надо писать? - Господи боже мой, Септ! - возразила старая леди. - Ты же не дочитал до конца! Дай сюда письмо. Обрадованный возможностью снять очки (ибо у него всегда слезятся от них глаза), сын повиновался, прибавив вполголоса, что вот беда, с каждым днем ему все труднее становится разбирать чужой почерк. - "Я пишу вам, - начала мать, произнося слова необыкновенно вразумительно и четко, - сидя в кресле, к которому, очевидно, буду прикован еще в течение нескольких часов..." Взгляд Септимуса с недоумением и даже ужасом обратился к креслам, выстроившимся вдоль стены. - "У нас в настоящую минуту, - еще более выразительно продолжала старая дама, - происходит заседание нашего Объединенного комитета всех филантропов Лондона и Лондонского округа, созванное, как указано выше, в нашем Главном Прибежище, и все присутствующие единогласно предложили мне занять председательское кресло..." - Ах, вот что, - со вздохом облегчения пробормотал Септимус, - ну пусть себе сидит, коли так. - "Желая отправить письмо с сегодняшней почтой, я решил использовать время, пока зачитывается длинный доклад, обличающий одного проникшего в нашу среду негодяя..." - Удивительное дело, - вмешался кроткий Септимус, откладывая нож и вилку и досадливо потирая себе ухо - Эти филантропы всегда кого-нибудь обличают. А еще удивительнее, что у них всегда полным-полно негодяев. - "...проникшего в нашу среду негодяя, - с ударением повторила старая дама, - и окончательно уладить с вами наше небольшое дельце. Я уже говорил с моими подопечными, Невилом и Еленой Ландлес, по поводу их недостаточного образования, и они дали согласие на предложенный мною план - я, конечно, позаботился, чтобы они дали согласие, независимо от того, нравится им этот план или нет". - Но самое удивительное, - продолжал в том же тоне младший каноник, - это что филантропы так любят хватать своего ближнего за шиворот и, если смею так выразиться, пинками загонять его на стезю добродетели. Прости, мамочка, я тебя прервал. - "Поэтому, милостивая государыня, будьте добры предупредить вашего сына, достопочтенного мистера Септимуса, что в следующий понедельник к вам прибудет вышеупомянутый Невил, дабы жить у вас в доме и под руководством вашего сына готовиться к экзамену. Одновременно приедет и Елена, которая будет жить и обучаться в Женской Обители, этом рекомендованном вами пансионе. Будьте любезны, сударыня, позаботиться о ее устройстве. Плата в обоих случаях подразумевается та, какую вы указали мне письменно в одном из посланий, коими мы обменялись, после того как я имел честь быть вам представленным в доме вашей сестры в Лондоне. С нижайшим поклоном достопочтенному мистеру Септимусу остаюсь, милостивая государыня, ваш любящий брат во филантропии Люк Сластигрох". - Ну что ж, мамочка, - сказал Септимус, еще дополнительно потерев себе ухо, - попробуем. Свободная комната у нас есть, и время свободное у меня найдется, и я рад буду помочь этому юноше. Вот если бы к нам попросился сам мистер Сластигрох, ну тогда не знаю... Хотя откуда у меня такое предубеждение против него - ведь я его в глаза не видал. Каков он собой, а? Наверно, этакий большой, сильный мужчина? - Пожалуй, я бы сказала, что он сильный, - отвечала после некоторого колебания старая дама, - если бы голос у него не был еще сильнее. - Сильнее его самого? - Сильнее кого угодно. - Гм!.. - сказал Септимус и поторопился закончить завтрак, как будто чай высшего сорта внезапно стал менее ароматным, а поджаренный хлеб и яичница с ветчиной менее вкусными. Сестра миссис Криспаркл, столь на нее похожая, что вместе они, как две парные статуэтки из саксонского фарфора, могли бы послужить украшением старинного камина, была бездетной женой священника, имевшего приход в одном из богатых кварталов Лондона. И во время очередной выставки фарфоровых фигурок - иными словами, ежегодного визита миссис Криспаркл к сестре - с ней и познакомился мистер Сластигрох, что произошло в конце некоего празднества филантропического характера, на котором он присутствовал в качестве записного глашатая филантропии и в течение которого на неповинные головы нескольких благотворимых сирот была обрушена лавина медовых коврижек и ливень медоточивых речей. Вот и все сведения, какие имелись в Доме младшего каноника о будущих воспитанниках. - Я считаю, мамочка, - сказал, подумав, мистер Криспаркл, - и ты, наверно, со мною согласишься, что прежде всего нужно сделать так, чтобы они чувствовали себя у нас легко и свободно. И это вовсе не так уж бескорыстно с моей стороны, потому что если им не будет с нами легко, то и нам с ними будет трудно. Сейчас у Джаспера гостит племянник; а подобное тянется к подобному и молодое к молодому. Он славный юноша - давай пригласим его обедать и познакомим с братом и сестрой. Это выходит трое. Но если приглашать племянника, то надо пригласить и дядю. Это уж будет четверо. Да еще хорошо бы позвать мисс Твинклтон и эту прелестную девочку, будущую супругу Эдвина. Это шесть. Да нас двое - восемь. Восемь человек к обеду это не чересчур много, мамочка? - Девять было бы чересчур, - отвечала старая леди с видимым беспокойством. - Милая мамочка, я же сказал восемь. - Для восьми как раз хватит места за столом и в комнате, дорогой мой. На том и порешили; и когда мистер Криспаркл зашел с матерью к мисс Твинклтон договориться о приеме мисс Елены Ландлес в число пансионерок, приглашение было изложено и принято. Мисс Твинклтон, правда, окинула грустным взглядом свои глобусы, как бы сожалея о невозможности прихватить их с собой, но утешилась мыслью, что эта разлука ненадолго. Затем великому филантропу были посланы указания, как и когда именно Невилу и Елене надлежит выехать из Лондона, чтобы вовремя поспеть к обеду, и в Доме младшего каноника из кухни пополз аромат крепкого бульона. В те дни в Клойстергэме не было железнодорожной станции - а мистер Сапси утверждал, что и никогда не будет. Мистер Сапси выражался даже более решительно: он говорил, что ее и не должно быть. И вот вам доказательство его прозорливости: даже и теперь курьерские поезда не удостаивают наш бедный городок остановки, а с яростными гудками проносятся мимо и только отрясают на него прах со своих колес в знак пренебрежения. Ибо они обслуживают другие, более важные, города, а Клойстергэм просто случайно оказался вблизи главной линии, и уж, конечно, никто не думал о нем, когда затевалось это рискованное предприятие, которое, по мнению многих, неминуемо должно было поколебать денежный курс, если бы провалилось, Церковь и Государство, если бы удалось, и, во всяком случае, Конституцию, как при успехе, так и при неудаче. Станцию устроили где-то подальше, на самом пустынном перегоне, но и это так напугало владельцев конного транспорта, что они с тех пор не осмеливались уже пользоваться большой дорогой и в город прокрадывались окольными путями по каким-то задворкам мимо старой конюшни, где на углу уже много лет висела надпись: "Осторожно! Злая собака!" Сюда-то, к этому непрезентабельному въезду в город, направил свои стопы мистер Криспаркл, и теперь он стоял, поджидая дилижанс, служивший в те дни единственным средством сообщения между Клойстергэмом и внешним миром. Когда этот кургузый и приземистый экипаж, на крыше которого всегда громоздилось столько багажа, что он походил на маленького слоника с непомерно большим паланкином, показался, наконец, на повороте и подкатил, переваливаясь и громыхая, мистер Криспаркл в первую минуту ничего не мог различить, кроме огромной фигуры пассажира на переднем сидении, заслонявшей все остальное; упершись руками в колени и расставив локти, этот монументального вида господин с резкими чертами лица восседал на козлах, затиснув возницу куда-то в угол, и бросал по сторонам грозные взгляды. - Это Клойстергэм? - вопросил он трубным голосом. - Он самый, - отвечал возница, передавая вожжи конюху и с гримасой боли потирая себе бока. - Фу-у! Слава те, господи, доехали! - А вы скажите своему хозяину, чтоб он сделал козлы пошире, - возразил пассажир. - Он обязан заботиться об удобстве своих ближних - это его моральная обязанность, а я б заставил его отвечать еще и по суду под угрозой жестоких штрафов! Возница тем временем ощупывал себя всего, проверяя целость своего скелета, и лицо его выражало беспокойство. - Я разве сидел на вас? - спросил пассажир. - Сидели, - ответил возница таким тоном, как будто это ему не нравилось. - Возьмите эту карточку, друг мой. - Да нет уж, оставьте ее у себя, - ответил возница, неодобрительно поглядывая на протянутый ему кусочек картона и не беря его в руки. - На что она мне? - Вы можете вступить в наше Общество. - А что я от этого получу? - Братьев, - пояснил пассажир свирепым голосом. - Спасибо, - твердо ответил возница, слезая с козел. - Моя матушка считала, что ей одного меня достаточно, и я тоже так считаю! Не нужны мне братья. - Но они все равно у вас есть, хотите вы или не хотите, -возразил пассажир, тоже слезая с козел. - Я ваш брат. - Ну, знаете!.. - рявкнул возница, теряя самообладание. - Всему есть мера! И ягненок начнет брыкаться, ежели... Но тут вмешался мистер Криспаркл. - Джо, Джо, Джо! - проговорил он с кроткой укоризной. - Опомнитесь, Джо, дорогой мой! А когда Джо, разом успокоившись, почтительно притронулся к своей шляпе, мистер Криспаркл повернулся к пассажиру. - Мистер Сластигрох, если не ошибаюсь? - Да, это мое имя, сэр. - А мое Криспаркл. - Достопочтенный мистер Септимус? Рад вас видеть, сэр. Елена и Невил в карете. А я, знаете ли, подумал, что мне полезно будет подышать свежим воздухом - захирел немножко под бременем общественных обязанностей, - ну и решил проводить моих подопечных сюда, а вечером вернуться. Так вы, значит, и есть достопочтенный мистер Септимус? - несколько разочарованно добавил великий филантроп, разглядывая мистера Криспаркла и вертя свой лорнет вокруг пальца с таким видом, словно поджаривал его на вертеле. - Гм! Я ожидал увидеть в вашем лице человека более пожилых лет. - Надеюсь, еще увидите, сэр. - Что? - переспросил мистер Сластигрох. - Что вы сказали? - Это я так, пошутил. И, кажется, не совсем удачно. Не стоит повторять. - А! Пошутили! Ну, я никогда не понимал шуток, - нахмурив брови, отвечал мистер Сластигрох. - Шутки до меня не доходят, сэр. Так что не трудитесь шутить со мною. Да где же они? Невил, Елена, подите сюда! Мистер Криспаркл пришел вас встретить. На редкость красивый стройный юноша и на редкость красивая стройная девушка; очень похожи друг на друга; оба черноволосые, со смуглым румянцем, она почти цыганского типа; оба чуть-чуть с дичинкой, какие-то неручные; сказать бы - охотник и охотница, - но нет, скорее это их преследуют, а не они ведут ловлю. Тонкие, гибкие, быстрые в движениях; застенчивые, но не смирные; с горячим взглядом; и что-то есть в их лицах, в их позах, в их сдержанности, что напоминает пантеру, притаившуюся перед прыжком или готового спастись бегством оленя. В таких примерно словах описал бы мистер Криспаркл свои впечатления за первые пять минут знакомства с братом и сестрой. Он пригласил мистера Сластигроха обедать - правда, не без тревоги в сердце (так как представлял себе, в какое замешательство повергнет этим свою милую фарфоровую пастушку), и подал руку Елене Ландлес. Проходя по старинным улицам, брат и сестра с восторгом разглядывали все, что им показывал мистер Криспаркл, - собор, развалины монастыря, - и всему дивились, как могли бы дивиться европейской цивилизации двое юных варваров, взятых в полон в какой-нибудь дикой тропической стране (мистер Криснаркл не преминул отметить про себя это сходство). Мистер Сластигрох шествовал по самой середине тротуара, сталкивая со своего пути попадавшихся навстречу туземцев, и громким голосом излагал задуманный им план: переарестовать за одну ночь всех безработных в Соединенном Королевстве, запереть их в тюрьму и принудить, под угрозой немедленного истребления, заняться благотворительностью. Но кто воистину был достоин жалости и благотворительной поддержки - это бедная миссис Криспаркл, когда она увидала перед собой это столь пространное и столь громогласное прибавление к их маленькой компании. Мистер Сластигрох и всегда-то был вроде чирья на лице общества, а в Доме младшего каноника он обернулся злокачественным карбункулом. Хоть, может быть, и не совсем достоверно то, что рассказывают про него некоторые скептики - будто он возгласил однажды, обращаясь к своим ближним: "Ах, будьте вы все прокляты, идите сюда и возлюбите друг друга!" - все же его любовь к ближнему настолько припахивала порохом, что трудно было отличить ее от ненависти. Нужно упразднить армию, но сперва всех офицеров, честно исполнявших свой долг, предать военному суду и расстрелять. Нужно прекратить войны, но сперва завоевать все прочие страны, обвинив их в том, что они чересчур любят войну. Нужно отменить смертную казнь, но предварительно смести с лица земли всех членов парламента, юристов и судей, придерживающихся иного мнения. Нужно добиваться всеобщего согласия, но сперва истребить всех, кто не хочет, или по совести не может с вами согласиться. Надо возлюбить ближнего как самого себя, но лишь после того, как вы его оклевещете (с не меньшим усердием, чем если бы вы его ненавидели), обольете помоями и осыплете бранью. А главное, ничего нельзя делать в одиночку, по собственному разумению. Надо пойти в канцелярию, в Главное Прибежище Филантропии, и записаться в члены. Затем уплатить членские взносы, получить членскую карточку, ленточку и медаль, и в дальнейшем проводить свою жизнь на трибуне и всегда говорить то, что сказал мистер Сластигрох, то, что сказал казначей и помощник казначея, то, что сказал комитет и подкомитет, и секретарь, и помощник секретаря. А что они все говорят, это вы можете прочитать в принятой единогласно резолюции, за подписями и печатью, каковая резолюция устанавливает, что: "Ныне собравшиеся в полном составе члены "Общества воинствующих филантропов" с возмущением и негодованием, а также с презрением, омерзением и отвращением" и так далее, взирают на гнусность и низость всех не принадлежащих к "Обществу" и обязуются говорить про них всякие гадости и возводить на них самые тяжкие обвинения, не слишком считаясь с фактами. Обед прошел более чем неудачно. Филантроп нарушил всякий порядок за столом, уселся на самом ходу, всем и всему мешая, и довел мистера Топа (взявшегося помогать горничной) до исступления тем, что передавал гостям блюда и тарелки через собственную голову. Никто не мог ни с кем перемолвиться словом, так как мистер Сластигрох все время говорил сам, обращаясь ко всем вместе, словно был не в гостях, а на митинге. А мистера Криспаркла он облюбовал как своего официального противника - так сказать, живой гвоздь, чтобы вешать на него свою ораторскую шляпу, - причем, по скверной привычке таких ораторов, заранее рассматривал его как личность злокозненную и слабоумную. Так, например, он вопрошал: "Не собираетесь ли вы, сэр, выставить себя на посмешище, утверждая, что" - и так далее, в то время как кроткий мистер Септимус не только не раскрывал рта, но даже не делал попытки его раскрыть. Или же он говорил: "Теперь вы видите, сэр, что вы приперты к стене. Я не оставлю вам ни единой лазейки. После того как год за годом вы изощрялись в обмане и мошенничестве; после того как год за годом вы проявляли бесчестную низость в сочетании с кровожаждущей наглостью; после всего этого вы лицемерно преклоняете колени перед отребьями человечества и с визгом и воем молите о пощаде!" Во время таких тирад на лице злополучного младшего каноника изображалось попеременно то возмущение, то изумление; его почтенная мать сидела, прикусив губы, со слезами на глазах; а остальные гости впадали в какое-то студненодобное состояние, утрачивая дар речи и всякую способность сопротивляться. Но какие потоки благожелательства излились на мистера Сластигроха, когда приблизился час его отъезда - они, без сомнения, порадовали сердце этого проповедника любви к ближнему! Стараниями мистера Топа кофе ему подали на час раньше, чем требовалось. Мистер Криспаркл сидел возле него с часами в руке, чтобы он, не дай бог, как-нибудь не опоздал. Молодежь - все четверо - единодушно показали, что соборные часы отзвонили уже три четверти (тогда как на самом деле они пробили только одну). Мисс Твинклтон подсчитала, что до стоянки дилижанса идти надо двадцать пять минут, хотя на самом деле хватило бы и пяти. Его с такой заботливой поспешностью втиснули общими силами в пальто и выпихнули на улицу, как если б он был беглым преступником, которого надо спасать, и топот конной полиции уже слышался у черного хода. Мистер Криспаркл и его новый питомец, провожавшие мистера Сластигроха до дилижанса, так боялись, чтобы он не простудился, что немедленно захлопнули за ним дверцу и покинули его, хотя до отъезда оставалось не меньше получаса. ГЛАВА VII  Исповедь и притом не одна - Я очень мало знаю, сэр, об этом господине, - сказал Невил младшему канонику, когда они шли обратно. - Очень мало знаете о вашем опекуне? - удивленно повторил младший каноник. - Почти что ничего. - А как же он... - Стал моим опекуном? Я вам объясню, сэр. Вы, вероятно, знаете, что мы с сестрой родились и выросли на Цейлоне? - Понятия не имел. - Странно. Мы жили там у нашего отчима. Наша мать умерла, когда мы были совсем маленькие. Жилось нам плохо. Она назначила его нашим опекуном, а он оказался отвратительным скрягой, скупился нам на еду и на одежду. Умирая, он препоручил нас этому мистеру Сластигроху, уж не знаю почему; кажется, тот был каким-то его родственником иди знакомым; а может быть, просто ему примелькалось это имя, потому что часто встречалось в газетах. - Это, очевидно, было недавно? - Да, совсем недавно. Наш отчим был не только скуп, но и жесток, настоящая скотина. Хорошо, что он умер, а то бы я его убил. Мистер Криспаркл остановился как вкопанный и воззрился на освещенное луной лицо своего многообещающего питомца. - Вы удивлены, сэр? - спросил тот, снова становясь кротким и почтительным. - Я потрясен... потрясен до глубины души. Невил понурил голову, и с минуту они шли молча. Потом юноша сказал: - Вам не приходилось видеть, как он бил вашу сестру. А я видел, как он бил мою - и не раз и не два, - и этого я никогда не забуду. - Ничто, - проговорил мистер Криспаркл, - даже слезы любимой красавицы сестры, вырванные у нее позорно жестоким обращением, - тон его становился все менее строгим по мере того, как он все живее представлял себе эту картину, - ничто не может оправдать ужасных слов, которые вы сейчас произнесли. - Сожалею, что их произнес, в особенности говоря с вами, сэр. Беру их назад. Но в одном разрешите вас поправить. Вы сказали - слезы сестры. Моя сестра скорее дала бы разорвать себя на куски, чем обронила перед ним хоть одну слезинку. Мистер Криспаркл вспомнил свои впечатления от этой молодой особы, и сказанное его не удивило и не вызвало в нем сомнений. - Вам, может быть, покажется странным, сэр, - нерешительно продолжал юноша, - что я так сразу исповедуюсь перед вами, но позвольте мне сказать два слова в свою защиту. - Защиту? - повторил мистер Криспаркл. - Вас никто не судит, мистер Невил. - А мне кажется, что вы все-таки судите. И, наверно, осудили бы, если бы лучше знали мой нрав. - А может быть, мистер Невил, - отозвался младший каноник, - подождем, пока я сам в этом разберусь? - Как вам угодно, сэр, - ответил юноша, снова разом меняясь; теперь в голосе его звучало угрюмое разочарование. - Если вы предпочитаете, чтобы я молчал, мне остается только покориться. Было что-то в этих словах и в том, как они были сказаны, что больно укололо совестливого младшего каноника. Ему вдруг почудилось, что он, помимо своей воли, убил доверие, только что зарождавшееся в этом искалеченном юном сознании, и тем лишил себя возможности направлять его и оказывать ему поддержку. Они уже подходили к дому; в окнах был виден свет. Мистер Криспаркл остановился. - Давайте-ка повернем назад, мистер Невил, и пройдемся еще раз вокруг собора, а то вы не успеете все мне рассказать. Вы слишком поторопились сделать вывод, будто я не хочу вас слушать. Наоборот, я призываю вас подарить мне свое доверие! - Вы призывали меня к этому, сэр, сами того не ведая, с первых же минут нашего знакомства. Я говорю так, словно мы уже неделю знакомы!.. Видите ли, мы с сестрой ехали сюда с намерением вызвать вас на ссору, надерзить вам и убежать. - Да-а? - протянул мистер Криспаркл, не зная, что на это ответить. - Мы ведь не могли знать заранее, какой вы. Ведь правда? - Ну конечно, - согласился мистер Криспаркл. - А так как никто из тех, кого мы до сих пор знали, нам не нравился, то мы решили, что и вы нам не понравитесь. - Да-а? - опять протянул мистер Криспаркл. - Но вы нам понравились, сэр, и мы увидели, что ваш дом и то, как вы нас приняли, ничуть не похоже на все, с чем мы раньше сталкивались. Ну и вот это - то, что мы тут с вами одни, и кругом стало так тихо и спокойно после отъезда мистера Сластигроха, и Клойстергэм в лунном свете такой древний, и торжественный, и красивый - все это так на меня подействовало, что мне захотелось открыть вам сердце. - Понимаю, мистер Невил. И не надо противиться этим благотворным влияниям. - Когда я буду говорить о своих недостатках, сэр, пожалуйста, не думайте, что это относится и к моей сестре. Сквозь все испытания нашей несчастной жизни она прошла нетронутой, она настолько же лучше меня, насколько соборная башня выше вон тех труб! В глубине души мистер Криспаркл в этом усомнился. - Сколько я себя помню, мне всегда приходилось подавлять кипевшую во мне злобную ненависть. Это сделало меня замкнутым и мстительным. Всегда меня гнула к земле чья-нибудь деспотическая, тяжелая рука. Это заставляло меня прибегать к обману и притворству, оружию слабых. Меня урезывали во всем - в учении, свободе, деньгах, одежде, в самом необходимом, я был лишен самых простых удовольствий детства, самых законных радостей юности. И поэтому во мне начисто отсутствуют те чувства - или те воспоминания - или те добрые побуждения - видите, я даже не знаю, как это назвать! - одним словом, все, на что вы могли опираться в тех молодых людях, с которыми привыкли иметь дело. "Это, должно быть, правда. Но меня это не очень-то обнадеживает", - подумал мистер Криспаркл, когда они повернули к дому. - И еще одно, чтобы уж кончить. Я рос среди слуг-туземцев, людей примитивной расы, приниженных и раболепных, но вовсе не укрощенных, и, может быть, что-то от них перешло и ко мне. Иногда - не знаю! - но иногда я чувствую в себе каплю той тигриной крови, что течет в их жилах. "Как только что, когда он говорил о своем отчиме", - подумал мистер Криспаркл. - Еще последнее слово о моей сестре (мы с ней близнецы, сэр). Мне хочется, чтобы вы знали то, что, по-моему, служит к ее величайшей чести: никакая жестокость не могла заставить ее покориться, хотя меня частенько смиряла. Когда мы убегали из дому (а мы за шесть лет убегали четыре раза, только нас опять ловили и жестоко наказывали), всегда она составляла план бегства и была вожаком. Всякий раз она переодевалась мальчиком и выказывала отвагу взрослого мужчины. В первый раз мы удрали, кажется, лет семи, но я как сейчас помню - я тогда потерял перочинный ножик, которым она хотела отрезать свои длинные кудри, и с каким же отчаянием она пыталась их вырвать или перегрызть зубами! Больше мне нечего прибавить, сэр, разве только выразить надежду, что вы запасетесь терпением и хоть на первых порах будете снисходительны ко мне. - В этом, мистер Невил, вы можете не сомневаться, - ответил младший каноник. - Я не люблю поучать, и не отвечу проповедью на ваши искренние признания. Но я очень прошу вас помнить, что я смогу принести вам пользу, только если и вы сами будете мне в этом помогать; а для того, чтобы ваша помощь была действенной, вы сами должны искать помощи у бога. - Постараюсь выполнить свою часть дела, сэр. - А я, мистер Невил, постараюсь выполнить свою. Вот вам моя рука. Да благословит господь наши начинания! Теперь они стояли у самых дверей, и из дому к ним доносился смех и веселый говор. - Пройдемся еще раз, - сказал мистер Криспаркл, - я хочу задать вам один вопрос. Когда вы сказали, что ваше мнение обо мне изменилось, вы ведь говорили не только за себя, но и за сестру? - Конечно, сэр. - Простите, мистер Невил, но, по-моему, после того как мы встретились возле дилижанса, у вас не было случая переговорить с сестрой. Мистер Сластигрох, конечно, человек очень красноречивый, но не в осуждение ему будь сказано, сегодня он несколько злоупотребил своим красноречием. Не может ли быть, что вы ручаетесь за сестру без достаточных к тому оснований? Невил горделиво улыбнулся и покачал головой. - Вы не знаете, сэр, как хорошо мы с сестрой понимаем друг друга - для этого нам не нужно слов, довольно взгляда, а может быть, и того не нужно. Она не только испытывает к вам именно те чувства, какие я описал, она уже знает, что сейчас я говорю с вами об этом. Мистер Криспаркл устремил на него недоверчивый взгляд, но лицо юноши выражало такую непоколебимую убежденность в истине того, что им было сказано, что мистер Криспаркл потупился и в раздумье молчал, пока они не подошли к дому. - А теперь уже я буду просить вас, сэр, пройтись со мною еще разок, - сказал Невил, и видно было, как темный румянец залил его щеки. - Если бы не красноречие мистера Сластигроха - вы, кажется, назвали это красноречием, сэр?.. - В голосе юноши прозвучала лукавая усмешка. - Я... гм! Да, я назвал это красноречием, - ответил мистер Криспаркл. - Если бы не красноречие мистера Сластигроха, мне не было бы надобности вас спрашивать. Этот мистер Эдвин Друд... я правильно произношу его имя?.. - Вполне правильно, - отвечал мистер Криспаркл. - Д-р-у-д. - Он что, тоже ваш ученик? Или был вашим учеником? - Нет, никогда не был, мистер Невил. Просто он иногда приезжает сюда к своему родственнику, мистеру Джасперу. - А мисс Буттон тоже его родственница? ("Почему он это спрашивает, да еще с таким высокомерием?" - подумал мистер Криспаркл.) Затем рассказал Невилу все, что сам знал о помолвке Розового Бутончика. - Ах вот что! - проговорил юноша. - То-то он так с ней держится - словно она его собственность. Теперь понимаю. Он сказал это как бы про себя или, во всяком случае, обращаясь к кому-то, кого здесь не было, а не к своему собеседнику, и мистер Криспаркл почувствовал, что отвечать не надо - это было бы так же неделикатно, как показать человеку, пишущему письмо, что ты случайно прочитал несколько строк через его плечо. Минуту спустя они уже входили в дом. Когда они вошли в гостиную, мистер Джаспер сидел за пианино и аккомпанировал Розовому Бутончику, а она пела. Потому ли, что, играя наизусть, он не имел надобности смотреть на пюпитр, или потому, что Роза была такое невнимательное маленькое создание и легко могла сбиться, но глаза Джаспера не отрывались от ее губ, а руки словно держали на невидимой привязи ее голос, время от времени осторожным нажимом на клавишу заботливо и настойчиво выделяя нужную ноту. Рядом с Розой и обнимая ее за талию стояла Елена, глядя, однако, не на нее, а - прямо и упорно - на мистера Джаспера; только на миг отвела она глаза, и мистеру Криспарклу показалось, что в быстром ее взгляде, обращенном к брату, сверкнуло то мгновенное и глубокое понимание, о котором только что говорил Невил. Затем мистер Невил поместился поодаль, прислонясь к пианино и устремив восхищенный взгляд на стоявшую напротив певицу; мистер Криспаркл сел возле фарфоровой пастушки; Эдвин Друд, склонясь над мисс Твинклтон, галантно обмахивал ее веером, а эта почтенная леди взирала на демонстрацию талантов своей пансионерки с тем удовлетворенным видом собственника, с каким главный жезлоносец мистер Топ оглядывал собор во время богослужения. Пение продолжалось. Роза пела какую-то печальную песенку о разлуке, и ее свежий юный голосок звучал нежно и жалобно. А Джаспер по-прежнему неотступно следил за ее губами и по-прежнему время от времени задавал тон, словно тихо и властно шептал ей что-то на ухо - и голос певицы, чем дальше, тем чаше, стал вздрагивать, готовый сорваться; внезапно она разразилась рыданиями и вскричала, закрыв лицо руками: - Я больше не могу! Я боюсь! Уведите меня отсюда! Одним быстрым гибким движением Елена подхватила хрупкую красавицу и уложила ее на диван. Потом, опустившись перед нею на колено, она зажала одной рукой ее розовые губки, а другую простерла к гостям, как бы удерживая их от вмешательства, и сказала: - Это ничего! Это уже прошло! Не говорите с ней минутку, она сейчас оправится! В ту минуту, когда поющий голос умолк, руки Джаспера взметнулись над клавишами - ив этом положении застыли, как будто он только выдерживал паузу, готовый продолжать. Он сидел неподвижно; даже не обернулся, когда все встали с мест, взволнованно переговариваясь и успокаивая друг друга. - Киска не привыкла петь перед чужими - вот в чем все дело, - сказал Эдвин Друд. - Разнервничалась, ну и оробела. Да и то сказать, - ты, Джек, такой строгий учитель и так много требуешь от своих учеников, что, по-моему, она тебя боится. Не удивительно! - Не удивительно, - откликнулась Елена. - Ну вот, слышишь, Джек? Пожалуй, при таких же обстоятельствах и вы бы его испугались, мисс Ландлес? - Нет. Ни при каких обстоятельствах, - отвечала Елена. Джаспер опустил, наконец, руки и, оглянувшись через плечо, поблагодарил мисс Ландлес за то, что она замолвила словечко в его защиту. Потом снова стал играть, но беззвучно, не нажимая клавиш. А его юную ученицу тем временем подвели к открытому окну, чтобы она могла подышать свежим воздухом, и все наперебой ласкали ее и успокаивали. Когда ее привели обратно, табурет у пианино был пуст. - Джек ушел, Киска, - сказал ей Эдвин. - Ему, я думаю, было неприятно, что его тут выставили каким-то чудищем, способным напугать тебя до обморока. - Но она ничего не ответила, только дрожь прошла по ее телу; бедняжку, должно быть, застудили у открытого окна. Тут вмешалась мисс Твинклтон; она выразила мнение, что час уже очень поздний и ей с Розой и мисс Ландлес давно бы следовало быть в стенах Женской Обители; ибо мы, на ком лежит забота о воспитании будущих английских жен и матерей (эти слова она произнесла вполголоса, доверительно обращаясь к миссис Криспаркл), мы должны (тут она снова возвысила голос) показывать добрый пример и не поощрять привычек к распущенности. После чего были принесены мантильи, и оба молодых джентльмена вызвались проводить дам. Путь до Женской Обители был недолог, и вскоре ее врата затворились за вернувшимися к своим пенатам гостьями. Девицы уже спали, только миссис Тишер одиноко бодрствовала, поджидая новую пансионерку. Их тут же познакомили, а так как для новенькой была отведена комната, смежная с комнатой Розы, то после кратких напутствий Елену оставили на попечении подруги и простились с обеими до утра. - Какое счастье, милочка, - с облегчением сказала Елена. - Весь день я боялась этой минуты - думала, как-то я встречусь с целой толпой молодых девиц. - Нас не так уж много, - ответила Роза. - И мы, в общем, добрые девочки. Я не говорю о себе, но за остальных могу поручиться. - А я могу поручиться за вас, - рассмеялась Елена, заглядывая своими черными огненными глазами в хорошенькое личико Розы и нежно обнимая ее хрупкий стан. - Мы с вами будем друзьями, да? - Ах, я бы очень хотела! Но только ведь это смешно, я - и вдруг ваша подруга! - Почему? - Ну я же такая каплюшка, а вы красавица, умница, настоящая женщина. Вы такая сильная и решительная, вы одним пальцем можете меня смять. Рядом с вами я ничто. - Дорогая моя, я совсем необразованна и очень дурно воспитана - ничего не знаю из того, что полагается знать девушке, ничего не умею! Я очень хорошо понимаю, что всему еще должна учиться и горько стыжусь своего невежества. - И, однако, признаетесь мне в этом! - Что делать, милочка, никто не может противиться вашему обаянию. - Ах, значит, все-таки есть во мне обаяние? - не то в шутку, не то всерьез проговорила Роза, надув губки. - Жаль, что Эдди этого не чувствует. Об отношениях Розового Бутончика к этому молодому человеку Елену, конечно, уже успели осведомить в Доме младшего каноника. - Да как он смеет!.. - воскликнула Елена с горячностью, которая не сулила ничего доброго Эдвину в случае, если бы он посмел. - Он должен любить вас всем сердцем! - Да он, пожалуй, и любит, - протянула Роза, снова надувая губки. - Я его ни в чем не могу упрекнуть. Может быть, я сама виновата. Может быть, я не так мила с ним, как мне бы следовало. И даже наверное. Но все это так смешно! "Что смешно"? - взглядом спросила Елена. - Мы смешны, - ответила Роза на ее немой вопрос. - Мы такая смешная парочка. И мы вечно ссоримся. - Почему? - Ну потому, что мы знаем, что мы смешны. - Роза оказала это таким тоном, как будто дала исчерпывающее объяснение. Секунду Елена испытующе глядела ей в лицо, потом протянула к ней руки. - Ты будешь моим другом и поможешь мне? - сказала она. - Господи, милочка, конечно, - откликнулась Роза с детской ласковостью, проникшей в самое сердце Елены. - Я постараюсь быть тебе верной подругой, насколько такая пичужка, как я, может быть другом такого гордого существа, как ты. Но и ты тоже помоги мне. Я сама себя не понимаю, и мне очень нужен друг, который бы меня понял. Елена Ландлес поцеловала ее и, не отпуская ее рук, спросила: - Кто такой мистер Джаспер? Роза отвернула головку и проговорила, глядя в сторону: - Дядя Эдвина и мой учитель музыки. - Ты его не любишь? - Ух! - Она закрыла лицо руками, содрогаясь от страха или отвращения. - А ты знаешь, что он влюблен в тебя? - Не надо, не надо!.. - вскричала Роза, падая на колени и прижимаясь к своей новой защитнице. - Не говори об этом! Я так его боюсь. Он преследует меня как страшное привидение. Я нигде не могу укрыться от него. Стоит кому-нибудь назвать его имя, и мне чудится, что он сейчас пройдет сквозь стену. - Она испуганно оглянулась, словно и в самом деле боялась увидеть его в темном углу за своей спиной. - Все-таки постарайся, милочка, еще рассказать о нем. - Да, да, я постараюсь. Я расскажу. Потому что ты такая сильная. Но ты держи меня крепко и после не оставляй одну. - Деточка моя! Ты так говоришь, словно он осмелился угрожать тебе. - Он никогда не говорил со мной - об этом. Никогда. - А что же он делал? - Он только смотрел на меня - и я становилась его рабой. Сколько раз он заставлял меня понимать его мысли, хотя не говорил ничего, сколько раз он приказывал мне молчать, хотя не произносил ни слова. Когда я играю, он не отводит глаз от моих пальцев; когда я пою, он не отрывает взгляда от моих губ. Когда он меня поправляет и берет ноту или аккорд или проигрывает пассаж - он сам в этих звуках, он шепчет мне о своей страсти и запрещает выдавать его тайну. Я никогда не смотрю ему в глаза, но я все равно их вижу, он меня заставляет. Даже когда они у него вдруг тускнеют - это бывает - и он словно куда-то уходит, в какую-то страшную грезу, где творятся, я не знаю, какие ужасы, - даже тогда он держит меня в своей власти - я все понимаю, что с ним происходит, и все время чувствую, что он сидит рядом и угрожает мне. Как я его тогда боюсь! - Да что же это за угроза, деточка? Чем он грозит? - Не знаю. Я никогда не решалась даже подумать об этом. - И сегодня вечером так было? - Да. Только еще хуже. Сегодня, когда я пела, а он смотрел на меня, я не только боялась, мне было стыдно и мерзко. Как будто он целовал меня, а я ничего не могла сделать - вот тогда я и закричала... Только, ради бога, - никому ни слова об этом! Эдди так к нему привязан. Но ты сказала сегодня, что не испугалась бы его, ни при каких обстоятельствах, вот я и набралась смелости рассказать, но только тебе одной. Держи меня крепче! Не уходи! А то я умру от страха! Яркое смуглое лицо склонилось над прижавшейся к коленям подруги светлой головкой, густые черные кудри, как хранительный покров, ниспали на полудетские руки и плечики. В черных глазах зажглись странные отблески - как бы дремлющее до поры пламя, сейчас смягченное состраданием и любовью. Пусть побережется тот, кого это ближе всех касается! ГЛАВА VIII  Кинжалы обнажены Оба молодых человека, проводив дам, еще минуту стоят у запертых ворот Женской Обители; медная дощечка вызывающе сверкает в лунном свете, как будто дряхлый щеголь, о котором уже шла речь, дерзко уставил на них свой монокль; молодые люди смотрят друг на друга, потом на уходящую вдаль, озаренную луной, улицу и лениво направляются обратно к собору. - Вы еще долго здесь прогостите, мистер Друд? - говорит Невил. - На этот раз нет, - небрежно отвечает Эдвин. - Завтра возвращаюсь в Лондон. Но я еще буду приезжать время от времени - до середины лета. А тогда уж распрощаюсь с Клойстергэмом и с Англией - и, должно быть, надолго. - Думаете уехать в чужие края? - Да, собираюсь немножко расшевелить Египет, - снисходительно роняет молодой инженер. - А сейчас изучаете какие-нибудь науки? - Науки! - с оттенком презрения повторяет Эдвин. - Нет, я не корплю над книгами. Это не по мне. Я действую, работаю, знакомлюсь с машинами. Мой отец оставил мне пай в промышленной фирме, в которой был компаньоном; и я тоже займу в ней свое скромное место, когда достигну совершеннолетия. А до тех пор Джек - вы его видели за обедом - мой опекун и попечитель. Это для меня большая удача. - Я слышал от мистера Криспаркла и о другой вашей удаче. - А что вы, собственно, этим хотите сказать? Какая еще удача? Невил сделал свое замечание с той характерной для него манерой, которая уже была отмечена мистером Криспарклом, - с вызовом и вместе как-то настороженно, что делало его похожим одновременно и на охотника и на того, за кем охотятся. Но ответ Эдвина был так резок, что выходил уже из границ вежливости. Оба останавливаются и мерят друг друга неприязненными взглядами. - Надеюсь, мистер Друд, - говорит Невил, - для вас нет ничего оскорбительного в моем невинном упоминании о вашей помолвке? - А, черт, - восклицает Эдвин и снова, уже учащенным шагом, идет дальше. - В этом болтливом старом городишке каждый считает своим долгом упомянуть о моей помолвке. Удивляюсь еще, что какой-нибудь трактирщик не догадался намалевать на вывеске мой портрет с подписью: "Жених". Или Кискин портрет с подписью: "Невеста", - Я не виноват, - снова заговаривает Невил, - что мистер Криспаркл, вовсе не делая из этого секрета, рассказал мне о вашей помолвке с мисс Буттон. - Да, в этом вы, конечно, не виноваты, - сухо подтверждает Эдвин. - Но я виноват, - продолжает Невил, - что заговорил об этом с вами. Я не знал, что это для вас обидно. Мне казалось, что вы можете этим только гордиться. Две любопытных черточки человеческой природы проявляются в этом словесном поединке и составляют его тайную подоплеку. Невил Ландлес уже неравнодушен к Розовому Бутончику и поэтому негодует, видя, что Эдвин Друд (который ее не стоит) так мало ценит свое счастье. А Эдвин Друд уже неравнодушен к Елене и поэтому негодует, видя, что ее брат (который ее не стоит) так высокомерно обходится с ним, Эдвином, и, судя по всему, ни в грош его не ставит. Однако это последнее язвительное замечание требует ответа. И Эдвин говорит: - Я не уверен, мистер Невил (он заимствует это обращение у мистера Криспаркла), что если человек чем-то гордится больше всего на свете, так уж он должен кричать об этом на всех перекрестках. И я не уверен, что если он чем-то гордится больше всего на свете, то ему так уж приятно, когда об этом судачит всякий встречный и поперечный. Но я до сих пор вращался главным образом в деловых кругах, где мыслят просто, и я могу ошибаться. Это вам, ученым, полагается все знать, ну и вы, конечно, все знаете. Теперь уж оба кипят гневом - Невил открыто, Эдвин Друд - притворяясь равнодушным и то напевая модный романс, то останавливаясь, чтобы полюбоваться живописными эффектами лунного освещения. - Мне кажется, - говорит, наконец, Невил, - что это не слишком учтиво с вашей стороны - насмехаться над чужестранцем, который, не имея преимуществ вашего воспитания, приехал сюда в надежде наверстать потерянное время. Но я, правда, никогда не вращался в деловых кругах - мои понятия об учтивости слагались среди язычников. - Самая лучшая форма учтивости, независимо от того, где человек воспитывался, - возражает Эдвин, - это не совать нос в чужие дела. Если вы покажете мне пример, обещаю ему последовать. - А не слишком ли много вы на себя берете? - раздается ему в ответ. - Знаете ли вы, что в той части света, откуда я прибыл, вас за такие слова притянули бы к ответу? - Кто бы это, например? - спрашивает Эдвин, круто останавливаясь и окидывая Невила надменным взглядом, Но тут на его плечо неожиданно ложится чья-то рука - Джаспер стоит между ними. Он, видно, бродил где-то возле Женской Обители, скрытый в тени домов, и теперь незаметно подошел сзади. - Нэд, Нэд! - говорит он. - Довольно! Мне это не нравится. Я слышал резкие слова! Вспомни, мой дорогой мальчик, что ты сейчас как бы в положении хозяина. Ты не чужой в этом городе, а мистер Невил здесь гость, так не забывай же о долге гостеприимства. А вы, мистер Невил, - при этом он кладет другую руку на плечо юноши, и так они идут дальше, те двое по бокам, Джаспер посередине, - вы меня простите, но я и вас попрошу быть сдержаннее. Что тут у вас произошло? Но к чему спрашивать? Ничего, конечно, не произошло и никаких объяснений не нужно. Мы и так понимаем друг друга и отныне между нами мир. Так, что ли? Минуту оба молодых человека молчат, выжидая, кто заговорит первый. Потом Эдвин Друд отвечает: - Что касается меня, Джек, то я больше не сержусь. - Я тоже, - говорит Невил Ландлес, хотя и не так охотно или, может быть, не так небрежно. - Но если бы мистер Друд знал мою прежнюю жизнь - там, в далеких краях, - он, возможно, понял бы, почему резкое слово иногда режет меня как ножом. - Знаете, - успокаивающе говорит Джаспер, - пожалуй, лучше не вдаваться в подробности. Мир так мир, а делать оговорки, ставить условия - это как-то невеликодушно. Вы слышали, мистер Невил, - Нэд добровольно и чистосердечно заявил, что больше не сердится. А вы, мистер Невил? Скажите - добровольно и чистосердечно, - вы больше не сердитесь? - Нисколько, мистер Джаспер. - Однако говорит он это не так уж добровольно и чистосердечно, а может быть, повторяем, не так небрежно. - Ну, стало быть, и кончено. А теперь я вам вот что скажу: моя холостяцкая квартира в двух шагах отсюда, и чайник уже на огне, а вино и стаканы на столе, а до Дома младшего каноника от меня минута ходу. Нэд, ты завтра уезжаешь. Пригласим мистера Невила выпить с нами стакан глинтвейна, разопьем, так сказать, прощальный кубок? - Буду очень рад, Джек. - Буду очень рад, мистер Джаспер. - Невил понимает, что иначе ответить нельзя, но идти ему не хочется. Он чувствует, что еще плохо владеет собой; спокойствие Эдвина Друда, вместо того чтобы и его успокоить, вызывает в нем раздражение. Джаспер, по-прежнему идя в середине между обоими юношами и держа руки у них на плечах, затягивает своим звучным голосом припев к застольной песне, и все трое поднимаются к нему в комнату. Первое, что они здесь видят, когда к пламени горящих дров прибавляется свет зажженной лампы, это портрет над камином. Вряд ли он может способствовать согласию между юношами, ибо, совсем некстати, напоминает о том, что впервые возбудило в них враждебное чувство. Поэтому оба, хотя и поглядывают на портрет, но украдкой и молча. Однако мистер Джаспер, который, должно быть, слышал на улице не все и не разобрался в причинах ссоры, тотчас привлекает к нему их внимание. - Узнаете, кто это, мистер Невил? - спрашивает он, поворачивая лампу так, что свет падает на изображение над камином. - Узнаю. Но это неудачный портрет, он несправедлив к оригиналу. - Вот какой вы строгий судья! Это Нэд написал и подарил мне. - Простите, ради бога, мистер Друд! - Невил искренне огорчен своим промахом и стремится его загладить. - Если б я знал, что нахожусь в присутствии художника... - Да это же так, в шутку, написано, - лениво перебивает его Эдвин Друд, подавляя зевок. - Просто для смеха. Так сказать, Киска в юмористическом освещении. Но когда-нибудь я напишу ее всерьез, если, конечно, она будет хорошо вести себя. Все это он говорит со скучающим видом, развалясь в кресле и заложив руки за голову, и его небрежно снисходительный тон еще больше раздражает вспыльчивого и уже готового вспылить Невила. Джаспер внимательно смотрит сперва на одного, потом на другого, чуть-чуть усмехается и, отвернувшись к камину, приступает к изготовлению пунша. Это, по-видимому, очень сложная процедура, которая отвлекает его надолго. - А вы, мистер Невил, - говорит Эдвин, тотчас же прочитав негодование на лице молодого Ландлеса, ибо оно не менее доступно глазу, чем портрет на стене, или камин, или лампа, - если бы вздумали нарисовать свою возлюбленную... - Я не умею рисовать, - резко перебивает тот. - Ну это уж ваша беда, а не ваша вина. Умели б, так нарисовали б. Но если бы вы умели, то, независимо от того, какова она, вы бы, наверно, изобразили ее Юноной, Минервой, Дианой и Венерой в одном лице? - У меня нет возлюбленной, так что я не могу вам сказать. - Вот если бы я взялся писать портрет мисс Ландлес, - говорит Эдвин с юношеской самоуверенностью, - и, конечно, всерьез, только всерьез, - тогда вы бы увидели, что я могу! - Для этого нужно еще, чтобы она согласилась вам позировать. А так как она никогда не согласится, то, боюсь, я никогда не увижу, что вы можете. Уж как-нибудь примирюсь с такой потерей. Мистер Джаспер, закончив свои манипуляции у камина, поворачивается к гостям, наливает большой бокал для Невила, другой, такой же, для Эдвина и подает им. Потом наливает третий для себя и говорит: - Ну, мистер Невил, выпьем за моего племянника. Так как, образно выражаясь, его нога уже в стремени, эту прощальную чашу надо посвятить ему. Нэд, дорогой мой, за твое здоровье! Он первый залпом выпивает почти весь бокал, оставив лишь немного на донышке. Невил делает то же самое. Эдвин говорит: - Благодарю вас обоих, - и следует их примеру. - Посмотрите на него! - с восхищением и нежностью, но и с добродушной насмешкой восклицает Джаспер, протягивая руку к Эдвину; он и любуется им и слегка над ним подтрунивает. - Посмотрите, мистер Невил, с какой царственной небрежностью он раскинулся в кресле! Этакий баловень счастья! Весь мир у его ног, выбирай что хочешь! Какая жизнь ему предстоит! Увлекательная, интересная работа, путешествия и новые яркие впечатления, любовь и семейные радости! Посмотрите на него! Лицо Эдвина Друда как-то уж очень быстро и сильно раскраснелось от выпитого вина; также и лицо Невила Ландлеса. Эдвин по-прежнему лежит в кресле, сплетя руки на затылке и опираясь на них головой как на подушку. - И как мало он это ценит! - все так же, словно поддразнивая, продолжает Джаспер. - Ему лень даже руку протянуть, чтобы сорвать золотой плод, что зреет для него на ветке. А какая разница между ним и нами, мистер Невил. Нам с вами будущее не сулит ни увлекательной работы, ни перемен и новых впечатлений, ни любви и семейных радостей. У нас с вами (разве только вам больше повезет, чем мне, это, конечно, возможно), но пока что у нас с вами впереди лишь унылый круг скучнейших ежедневных занятий в этом унылом, скучнейшем городишке, где ничто никогда не меняется! - Честное слово, Джек, - самодовольно говорит Эдвин, - мне даже совестно, прямо хоть прощения проси за то, что у меня все так гладко. То есть, это ты сейчас говоришь, будто все гладко, - а на самом деле, я знаю и ты знаешь, что оно вовсе не так. Что, Киска? - он щелкает пальцами, глядя на портрет. - Пожалуй, кое-что придется еще разглаживать. А, Киска? Ты, Джек, понимаешь, о чем я говорю. Язык у него уже плохо ворочается и рот словно кашей набит. Джаспер, сдержанный и спокойный, как всегда, взглядывает на Невила, как бы ожидая от него ответа или возражения. Когда тот заговаривает, язык у него тоже плохо ворочается и рот словно набит кашей. - По-моему, мистеру Друду полезно было бы испытать лишения! - с вызовом говорит он. - А почему, - отвечает Эдвин, не меняя позы, только глазами поведя в его сторону, - почему мистеру Друду было бы полезно испытать лишения? - Да, почему? - любознательно осведомляется Джаспер. - Объясните нам, мистер Невил. - Потому что тогда он бы понял, что если ему привалило такое счастье, так это еще ни в коей мере не значит, что он его заслужил. Мистер Джаспер быстро взглядывает на племянника, ожидая ответа. - А сами-то вы испытали лишения? - спрашивает Эдвин Друд, выпрямляясь в кресле. Мистер Джаспер быстро взглядывает на Невила. - Испытал. - И что же вы поняли? Глаза мистера Джаспера все время перебегают с одного собеседника на другого, и эта быстрая игра выжидательных взглядов продолжается до конца разговора. - Я уже вам сказал - еще там, на улице. - Что-то не слыхал. - Нет, вы слышали. Я сказал, что вы слишком много на себя берете. - Кажется, вы еще что-то прибавили? - Да, я еще кое-что прибавил. - Повторите! - Я сказал, что в той стране, откуда я прибыл, вас бы за это притянули к ответу. - Только там! - с презрительным смехом восклицает Эдвин Друд. - А это, кажется, очень далеко? Ага, понимаю. Та страна далеко, и мы с вами от нее на безопасном расстоянии! - Хорошо, пусть здесь! - Невил вскакивает, дрожа от гнева. - Пусть где угодно! Ваше тщеславие невыносимо, вашей наглости нельзя терпеть! Вы так себя держите, словно вы невесть какое сокровище, а вы просто грубиян! Да еще и бахвал при этом! - Х-ха! - говорит Эдвин; он тоже разозлен, но лучше владеет собой. - А откуда вы это знаете? Я понимаю, если бы речь шла о чернокожих, тут вы могли бы сказать, что вот, мол, черный грубиян, а вот черный бахвал - их, наверно, много было среди ваших знакомых. Но как вы можете судить о белых людях? Этот оскорбительный намек на смуглый цвет кожи Невила приводит того в такое неистовство, что он внезапным движением выплескивает остатки вина из своего бокала в лицо Эдвину, да и бокал отправил бы туда же, но Джаспер успевает схватить его за руку. - Нэд, дорогой мой! - громко кричит он. - Я прошу, я требую - ни слова больше! - Все трое вскочили, звенит стекло, грохочут опрокинутые стулья. - Мистер Невил, стыдитесь! Отдайте стакан! Разожмите руку, сэр! Отдайте, говорю вам! Но Невил бешено отталкивает его; вырывается; мгновение стоит, задыхаясь от ярости, со стаканом в поднятой руке. Потом с такой силой швыряет его в каминную решетку, что осколки дождем сыплются на пол; и выбегает из дому. Очутившись на воздухе, он останавливается: все вертится и качается вокруг него, он ничего не видит и не узнает, - он чувствует только, что стоит с обнаженной головой посреди кроваво-красного вихря, что на него сейчас нападут и он будет биться до самой смерти. Но ничего не происходит. Луна холодно глядит на него с высоты, словно он уже умер от разорвавшей ему сердце злобы. Все тихо; только кровь молотом стучит в висках. Стиснув голову руками, пошатываясь, он уходит. И слышит напоследок, что в доме задвигают засовы и накладывают болты, запираясь от него как от свирепого зверя. И думает - что же теперь делать?.. В уме его проносится дикая, отчаянная мысль о реке. Но серебряный свет луны на стенах собора и на могильных плитах, воспоминание о сестре и о добром человеке, который только сегодня завоевал его доверие и обещал ему поддержку, постепенно возвращают ему рассудок. Он поворачивает к Дому младшего каноника и робко стучит в дверь. В Доме младшего каноника ложатся рано, но сам мистер Криспаркл любит, когда уже все заснули, посидеть еще часок в одиночестве, тихонько наигрывая на пианино и напевая какую-нибудь из своих любимых арий. Южный ветер, который веет, где хочет, и, случается, тихими стопами бродит в ночи вкруг Дома младшего каноника, наверно, производит при том больше шума, чем мистер Криспаркл в эти поздние часы - так бережет добрый Септимус сон фарфоровой пастушки. На стук тотчас выходит сам мистер Криспаркл со свечой в руке. Когда он открывает дверь, лицо его вытягивается, выражая печальное удивление. - Мистер Невил! В таком виде! Где вы были? - У мистера Джаспера, сэр. Вместе с его племянником. - Войдите. Младший каноник твердой рукой берет юношу под локоть (по веем правилам науки о самообороне, досконально усвоенной им во время утренних упражнений), ведет его в свою маленькую библиотеку и плотно затворяет дверь. - Я дурно начал, сэр. Очень дурно. - Да, к сожалению. Вы нетрезвы, мистер Невил. - Боюсь, что так, сэр. Но, честное слово, клянусь вам, - я выпил самую малость, не понимаю, почему это так на меня подействовало. - Ах, мистер Невил, мистер Невил, - младший каноник с печальной улыбкой качает головой, - все так говорят. - И, по-моему, - я не знаю, я и сейчас еще как в тумане - но, по-моему, племянник мистера Джаспера был не в лучшем состоянии. - Весьма вероятно, - сухо замечает младший каноник. - Мы поссорились, сэр. Он грубо оскорбил меня. Да он еще и до этого делал все, чтобы распалить во мне ту тигриную кровь, о которой я вам говорил. - Мистер Невил, - мягко, но твердо останавливает его младший каноник, - я попросил бы вас не сжимать правый кулак, когда вы разговариваете со мной. Разожмите его, пожалуйста. Юноша тотчас повинуется. - Он так раздразнил меня, - продолжает Невил, - что я не мог больше терпеть. Сперва он, может быть, делал это не нарочно. Но потом уже нарочно. Короче говоря, - Невил снова вдруг загорается гневом, - он своими издевками довел меня до того, что я готов был пролить его кровь. И чуть было не пролил. - Вы опять сжали кулак, - спокойно говорит мистер Криспаркл. - Простите, сэр. - Вы знаете, где ваша комната, я вам показывал перед обедом. Но я вас все-таки провожу. Позвольте вашу руку. И, пожалуйста, тише, все уже спят. Мистер Криспаркл снова, все тем же научным приемом, берет Невила под руку и, зажав ее под собственным локтем не менее хитро и умело, чем испытанный в таких делах полицейский, с невозмутимым спокойствием, недоступным новичку, ведет своего воспитанника в приготовленную для него чистую и уютную комнатку. Придя туда, юноша бросается в кресло и, протянув руки на письменный стол, роняет на них голову в припадке раскаяния и самоуничижения. Кроткий мистер Септимус намеревался уйти, не говоря более ни слова. Но, оглянувшись на пороге и видя эту жалкую фигуру, он возвращается, кладет руку юноше на плечо и говорит ласково: - Спокойной ночи! - В ответ раздается рыдание. Это неплохой ответ; пожалуй, лучший из всех, какие могли быть. Спускаясь по лестнице, он опять слышит тихий стук у парадного хода и идет открыть. Отворив дверь, он видит перед собой мистера Джаспера, который держит в руках шляпу его воспитанника. - У нас только что произошла ужасающая сцена, - говорит мистер Джаспер, протягивая ему шляпу. - Неужели так плохо? - Могло кончиться убийством. - Нет, нет, нет! - протестует мистер Криспаркл. - Не говорите таких ужасных слов! - Он едва не поверг моего дорогого мальчика мертвым к моим ногам. Он так зверски на него накинулся... Если бы я вовремя не удержал его - благодарение богу, у меня хватило проворства и силы, - пролилась бы кровь. Это поражает мистера Криспаркла. "Ах, - думает он, - его собственные слова!" - После того, что я сегодня видел и слышал, - продолжает мистер Джаспер, - я не буду знать ни минуты покоя. Всегда буду думать - вдруг они опять где-нибудь встретились, с глазу на глаз, и некому его остановить? Сегодня он был прямо страшен. Есть что-то от тигра в его темной крови. - "Ах, - думает мистер Криспаркл, - так и он говорил!" - Дорогой мой сэр, - продолжает Джаспер, - вы сами не в безопасности. - Не бойтесь за меня, Джаспер, - отвечает младший каноник со спокойной улыбкой. - Я за себя не боюсь. - Я тоже не боюсь за себя, - возражает Джаспер, подчеркивая последнее слово. - Я не вызываю в нем злобы, - для этого нет причин, да и быть не может. Но вы можете ее вызвать, а мой дорогой мальчик уже вызвал. Спокойной ночи! Мистер Криспаркл возвращается в дом, держа в руках шляпу, которая так легко и незаметно приобрела право висеть у него в передней, вешает ее на крючок и задумчиво у ходит к себе в спальню. ГЛАВА IX  Журавли в небе Оставшись круглой сиротой в раннем детстве, Роза с семи лет не знала иного дома, кроме Женской Обители, и иной матери, кроме мисс Твинклтон. Свою родную мать она помнила смутно как прелестное маленькое создание. очень похожее на нее самое (и лишь немногим старше, как ей казалось). Зато ярким и отчетливым было воспоминание о том роковом дне, когда отец Розы на руках принес свою мертвую жену домой - она утонула во время прогулки. Каждая складка и каждый узор нарядного летнего платья, длинные влажные волосы с запутавшимися в них лепестками от размокшего венка, скорбная красота уложенной на кровать юной покойницы - все это неизгладимо запечатлелось в памяти Розы. Также сперва бурное отчаяние, а после угрюмая подавленность ее бедного молодого отца, который скончался, убитый горем, в первую годовщину своей утраты. Единственным его утешением в эти тяжкие месяцы было внимание и сочувствие близкого друга и бывшего школьного товарища, Друда, тоже рано оставшегося вдовцом; отсюда и родилась мысль о помолвке Розы. Но и этот друг вскоре ушел той одинокой дорогой, в которую рано или поздно вливаются все земные странствия. Вот каким образом сложились уже известные нам отношения между Эдвином и Розой. Общее настроение умиленной жалости, словно облако окутавшее сиротку при первом ее появлении в Женской Обители, не рассеялось и позже. Оно только окрашивалось в более светлые тона по мере того, как девочка подрастала, хорошела и веселела. Оно бывало то золотым, то розовым, то лазурным, но всегда окружало ее каким-то особенным, трогательным ореолом. Все старались утешить ее и приласкать - а привело это к тому, что с Розой всегда обращались так, словно она была моложе своих лет, и продолжали баловать ее как дитя, когда она уже вышла из детского возраста. Пансионерки спорили между собой, кто будет ее любимицей, кто, предугадывая ее желания, сделает ей какой-нибудь маленький подарок или окажет ту или иную услугу; кто возьмет ее к себе на праздники; кто станет чаще всех писать ей, пока они в разлуке, и кому она больше всего обрадуется при встрече - и это ребяческое соперничество порождало иной раз огорчения и ссоры в стенах Женской Обители. Но дай бог, чтобы бедняжки-монахини, некогда искавшие здесь успокоения, таили под своими покрывалами и четками не более серьезные распри, чем эти! Так Роза росла, оставаясь ребенком - милым, взбалмошным, своевольным и очаровательным; избалованным - в том смысле, что привыкла рассчитывать на доброту окружающих, но не в том смысле, что платила им равнодушием. В ней бил неиссякаемый родник дружелюбия, и сверкающие его струи в течение многих лет освежали и озаряли сумрачный старый дом. Но глубины ее существа еще не были затронуты; и что станется с ней, когда это произойдет, какие перемены свершатся тогда в беззаботной головке и беспечном сердце, могло показать только будущее. Весть о том, что молодые джентльмены вчера поссорились и чуть ли даже мистер Невил не поколотил Эдвина Друда, проникла в пансион еще до завтрака, а каким путем - сказать невозможно. То ли ее обронили на лету птицы или забросил ветер, когда утром раскрыли окна; то ли ее принес булочник запеченной в хлебе или молочник вместе с прочими подмесями, коими он разбавлял молоко; то ли она осела из воздуха на коврики, взамен пыли, которую из них выбили поутру служанки энергичными ударами о столбы ворот; достоверно одно - что весть эта расползлась по всему дому раньше, чем мисс Твинклтон сошла вниз; а мисс Твинклтон узнала ее от миссис Тишер, пока еще одевалась или - как сама она выразилась бы в разговоре с пристрастным к мифологии родителем или опекуном - возлагала жертвы на алтарь Граций. Брат мисс Ландлес бросил бутылкой в мистера Эдвина Друда. Брат мисс Ландлес бросил ножом в мистера Эдвипа Нож приводил на память вилку; откуда новый вариант: брат мисс Ландлес бросил вилкой в мистера Эдвина Но если в известной истории о том, как Петрик-ветрик перчил вепря верцем-перцем тру-ля-ля! - прежде всего заинтересовывает физический факт, а именно таинственный верец-перец, которым ветреный Петрик вздумал перчить незадачливого вепря, то в данной истории всех интересовал факт психологический, а именно таинственная причина, побудившая брата мисс Ландлес бросить в Эдвина бутылкой, ножом или вилкой, а может быть, даже бутылкой, ножом и вилкой, ибо, по сведениям, полученным поварихой, в деле участвовали все три предмета. Желаете ее знать? Пожалуйста! Брат мисс Ландлес сказал, что влюблен в мисс Буттон. Мистер Элвин Друд сказал, что это довольно нахально с его стороны - влюбляться в мисс Буттон (так по крайней мере, выходило в изложении поварихи). Тогда брат мисс Ландлес вскочил, схватил бутылку, нож, вилку и графин (в последний момент усердием той же поварихи присоединенный к ранее обнародованному списку метательных снарядов) и запустил всем этим в мистера Эдвина Друда. Бедная малютка Роза, когда до нее дошли эти вести, заткнула себе оба уха указательными пальчиками и, забившись в угол, только жалобно умоляла, чтобы ей ничего больше не рассказывали. Но действия мисс Ландлес отличались большей определенностью: надеясь узнать правду от мистера Криспаркла, она немедленно отправилась к мисс Твинклтон и просила разрешения пойти поговорить с братом, дав при этом понять, что обойдется и без разрешения, если в таковом ей будет отказано. Когда Елена вернулась к своим товаркам (сперва задержавшись на короткое время в гостиной мисс Твинклтон, где принесенные сведения были заботливо отцежены от всего неприличного для ушей воспитанниц), она только одной Розе рассказала о вчерашнем столкновении, да и то не полностью; она утверждала - с пылающими щеками, - что брат ее был грубо оскорблен, но почти не коснулась всего, что предшествовало последнему непереносному оскорблению; "так, были разные колкости", сказала она, но, щадя подругу, не пояснила, что колкости возникли, главным образом, оттого, что Эдвин слишком уж легко и небрежно говорил о предстоящей ему женитьбе. Затем она передала Розе уже непосредственно к ней обращенную просьбу брата - он умолял простить его, - и, выполнив свой сестринский долг, прекратила всякие разговоры на эту тему. Необходимость умерить брожение умов в Женской Обители легла на плечи мисс Твинклтон. Когда эта почтенная матрона величаво вплыла в помещение, которое плебеи назвали бы классной комнатой, но которое на патрицианском языке начальницы Женской Обители эвфуистически и, возможно, не в полном соответствии с действительностью именовалось "залом для научных занятий", и торжественно, как прокурор на суде, произнесла: "Милостивые государыни!" - все встали. Миссис Тишер тотчас с видом воинственной преданности заняла место позади своей хозяйки, как бы изображая собой отмеченную историей первую сторонницу королевы Елизаветы во время памятных событий в Тильбюрийском форте *. Затем мисс Твинклтон сказала, что Молва, милостивые государыни, была изображена Эвонским бардом - надеюсь, всем понятно, что речь идет о бессмертном Шекспире, которого также называют Лебедем его родной реки, основываясь, надо полагать, на древнем суеверии, будто эта птица с изящным оперением (мисс Дженнингс, будьте добры стоять прямо) сладкогласно поет перед смертью, что, однако, не подтверждается данными орнитологии, итак, Молва, милостивые государыни, была изображена этим бардом, который... э-гм! - ...пером как кистию владея, Оставил нам блистательный портрет еврея, Молва, говорю я, была изображена им стоустой и многоязыкой. Молва в Клойстергэме (мисс Фердинанд, не откажите уделить мне немного внимания) не отличается от Молвы во всех прочих местах, имея те же характеристические черты, столь тонко подмеченные великим портретистом. Незначительный fracas {Стычка (франц.).} между двумя молодыми джентльменами, имевший место вчера вечером в радиусе не далее ста миль от этих мирных стен (так как мисс Фердинанд по всем признакам неисправима, ей придется сегодня же вечером переписать первые четыре басни нашего остроумного соседа, м-сье Лафонтена, на языке автора), был грубо преувеличен устами Молвы. В первую минуту смятения и тревоги, вызванной сочувствием к дорогому нам юному существу, для которого в известном смысле не является чужим один из гладиаторов, подвизавшихся на вышеупомянутой бескровной арене (неприличие поведения мисс Рейнольдc, пытающейся, кажется, поразить себя в бант булавкой, слишком очевидно и столь недостойно молодой девицы, что о нем незачем и говорить), мы решили сойти с наших девственных высот, дабы обсудить эту низменную и всячески неподобающую тему. Однако свидетельства авторитетных лиц убедили нас в том, что все происшедшее относится к категории тех "воздушных миражей", о коих говорит поэт (чье имя и дату рождения мисс Гигглс будет добра выяснить в течение ближайшего получаса), и мы предлагаем вам забыть этот прискорбный случай и сосредоточить все свое внимание на приятных трудах текущего дня. Но прискорбный случай не был забыт во весь текущий день, и за обедом мисс Фердинанд навлекла на себя новые кары, так как, нацепив бумажные усы, исподтишка замахивалась графином на мисс Гигглс, а та оборонялась столовой ложкой. Роза также много думала о вчерашних событиях, - думала с гнетущим чувством, смутно догадываясь, что и сама она как-то замешана в этой истории - не то в ее причинах, не то в последствиях, не то еще неизвестно как - и что это связано с общим ее фальшивым положением в отношении жениха и помолвки. В последнее время это гнетущее чувство не покидало ее как в присутствии Эдвина, так и тогда, когда его с ней не было. А в этот день она вдобавок была предоставлена самой себе и даже не могла отвести душу в откровенной беседе со своей новой подругой, потому что ссора-то была с братом Елены, и та явно избегала трудного и щекотливого для нее разговора. И как на грех именно в этот критический момент Розе сообщили, что прибыл ее опекун и желает ее видеть. Мистер Грюджиус был назначен опекуном Розы за свою безупречную честность - и этим необходимым для опекуна внутренним качеством он обладал вполне, но внешние его данные не слишком соответствовали такой роли. Он был до того сух и тощ, что казалось, если его смолоть на мельнице, от него останется только горсточка сухого нюхательного табаку. Его коротко остриженная голова напоминала старую шапку из облезлого желтого меха - так мало походила украшавшая ее скудная поросль на обыкновенные человеческие волосы. В первую минуту всякий, глядя на него, думал, что он в парике, но тут же отвергал эту мысль, ибо невозможно было себе представить, чтобы кто-нибудь по доброй воле стал носить такой безобразный парик. Его корявое лицо с резкими морщинами на лбу отличалось какой-то деревянной неподвижностью, как будто Природа, создавая его, очень торопилась и, не успев придать наспех вырубленным чертам какое-либо выражение - по замыслу, может быть, даже чувствительное и тонкое, - отбросила резец и сказала: "Ну, мне некогда доделывать этого человека, пусть идет так". Нескладный и долговязый, с длинной жилистой шеей на верхнем конце его сухопарой фигуры и длинными ступнями и пятками на нижнем ее конце, неловкий и угловатый, с медлительной речью и неуклюжей поступью, очень близорукий - отчего, вероятно, и не замечал, что белые носки на доброю четверть выглядывают у него из-под брюк, составляя разительный контраст со строгим черным костюмом - мистер Грюджиус тем не менее производил, в целом, приятное впечатление. Роза нашла своего опекуна в обществе мисс Твинклтон в маленькой ее гостиной, где тот сидел, вытянувшись, как палка, и со страхом взирая на свою собеседницу. Бедный джентльмен, видимо, опасался, что его сейчас начнут экзаменовать по какому-нибудь предмету, и не надеялся с честью пройти сквозь такое испытание. - Здравствуйте, дорогая. Очень рад вас видеть, дорогая моя. Как вы похорошели! Позвольте, я подам вам стул. Мисс Твинклтон встала из-за своего письменного столика и со сладкой улыбкой, обращенной не к кому-либо в частности, а ко всей Вселенной, долженствующей служить зеркалом ее изысканных манер, проговорила: - Вы разрешите мне удалиться? - Ради бога, сударыня, не беспокойтесь из-за меня. Умоляю вас, не трогайтесь с места. - Я все-таки попрошу вас разрешить мне тронуться с места, - возразила мисс Твинклтон, с очаровательной грацией повторяя его слова, - но я не удалюсь, раз вы так любезны. Если я передвину свой столик в угол, к окну, я не буду вам мешать? - Вы - мешать нам?.. Сударыня!.. - Вы очень добры, сэр, благодарю вас. Роза, милочка, вы можете говорить совершенно свободно. Мистер Грюджиус, оставшись с Розой в сравнительном уединении у камина, снова проговорил: - Здравствуйте, дорогая. Очень рад вас видеть, дорогая моя, - и, дождавшись, пока Роза сядет, уселся сам. - Мои посещения, - начал он, - подобны посещениям ангелов. Не подумайте, что я сравниваю себя с ангелом... - Нет, сэр,. - сказала Роза. - Нет, конечно, - подтвердил мистер Грюджиус. - Я только хотел сказать, что посещения мои столь же редки и немногочисленны. Что же касается ангелов, то, как мы знаем, они сейчас наверху. Мисс Твинклтон, подняв голову, воззрилась на него с недоумением. - Я имею в виду, моя дорогая, - сказал мистер Грюджиус и поспешно взял Розу за руку, испугавшись, что мисс Твинклтон может принять на свой счет это фамильярное обращение, - я имел в виду остальных молодых девиц. Мисс Твинклтои снова склонилась над письмом. Мистер Грюджиус, чувствуя, что начало вышло у него не совсем удачное, крепко пригладил волосы от затылка ко лбу, как если бы он только что нырнул и теперь выжимал из них воду - этот неоправданный необходимостью жест был у него привычным, - и достал из кармана сюртука записную книжку, а из жилетного кармана огрызок карандаша. - Я тут кое-что записал для памяти, - проговорил он, листая книжку, - я всегда так делаю, ибо ни в какой мере не обладаю даром свободного изложения, - и если позволите, моя дорогая, я теперь обращусь к этим записям. Первое. "Здорова и благополучна". Судя по вашему цветущему виду, моя дорогая, вы ведь здоровы и благополучны? - О да, - ответила Роза. - За что, - подхватил мистер Грюджиус с легким поклоном в сторону углового окна, - мы должны быть благодарны - и мы, без сомнения, благодарны - материнскому попечению и неустанным заботам глубокоуважаемой леди, которую я имею честь видеть сейчас перед собой. Но и это галантное отступление не имело успеха - оно даже не дошло по адресу, так как мисс Твинклтон, решив к этому времени, что деликатность возбраняет ей всякое участие в разговоре, сидела, покусывая перо и возведя глаза к потолку, словно ожидая, что которая-нибудь из Девяти Небожительниц * выбросит ей малую толику вдохновения от своих излишков. Мистер Грюджиус, вновь пригладив свои и без того гладкие волосы, обратился опять к записной книжке и вычеркнул слова "здорова и благополучна" как вопрос уже разрешенный. - "Фунты, шиллинги и пенсы" - гласит моя следующая запись. Сухая материя для молодой девицы, но весьма важная. Жизнь - это фунты, шиллинги и пенсы. Смерть, - но тут мистер Грюджиус вспомнил о сиротстве Розы и закончил уже мягче, на ходу перестроив свою философию введением отрицательной частицы, - Смерть - это не фунты, шиллинги и пенсы. Голос у него был такой же сухой и жесткий, как он сам, и если бы - допустим такой полет фантазии - смолоть его голос на мельнице, он тоже, наверно, превратился бы в щепотку сухого нюхательного табаку. И все же, как ни мало был этот голос приспособлен для выражения чувств, сейчас он, казалось, выражал доброту. А если бы Природа успела доделать мистера Грюджиуса, то и черты его в этот миг, вероятно, озарились бы доброй улыбкой. Но разве он виноват, бедняга, что на грубой личине, которую он был обречен носить, даже улыбка становилась похожа на гримасу? - "Фунты, шиллинги и пенсы". Хватает ли вам карманных денег, моя дорогая? Вы ни в чем не нуждаетесь? Роза сказала, что ни в чем не нуждается и денег ей хватает. - И у вас нет долгов? Роза весело рассмеялась. Мысль, что у нее могут быть долги, показалась ей неотразимо комичной. Мистер Грюджиус близоруко прищурился, проверяя, по лицу Розы, действительно ли таково ее отношение к этому вопросу. - А! - сказал он с боковым взглядом в сторону мисс Твинклтон и вычеркнул фунты, шиллинги и пенсы. - Я же говорил, что попал к ангелам. Так оно и есть. О чем будет следующий вопрос, Роза догадалась еще до того, как мистер Грюджиус отыскал соответствующую запись, и ждала, зардевшись, дрожащей рукой загибая складочки на своем платье. - "Свадьба". Э-гм! - Мистер Грюджиус провел ладонью не только по голове, но и по глазам, носу и даже подбородку. Затем придвинул свой стул ближе к Розе и заговорил пониженным голосом. - Теперь, моя дорогая, я коснусь того пункта, который является главной причиной моего сегодняшнего посещения. Не будь этой причины, я не стал бы вас беспокоить. Я чрезвычайно Угловатый Человек, моя дорогая, и меньше всего хотел бы вторгаться в столь неподходящую для меня сферу. Боюсь, что в ней я буду выглядеть как хромой медведь среди веселого котильона. Внешний вид мистера Грюджиуса настолько оправдывал это сравнение, что Роза прыснула со смеху. - Я вижу, и вы того же мнения, - сказал мистер Грюджиус с невозмутимым спокойствием. - Понятно. Но вернемся к моим записям. Мистер Эдвин время от времени виделся с вами, как и было предусмотрено. Вы упоминали об этом в письмах, которые я регулярно получал от вас раз в три месяца. И вы любите его, а он любит вас. - Я очень привязана к нему, сэр, - сказала Роза. - Я же это и говорю, - подтвердил мистер Грюджиус, от чьих ушей ускользнула разница оттенков, которую робко пыталась подчеркнуть Роза. - Прекрасно. И ваше взаимное чувство нашло выражение в дружеской переписке. - Да, мы пишем друг другу, - коротко ответила Роза и надула губки, вспомнив кое-какие эпистолярные разногласия со своим женихом. - Именно это я и хотел сказать, моя дорогая. Хорошо. Все, стало быть, в порядке, время идет, и на рождестве я должен буду послать сидящей сейчас у окна и достойной всяческого уважения даме, которой мы столь многим обязаны, официальное уведомление о том, что через полгода вы ее покинете. Вас связывают с ней не только деловые отношения - далеко нет! - но некоторый деловой элемент в них все же имеется, а дела всегда дела. Я чрезвычайно Угловатый Человек, моя дорогая, - продолжал мистер Грюджиус таким тоном, как будто эта мысль только сейчас пришла ему в голову, - и, кроме того, я никогда не был отцом. Поэтому, если на роль вашего посаженого отца будет предложено другое лицо, более подходящее во всех отношениях, я охотно уступлю ему место. Роза пролепетала, потупясь, что заместителя, вероятно, можно будет найти, если потребуется. - Конечно, конечно, - сказал мистер Грюджиус. - Например, этот господин, что учит вас танцам, - он-то сумел бы все выполнить с приличной случаю грацией. И шаг вперед, и шаг назад, и поворот - все это вышло бы у него так ловко, что доставило бы полное удовлетворение и заинтересованному духовному лицу, и вам самой, и жениху, и всем присутствующим. А я, - нет, я чрезвычайно Угловатый Человек, - закончил мистер Грюджиус, как бы разрешив все свои сомнения на этот счет, - я бы только напутал. Роза сидела молча и не поднимая глаз. Возможно, ее воображение не простиралось так далеко и, вместо того чтобы обратиться непосредственно к брачной церемонии, замешкалось где-то на подступах к ней. - Далее. "Завещание". Так, - мистер Грюджиус зачеркнул карандашом слово "Свадьба" и достал из кармана сложенную вчетверо бумагу. Видите ли, дорогая, хотя я уже ранее ознакомил вас с завещанием вашего отца, я считаю, что теперь вам следует иметь на руках заверенную копию. И равным образом, хотя мистеру Эдвину известно это завещание, я намерен вручить заверенную копию мистеру Джасперу. - А не самому Эдди? - спросила Роза, быстро вскинув глаза на мистера Грюджиуса. - Нельзя ли отдать прямо ему? - Можно и прямо мистеру Эдвину, если вы этого хотите. Я только думал, что мистер Джаспер, как его опекун... - Да, я этого хочу, - поспешно и горячо перебила его Роза. - Мне неприятно, что мистер Джаспер как будто становится между нами. - Ну что же, - сказал мистер Грюджиус, - вероятно, для вас естественно не желать посредников между вами и вашим юным супругом. Заметьте, я сказал "вероятно". Ибо сам я в высшей степени не естественный человек и ничего в этом не понимаю. Роза посмотрела на него с некоторым удивлением. - Я хочу сказать, - пояснил он, - что мне незнакомы чувства юности. Я был единственным отпрыском пожилых родителей, и мне кажется иногда, что я и родился-то пожилым. Отнюдь не желая строить каламбуры на прелестной фамилии, которую вы вскоре перестанете носить, я позволю себе заметить, что, если большинство людей, вступая в жизнь, бывают бутонами, я при своем вступлении в жизнь был щепкой. Я уже был щепкой - и весьма сухой, - когда еще только начал себя помнить. Итак, что касается второй заверенной копии, с ней будет поступлено согласно вашему желанию. Что касается вашего наследства - то тут, по-моему, вы все знаете. Оно состоит из ежегодной ренты в двести пятьдесят фунтов. Остатки от этой ренты, за вычетом расходов на ваше содержание, равно как и некоторые другие поступления, все надлежащим образом записаны на приход, с приложением оправдательных документов, так что в настоящее время вы являетесь обладательницей кругленькой суммы в тысячу семьсот фунтов - или несколько более. Я имею право авансировать вас из этого капитала на приготовления к свадьбе. Вот, кажется, и все. - Можно вас спросить, сэр, - проговорила Роза, наморщив свои хорошенькие бровки и держа в руках заверенную копию, но не заглядывая в нее, - насчет этого завещания? Я гораздо лучше понимаю, когда вы говорите, чем когда сама читаю всякие такие документы. Вы меня поправьте, если я ошибусь. Ведь мой покойный папа и Эддин покойный отец решили нас поженить потому, что сами они были близкими друзьями, верными и преданными, и хотели, чтобы мы после них тоже были друзьями, такими же близкими, верными и преданными? - Именно так. - Потому что они хотели, чтобы нам обоим было хорошо и мы оба были счастливы? - Именно так. - Чтобы между нами была даже еще большая близость, чем когда-то между ними? - Именно так. - И там нет, в этом завещании, такого условия... такой оговорки, что Эдди что-то теряет или я теряю, если... если... - Не волнуйтесь, моя дорогая. В том случае, одна мысль о котором ранит ваше любящее сердечко и вызывает слезы у вас на глазах - то есть в случае, если бы вы с мистером Эдвином не поженились, - нет, ни вы, ни он ничего не теряете. Вы тогда просто останетесь под моей опекой до вашего совершеннолетия. Ничего худшего с вами не произойдет, хотя, пожалуй, и это достаточно плохо. - А Эдди? - Он, достигнув совершеннолетия, вступит во владение своим паем в той фирме, где его отец был компаньоном. А также получит остаток - если таковой будет - от дивидендов на этот пай. Для него ничего не изменится. Роза по-прежнему сидела потупившись, склонив головку набок и наморщив брови. Покусывая уголок своей заверенной копии, она задумчиво водила ножкой по полу. - Одним словом, - сказал мистер Грюджиус, - ваша помолвка это только пожелание, мечта, выражение дружеских чувств, соединявших вашего отца и отца мистера Эдвина. Конечно, они очень желали этого брака и надеялись, что он осуществится. А вы с мистером Эдвином с детства привыкли к этой мысли - и вот мечта ваших родителей осуществилась. Но обстоятельства могут измениться, и я сегодня посетил Женскую Обитель отчасти, и даже главным образом, для того, чтобы выполнить то, что я почитаю своей обязанностью, а именно сказать вам, моя дорогая, что юноша и девушка лишь тогда должны вступать в брак (если только это не брак по расчету, то есть пародия на брак и роковая ошибка, грозящая всякими несчастьями в будущем) - что они лишь тогда должны вступать в брак, когда делают это по собственной воле, по взаимной любви и с уверенностью, что они подходят друг другу и будут счастливы вместе (тут, конечно, тоже возможны ошибки, но уж с этим ничего не поделаешь). И разве можно представить себе, что ваш отец или отец мистера Эдвина, если бы сейчас был жив и возымел хоть малейшее сомнение в желательности для вас этого брака, продолжал бы настаивать на своих прежних планах, даже видя, что обстоятельства изменились? Такое предположение невозможно, неразумно, нелогично и совершенно нелепо! Все это мистер Грюджиус проговорил так, словно читал вслух или отвечал вытверженный урок - настолько чужда ему была всякая непосредственность в выражении чувств. - Итак, моя дорогая, - добавил он, вычеркивая "Завещание" у себя в книжке, - я исполнил свою обязанность - чисто формальную в данном случае, но в других подобных казусах необходимую. Пойдем далее. "Пожелания". Нет ли у вас каких-нибудь пожеланий, которые я могу исполнить? Роза покачала головкой - как-то грустно и потерянно, словно бы и хотела, но не решалась просить помощи. - Не будет ли от вас каких указаний относительно ваших дел? - Я... я хотела бы сперва поговорить с Эдди, - сказала Роза, загибая складочки на своем платье. - Конечно, конечно, - одобрил мистер Грюджиус. - У вас с ним должно быть полное единодушие. Когда он опять вас посетит? - Он только сегодня уехал. А приедет на рождество. - Превосходно. Стало быть, при следующем вашем свидании вы все подробно обсудите и сообщите мне, а я выполню свои обязательства - чисто деловые! - перед достойной леди, сидящей сейчас у окна. Вероятно, будут дополнительные расходы - тем более на праздниках. - Огрызок карандаша снова появился в руках мистера Грюджиуса. - Следующая запись. "Прощание". Да. Теперь, с вашего позволения, моя дорогая, я с вами попрощаюсь. Он неуклюже поднялся с кресла. Роза тоже встала. - А не могу ли я, - сказала она, - попросить вас тоже приехать на рождество? Мне, может быть, нужно будет что-нибудь вам сказать. - Ну разумеется, моя дорогая, - ответил он, видимо польщенный (если можно сказать так о человеке, на чьем лице никогда не замечалось видимых признаков каких-либо эмоций, приятных или неприятных). - Я чрезвычайно Угловатый Человек и не умею вращаться в обществе, поэтому на праздниках у меня не предвидится никаких светских развлечений, кроме обеда с моим клерком, - тоже весьма угловатым господином, которого мне удалось залучить себе в помощники. Его отец, норфолкский фермер, каждый год посылает мне в подарок вскормленную в окрестностях Норича индейку, каковую мы обычно и вкушаем вдвоем в первый день рождества под соусом из сельдерея. Я прямо-таки горжусь, моя дорогая, тем, что вы хотите меня видеть. По моей должности сборщика арендной платы, люди очень редко хотят меня видеть, и то, что вы обнаружили такое желание, это для меня приятная новинка. Тут Роза, признательная мистеру Грюджиусу за столь быстрое согласие на ее просьбу, положила ручки ему на плечи, привстала на цыпочки и крепко его поцеловала. - Бог мой! - воскликнул мистер Грюджиус. - Благодарю вас, моя дорогая! Это большая честь для меня - и большое удовольствие. Мисс Твинклтон, мы весьма приятно побеседовали с моей подопечной, и я больше не буду докучать вам своим присутствием. - Нет, нет, сэр, - с любезной снисходительностью возразила мисс Твинклтон, вставая. - Не говорите так - докучать! Ни в коем случае. Я вам не разрешаю. - Благодарю вас, сударыня. Я читал в газетах, - начал мистер Грюджиус, слегка запинаясь, - что когда какой-нибудь знатный гость (но я, конечно, не знатный гость, отнюдь нет) посещает школу (но это образцовое учебное заведение, конечно, не просто школа, отнюдь нет), он обыкновенно просит отпустить детей пораньше или отменить наказание провинившемуся. Сейчас дневные занятия в этом - э-э... колледже, коего вы являетесь достойной главой, уже окончены, так что первое не имеет смысла. Но если кто-нибудь из молодых девиц сейчас э-э... в немилости, то, может быть, вы позволите мне... - Ах, мистер Грюджиус, мистер Грюджиус! - воскликнула мисс Твинклтон, с целомудренно кокетливой ужимкой грозя ему пальчиком. - О мужчины, мужчины! Как вам не стыдно подозревать нас, бедных опороченных блюстителей дисциплины, в жестокосердии по отношению к нашему полу! И как вы уверены в нашем мягкосердии по отношению к вашему полу! Но так как мисс Фердинанд страждет сейчас под тяжестью баснописца, - мисс Твинклтон имела в виду тяжкие труды этой девицы по переписыванию басен мосье Лафонтена, - то будьте добры, Роза, милочка, пойдите к ней и скажите, что наказание отменяется из уважения к ходатайству вашего опекуна, мистера Грюджиуса! Тут мисс Твинклтон сделала глубокий реверанс - до того уж глубокий, что даже страшно подумать, какие чудеса должны были вытворять при этом ее почтенные ноги, - и победоносно выпрямилась, в добрых трех шагах расстояния от исходной точки. Считая необходимым повидаться с мистером Джаспером до своего отъезда из Клойстергэма, мистер Грюджиус направился к домику над воротами и поднялся по лестнице. Но дверь была заперта, на приколотой к ней бумажке написано - "Я в соборе", и тут только мистер Грюджиус вспомнил, что в этот час в соборе обычно идет служба. Он снова спустился вниз, прошел по аллее и остановился на широких западных дверей собора; обе их створки были распахнуты настежь, так как день, хотя и короткий по-осеннему, был ясный и теплый и этим воспользовались, чтобы проветрить церковь. Мистер Грюджиус заглянул через порог. - Бог ты мой! - сказал он. - Как будто смотришь в самое нутро Старика Времени! Старик Время дохнул ему в лицо; из-под сводов, от гробниц и склепов донеслось леденящее дуновение; по углам уже сгущались мрачные тени; зеленая плесень на стенах источала сырость; рубины и сапфиры, рассыпанные по каменному полу проникавшими сквозь цветные стекла косыми лучами солнца, начинали гаснуть. За решеткою алтаря на ступеньках, над которыми высился уже окутанный тьмой орган, еще смутно белели стихари причта; и временами слышался слабый надтреснутый голос, который что-то монотонно бормотал, то чуть погромче, то совсем затихая. Снаружи, на вольном воздухе, река, зеленые пастбища и бурые пашни, ближние лощины и убегающие вдаль холмы - все было залито алым пламенем заката; оконца ветряных мельниц и фермерских домиков горели как бляхи из кованого золота. А в соборе все было серым, мрачным, погребальным; и слабый надтреснутый голос все что-то бормотал, бормотал, дрожащий, прерывистый, как голос умирающего. Внезапно вступили орган и хор, и голос утонул в море музыки. Потом море отхлынуло, и умирающий голос еще раз возвысился в слабой попытке что-то договорить - но море нахлынуло снова, смяло его и прикончило ударами волн, и заклокотало под сводами, и грянуло о крышу, и взметнулось в самую высь соборной башни. А затем море вдруг высохло и настала тишина. Мистер Грюджиус к этому времени успел пробраться ближе к алтарю, и теперь навстречу ему текли людские волны. - Что-нибудь случилось? - быстро спросил Джаспер, подходя к нему. - За вами посылали? - Нет, нет. Я приехал по собственному почину. Повидался с моей очаровательной подопечной и теперь собираюсь в обратный путь. - Как вы ее нашли - здоровой и благополучной? - О да, вполне. Вот уж именно можно сказать - цветет как цветочек. А я приехал, собственно, затем, чтобы разъяснить ей, что такое помолвка, обусловленная, как в данном случае, волей покойных родителей. - Ну и что же она такое, по-вашему? Мистер Грюджиус заметил, как бледны были губы мистера Джаспера, когда он задавал этот вопрос, и приписал это действию холода и сырости. - Я приехал, собственно, затем, чтобы сказать ей, что такую помолвку нельзя считать обязательной, если хотя бы одна из сторон имеет возражения - такие, например, как отсутствие сердечной склонности или нежелание вступать в брак. - Смею спросить - у вас были какие-нибудь особые причины для таких разъяснений? - Только одна, сэр, - сухо ответил мистер Грюджиус, - я считал, что это мой долг. - Потом добавил: - Не обижайтесь на меня, мистер Джаспер. Я знаю, как вы привязаны к своему племяннику и как близко принимаете к сердцу его интересы. Но уверяю вас, этот шаг, который я сегодня предпринял, отнюдь не был подсказан какими-либо сомнениями в чувствах вашего племянника или неуважением к нему. - Вы очень деликатно это выразили, - сказал Джаспер и дружески пожал локоть мистера Грюджиуса, когда оба они, повернувшись, медленно направились к выходу. Мистер Грюджиус снял шляпу, пригладил волосы, удовлетворенно кивнул и снова надел шляпу. - Держу пари, - улыбаясь, сказал Джаспер; губы у него были так бледны, что он сам, должно быть, это чувствовал и, говоря, все время покусывал их и проводил по ним языком, - держу пари, что она не выразила желания расторгнуть свою помолвку с Нэдом. - И вы не проиграете, - отвечал мистер Грюджиус. - Конечно, у столь юного создания, да еще одинокой сиротки, возможна при таких обстоятельствах известная сдержанность, девическая стыдливость, нежелание посвящать посторонних в свои маленькие сердечные тайны - я не знаю, все это не по моей части, - но с этим надо считаться, как вы полагаете? - Вне всяких сомнений. - Я рад, что вы так думаете. Потому что, видите ли, - мистер Грюджиус все это время осторожно подбирался к тому, что сама Роза сказала о посредничестве мистера Джаспера, - потому что у нее, видите ли, есть такое чувство, что все предварительные переговоры должны происходить только между нею и мистером Эдвином Друдом. Понимаете? Мы ей не нужны. Понимаете? Джаспер прикоснулся к своей груди и сказал каким-то мятым голосом: - То есть я не нужен. Мистер Грюджиус тоже прикоснулся к своей груди. - Я сказал, мы. Так что пусть они сами, вдвоем, все обсудят и уладят, когда мистер Эдвин Друд приедет сюда на рождество. А уж потом выступим мы и докончим остальное. - Значит, вы с ней договорились, что тоже приедете на рождество? - спросил Джаспер. - Понимаю! Мистер Грюджиус, вы только что говорили о моем отношении к племяннику и вы совершенно правы - я питаю к нему исключительную привязанность, и счастье моего дорогого, мальчика, до сих пор знавшего в жизни только радости и удачи, его счастье мне дороже, чем мое собственное. Но, как вы справедливо заметили, с чувствами молодой девицы тоже надо считаться, и тут, конечно, я должен следовать вашим указаниям. Согласен. Стало быть, насколько я понимаю, на рождестве они подготовятся к маю и сами уладят все, что касается свадьбы, а нам останется только подготовить деловую часть и в день рождения Эдвина сложить с себя наши опекунские обязанности. - Так и я это понимаю, - подтвердил мистер Грюджиус, пожимая ему на прощание руку. - Да благословит их бог! - Да спасет их бог! - воскликнул Джаспер. - Я сказал - благословит, - заметил мистер Грюджиус, оглядываясь на него через плечо. - А я сказал - спасет, - возразил Джаспер. - Разве это не одно и то же? ГЛАВА X  Попытки примирения Неоднократно отмечалось, что женщины обладают прелюбопытной способностью угадывать характер человека, способностью, очевидно, врожденной и инстинктивной, ибо к своим выводам они приходят отнюдь не путем последовательного рассуждения и даже не могут сколько-нибудь удовлетворительно объяснить, как это у них получилось. Но взгляды свои они высказывают с поразительной уверенностью, даже когда эти взгляды вовсе не совпадают с многочисленными наблюдениями лиц противоположного пола. Реже отмечалась другая черта этих женских догадок (подверженных ошибкам, как и все человеческие взгляды