головой,  -  по  все  же  не
настолько понимаешь,  как  я.  Для  этого,  мой  мальчик,  надо  под  замком
посидеть, как я... Да что там, не буду я говорить недостойных слов.
     Мне подумалось - как же  он  в  таком  случае  мог  ради  владевшей  им
фантазии подвергнуть опасности не только свою свободу, но и жизнь? А потом я
сообразил, что ему, не в  пример  другим  людям,  свобода,  не  связанная  с
опасностью, представлялась чем-то противоестественным.  Как  видно,  догадка
моя была близка к истине, потому что он, покурив немного, продолжал:
     - Видишь ли, мой мальчик, когда я жил там, на другом конце света,  меня
все время тянуло сюда, на этот конец; и шибко мне там наскучило,  хоть  я  и
богател день ото дня. Мэгвича все знали, Мэгвич  мог  ездить  куда  хотел  и
делать что хотел, и никто на него внимания не обращал. Ну,  а  здесь,  милый
мальчик,  мною  куда  больше  интересуются,  вернее  сказать  -   стали   бы
интересоваться, кабы знали, где я есть.
     - Если все будет хорошо, - сказал я, - завтра  вы  опять  окажетесь  на
свободе и в полной безопасности.
     - Что ж, - сказал он и глубоко вздохнул, - будем надеяться.
     - А вы не очень надеетесь?
     Он окунул руку в воду и сказал, улыбаясь с той мягкостью, которую я уже
в нем подметил:
     - Да нет, мой мальчик, отчего же. Вон, видишь, как у нас все идет ладно
да гладко. Только, - я это, может, потому подумал, что очень уж  приятно  да
тихо мы скользим по воде, - только я вот сейчас подумал,  пока  трубку  свою
курил, что как реку до дна не увидишь, так  не  угадаешь,  что  будет  через
несколько часов. И остановить время не остановишь, все равно как воду. А она
- вон - прошла между пальцев, и нет ее,  видишь?  -  И  он  поднял  руку,  с
которой стекали блестящие капли.
     - Если бы не выражение  вашего  лица,  я  бы  подумал,  что  вы  что-то
приуныли, - сказал я.
     - Ни чуточки, мой мальчик! Это все  оттого,  что  очень  уж  мы  славно
плывем, и вода под лодкой журчит, все равно как из церкви пение доносится. А
еще - видно, я понемножку стареть начинаю.
     Он с невозмутимым видом сунул трубку в рот и сидел, такой безмятежный и
довольный, точно мы уже находились за пределами Англии. А между тем  каждого
совета он слушался так, словно пребывал  в  непрестанном  страхе:  когда  мы
часов в двенадцать пристали к берегу, чтобы купить  на  дорогу  пива,  и  он
хотел выйти из лодки, я заметил, что ему, по-моему, не следует  выходить,  и
он только произнес - "Ты так думаешь, мой мальчик?" - и  покорно  уселся  на
свое место.
     На реке было свежо,  но  солнце  светило  ярко,  и  это  придавало  нам
бодрости. Я старался как можно  лучше  использовать  течение,  товарищи  мои
гребли все так же ровно, и мы быстро  подвигались  вперед.  Вода  между  тем
спадала, ближние холмы и леса постепенно скрывались из виду, и мм опускались
все ниже между илистых берегов, но отлив хорошо помогал  нам  еще  и  тогда,
когда мы проходили  Грейвзенд.  Пассажир  наш  был  надежно  укутан  плащом,
поэтому я, чтобы попасть в фарватер, провел лодку совсем близко от  плавучей
таможни, мимо двух пароходов с переселенцами  и  под  самым  носом  военного
транспорта, на глазах у солдат, смотревших на нас со шканцев. Но вскоре сила
отлива стала убывать, и все суда, стоявшие на якоре, стали поворачиваться, и
вот они уже повернулись, а корабли, ожидавшие прилива, чтобы войти  в  порт,
стали надвигаться на нас целой флотилией, и тогда мы прижались к берегу, где
прилив меньше давал себя чувствовать, и еще некоторое время  ползли  вперед,
осторожно обходя банки и отмели.
     Наши гребцы, которые за день несколько раз делали  короткую  передышку,
пуская лодку плыть по течению, заявили, что почти не устали и для отдыха  им
вполне хватит четверти часа. По скользким  камням  мы  поднялись  на  берег,
чтобы закусить тем, что было у нас с собой, и  оглядеться.  Местность  здесь
была похожа на наши болота - плоская однообразная  равнина,  сколько  хватит
глаз;   река   уходила   вдаль   бесконечными   излучинами,   и   бесконечно
поворачивались на ней  плавучие  буи,  а  все  остальное  словно  застыло  в
неподвижности. Ибо последний корабль флотилии уже исчез за последним  низким
мысом, который мы обогнули,  и  исчезла  последняя  зеленая  барка  с  бурым
парусом, груженная соломой; несколько плашкотов, похожих  на  те  кораблики,
что мастерят неумелые детские руки, стояли, зарывшись в  тину;  и  низенький
маяк на сваях стоял в тине, как  калека  на  костылях:  и  торчали  из  тины
осклизлые колья, и торчали из  тины  осклизлые  камни,  и  торчали  из  тины
красные столбики-вехи, и сползала в типу ветхая пристань  и  ветхий  домишко
без крыши, и не было вокруг нас ничего кроме тины и мертвого безлюдья.
     Мы снова отчалили и, как могли, поплыли дальше. Теперь это  было  много
труднее, но Герберт и Стартоп не  сдавались  и  гребли,  гребли,  гребли  до
самого заката. К этому времени река подняла нас повыше, и стало видно далеко
вокруг. Вон  красное  солнце  на  горизонте  опускается  в  лиловую,  быстро
чернеющую мглу; вот пустынное,  плоское  болото;  а  там,  вдали,  холмы,  и
кажется, что ничего живого не осталось на  земле,  разве  что  мелькнет  над
водой одинокая чайка.
     Между тем быстро темнело, луна должна была взойти еще не  скоро,  и  мы
собрали совет;  длился  он  недолго  -  всем  было  ясно,  что  нам  следует
заночевать в первой же глухой харчевне,  какая  попадется  на  пути.  И  вот
друзья мои опять взялись  за  весла,  а  я  стал  высматривать  какое-нибудь
строение. Так, лишь изредка перекидываясь словами, мы  проплыли  четыре-пять
долгих миль. Было очень холодно, и встречный угольщик,  в  камбузе  которого
ярко пылал огонь, показался нам уютным, как родной дом.  Теперь  уже  совсем
стемнело, только река светилась, когда весла, погружаясь в  воду,  тревожили
редкие отражения звезд.
     В этот смутный час у всех  нас,  видно,  было  ощущение,  что  за  нами
гонятся. Временами волны прилива с тяжелым плеском  ударялись  о  берег,  и,
заслышав этот звук, кто-нибудь из нас непременно вздрагивал и смотрел в  том
направлении. Кое-где течением вымыло в берегу узкие бухточки,  и  все  мы  с
опаской  к  ним  приближались  тревожно  в  них  заглядывали.  По   временам
кто-нибудь тихо спрашивал: "Что это плеснуло?" Или другой говорил: "Вон там,
кажется, лодка!" После чего воцарялась мертвая тишина, и  я  с  раздражением
думал, как громко весла трутся об уключины.
     Наконец мы завидели огонек и крышу, а вскоре после  этого  причалили  к
маленькой пристани, сложенной из таких же  камней,  какие  валялись  повсюду
вокруг. Я один сошел  на  берег  и  выяснил,  что  огонек  светится  в  окне
харчевни. Дом отнюдь не блистал чистотой и, по всей вероятности, был  хорошо
знаком контрабандистам; но в кухне жарко топился очаг, и можно было заказать
яичницу с салом, не говоря уже о всяких напитках. Имелись также две  комнаты
для постояльцев, "какие ни  на  есть",  по  словам  хозяина.  Во  всем  доме
оказался только хозяин, его жена да седое существо мужского пола - работник,
такой осклизлый и грязный,  словно  и  его  покрывало  приливом  до  верхней
отметки.
     С этим помощником я снова спустился к лодке, мы забрали из  нее  весла,
руль и багор, а лодку вытащили на берег. Мы  плотно  поужинали  у  кухонного
очага и пошли взглянуть на свои комнаты: Герберт и Стартоп заняли одну, мы с
Провисом  другую.  Воздух  был  изгнан  из  них  так  основательно,   словно
присутствие его грозило смертью, а под кроватями валялось  такое  количество
грязного белья и каких-то картонок,  что  я  подивился  -  откуда  у  хозяев
столько добра. Но, несмотря на это, мы решили, что  превосходно  устроились,
потому что более уединенного места и сыскать было нельзя.
     Когда мы опять расположились у огонька, работник - он сидел  поодаль  в
углу, вытянув ноги в огромных разбухших башмаках, о которых  успел  сообщить
нам, пока мы ели яичницу с салом, что дня три назад  снял  их  с  утонувшего
матроса, когда труп прибило к берегу, - работник спросил меня, повстречалась
ли нам четырехвесельная шлюпка. На мой отрицательный ответ  он  сказал,  что
она, значит, пошла вниз, хотя отсюда повернула вверх, с приливом.
     - Видно, они почему-нибудь передумали, - добавил работник.
     - Вы как сказали, четырехвесельная? - переспросил я.
     - Правильно, - сказал он. - Четыре гребца и два пассажира.
     - Они сходили на берег?
     - А как же, пива брали, бутыль у них с собой была на два галлона. Я  бы
им в это пиво с моим удовольствием яда подсыпал либо какого зелья подлил.
     - Почему?
     - Уж я-то знаю почему, - голос работника  хлюпал,  точно  в  горло  ему
намыло тины.
     - Он думает, - сказал хозяин, хилый, медлительный  человек  с  белесыми
глазами, видимо привыкший полагаться на своего работника, -  он  думает  про
них такое, чего и нет.
     - Уж я-то знаю, что я думаю, - заметил работник.
     - Ты думаешь, это таможенные, - сказал хозяин.
     - Ага, - сказал работник.
     - Ну, и ошибаешься.
     - Кто, я?
     После этого красноречивого ответа, в котором звучала безграничная  вера
в  собственную  непогрешимость,  работник  снял  один  из  своих   разбухших
башмаков, заглянул в него, вытряхнул  на  пол  несколько  камешков  и  надел
снова. Он проделал это с видом человека, который может все  себе  позволить,
потому что всегда прав.
     - А куда же они, по-твоему, девали свои пуговицы? - возразил хозяин уже
менее убежденно.
     - Пуговицы куда  девали?  -  окрысился  работник.  -  В  воду  бросили.
Проглотили. Посеяли, авось, мол, салат вырастет. Вот куда девали.
     - А ты не задирайся, - жалобно попрекнул его хозяин.
     - Уж таможенный найдет, куда деть свои  <I>пуговицы</I>,  -  сказал  работник,
презрительно подчеркивая ненавистное слово, - ежели ему  несподручно,  чтобы
их  люди  видели.  С  какой  бы  радости  четырехвесельной  шлюпке  с  двумя
пассажирами шнырять то вверх по течению, то вниз, то не поймешь как, -  нет,
тут наверняка таможенными пахнет.
     С этими словами он гордо удалился из кухни;  а  хозяин  счел  за  благо
оставить неприятную тему.
     От этого их разговора всем нам стало не по себе, а мне - в особенности.
Ветер уныло бормотал за окном, вода  плескалась  о  берег,  и  у  меня  было
ощущение,  что  мы  заперты  в  клетке,  окруженной  врагами.  Эта  зловещая
четырехвесельная шлюпка, неизвестно зачем шныряющая так близко  от  нас,  не
шла у меня из ума. Уговорив Провиса лечь спать, я вызвал на улицу обоих моих
товарищей (Стартоп к этому времени уже был посвящен  в  нашу  тайну),  и  мы
опять стали держать совет. Нужно было обсудить, оставаться ли здесь  до  тех
пор, пока не пора будет выезжать к пароходу, - то есть примерно  до  полудня
следующего дня, - или же отчалить рано утром. Нам казалось, что лучше  будет
пока остаться на месте, а  за  час  до  того,  как  мог  появиться  пароход,
выгрести в фарватер и тихонько плыть вперед по течению. Порешив на этом,  мы
возвратились в дом и пошли спать.
     Я лег,  почти  не  раздеваясь,  и  несколько  часов  спокойно  проспал.
Проснувшись, я услышал, что ветер усилился и  вывеска  харчевни  ("Корабль")
скрипит и стукается о свой столб. Встревоженный, я встал тихонько, чтобы  не
разбудить крепко спавшего  Провиса,  и  подошел  к  окну.  Оно  выходило  на
пристань, куда мы вытащили  свою  лодку,  и,  когда  глаза  мои  привыкли  к
тусклому свету затянутой облаками луны, я увидел, что  в  лодку  заглядывают
какие-то два человека. Они прошли под окном и не стали спускаться к причалу,
где, как я заметил, никого не было, а зашагали по болотам по  направлению  к
устью реки.
     Первой  моей  мыслью  было  разбудить  Герберта  и  показать   ему   их
удаляющиеся фигуры. Однако, еще не войдя в его комнату, которая примыкала  к
моей, но смотрела в противоположную сторону, я передумал, вспомнив, что  ему
и Стартопу пришлось сегодня тяжелее, чем мне, и жаль нарушать его отдых.  Из
своего окна я еще раз поглядел на двух  человек,  шагающих  по  болоту;  они
вскоре скрылись из глаз, и, сильно озябнув, я улегся, чтобы  все  хорошенько
обдумать, и тут же уснул.
     Встали мы рано. Пока мы, дожидаясь  завтрака,  вчетвером  прохаживались
перед домом, я решил рассказать о том,  что  видел  ночью.  И  снова  Провис
взволновался меньше других. Скорей всего, сказал он спокойно, это  и  правда
таможенные, а к нам опи не имеют никакого касательства. Я  старался  убедить
себя, что так оно и есть, тем более что это было вполне возможно. И все же я
подал мысль, - не пройти ли нам с ним пешком до  мыса,  который  был  отсюда
виден, с тем чтобы лодка забрала нас там часов в двенадцать. Все решили, что
такая предосторожность не помешает, и вскоре после завтрака,  не  сказавшись
никому в харчевне, мы с ним пустились в путь.
     Дорогой он курил свою трубку да изредка останавливался, чтобы потрепать
меня по плечу. Можно было подумать, что не ему, а мне грозит опасность и  он
меня успокаивает. Говорили мы очень мало. Подойдя к  назначенному  месту,  я
попросил его обождать за кучей камней, пока я  осмотрю  окрестность,  потому
что ночью те двое шли в этом же направлении. Он послушался, и я пошел дальше
один. Ни у самого мыса, ни поблизости от него никаких лодок не было, не было
и признаков того, чтобы кто-нибудь здесь садился в лодку.  Впрочем,  с  ночи
река сильно поднялась, и следы ног, если они здесь и были,  могли  оказаться
под водой.
     Когда Провис выглянул из-за своего укрытия и увидел,  что  я  машу  ему
шляпой, он подошел ко мне, и  мы  стали  поджидать  остальных,  то  лежа  на
берегу, закутавшись в плащи, то прохаживаясь, чтобы согреться. Но вот  из-за
мыса показалась наша лодка; мы уселись и выгребли в фарватер. Время уже было
без десяти час, и мы стали высматривать, не покажется ли дым парохода.
     Однако лишь в половине второго мы завидели вдали столб дыма,  а  вскоре
за ним и второй. Пароходы шли  полным  ходом,  и  мы,  приготовив  наши  два
дорожных мешка, стали прощаться с  Гербертом  и  Стартопом.  Только  что  мы
пожали друг другу руки, причем ни Герберт, ни я не могли удержаться от слез,
как из бухточки немного впереди нас стрелою вылетела четырехвесельная шлюпка
и тоже стала править на середину реки.
     До сих пор мы видели только дым, так как самый  пароход  был  скрыт  за
поворотом берега; но вот и он показался - идет прямо на нас.  Я  скомандовал
Герберту и Стартопу держать наперерез течению, чтобы нас лучше было видно  с
парохода, а Провису крикнул - пусть завернется в свой плащ и сидит тихо.  Он
бодро отозвался: "Будь покоен, мой  мальчик",  -  и  замер  неподвижно,  как
статуя, Тем временем шлюпка, повинуясь умелым гребцам, пересекла  нам  путь,
дала нам с нею поравняться  и  пошла  рядом.  Оставив  между  бортами  ровно
столько места, сколько  требовалось,  чтобы  работать  веслами,  они  так  и
держались рядом - вслед за нами переставали грести,  вслед  за  нами  делали
два-три взмаха. Один из двух пассажиров правил  рулем  и  так  же,  как  его
гребцы, внимательно нас разглядывал; второй,  закутанный  не  хуже  Провиса,
взглянул на нас, а потом весь съежился  и  что-то  шепнул  рулевому.  Больше
никто не произнес ни слова.
     Через  несколько  минут  Стартоп,  сидевший  напротив  меня,  разобрал,
который пароход идет первым, и  вполголоса  сказал  мне:  -  Гамбургский.  -
Пароход приближался очень быстро, лопасти его колес все  громче  шлепали  по
воде. Мне уже казалось, что тень его настигает нашу лодку,  когда  с  шлюпки
нас окликнули. Я отозвался.
     - Среди вас имеется самовольно вернувшийся ссыльный, - сказал  человек,
сидевший на руле. - Вон он, тот, что закутан в плащ. Зовут его Абель Мэгвич,
иначе - Провис. Я арестую этого человека и предлагаю ему сдаться,  а  вам  -
оказать помощь полиции.
     В ту же минуту, словно бы ничего и не  скомандовав  своим  гребцам,  он
подвел шлюпку вплотную к нашей лодке: не успели мы оглянуться, как они одним
сильным взмахом рванули вперед, убрали весла и крепко вцепились в наш  борт.
Это вызвало страшное смятение на пароходе, я услышал, как нам что-то кричат,
услышал команду остановить машину,  услышал,  как  колеса  остановились,  но
чувствовал, что пароход продолжает неудержимо на нас надвигаться.  В  ту  же
минуту я увидел, что рулевой шлюпки положил руку на  плечо  арестованному  и
что обе лодки стало поворачивать по течению, а вверху матросы  со  всех  ног
сбегаются на бак. В ту же минуту арестованный вскочил и, протянув руку через
плечо полицейского, сдернул плащ с  головы  человека,  который,  съежившись,
сидел в шлюпке. В ту же минуту я узнал его лицо - лицо второго каторжника из
времен моего детства. И в ту же  минуту  это  помертвевшее  от  ужаса  лицо,
которого  я  никогда  не  забуду,  отпрянуло  назад,  с  парохода   раздался
многоголосый  крик,  потом  громкий  всплеск  где-то  рядом  со  мной,  и  я
почувствовал, что лодка из-под меня уходит.
     Всего какое-нибудь мгновение я словно отбивался  от  тысячи  мельничных
колес и тысячи вспышек света; это мгновение прошло, меня втащили  в  шлюпку.
Тут был и Герберт и Стартоп; но наша лодка исчезла, и  оба  каторжника  тоже
исчезли.
     В сумятице оглушительных криков и  свиста  выходящего  пара,  поворотов
парохода и бешеных скачков шлюпки я сначала не мог отличить небо от  воды  и
один берег от другого; но матросы ловко выправили шлюпку, и отведя ее вперед
с помощью нескольких быстрых, сильных ударов, склонились над веслами и стали
пристально вглядываться в воду за кормой. Вскоре мы заметили в воде какой-то
черный предмет, который несло на нас течением. Никто не произнес  ни  слова,
но рулевой поднял руку, и гребцы стали потихоньку табанить, чтобы шлюпку  не
относило. Темный предмет приблизился, и я увидел, что это плывет Мэгвич,  но
плывет неловко, с трудом. Его втащили на борт и немедленно заковали в ручные
и ножные кандалы.
     Шлюпку опять выправили, и молчаливое наблюдение за водой возобновилось.
Но  уже  близко  был  роттердамский  пароход,  который,  видимо  ничего   не
подозревая, шел полным ходом. Его окликали, пытались остановить, но  поздно:
через минуту оба парохода уже удалялись от нас,  а  шлюпка  подпрыгивала  на
поднятых ими волнах. Наблюдение продолжалось еще долго после того,  как  все
стихло и пароходы скрылись из виду;  но  все  знали,  что  теперь  это  дело
безнадежное.
     В конце концов мы  отступились  и  поплыли  вдоль  берега  к  харчевне,
которую  мы  так  недавно  покинули  и  где  были  встречены  с   превеликим
удивлением. Здесь я мог кое-чем облегчить страдания Мэгвича - теперь уже  не
Провиса! - у которого была сильно ушиблена грудь и рассечена голова.
     Он рассказал мне, что, по-видимому,  очутился  под  килем  парохода  и,
подымаясь, задел о него головой. А грудью  он,  очевидно,  ударился  о  борт
шлюпки, да так сильно, что дыхание причиняло ему страшную боль. Он  добавил,
что не берется сказать, что готов был сделать с Компесоном, но в ту  минуту,
как он сдернул с него плащ, негодяй вскочил с места, откинулся назад, и  они
вместе свалились за борт; а оттого, что  он,  Мэгвич,  падая,  толкнул  нашу
лодку и от попыток его поимщика удержать его, лодка перевернулась. И еще  он
рассказал мне, шепотом, что они пошли ко дну, вцепившись друг в  друга,  что
под водой произошла жестокая схватка, а потом он рванулся, вырвался и уплыл.
     У меня не было причин сомневаться в том, что  его  рассказ  -  истинная
правда. Полицейский офицер, правивший шлюпкой, почти в тех же словах описал,
как они свалились в воду.
     Когда я попросил у  этого  офицера  разрешения  снять  с  арестованного
мокрую одежду и взамен купить для него, что найдется у хозяев  харчевни,  он
охотно согласился, оговорив только, что обязан взять на сохранение все,  что
Мэгвич имел при себе; таким образом  к  нему  перешел  и  бумажник,  некогда
отданный в мое распоряжение. Он также разрешил мне - но  только  мне,  а  не
моим друзьям - сопровождать арестованного в Лондон.
     Работнику из "Корабля" было указано, где именно погибший упал в воду, и
он взялся поискать труп в тех местах, куда его скорее всего могло выбросить.
Мне показалось, что его интерес к  этим  поискам  сильно  возрос,  когда  он
узнал, что на утонувшем были чулки. Вероятно, чтобы одеть его  с  головы  до
ног, требовалось  не  менее  десятка  утопленников:  этим,  должно  быть,  и
объясняется, почему все предметы его одежды находились на различных ступенях
разрушения.
     Мы пробыли в харчевне до  трех  часов  дня,  а  когда  начался  прилив,
Мэгвича  снесли  к  пристани  и  положили  в  шлюпку.  Герберту  и  Стартопу
предстояло добираться до Лондона сухим путем. Печально было наше прощание, я
садясь в лодку рядом с Мэгвичем, я  почувствовал,  что,  пока  он  жив,  тут
теперь и будет мое место.
     Ибо от моего отвращения к нему не осталось  и  следа,  и  в  загнанном,
израненном, закованном арестанте, державшем мою руку в своей, я видел только
человека, который вознамерился стать моим благодетелем и  в  течение  долгих
лет хранил ко мне добрые, благодарные, великодушные чувства. Я видел  в  нем
только человека, который обошелся со мной куда лучше, чем я обошелся с Джо.
     Ему делалось все труднее дышать, и часто он не мог удержаться от стона.
Я  старался  поддерживать  его  голову  здоровой  рукой,  а  сам  с   ужасом
чувствовал, что не могу сожалеть о его  тяжелых  увечьях,  поскольку  скорая
смерть была бы для него избавлением. Я не сомневался,  что  еще  живы  люди,
способные и готовые  опознать  его,  и  не  надеялся,  что  к  нему  проявят
снисхождение. Ведь в свое  время,  на  суде,  его  постарались  выставить  в
наихудшем свете, а после того он бежал из  тюрьмы  и  опять  предстал  перед
судом, вернулся из ссылки, зная, что это грозит ему смертью, и по сути  дела
убил человека, стараниями которого был арестован.
     Пока мы плыли к заходящему солнцу, которое вчера садилось позади нас, и
река наших надежд словно катила спои волны вспять, я сказал  ему,  как  меня
гнетет мысль, что он возвратился на родину из-за меня.
     - Милый мальчик, - отвечал он, - что бы  ни  случилось,  я  доволен.  Я
повидал своего мальчика, а джентльменом он может быть и без меня.
     Нет. Я и об этом успел подумать, пока сидел с ним рядом. Нет. Не говоря
уже о моих собственных желаниях, теперь  я  понимал  намеки  Уэммика.  Я  не
сомневался, что раз он будет осужден, все его имущество отойдет в казну.
     - Послушай, мой мальчик, - сказал он. -  Теперь  люди  пусть  лучше  не
знают, что джентльмен  со  мной  знакомство  водит.  Ты  навещай  меня  этак
случайно, как будто просто зашел  за  компанию  с  Уэммиком.  И  когда  меня
приведут к присяге, - уж это будет в последний раз! - сядь  так,  чтобы  мне
тебя видно было. А больше мне ничего не нужно.
     - Я никуда от вас не уйду, - сказал я. -  буду  с  вами  всегда,  когда
только разрешат. Видит бог, я останусь вам верен, как вы были верны мне!
     Я почувствовал, как рука его задрожала: он отвернулся лицом к  дощатому
борту лодки, и снова из горла его послышался знакомый  булькающий  звук,  но
словно смягченный, так же как и сам он смягчился. И  хорошо,  что  благодаря
его словам я вовремя сообразил то, до  чего  иначе  мог  додуматься  слишком
поздно: конечно же, от него нужно таить, что его расчеты - сделать  из  меня
богатого человека - пошли прахом.


        ГЛАВА LV

     На следующий день его доставили в полицейский суд, и дело было бы сразу
назначено к слушанию, если бы для  установления  его  личности  не  пришлось
послать за старым надзирателем,  служившим  в  плавучей  тюрьме,  откуда  он
когда-то сбежал. Никто в его личности не сомневался, но  Компесона,  который
должен был ее засвидетельствовать, мертвого носило где-то  по  волнам,  а  в
Лондоне в то время не случилось никого из тюремных служащих, кто бы мог дать
нужные показания. Я еще накануне, сразу по возвращении, побывал  на  дому  у
мистера Джеггерса, чтобы заручиться его помощью, и мистер Джеггерс обещал не
показывать против арестованного. Ничего больше и  нельзя  было  сделать:  он
сказал мне, что, когда свидетель явится, дело будет решено в пять  минут,  и
никакие силы на земле не помогут решить его в нашу пользу.
     Я сообщил мистеру Джеггерсу свой план - скрыть от  Мэгвича  потерю  его
состояния. Мистер Джеггерс сердито попенял мне за то,  что  я  "дал  деньгам
ускользнуть между пальцев", и сказал, что нужно  будет  своевременно  подать
прошение и попытаться хотя бы частично их сохранить. Однако он не  утаил  от
меня,  что,  хотя  далеко  не  все  приговоры  предусматривают   конфискацию
имущества, в данном случае ее не избежать. Это я и сам хорошо понимал. Я  не
состоял с преступником в родстве, не был связан с ним  никакими  признанными
узами; до своего ареста он не написал никакого завещания или  дарственной  в
мою пользу, а теперь это было бы бесполезно. Я не имел никаких прав  на  его
имущество; и я принял решение - от которого никогда не отступал,  -  что  не
стану растравлять себя  безнадежными  попытками  утвердить  за  собой  такое
право.
     Были основания предполагать,  что  утонувший  доносчик  рассчитывал,  в
случае конфискации, на большое вознаграждение и собрал  точные  сведения  об
имущественном положении Мэгвича. Когда труп его наконец  нашли  -  за  много
миль от места катастрофы и в таком обезображенном виде, что узнать его можно
было только по содержимому его карманов, - кое-какие записи,  хранившиеся  в
бумажнике, удалось разобрать.  Там  значилось  имя  банкира  в  Новом  Южном
Уэльсе, принявшего от Мэгвича крупный денежный  вклад,  и  было  перечислено
несколько весьма ценных земельных участков. Оба эти пункта входили  также  в
перечень, который Мэгвич дал мистеру Джеггерсу в тюрьме,  воображая,  что  я
унаследую все его богатства. Вот когда невежество  этого  несчастного  пошло
ему на пользу: он ни на минуту не усомнился, что раз  мистер  Джеггерс  взял
дело в свои руки, то наследство мое обеспечено.
     По прошествии  трех  дней  свидетель,  которого  дожидалось  обвинение,
явился, и несложное следствие было закончено. Мэгвич  должен  был  предстать
перед судом на ближайшей сессии, которая начиналась через месяц.
     В эту-то тяжелую пору моей жизни Герберт пришел однажды вечером домой в
большом огорчении и сказал:
     - Дорогой мой Гендель, боюсь, что скоро я буду вынужден тебя покинуть.
     Будучи подготовлен к этому известию его компаньоном, я удивился меньше,
чем он того ожидал.
     - Если я не поеду сейчас в Каир, мы упустим прекрасные  возможности,  и
выходит, Гендель, что придется мне уехать как раз тогда, когда я тебе больше
всего нужен.
     - Ты всегда будешь мне нужен, Герберт, потому что я  всегда  буду  тебя
любить; но сейчас ты мне нужен не больше, чем в любое другое время.
     - Тебе будет так тоскливо.
     - Об этом мне некогда думать, - сказал я. - Ты же знаешь, - все  время,
сколько разрешается, я провожу у него, я бы целый день от  него  не  уходил,
если б можно было. А остальное время мысли мои все равно с ним.
     Ужасающее положение, в каком оказался Мэгвич, так потрясло  нас  обоих,
что мы были не в силах говорить о нем в более определенных словах.
     - Дорогой мой, - сказал Герберт, - только в виду нашей близкой  разлуки
- а она очень близка - я осмеливаюсь задать тебе вопрос: ты подумал о  своем
будущем?
     - Нет, я вообще боюсь думать о будущем.
     - Но ты не вправе о себе забывать, никуда это не годится,  дорогой  мой
Гендель Давай-ка, побеседуем немножко о твоих делах, по старой дружбе,
     - Изволь, - сказал я.
     - В нашей новой конторе, Гендель, нам понадобится...
     Видя, что из деликатности он не решается  произнести  нужное  слово,  я
подсказал - клерк.
     - Да, клерк. И, насколько я понимаю, со  временем  он  (подобно  одному
клерку, с которым ты хорошо знаком), вполне может превратиться в компаньона.
Так вот, Гендель... словом, дорогой мой, приезжай-ка ты ко мне!
     Пленительна была подкупающая сердечность, с какой он, после  слов  "так
вот, Гендель",  видимо  предназначенных  служить  вступлением  к  серьезному
деловому разговору, внезапно переменил тон, протянул мне свою честную руку и
заговорил как мальчишка.
     - Мы с Кларой уже столько раз все это обсудили, - продолжал Герберт,  -
и моя дорогая девочка не далее как сегодня со слезами на глазах просила тебе
передать, что, если ты согласишься с нами жить, когда  приедешь,  она  всеми
силами постарается, чтобы тебе было хорошо и чтобы ты убедился, что друг  ее
мужа и ей тоже друг. Мы бы так чудесно зажили, Гендель!
     Я горячо поблагодарил Клару и горячо поблагодарил Герберта, но  сказал,
что сейчас  еще  не  могу  дать  ответа  на  его  великодушное  предложение.
Во-первых, голова у меня так полна другими заботами, что я и обдумать ничего
толком не в состоянии. Во-вторых... Да! Во-вторых, в  сознании  моем  смутно
зародилось нечто, о чем будет еще  сказано  к  самому  концу  этой  нехитрой
повести.
     - Но если ты считаешь, Герберт, что вопрос этот, без ущерба для  вашего
дела, можно на некоторое время оставить открытым..
     - На сколько угодно времени! - воскликнул Герберт.  -  На  полгода,  на
год!
     - Это слишком много, - сказал я. - Самое большее - на два-три месяца.
     К полному удовольствию Герберта мы скрепили этот  уговор  рукопожатием,
после чего у него достало храбрости сообщить мне, что  отъезд  его,  видимо,
должен состояться уже в конце недели. - А Клара?
     - Моя дорогая девочка не бросит своего отца, покуда он жив; но проживет
он недолго. Миссис Уимпл шепнула мне по секрету, что он вот-вот отдаст  богу
душу.
     - Я не хочу показаться бессердечным, - заметил я, - но, право  же,  это
лучшее, что он может сделать.
     - Пожалуй, - сказал Герберт. - Ну, а тогда я приеду  за  своей  дорогой
девочкой, и мы с ней тихо обвенчаемся в ближайшей церкви. Не забудь, дорогой
мой Гендель, у этой прелестной крошки нет никакой родословной, она  в  глаза
не видела книги пэров и ничегошеньки не знает о своем  дедушке.  Это  ли  не
счастье для сына моей матери!
     На той же неделе в субботу я  проводил  Герберта  до  почтовой  кареты,
увозившей его в порт, и он уехал, преисполненный радужных надежд, но глубоко
огорченный разлукой со мной. Я зашел в какой-то ресторанчик,  послал  оттуда
Кларе записку, извещая ее, что он благополучно отбыл  и  велел  передать  ей
тысячу самых нежных приветов, а потом одиноко направился к себе домой - если
так можно выразиться, ибо я уже не чувствовал себя там дома, и  не  было  на
свете дома, который я мог бы назвать своим.
     На лестнице мне повстречался  Уэммик,  -  он,  оказывается,  безуспешно
стучал в мою дверь. Я еще не виделся с ним с глазу на глаз после  плачевного
исхода нашей попытки к бегству, и он приходил для того,  чтобы,  как  сугубо
частное лицо, объяснить мне кое-что в связи с этой неудачей.
     - К покойному Компесону, - сказал Уэммик, - вели нити чуть не  от  всех
дел, которыми мы занимались,  и  то,  о  чем  я  вам  говорил,  я  узнал  из
разговоров кое-каких его подручных,  попавших  в  беду  (кто-нибудь  из  его
подручных всегда попадает в беду). После этого я  уже  ничего  не  пропускал
мимо ушей и наконец услышал, что он отлучился из Лондона, и подумал, что вот
самое время вам попытать счастья. Теперь-то я так полагаю,  что  он,  будучи
очень хитрым человеком,  нарочно  обманывал  тех,  кого  заставлял  на  себя
работать, - это была его система. Вы, надеюсь, не в обиде  на  меня,  мистер
Пип? Поверьте, я очень старался услужить вам, чем только мог.
     - Это я прекрасно знаю, Уэммик, и я вам от  души  признателен  за  ваше
участие и дружбу.
     - Ну и спасибо вам, большое спасибо.  Скверная  получилась  история,  -
сказал Уэммик, почесывая в затылке,  -  уверяю  вас,  я  давно  не  был  так
расстроен. Я все думаю - сколько движимого имущества зря пропало. Ой-ой-ой!
     - А я, Уэммик, больше думаю о несчастном владельце этого имущества.
     - Да, разумеется, -  сказал  Уэммик.  -  Вполне  понятно,  что  вы  ему
сочувствуете, я бы и сам не пожалел пяти фунтов, чтобы его вызволить.  Но  я
смотрю на дело так: уж раз покойный Компесон сумел заранее  прознать  о  его
возвращении и задумал выдать его, навряд ли было возможно его спасти. А  вот
движимое имущество было вполне возможно спасти. В этом  и  состоит  различие
между имуществом и его владельцем, вы меня понимаете?
     Я пригласил Уэммика зайти и выпить грога,  прежде  чем  отправляться  в
Уолворт. Он согласился. Еще не допив свои полстакана, он вдруг  спросил  без
всяких предисловий, только изобразив некоторую сконфуженность:
     - Мистер Пип, что вы скажете, если я в понедельник возьму себе отпуск?
     - Что ж, это вы, вероятно, первый раз за целый год себе позволяете.
     - Скажите лучше - за десять лет, - заявил  Уэммик.  -  Да.  Я  решил  в
понедельник взять себе отпуск. Более того: я решил отправиться на  прогулку.
Более того: я решил просить вас, сопровождать меня.
     Я хотел отговориться  тем,  что  невеселый  из  меня  сейчас  получится
спутник, но Уэммик не дал мне открыть рот.
     - Я знаю, чем занято ваше время, мистер Пип, - сказал он, - и знаю, что
настроение у вас неважное. Но если бы вы могли оказать мне такую любезность,
вы бы меня весьма обязали. Прогулка это недолгая, и к тому  же  ранняя.  Вам
пришлось бы потратить на нее, вместе с завтраком, скажем -  часа  четыре,  с
восьми до двенадцати. Вы прикиньте, неужели вы так-таки не сможете  выкроить
на это время?
     Он столько для меня сделал, с тех пор как началось наше знакомство, что
было бы грешно отказать ему в таком пустяке. Я сказал,  что  смогу  выкроить
время, что выкрою непременно, -  и  сам  порадовался,  видя,  какую  радость
доставило ему мое согласие. Мы условились, что я зайду  за  ним  в  замок  в
понедельник утром ровно в половине девятого, и на том распростились.
     В понедельник, точно в назначенное время, я  позвонил  у  ворот  замка.
Уэммик сам впустил меня,  и  мне  показалось,  что  вид  у  него  еще  более
аккуратный, чем обычно, и шляпа вычищена еще  лучше.  В  столовой  уже  были
приготовлены два стакана рома с молоком и  два  сухарика.  Престарелый,  как
видно, встал в этот день с петухами: бросив  взгляд  в  открытую  дверь  его
спальни, я заметил, что кровать его пуста.
     Когда мы, подкрепившись на дорогу ромом с молоком и  сухариками,  стали
собираться на таинственную прогулку, Уэммик,  к  моему  великому  удивлению,
извлек откуда-то удочку и взял ее на плечо. - Разве мы идем на рыбную ловлю?
- спросил я.
     - Нет, - отвечал Уэммик, - но я люблю гулять с удочкой.
     Мне это показалось странным; однако я промолчал, и мы пустились в путь.
Мы пошли по направлению к Кемберуэлскому лугу, и, приближаясь к нему, Уэммик
вдруг сказал:
     - Ого! Глядите-ка, церковь!
     В этом не было ничего  достойного  удивления;  но  мне  опять  пришлось
удивиться, когда он сказал, словно осененный блестящей идеей:
     - Не зайти ли нам туда?
     Мы зашли, оставив удочку на паперти, и огляделись по  сторонам.  Уэммик
залез в карман и вытащил из него что-то, завернутое в бумагу.
     - Ого! - сказал он. - Глядите-ка, две пары перчаток! Не надеть  ли  нам
их?
     Поскольку перчатки были белые,  лайковые  и  поскольку  щель  почтового
ящика была раздвинута до последнего предела, я начал о чем-то  догадываться.
Догадка моя превратилась в уверенность, когда в церковь через боковую  дверь
вступил Престарелый, сопровождавший даму.
     - Ого! - сказал Уэммик. - Глядите-ка, мисс Скиффипс! Не сыграть ли  нам
свадьбу?
     Целомудренная эта девица была одета как обычно, если не  считать  того,
что она в ту самую минуту меняла свои зеленые лайковые  перчатки  на  белые.
Такого же рода жертву на алтарь Гименея готовился принести и Престарелый. Но
для старичка процедура надевания перчаток  оказалась  сопряженной  со  столь
великими трудностями, что Уэммик счел необходимым прислонить  его  спиной  к
колонне, а сам, зайдя сзади, стал изо всех сил тянуть перчатки на себя, в то
время как я крепко держал старичка за талию, чтобы он мог, без опасности для
жизни, оказать соответствующее сопротивление. С  помощью  этого  хитроумного
маневра перчатки наделись как нельзя лучше.
     Тут появились священник и пономарь, и нас, выстроив по рангу, подвели к
роковым ступеням. Перед началом  венчания  я  услышал,  как  Уэммик,  верный
своему замыслу все делать как  бы  невзначай,  сказал,  доставая  что-то  из
жилетного кармана:
     - Ого! Глядите-ка, кольцо!
     Я исполнял обязанности шафера, или дружки жениха; а  маленькая  хлипкая
привратница  в  детском  чепчике  притворялась  закадычной   подругой   мисс
Скиффинс. Ответственная роль посаженого отца досталась Престарелому, в связи
с чем он, без всякого злого умысла, поставил священника в  весьма  неудобное
положение. Произошло это так. Когда  священник  вопросил:  "Кто  отдает  сию
женщину в жены сему мужчине?", старый джентльмен,  понятия  не  имевший,  до
какого места венчания мы добрались, продолжал  благодушно  улыбаться  десяти
заповедям, начертанным на стене. Священник вопросил еще раз: "Кто отдаст сию
женщину в жены  сему  мужчине?"  Видя,  что  старый  джентльмен  по-прежнему
пребывает в блаженном  неведении  относительно  всего  происходящего,  жених
прокричал громко, как  привык  обращаться  к  нему  дома:  "Ну,  Престарелый
Родитель, ты же знаешь, как  отвечать;  кто  отдает?"  На  что  Престарелый,
прежде чем заявить, что отдает не кто иной, как он, с готовностью отозвался:
"Превосходно, Джон, превосходно, мой мальчик!" И тут священник сделал  такую
зловещую паузу, что у меня закралось сомнение - удастся ли нам в  этот  день
довенчаться.
     Однако это нам удалось, и, когда мы выходили  из  церкви,  Уэммик  снял
крышку с купели, положил туда свои  белые  перчатки  и  водворил  крышку  на
место. Миссис Уэммик, проявив  больше  предусмотрительности,  положила  свои
белые перчатки в карман и опять надела зеленые.
     - А  теперь,  мистер  Пип,  -  сказал  Уэммик,  с  торжествующим  видом
вскидывая удочку на плечо, - разрешите вас спросить, может ли кому прийти  в
голову, что мы только что от венца?
     Завтрак был заказан для нас в чистенькой  кухмистерской  неподалеку  от
церкви, с видом на Кемберуэлский луг;  в  комнате,  где  мы  уселись,  стоял
небольшой бильярд на случай, если мы захотим рассеяться после  торжественной
церемонии. Я с удовольствием отметил, что миссис Уэммик уже  не  разматывала
руку Уэммика, когда она обвивалась вокруг ее талии, а, сидя у стены на стуле
с высокой спинкой, подобная виолончели в футляре, принимала  это  проявление
нежных чувств, как мог бы его принять сей сладкозвучный инструмент.
     Нас накормили прекрасным завтраком, причем всякий раз,  как  кто-нибудь
отказывался  от  какого-нибудь  блюда,  Уэммик  приговаривал:  "Кушайте,  не
стесняйтесь, за все уплачено вперед". Я пил  за  здоровье  молодых,  пил  за
Престарелого, пил за процветание замка, на прощанье поцеловал новобрачную, -
словом всячески постарался не испортить им праздника.
     Уэммик проводил меня до дверей, и я еще раз пожал ему  руку  и  пожелал
счастья.
     -  Благодарствуйте!  -  сказал  он,  потирая  руки.  -  С  курами   она
управляется просто на диво. Вот отведаете как-нибудь яиц - сами скажете. Эй,
мистер Пип! - крикнул он мне вдогонку и закончил вполголоса:  -  Это  я  вам
высказал чисто уолвортское мнение.
     - Понимаю. И на Литл-Бритен повторять его не следует.
     Уэммик кивнул.
     - После того что вы в тот раз выболтали, лучше, чтобы  мистер  Джеггерс
об этом не знал. А то он, чего доброго, решит, что у меня размягчение мозгов
или что-нибудь в этом роде.


        ГЛАВА LVI

     Весь месяц, оставшийся до начала судебной сессии,  он  тяжко  болел.  У
него было сломано  два  ребра,  они  задели  легкое,  и  ему  день  ото  дня
становилось труднее и больнее дышать. И говорил он от боли так тихо, что его
едва можно было расслышать, а потому все больше молчал. Но слушать  меня  он
был готов сколько угодно, и первой моей обязанностью стало говорить и читать
ему то, что, как я знал, было ему всего нужнее.
     В таком состоянии он не мог помешаться в общей камере, и дня через  два
его перевели в лазарет. Только это и позволило мне навещать его так часто. И
если бы не болезнь, его непременно заковали бы в кандалы -  ведь  считалось,
что он - закоренелый преступник и обязательно попытается бежать.
     Я приходил к нему каждый день, но лишь на короткое время; таким образом
от одного нашего свидания до  другого  малейшая  перемена  в  его  состоянии
успевала отразиться у него на лице. Я не припомню, чтобы  хоть  когда-нибудь
заметил в нем перемену к лучшему; с тех пор как за ним захлопнулись тюремные
ворота, он день ото дня худел, терял силы и чувствовал себя все хуже.
     Почти  безразличная  покорность,  проявляемая  им,   была   покорностью
смертельно уставшего человека. По его тону, по отдельным, шепотом  сказанным
словам, я мог заключить, что он размышляет над тем, не стал ли бы он другим,
лучшим человеком, сложись его жизнь более благоприятно. Но он никогда на это
не ссылался  и  не  делал  попыток  перетолковать  в  свою  пользу  прошлое,
неумолимо тяготевшее над ним.
     Два или три раза  случилось,  что  арестанты,  работавшие  в  лазарете,
упомянули при мне об утвердившейся за ним  славе  неисправимого  злодея.  По
лицу его пробегала тогда улыбка, и он обращал  на  меня  доверчивый  взгляд,
словно хотел сказать, что я-то еще ребенком видел от  него  не  одно  только
дурное. Если не считать этого, он был исполнен смирения и кротости, и  я  не
помню, чтобы он хоть раз на что-нибудь пожаловался.
     Когда пришло время, мистер Джегтерс подал ходатайство об отсрочке  дела
до следующей сессии. Шаг этот был явно рассчитан на то, что он до тех пор не
доживет, и в просьбе отказали. Его дело слушалось одним из первых. В суде он
сидел на стуле, и  мне  разрешили  стоять  у  самой  решетки,  которой  были
отгорожены подсудимые, и держать его за руку.
     Дело разбиралось недолго - все было ясно. То, что можно было сказать  в
его защиту, было сказано:  как  он  в  изгнании  занялся  честным  трудом  и
законными путями нажил  богатство.  Однако  ничто  не  могло  изменить  того
обстоятельства,  что  он  вернулся  и  находится  здесь,  перед   судьей   и
присяжными. Поскольку именно за это его и судили, не признать  его  виновным
было невозможно.
     В то время существовал обычай (как  я  узнал  на  опыте  этой  страшной
сессии) посвящать заключительный день объявлению приговоров, причем смертный
приговор для вящего эффекта объявлялся последним. Если  бы  картина  эта  не
сохранилась неизгладимо в моей памяти, то сейчас, когда я пишу эти строки, я
бы просто не поверил, что на моих глазах судья прочел  этот  приговор  сразу
тридцати двум мужчинам и женщинам. И первым среди этих тридцати двух был он,
- ему и тут позволили сидеть, потому что стоя он бы попросту задохнулся.
     Как сейчас вижу я перед собою залу суда, вижу  все,  вплоть  до  капель
апрельского дождя на оконных стеклах, сверкающих в лучах апрельского солнца.
За решеткой, возле которой я  снова  стою,  держа  его  за  руку,  выстроены
мужчины и женщины  -  тридцать  два  человеческих  существа:  иные  держатся
вызывающе, иные сжались от страха, те  плачут  и  рыдают,  те  закрыли  лицо
руками, те угрюмо озираются по сторонам. Некоторые  из  женщин  пронзительно
кричали, но теперь их усмирили, и водворилась тишина.  Шерифы  с  массивными
цепями и медалями, прочие судейские букашки и  чудища,  глашатаи,  приставы,
галерея,  битком  набитая  публикой  -  как  в  театре!  -  все  смотрят  на
осужденных, которые остались теперь лицом к лицу с судьей. Он  обращается  к
ним с речью. Среди несчастных, коих он  видит  перед  собой,  есть  человек,
заслуживающий быть особо отмеченным,  который  чуть  ли  не  с  младенчества
нарушал закон; который после неоднократного заключения  в  тюрьму  и  других
наказаний был наконец приговорен к каторжным работам на  определенный  срок;
который совершил дерзкий побег, сопряженный с насильственными действиями,  и
был приговорен к ссылке, на этот раз пожизненно. Одно  время  этот  человек,
оказавшись далеко от мест, бывших свидетелями его  преступлений,  как  будто
проникся сознанием своей вины и вел жизнь тихую и  честную.  Но  в  какую-то
роковую минуту, не устояв против тех склонностей и страстей, кои столь долго
делали его язвой нашего общества, он покинул  убежище,  где  обрел  душевный
покой и раскаяние, и вернулся  в  страну,  пребывание  в  которой  было  ему
запрещено законом. Здесь он вскоре был изобличен,  по  ему  некоторое  время
удавалось скрываться от  правосудия;  когда  же  его  наконец  схватили  при
попытке к  бегству,  он  оказал  сопротивление  и  -  умышленно  ли,  или  в
ослеплении собственной дерзостью, о том ему лучше знать, -  явился  причиной
смерти изобличившего его лица, которому была известна вся история его жизни.
Поскольку возвращение в страну, изгнавшую его, карается <I>смертью</I>, и поскольку
он в дальнейшем еще отяготил свою вину, ему надлежит приготовиться к <I>смерти</I>.
     Солнце ярко светило в большие окна сквозь сверкавшие на  стеклах  капли
дождя, и широкая полоса света протянулась от  судьи  к  тем  тридцати  двум,
связывая их воедино и, быть может, напоминая кой-кому из присутствующих, что
и тот и другие как равные предстанут перед иным, вечным судией, для которого
нет ничего сокрытого и который никогда не ошибается. С трудом приподнявшись,
так что лицо его стало отчетливо видно  в  этой  полоске  света,  осужденный
сказал: - Милорд, смертный приговор мне произнес всевышний, но я принимаю  и
ваш, - и снова сел. Кто-то призвал к тишине, и судья договорил то,  что  еще
имел сказать остальным. Затем был прочитан официальный  текст  приговора,  и
часть осужденных вывели под руки, другие вышли, тщетно стараясь напустить на
себя равнодушный вид. Кое-кто кивнул в сторону галереи, двое или трое пожали
друг другу руки, некоторые, выходя, жевали душистую сухую траву, подобранную
в зале. Он вышел последним, потому что ему нужно было  помочь  встать  со  с
гула, и двигался он очень медленно: и он держал меня за руку все время, пока
уводили остальных и  пока  зрители  вставали  с  мест  (застегивая  сюртуки,
отряхивая юбки, как в церкви или  после  обеда)  и  сверху  показывали  друг
дружке то того преступника, то другого, а чаше всех - его и меня.
     Я молил бога, чтобы он  умер  до  того,  как  будет  подписан  указ  об
исполнении приговора, и твердо на это надеялся, но, терзаясь опасением,  как
бы он все-таки не протянул слишком  долго,  в  тот  же  вечер  засел  писать
прошение министру внутренних  дел,  в  котором  изложил  все,  что  знал  об
осужденном, указал, что он возвратился в Англию только из-за меня.  Я  писал
это прошение горячо, с чувством, а на  следующий  день,  отослав  его,  стал
составлять другие - разным высокопоставленным лицам, на  милосердие  которых
особенно надеялся, и даже на высочайшее  имя.  Поглощенный  сочинением  этих
петиций, я несколько дней и ночей после  объявления  приговора  не  знал  ни
минуты покоя, разве что засыпал иногда, сидя на  стуле.  А  разослав  их  по
назначению, не мог оторваться от тех мест, где их оставил: когда я находился
поблизости, мои хлопоты  казались  мне  не  столь  безнадежными.  Охваченный
безрассудным волнением и душевной болью, я бродил вечерами  по  улицам  мимо
присутственных мест и особняков, где лежали поданные  мною  бумаги.  По  сей
день, в холодные, пыльные весенние вечера унылые улицы западного  Лондона  с
длинными рядами фонарей и пышных, наглухо запертых домов  всегда  пробуждают
во мне печальные думы.
     Ежедневные наши свидания теперь еще больше сократили, и надзор  за  ним
стал строже.  Заметив  или  вообразив,  что  меня  подозревают  в  намерении
передать ему яд, я попросил, чтобы меня обыскивали, прежде чем подпустить  к
его койке, и предложил надзирателю, который от нас не отлучался, потребовать
от меня любых доказательств того, что я не замышляю ничего дурного.  Грубого
обращения ни я, ни он ни от кого не видели. Люди исполняли свой долг, но без
излишней жестокости. Надзиратель всякий раз сообщал мне,  что  ему  хуже,  и
слова его подтверждали другие больные арестанты и те арестанты,  которые  за
ними  ходили  (все  злодеи,  но,  благодарение  богу,  не  чуждые   истинной
доброты!).
     По мере того как проходили дни, он все больше  и  больше  лежал  молча,
устремив безучастный взгляд на белый потолок, и лицо его ничего не выражало,
лишь изредка оживая от какого-нибудь сказанного мною слова. Иногда он совсем
не мог говорить; тогда он вместо ответа слабо пожимал мою руку, и я научился
быстро угадывать его желания.
     Придя в тюрьму на десятый день, я заметил в нем большею  перемену,  чем
обычно. Глаза его были обращены к двери и засветились при моем появлении.
     - Милый мальчик, - сказал он, когда я сел возле его койки,  -  а  я  уж
боялся, что ты опоздаешь. Хоть и знал, что этого не может быть.
     - Сейчас как раз время, - ответил я. - Я еще подождал у ворот.
     - Ты всегда ждешь у ворот, ведь верно, мой мальчик?
     - Да. Чтобы не потерять ни минуты.
     - Спасибо тебе, мой мальчик. Спасибо. Дай бог тебе здоровья. Ты от меня
не отступился, мой мальчик.
     Я пожал его руку и не ответил, ибо не мог забыть, что было время, когда
я готов был от него отступиться.
     - А дороже всего то, - сказал он, - что, с тех пор как надо мной  висит
черная туча, ты стал ко мне ласковей, чем  когда  светило  солнце.  Вот  это
всего дороже.
     Он лежал на спине, дыхание с трудом вырывалось из его груди. Сколько бы
он ни боролся, как бы ни любил меня,  сознание  временами  покидало  его,  и
мутная  пленка  заволакивала  безучастный  взгляд,  устремленный  к   белому
потолку.
     - Боль вас сегодня очень мучает?
     - Я не жалуюсь, мой мальчик.
     - Вы никогда не жалуетесь.
     Больше он уже ничего не сказал. Он улыбнулся, и по движению его пальцев
я понял, что он хочет приподнять мою руку и положить ее  себе  на  грудь.  Я
помог ему, и он опять улыбнулся и сложил руки поверх моей.
     Между тем время, разрешенное для свидания, истекло; но, оглянувшись,  я
увидел около себя смотрителя тюрьмы, который сказал мне шепотом:
     - Вы можете еще не уходить.
     Я горячо поблагодарил его и спросил:
     - Можно мне кое-что  сказать  ему,  если  он  будет  в  состоянии  меня
услышать?
     Смотритель отошел в сторону и поманил за собой надзирателя. Движения их
были бесшумны, но безучастный взгляд, устремленный к белому потолку, ожил  и
с нежностью обратился на меня.
     -  Дорогой  Мэгвич,  теперь  наконец  я  должен  вам  это  сказать.  Вы
понимаете, что я говорю?
     Пальцы его чуть сжали мою руку.
     - Когда-то у вас была дочь, которую вы любили и потеряли.
     Пальцы его сжали мою руку сильнее.
     - Она осталась жива и нашла влиятельных друзей. Она жива и сейчас.  Она
- знатная леди, красавица. И я люблю ее.
     Последним усилием, которое не осталось втуне лишь  потому,  что  я  сам
помог ему, он поднес мою руку к губам. Потом снова опустил ее себе на  грудь
и прикрыл своими. Еще на мгновенье безучастный взгляд  устремился  к  белому
потолку, потом погас, и голова спокойно склонилась на грудь.
     Тогда, вспомнив, о чем  мы  вместе  читали,  я  подумал  про  тех  двух
человек, которые вошли в храм помолиться, и понял, что не могу сказать у его
смертного одра ничего лучшего, как: "Боже! Будь милостив к нему, грешнику!"


        ГЛАВА LVII

     Оставшись теперь совсем один,  я  заявил  о  своем  желании  съехать  с
квартиры в Тэмпле, как только истечет срок найма, а пока что пересдать ее от
себя. Немедля я наклеил на окна билетики, потому что у  меня  были  долги  и
почти не осталось наличных денег,  и  я  начал  серьезно  этим  тревожиться.
Вернее будет сказать, что я стал бы тревожиться, если бы у меня хватило  сил
сосредоточить мои мысли на чем бы то ни было, кроме того, что  я  заболеваю.
Напряжение последних недель помогло мне оттянуть болезнь, но не побороть ее;
и я чувствовал, что теперь она на меня надвигается, а больше почти ничего не
чувствовал и даже до этого мне было мало дела.
     День или два я почти сплошь пролежал то на диване, то на полу, - смотря
по тому, где меня сваливала усталость, - с тяжелой головой, с ноющей болью в
руках и ногах, без сил и без  мыслей.  Затем  наступила  нескончаемая  ночь,
сплошь состоявшая из терзаний и  ужаса;  а  утром,  вознамерившись  сесть  в
постели и вспомнить все по порядку, я обнаружил, что  ни  того,  ни  другого
сделать не могу.
     Действительно ли я среди ночи спускался в Гарден-Корт и шарил по  всему
двору в поисках своей лодки; действительно ли, опомнившись  на  лестнице,  в
страхе спрашивал себя, как же я попал сюда из своей  постели;  действительно
ли зажигал лампу, спохватившись, что он поднимается ко мне, а фонари  задуло
ветром; действительно ли меня изводили чьи-то бессвязные разговоры, стоны  и
смех, причем я смутно догадывался, что это я сам и  смеюсь  и  разговариваю;
действительно ли в темном углу  комнаты  стояла  закрытая  железная  печь  и
чей-то голос снова и снова кричал мне, что в ней горит - уже почти сгорела -
мисс Хэвишем, - вот загадки, которые я пытался разрешить, лежа в то утро  на
смятой постели. Но опять и опять все застилало парами от обжигательной печи,
все путалось, не успев разрешиться, и сквозь этот-то пар  я  наконец  увидел
двух мужчин, внимательно на меня смотревших.
     - Что вам нужно? - спросил я в испуге. - Я вас не знаю.
     - Ну что ж, сэр, - отвечал один из них и, наклонившись, тронул меня  за
плечо, - надо думать, вы скоро уладите это дельце, но вы арестованы.
     - На какую сумму долг?
     - Сто двадцать три фунта, пятнадцать шиллингов и шесть пенсов. Кажется,
по счету ювелира.
     - Что же теперь делать?
     - А вы переезжайте ко мне на дом *, -  сказал  он.  -  У  меня  в  доме
хорошо, удобно.
     Я сделал попытку встать и одеться. Когда я опять о  них  вспомнил,  они
стояли поодаль от кровати и смотрели на меня. А я по-прежнему лежал пластом.
     - Видите, в каком я состоянии, - сказал я. - Я пошел бы с вами, если  б
мог; но, право же, у меня ничего  не  выйдет.  А  если  вы  попробуете  меня
увезти, я, наверно, умру по дороге.
     Может быть, они мне ответили, стали возражать, пытались убедить,  будто
мне не так уж плохо. Поскольку память моя ничего более о них не сохранила, я
не знаю, как они решили поступить; знаю одно - меня никуда не увезли.
     Что у меня была горячка и ко  мне  боялись  подходить,  что  я  страдал
неимоверно и часто впадал в беспамятство, что время не имело  конца,  что  я
путал всякие немыслимые существования со своим собственным - был кирпичом  в
стене дома, и сам же молил спустить меня со страшной  высоты,  куда  занесли
меня каменщики, потому что  у  меня  кружится  голова;  был  стальным  валом
огромной машины, который с  лязгом  крутился  над  пропастью,  и  сам  же  в
отчаянии взывал, чтобы машину остановили и меня вынули из нее, -  что  через
все это я прошел во время  своей  болезни,  я  знаю  по  воспоминаниям  и  в
какой-то мере знал и тогда. Что порою я  отбивался  и  от  настоящих  людей,
вообразив, будто имею дело с убийцами, а потом вдруг сразу понимал, что  они
желают мне добра, в изнеможении падал к ним на руки и позволял уложить  себя
на подушки, - это я тоже знал. Но, главное, я знал,  что  всем  этим  людям,
которые в худшие дни моей болезни являли мне самые  невероятные  превращения
человеческого лица и вырастали до чудовищных размеров, - главное,  повторяю,
я знал, что всем этим людям по  какой-то  необъяснимой  причине  свойственно
рано или поздно приобретать необычайное сходство с Джо.
     Когда самые тяжелые дни миновали, я стал замечать, что в то  время  как
все другие странности постепенно  исчезают,  это  одно  остается  как  было:
всякий, кто подходил ко мне, делался похожим на Джо. Я открывал глаза  среди
ночи и в креслах у кровати видел Джо. Я открывал глаза среди дня и на диване
у настежь открытого, занавешенного окна снова видел Джо, с трубкой в  зубах.
Я просил пить, и заботливая рука, подававшая мне прохладное питье, была рука
Джо. Напившись, я откидывался на подушку, и  лицо,  склонявшееся  ко  мне  с
надеждой и лаской, было лицо Джо.
     Наконеу я собратся с духом н спросил:
     - Это Джо?
     И милый знакомый голос ответил:
     - Он самый, дружок.
     - О Джо, ты разрываешь мне сердце! Изругай меня, Джо! Побей меня,  Джо!
Назови неблагодарным. Не убивай меня своей добротой!
     Ибо Джо, от радости, что я узнал его, положил голову ко мне на  подушку
и обнял меня за шею.
     - Эх, Пип, старина. - сказал Джо, - мы же с тобой всегда были друзьями.
А уж когда ты поправишься и я повезу тебя кататься, то-то будет расчудесно!
     После чего Джо отступил к окну  и  повернулся  ко  мне  спиной,  утирая
глаза. А я, будучи слишком слабым, чтобы встать и подойти к  нему,  лежал  и
шептал покаянные слова: "Господи, благослови его! Господи, благослови его за
его ангельскую доброту!"
     Когда Джо снова уселся возле меня, глаза у  него  были  красные,  но  я
держал его за руку, и оба мы сияли от счастья.
     - Сколько времени, Джо, милый?
     - Это ты о том, Пип, что сколько, мол, времени ты проболел, дружок?
     - Да, Джо.
     - Уже конец мая месяца, Пип. Завтра первое июня.
     - И все это время ты был здесь, Джо, милый?
     - Да вроде того, дружок. Я так и  сказал  тогда  Бидди,  Это  когда  мы
узнали, что ты захворал,  из  письма  узнали,  а  почтальон-то  он  все  был
холостой, ну а теперь женился, хотя жалованья  получает  всего  ничего,  при
такой-то ходьбе, да сколько подметок стоптать надо, ну, он за богатством  не
гонялся весь век, а зато теперь гляди-ка - женатый человек...
     - Какое наслаждение тебя слушать, Джо! Но я перебил  тебя,  что  же  ты
сказал Бидди?
     - А вот то самое, что как ты, скорей всего,  сейчас  один  среди  чужих
людей, а мы ведь с тобой всегда были друзьями, то в такое время ты, может, и
не будешь против, ежели  тебя  навестить.  А  Бидди  так  прямо  и  сказала:
"Поезжай к нему немедля". Вот-вот, - протянул Джо, рассудительно  поддакивая
сам себе, - так Бидди и сказала. "Поезжай, говорит, к нему немедля". Словом,
ежели рассуждать попросту, - добавил Джо после короткого раздумья, - она эти
самые слова и сказала: "Не медля ни минуты".
     Тут  Джо  оборвал  свою  речь  и  сообщил  мне,  что  со  мной   велено
разговаривать как можно меньше, что есть мне велено понемногу, но часто и  в
положенные часы, хочу я  того  или  нет,  и  что  мне  велено  во  всем  его
слушаться. Я поцеловал ему руку и затих, а он  сел  сочинять  письмо  Бидди,
обещав передать от меня привет.
     Как видно, Бидди научила Джо писать. Я смотрел на него из постели и так
был слаб, что опять прослезился, видя, с какой гордостью он  взялся  за  это
письмо. Пока я болел, с кровати моей сняли полог и перенесли  ее  вместе  со
мной в гостиную, где было просторнее и больше воздуха, а  ковер  из  комнаты
убрали и день и ночь поддерживали в ней  чистоту  и  порядок.  И  в  этой-то
гостиной, за моим письменным  столом,  отодвинутым  в  угол  и  заставленным
пузырьками, Джо приступил к своей трудной работе, предварительно  выбрав  на
подносике перо, как тяжелый инструмент из ящика,  и  засучив  рукава,  точно
собирался орудовать киркой или молотом. Для того чтобы начать, Джо  пришлось
крепко упереться в стол левым локтем и отставить правую ногу  далеко  назад;
когда же он начал, каждый штрих,  который  он  вел  книзу,  отнимал  у  него
столько времени, словно был длиною в  шесть  футов,  а  каждый  раз  как  он
поворачивал вверх, я слышал,  как  перо  его  отчаянно  брызгает.  Почему-то
проникнувшись твердым убеждением, что чернильница стоит не справа от него, а
слева, он то и дело макал перо в пустое пространство, но, видимо,  оставался
вполне доволен результатом. Время от времени  его  задерживала  какая-нибудь
орфографическая каверза, но, в общем, дело у него спорилось, и когда  письмо
было подписано и  последняя  клякса  с  помощью  двух  указательных  пальцев
переместилась с бумаги к нему на макушку, он встал  и  еще  некоторое  время
похаживал вокруг стола, с глубочайшим удовлетворением созерцая свое  изделье
под разными углами.
     Чтобы не огорчать Джо чрезмерной говорливостью (даже  если  бы  таковая
была мне по силам), я в тот день не стал расспрашивать его о  мисс  Хэвишем.
Наутро, когда я спросил, поправилась ли она, он покачал головой.
     - Она умерла, Джо?
     - Ну,  что  ты,  дружок,  -  произнес  Джо  с  укором,  очевидно  решив
подготовить меня постепенно, - это уж  ты  через  край  хватил:  только  что
вот... ее нет...
     - Нет в живых, Джо?
     - Вот так-то будет вернее, - сказал Джо. - Нет ее в живых.
     - Она еще долго болела, Джо?
     - Да после того как ты захворал, пожалуй, этак - чтобы не соврать  -  с
неделю, - отвечал Джо, по-прежнему полный решимости  ради  моего  блага  обо
всем сообщать постепенно.
     - Джо, милый, а ты не слышал, что будет теперь с ее состоянием?
     - Видишь ли, дружок. - сказал Джо, - говорят так, будто она  еще  давно
почти все закрепила за мисс Эстеллой, отказала ей, то есть. Но дня за два до
несчастья она сделала своей рукой приписочку к духовной -  оставила  круглых
четыре тысячи мистеру Мэтью Покету. А самое интересное - почему бы ты думал,
Пип, она оставила ему круглых четыре тысячи? "На  основании  отзыва  Пипа  о
вышеназванном Мэтью". Бидди говорит, там так и написано, - сказал Джо  и  со
смаком повторил мудреную формулу: - "На  основании  отзыва  о  вышеназванном
Мэтью". И подумай, Пип, круглых четыре тысячи!
     Для меня осталось  тайной,  откуда  Джо  были  известны  геометрические
признаки этих четырех тысяч фунтов, но, должно  быть,  в  таком  виде  сумма
казалась ему более внушительной, и он всякий раз с  увлечением  подчеркивал,
что тысячи были круглые.
     Рассказ Джо доставил  мне  большую  радость,  -  я  увидел  завершенным
единственное доброе дело, которое успел сделать. Я спросил, не слышал ли он,
что досталось по наследству другим родственникам.
     - Мисс Саре, - сказал Джо, - той досталось двадцать пять фунтов в год -
на пилюли, потому у нее  частенько  желчь  разливается.  Мисс  Джорджиане  -
двадцать фунтов и точка. Миссис "Как мило", -  я  догадался,  что  под  этим
именем у него значилась  Камилла,  -  ей  досталось  пять  фунтов,  покупать
свечки, чтобы не очень скучала, когда просыпается по ночам.
     Эти заветы были так метко направлены по адресу, что я без труда поверил
сообщению Джо.
     - А теперь, дружок, - сказал он, - подсыплю я тебе еще одну  новость  и
хватит с тебя на сегодня, баста. Старый Орлик-то,  знаешь,  до  чего  дошел?
Жилой дом ограбил.
     - Чей дом? - спросил я.
     - Побахвалиться этот человек любит, это уж как есть, - продолжал Джо  с
виноватым вздохом, - но все  ж  таки  дом  англичанина  -  его  крепость,  а
вламываться в крепости не следует, кроме как в военное время. И хоть он и не
без греха свой прожил век, но был, как-никак, лабазник, почтенный человек.
     - Так это к Памблчуку вломились в дом?
     - Вот-вот, Пип, - сказал Джо, - и забрали его выручку и денежный  ящик,
выпили его вино, угостились его провизией, надавали ему оплеух, нос чуть  на
сторону не свернули, и самого привязали к кровати да всыпали горяченьких,  а
чтобы не кричал, набили ему полон рот семян однолетних садовых. Но он  узнал
Орлика, и Орлик сидит в тюрьме.
     Так, мало-помалу, мы перестали ограничивать себя в задушевных  беседах.
Я еще долго был очень слаб, но все же силы мои медленно, но верно прибывали,
и Джо не отходил от меня, и мне  грезилось,  будто  я  снова  превратился  в
маленького Пипа.
     Ибо нежность Джо была мне нужнее всего на свете именно сейчас, когда  я
чувствовал себя беспомощным, как малый ребенок. Он часами сидел и говорил со
мной  по-старому  откровенно,  по-старому  просто,  как  заботливый,  но  не
навязчивый старший брат, так что мне порой начинало казаться,  что  вся  моя
жизнь, с тех пор как я покинул нашу старую кухню,  была  одним  из  бредовых
видений минувшей горячки. Он взял на себя все заботы обо мне, кроме стряпни,
для стряпни же разыскал где-то вполне порядочную женщину вместо прежней моей
служанки, которую он рассчитал немедленно по приезде. - Хочешь верь,  хочешь
нет, Пип, - говорил он не раз в оправдание такого самоуправства, - я  своими
глазами видел, как она черпала из запасной перины, точно из бочки с вином, а
перья унесла в ведерке, на продажу. Ей бы дать волю, она  бы  скоро  и  твою
перину уволокла, да тебя бы заодно прихватила, и весь уголь  перетаскала  бы
из дома в судках да в суповой миске, а вино - в твоих высоких сапогах.
     Дня, когда мне можно будет в первый раз поехать кататься,  мы  ждали  с
таким же нетерпением, как во время оно - моего зачисления в  подмастерья.  И
когда этот день настал и к воротам Тэмпла подъехала  открытая  коляска,  Джо
закутал меня, подхватил на руки, снес по лестнице вниз и усадил на  подушки,
словно я все еще был тем крошечным беспомощным мальчуганом, которого он  так
щедро оделял из сокровищницы своего большого сердца.
     Джо уселся рядом со мной, и мы покатили за город, где трава  и  деревья
уже зеленели по-летнему и воздух был напоен сладкими запахами лета.  В  этот
воскресный день, глядя на окружавшую меня красоту, я думал о  том,  как  все
здесь на воле выросло и изменилось, как днем  и  ночью  под  солнцем  и  под
звездами раскрывались скромные полевые цветы и учились петь птицы,  пока  я,
несчастный, метался в жару и бредил,  и  одно  воспоминание  о  том,  как  я
метался и бредил, не давало мне дышать полной  грудью.  А  когда  я  услышал
воскресный перезвон колоколов и прелесть деревенской природы глубже проникла
мне в сердце, я почувствовал, что далеко не так  благодарен,  как  следовало
бы, - что даже для этого я еще слитком слаб, - и припал головой к плечу Джо,
как бывало в давние времена, когда он возил меня на ярмарку  и  детская  моя
душа изнемогала от обилия впечатлений.
     Потом я немного успокоился, и мы  хорошо  поговорили,  как  говаривали,
лежа на траве у старой батареи. Джо не изменился ни чуточки. Чем он был  для
меня тогда, тем остался и теперь: та же была в нем простота, и  преданность,
и душевная чуткость.
     Когда мы возвратились домой и он, взяв меня на руки, легко понес  через
двор и вверх по  лестнице,  я  вспомнил  тот  знаменательный  рождественский
вечер, когда он таскал меня на спине по болотам. До сих пор мы еще ни словом
не касались перемены в моей судьбе, и я даже не знал, много ли ему  известно
о том, что со мной произошло за последнее время. Я так мало доверял  себе  и
так полагался на него, что все не мог решить, надо ли мне  первому  начинать
этот разговор.
     - Джо, - спросил я его наконец в этот вечер, когда он уселся у окна  со
своей трубкой, - ты слышал, кто оказался моим покровителем?
     - Я слышал, дружок, - отвечал Джо, - что это была не мисс Хэвишем.
     - А кто это был, ты слышал, Джо?
     - Как тебе сказать, Пип, я слышал, что это был тот человек, что  послал
того человека, что дал тебе те банкноты у "Веселых Матросов".
     - Да, так оно и было.
     - Поди ж ты! - отозвался Джо невозмутимым тоном.
     - А ты слышал, что он умер, Джо? - спросил я,  помолчав,  и  уже  более
робко.
     - Который? Тот, что послал тебе банкноты, Пип? - Да.
     - Кажется, - сказал Джо после долгого раздумья, уклончиво скосив  глаза
на ручку кресла, - кажется, я слышал, будто с  ним  случилось  что-то  вроде
этого.
     - А ты что-нибудь знаешь об этом человеке, Джо?
     - Да ничего особенного, Пип.
     - Если тебе интересно, Джо... - начал я, но он встал и подошел к  моему
дивану.
     - Послушай меня, дружок, - заговорил он, наклоняясь ко мне. - Мы  же  с
тобой всегда были друзьями, верно, Пип?
     Я не ответил - мне было стыдно.
     -  Ну  так  вот,  -  сказал  Джо,  точно   услышал   от   меня   вполне
удовлетворительный ответ, - об этом, значит, договорились. Так зачем же нам,
дружок, касаться предметов, которых нам с тобой и касаться-то ни к чему? Как
будто нам с тобой без этого и потолковать не о чем. О господи! Да взять хотя
бы твою бедную сестру, и как она лютовала! А Щекотуна ты помнишь?
     - Еще бы не помнить, Джо.
     - Послушай меня, дружок. Я как  мог  старался,  чтобы  вы  с  Щекотуном
пореже встречались, только не всегда это у меня выходило.  Ведь  когда  твоя
бедная сестра бывало, наскочит  на  тебя,  а  я,  бывало,  вздумаю  за  тебя
вступиться,  -  Джо  снова  впал  в  свой  рассудительный  тон,  -  так  что
получалось? Мало того, что она и  на  меня  наскакивала,  -  это  бы  еще  с
полбеды, - но  тебе-то  доставалось  вдвое.  Я  это  хорошо  заметил.  Ежели
взрослый человек хочет ребенка от наказания избавить, пусть его и за  бороду
оттаскают и об стенку стукнут - сделайте одолжение, пожалуйста! Но ежели  за
это ребенку же вдвое достается, тогда уж этот человек так  начинает  думать:
"Какую ж ты этим пользу приносишь?  Вред  ты  этим  приносишь,  это  всякому
видно, - так он думает, - а пользы  я  что-то  не  вижу.  Хоть  бы  мне  кто
показал, какая от этого польза!"
     - Этот человек так думает? - спросил я, когда Джо замолчал.
     - Вот именно, - подтвердил Джо. - Так что же,  прав  этот  человек  или
нет?
     - Милый Джо, этот человек всегда прав.
     - Ладно, дружок, - сказал Джо, - так и запомним. А раз он  всегда  прав
(хотя по  большей  части  он  ошибается),  значит,  он  и  дальше  правильно
рассуждает, а рассуждает он вот как: ежели  ты,  еще  маленьким  мальчонкой,
что-нибудь такое от всех утаил, так почему ты это сделал? Скорей  всего  вот
почему: ты знал, что у Джо Гарджери не всегда так выходит, чтобы вы, значит,
с Щекотуном пореже встречались. А потому и не думай об этом больше, и нам  с
тобой этого предмета касаться нечего. Бидди, когда меня  провожала,  уж  как
старалась мне втолковать (я-то ведь всегда был туповат), чтобы я это  понял,
а потом, значит, чтобы и тебе как следует объяснил. А теперь, - сказал  Джо,
в полном восторге от своей здравой логики, - раз это сделано, тебе  истинный
друг вот что скажет. А именно. Переутомляться тебе нельзя, так,  что  хватит
на сегодня разговоров, а изволь-ка поужинать, да не забудь стаканчик воды  с
вином, да и на боковую.
     Меня  глубоко  тронуло,  как  тактично  Джо  сумел  замять   неприятный
разговор, и сколько доброты и душевной тонкости проявила  Бидди,  подготовив
его к этому (она-то своим женским чутьем давно меня разгадала!). Но известно
ли было Джо, что я - бедняк, что  все  мои  большие  надежды  растаяли,  как
болотный туман под лучами солнца, - этого я не мог понять.
     И еще одного обстоятельства я сперва никак не мог попять, а потом понял
к великому своему огорчению: по мере того как я  выздоравливал  и  набирался
сил, в обращении Джо со мной стала проскальзывать какая-то натянутость. Пока
я был слаб и всецело зависел от его помощи, он говорил со мной, как бывало в
детстве, называл меня по-старому то "Пип", то "дружок", и слова эти  звучали
для меня музыкой. Я и сам говорил с ним, как в детстве, счастливый тем,  что
он это позволяет. Но постепенно, в то время как я крепко держался за  старые
привычки, Джо стал от них отходить; и я, удивившись сначала,  вскоре  понял,
что причина этого кроется во мне и виною этому - не кто иной, как я сам.
     Да!  Разве  я  не  дал  Джо  повода  сомневаться  в  моем  постоянстве,
предполагать, что в счастье я к нему охладею и отвернусь от него? Разве я не
заронил в его простое сердце опасение, что, чем крепче я  буду  становиться,
тем меньше он будет мне нужен,  и  что  лучше  вовремя  отпустить  меня,  не
дожидаясь, пока я сам вырвусь и уйду?
     Особенно ясно я  заметил  в  нем  эту  перемену,  когда  в  третий  или
четвертый раз, опираясь на его руку, прогуливался в садах Тэмпла. Мы  хорошо
посидели на солнышке, любуясь рекой, а потом я поднялся и сказал:
     - Смотри-ка, Джо! Я уже могу ходить без помощи.  Вот  увидишь  -  дойду
один до самого дома.
     - Только чтобы не переутомляться, Пип, - сказал Джо, -  а  то  чего  же
лучше, сэр.
     Последнее слово больно меня резнуло, но  мог  ли  я  упрекнуть  его?  Я
прошел только до ворот сада, а  потом  сделал  вид,  что  страшно  устал,  и
попросил Джо дать мне опереться на его руку. Джо тотчас подставил  руку,  но
вид у него был задумчивый.
     И я тоже задумался; полный сожалений о прошлом, я решал трудный вопрос:
как воспрепятствовать этой перемене в  Джо.  Не  скрою,  мне  было  совестно
рассказать ему, в, каком печальном положении я очутился; но я думаю, что это
нежелание можно отчасти оправдать. Я знал, что  он  захочет  помочь  мне  из
своих скромных сбережений, но знал и то, что я не должен этого допустить.
     Оба мы провели вечер в задумчивости. Но перед тем как уснуть, я  принял
решение - переждать еще день, благо завтра воскресенье,  а  с  новой  недели
начать новую жизнь. В понедельник утром я поговорю с Джо об этой перемене  в
его обращении, поговорю с ним по душам, без утайки, открою ему мою  заветную
мечту (то самое "во-вторых", о котором уже упоминалось) и почему  я  еще  не
знаю, ехать ли мне к Герберту  или  нет,  и  тогда  эта  тягостная  перемена
бесследно исчезнет. Когда мои мысли таким образом прояснились, прояснилось и
лицо Джо, словно он одновременно со мной тоже принял какое-то решение.
     Воскресенье прошло у нас как нельзя более мирно, - мы уехали за  город,
погуляли в поле.
     - Я благодарен судьбе за свою болезнь, Джо, - сказал я.
     - Пип, дружок, вы теперь, можно сказать, поправились, сэр.
     - Это было для меня замечательное время, Джо.
     - И для меня тоже, сэр, - отозвался Джо.
     - Этих дней, что мы провели с тобой, Джо, я никогда не забуду. Я  знаю,
некоторые вещи я на время забыл; но этих дней я не забуду никогда.
     - Пип, - заговорил Джо торопливо, словно чем-то смущенный, -  время  мы
провели расчудесно. А уж что было, сэр, то прошло.
     Вечером, когда я улегся, Джо, как всегда, зашел ко мне  в  комнату.  Он
справился, так же ли хорошо я себя чувствую, как с утра.
     - Да, Джо, милый, ничуть не хуже.
     - И сил у тебя, дружок, все прибавляется?
     - Да, Джо, с каждым днем.
     Своей большой доброй  рукой  Джо  потрепал  меня  по  плечу,  накрытому
одеялом, и сказал, как мне показалось, немного хрипло:
     - Покойной ночи.
     Наутро я встал свежий, чувствуя, что еще больше окреп за  эту  ночь,  и
полный решимости все рассказать Джо немедленно, еще до завтрака. Я  оденусь,
войду к нему в комнату, и как же он удивится - ведь до  сих  пор  я  вставал
очень поздно. Я вошел к нему в комнату, но его там не оказалось. Мало  того,
исчез и его сундучок.
     Тогда я поспешил к обеденному столу и увидел на нем письмо Вот все, что
в нем было написано:

     "Не смею вам мешать, а потому уехал как  ты  теперь  совсем  поправился
милый Пип и обойдешься без
                                                                    <I>Джо</I>.

     PS Всегда были друзьями".

     В письмо была вложена расписка в получении долга, за который меня  чуть
не арестовали. До самой этой минуты я тешил себя мыслью,  что  мой  кредитор
махнул на меня рукой или решил дождаться моего выздоровления. Мне и в голову
не приходило, что деньги заплатил Джо; но это было  именно  так  -  расписка
была выдана на его имя.
     Что мне теперь оставалось, как не отправиться следом  за  ним  в  милую
старую кузницу и там во всем ему открыться, попенять ему, и покаяться  перед
ним, и высказать наконец то самое "во-вторых", которое зародилось у меня как
смутное нечто, а теперь вылилось в ясное и твердое намерение?
     И намерение это состояло в том, чтобы прийти к Бидди, поведать ей,  как
я раскаялся и смирился духом и как  потерял  все,  о  чем  когда-то  мечтал,
напомнить, какие задушевные беседы мы с ней  вели  в  далекие  времена  моих
первых горестей. А потом сказать ей: "Бидди, мне кажется,  что  когда-то  ты
любила меня, и мое неразумное сердце, хоть и рвалось от  тебя  прочь,  подле
тебя находило покой и отраду, каких с тех пор не знало. Если ты можешь снова
полюбить меня хотя бы вполовину против прежнего, если ты не откажешься  меня
принять со всеми  моими  ошибками  и  разочарованиями,  простить  меня,  как
провинившегося ребенка (а мне очень стыдно, Бидди, и мне, как ребенку, нужна
ласковая рука и слова утешения), - я надеюсь, что сумею быть немного,  пусть
хоть очень немного, достойнее тебя, чем раньше. И  ты  сама  решишь,  Бидди,
работать ли мне в кузнице с Джо, или поискать другого дела  в  наших  краях,
или увезти тебя в далекую  страну,  где  меня  ждет  место,  от  которого  я
отказался, когда мне его предлагали, потому что сначала хотел услышать  твой
ответ. И если ты скажешь, милая Бидди, что согласна разделить  со  мной  мою
жизнь, то и жизнь моя станет лучше, и я стану лучшим человеком,  и  всячески
постараюсь, чтобы и ты была счастлива".
     Таково было мое намерение. Дав себе еще три дня на поправку, я поехал в
родные места, чтобы осуществить его. Как я преуспел в этом -  вот  все,  что
мне осталось досказать.


        ГЛАВА LVIII

     Весть о крушении моих блестящих видов на будущее достигла  моей  родной
округи раньше, чем я сам  туда  прибыл.  "Синий  Кабан"  уже  был  обо  всем
осведомлен, и в поведении Кабана я заметил разительную перемену.  Тот  самый
Кабан, который из кожи вон  лез,  чтобы  снискать  мое  расположение,  когда
фортуна мне улыбалась, теперь, когда она отвернулась от  меня,  держал  себя
как нельзя более холодно.
     Я приехал  вечером,  сильно  утомленный  путешествием,  которое  всегда
совершал так легко. Кабан не  мог  предоставить  мне  мою  обычную  комнату,
оказавшуюся  занятой  (должно  быть,  каким-нибудь  постояльцем  с  большими
надеждами), и поселил меня в весьма неприглядной каморке  в  глубине  двора,
между голубятней и каретным сараем. Но я заснул здесь  так  же  крепко,  как
если бы мне отвели самые роскошные апартаменты, и сны, вероятно, видел такие
же, какие видел бы на лучшей в доме постели.
     Рано утром, пока мне готовили завтрак, я пошел взглянуть на Сатис-Хаус.
На воротах и  на  обрывках  ковров,  вывешенных  в  окнах,  белели  печатные
объявления, гласившие, что на  будущей  неделе  здесь  состоится  продажа  с
аукциона мебели и домашних вещей. Самый дом и флигеля  продавались  частями,
на слом. На  стене  пивоварни  было  написано  мелом,  большими  колченогими
буквами: "Идет под Э 1"; на той  части  главного  дома,  которая  так  долго
стояла запертой: "Идет под Э  2".  Еще  несколько  таких  надписей  украшало
другие части дома; чтобы освободить для них место, со стен сорвали  плющ,  и
множество ветвей его, уже увядших,  валялось  в  пыли.  Войдя  в  отворенную
калитку  и  оглядевшись  смущенно,  как  посторонний  человек,  которому   и
делать-то здесь нечего, я  увидел,  что  клерк  аукционщика  расхаживает  по
бочкам и пересчитывает их, а другой клерк с пером в руке составляет под  его
диктовку опись, стоя за временно превращенным в  конторку  садовым  креслом,
которое и столько раз возил, напевая "Старого Клема".
     В столовой "Синего Кабана", куда я возвратился позавтракать,  я  застал
мистера Памблчука, занятого беседой с хозяином. Мистер Памблчук  (отнюдь  не
похорошевший после своего недавнего ночного  приключения)  поджидал  меня  и
теперь приветствовал следующими словами:
     - Молодой человек! Я сожалею, что вас постигло несчастье.  Но  чего  же
было и ждать, чего же и ждать!
     Так как он жестом величественного всепрощения протянул мне руку  и  так
как у меня после перенесенной болезни не было сил затевать  ссору,  я  молча
протянул ему свою.
     - Уильям, - сказал мистер Памблчук слуге, - подайте горячую булочку.  И
подумать только, до чего мы дожили, до чего дожили!
     Я хмуро уселся завтракать. Мистер Памблчук стал над моим  стулом,  и  я
еще не  успел  прикоснуться  к  чайнику,  как  он  налил  мне  чаю  с  видом
благодетеля, твердо решившего остаться верным до конца.
     - Уильям, - меланхолически произнес мистер Памблчук, - подайте соль.  В
лучшие времена, - это уже относилось ко мне, - вы, если  не  ошибаюсь,  пили
чай с сахаром? А с молоком тоже пили? Тоже пили.  С  сахаром  и  с  молоком.
Уильям, подайте кресс-салата.
     - Благодарю вас, - сказал я резко, - но я не ем кресс-салата.
     - Вы его не едите, - повторил мистер Памблчук со  вздохом  и  несколько
раз подряд кивнул головой с таким выражением, словно он этого ожидал и готов
все мои несчастья объяснить нелюбовью к кресс-салату. -  Так,  так.  Простые
плоды земные. Да. Не надо кресс-салата, Уильям.
     Я продолжал есть, а мистер Памблчук все стоял  надо  мной,  выпучив  по
обыкновению глаза и громко сопя носом.
     - Кожа да кости! - размышлял он вслух. - А ведь когда он уезжал из этих
мест (можно сказать - с моего благословения) и я, подобно  трудовой  пчелке,
угощал его из моих скромных запасов, он был кругленький, как огурчик!
     При этом я вспомнил, как подобострастно он тогда совал мне  свою  руку,
приговаривая: "Дозвольте мне...", и  с  какой  нарочитой  снисходительностью
только что протянул мне ту же толстую пятерню.
     - Ха! - продолжал он, пододвигая ко мне масло. - Теперь  вы,  вероятно,
направляетесь к Джозефу?
     - О господи! - воскликнул я, теряя терпение. - Какое вам дело,  куда  я
направляюсь? Оставьте в покое чайник.
     Хуже я ничего не мог придумать, - мистер Памблчук только того и ждал.
     - Да, молодой человек, - сказал он и, выпустив ручку чайника,  отступил
шага на два от моего стола и продолжал с таким расчетом, чтобы  его  слышали
хозяин и слуга, стоявшие в дверях. - Да, я оставлю чайник в покое. Вы правы,
молодой  человек,  на  этот  раз  вы  правы.  Я  забылся,  я  позволил  себе
позаботиться  о  вас,  искренна  желая,  чтобы  ваш  организм,   ослабленный
излишествами, почерпнул новые силы в здоровой пище ваших  предков.  А  между
тем, - сказал Памблчук, оборачиваясь к хозяину и слуге и указуя на  меня,  -
это он, тот, с кем я резвился в счастливые дни его детства! Не говорите мне,
что этого не может быть, я вам говорю - это он!
     Оба что-то тихо пробормотали  в  ответ.  Особенно  сильно  его  доводы,
казалось, подействовали на слугу.
     - Это он, - продолжал Памблчук, - тот, кого я  катал  в  моей  тележке.
Кого у  меня  на  глазах  воспитывали  своими  руками.  Он,  чьей  сестре  я
приходился дядей, по мужу, а нарекли ее по родной матери Джорджиана Мария, -
пусть только попробует это отрицать!
     Слуга, казалось, был убежден, что отрицать это я не посмею, а значит  -
дело мое скверно.
     - Молодой человек, - сказал Памблчук  и  по  старой  привычке  покрутил
головой, точно штопором, - вы направляетесь к Джозефу. Вы спрашиваете, какое
мне  дело  до  того,  куда  вы  направляетесь?  А  я  говорю  вам,  сэр,  вы
направляетесь к Джозефу.
     Слуга кашлянул, точно вежливо приглашал меня с Этим согласиться.
     - А теперь, - заявил Памблчук, и у меня  даже  скулы  свело,  так  ясно
слышалось в его тоне, что каждое слово Этого поборника добродетели  является
неопровержимой истиной, - я вас научу, что сказать Джозефу. Вот здесь  перед
нами хозяин "Кабана", человек известный и уважаемый в нашем  городе,  а  вот
Уильям, по фамилии Поткинс, если память мне не изменяет.
     - Правильно, сэр, - сказал Уильям.
     - В их присутствии, ---продолжал  Памблчук,  -  я  научу  вас,  молодой
человек, что сказать Джозефу. Вы скажете: "Джозеф, не далее  как  сегодня  я
видел моего первого благодетеля, человека, которому я обязан своим счастьем.
Имен упоминать я не буду, Джозеф, но так его называют добрые люди, и  его-то
я сегодня и видел".
     - Клянусь, что здесь я его не вижу, - сказал я.
     - Вы и это ему скажите, - подхватил Памблчук. -  Скажите,  что  вы  это
сказали, и я убежден, что даже Джозеф удивится вашим словам.
     - О нет, ошибаетесь, - сказал я, --И не подумает.
     - Вы скажете, - продолжал Памблчук, - "Джозеф, я видел этого  человека,
и он не таит злобы ни на меня, ни на тебя. Он видит тебя  насквозь,  Джозеф,
ему известно и упрямство твое  и  невежество;  и  меня  он  видит  насквозь,
Джозеф, и ему известна моя неблагодарность. Да, Джозеф", скажете вы, - и тут
Памблчук  покачал  головой  и  погрозил  мне  пальцем,  -  "он  знает,   что
обыкновенное человеческое чувство благодарности мне решительно чуждо. Уж  он
это знает, как никто другой, Джозеф. Ты-то этого не знаешь, Джозеф,  с  чего
бы тебе это знать, ну, а он знает".
     Даже помня его с детства, я  был  удивлен,  как  у  этого  велеречивого
болвана хватает наглости так со мной разговаривать.
     - Вы скажете: "Джозеф, он просил меня кое-что тебе передать,  и  я  это
исполняю: в моем унижении он видит перст божий. Уж ему-то знаком этот перст,
Джозеф, и здесь он его видит совершенно ясно. Этот перст начертал: <I>Возмездие
за неблагодарность к первому благодетелю, кому ты обязан своим счастьем</I>.  Но
еще этот человек сказал, Джозеф,  что  он  не  жалеет  о  том,  что  сделал.
Нисколько. Это было хорошее дело, доброе дело, благое дело, и он  завтра  же
сделал бы это снова".
     - Очень жаль, - заметил я с сердцем, возобновляя прерванный завтрак,  -
что этот человек не сказал, что именно он сделал и сделал бы снова.
     - Хозяин "Кабана"! - теперь Памблчук обращался к публике. - И Уильям! Я
разрешаю вам, если вы того пожелаете, упомянуть при встрече с любым  жителем
нашего города, что это было хорошее дело, доброе дело, благое дело и что  он
завтра же сделал бы это снова.
     С этими словами мошенник Памблчук величественно пожал им обоим  руки  и
удалился, предоставив мне не столько восхищаться  его  праведным  поступком,
сколько гадать, в чем же этот поступок все-таки состоял. Вскоре после него я
тоже вышел из гостиницы и, проходя по Торговой улице, увидел, что  он  стоит
на пороге своей лавки и разглагольствует (несомненно все  о  том  же)  перед
кучкой избранных слушателей, проводивших меня весьма неласковыми  взглядами,
когда я шел мимо них по другому тротуару.
     Но тем приятнее было обратиться мыслью  к  Бидди  и  Джо,  чья  великая
скромность словно засияла еще ярче рядом с этим беспардонным бахвальством. Я
шел к ним - медленно, потому что ноги еще плохо меня слушались, но чувствуя,
что с каждым шагом у меня все легче становится на душе и все  дальше  позади
остается спесь и притворство.
     Погода была чудесная. В июньском небе ни облачка, жаворонки  заливались
в вышине над зеленеющими нивами, никогда еще  паши  места  не  казались  мне
исполненными такой красоты и  покоя,  Я  шел,  и  воображение  рисовало  мне
картины мирной жизни, которой я здесь заживу, и перемену к лучшему,  которая
во мне произойдет, когда эту жизнь будет  направлять  женщина,  чья  простая
вера и ясный ум уже не раз были мною испытаны. Картины эти пробудили во  мне
нежные чувства; сердце мое было  взволновано  возвращением:  после  стольких
перемен и событий я чувствовал  себя  как  странник,  который  бредет  домой
босиком из дальних краев, где он скитался долгие годы.
     Я никогда еще не видел школу, где Бидди  учительствовала,  но  окольная
тропинка, которую я выбрал, чтобы войти в деревню  незамеченным,  вела  мимо
нее. К моему огорчению, оказалось, что сегодня уроков  нет;  детей  не  было
видно, домик Бидди был на замке. Я смутно рассчитывал увидеть ее за  работой
до того, как она меня увидит, н теперь почувствовал разочарование.
     Но уже недалеко было до кузницы, и я бодро  шел  к  ней  под  душистыми
зелеными липами, каждую минуту  ожидая  услышать  знакомый  стук  молота  по
железу. Уже давно мне пора было бы его услышать, и  уже  несколько  раз  мне
казалось, что я его слышу, но нет, все было тихо.  Липы  были  на  месте,  и
белый боярышник, и каштаны, - останавливаясь, чтобы прислушаться,  я  слышал
мелодичный шум их листьев; но знакомого стука молота по железу летний  ветер
не доносил до моего слуха.
     Сам не зная почему, я уже стал  побаиваться  той  минуты,  когда  увижу
кузницу, и тут я ее наконец увидел: она  была  закрыта.  Не  горел  огонь  в
горне, не сыпались дождем искры, не гудели мехи; пусто и тихо.
     Но дом не был покинут, и парадная гостиная, как видно, стала  жилой,  -
белая занавесочка развевалась в открытом окне, заставленном яркими  цветами.
Я тихонько направился к окну, решив заглянуть в  комнату  поверх  горшков  с
цветами, и тут передо мной, точно из-под земли, появились Джо и Бидди,  рука
об руку.
     Бидди вскрикнула, словно ей явилась моя тень, но и следующее  мгновение
уже бросилась мне на шею. Мы расплакались, глядя друг на друга, я  -  потому
что она была такая цветущая и прелестная, она - потому что я был такой худой
и бледный.
     - Но, Бидди, дорогая, какая ты нарядная!
     - Да, Пип, дорогой.
     - А ты, Джо, ты-то какой нарядный!
     - Да, Пип, дружок.
     Я посмотрел на него, на нее, опять на него, и тут...
     - Сегодня день моей  свадьбы!  -  воскликнула  Бидди,  захлебываясь  от
счастья. - Я вышла замуж за Джо!

                                   * * *

     Они ввели меня в кухню,  и  я  сидел,  склонившись  головой  на  старый
некрашеный стол. Бидди целовала мне руки, Джо ласково гладил меня по плечу.
     - Очень уж ты его удивила, родная, а силенок у  него  еще  маловато,  -
сказал Джо.
     И Бидди ответила:
     - Как это я не сообразила, Джо, уж очень я обрадовалась.
     Они были так счастливы меня видеть, так горды и тронуты моим  приездом,
в  таком  восхищении,  что  я  совершенно  случайно  попал  к  ним  в   этот
знаменательный день!
     Первым моим чувством была великая благодарность судьбе за то,  что  Джо
ничего не знал об этой  последней,  теперь  тоже  рухнувшей,  моей  надежде.
Сколько раз, пока он жил у меня, я  готов  был  заговорить.  Останься  он  в
Лондоне хотя бы еще час, и непоправимые слова слетели бы у меня с языка!
     - Дорогая Бидди! - сказал я. - Ни  у  кого  на  свете  нет  мужа  лучше
твоего, а если бы ты видела, как он за мной ухаживал, ты бы... но нет, ты бы
не могла полюбить его еще больше.
     - Не могла бы, это верно, - сказала Бидди.
     - А у тебя, Джо, самая лучшая на  свете  жена,  и  она  даст  тебе  все
счастье, какого ты заслуживаешь, милый, хороший, благородный Джо!
     Джо посмотрел на меня, губы  у  него  задрожали,  и  он  прикрыл  глаза
рукавом.
     - Джо и Бидди, дорогие мои, вы только что из церкви, вы полны  любви  и
милосердия ко всем людям, так примите же мою смиренную благодарность за все,
что вы для меня сделали и за что я так дурно отплатил! И когда я скажу  вам,
что через час я вас покину, потому что скоро уезжаю за границу, и что  я  не
успокоюсь, пока не заработаю те деньги, которыми вы спасли меня от тюрьмы, и
не пришлю их вам, - ради бога, не  подумайте,  что  я  считаю,  будто,  даже
заплатив вам в тысячу раз больше, я хотя бы на фартинг  мог  уменьшить  свой
долг перед вами или захотел бы уменьшить его таким путем!
     Оба они были растроганы моими словами, оба просили меня  оставить  этот
разговор.
     - Нет, я еще не кончил. Джо, милый, я всей душой надеюсь,  что  у  тебя
будут дети и что зимними вечерами в этом уголке у огня будет  сидеть  малыш,
который напомнит тебе другого малыша, навсегда покинувшего этот уголок. Джо,
не говори ему, что я был неблагодарен; Бидди,  не  говори  ему,  что  я  был
черств и несправедлив; расскажите ему только, как я чтил вас обоих  за  вашу
преданность и доброту и как говорил, что из него должен  получиться  гораздо
лучший человек, чем я, потому что он ваш сын.
     - Вот еще выдумал, - сказал Джо, не отнимая рукава от лица, - не  стану
я ему ничего такого говорить, Пип. И  Бидди  тоже  не  станет.  И  никто  не
станет.
     - А теперь, хоть я и знаю, что в  сердце  своем  вы  уже  это  сделали,
скажите мне оба, что вы меня прощаете! Скажите, чтобы я услышал ваши слова и
унес их с собой, и тогда я буду знать, что впредь вы сможете  верить  мне  и
думать обо мне лучше, чем раньше.
     - Ох, Пип, милый ты мой дружок, - сказал Джо, - видит бог, что  я  тебе
прощаю, ежели мне только есть что прощать!
     - Аминь. И я тоже, - сказала Бидди.
     - Теперь я схожу наверх, посмотрю на свою старую  комнатку  и  немножко
побуду там один. А потом, когда я поем и попью за вашим столом, Джо и Бидди,
дорогие мои, прежде чем проститься, проводите меня до столба на перекрестке!

                                   * * *

     Я продал все, что имел, отложил, сколько мог,  чтобы  на  первое  время
успокоить моих кредиторов, которые не слишком торопили меня с  окончательной
расплатой, и уехал к Герберту. Через месяц меня уже не было в Англии,  через
два месяца я поступил клерком в торговый дом Кларрикер и К<sup>o</sup>, а через  четыре
- впервые оказался в весьма ответственной должности.  Ибо  потолочная  балка
над гостиной у Мельничного пруда перестала дрожать  от  рева  старого  Билла
Барли, и Герберт уехал, чтобы обвенчаться с Кларой, а меня на  время  своего
отъезда оставил возглавлять Восточное отделение.
     Много лет протекло до того, как я стал третьим компаньоном;  но  я  жил
тихо и спокойно с Гербертом  и  его  женой,  жил  очень  скромно,  понемногу
выплачивал свои долги и все время поддерживал переписку с Бидди и Джо.  Лишь
после того как я вошел в дело, Кларрикер выдал меня  Герберту,  заявив,  что
достаточно долго хранил тайну его служебной удачи и больше не желает.  Итак,
Герберт все узнал, и не было границ его изумлению и благодарности, и  дружба
наша стала еще крепче. Не следует полагать, что наш торговый дом  чем-нибудь
прославился или что мы загребали горы денег. Мы не вершили особенно  крупных
дел, но пользовались добрым именем, и честно  трудились,  и  жили  безбедно.
Столь многим мы были обязаны неиссякаемой энергии и бодрости Герберта, что я
часто дивился, как он  мог  произвести  на  меня  впечатление  человека,  не
приспособленного к жизни, пока в один прекрасный день меня не осенила мысль,
что неприспособленным-то, пожалуй, был в то время не он, а я.


        ГЛАВА LIX

     Одиннадцать лет прошло с тех пор, как я в последний раз виделся с Джо и
Бидди - хотя мысленно я, живя на Востоке, часто  видел  их  перед  собой,  -
когда однажды декабрьским вечером, часа через два после наступления темноты,
я тихо взялся за щеколду двери нашего старого дома. Я нажал ее так тихо, что
никто не услышал, и осторожно заглянул в кухню. Там, на прежнем своем  месте
у огня, с трубкой в зубах, все такой же крепкий и бодрый, хотя и  поседевший
немного, сидел Джо; а в уголке, отгороженный  коленом  Джо,  примостился  на
моей низенькой скамеечке и глядел на огонь... снова я, маленький Пип!
     - Мы назвали его Пипом в честь тебя, дружок, - сказал Джо,  с  радостью
заметив, что я уселся на табуретку рядом с мальчуганом (но не  стал  ерошить
ему волосы!), - и надеялись, что он будет хоть немножко похож на  тебя,  да,
кажется, так оно и есть.
     Мне тоже так казалось, - а на следующее утро я повел малыша  гулять,  и
мы славно поговорили, в совершенстве понимая  друг  друга.  Мы  побывали  на
кладбище, где я усадил его на некий надгробный камень, и он  показал  мне  с
этого возвышения, в какой могиле покоится Филип Пиррип, житель сего прихода,
а также Джорджиана, супруга вышереченного.
     - Бидди, - сказал я, когда мы беседовали с ней после обеда и  маленькая
ее дочка заснула у нее на руках, - мне очень хочется взять Пипа к себе, хотя
бы на время.
     - Нет, зачем же, - ласково сказала Бидди. - Тебе нужно жениться.
     - То же самое говорят мне и Герберт с Кларой, но я  навряд  ли  женюсь,
Бидди. Я так прижился у них, что где уж там.  Я  давно  считаю  себя  старым
холостяком.
     Бидди взглянула  на  свою  девочку,  поцеловала  ее  кулачок,  а  потом
протянула мне теплую материнскую руку, которой только что касалась  ребенка.
Этим жестом и легким прикосновением обручального кольца многое было сказано.
     - Милый Пип, - промолвила Бидди, - ты уверен, что не тоскуешь по ней?
     - Ну конечно... кажется, уверен, Бидди.
     - Скажи мне, как старому другу. Ты совсем ее забыл?
     - Дорогая Бидди, я не забыл  ничего,  что  было  значительного  в  моей
жизни, я вообще почти ничего не забыл. Но эта жалкая мечта, как  я  когда-то
называл ее, эта мечта развеялась, Бидди, развеялась навсегда!
     Однако, произнося эти слова, я втайне лелеял намерение в тот  же  вечер
посетить место, где стоял старый дом, посетить его без свидетелей, в  память
о ней. Да, в память Эстеллы.
     До меня доходили слухи, что жизнь ее сложилась очень несчастливо и  что
она разъехалась с мужем, который жестоко с ней обращался и заслужил  широкую
известность как образец высокомерия  и  скупости,  подлости  и  самодурства.
Слышал я и о гибели ее мужа - от несчастного случая, вызванного его зверским
обращением с лошадью. Избавление это  пришло  около  двух  лет  тому  назад;
вполне могло случиться, что она опять вышла замуж.
     Мы отобедали рано, так что я и после  нашего  задушевного  разговора  с
Бидди успел бы  попасть  в  город  засветло.  Но  я  не  торопился,  дорогой
поглядывал на знакомые места, вспоминал прежние дни; и когда я пришел  туда,
где раньше стоял Сатис-Хаус, дневной свет уже совсем померк.
     Теперь здесь не было ни дома, ни пивоварни, ни других построек, уцелела
только стена старого сада. Опустевший участок обнесен был дощатым забором, я
заглянул через него и увидел, что кое-где старый плющ снова пустил побеги  и
затянул зеленым ковром низкие холмики  щебня  и  мусора.  Калитка  в  заборе
стояла приотворенная, я толкнул ее и вошел.
     С полудня в воздухе повис холодный, серебристый туман, и  луна  еще  не
рассеяла его. Но сквозь туман проглядывали  звезды,  луна  уже  всходила,  и
вечер был не темный. Я мог  безошибочно  определить,  где  находилась  какая
часть дома, и где была пивоварня, и ворота, и бочки.  Припомнив  все  это  и
бросив взгляд  на  заросшую  садовую  дорожку,  я  увидел  на  ней  одинокую
человеческую фигуру.
     Как  видно,  меня  заметили:   фигура,   двигавшаяся   навстречу   мне,
остановилась. Подойдя поближе, я разглядел, что это женщина. Когда я подошел
еще ближе, она повернула было прочь, но потом, как бы раздумав, дала  мне  с
собой поравняться. Тут она вздрогнула, словно изумившись чему-то, произнесла
мое имя, и я воскликнул:
     - Эстелла!
     - Я сильно изменилась. Удивительно, как вы меня узнали.
     И правда, юной свежести уже  не  было  в  ее  красоте,  но  неизъяснимо
горделивая осанка и неизъяснимое обаяние  остались  прежними.  Их  я  хорошо
помнил, но никогда еще я не видел такой тихой печали в этом  некогда  гордом
взгляде; никогда не ощущал  такого  дружеского  прикосновения  этой  некогда
холодной руки.
     Мы сели на скамейку, и я сказал:
     - После стольких лет, Эстелла, как странно, что мы  встретились  именно
здесь, где произошла наша первая встреча! Вы часто сюда наведываетесь?
     - Не была с тех пор ни разу.
     - И я тоже.
     Поднималась луна, и  я  вспомнил  безучастный  взгляд,  устремленный  к
белому потолку, теперь давно погасший. Поднималась луна, и я  вспомнил,  как
он сжал мне руку, когда я произнес последние слова, услышанные им на земле.
     Эстелла первая нарушила сковавшее нас молчание.
     - Я часто мечтала и надеялась побывать здесь, но разные  обстоятельства
мешали мне. Бедный, бедный старый дом!
     Серебристый туман дрогнул под первыми лучами луны, и  в  тех  же  лучах
блеснули слезы, бежавшие у нее по щекам.  Не  зная,  что  я  их  заметил,  и
справившись с волнением, она сказала спокойно:
     - Вас, вероятно, поразило, когда  вы  сюда  пришли,  почему  здесь  все
осталось в таком виде?
     - Да, Эстелла.
     - Земля принадлежит мне. Это единственное,  чем  я  еще  владею.  Всего
остального я постепенно лишилась, но это сохранила. За  все  эти  несчастные
годы я только это и отстаивала с неизменным упорством.
     - Здесь будут строить новый дом?
     - Теперь наконец - да. Я приехала проститься с этими местами,  до  того
как они изменятся. А вы, - сказала она, и в голосе ее было участие,  дорогое
душе скитальца, - вы все еще живете за границей?
     - Да.
     - И дела ваши, вероятно, идут хорошо?
     - Я усердно тружусь, довольствуюсь малым, и  поэтому...  да,  дела  мои
идут хорошо.
     - Я часто о вас думала, - сказала Эстелла.
     - Правда?
     - Последнее время - очень часто.  Была  долгая,  трудная  пора  в  моей
жизни, когда я гнала от себя воспоминания о том, что я  отвергла,  не  сумев
оценить. Но с тех пор как эти воспоминания уже не противоречат моему  долгу,
я позволила им жить в моем сердце.
     - В <I>моем</I> сердце вы жили всегда, - отвечал я. И мы опять умолкли.
     - Не думала я, - снова первая заговорила Эстелда,  -  что,  прощаясь  с
этим местом, мне доведется проститься и с вами. Я рада, что так случилось.
     - Рады снова расстаться, Эстелла? Для меня расставанье  всегда  тяжело.
Мне всегда тяжело и больно вспоминать, как мы с вами расстались.
     - Но вы сказали мне": "Бог вас прости и помилуй!", - возразила  Эстелла
очень серьезно. - Если вы могли сказать это тогда, то,  наверно,  скажете  и
теперь, когда горе - лучший учитель - научило  меня  понимать,  что  было  в
вашем сердце. Жизнь ломала меня и била, но мне хочется думать, что  я  стала
лучше. Будьте же ко мне снисходительны и добры, как тогда были,  и  скажите,
что мы - друзья.
     - Мы - друзья, - сказал я, вставая и помогая ей подняться со скамьи.
     - И простимся друзьями, - сказала Эстелла.
     Я взял ее за руку, и мы пошли прочь от мрачных развалин; и так же,  как
давно, когда я покидал кузницу, утренний туман подымался к небу, так  теперь
уплывал вверх вечерний туман, и широкие просторы, залитые  спокойным  светом
луны, расстилались перед нами, не омраченные тенью новой разлуки.


        Комментарии

     Роман "Большие надежды" печатался в журнале "Домашнее чтение" с декабря
1860 по август 1861 года и в том же году был опубликован  отдельно,  в  трех
томах. Сначала Диккенс предполагал давать его  ежемесячными  выпусками,  как
"Крошку Доррит" н большинство других крупных романов, но потом отдал в  свой
еженедельный журнал, чтобы поднять его тираж,  хотя  это  сильно  затрудняло
работу. "Как трудно развивать сюжет из недели в  неделю  -  этого  никто  не
может вообразить, если сам не пробовал", - писал он своему другу и  биографу
Форстеру н в том же письме выражал сожаление, что  читатель,  получая  роман
маленькими порциями, не может ясно представить себе авторский замысел.
     По первоначальной идее  Диккенса  этот  его  роман,  рисующий  крушение
честолюбивых  надежд  героя  и,  несмотря  на  ряд  комических  эпизодов   и
персонажей, выдержанный в строгих, приглушенных тонах, должен был  кончиться
печально:  Пип,  получив  тяжелый   жизненный   урок,   оставался   одиноким
холостяком. Однако друг Диккенса,  писатель  Бульвер  Литтон,  угов