кой был уговор, - согласился мистер Смоллуид, по-прежнему неохотно. - Поэтому, - продолжал мистер Баккет, сразу же переменив свой любезный тон на строго деловой, - вы в настоящее время имеете при себе это завещание, и единственное, что вам остается сделать, это вынуть его! Покосившись на нас бдительным взглядом и торжествующе потерев нос указательным пальцем, мистер Баккет впился глазами в своего "закадычного друга" и протянул руку, готовый взять бумагу и передать ее опекуну. Мистер Смоллуид вынул бумагу очень неохотно и лишь после того, как многословно попытался уверить нас в том, что он бедный, трудящийся человек и полагается на порядочность мистера Джарндиса, который не допустит, чтобы он, Смоллуид, пострадал из-за своей честности. Но вот, наконец, он очень медленно вытащил из бокового кармана покрытую пятнами, выцветшую бумагу, сильно опаленную на обороте и немного обгоревшую по краям - очевидно, ее когда-то хотели сжечь, но, бросив в огонь, быстро вытащили оттуда. С ловкостью фокусника мистер Баккет мгновенно выхватил бумагу у мистера Смоллуида и вручил ее мистеру Джарндису. Передавая ее опекуну, он прошептал, приложив руку ко рту: - Он не договорился со своими домочадцами, сколько за нее надо запросить. Все они там из-за этого переругались. Я предложил за нее двадцать фунтов. Сперва скаредные внуки накинулись на дедушку за то, что он зажился на этом свете, а потом накинулись друг на друга. Бог мой! Это такая семейка, что каждый в ней готов продать другого за фунт или два, если не считать старухи, но ту не приходится считать только потому, что она выжила из ума и не может заключать сделок. - Мистер Баккет, - громко проговорил опекун, - какую бы ценность ни представляла эта бумага для меня или для других, я вам очень признателен, и если она действительно ценная, я сочту своим долгом соответственно вознаградить мистера Смоллуида. - Не соответственно вашим заслугам. Не бойтесь этого, - дружески пояснил мистер Баккет мистеру Смол-луиду. - Соответственно ценности документа. - Это я и хотел сказать, - промолвил опекун. - Заметьте, мистер Баккет, что сам я не стану читать этой бумаги. Дело в том, что вот уже много лет, как я окончательно отказался от всякого личного участия в тяжбе - так она мне осточертела. Но мисс Саммерсон и я, мы немедленно передадим бумагу моему поверенному, выступающему в суде от моего имени, и все заинтересованные стороны будут безотлагательно осведомлены о ее существовании. - Вам ясно, что мистер Джарндис совершенно прав, - заметил мистер Баккет, обращаясь к своему спутнику. - Теперь вы поняли, что никто не будет в обиде, и, значит, у вас гора с плеч свалилась, - стало быть, можно приступить к последней церемонии - отправить вас в кресле обратно домой. Отперев дверь, он кликнул носильщиков, пожелал нам доброго утра, значительно посмотрел на нас, согнув палец на прощанье, и ушел. Мы тоже поспешили отправиться в Линкольнс-Инн. Мистер Кендж был свободен, - он сидел за столом в своем пыльном кабинете, набитом скучными на вид книгами и кипами бумаг. Мистер Гаппи подвинул нам кресла, а мистер Кендж выразил удивление и удовольствие по поводу того, что наконец-то видит в своей конторе мистера Джарндиса, который давно уже сюда глаз не кажет. Это приветствие он произносил, вертя в руках очки, и мне казалось, что сегодня ему особенно подходит прозвище "Велеречивый Кендж". - Надеюсь, - проговорил мистер Кендж, - что благотворное влияние мисс Сачмерсон, - он поклонился мне, - побудило мистера Джарндиса. - он поклонился опекуну, - отчасти преодолеть его враждебное отношение к той тяжбе и тому суду, которые... так сказать, занимают определенное место среди величественной галереи столпов нашей профессии? - Насколько я знаю, - ответил опекун, - мисс Саммерсон наблюдала такие результаты деятельности этого суда и такие последствия этой тяжбы, что никогда не станет влиять на меня в их пользу. Тем не менее если я все-таки пришел к вам, то это отчасти из-за суда и тяжбы. Мистер Кендж, прежде чем положить эту бумагу к вам на стол и тем самым развязаться с нею, позвольте мне рассказать вам, как она попала в мои руки. И он рассказал это кратко и точно. - Вы изложили все так ясно и по существу, сэр, - сказал мистер Кендж, - как не излагают дела даже на заседании суда. - А вы считаете, что английские суды Общего права и Справедливости когда-нибудь высказывались ясно и по существу? - заметил мистер Джарндис. - О, как можно! - ужаснулся мистер Кендж. Сначала мистер Кендж как будто не придал особого значения бумаге, но не успел он бросить на нее взгляд, как заинтересовался, а когда развернул ее и, надев очки, прочел несколько строк, стало ясно, что он был поражен. - Мистер Джарндис, - начал он, подняв глаза, - вы это прочли? - Нет, конечно! - ответил опекун. - Но слушайте, дорогой сэр, - сказал мистер Кендж, - это завещание Джарндиса составлено позже, чем те, о которых идет спор в суде. Все оно, по-видимому, написано завещателем собственноручно. Составлено и засвидетельствовано, как полагается по закону. И если даже его собирались уничтожить, - судя по тому, что оно обгорело, - все-таки фактически оно не уничтожено. Это неопровержимый документ! - Прекрасно! - сказал опекун. - Но какое мне до него дело? - Мистер Гаппи, - позвал мистер Кендж громко. - Простите, мистер Джарндис... - Да, сэр? - К мистеру Воулсу в Саймондс-Инн. Мой привет. "Джарндисы против Джарндисов". Буду рад побеседовать с ним. Мистер Гаппи исчез. - Вы спрашиваете, какое вам дело до этого документа, мистер Джарндис? Но если бы вы его прочитали, вы увидели бы, что в нем вам завещано гораздо меньше, чем в более ранних завещаниях Джарндиса, хотя сумма остается весьма крупной... весьма крупной, - объяснил мистер Кендж, убедительно и ласково помахивая рукой. - Засим вы увидели бы, что в этом документе суммы, завещанные мистеру Ричарду Карстону и мисс Аде Клейр, в замужестве миссис Ричард Карстон, гораздо значительнее, чем в более ранних завещаниях. - Слушайте, Кендж, - сказал опекун, - если бы все огромное богатство, вовлеченное тяжбой в порочный Канцлерский суд, могло достаться обоим моим молодым родственникам, я был бы вполне удовлетворен. Но неужели вы просите меня поверить в то, что хоть что-нибудь хорошее может выйти из тяжбы Джарндисов? - Ах, полно, мистер Джарндис! Это предубеждение, предубеждение! Дорогой сэр, наша страна - великая страна... великая страна. Ее судебная система - великая система... великая система. Полно! Полно! Опекун ничего не сказал на это, а тут как раз появился мистер Воулс. Всем своим видом он скромно выражал благоговейное почтение к юридической славе мистера Кенджа. - Как поживаете, мистер Воулс? Будьте так добры, присядьте здесь рядом со мной и просмотрите эту бумагу. Мистер Воулс повиновался и внимательно прочел весь документ от начала и до конца. Чтение его не взволновало; но, впрочем, его не волновало ничто на свете. Изучив бумагу, он отошел к окну вместе с мистером Кенджем и довольно долго говорил с ним, прикрыв рот своей черной перчаткой. Не успел мистер Воулс сказать и нескольких слов, как мистер Кендж уже начал с ним спорить, но меня это не удивило - я знала, что еще не было случая, чтобы два человека одинаково смотрели на любой вопрос, касающийся тяжбы Джарндисов. Однако в разговоре, который, казалось, весь состоял из слов "уполномоченный по опеке", "главный казначей", "доклад", "недвижимое имущество" и "судебные пошлины", мистер Воулс, по-видимому, одержал верх над мистером Кенджем. Закончив беседу, они вернулись к столу мистера Кенджа и теперь уже стали разговаривать громко. - Так! Весьма замечательный документ, правда, мистер Воулс? - промолвил мистер Кендж. Мистер Воулс подтвердил: - Весьма. - И весьма важный документ, мистер Воулс? - проговорил мистер Кендж. Мистер Воулс снова подтвердил: - Весьма. - И, как вы правильно сказали, мистер Воулс, когда дело будет слушаться в следующую сессию суда, появление этого документа будет весьма интересным и неожиданным фактом, - закончил мистер Кендж, глядя на опекуна с высоты своего величия. Мистер Воулс, юрист менее значительный, но стремящийся к укреплению своей репутации, был польщен, что его мнение поддерживает такой авторитет. - А когда же начнется следующая сессия? - спросил опекун, вставая после небольшой паузы, во время которой мистер Кендж бренчал деньгами в кармане, а мистер Воулс пощипывал свои прыщи. - Следующая сессия, мистер Джарндис, начнется в следующем месяце, - ответил мистер Кендж. - Разумеется, мы немедленно проделаем все, что требуется в связи с этим документом, и соберем относящиеся к нему свидетельские показания; и, разумеется, вы получите от нас обычное уведомление о том, что дело назначено к слушанию. - На которое я, разумеется, обращу не больше внимания, чем всегда. - Вы по-прежнему склонны, дорогой сэр, - сказал мистер Кендж, провожая нас через соседнюю комнату к выходу, - при всем вашем обширном уме, вы по-прежнему склонны поддаваться распространенному предубеждению? Мы процветающее общество, мистер Джарндис... весьма процветающее общество. Мы живем в великой стране, мистер Джарндис... мы живем в великой стране. Наша судебная система - великая система, мистер Джарндис; неужели вы хотели бы, чтобы у великой страны была какая-то жалкая система? Полно, полно! Он говорил это, стоя на верхней площадке лестницы и делая плавные движения правой рукой, словно держал в этой руке серебряную лопаточку, которой накладывал цемент своих слов на здание упомянутой системы, чтобы оно простояло еще многие тысячи веков. ГЛАВА LXIII  Сталь и железо "Галерея-Тир Джорджа" сдается внаем, весь инвентарь распродан, а сам Джордж живет теперь в Чесни-Уолде и, когда сэр Лестер ездит верхом, сопровождает его, стараясь держаться поближе к поводьям его коня, так как всадник правит не очень твердой рукой. Но сегодня у Джорджа другие заботы. Сегодня он едет на север, в "страну железа", посмотреть, что там делается. Чем дальше он едет на север, в "страну железа", тем реже встречаются на его пути свежие зеленые леса, - такие, как в Чесни-Уолде, - и, наконец, они исчезают совсем; только и видишь вокруг, что угольные шахты и шлак, высокие трубы и красный кирпич, блеклую зелень, палящие огни да густые, никогда не редеющие клубы дыма. Вот по каким краям едет кавалерист, посматривая по сторонам и высматривая без устали, не покажется ли то место, куда он едет. Наконец он въезжает в оживленный городок, который весь звенит от лязга железа, весь - в огнях и дыму (такого всадник еще не видывал, хотя сам уже почернел от угольной пыли на дорогах) и вскоре останавливает коня на мосту, переброшенном через канал с черной водой, и спрашивает встречного рабочего, не слыхал ли тот про некоего Раунсуэлла. - Вы бы еще спросили, хозяин, слыхал ли я, как меня зовут, - отвечает рабочий. - Значит, его хорошо знают в этих местах, приятель? - спрашивает кавалерист. - Раунсуэлла-то? Ну, еще бы! - А где он сейчас, как вы думаете? - спрашивает кавалерист, глядя перед собой. - То есть, вы хотите знать - в банке он или на заводе, или дома? - интересуется рабочий. - Хм! Как видно, Раунсуэлл такая важная шишка, - бормочет кавалерист, поглаживая себя по подбородку, - что мне, пожалуй, лучше повернуть назад... Я и сам не знаю, где я хочу его видеть. Как вы думаете, найду я мистера Раунсуэлла на заводе? - Трудно сказать, где его найти. Днем в эти часы вы можете застать его на заводе, если только он теперь в городе, - ведь он часто уезжает по делам; а нет - так его сына. А где его завод? Видит приезжий вон те трубы... самые высокие? Да, видит. Ну, так ему надо ехать прямо на них; скоро будет поворот налево, и тут он опять увидит эти трубы за высокой кирпичной стеной, что тянется вдоль всей улицы. Это и есть завод Раунсуэлла. Кавалерист благодарит за полученные сведения и медленно едет дальше, посматривая по сторонам. Назад он не поворачивает, но оставляет своего коня (которого ему очень хочется почистить собственноручно) на постоялом дворе, где сейчас, по словам конюха, обедают "рабочие руки" Раунсуэлла. У некоторых "рабочих рук" Раунсуэлла сейчас обеденный перерыв, и они заполнили весь город. Они очень мускулисты и сильны, эти "рабочие руки" Раунсуэлла... и немножко закопчены. Кавалерист подходит к воротам в кирпичной стене, заглядывает во двор и, пораженный, видит всюду, куда ни глянь, огромное скопление железа, пережившего самые различные стадии, отлитого в самые разнообразные формы: железные полосы, клинья, листы; железные чаны, котлы, оси, колеса, зубья, рычаги, рельсы; железо гнутое, перекрученное, превращенное в детали машин странной, причудливой формы; горы железного лома, ржавого от старости; а подальше - печи, в которых железо рдеет и клокочет в пылу юности; яркие фейерверки железных искр, брызжущие из-под парового молота; железо, раскаленное докрасна, железо, раскаленное добела, железо, охлажденное до черноты; он ощущает железный вкус и железный запах; слышит оглушительное "вавилонское смешение" * железных звуков. - Ну и местечко, - того и гляди голова затрещит! - говорит кавалерист, оглядываясь кругом и отыскивая глазами контору. - А кто это идет, хотел бы я знать? Смахивает на меня в молодости. Должно быть - мой племянник, если верить в семейное сходство. Ваш слуга, сэр. - К вашим услугам, сэр. Вы кого-нибудь ищете? - Простите. Вы мистер Раунсуэлл-младший, если не ошибаюсь? - Да. - Я ищу вашего отца, сэр. Мне надо с ним побеседовать. Молодой человек говорит, что он пришел как раз вовремя, ибо мистер Раунсуэлл сейчас здесь, и провожает посетителя в контору к отцу. "Очень похож на меня в молодости... до черта похож!.." - думает кавалерист, следуя за ним. Войдя во двор, они подходят к какому-то зданию, в одном из верхних этажей которого помещается контора. Мистер Джордж, увидев джентльмена, сидящего в конторе, густо краснеет. - А ваша фамилия? - спрашивает молодой человек. - Как доложить о вас отцу? Джордж, будучи не в силах отвязаться от мыслей о железе, наобум отвечает: "Сталь"; так его и представляют. Но вот Джордж остается вдвоем с джентльменом, который сидит за столом, разложив перед собой счетные книги и листы бумаги, исписанные цифрами или заполненные сложными чертежами. Стены в конторе голые, окна голые, и за ними открывается вид на царство железа. По столу разбросаны какие-то железные предметы, умышленно разломанные на куски для испытания на прочность в различные периоды их службы в качестве различных орудий. Все вокруг покрыто железной пылью, а за окнами виден дым - он поднимается густыми клубами из высоких труб и смешивается с дымом туманного "Вавилона" других труб. - Я к вашим услугам, мистер Сталь, - говорит джентльмен, после того как посетитель присел на потертый стул. - Видите ли, мистер Раунсуэлл, - начинает Джордж, наклоняясь вперед, облокотившись на левое колено и держа шляпу в руке, но тщательно избегая встречаться глазами с братом, - я предвижу, что мое посещение покажется вам скорее навязчивым, чем приятным. Когда-то я служил в драгунах и подружился с одним товарищем, который, если не ошибаюсь, был вашим братом. Насколько я знаю, у вас был брат, который причинил немалое беспокойство своей семье, убежал из дому и ничего хорошего не сделал, если не считать того, что старался не показываться на глаза родным. - А вы по-прежнему утверждаете, - говорит заводчик изменившимся голосом, - что ваша фамилия Сталь? Кавалерист бормочет что-то невнятное и смотрит на него. Старший брат вскакивает, называет его по имени и обнимает. - Ну, брат, ты похитрее меня! - кричит кавалерист, и слезы показываются у него на глазах. - Как живешь, старина? А я и помыслить не мог, что ты мне так обрадуешься. Как живешь, старина? Как живешь? Они снова и снова трясут друг другу руки, обнимаются, и кавалерист все твердит: "Как живешь, старина?" - уверяя, что и помыслить не мог, что брат ему так обрадуется. - Больше того, - говорит он в виде заключения к полному отчету обо всем случившемся с ним до его приезда сюда, - я вовсе и не хотел признаваться тебе, кто я такой. Я думал, что, если ты снисходительно отнесешься ко всему, что я расскажу про твоего брата, я со временем решусь написать тебе письмо. Но я не удивился бы, брат, если бы вести обо мне не доставили тебе удовольствия. - Вот погоди, Джордж, мы тебе дома покажем, как мы относимся к подобным вестям, - отвечает брат. - Сегодня у нас в семье торжественный день, и ты, загорелый старый солдат, приехал как раз вовремя. Мы с моим сыном Уотом порешили, что ровно через год он женится на одной хорошенькой и хорошей девушке, - ты такой и не видывал за все свои странствия. Завтра она уезжает в в Германию с одной из твоих племянниц, чтобы немного пополнить свое образование. Мы надумали отпраздновать это событие, и ты будешь героем дня. Вначале мистер Джордж так ошеломлен этой перспективой, что с жаром отказывается от подобной чести. Однако брат и племянник (а племяннику он тоже твердит, что и помыслить не мог, что они ему так обрадуются), завладевают им и ведут его в нарядный дом, во всей обстановке которого заметно приятное смешение простоты - привычной для родителей, когда-то живших скромно, - и роскоши, соответствующей их изменившемуся положению в обществе и обеспеченности их детей. Мистер Джордж совершенно потрясен изяществом и благовоспитанностью своих родных племянниц, красотой Розы, своей будущей племянницы, и как во сне принимает ласковые приветствия всех этих молодых девиц. Кроме того, он болезненно смущен почтительным обращением племянника и в душе с огорчением называет себя никчемным шалопаем. Как бы то ни было, в доме сегодня большая радость, очень непринужденное общество и нескончаемое веселье; причем мистер Джордж, со свойственным ему грубоватым добродушием и выправкой отставного военного, не ударил лицом в грязь, а его обещание приехать на свадьбу и быть посаженым отцом у Розы вызвало всеобщее одобрение. Голова кружится у мистера Джорджа, когда, лежа в ту ночь на самой парадной кровати в доме брата, он перебирает все это в уме, и ему чудится, будто призраки его племянниц (перед этими девицами в кисейных платьях с развевающимися оборками он весь вечер испытывал благоговейный трепет) вальсируют на немецкий манер по его стеганому одеялу. На следующее утро братья запираются в комнате заводчика, и старший, со свойственной ему ясностью ума и здравым смыслом, начинает объяснять, как, по его мнению, лучше всего устроить Джорджа у него на заводе, но младший жмет ему руку и перебивает его: - Брат, миллион раз благодарю тебя за более чем братский прием и миллион раз благодарю за более чем братские предложения. Но я уже решил, как мне жить дальше. Я тебе все объясню, только сначала хочу посоветоваться с тобой по одному семейному вопросу. Скажи мне. - и кавалерист, сложив руки, глядит на брата с непоколебимой твердостью, - скажи, как убедить матушку вычеркнуть меня? - Я не совсем понимаю тебя, Джордж, - отвечает заводчик. - Я говорю, брат, как убедить матушку, чтобы она меня вычеркнула? Как-нибудь надо ее убедить. - Ты хочешь сказать - вычеркнула из своего завещания? - Ну да, вот именно. Короче говоря, - объясняет кавалерист, снова сложив руки с еще более решительным видом, - я хочу сказать... пусть... она меня вычеркнет! - Но, дорогой Джордж, - отзывается брат, - неужели тебе так необходимо подвергнуться этой операции? - Обязательно! Непременно! Если этого не сделают, я не отважусь на такую подлость, как остаться дома. Этак, пожалуй, я скоро опять удеру. Я не затем вернулся домой, брат, чтобы отнять у твоих детей их права, не говоря уж о твоих правах, брат. Ведь я-то давным-давно потерял свои права! Если вы все хотите, чтоб я остался, нужно меня вычеркнуть, а не то я не смогу держать голову высоко. Слушай! Ты слывешь человеком умным, деловым, ты можешь мне посоветовать, как все это проделать. - Я могу посоветовать тебе, Джордж, - уверенным тоном говорит заводчик, - как не проделывать этого и все-таки достигнуть своей цели. Посмотри на нашу мать, подумай о ней, вспомни, как волновалась она, когда нашла тебя! Ты думаешь, можно хоть чем-нибудь заставить ее сделать такой шаг во вред любимому сыну? Ты думаешь, есть хоть малейший шанс на ее согласие, и она, наша милая, любящая старушка, не будет глубоко обижена подобным предложением? Если ты так думаешь, ты ошибаешься. Нет, Джордж! Лучше примирись с тем, что тебя не вычеркнут. Я полагаю, - говорит заводчик, с улыбкой глядя на брата и забавляясь задумчивым и глубоко разочарованным выражением его лица, - я полагаю, можно все устроить и без вычеркиванья. - Как же это, брат? - Если уж тебе так хочется, можешь сам потом сделать завещание и распорядиться, как тебе угодно, наследством, которое ты, к своему несчастью, получишь. - Это верно, - говорит кавалерист, подумав. И, положив руку на руку брата, застенчиво спрашивает: - Ты не откажешься передать это своей жене и детям? - Конечно, нет. - Спасибо. И ты не против сказать им, что хоть я, конечно, бродяга, но - просто шалопай, а не подлец. Заводчик соглашается, подавляя добродушную усмешку. - Спасибо. Спасибо. У меня гора с плеч свалилась, - говорит кавалерист и, глубоко вздохнув, кладет руки на колени - а ведь я давно уже твердо решил добиться, чтобы меня вычеркнули! Братья сидят лицом к лицу, очень похожие друг на друга, но кавалерист отличается от брата какой-то неуклюжей простотой и полной непрактичностью. - Так вот, - продолжает он, стараясь позабыть о своем разочаровании, - теперь, чтобы с этим покончить, поговорим вообще о моих планах на жизнь. Ты поступил по-братски, когда предложил мне обосноваться здесь и занять свое место в той жизни, которую ты создал своим умом и деловитостью. Горячо тебя благодарю. Это более чем братский поступок, как я уже говорил, и я горячо тебя благодарю, - говорит Джордж и долго жмет руку брату. - Но, сказать правду, брат, я... я вроде сорной травы, и сажать меня в хорошо возделанный сад теперь уже поздно. - Дорогой Джордж, - возражает старший брат, глядя ему в лицо с доверчивой улыбкой и сдвинув густые прямые брови, - предоставь это мне и позволь мне сделать попытку. Джордж качает головой. - Я знаю, ты, конечно, мог бы найти мне работу; но это не нужно... не нужно, дорогой мой! Кроме того, оказалось, что я кое в чем могу быть полезен сэру Лестеру Дедлоку, с тех пор как он заболел... из-за семейных неприятностей; а ему легче принять помощь от сына нашей матери, чем от любого другого человека. - Что ж, дорогой Джордж, - говорит брат, и легкая тень омрачает его открытое лицо, - если ты предпочитаешь служить в домашней бригаде сэра Лестера Дедлока... - Ну вот, брат! - восклицает кавалерист, не дав ему договорить, и снова кладет руку на колено. - Ну вот! Тебе это не нравится. Но я на тебя не обижаюсь. Ты ведь не привык к тому, чтобы тебе приказывали, а я привык. Ты сам умеешь держать себя в полном порядке и подчиняться собственной дисциплине; а мне надо, чтобы меня держали в руках другие. Я и ты - мы привыкли жить по-разному и смотрим на жизнь с разных точек зрения. Я не говорю о своих гарнизонных повадках потому, что вчера чувствовал себя тут у вас совсем свободно, да, наверное, вы о них и не вспомните, когда я уеду. Но в Чесни-Уолде мне будет лучше - там для сорной травы больше простора, чем здесь; да и нашей милой старушке будет приятней, если я останусь при ней. Вот почему я решил принять предложение сэра Лестера Дедлока. А когда я через год приеду сюда и буду посаженым отцом у Розы, и вообще когда бы я сюда ни приехал, у меня хватит ума оставить "домашнюю бригаду" в засаде и не давать ей маневрировать на твоей территории. Еще раз горячо благодарю тебя и горжусь тем, что ты положишь начало роду Раунсуэллов. - Ты знаешь себя, Джордж, - говорит старший брат, пожимая ему руку, - и, может быть, ты даже лучше меня самого знаешь меня. Иди своим путем. Иди, только бы нам с тобой снова не потерять друг друга из виду. - Не бойся, не потеряем! - отзывается кавалерист. - А теперь пора уже мне сесть на коня и тронуться в обратный путь, брат, но сначала я попрошу тебя: будь так добр, просмотри одно письмо, которое я написал. Я нарочно привез его с собой, чтобы отослать отсюда, - боялся, как бы той, кому я пишу, не стало больно, если б она увидела, что письмо пришло из Чесни-Уолда. Переписка - это вообще не по моей части, а насчет этого письма я особенно неспокоен, потому что мне хочется, чтобы оно вышло искренним и деликатным вместе. Тут он передает брату письмо, написанное убористо, бледноватыми чернилами, но четким, круглым почерком, и брат читает: "Мисс Эстер Саммерсон, инспектор Баккет сказал мне, что в бумагах одного человека нашли адресованное мне письмо, посему осмелюсь доложить Вам, что в письме этом было всего лишь несколько строк с распоряжениями из-за границы насчет того, когда, где и как я должен вручить другое, прилагаемое письмо одной молодой и красивой леди, которая в то время была не замужем и жила в Англии. Я в точности выполнил это распоряжение. Далее, осмелюсь доложить Вам, что письмо у меня попросили, сказав, что оно нужно только для сравнения почерков, а иначе я бы его не отдал, потому что, оставаясь у меня, оно никому не могло принести вреда; ни за что бы не отдал, - разве только меня сначала убили бы выстрелом в сердце, ну, тогда бы и взяли. Далее, осмелюсь доложить, что, если б я только знал, что некий несчастный джентльмен жив, я бы не успокоился, пока не нашел бы его там, где он скрывался, и не поделился бы с ним своим последним фартингом как из чувства долга, так и по своему искреннему желанию. Но считалось (официально), что он утонул, и он действительно упал за борт пассажирского корабля, ночью, в одном ирландском порту, спустя несколько часов после прибытия корабля из Вест-Индии, как я своими ушами слышал и от офицеров и от матросов, и мне известно, что это было (официально) подтверждено. Далее, осмелюсь доложить, что в моем скромном, заурядном положении я остаюсь и всегда буду оставаться Вашим искренне преданным и восхищающимся Вами слугой, а те качества, которыми Вы наделены превыше всех на свете, я уважаю гораздо глубже, чем это выражено в ограниченных рамках настоящего письма. Имею честь кланяться. Джордж". - Немного официально написано, - говорит старший брат, с недоумевающим видом складывая письмо. - Но ничего такого в нем нет, чего нельзя было бы написать молодой девушке, настоящей леди? - спрашивает младший. - Ровно ничего. Итак, письмо запечатали и присоединили к остальной сегодняшней корреспонденции, касающейся железа, которую предстоит сдать на почту. Затем мистер Джордж, сердечно простившись с семейством брата, собирается оседлать своего коня и отбыть. Однако брат, не желая так скоро расставаться с ним, предлагает ему доехать вместе в легкой открытой коляске до того постоялого двора, где Джордж должен заночевать, и обещает пробыть там с ним до утра; а на чистокровном старом чесни-уолдском Сером поедет слуга. Предложение принято с радостью, после чего братья отправляются в путь, и приятная поездка, приятный обед, а наутро приятный завтрак проходят в братском общении. Затем братья опять долго и горячо жмут друг другу руки и расстаются - заводчик поворачивает к дыму и огням, а кавалерист - к зеленым просторам. Вскоре после полудня во въездной аллее Чесни-Уолда раздается приглушенный дерном топот его коня, бегущего тяжелой кавалерийской рысью, и всадник, которому в этом топоте слышится звон и бряцанье полного кавалерийского снаряжения, проезжает под старыми вязами. ГЛАВА LXIV  Повесть Эстер Вскоре после моей последней, памятной беседы с опекуном он как-то раз утром передал мне запечатанный конверт и сказал: "Это вам к будущему месяцу, дорогая". В конверте я нашла двести фунтов. Никому ничего не говоря, я принялась за необходимые приготовления. Согласуя свои покупки со вкусами опекуна, разумеется хорошо мне известными, я старалась сделать себе такое приданое, которое могло ему понравиться, и надеялась, что это мне удастся. Я никому ничего не говорила, потому что все еще побаивалась, как бы это известие не огорчило Аду, и потому еще, что опекун и сам никому ничего не говорил. Конечно, я считала, что мы, во всяком случае, не должны никого приглашать на свадьбу и венчаться будем самым скромным образом. Может быть, я только скажу Аде: "Не хочешь ли, душенька моя, пойти завтра посмотреть, как я буду венчаться?" А может быть, мы поженимся и вовсе втихомолку, как поженились она и Ричард, и я никого не буду извещать о нашем браке, пока он не состоится. Мне казалось, что, будь выбор предоставлен мне, я предпочла бы последнее. Единственное исключение я допустила в отношении миссис Вудкорт. Ей я сказала, что выхожу замуж за опекуна и что обручились мы уже довольно давно. Она отнеслась к этому очень одобрительно. Прямо не знала, как мне угодить, да и вообще стала гораздо мягче, чем была в первое время нашего знакомства. Она охотно взяла бы на себя любые хлопоты, лишь бы чем-нибудь мне помочь, однако я, разумеется, позволяла это лишь в той небольшой мере, в какой ей было приятно помогать мне, не обременяя себя. Конечно, не такое это было время, чтобы перестать заботиться об опекуне, и не такое, конечно, чтобы перестать заботиться о моей милой подруге. Поэтому я всегда была очень занята, и это меня радовало. Что касается Чарли, то она по уши погрузилась в рукоделье. Бывало, обложится кипами тканей - корзинки полны доверху, столы завалены, - а шить не шьет, только день-деньской смотрит вокруг круглыми глазенками, соображая, что еще надо сделать, уверяет себя, что она все это сделает, и наслаждается своими почетными обязанностями. Между тем я, должна сознаться, никак не могла разделить мнение опекуна о найденном завещании и даже питала кое-какие надежды на решение по делу Джарндисов. Кто из нас двух оказался прав, выяснится вскоре, но я, во всяком случае, не подавляла в себе подобных надежд. У Ричарда завещание вызвало новый прилив энергии и оживления, но приободрился он лишь на короткое время, ибо уже потерял даже свою прежнюю способность надеяться на безнадежное, и мне казалось, будто им целиком овладела лишь одна его лихорадочная тревога. Из нескольких слов опекуна, сказанных как-то раз, когда мы говорили об этом, я поняла, что свадьба наша состоится не раньше, чем окончится сессия Канцлерского суда, на которую молодые и я под чужим влиянием возлагали надежды, и я все чаще думала, как приятно мне будет выйти замуж, когда Ричард и Ада станут немного более обеспеченными. Сессия должна была вот-вот начаться, как вдруг опекуна вызвали в провинцию, и он уехал из Лондона в Йоркшир по делам мистера Вудкорта. Он и раньше говорил мне, что его присутствие там будет необходимо. Как-то раз вечером, вернувшись домой от своей дорогой девочки, я сидела, разложив вокруг себя все свои новые туалеты, рассматривала их и думала, и тут мне принесли письмо от опекуна. Он просил меня приехать к нему в Йоркшир, указывая, в какой пассажирской карете для меня заказано место и в котором часу утра она выезжает из города. В постскриптуме он добавлял, что с Адой я расстанусь лишь на короткий срок. Я в то время никак не ожидала, что мне придется уехать, однако собралась в полчаса и выехала на другой день рано утром. Я ехала весь день и весь день опрашивала себя, для чего я могла понадобиться опекуну в такой глуши; и все придумывала то одну причину, то другую; но я была очень, очень, очень далека от истины. Приехала я уже ночью и сразу увидела опекуна, который пришел меня встретить. Это было для меня большим облегчением, ибо к вечеру я начала немного беспокоиться (особенно потому, что письмо его было очень кратким) и думать - уж не заболел ли он? Однако он был совершенно здоров, и когда я вновь увидела его доброе лицо, какое-то особенно светлое и прекрасное, я подумала: ну, значит, он тут сделал еще какое-то большое и доброе дело. Впрочем, угадать это было нетрудно, - ведь я знала, что он и приехал-то сюда лишь для того, чтобы сделать доброе дело. Ужин в гостинице был уже готов, и когда мы остались одни за столом, опекун сказал: - Ну, Хозяюшка, вам, должно быть, не терпится узнать, зачем я вызвал вас сюда? - Конечно, опекун, - ответила я, - хоть я и не считаю себя Фатимой, а вас - Синей бородой *, но все-таки мне немножко любопытно узнать, зачем я вам понадобилась. - Не хочу лишать вас спокойного сна этой ночью, милая моя, - пошутил он, - а потому, не откладывая до утра, объясню вам все теперь же. Мне очень хотелось так или иначе выразить Вудкорту, как я ценю его человечное отношение к бедному, несчастному Джо, как благодарен ему за его неоценимую заботливость о наших молодых и как он дорог всем нам. Когда выяснилось, что он будет работать здесь, мне пришло в голову: а попрошу-ка я его принять от меня в подарок домик, скромный, но удобный, где он сможет приклонить свою голову. И вот для меня стали подыскивать такой дом, нашли его и купили за очень недорогую цену, а я привел его в порядок для Вудкорта, стараясь, чтобы жить в нем было приятно. Но когда я третьего дня отправился туда и мне доложили, что все готово, я понял, что сам я недостаточно хороший хозяин и не могу судить, все ли устроено, как следует. Ну, я и вызвал самую лучшую маленькую хозяюшку, какую только можно сыскать, - пусть, мол, приедет, выскажет свое мнение и поможет мне советом. И вот она сама здесь, - заключил опекун, - она здесь и улыбается сквозь слезы! Я потому улыбалась сквозь слезы, что он был такой милый, такой добрый, такой чудесный. Я пыталась сказать ему все, что думала о нем, но не могла вымолвить ни слова. - Полно, полно! - проговорил опекун. - Вы придаете этому слишком большое значение, Хлопотунья. Слушайте, что это вы так расплакались, Старушка? Что с вами делается? - Это от светлой радости, опекун... от полноты сердца, - ведь оно у меня переполнено благодарностью. - Так, так, - отозвался он. - Очень рад, что заслужил ваше одобрение. Да я в нем и не сомневался. Все Это я затеял, чтобы сделать приятный сюрприз маленькой хозяйке Холодного дома. Я поцеловала его и вытерла глаза. - Я все теперь понимаю! - сказала я. - Давно уже догадывалась по вашему лицу. - Не может быть! Неужели догадывались, милая моя? - проговорил он. - Что за Старушка, как она умеет читать мысли по лицам! Он был так необычно весел, что я тоже не могла не развеселиться, и мне стало почти стыдно, что вначале я была совсем невеселой. Ложась в постель, я немножко поплакала. Сознаюсь, что поплакала; но хочу думать, что - от радости, хоть и не вполне уверена, что от радости. Я дважды мысленно повторила каждое слово его письма. Наступило чудеснейшее летнее утро, и мы, позавтракав, пошли под руку осматривать дом, о котором я должна была высказать свое веское мнение многоопытной хозяйки. Мы подошли к нему сбоку, открыли калитку в ограде ключом, который взял с собой опекун, вошли в цветник, и первое, что мне бросилось в глаза, это - клумбы и цветы, причем цветы были рассажены, а клумбы разбиты так, как я это сделала у нас дома. - Вот видите, дорогая моя, - заметил опекун, остановившись и с довольным видом наблюдая за выражением моего лица, - я решил подражать вам, зная, что лучше не придумаешь. Мы пересекли прелестный фруктовый садик, где в зеленой листве прятались вишни, а на траве играли тени яблонь, и вошли в дом, точнее - коттедж с крошечными, чуть не кукольными комнатками, простой деревенский коттедж, в котором было так чудесно, так тихо, так красиво, а из окон открывался вид на такие живописные веселые места: текущая вдали речка поблескивала сквозь нависшую над ней пышную летнюю зелень и, добежав до мельницы, с шумом вертела жернова, а приблизившись к коттеджу, сверкала, огибая окраину приветливого городка и луг, на котором пестрели группы игроков в крикет и над белой палаткой развевался флаг, колеблемый легким западным ветерком. И когда мы осматривали хорошенькие комнатки, а выйдя на небольшую деревенскую веранду, прохаживались под маленькой деревянной колоннадой, украшенной жимолостью, жасмином и каприфолией, - всюду я узнавала и в обоях на стенах, и в расцветке мебели, и в расстановке всех этих красивых вещей, свои вкусы и причуды, свои привычки и выдумки - те самые, что всегда служили предметом шуток и похвал у нас дома, - словом, во всем находила отражение самой себя. Слов не хватало выразить, в каком я была восторге от всей этой прелести; но, в то время как я любовалась ею, меня стало тревожить тайное сомнение. Я думала: разве это даст счастье ему? А может быть, на душе у него было бы спокойнее, если бы обстановка его дома не так напоминала ему обо мне? Правда, я не такая, какой он меня считает, но все-таки он любит меня очень нежно, а здесь все будет скорбно напоминать ему о том, что он считает тяжкой утратой. Я не хочу, чтобы он меня забыл, и, быть может, он не забудет меня и без этих напоминаний, но мой путь легче его пути, а я примирилась бы даже с его забвением, если б оно могло дать счастье ему. - А теперь, Хлопотунья, - сказал опекун, которого я еще никогда не видела таким гордым и радостным, как сейчас, когда он показывал мне все в доме и слушал мои похвалы, - теперь в заключение надо вам узнать, как называется этот домик. - Как же он называется, дорогой опекун? - Дитя мое, - проговорил он, - пойдите и посмотрите. Оп повел меня к выходу, на парадное крыльцо, которое до сих пор обходил стороной, но, перед тем как ступить на порог, остановился и сказал: - Милое мое дитя, неужели вы не догадываетесь, как он называется? - Нет! - сказала я. Мы сошли с крыльца, и опекун показал мне надпись, начертанную над входом: ##"Холодный дом"@@. Он подвел меня к скамье, стоявшей в кустах поблизости, сел рядом со мной и, взяв мою руку, начал: - Милая моя девочка, с тех пор как мы познакомились, я, мне кажется, всегда искренне стремился дать вам счастье. Правда, когда я написал вам письмо, ответ на которое вы принесли сами, - и он улыбнулся, - я слишком много думал о своем собственном счастье; но думал и о вашем. Вы были еще совсем девочкой, а я уже иногда мечтал о том, чтобы вы со временем сделались моей женой; но не стоит мне спрашивать себя, позволил бы я или нет этой давней мечте овладеть мною вновь, если бы обстоятельства сложились по-другому. Как бы то ни было, я снова стал об этом мечтать и написал вам письмо, а вы на него ответили. Вы слушаете меня, дитя мое? Я похолодела и дрожала всем телом, но слышала каждое его слово. Я сидела, пристально глядя на него, а лучи солнца, сквозившие сквозь листву, озаряли мягким светом его непокрытую голову, и мне чудилось, будто лицо его светится, как лик ангельский. - Слушайте, любимая моя, но ничего не говорите сами. Теперь должен говорить я. Неважно, когда именно я стал сомневаться в том, что мое предложение действительно принесет вам счастье. Вудкорт приехал домой, и вскоре у меня уже не осталось сомнений. Я обвила руками его шею, склонила голову к нему на грудь и заплакала. - Лежите так, дитя мое, лежите спокойно и верьте мне, - сказал он, слегка прижимая меня к себе. - Теперь я вам опекун и отец. Лежите так, отдыхайте и верьте мне. Он говорил, успокаивая меня, как нежный шелест листвы, ободряя, как ясный день, светло и благотворно, как светит солнце. - Поймите меня, дорогая моя девочка, - продолжал он. - Я знал, как развито в вас чувство долга, как вы преданны мне, и не сомневался, что со мной вы будете довольны и счастливы; но я понял, с каким человеком вы будете еще счастливей. Немудрено, что я угадал тайну этого человека, когда наша Хлопотунья еще и не подозревала о ней, - ведь я знал гораздо лучше, чем она сама, какая она хорошая; а это хорошее никогда не может измениться. Ну вот! Аллен Вудкорт уже давно открыл мне свою тайну, однако он до вчерашнего дня ничего не знал о моей, а узнал лишь за несколько часов до вашего приезда. Я молчал до поры до времени, потому что не хотел мириться с тем, что кто-то не ценит по достоинству такую прелесть, как моя Эстер; не хотел, чтобы высокие качества моей милой девочки - хотя бы даже малейшая их частица - остались незамеченными и непризнанными; не хотел, чтоб ее только из милости приняли в род Моргана-ап-Керрига, ни за что не допустил бы этого, хоть дайте мне столько золота, сколько весят все горы Уэльса! Он умолк и поцеловал меня в лоб, а я всхлипнула и снова расплакалась, чувствуя, что не могу вынести мучительного наслаждения, которое доставляли мне его похвалы. - Полно, Старушка! Не плачьте! Сегодня день радости. Я ждал его, - сказал он горячо, - ждал месяц за месяцем! Еще несколько слов, Хлопотунья, и я доскажу все, что хотел сказать. Твердо решившись не допустить, чтобы хоть одна капля достоинств моей Эстер осталась незамеченной, я поговорил по секрету с миссис Вудкорт. "Вот что, сударыня, - сказал я, - я вижу, точнее знаю наверное, что ваш сын любит мою подопечную. Далее, я убежден, что моя подопечная любит вашего сына, но готова пожертвовать своей любовью из чувства долга и привязанности и принесет эту жертву так полно, безоговорочно и свято, что вы об этом и не догадаетесь, даже если будете следить за ней день и ночь". Затем я рассказал ей всю нашу историю... нашу... вашу и мою. "Теперь, сударыня, - сказал я, - когда вы все это узнали, приезжайте к нам и погостите у нас. Приезжайте и наблюдайте за моей девочкой час за часом; говорите все, что хотите, против ее происхождения, о котором я могу сказать вам то-то и то-то, - мне не хотелось ничего скрывать от нее, - а когда хорошенько подумаете, скажите мне, что такое "законное рождение". Ну, надо отдать должное ее древней уэльской крови, дорогая моя! - с энтузиазмом воскликнул опекун. - Я уверен, что сердце, которому эта кровь дает жизнь, бьется при мысли о вас, Хлопотунья, с не меньшей теплотой, не меньшим восхищением, не меньшей любовью, чем мое собственное! Он нежно приподнял мою голову, а я прижалась к нему, и он стал целовать меня снова и снова, прежними, отеческими поцелуями. Как ясно я поняла теперь, почему он всегда казался мне моим защитником! - Еще одно слово, и теперь уже последнее. Когда Аллен Вудкорт объяснялся с вами, милая моя, он говорил с моего ведома и согласия. Но я никак его не обнадеживал, конечно, нет, - ведь такие вот нечаянные радости моих близких служат мне великой наградой, а я был столь жаден, что не хотел лишиться хоть малейшей ее крупицы. Мы тогда решили, что, объяснившись с вами, он придет ко мне и расскажет обо всем, что было; и он рассказал. Больше мне не о чем говорить. Любимая моя, Аллен Вудкорт стоял у смертного ложа вашего отца... и вашей матери. Вот - Холодный дом. Сегодня я дарю этому дому его маленькую хозяюшку и клянусь, что это самый светлый день в моей жизни! Он встал сам и поднял меня. Теперь мы были не одни. Мой муж - вот уже целых семь счастливых лет, как я называю его так, - стоял рядом со мной. - Аллен, - проговорил опекун, - примите от меня этот добровольный дар - лучшую жену, какая только есть на свете. Вам я скажу лишь одно: вы ее достойны, а у меня это высшая похвала. Примите ее и вместе с нею скромный домашний очаг, который она вам приносит. Вы знаете, как она преобразит его, Аллен, вы знаете, как она преобразила его тезку. Позвольте мне только иногда делить с вами блаженство, которое воцарится в нем, и я буду знать, что ничем я сегодня не пожертвовал. Ничем, ничем! Он еще раз поцеловал меня, и теперь на глазах у него были слезы; потом сказал более мягко: - Эстер, любимая моя, после стольких лет - это своего рода разлука. Я знаю, моя ошибка заставила вас страдать. Простите своего старого опекуна, возвратите ему его прежнее место в вашей привязанности и выкиньте эту ошибку из памяти... Аллен, примите мою любимую. Он вышел из-под зеленого свода листвы, но приостановился на открытом месте и, озаренный солнцем, обернулся в нашу сторону и сказал веселым голосом: - Вы найдете меня где-нибудь здесь по соседству. Ветер западный, Хлопотунья, настоящий западный! И впредь - никаких благодарностей; а то ведь я теперь опять буду жить по-холостяцки, и если этого моего требования не выполнят, убегу и не вернусь никогда! Как счастливы были мы в тот день, какая тогда была радость, какое успокоение, какие надежды, какая благодарность судьбе, какое блаженство! Обвенчаться мы решили в конце месяца; но мы еще не знали, когда нам удастся переехать сюда и поселиться в своем доме, - это зависело от Ады и Ричарда. На другой день мы все трое вернулись домой вместе. Как только мы приехали в Лондон, Аллен сразу же отправился к Ричарду, чтобы сообщить радостное известие ему и моей милой подруге. Было уже поздно, но, прежде чем лечь спать, я все-таки собиралась ненадолго пойти к Аде, решила только сначала заехать с опекуном домой, чтобы напоить его чаем и посидеть с ним рядом в своем старом кресле, - мне не хотелось, чтобы оно опустело так скоро. Приехав, мы узнали, что сегодня какой-то молодой человек три раза приходил к нам и спрашивал меня; а когда ему в третий раз сказали, что я вернусь не раньше десяти часов вечера, он попросил доложить, что "зайдет часиков в десять". Все три раза он оставлял свою визитную карточку. На ней было написано: "Мистер Гаппи". Естественно, я стала раздумывать - для чего я могла ему понадобиться? И так как с мистером Гаппи у меня всегда связывалось что-нибудь смешное, я принялась подшучивать над ним и, слово за слово, рассказала опекуну о том, как он однажды сделал мне предложение, а потом сам отказался от моей руки. - Если так, - сказал опекун, - мы, конечно, примем Этого героя. Мы распорядились, чтобы мистера Гаппи приняли, но едва успели это сделать, как он уже пришел опять. Увидев рядом со мной опекуна, он опешил, но овладел собой и сказал: - Как живете, сэр? - А вы как поживаете, сэр? - осведомился опекун. - Благодарю вас, сэр, недурно, - ответил мистер Гаппи, - Разрешите представить вам мою мамашу, миссис Гаппи, проживающую на Олд-стрит-роуд, и моего закадычного друга, мистера Уивла. Надо сказать, что мой друг одно время называл себя Уивл, но его настоящая и подлинная фамилия - Джоблинг. Опекун попросил их всех присесть, и они уселись. - Тони, ты, может, приступишь к изложению дела? - обратился мистер Гаппи к своему другу после неловкого молчания. - Излагай сам. - ответил ему друг довольно резким тоном. - Итак, мистер Джарндис, сэр, - начал после недолгого размышления мистер Гаппи, к великому удовольствию своей мамаши, которое она выразила тем, что принялась толкать локтем мистера Джоблинга и залихватски подмигивать мне, - я желал переговорить с мисс Саммерсон наедине, и ваше уважаемое присутствие явилось для меня некоторой неожиданностью. Но, может, мисс Саммерсон осведомила вас о том, что когда-то произошло между мной и ею? - Да, - ответил опекун с улыбкой, - мисс Саммерсон мне кое-что рассказала. - Это упрощает мою задачу, - сказал мистер Гаппи. - Сэр, я окончил ученье у Кенджа и Карбоя, и, кажется, - к удовлетворению всех заинтересованных сторон. Теперь меня зачислили (после экзамена, от которого можно было прямо свихнуться, столько пришлось зазубрить всякой никчемной чепухи) - меня зачислили, повторяю, в список ходатаев по делам, и я даже захватил с собой свое свидетельство - может, вы пожелаете ознакомиться? - Благодарю вас, мистер Гаппи, - ответил опекун. - Верю вам на слово, или, как выражаетесь вы, юристы, "признаю наличие этого свидетельства". Мистер Гаппи отказался от мысли извлечь что-то из своего кармана и продолжал, не предъявляя свидетельства: - У меня лично капиталов нет, но у моей мамаши есть небольшое состояние в виде ренты, - тут мамаша мистера Гаппи принялась вертеть головой - столь невыразимое удовольствие получила она от этих слов, потом закрыла рот носовым платком и снова подмигнула мне. - Следовательно, я когда угодно могу призанять у нее несколько фунтов на свои конторские расходы, к тому же - без всяких процентов, а это, изволите видеть, огромное преимущество, - с чувством заключил мистер Гаппи. - Еще бы не преимущество! - согласился опекун. - У меня уже имеется клиентура, - продолжал мистер Гаппи, - по соседству с площадью Уолкот, в Ламбете. Посему я снял дом в этом околотке, и, по мнению моих друзей, очень удачно (налоги пустяковые, пользование обстановкой включено в квартирную плату), и теперь намерен безотлагательно основать там самостоятельную юридическую контору. Мамаша мистера Гаппи снова принялась отчаянно вертеть головой, проказливо ухмыляясь каждому, кто бросал на нее взгляд. - В доме шесть комнат, не считая кухни, - продолжал мистер Гаппи, - квартира очень удобная, по мнению моих друзей. Говоря "друзей", я главным образом подразумеваю своего друга Джоблинга, который знает меня, - мистер Гаппи устремил на него сентиментальный взор, - чуть не с пеленок. Мистер Джоблинг подтвердил это, шаркнув ногами. - Мой друг Джоблинг будет помогать мне в качестве клерка и жить у меня в доме, - продолжал мистер Гаппи. - Мамаша тоже переедет ко мне, когда истечет и кончится срок договора на ее теперешнюю квартиру на Олд-стрит-роуд, так что общества у нас хватит. Мой друг Джоблинг от природы наделен аристократическими вкусами и, кроме того, знает все, что происходит в высшем свете, и он всецело поддерживает те планы, которые я сейчас излагаю. Мистер Джоблинг произнес "Конечно", - и немного отодвинулся от локтя мамаши мистера Гаппи. - Далее, сэр, поскольку мисс Саммерсон доверила вам нашу тайну, мне незачем говорить, - продолжал мистер Гаппи (мамаша, будьте добры, ведите себя посмирнее), - мне незачем говорить вам, что образ мисс Саммерсон некогда был запечатлен в моем сердце и я сделал ей предложение сочетаться со мною браком. - Об этом я слышал, - заметил опекун. - Обстоятельства, - продолжал мистер Гаппи, - отнюдь не зависящие от меня, но совсем наоборот, временно затуманили этот образ. В каковой период времени мисс Саммерсон вела себя исключительно благородно; добавлю даже - великодушно. Опекун похлопал меня по плечу, видимо очень забавляясь всем происходящим. - А теперь, сэр, - сказал мистер Гаппи, - я лично пришел в такое состояние духа, что возжелал отплатить взаимностью за ее великодушие. Я хочу доказать мисс Саммерсон, что могу подняться на высоту, достичь которой она вряд ли полагала меня способным. Я вижу теперь, что образ, который я считал вырванным с корнем из моего сердца, на самом деле отнюдь не вырван. Он по-прежнему влечет меня неодолимо, и, поддаваясь этому влечению, я готов пренебречь теми обстоятельствами, кои не зависят ни от кого из нас, и вторично сделать предложение, которое я когда-то имел честь сделать мисс Саммерсон. Покорнейше прошу мисс Саммерсон соблаговолить принять от меня дом на площади Уолкот, контору и меня самого. - Поистине очень великодушное предложение, сэр, - заметил опекун. - А как же, сэр! - совершенно искренне согласился мистер Гаппи. - К этому-то я и стремлюсь - проявить великодушие. Конечно, я не считаю, что, делая предложение мисс Саммерсон, я приношу себя в жертву; не считают этого и мои друзья. Тем не менее имеются обстоятельства, которые, сдается мне, следует принять в расчет в качестве противовеса к кое-каким моим маленьким недочетам, - вот у нас и установится полное равновесие. - Я возьму на себя смелость, сэр, ответить на ваше предложение от имени мисс Саммерсон, - со смехом сказал опекун и позвонил в колокольчик. - Очень тронутая вашими благими намерениями, она желает вам доброго вечера и всего хорошего. - Вот так так! - произнес мистер Гаппи, тупо уставившись на нас. - Как же это надо понимать, сэр: как согласие, как отказ или как отсрочку! - Понимайте как решительный отказ! - ответил опекун. Мистер Гаппи, не веря своим ушам, бросил взгляд на друга, потом на мамашу, которая внезапно рассвирепела, потом на пол, потом на потолок. - В самом деле? - сказал он. - В таком случае, Джоблинг, если ты такой друг, каким себя изображаешь, ты, кажется, мог бы взять под ручку мамашу и вывести ее вон, чтоб она под ногами не путалась, - незачем ей оставаться там, где ее присутствие нежелательно. Но миссис Гаппи решительно отказалась выйти вон и не путаться под ногами. Просто слышать об этом не захотела. - Ну-ка, ступайте-ка отсюда вы, - сказала она опекуну. - Что еще выдумали! Это мой-то сын да не хорош для вас? Постыдились бы! Пошли вон! - Но, почтеннейшая, - возразил опекун, - вряд ли разумно просить меня уйти из моей собственной комнаты. - А мне плевать! - отрезала миссис Гаппи. - Пошли вон! Если мы для вас не хороши, так ступайте найдите себе жениха получше. Подите-ка поищите себе хороших! Я была прямо поражена, увидев, как миссис Гаппи, которая только что веселилась до упаду, мгновенно обиделась до глубины души. - Ну-ка, подите-ка да поищите себе подходящего жениха, - повторяла миссис Гаппи. - Убирайтесь вон! Но мы не убирались, и это, кажется, пуще всего удивляло и выводило из себя мамашу мистера Гаппи. - Чего ж вы не уходите? - твердила она. - Нечего вам тут рассиживаться! - Мамаша, - вмешался ее сын, забежав вперед и отпихнув ее плечом, когда она боком налетела на опекуна, - намерены вы придержать язык или нет? - Нет, Уильям, - ответила она, - не намерена! Не намерена, пока он не уберется вон отсюда! Тем не менее мистер Гаппи и мистер Джоблинг, вместе взялись за мамашу мистера Гаппи (которая принялась ругаться) и, к великому ее неудовольствию, потащили ее вниз, причем голос ее повышался на одну ступень всякий раз, как она спускалась со ступеньки лестницы, продолжая настаивать, чтобы мы сию же минуту пошли искать подходящего для нас жениха, а самое главное - убрались вон отсюда. ГЛАВА LXV  Начало новой жизни Началась судебная сессия, и опекун получил уведомление от мистера Кенджа, что дело будет слушаться через два дня. Я все-таки надеялась на завещание и волновалась, думая о том, как оно повлияет на исход дела, поэтому мы с Алленом условились пойти в суд с утра. Ричард был очень возбужден и вдобавок так истощен и слаб, хотя его все еще не считали больным, что моя дорогая девочка поистине нуждалась в поддержке. Но Ада ждала, что скоро - теперь уже очень скоро - получит помощь, на которую так надеялась, и потому никогда не поддавалась унынию. Дело должно было разбираться в Вестминстере. Надо сознаться, что оно разбиралось там уже раз сто, и все же я не могла отделаться от мысли, что на этот раз судебное разбирательство, может быть, и приведет к какому-нибудь результату. Мы вышли из дому сразу же после первого завтрака, чтобы вовремя попасть в Вестминстер-Холл, и шли по оживленным улицам - так радостно это было и непривычно... идти вдвоем! По дороге мы советовались, как нам помочь Ричарду и Аде, как вдруг я услышала, что кто-то окликает меня: - Эстер! Милая Эстер! Эстер! Оказалось, что это Кедди Джеллиби - она высунула голову из окна маленькой кареты, которую теперь нанимала, чтобы объезжать своих учеников (их было очень много), и тянулась ко мне, словно пытаясь обнять меня на расстоянии в сотню ярдов. Незадолго перед тем я написала ей письмо, в котором рассказывала о том, что сделал для меня опекун, но у меня все не хватало времени навестить ее. Мы, конечно, повернули назад, и моя любящая подруга пришла в такой восторг, с такой радостью вспоминала о том вечере, когда принесла мне цветы, так самозабвенно тискала мои щеки (а заодно и шляпку) и вообще так безумствовала, называя меня всяческими ласкательными именами и рассказывая Аллену о том, сколько я для нее сделала, что мне пришлось сесть рядом с ней и успокоить ее, позволив ей говорить и делать все, что душе угодно. Аллен стоял у дверцы кареты и радовался не меньше Кедди, а я радовалась не меньше их обоих; удивляюсь только, как это мне все-таки удалось от нее оторваться, а выскочив из кареты, я стояла растрепанная, с пылающими щеками, и, смеясь, смотрела вслед Кедди, которая тоже смотрела на нас из окошка, пока не скрылась из виду. Из-за этого мы опоздали на четверть часа и, подойдя к Вестминстер-Холлу, узнали, что заседание уже началось. Хуже того, в Канцлерском суде сегодня набралось столько народу, что зал был набит битком - в дверь не пройдешь, и мы не могли ни видеть, ни слышать того, что творилось там внутри. Очевидно, происходило что-то смешное - время от времени раздавался хохот, а за ним возглас: "Тише!". Очевидно, происходило что-то интересное - все старались протиснуться поближе. Очевидно, что-то очень потешало джентльменов-юристов, - несколько молодых адвокатов в париках и с бакенбардами стояли кучкой в стороне от толпы, и, когда один из них сказал что-то остальным, те сунули руки в карманы и так расхохотались, что даже согнулись в три погибели от смеха и принялись топать ногами по каменному полу. Мы спросили у стоявшего возле нас джентльмена, не знает ли он, какая тяжба сейчас разбирается? Он ответил, что "Джарндисы против Джарндисов". Мы спросили, знает ли он, в какой она стадии. Он ответил, что, сказать правду, не знает, да и никто никогда не знал, но, насколько он понял, судебное разбирательство кончено. Кончено на сегодня, то есть отложено до следующего заседания? - спросили мы. Нет, ответил он, совсем кончено. Кончено! Выслушав этот неожиданный ответ, мы опешили и переглянулись. Возможно ли, что найденное завещание наконец-то внесло ясность в дело и Ричард с Адой разбогатеют? Нет, это было бы слишком хорошо, - не могло этого случиться. Увы, этого и не случилось! Нам не пришлось долго ждать объяснений; вскоре толпа пришла в движение, люди хлынули к выходу, красные и разгоряченные, и с ними хлынул наружу спертый воздух. Однако все были очень веселы и скорей напоминали зрителей, только что смотревших фарс или выступление фокусника, чем людей, присутствовавших на заседании суда. Мы стояли в сторонке, высматривая кого-нибудь из знакомых, как вдруг из зала стали выносить громадные кипы бумаг - кипы в мешках и кипы такой величины, что в мешки они не влезали, словом - неохватные груды бумаг в связках всевозможных форматов и совершенно бесформенных, под тяжестью которых тащившие их клерки шатались и, швырнув их до поры до времени на каменный пол зала, бежали за другими бумагами. Хохотали даже эти клерки. Заглянув в бумаги, мы увидели на каждой заголовок "Джарндисы против Джарндисов" и спросили какого-то человека (по-видимому, судейского), стоявшего среди этих бумажных гор, кончилась ли тяжба. - Да, - сказал он, - наконец-то кончилась! - и тоже расхохотался. Тут мы увидели мистера Кенджа, который выходил из зала суда и, с самым достойным и любезным видом, слушал, что говорил ему почтительным тоном мистер Воулс, тащивший свой собственный мешок с документами. Мистер Воулс увидел нас первый. - Взгляните, сэр, вон стоит мисс Саммерсон, - сказал он. - И мистер Вудкорт. - А, вижу, вижу! Да. Они самые! - отозвался мистер Кендж, снимая передо мною цилиндр с изысканной вежливостью. - Как поживаете? Рад вас видеть. А мистер Джарндис не пришел? Нет. Он никогда сюда не ходит, напомнила я ему. - По правде сказать, это хорошо, что он не пришел сюда сегодня, - сказал мистер Кендж, - ибо его - позволительно ли будет сказать это в отсутствие нашего доброго друга? - его столь непоколебимые и своеобразные взгляды, пожалуй, только укрепились бы; без разумных оснований, но укрепились бы. - Скажите, пожалуйста, что произошло сегодня? - спросил Аллен. - Простите, что вы изволили сказать? - переспросил его мистер Кендж чрезвычайно вежливым тоном. - Что произошло сегодня? - Что произошло? - повторил мистер Кендж. - Именно. Да, ну что ж, произошло немногое... немногое. Перед нами возникло непредвиденное препятствие... мы были вынуждены, я бы сказал, внезапно остановиться... если можно так выразиться... на пороге. - А найденное завещание, оно признано документом, имеющим законную силу, сэр? - спросил Аллен. - Разъясните нам это, пожалуйста. - Конечно, разъяснил бы, если бы мог, - ответил мистер Кендж, - но этого вопроса мы не обсуждали... не обсуждали... - Этого вопроса мы не обсуждали, - как эхо, повторил мистер Воулс своим глухим утробным голосом. - Вам следует иметь в виду, мистер Вудкорт, - заметил мистер Кендж, убеждающе и успокоительно помахав рукой, точно серебряной лопаточкой, - что тяжба эта была незаурядная, тяжба это была длительная, тяжба это была сложная. Тяжбу "Джарндисы против Джарндисов" довольно остроумно называют монументом канцлерской судебной практики. - На котором с давних пор стояла статуя Терпения, - сказал Аллен. - Поистине очень удачно сказано, сэр, - отозвался мистер Кендж, снисходительно посмеиваясь, - очень удачно! Далее, вам следует иметь в виду, мистер Вудкорт, - тут внушительный вид мистера Кенджа перешел в почти суровый вид, - что на разбирательство этой сложнейшей тяжбы с ее многочисленными трудностями, непредвиденными случайностями, хитроумными фикциями и формами судебной процедуры была затрачена уйма стараний, способностей, красноречия, знаний, ума, мистер Вудкорт, высокого ума. В течение многих лет... э... я бы сказал, цвет Адвокатуры и... э... осмелюсь добавить, зрелые осенние плоды Судейской мудрости в изобилии предоставлялись тяжбе Джарндисов. Если общество желает, чтобы ему служили, а страна - чтобы ее украшали такие Мастера своего дела, за это надо платить деньгами или чем-нибудь столь же ценным, сэр. - Мистер Кендж, - сказал Аллен, который, видимо, сразу все понял, - простите меня, но мы спешим. Не значит ли это, что все спорное наследство полностью истрачено на уплату судебных пошлин? - Хм! Как будто так, - ответил мистер Кендж. - Мистер Воулс, а вы что скажете? - Как будто так, - ответил мистер Воулс. - Значит, тяжба прекратилась сама собой? - Очевидно, - ответил мистер Кендж. - Мистер Воулс? - Очевидно, - подтвердил мистер Воулс. - Родная моя, - шепнул мне Аллен, - Ричарду это разобьет сердце! Он переменился в лице и так встревожился, - ведь он хорошо знал Ричарда, чье постепенное падение я сама наблюдала уже давно, - что слова, сказанные моей дорогой девочкой в порыве проникновенной любви, вдруг вспомнились мне и зазвучали в моих ушах похоронным звоном. - На случай, если вам понадобится мистер Карстон, сэр, - сказал мистер Воулс, следуя за нами, - имейте в виду, что он в зале суда. Я ушел, а он остался, чтобы немножко прийти в себя. Прощайте, сэр, прощайте, мисс Саммерсон. Завязывая шнурки своего мешка с документами, он впился в меня столь памятным мне взглядом хищника, медленно пожирающего добычу, и приоткрыл рот, как бы затем, чтобы проглотить последний кусок своего клиента, а затем поспешил догнать мистера Кенджа, - должно быть, из боязни оторваться от благожелательной сени велеречивого столпа юриспруденции - и вот уже его черная, застегнутая на все пуговицы зловещая фигура проскользнула к низкой двери в конце зала. - Милая моя, - сказал мне Аллен, - оставь меня ненадолго с тем, кого ты поручила мне. Поезжай домой с этой новостью и потом приходи к Аде! Я не позволила ему проводить меня до кареты, но попросила его как можно скорее пойти к Ричарду, добавив, что сделаю так, как он сказал. Быстро добравшись до дому, я пошла к опекуну и сообщила ему, с какой новостью я вернулась. - Что ж, Хлопотунья, - промолвил он, ничуть не огорченный за себя самого, - чем бы ни кончилась эта тяжба, счастье, что она кончилась, - такое счастье, какого я даже не ожидал. Но бедные наши молодые! Все утро мы проговорили о них, думая и раздумывая, чем бы им помочь. Во второй половине дня опекун проводил меня до Саймондс-Инна, и мы расстались у подъезда. Я поднялась наверх. Услышав мои шаги, моя милая девочка вышла в коридор и кинулась мне на шею; но сейчас же овладела собой и сказала, что Ричард уже несколько раз спрашивал обо мне. По ее словам, Аллен отыскал его в зале суда - Ричард забился куда-то в угол и сидел как каменный. Очнувшись, он вспыхнул и, видимо, хотел было обратиться к судье с гневной речью. Но не смог, потому что кровь хлынула у него изо рта, и Аллен увез его домой. Когда я вошла, он лежал на диване, закрыв глаза. Рядом на столике стояли лекарства; комнату хорошо проветрили и привели в полный порядок - в ней было полутемно и очень тихо. Аллен стоял около дивана, не сводя с больного внимательных глаз. Лицо Ричарда показалось мне мертвенно-бледным, и теперь, глядя на него, пока он меня еще не видел, я впервые поняла, до чего он измучен. Но я давно уже не видела его таким красивым, как в этот день. Я молча села рядом с ним. Вскоре он открыл глаза и, улыбаясь своей прежней улыбкой, проговорил слабым голосом: - Старушка, поцелуйте меня, дорогая! Меня очень утешило, хоть и удивило, что он и в этом тяжелом состоянии не утратил бодрости духа и с надеждой смотрел на будущее. Он говорил, что радуется нашей предстоящей свадьбе, да так, что слов не хватает. Ведь Аллен был ангелом-хранителем для него и Ады; и он благословляет нас обоих и желает нам всех радостей, какие только может принести нам жизнь. Я почувствовала, что сердце у меня готово разорваться, когда увидела, как он взял руку моего жениха и прижал ее к своей груди. Мы как можно больше говорили о будущем, и он несколько раз сказал, что приедет к нам на свадьбу, если только здоровье позволит ему встать. Ада как-нибудь ухитрится привезти его, добавил он. "Ну, конечно, милый мой Ричард!" Откликаясь на его слова, моя дорогая девочка, спокойная и прекрасная, казалось, все еще надеялась на ту поддержку, которую должна была получить так скоро, а я уже все поняла... все!.. Ему было вредно много говорить, и когда он умолкал, мы умолкали тоже. Сидя рядом с ним, я сделала вид, что углубилась в какое-то рукоделье, предназначенное для моей любимой подруги, - ведь он привык подшучивать надо мною за то, что я вечно чем-нибудь занята. Ада облокотилась на его подушку и положила его голову к себе на плечо. Он часто впадал в забытье, а проснувшись, сразу спрашивал, если не видел Аллена: - Где же Вудкорт? Настал вечер; и вдруг, случайно подняв глаза, я увидела, что в маленькой передней стоит опекун. - Кто там, Хлопотунья? - спросил Ричард. Он лежал спиной к двери, но по выражению моего лица догадался, что кто-то пришел. Я взглядом спросила у Аллена, как быть; он кивнул, и я тогда нагнулась к Ричарду и сказала ему, кто пришел. Опекун все это видел и, тотчас же подойдя ко мне, тихонько покрыл ладонью руку Ричарда. - Вы, вы пришли! - воскликнул Ричард. - Какой вы добрый, какой добрый! - И тут впервые за этот день из глаз его хлынули слезы. Опекун - олицетворение доброты - сел на мое место, не снимая руки с руки Ричарда. - Милый Рик, - проговорил он, - тучи рассеялись, и стало светло. Теперь мы все видим ясно. Все мы когда-нибудь заблуждались, Рик, - кто больше, кто меньше. Все это пустяки. Как вы себя чувствуете, мой милый мальчик? - Я очень слаб, сэр, но надеюсь, что поправлюсь. Придется теперь начинать новую жизнь. - Правильно; хорошо сказано! - воскликнул опекун. - Я начну ее не так, как раньше, - сказал Ричард с печальной улыбкой. - Я получил урок, сэр. Жестокий был урок, но я извлек из него пользу, не сомневайтесь в этом. - Ну полно, полно, - утешал его опекун, - полно, полно, милый мой мальчик! - Я думал, сэр, - продолжал Ричард, - что ничего на свете мне так не хотелось бы, как увидеть их дом, то есть дом Хлопотуньи и Вудкорта. Вот если бы можно было перевезти меня туда, когда я начну поправляться, - там я наверное выздоровлю скорее, чем в любом другом месте. - А я и сам уже думал об этом, Рик, - сказал опекун, - да и наша Хлопотунья тоже - мы как раз сегодня говорили об этом с нею. Надеюсь, муж ее ничего не будет, иметь против. Как вы думаете? Ричард улыбнулся и поднял руку, чтобы дотронуться до Аллена, стоявшего у его изголовья. - Об Аде я не говорю ничего, - сказал Ричард, - но думаю о ней постоянно. Взгляните на нее! Видите, сэр, как она склоняется над моей подушкой, а ведь ей самой так нужно положить на нее свою бедную головку и отдохнуть... любовь моя, милая моя бедняжка! Он обнял ее, и все мы умолкли. Но вот он медленно выпустил Аду из своих объятий, а она оглядела всех нас, обратила взор к небу, и губы ее дрогнули. - Когда я приеду в новый Холодный дом, - продолжал Ричард, - мне придется многое рассказать вам, сэр, а вы многому меня научите. Вы тоже приедете туда, правда? - Конечно, дорогой Рик! - Спасибо!.. Узнаю вас, узнаю! - сказал Ричард. - Впрочем, я узнаю вас во всем, что вы теперь сделали... Мне рассказали, как вы устроили их дом, как вспомнили о вкусах и привычках Эстер. - Вот приеду туда, и мне будет казаться, что я вернулся в старый Холодный дом. - Но, надеюсь, вы и туда приедете, Рик? Вы знаете, я теперь буду жить совсем один, и тот, кто ко мне приедет, окажет мне великую милость. Да, дорогая моя, великую милость! - повторил он, повернувшись к Аде, и, ласково погладив ее по голове, отделил от ее золотистых волос один локон и приложил его к губам. (Мне кажется, он тогда в душе дал себе обет заботиться о ней, если ей придется остаться одной.) - Все это было как страшный сон! - проговорил Ричард, крепко сжимая руки опекуну. - Да, но только сон, Рик... только сон. - А вы, такой добрый, можете ли вы забыть все это, как сон, простить и пожалеть спящего, отнестись к нему снисходительно и ободрить его, когда он проснется? - Конечно, могу. Кто я сам, как не спящий, Рик? - Я начну новую жизнь! - сказал Ричард, и глаза его засияли. Мой жених наклонился к Аде, и я увидела, как он торжественно поднял руку, чтобы предупредить опекуна. - Когда ж я уеду отсюда в те чудесные места, где все будет, как было в прежние годы, где у меня хватит сил рассказать, чем была для меня Ада, где я смогу искупить многие свои ошибки и заблуждения, где я буду готовиться к воспитанию своего ребенка? - сказал Ричард. - Когда я уеду туда? - Когда вы достаточно окрепнете, милый Рик, - ответил опекун. - Ада, любимая! Ричард силился приподняться. Аллен приподнял его, так чтобы Ада смогла обнять его, как ему этого хотелось. - Я много огорчал тебя, родная моя. Я пересек твой путь, словно какая-то бедная заблудшая тень; я взял тебя замуж и принес тебе только бедность и горе; я промотал твое состояние. Ты простишь мне все это, моя Ада, прежде чем я начну новую жизнь? Улыбка озарила его лицо, когда Ада нагнулась и поцеловала его. Он медленно склонил голову ей на грудь, крепче обвил руками ее шею и с прощальным вздохом начал новую жизнь... Не в нашем мире, о нет, не в нашем! В том мире, где исправляют ошибки нашего. Поздно вечером, когда дневной шум утих, бедная помешанная мисс Флайт пришла ко мне вся в слезах и сказала, что выпустила на волю своих птичек. ГЛАВА LXVI  В Линкольншире Тихо стало в Чесни-Уолде с тех пор, как жизнь там течет по-новому, с тех пор, как смолкли сплетни об одной главе из истории рода Дедлоков. Ходит слух, будто сэр Лестер деньгами замкнул уста тем, что могли бы говорить; но это слух недостоверный, он передается шепотом, ползет еле-еле, а если и вспыхивает в нем искра жизни, то она скоро угасает. Известно, что красавица леди Дедлок покоится теперь в родовом мавзолее под темной сенью деревьев, в парке, где по ночам гулко кричат совы; но откуда ее привезли домой, чтобы положить в этом уединенном месте, и отчего она умерла - все это тайна. Некоторые ее прежние приятельницы, главным образом из числа прелестниц с персиковыми шечками и костлявыми шейками, обмолвились как-то раз, зловеще играя огромными веерами - подобно прелестницам, вынужденным флиртовать с неумолимой смертью после того, как растеряли всех прочих своих вздыхателей, - обмолвились как-то раз, когда весь "большой свет" был в сборе, что они удивляются, почему останки Дедлоков, погребенных в мавзолее, не возмущены ее кощунственным присутствием. Но покойные Дедлоки относятся к нему совершенно невозмутимо и никогда не протестуют. Время от времени в этом глухом углу слышен топот копыт, который доносится из лощины, заросшей папоротником, и с тропинки, вьющейся между деревьями, и вскоре верхом на коне появляется сэр Лестер, одряхлевший, сгорбленный, почти слепой, но все еще представительный, и с ним другой всадник, рослый крепкий мужчина, готовый в любую минуту подхватить поводья, если их уронит его хозяин. Как только они подъезжают к мавзолею, конь сэра Лестера привычно останавливается перед входом, а сэр Лестер снимает шляпу, и, молча постояв тут, всадники удаляются. Война с дерзким Бойторном все еще свирепствует, хотя вспыхивает она лишь изредка, то разгораясь, то угасая, как пламя, трепещущее на ветру. А все потому, как слышно, что, когда сэр Лестер навсегда переехал в Линкольншир, мистер Бойторн недвусмысленно выразил желание отказаться от своего права на спорную тропинку и выполнить все требования сэра Лестера; но сэр Лестер, поняв это как снисхождение к его немощам или несчастью, так вознегодовал и так величественно оскорбился, что мистер Бойторн оказался вынужденным снова нарушить мир и среди бела дня вторгнуться во владения соседа, чтобы вернуть ему спокойствие духа. Итак, мистер Бойторн по-прежнему воздвигает на спорной тропинке деревянные щиты с грозными предупреждениями и (с птичкой на голове) держит громовые речи против сэра Лестера в святилище собственного дома, а в церковке ведет себя по-прежнему вызывающе, делая вид, будто совершенно не замечает присутствия баронета. Однако ходит слух, что чем более яростно гневается мистер Бойторн на своего давнего врага, тем больше он в глубине души печется о его благе; но сэр Лестер в своей гордой непреклонности и не догадывается, как его ублажают. Нимало не подозревает он и о том, как близко подошел его путь к пути противника, когда оба они сплели свои судьбы с судьбами двух сестер, и оба от этого пострадали; а противник его, который теперь об этом узнал, уж, конечно, ничего ему не скажет. Таким образом, распря продолжается, к величайшему удовлетворению обеих сторон. В одной из сторожек, разбросанных по парку, - той, которая видна из дома (в дни, когда Линкольншир был залит водой, миледи часто видела близ нее ребенка сторожа), - теперь живет рослый мужчина, отставной кавалерист. Несколько реликвий, оставшихся от его прежней службы, развешаны здесь по стенам, и нет более приятного развлечения для хромого коротыша, который работает на конном дворе, как натирать их до блеска. Коротыш никогда не сидит сложа руки: примостившись у входа в шорную, он полирует стремена, удила, мундштучные цепочки, бляхи на сбруе, вообще весь конюшенный инвентарь, какой только можно полировать, и, таким образом, ведет жизнь, целиком заполненную полировкой. Потрепанный, маленький, искалеченный человек, он не лишен сходства со старым псом смешанной породы, который вынес немало колотушек. Его зовут Фил. Приятно смотреть на величавую старуху домоправительницу (еще более туговатую на ухо, чем раньше), когда она идет в церковь под руку с сыном, и наблюдать - что удается немногим, ибо теперь в доме почти не бывает гостей, - как обходятся они с сэром Лестером и как он обходится с ними. В разгаре лета к ним приезжают друзья, и тогда серая накидка и зонт, которых в другое время в Чесни-Уолде не видно, мелькают сквозь зеленую листву; тогда в заброшенных пильных ямах и других глухих уголках парка резвятся две девочки, а у входа в сторожку, где живет кавалерист, дымок из двух трубок вьется в душистом вечернем воздухе. Тогда в сторожке заливается флейта, играющая вдохновенную мелодию "Британских гренадеров", а под вечер двое мужчин прохаживаются взад и вперед и слышно, как кто-то произносит грубоватым твердым голосом: "Но при старухе я этого не говорю. Надо соблюдать дисциплину". Большая часть дома заперта, и посетителям его уже не показывают; но сэр Лестер, как и встарь, поддерживая свое одряхлевшее достоинство, возлежит на прежнем месте, перед портретом миледи. По вечерам свечи в гостиной горят только в этом углу, огороженном широкими экранами, но кажется, будто круг света мало-помалу сужается и тускнеет, и недалеко то время, когда и здесь воцарится тьма. Сказать правду, еще немного, и для сэра Лестера свет угаснет совсем, а сырая дверь мавзолея, которая закрывается так плотно и открывается с таким трудом, распахнется, чтобы его впустить. Длинными вечерами Волюмния, чье лицо с течением времени все больше багровеет там, где ему надлежит быть румяным, и все больше желтеет там, где оно должно быть белым, читает вслух сэру Лестеру и, вынужденная прибегать к различным уловкам, чтобы подавить зевоту, находит, что лучше всего это удается, когда берешь в рот жемчужное ожерелье и придерживаешь его розовыми губками. Читает она все больше многословные трактаты, в которых обсуждается вопрос о Баффи и Будле и доказывается, как непорочен Баффи и как мерзок Будл, или что страна погибает, ибо привержена к Будлу, а не к Баффи, или что она спасена, ибо предалась Баффи, а не Будлу (обязательно - тому или другому, а третьего быть не может). Сэру Лестеру все равно что слушать, и слушает он не очень внимательно, хотя всякий раз, как Волюмния отваживается умолкнуть, он немедленно просыпается и, повторив звучным голосом последнее произнесенное ею слово, с легким неудовольствием осведомляется, не утомилась ли она? Впрочем, Волюмния, по-птичьи порхая и поклевывая разные бумаги, узрела как-то раз документ, относящийся к ней и составленный в предвидении того самого, что когда-нибудь "случится" с ее родичем, а документ этот должен так щедро вознаградить ее в будущем за нескончаемое чтение вслух, что уже теперь удерживает на почтительном расстоянии даже дракона Скуку. Родственники перестали гостить в унылом Чесни-Уолде и съезжаются ненадолго лишь во время охотничьего сезона, когда в зарослях гремят выстрелы и несколько егерей и загонщиков, разбросанных по лесу, поджидают на прежних местах, не появится ли пара или тройка невеселых родственников. Изнемогающий кузен, которого здешняя скука доводит до полного изнеможения, впадает в ужасающе удрученное состояние духа и когда не охотится, стонет под гнетущим грузом диванных подушек, уверяя, что в этой чегтовой стагой тюгме пгямо взбеситься можно... Единственные праздники для Волюмнии в этом столь изменившемся линкольнширском поместье - это те немногие и очень редкие дни, когда она считает своим долгом послужить графству Линкольншир или всему отечеству вообще, украсив своим присутствием благотворительный бал. И тогда эта чопорная сильфида * преображается в юную фею и под конвоем кузенов, ликуя, трясется четырнадцать миль по скверной дороге, направляясь в убогий, запущенный бальный зал, который в течение трехсот шестидесяти четырех суток каждого невисокосного года напоминает дровяной склад у антиподов, - так набит он ветхими столами и стульями, опрокинутыми ножками кверху. Тогда она и впрямь покоряет все сердца своей снисходительностью, девической живостью и способностью порхать не хуже, чем в те дни, когда у безобразного старого генерала со ртом, набитым зубами, еще не прорезалось ни одного зуба ценою по две гинеи за штуку. Тогда эта буколическая нимфа знатного рода кружится и вертится, выполняя сложные фигуры танца. Тогда к ней подлетают поклонники с чаем, лимонадом, сандвичами и комплиментами. Тогда она бывает ласковой и жестокой, величавой и скромной, переменчивой и пленительно капризной. Тогда напрашивается забавная параллель между нею и украшающими этот бальный зал маленькими хрустальными канделябрами прошлого века с тощими ножками, скудными подвесками, нелепыми шишечками без подвесок, голыми веточками, разронявшими и подвески и шишечки, и чудится, будто все эти канделябры с их слабым радужным мерцанием - двойники Волюмнии. Все остальное время жизнь Волюмнии в Линкольншире - это не жизнь, а длительное пустое прозябание в пережившем себя доме, взирающем на деревья, которые вздыхают, заламывают руки, склоняют головы и, предавшись беспросветному унынию, роняют слезы на оконные стекла. Величественный лабиринт, он теперь не столько обитель древнего рода живых людей и их неживых подобий, сколько обиталище древнего рода отзвуков и отголосков, что вылетают из бесчисленных своих могил после каждого звука и отдаются по всему зданию. Дом - пустыня, с коридорами и лестницами, по которым не ходят люди; дом, где стоит ночью уронить гребень на пол спальни, как послышатся чьи-то крадущиеся шаги, которые пойдут блуждать по всем комнатам. Дом, по которому редко кто отваживается бродить в одиночку; где служанка взвизгивает, если из камина выпадает уголек, ни с того ни с сего принимается плакать, становится жертвой душевной тоски, предупреждает о своем намерении уволиться и уезжает. Вот каков ныне Чесни-Уолд. Такой в нем теперь мрак и запустение; так мало он меняется, все равно, освещен ли он летним солнцем, или погружен в зимний сумрак; такой он всегда хмурый и безлюдный - днем над ним уже не развевается флаг, ночью не сияют огнями его окна; нет в нем больше хозяев, которые то приезжают, то уезжают, нет гостей, чтобы вдохнуть душу в темные холодные клетки комнат; не шевелится в нем жизнь, и даже чужому глазу видно, что страсть и гордость умерли в линкольнширском поместье и обрекли его на тупое спокойствие. ГЛАВА LXVII  Конец повести Эстер Вот уже целых семь счастливых лет, как я - хозяйка Холодного дома. К тому, что я написала, осталось добавить всего лишь несколько слов; вскоре они будут написаны, и тогда я навеки прощусь с неведомым другом, для которого я все это пишу; я сохраню немало дорогих мне воспоминаний, надеюсь, кое-что останется в памяти и у него или у нее. Милую мою девочку отдали на мое попечение, и я не расставалась с ней много недель. Ребенок, на которого возлагали столько надежд, родился раньше, чем могилу его отца обложили дерном. Это был мальчик, и мы с мужем и опекуном назвали его Ричардом в честь отца. Помощь, на которую так надеялась моя дорогая подруга, пришла; но провидение прислало ее с иной целью. Младенец родился, чтобы вернуть жизнь и счастье матери, а не отцу, и он выполнил свое назначение. Когда я узнала, какие силы таятся в этой слабой ручонке, как исцеляет она своим прикосновением сердце моей любимой, вселяя в него надежду, я увидела новый смысл в господней благости и милосердии. И вот мать и дитя постепенно окрепли - я увидела, как моя дорогая девочка стала иногда выходить в мой деревенский сад и гулять с ребенком на руках. В то время я уже была замужем. Я была счастливейшей из счастливых. Как раз в это время у нас гостил опекун, и однажды он спросил Аду, когда же она вернется домой? - Оба дома родные для вас, дорогая моя, - сказал он, - но старший Холодный дом претендует на первенство. Когда вы окрепнете, и вы и мой мальчик, переезжайте в свой родной дом. Ада называла его "милым кузеном Джоном". Но он сказал, что теперь она должна называть его опекуном. Ведь отныне он будет опекуном и ей и мальчику; к тому же он давно привык, чтобы его так называли. Тогда она назвала его "опекуном" и с тех пор всегда называет его так. Дети даже не знают, что у него есть какое-нибудь другое имя. Я сказала - "дети", потому что у меня родились две дочки. С трудом верится, что Чарли (а у нее все такие же круглые глаза, и она по-прежнему не в ладах с грамматикой) теперь замужем за нашим соседом-мельником. Но верится или не верится, а это правда, и сейчас, ранним летним утром, когда я, оторвав глаза от стола, за которым пишу, бросаю взгляд в окно, я вижу, что колеса их мельницы начинают вертеться. Надеюсь, мельник не избалует Чарли; но что поделаешь - он в ней души не чает, а Чарли очень гордится своим браком, потому что муж у нее человек зажиточный и считался завидным женихом. Теперь у меня новая маленькая горничная, и, глядя на нее, мне кажется, будто время остановилось - семь лет стоит так же неподвижно, как стояли мельничные колеса полчаса назад, - а все потому, что крошка Эмма, сестра Чарли, теперь точь-в-точь такая, какою Чарли сама была когда-то. Что касается Тома, брата Чарли, не знаю, право, сколько он успел пройти по арифметике, пока учился в школе, но думаю, что до десятичных дробей все-таки дошел. Как бы то ни было, он работает у мельника, и он такой хороший, застенчивый парень - всегда в кого-нибудь влюблен и всегда этого стыдится. Кедди Джеллиби провела у нас свои последние каникулы и была еще милее прежнего - только и делала, что до упаду танцевала с детьми и дома и в саду, словно уроки танцев ей ничуть не надоели. Теперь Кедди уже не нанимает кареты, но держит свою собственную, да и живет она в целых двух милях к западу от Ньюмен-стрит *. Работает она очень много, потому что ее муж (очень любящий муж) стал прихрамывать и почти не может ей помогать. Тем не менее она ничуть не жалуется на судьбу и с величайшей охотой делает все, что ей приходится делать. Мистер Джеллиби все свои вечера просиживает у нее, прислонившись головой к стене в ее новой квартире, как сидел в старой. Я слышала, будто миссис Джеллиби была жестоко уязвлена унизительным для нее Замужеством и ремеслом дочери; но эта язва, кажется, уже зажила. В колонии Бориобула-Гха она разочаровалась - затея потерпела неудачу, потому что бориобульский царек вдруг решил обменять на ром всех колонистов, вернее - тех, кому удалось выжить в тамошнем климате, - но теперь миссис Джеллиби принялась добиваться того, чтобы женщины получили право заседать в парламенте, и Кедди говорила мне, что эта новая миссия требует еще более обширной корреспонденции, чем старая. Я чуть было не забыла о бедной дочурке Кедди. Теперь она уже не такая жалкая крошка, какой была, но она глухонемая. Пожалуй, нет на свете лучшей матери, чем Кедди, - ведь как ни мало у нее свободного времени, она ухитряется изучать разные способы обучения глухонемых, чтобы облегчить жизнь своему ребенку. Я, кажется, никогда не кончу рассказывать о Кедди, - вот и сейчас вспомнила про Пищика и мистера Тарвидропа-старшего. Пищик теперь служит в таможне, и весьма успешно. Мистер Тарвидроп-старший так растолстел, что кажется, будто его вот-вот удар хватит, но он по-прежнему рисуется своим "хорошим тоном" в общественных местах, по-прежнему наслаждается жизнью на свой лад и по-прежнему пользуется тем, что в него слепо верят. Он все так же покровительствует Пищику и, кажется, даже завещал юноше свои любимые французские часы, которые висят на стене в его будуаре... но принадлежат не ему. Первые же деньги, которые нам удалось скопить, мы употребили на расширение своего уютного домика - пристроили к нему специально для опекуна маленькую Брюзжальню и самым торжественным образом открыли ее, когда он приехал к нам погостить. Я стараюсь писать все это в легком тоне, потому что приближаюсь к концу своей повести и чувствую, как переполнено мое сердце, а когда пишу об опекуне, то и вовсе не могу удержаться от слез. Глядя на него, я всегда вспоминаю о том, как наш бедный дорогой Ричард назвал его добрым человеком. Аде и ее прелестному мальчику он стал горячо любящим отцом; а со мной он все тот же, каким был всегда; так как же мне назвать его? Он лучший и самый близкий друг моего мужа, он любимец наших детей. Мы любим его глубочайшей благоговейной любовью. Но хотя он всегда представляется мне каким-то высшим существом, я чувствую себя с ним так просто, так легко, что сама себе удивляюсь. Я не утратила ни одного из своих прежних ласкательных имен и прозвищ, не утратил и он своего, и когда он гостит у нас, я всегда сижу рядом с ним в своем старом кресле. "Старушка", "Хлопотунья", "Хозяюшка" - так зовет он меня по-прежнему, а я по-прежнему отвечаю: "Да, дорогой опекун!" С тех пор как он подвел меня к крыльцу нашего дома, чтобы я прочла его название, я ни разу не замечала, чтобы ветер дул с востока. Однажды я сказала опекуну, что теперь как будто никогда не бывает восточного ветра, а он сказал: что правда, то правда, в самом деле не бывает; в один памятный день ветер навсегда перестал дуть с востока. Мне кажется, что моя дорогая подруга стала еще красивее прежнего. Скорбь, омрачившая Аду и теперь исчезнувшая, как бы омыла ее невинное личико, и оно стало каким-то возвышенно непорочным. По временам, когда я поднимаю глаза и вижу, как она в черном траурном платье, которого еще не снимает, дает урок моему Ричарду, я чувствую, - трудно это выразить! - как приятно мне было бы знать, что она поминает в своих молитвах свою милую Эстер. Я назвала мальчика "мой Ричард"! Но ведь он говорит, что у него две мамы, и я одна из них. Сбережений у нас немного, но мы живем в достатке и ни в чем не нуждаемся. Всякий раз, как я выхожу из своего дома с мужем, я со всех сторон слышу, как благословляют его люди. Всякий раз, как я вхожу в чужой дом, чей бы он ни был, я слышу хвалы моему мужу или читаю их в благодарных глазах. Всякий раз, как я вечером ложусь спать, я засыпаю с уверенностью, что сегодня он облегчил чьи-то страдания и утешил человека в беде. Я знаю, что многие, очень многие неизлечимые больные в последний свой час благодарили его за терпеливый уход. Разве это не богатство? Люди хвалят даже меня, как жену своего доктора. Людям приятно встречаться даже со мной, и они ставят меня так высоко, что это меня очень смущает. Всем этим я обязана ему, моему возлюбленному, моей гордости! Это ради него меня любят, так же как я делаю все, что делаю в жизни, ради него. Дня два назад, нахлопотавшись к вечеру, - надо было приготовиться к приезду моей дорогой подруги, опекуна и маленького Ричарда, которые прибудут завтра, - я пошла немного посидеть на крыльце, милом, памятном крыльце, и вдруг Аллен вернулся домой. Он спросил: - Что ты здесь делаешь, бесценная моя хозяюшка? А я ответила: - Луна светит так ярко, Аллен, а ночь так прекрасна, что мне захотелось тут посидеть и подумать. - О чем же ты думала, моя милая? - спросил Аллен. - Какой ты любопытный! - отозвалась я. - Мне почти стыдно говорить об этом, но все-таки скажу. Я думала о своем прежнем лице... о том, каким оно было когда-то. - И что же ты думала о нем, моя прилежная пчелка? - спросил Аллен. - Я думала, что ты все равно ##не мог@@ бы любить меня больше, чем теперь, даже останься оно таким, каким было. - Каким было когда-то? - со смехом проговорил Аллен. - Ну да, разумеется, - каким было когда-то. - Милая моя Хлопотунья, - сказал Аллен и взял меня под руку, - ты когда-нибудь смотришься в зеркало? - Ты же знаешь, что смотрюсь; сам видел. - И ты не видишь, что никогда еще ты не была такой красивой, как теперь? Этого я не видела; да, пожалуй, не вижу и сейчас. Но я вижу, что дочурки у меня очень хорошенькие, что моя любимая подруга очень красива, что мой муж очень хорош собой, а у моего опекуна самое светлое, самое доброе лицо на свете, так что им совсем не нужна моя красота... даже если допустить... КОММЕНТАРИИ  Столбенс - исковерканное название Сент-Олбенса - старинного города, находящегося в 20 милях от Лондона на месте римского поселения (V в. н. Э.) Веруламиум. Бездомный, без матери и без отца... - строки из старинной английской баллады. ...читала о дочери правителя... - Имеется в виду библейский эпизод о воскрешении Иисусом дочери правителя Иевфая. ...долине теней закона... - Диккенс пользуется здесь библейским образом "долины теней смерти", популяризированным английским писателем второй половины XVII века Д. Беньяном (1628-1688) в аллегорическом романе "Путь паломника" (1678-1684). Аргус - в древнегреческой мифологии стоглазый великан - сторож. Йорик - певец - герой романа английского писателя Л. Стерна (1713-1768) "Сентиментальное путешествие" (1768). Бибо - "Я пью" - форма первого лица от латинского глагола "Бибера" (Bibere) - "пить". Харон - лодочник - перевозчик душ умерших (древнегреч. миф). "Феникс". - Диккенс называет пожарную машину "Фениксом" по аналогии со сказочной птицей, возрождающейся из собственного пепла (египетск. миф.). Гайд-парк - самый обширный лондонский парк, расположенный в западной части города, где происходят военные парады и выступления политических ораторов. ...митинга в Манчестере... - 40-е годы XIX века в Англии были отмечены многочисленными рабочими волнениями в Манчестере и других промышленных городах. "...и скоро вернется к ней..." - строки из популярной в XIX веке английской песенки "Покинутая девушка". Королева Каролина. - Каролина (1768-1821) - жена короля Георга IV. Пан - в древнегреческой мифологии бог лесов, покровитель стад. Впоследствии стал символическим божеством, олицетворяющим природу. Тоунтонская долина - местечко в графстве Кент. Колесо Иксиона. - Иксион - герой одного из древнегреческих мифов. За оскорбление богини Геры был прикован Зевсом в Тартаре к вращающемуся огненному колесу. ...будто пепел где-то сыплется на пепел... - перефраз слов заупокойной молитвы. Кеннингтон - район в южной части Лондона. Монумент - дорическая колонна, воздвигнутая в лондонском Сити по проекту архитектора Кристофера Ренна в память о пожаре 1666 года. Колонна находится вблизи того места, где пожар был остановлен. ...историю ...Дэниела Дансера... а также - историю мистера Ивса... - Дэниел Дансер и мистер Ивc - известные английские ростовщики, жившие в XVIII веке. Карл Второй (1630-1685) - английский король (1660-1685), в лице которого была восстановлена после буржуазной революции королевская власть и династия Стюартов. ...скованных взглядом василиска... - Василиск - сказочное чудовище с телом петуха и хвостом змеи, убивающее своим взглядом. ...шестьсот пятьдесят восемь джентльменов... - число членов английского парламента во времена Диккенса. Франкмасон - член тайного религиозного и философского общества франкмасонов (франц. "вольные каменщики"). Организации франкмасонов, выросшие из цеховых корпораций строителей, возникли в Англии в начале XVIII века. Созданные затем во всех европейских странах масонские "ложи" объединяли в XVIII веке людей, не чуждых либеральных и просветительских взглядов. В XIX веке масонские организации были оплотом политической реакции. Сомерс-Таун - район Лондона к северо-западу от Сити. Веруламская стена. - Имеются в виду развалины стен древнего римского поселения Веруламиум, существовавшего в Англии в V веке н. э. Флора (лат. "цветок") - древнеримская богиня цветения и весны. Дил - город-порт в графстве Кент. Высокой церкви, или Низкой церкви... - Речь идет о двух направлениях англиканской церкви. Высокая церковь требовала слияния церкви с государством и признавала ряд католических обрядов, отвергавшихся Низкой церковью. ...крови одного нормандского рода... - Старейшая английская знать ведет свое происхождение от норманских завоевателей Англии (XI в.). Бедлам - психиатрическая больница в Лондоне, основанная в 1547 году и названная в честь св. Марии из Вифлеема. (Бедлам - искаж. Вифлеем.) ...той неугомонной особы... - Имеется в виду героиня трагедии Шекспира "Макбет" (1606) леди Макбет. Смешная, правда? - Баккет (bucket)-по-английски ведро. "Поверьте, когда б эти милые юные чары" - популярный романс на слова известного ирландского поэта Т. Мура (1779-1852). Дуврский замок - старинный замок в городе-порте Дувре, находящемся в графстве Кент, на берегу пролива Па де Кале. Авгуры - в древнем Риме жрецы - предсказатели будущего по полету и крику птиц. Геральдическая, палата - корпорация, объединяющая обладателей дворянских гербов, созданная в Англии по указу короля Ричарда III (1452-1485). Королевская академия - английская Академия художеств, основанная в 1768 году. ...с видом Венеры, выходящей из волн морских... - Древнеримская богиня любви и красоты Венера, по преданию, родилась, выйдя из морской пены. ...Юпитер, который похищает предмет своей нежной страсти. - Речь идет об эпизоде из древнеримской мифологии: бог-громовержец Юпитер похищает деву Семелу, окутав ее облаком. Олмэк - здание в центре Лондона, снимавшееся для аристократических балов. Хайгетская таможенная застава. - Хайгет - северный район Лондона. Название заставы сохранилось за местом у Хайгетских ворот, откуда начиналась Великая Северная дорога, построенная в XIV веке. ....когда сэр Лестер внесет туда билль о своем разводе. - Билль - законопроект, вносимый в парламент. Согласно английскому законодательству дворянину для совершения развода необходимо проведение через парламент так называемого "частного билля". Дракон Скука - аллегорический персонаж из поэмы крупнейшего английского порта эпохи Возрождения Э. Спенсера (1552-1599) "Королева фей" (1589-1596). ...в битве при Ватерлоо. - Близ бельгийской деревни Ватерлоо в 1817 году англо-прусская армия одержала решительную победу над войсками Наполеона. ...в одном йоркширском поселке. - Йоркшир - самое большое графство Англии, расположенное на северо-востоке страны. Я, как жена Цезаря... - намек на латинскую поговорку "Жена Цезаря выше подозрений". "Дом, который построил Джек" - шутливая детская песенка из сборника "Песни нянюшки". Вавилонское смешение - смешение языков, происшедшее по библейскому сказанию при постройке Вавилонской башни. Фатима, Синяя борода - персонажи сказок французского писателя Ш. Перро (1628-1703). Сильфида. - Сильфы - в кельтской и германской мифологии духи воздуха. ...к западу от Ньюмен-стрит. - В западных кварталах Лондона расположены дома знати и крупной буржуазии. Б. Томашевский и Д. Шестиков