---------------------------------------------------------------------------
Перевод с английского М. Клягиной-Кондратьевой
Второе, пересмотренное издание перевода
OCR Кудрявцев Г.Г.
Собрание сочинении в тридцати томах, т. 18.
Под общей редакцией Л. А. Аникста и В. В. Ивашевой,
Государственное издательство художественной литературы Москва 1960
---------------------------------------------------------------------------
CHARLES DICKENS
BLEAK HOUSE
Ch. XXXI-LXYII
1853
ГЛАВА XXXI
Сиделка и больная
Я долго была в отъезде, а вернувшись, как-то раз вечером поднялась
наверх в свою комнату, чтобы посмотреть, как Чарли упражняется в
чистописании, и, наклонившись, заглянула в ее тетрадку. Чистописание трудно
давалось Чарли, - она совсем не владела пером; зато каждое перо в ее руке
как бы оживало для озорства, портилось, кривилось, останавливалось, брызгало
и, словно осел под седлом, шарахалось в углы страницы. Очень смешно было
видеть, какие дряхлые буквы выводила детская ручонка Чарли - они были такие
сморщенные, сгорбленные, кривые, а ручонка - такая пухленькая и кругленькая.
А ведь на всякую другую работу Чарли была на редкость ловкая, и пальчики у
нее были такие проворные, каких я в жизни не видела.
- Ну, Чарли, - сказала я, взглянув на страничку, исписанную буквой "О",
которая изображалась то в виде квадрата, то в виде треугольника, то в виде
груши и наклонялась во все стороны, - я вижу, мы делаем успехи. Только бы
нам удалось написать ее круглой, Чарли, и мы дойдем до совершенства.
Я написала букву "О", и Чарли написала эту букву, но перо Чарли не
пожелало аккуратно соединить концы и завязало их узлом.
- Ничего, Чарли. Со временем мы научимся.
Кончив заданный урок, Чарли положила на стол перо, разжала и сжала
затекшую ручонку, внимательно просмотрела исписанную страницу - не то
гордясь своими успехами, не то сомневаясь в них, - встала и сделала мне
реверанс.
- Благодарю вас, мисс. Позвольте вам доложить, мисс, вы знаете одну
бедную женщину, которую зовут Дженни?
- Жену кирпичника, Чарли? Да, знаю.
- Она давеча пришла сюда, заговорила со мной, когда я вышла из дому, и
сказала, что вы ее знаете, мисс. Спросила меня, не я ли прислуживаю молодой
леди, - молодая леди это вы, мисс, - и я сказала "да", мисс.
- Я думала, она совсем уехала отсюда, Чарли.
- Она и правда уезжала, мисс, только вернулась на прежнее место... она
и Лиз. А вы знаете другую бедную женщину, мисс, которую зовут Лиз?
- Знаю; то есть я ее видела, Чарли, но не знала, что ее зовут Лиз.
- Так она и сказала! - подтвердила Чарли. - Они обе вернулись, мисс, а
то все бродяжничали - туда-сюда ходили.
- Бродяжничали, Чарли?
- Да, мисс. - Вот если бы Чарли научилась писать буквы такими же
круглыми, какими были ее глаза, когда она смотрела мне в лицо, - чудесные
получились бы буквы! - И эта бедная женщина приходила сюда раза три-четыре -
все надеялась хоть одним глазком поглядеть на вас, мисс. "Только поглядеть,
а больше мне ничего не нужно", говорит; но вы были в отъезде. Вот она и
увидела меня. Заметила! как я тут расхаживаю, мисс, - сказала Чарли и вдруг
тихонько засмеялась от величайшей радости и гордости, - ну и подумала, - не
иначе, как я ваша горничная!
- Неужели она в самом деле это подумала, Чарли?
- Да, мисс, - ответила Чарли, - что правда, то правда.
И Чарли снова рассмеялась в полном восторге, опять сделала круглые
глаза и приняла серьезный вид, подобающий моей горничной. Мне никогда не
надоедало смотреть на Чарли, на ее детское личико и фигурку, когда она, от
всей души наслаждаясь своим высоким постом, стояла передо мной, совсем еще
маленькая девочка, но уже такая серьезная, хотя сквозь ее серьезность и
прорывалось порой милое ребяческое ликование.
- Где же ты с нею встретилась, Чарли? - спросила я.
Личико моей маленькой горничной потемнело, когда она ответила: "У
аптеки, мисс". Ведь Чарли сама еще носила траур.
Я спросила, не больна ли жена кирпичника, но Чарли ответила, что нет.
Захворал кто-то другой. Какой-то прохожий, который зашел к ней, а в
Сент-Олбенс он приплелся пешком и собирается брести дальше, - сам не знает
куда. Чарли сказала, что это какой-то бедный мальчик. И у него нет ни отца,
ни матери, никого на свете.
- Вот и у нашего Тома, мисс, никого на свете бы не осталось, умри мы с
Эммой после смерти отца, - сказала Чарли, и ее круглые глазенки наполнились
слезами.
- Значит, женщина пошла купить ему лекарство, Чарли?
- Она сказала, мисс, - ответила Чарли, - что он как-то раз принес
лекарство ей.
Лицо моей маленькой горничной горело от столь сильного нетерпения, а ее
всегда спокойные руки так крепко сжимали одна другую, когда она стояла
посреди комнаты, пристально глядя на меня, что мне было совеем не трудно
угадать ее мысли.
- Ну что ж, Чарли, - сказала я, - давай-ка мы с тобой пойдем к Дженни и
разузнаем, как там и что.
Чарли мигом принесла мою шляпку и вуаль, подала мне одеться и - такая
смешная - сама по-старушечьи закуталась в теплую шаль и заколола ее булавкой
- ни дать ни взять маленькая бабушка; а быстрота, с какой она все это
проделала, не оставляла сомнений в ее готовности идти к Дженни. И вот мы с
Чарли вышли из дому, не сказав никому ни слова.
Вечер был холодный, непогожий, и деревья раскачивались под напором
ветра. Весь этот день, да и много дней подряд, почти беспрерывно шел
проливной дождь. Но к вечеру дождь перестал. Небо местами прояснилось,
только было затянуто густой дымкой даже в зените, где в просветах меж тучами
мерцало несколько звезд. На севере и северо-западе, там, где три часа назад
зашло солнце, по небу тянулась полоса бледного, мертвенного света, и
прекрасного и какого-то зловещего, а на ней лежали волнистые угрюмые гряды
туч, словно бурное море, внезапно оцепеневшее во время шторма. В той
стороне, где находился Лондон, грозное зарево висело над темной равниной, и
необычайно торжественным казался контраст между его яркостью и гаснущим
светом зари, невольно внушая странную мысль, что это алое зарево - отблеск
какого-то неземного огня, освещающего невидимые отсюда здания города и лица
его бесчисленных обитателей.
В тот вечер у меня не было предчувствия. Знаю наверное, - ни малейшего
предчувствия того, что должно было вскоре случиться со мною. Но я на всю
жизнь запомнила, что в ту минуту, когда мы остановились у садовой калитки,
чтобы взглянуть на небо, а потом пошли дальше своей дорогой, мне на
мгновение почудилось, будто я не совсем такая, какой была. Я знаю, что это
смутное ощущение возникло у меня именно там и тогда. С тех пор воспоминание
об этом ощущении неизменно связывалось у меня с этим местом и часом и со
всем тем, что я видела и слышала на этом месте и в этот час - вплоть до
далеких шумов города, лая собаки, скрипа колес, катящихся с пригорка по
грязной дороге.
Был субботний вечер, и многие жители того поселка, в который мы
направлялись, разошлись по харчевням. Поэтому сегодня здесь было менее
шумно, чем в тот день, когда я пришла сюда впервые, но все выглядело таким
же нищенским, как и раньше. В печах для обжига кирпича пылал огонь, и
удушливый дым тянулся к нам, озаренный бледно-голубым светом.
Мы приблизились к домишку кирпичников, из которого тусклый свет свечи
проникал наружу через разбитое и кое-как починенное окно. Постучав в дверь,
мы вошли. Мать ребенка, умершего в тот день, когда мы были здесь впервые,
сидела в кресле между койкой и убогим камином, а против нее, съежившись и
прижавшись к каминной раме, на полу прикорнул какой-то подросток, с виду -
нищий. Свою рваную меховую шапку он держал под мышкой, как узелок, и,
стараясь согреться, так дрожал, что дрожали ветхие оконные рамы и дверь.
Воздух в комнате был еще более затхлый, чем раньше, и в ней стоял неприятный
и очень странный запах.
Как только мы вошли, я заговорила с женщиной, не поднимая вуали.
Мальчик мгновенно вскочил и, пошатываясь, уставился на меня с каким-то
непонятным удивлением и ужасом.
Он вскочил так быстро и его испуг так явно был вызван моим появлением,
что я остановилась, вместо того чтобы подойти ближе.
- Не пойду я больше на кладбище, - забормотал мальчик, - не xoчу я туда
ходить, сказано вам!
Я подняла вуаль и заговорила с женщиной. Она отозвалась вполголоса:
- Уж вы не посетуйте на него, сударыня. Он скоро одумается. - А
мальчику она сказала: - Джо, Джо, что это с тобой?
- Я знаю, зачем она пришла! - выкрикнул мальчик.
- Кто?
- Да вот эта леди. Она хочет меня на кладбище увести. Не пойду я на
кладбище. Слышать о нем не хочу. Она, чего доброго, и меня зароет.
Он снова задрожал всем телом и прислонился к стене, а вместе с ним
задрожала вся лачужка.
- Целый день только о том и твердил, сударыня, - мягко проговорила
Дженни. - Ну, чего ты глаза выпучил? Ведь это моя леди, Джо.
- Так ли? - с сомнением отозвался мальчик и принялся разглядывать меня,
прикрыв рукой воспаленные глаза. - А мне сдается, она та, другая... Не та
шляпа и не то платье, а все-таки, сдается мне, она та, другая.
Моя маленькая Чарли, преждевременно познавшая болезни и несчастья,
сняла свою шляпу и шаль, молча притащила кресло и усадила в него мальчика,
точь-в-точь как многоопытная старуха сиделка; только у опытной сиделки не
могло быть такого детского личика, как у Чарли, которая сразу же завоевала
доверие больного.
- Слушай! - повернулся к ней мальчик. - Скажи-ка мне ты. Эта леди - не
та леди?
Чарли покачала головой и аккуратно оправила его лохмотья, стараясь,
чтобы ему было как можно теплее.
- Так! - буркнул мальчик. - Значит, это должно быть, не она.
- Я пришла узнать, не могу ли я чем-нибудь помочь тебе, - сказала я. -
Что с тобой?
- Меня то в жар кидает, то в холод, - хрипло ответил мальчик, бросив на
меня блуждающий, растерянный взгляд, - то в жар, то в холод, раз за разом,
без передышки. И все ко сну клонит, и вроде как в голове путается... а во
рту сухо... и каждая косточка болит - не кости, а сплошная боль.
- Когда он пришел сюда? - спросила я женщину.
- Я нынче утром встретила его на краю нашего города. А познакомилась я
с ним раньше, в Лондоне. Правда, Джо?
- В Одиноком Томе, - ответил мальчик.
Иногда ему удавалось сосредоточить внимание или остановить на
чем-нибудь блуждающий взгляд, но - лишь очень ненадолго. Вскоре он снова
опустил голову и, тяжело качая ею из стороны в сторону, забормотал что-то,
словно в полусне.
- Когда он вышел из Лондона? - спросила я женщину.
- Из Лондона я вышел вчера, - ответил за нее мальчик, теперь уже весь
красный и пышущий жаром. - Иду куда глаза глядят.
- Куда? - переспросила я.
- Куда глаза глядят, - повторил мальчик немного громче. - Меня все
гонят и гонят - не велят задерживаться на месте; прямо дыхнуть не дают с той
поры, как та, другая, мне соверен дала. Миссис Снегсби, та вечно за мной
следит, прогоняет, - а что я ей сделал? - да и все они следят, все гонят.
Все до одного - с того часу, как встану и пока спать не лягу. Ну, я и пошел
куда глаза глядят. Вот куда. Она мне сказала там, в Одиноком Томе, что
пришла из Столбенса *, вот я и побрел по дороге в Столбенс. Туда ли, сюда ли
- все одно.
Что бы он ни говорил, он всякий раз под конец повертывался к Чарли.
- Что с ним делать? - сказала я, отводя женщину в сторону. - Не может
же он уйти в таком состоянии, тем более что идти ему некуда и он даже сам не
отдает себе отчета, куда идет.
- Не знаю, сударыня, или, как говорится, "знаю не лучше покойника", -
отозвалась она, бросая на Джо сострадательный взгляд. - Может, покойники-то
и лучше нашего знают, да только сказать нам не могут. Я его целый день у
себя продержала из жалости, похлебкой его покормила, лекарство дала, а Лиз
пошла хлопотать, чтоб его куда-нибудь поместили (вот тут, на койке, мой
крошечкаэто ее ребенок, но он все равно что мой); только я долго держать у
себя мальчишку я не могу: вернется мой хозяин домой да увидит его здесь, -
вон вытолкает, а то и побьет, чего доброго. Смотри-ка! Вот и Лиз вернулась!
И правда, в Лмнату вбежала Лиз, а мальчик поднялся, должно быть смутно
сознавая, что ему тут больше нельзя оставаться. Когда именно проснулся
ребенок, когда Чарли подошла к нему, подняла его с койки и принялась
нянчить, шагая взад и вперед по комнате, я не помню. Но она делала все это
спокойно, по-матерински, как и в мансарде миссис Блайндер, когда жила там
вместе с Томом и Эммой и нянчила их.
Подруга Дженни побывала в разных местах, но всюду ее посылали от одного
к другому, и она вернулась ни с чем. Сначала ей говорили, что сейчас
поместить мальчика в больницу нельзя - слишком рано, потом - что уже поздно.
Одно должностное лицо посылало ее к другому, а другое отсылало назад к
первому, и так она и ходила взад и вперед, а я, слушая ее, подумала, что оба
эти должностных лица, очевидно, были приняты на службу за уменье отвиливать
от своих обязанностей, но вовсе не для того, чтобы их выполнять.
- А сейчас, - продолжала Лиз, еле переводя дух, потому что все время
бежала и вдобавок была чем-то испугана, - сейчас, Дженни, твой хозяин идет
домой, да и мой за ним следом, - а что будет с мальчиком, не знаю; помоги
ему бог, но мы ничего для него сделать не можем!
Женщины сложились и, набрав несколько полупенсов, поспешно сунули их
мальчику, а тот взял деньги, как в тумане, с какой-то полубессознательной
благодарностью и, волоча ноги, вышел из дома.
- Дай-ка мне ребенка, доченька, - сказала Лиз, обращаясь к Чарли, - и
спасибо тебе от всей души! Дженни, подруженька ты моя, спокойной ночи! Если
хозяин мой на меня не накинется, сударыня, я немного погодя пойду поищу
мальчика около печей, - скорей всего он где-нибудь там приютится, - а утром
опять схожу туда.
Она быстро ушла, и вскоре, проходя мимо ее дома, мы увидели, как она
баюкает ребенка у двери, напевая ему песенку, а сама тревожно смотрит на
дорогу, поджидая пьяного мужа.
Я боялась, что, если мы останемся здесь поговорить с этими женщинами,
им за это попадет от мужей. Но я сказала Чарли, что нельзя нам покинуть
мальчика и тем самым обречь его на верную смерть. Чарли гораздо лучше меня
знала, что надо делать, а быстрота соображения была у нее под стать
присутствию духа, и вот она выскользнула из дома раньше меня, и вскоре мы
нагнали Джо, когда он уже подходил к печи для обжига кирпича.
Должно быть, он отправился в путешествие с узелком под мышкой, но
узелок украли, а может быть, мальчик потерял его; и сейчас он нес жалкие
клоки своей меховой шапки, как узелок, хотя шел с непокрытой головой под
дождем, который вдруг снова полил как из ведра. Когда мы окликнули его, он
остановился, но едва я к нему подошла, как он снова с ужасом впился в меня
блестящими глазами и даже перестал дрожать.
Я предложила мальчику пойти к нам, обещав устроить его на ночлег.
- Не надо мне никакого ночлега, - отозвался он, - лягу промеж теплых
кирпичей и все.
- А ты не знаешь, что так и помереть можно? - проговорила Чарли.
- Все равно, люди везде помирают, - сказал мальчик, - дома помирают, -
она знает где; я ей показывал... в Одиноком Томе помирают, - целыми толпами.
Больше помирают, чем выживают, как я вижу. - И вдруг он хрипло зашептал,
повернувшись к Чарли: - Ежели она не та, другая, так и не иностранка. Неужто
их целых три!
Чарли покосилась в мою сторону немного испуганными глазами. Да и я чуть
не испугалась, когда мальчик уставился на меня.
Но когда я подозвала его знаком, он повернулся и пошел за нами, а я,
убедившись, что он слушается меня, направилась прямо домой. Идти было
недалеко - только подняться на пригорок. Дорога была безлюдна - мимо нас
прошел лишь один человек. А я сомневалась, удастся ли нам дойти до дому без
посторонней помощи, - мальчик едва плелся неверными шагами и все время
пошатывался. Однако он ни на что не жаловался и, как ни странно, ничуть о
себе не беспокоился.
Придя домой, я оставила его ненадолго в передней, - где он съежился в
углу оконной ниши, глядя перед собой остановившимися глазами, такими
безучастными, что его оцепенелое состояние никак нельзя было объяснить
сильным и непривычным впечатлением от яркого света и уютной обстановке, в
которую он попал, - а сама пошла в гостиную, чтобы поговорить с опекуном.
Там я увидела мистера Скимпола, который приехал к нам в почтовой карете, как
он частенько приезжал - без предупреждения и без вещей; впрочем, он
постоянно брал у нас все, что ему было нужно.
Опекун, мистер Скимпол и я, мы сейчас же вышли в переднюю, чтобы
посмотреть на больного. В передней собралась прислуга, а Чарли стояла рядом
с мальчиком, который дрожал в оконной нише, как раненый зверек, вытащенный
из канавы.
- Дело дрянь, - сказал опекун, после того как задал мальчику два-три
вопроса, пощупал ему лоб и заглянул в глаза. - Как ваше мнение, Гарольд?
- Лучше всего выгнать его вон, - сказал мистер Скимпол.
- То есть как это - вон? - переспросил опекун почти суровым тоном.
- Дорогой Джарндис, - ответствовал мистер Скимпол, - вы же знаете, что
я такое - я дитя. Будьте со мной строги, если я этого заслуживаю. Но я от
природы не выношу таких больных. И никогда не выносил, даже в бытность мою
лекарем. Он ведь других заразить может. Лихорадка у него очень опасная.
Все это мистер Скимпол изложил свойственным ему легким тоном,
вернувшись вместе с нами из передней в гостиную и усевшись на табурет перед
роялем.
- Вы скажете, что это ребячество, - продолжал мистер Скимпол, весело
посматривая на нас. - Что ж, признаю, возможно, что и ребячество. Но ведь я
и вправду ребенок и никогда не претендовал на то, чтобы меня считали
взрослым. Если вы его прогоните, он опять пойдет своей дорогой; значит, вы
прогоните его туда, где он был раньше, - только и всего. Поймите, ему будет
не хуже, чем было. Ну, пусть ему будет даже лучше, если уж вам так хочется.
Дайте ему шесть пенсов или пять шиллингов, или пять фунтов с половиной, - вы
умеете считать, а я нет, - и с рук долой!
- А что же он будет делать? - спросил опекун.
- Клянусь жизнью, не имею ни малейшего представления о том, что именно
он будет делать, - ответил мистер Скимпол, пожимая плечами и чарующе
улыбаясь. - Но что-нибудь он да будет делать, в этом я ничуть не сомневаюсь.
- Какое безобразие, - проговорил опекун, которому я наскоро рассказала
о бесплодных хлопотах женщин, - какое безобразие, - повторял он, шагая взад
и вперед и ероша себе волосы, - подумайте только - будь этот бедняга
осужденным преступником и сиди он в тюрьме, для него широко распахнулись бы
двери тюремной больницы и уход за ним был бы не хуже, чем за любым другим
больным мальчиком в нашем королевстве!
- Дорогой Джарндис, - сказал мистер Скимпол, - простите за наивный
вопрос, но ведь я ничего не смыслю в житейских делах, - если так, почему бы
этому мальчику не сесть в тюрьму?
Опекун остановился и взглянул на него каким-то странным взглядом, в
котором смех боролся с негодованием.
- Нашего юного друга, как мне кажется, вряд ли можно заподозрить в
щепетильности, - продолжал мистер Скимпол, ничуть не смущаясь и совершенно
искренне. - Мне думается, он поступил бы разумнее и в своем роде даже
достойнее, если бы проявил энергию не в том направлении, в каком следует, и
по этой причине попал в тюрьму. В этом больше сказалась бы любовь к
приключениям, а стало быть и некоторая поэтичность.
- Другого такого младенца, как вы, пожалуй, во всем мире нет, -
отозвался опекун, снова принявшись шагать по комнате и, видимо, чувствуя
себя неловко.
- Вы так думаете? - подхватил мистер Скимпол. - Что ж, пожалуй! Но,
признаюсь, я не понимаю, почему бы нашему юному другу и не овеять себя той
поэзией, которая доступна юнцам в его положении. Бесспорно, у него от
природы есть аппетит, а когда он здоров, аппетит у него превосходный, надо
думать. Прекрасно! И вот н тот час, когда наш юный друг привык обедать, -
скорее всего около полудня, - наш юный друг объявляет обществу: "Я голоден;
будьте добры дать мне ложку и накормить меня". Общество, взявшее на себя
организацию всей системы ложек и неизменно утверждающее, что у него есть
ложка и для нашего юного друга, тем не менее не дает ему ложки; и тогда наш
юный друг говорит: "Значит, придется вам меня извинить, если я ее сам
стяну". Вот это и есть, как мне кажется, случай, когда энергия направлена не
туда, куда следует, но зато не лишена некоторой доли разумности и некоторой
доли романтики; и, право, не знаю, но я тогда, пожалуй, больше интересовался
бы нашим юным другом, как иллюстрацией подобного случая, чем теперь, когда
он простой бродяга... каким может сделаться кто угодно.
- Между тем, - решилась я заметить, - ему становится все хуже.
- Между тем, - весело повторил мистер Скимпол, - ему становится все
хуже, как изволила сказать мисс Саммерсон со свойственным ей практическим
здравым смыслом. Поэтому я рекомендовал бы вам выгнать его вон, прежде чем
ему станет еще хуже.
Я, наверное, никогда не забуду того благожелательного выражения лица, с
каким он все это говорил.
- Конечно, Хозяюшка, - заметил опекун, повернувшись ко мне, - я могу
настоять на его помещении в больницу, если сам отправлюсь туда и потребую
принять его, хотя, надо сказать, дело у нас обстоит очень плохо, если
приходится этого добиваться, даже когда больной в таком состоянии. Но время
позднее, погода отвратительная, а мальчик уже с ног валится. Чердак у нас
над конюшней благоустроенный и там стоит койка; давайте-ка поместим мальчика
туда до завтрашнего утра, а утром его можно будет закутать хорошенько и
увезти. Так и сделаем.
- Вот как! - произнес мистер Скимпол, положив руки на клавиши, когда мы
уже выходили. - Значит, вы идете к нашему юному другу?
- Да, - ответил опекун.
- Как я завидую вашему характеру, Джарндис! - проговорил мистер Скимпол
с шутливым восхищением. - Для вас такие вещи - совершенные пустяки, и для
мисс Саммерсон тоже. Вы готовы во всякое время пойти куда угодно и сделать
все что угодно. Вот что значит слово "сделаю". А я никогда не говорю
"сделаю" или "не сделаю", я просто говорю "не могу".
- Вы, должно быть, не можете даже посоветовать нам, чем помочь
больному? - почти сердито спросил опекун, оглядываясь на него через плечо;
подчеркиваю - только "почти", ибо он, по-видимому, никогда не считал мистера
Скимпола существом, ответственным за свои поступки.
- Дорогой Джарндис, я заметил у него в кармане склянку с жаропонижающим
лекарством, и самое лучшее, что он может сделать, - это принять его.
Прикажите слегка побрызгать уксусом в помещении, где он будет спать, и
держать это помещение в умеренной прохладе, а больного в умеренном тепле. Но
давать советы - это с моей стороны просто дерзость. Ведь мисс Саммерсон
обладает таким знанием всяких мелочей и такой способностью распоряжаться по
мелочам, что и без меня сумеет сделать все необходимое.
Мы вернулись в переднюю и объяснили Джо, куда хотим его поместить, а
Чарли еще раз объяснила ему все сначала, но он слушал ее с тем же вялым
безразличием, которое я уже заметила в нем, и только устало озирался, словно
все приготовления делались не для него, а для кого-то другого. Прислуга,
жалея его, очень охотно принялась нам помогать, так что мы быстро привели в
порядок чердак, а несколько мужчин, из тех, что работали в усадьбе, тепло
укутали мальчика и перенесли его через сырой двор. Отрадно было наблюдать,
как ласково все они обращались с ним и как часто называли его "приятелем",
надеясь этим подбодрить его. Всеми операциями руководила Чарли, которая
беспрестанно сновала между конюшней и домом, перенося разные укрепляющие
средства и питательные кушанья, которые, по нашему мнению, не могли
повредить мальчику. Опекун лично пошел навестить больного, перед тем как его
оставили на ночь, и, вернувшись в Брюзжальню, чтобы написать в больницу
письмо, которое наш человек должен был передать ранним утром, сообщил мне,
что мальчику лучше и его клонит ко сну. Дверь на чердак заперли, сказал
опекун, - на случай, если у больного начнется бред и он будет порываться
бежать, а внизу ляжет человек, который услышит малейший шум над собой.
Ада была простужена и не выходила из нашей комнаты, поэтому мистер
Скимпол, оставшись в одиночестве, все это время развлекался, наигрывая
отрывки из жалобных песенок, а иногда и напевая их (как мы слышали издали) с
большим чувством и очень выразительно. Когда мы пришли к нему в гостиную, он
сказал, что хочет исполнить маленькую балладу, - она вспомнилась ему "по
ассоциации с нашим юным другом", - и совершенно очаровательно спел песню о
том крестьянском мальчике, который -
Бездомный, без матери и без отца *
По свету блуждать обречен без конца.
Эта песня всегда вызывает у него слезы, - сказал он нам.
Весь остаток вечера он был очень весел, ибо ему "хочется чирикать, как
птичка, - заявил он в восторге, - стоит только вспомнить, какими на редкость
талантливыми в деловом отношении людьми" он окружен. Поднимая стакан вина,
разбавленного кипятком и сдобренного лимоном и сахаром, он предложил нам
тост "за выздоровление нашего юного друга" и высказал предположение, которое
в дальнейшем развил веселым тоном, что мальчику, как и Виттингтону, в
будущем суждено стать лондонским лорд-мэром. А тогда мальчик, без сомнения,
учредит Приют имени Джарндиса и Странноприимные дома имени Саммерсон, а
также положит начало ежегодному паломничеству корпораций в Сент-Олбенс. Не
подлежит сомнению, говорил он, что наш юный друг в своем роде чудесный
мальчик и он идет своим чудесным путем, но путь его не совпадает с путем
Гарольда Скимпола. Что за человек Гарольд Скимпол, Гарольд Скимпол узнал, к
своему великому изумлению, когда впервые познакомился с самим собой и, тогда
же приняв себя со всеми своими недостатками, решил, что самая здоровая
философия - это примириться с ними; и он надеется, что мы поступим так же.
Наконец Чарли доложила, что мальчик успокоился. Из своего окна я видела
ровно горящий фонарь, который поставили на чердаке конюшни, и легла в
постель, радуясь, что бедняга нашел приют.
Незадолго до рассвета со двора послышались шум и говор более громкие,
чем обычно, и они меня разбудили. Одеваясь, я выглянула в окно и спросила
слугу, - одного из тех, кто вчера всячески старался помочь мальчику, - все
ли благополучно в доме. А фонарь по-прежнему горел в чердачном окне.
- Это из-за мальчика, мисс, - ответил слуга.
- Ему хуже? - спросила я.
- Был да сплыл, мисс.
- Неужели умер?
- Умер, мисс? Да нет! Пропал бесследно, удрал.
В котором часу ночи он сбежал, как, почему - гадать не стоило. Дверь
была заперта, как и вечером, фонарь стоял на подоконнике; оставалось только
предположить, что мальчик выбрался через люк в полу чердака, под которым был
пустой каретный сарай. Но если это было так, значит мальчик закрыл за собой
люк; между тем, судя по всему, люка не открывали. Ни одной вещи не пропало.
Когда все это выяснилось, мы с грустью поняли, что ночью у мальчика начался
бред и, безотчетно влекомый куда-то или преследуемый безотчетным страхом, он
убежал прочь в состоянии более чем беспомощном; по крайней мере так думали
все мы, если не считать мистера Скимпола, а он, как всегда, в легкомысленном
и непринужденном стиле несколько раз высказал предположение, что наш юный
друг сообразил, какой он небезопасный гость, если у него такая нехорошая
лихорадка, и, побуждаемый природной деликатностью, убрался прочь.
Опросили всех, кого могли, и обыскали все. Осмотрели печи для обжига
кирпича, ходили в поселок кирпичников, подробно расспрашивали обеих женщин,
но они ничего о мальчике не знали и только искренне удивлялись. Несколько
дней стояла дождливая погода, и этой ночью тоже шел такой проливной дождь,
что отыскать беглеца по следам оказалось невозможным. Наши люди осмотрели
все живые изгороди, канавы, каменные ограды, стога сена во всей округе -
ведь мальчик мог лежать где-нибудь без сознания или мертвый, - но не нашли
никаких признаков того, что он хотя бы проходил где-то поблизости. С той
минуты, как его оставили одного на чердаке, о нем не было ни слуху ни духу.
Мальчика искали пять дней. Это не значит, что потом поиски прекратив,
но внимание мое тогда было отвлечено в сторону очень памятным для меня
событием.
Как-то вечером Чарли снова занималась чистописанием у меня в комнате, а
я сидела против нее за работой, и вдруг почувствовала, что наш столик
закачался. Я подняла глаза и увидела, что моя маленькая горничная дрожит
всем телом.
- Что с тобой, Чарли, ты озябла? - спросила я.
- Кажется, да, мисс, - ответила она. - Не знаю, что со мной такое. Вся
трясусь - никак не могу усидеть смирно. И вчера меня тоже знобило...
примерно в это же время, мисс. Не извольте беспокоиться, только я, должно
быть, заболела.
Тут я услышала голос Ады и со всех ног кинулась запирать дверь из своей
комнаты в нашу уютную гостиную. Едва успела - только повернула ключ, как Ада
уже постучалась.
Ада попросила меня впустить ее, но я сказала:
- Попозже, душенька моя милая. А сейчас уйди. Ничего особенного не
случилось; я к тебе скоро приду.
Ах, как много, много утекло времени до того, как мы с моей дорогой
девочкой зажили по-прежнему.
Чарли заболела. Наутро она совсем расхворалась. Я перевела ее в свою
комнату, уложила в свою постель и осталась ухаживать за нею. Я обо всем
рассказала опекуну, объяснила, почему считаю нужным остаться одна и почему
ни в коем случае не хочу встречаться со своей любимой подругой. Вначале она
то и дело подходила к моей двери, звала меня и даже упрекала со слезами и
рыданиями; но я написала ей длинное письмо, в котором объясняла, что она
меня только волнует и расстраивает, и умоляла ее, если она меня любит и
дорожит моим спокойствием, разговаривать со мной не иначе, как из сада.
После этого она стала приходить ко мне под окно еще чаще, чем раньше
подходила к двери; и если я и прежде, когда мы почти не расставались, любила
ее милый, нежный голос, то как же я полюбила его теперь, когда, стоя за
оконной занавеской, слушала ее слова и отвечала ей, но не решалась даже
выглянуть наружу! Как полюбила я его потом, когда наступили еще более
тяжелые дни!
Ада переселилась в другую часть дома, мне поставили кровать в нашей
гостиной, а я перестала закрывать дверь из гостиной в свою спальню и,
превратив, таким образом, две комнаты в одну, все время следила за тем,
чтобы воздух в них был чистый и свежий. Вся прислуга в доме и усадьбе была
так добра, что с радостью явилась бы по моему зову во всякое время дня и
ночи, без малейшего страха или неудовольствия; но я решила выбрать для услуг
одну хорошую женщину, на которую могла положиться, и взяла с нее обещание
соблюдать все предосторожности и не видеться с Адой. Она служила посредницей
между мною и опекуном, с которым я выходила из дому подышать свежим
воздухом, когда можно было не бояться, что натолкнешься на Аду, и,
заручившись такой помощницей, я не терпела недостатка ни в чем.
А бедной Чарли становилось все хуже и хуже, и жизни ее грозила большая
опасность, - тяжело больная, она пролежала много долгих дней и ночей. И так
терпелива она была, так безропотна, с такой кроткой стойкостью переносила
страдания, что, когда я сидела у ее постели, обхватив руками ее голову, -
иначе она не могла заснуть, - я часто молилась про себя нашему отцу
небесному, чтобы он не дал мне забыть тот урок, который преподала мне эта
младшая сестра моя.
Мне было очень больно думать о том, что, если Чарли и выздоровеет, ее
хорошенькое личико, вероятно, утратит свою прелесть, - будет обезображено
оспой, - а у нее было такое милое детское личико с ямочками на щеках; но эта
мысль исчезала перед угрозой еще большей опасности. Бывали особенно тяжелые
минуты, когда Чарли в полубреду вспоминала о том, как ухаживала за больным
отцом и детьми, но и тогда она узнавала меня и успокаивалась в моих
объятиях, - ни в каком другом положении она не могла лежать спокойно, - а
если и бормотала что-то бессвязное, то уже не так тревожно. В подобные
минуты я всегда думала: как же я скажу двум осиротевшим малюткам, что
малютка, которая всем своим любящим сердцем старалась заменить им мать,
теперь умерла?
Были и другие минуты, когда Чарли хорошо узнавала меня, говорила со
мной, просила передать сердечный привет Тому и Эмме и надеялась, что Том
вырастет хорошим человеком. Тогда Чарли рассказывала мне, что она во время
болезни отца читала ему, как умела, чтобы его подбодрить, - читала о том
юноше, которого несли хоронить, а он был единственный сын у матери-вдовы;
читала о дочери правителя *, которую милосердная десница подняла с ложа
смерти. И еще Чарли говорила мне, что, когда отец ее умер, она упала на
колени у его постели и в первом порыве горя молилась, чтобы он тоже был
воскрешен и вернулся к своим бедным детям; а если сама она теперь не
поправится, добавляла Чарли, если она умрет, как умер отец, Том, наверное,
тоже помолится, чтобы она воскресла. И она просила меня объяснить Тому, что
в старину людей возвращали к жизни на земле лишь для того, чтобы мы могли
надеяться на воскресение в небесах.
Но в каком бы состоянии ни была больная, она не утратила тех своих
добрых качеств, о которых я говорила. И много, много раз я думала по ночам о
возвышенной вере в ангела-хранителя и еще более возвышенной надежде на бога,
которые до самого смертного часа жили в душе ее бедного, всеми презираемого
отца.
Но Чарли не умерла. Она долго была в опасности, медленно и неуверенно
боролась с нею, перенесла кризис, а потом стала выздоравливать. Вскоре
появилась надежда, вначале казавшаяся несбыточной, на то, что Чарли снова
станет прежней Чарли, и я уже видела, как ее личико мало-помалу приобретает
прежнюю детскую миловидность.
Какое это было радостное утро, когда я рассказывала обо всем Аде,
стоявшей в саду, и какой это был радостный вечер, когда мы с Чарли
наконец-то вместе пили чай в нашей гостиной. Но в этот самый вечер я
внезапно почувствовала, что меня знобит.
К счастью для нас обеих, я только тогда начала догадываться, что
заразилась от Чарли, когда она снова улеглась в постель и успела заснуть
спокойным сном. За чаем мне без труда удалось скрыть свое состояние, но
сейчас это было бы уже невозможно, и я поняла, что быстро иду по ее следам.
Однако наутро мне стало гораздо лучше, и я поднялась рано, ответила на
веселое приветствие моей милой Ады, стоявшей в саду, и мы разговаривали с
нею так же долго, как всегда. Но мне смутно вспоминалось, что ночью я
бродила по обеим нашим комнатам и мысли мои немного путались, хоть я и
сознавала, где нахожусь; кроме того, мне временами становилось не по себе от
какого-то странного ощущения полноты - казалось, я вея распухла.
К вечеру я почувствовала себя настолько плохо, что решила подготовить
Чарли, и сказала ей:
- Ты теперь совсем окрепла, Чарли, ведь правда?
- Совсем! - ответила Чарли.
- Достаточно окрепла, Чарли, чтобы узнать одну тайну?
- Ну, уж для тайны-то я безусловно достаточно окрепла! - воскликнула
Чарли.
Но не успела Чарли прийти в восторг, как личико у нее вытянулось - она
узнала тайну по моему лицу и, вскочив с кресла, упала мне на грудь, твердя
от всего своего благодарного сердца: "Ох, мисс, это все из-за меня! Из-за
меня это, я виновата!" - и еще многое другое.
- Так вот, Чарли, - начала я немного погодя, после того как дала ей
выговориться, - если я расхвораюсь, вся моя надежда на тебя. И если ты не
будешь такой же спокойной и терпеливой во время моей болезни, какой была,
когда хворала сама, ты не оправдаешь моих надежд, Чарли.
- Позвольте мне еще немножко поплакать, мисс, - проговорила Чарли. -
Ох, милая моя, милая! позвольте мне только немножко поплакать, милая вы моя!
- Не могу вспомнить без слез, с какой любовью и преданностью она лепетала,
обнимая меня: - Я буду умницей.
Ну, я уж позволила Чарли поплакать еще немножко, и нам обеим стало
как-то легче.
- А теперь, мисс, с вашего позволения, можете на меня положиться, -
спокойно проговорила Чарли. - Все буду делать, как вы прикажете.
- Сейчас я почти ничего не могу приказать тебе, Чарли. Но сегодня
вечером скажу твоему доктору, что чувствую себя нехорошо и что ты будешь
ухаживать за мной.
За это бедняжка поблагодарила меня от всего сердца.
- Когда же ты утром услышишь из сада голос мисс Ады, то, если я сама не
смогу, как всегда, подойти к окну, подойди ты, Чарли, и скажи, что я сплю...
что я очень устала и сплю. Все время поддерживай в комнате порядок, как это
делала я, Чарли, и никого не впускай.
Чарли обещала выполнить все мои просьбы, а я улеглась в постель, потому
что чувствовала себя очень скверно. В тот же вечер я показалась доктору и
попросила его пока ничего не говорить домашним о моей болезни. Я лишь очень
смутно помню, как эта ночь перешла в день, а день в свою очередь перешел в
ночь, но все же в то первое утро я через силу добралась до окна и поговорила
со своей любимой подругой.
На следующее утро я услышала за окном ее милый голос - до чего милым он
казался мне теперь! - и не без труда (мне было больно говорить) попросила
Чарли подойти и сказать, что я сплю.
Я услышала, как Ада ответила:
- Ради бога, не тревожь ее, Чарли!
- Какой у нее вид, Чарли, у моей дорогой? - спросила я.
- Огорченный, мисс, - ответила Чарли, выглянув наружу из-за занавески.
- Но я знаю, что сегодня утром она очень красивая.
- В самом деле красивая, мисс, - отозвалась Чарли, снова выглянув
наружу. - И она все еще смотрит вверх, на ваше окно.
Смотрит... ясными голубыми глазами, благослови их бог! И они всего
красивее, когда она их так поднимает ввысь.
Я подозвала Чарли и дала ей последнее поручение.
- Слушай, Чарли, когда она узнает, что я заболела, она попытается
пробраться ко мне в комнату. Не впускай ее, Чарли, пока опасность не минует,
если только ты любишь меня по-настоящему! Чарли, если ты хоть раз впустишь
ее сюда, хоть секунду позволишь ей посмотреть, как я лежу здесь, я умру.
- Ни за что не впущу ее! Ни за что! - обещала она.
- Я верю тебе, милая моя Чарли. А теперь подойди сюда, посиди немножко
здесь рядом и дотронься до меня. Ведь я тебя не вижу, Чарли, я ослепла!
ГЛАВА XXXII
Назначенный срок
Вечер настает в Линкольнс-Инне, этой непроходимой и беспокойной долине
теней закона *, в которой просители почти никогда не видят дневного света, -
вечер настает в Линкольне-Инне, и в конторах гасят толстые свечи, а клерки
уже протопали вниз по расшатанным деревянным ступеням лестниц и рассеялись
кто куда. Колокол, который в девять часов звонит здесь, уныло жалуясь на
какие-то мнимые обиды, уже умолк; ворота заперты, и ночной привратник,
внушительный страж, одаренный редкостной способностью ко сну, стоит на часах
в своей каморке. Тускло светятся окна на лестницах - это закопченные фонари,
как глаза Суда справедливости, близорукого Аргуса * с бездонным карманом для
каждого глаза и глазом на каждом кармане, подслеповато мигают Звездам.
Кое-где за грязными стеклами верхних окон мерцает слабое пламя свечи,
позволяя догадываться, что какой-то хитроумный крючкотвор все еще трудится
над уловлением недвижимой собственности в сети пергамента из бараньей кожи,
что в среднем обходится примерно в дюжину баранов на акр земли. Вот над
какой пчелиной работой - хотя служебные часы уже миновали, - все еще корпят
эти благодетели своих ближних, чтобы, наконец, подвести итог прибыльному
дню.
В ближнем переулке, где проживает "Лорд-канцлер лавки Тряпья и
Бутылок", помыслы всех обывателей направлены к пиву и ужину. Миссис Пайпер и
миссис Перкинс, чьи сыновья, занятые вместе с приятелями игрой в прятки, вот
уже несколько часов то лежат в засаде на "проселках", ведущих к Канцлерской
улице, то рыщут по этой "большой дороге", приводя в замешательство прохожих,
- миссис Пайпер и миссис Перкинс только что поздравили друг дружку с тем,
что ребята их уложены в кровать, а сами замешкались у чьей-то двери, чтобы
обменяться несколькими словами на прощанье. Мистер Крук и его жилец, и то
обстоятельство, что мистер Крук "вечно под мухой", и надежды молодого
человека на его завещание, как всегда, служат главной темой их беседы. Но им
есть что сказать и о "Гармоническом собрании" в "Солнечном гербе", откуда
через полуоткрытые окна до переулка доносятся звуки рояля и где Маленький
Суиллс не хуже самого Йорика * уже вызвал восторженный рев у любителей
гармонии, а теперь ведет басовую партию в дуэте, сентиментально приглашая
своих друзей и покровителей "слушать, слушать, слушать рокот во-до-пада!"
Миссис Перкинс и миссис Пайпер обмениваются мнениями и об одной молодой
особе, музыкальной знаменитости, которая участвует в "Гармонических
собраниях" и которой отведено особое место в рукописной афише на окне;
причем миссис Перкинс имеет сведения, что эта музыкальная особа уже полтора
года замужем, - хотя на афише значится как "мисс М. Мелвилсон, прославленная
сирена", - а младенца ее каждый вечер тайком приносят в "Солнечный герб",
дабы он в антрактах получал необходимую для него пищу.
- Чем так жить, - говорит миссис Перкинс, - я скорей занялась бы для
пропитания продажей серных спичек.
Миссис Пайпер, как и полагается, держится того же взгляда, отмечая, что
домашняя жизнь лучше рукоплесканий публики, и благодарит бога за то, что
сама она (разумеется, и миссис Перкинс тоже) занимает приличное положение в
обществе. В это время является слуга из "Солнечного герба" и приносит ей
увенчанную пышной пеной пинтовую кружку пива на ужин, а миссис Пайпер,
приняв этот сосуд, направляется домой, предварительно пожелав спокойной ночи
миссис Перкинс, которая все время держала в руках свою кружку с тех пор, как
юный Перкинс принес ее из того же трактира, перед тем как его отослали
спать. Вот уже в переулке раздается стук ставен, закрываемых в лавках,
распространяется запах трубочного табака и дыма, в верхних окнах мелькает
что-то вроде падающих звезд, и все это означает, что обыватели готовятся
отправиться на покой. Вот уж и полисмен начинает дергать двери, проверять
запоры, подозрительно приглядываться к узлам в руках у прохожих и совершать
свой обход в уверенности, что все и каждый или сами грабят, или подвергаются
ограблению.
Вечер душный, хотя все пронизано холодной сыростью, и медленный туман
стелется невысоко над землей. Вечер насыщен влагой - это как раз такой
вечер, когда всюду проникают миазмы, исходящие от боен, вредных цехов,
сточных канав, гнилой воды, кладбищ, а Регистратору смертей прибавляется
работы. То ли в воздухе что-то есть, - и даже очень много чего-то, - то ли
что-то неладно с самим мистером Уивлом, иначе говоря Джоблингом, но так ли,
этак ли, а ему очень не по себе. Он мечется между своей комнатой и открытой
настежь входной дверью, - то туда, то обратно, - и так раз двадцать в час.
Это когда уже стемнело. А когда "Канцлер" закрыл свою лавку, - сегодня он
закрыл ее очень рано, - мистер Уивл (в дешевой бархатной ермолке, так плотно
прилегающей к голове, что его бакенбарды кажутся непомерно пышными) то
спускается, то поднимается чаще прежнего.
Не мудрено, что мистеру Снегсби тоже не по себе; ведь ему всегда более
или менее не по себе, так как он всегда чувствует гнетущее влияние тайны,
которая тяготеет над ним. Подавленный мыслями о загадочной истории, в
которой он участвовал, но которой не разгадал, мистер Снегсби все время
бродит близ тех мест, где, по его мнению, скрыт ее источник, а именно -
вокруг лавки старьевщика. Эта лавка влечет его неодолимо. И даже сейчас,
пройдя мимо "Солнечного герба" с тем, чтобы выйти из переулка на Канцлерскую
улицу и закончить свою бесцельную вечернюю десятиминутную прогулку от
собственной двери и обратно, мистер Снегсби подходит к лавке Крука.
- А! Мистер Уивл? - говорит торговец канцелярскими принадлежностями,
останавливаясь, чтобы поболтать с молодым человеком. - Вы здесь?
- Да! - отвечает Уивл. - Я здесь, мистер Снегсби.
- Дышите свежим воздухом перед тем, как улечься в постель? -
осведомляется торговец.
- Ну, воздуху здесь не так-то много, и сколько бы его ни было, не
очень-то он освежает, - отвечает Уивл, окинув взглядом весь переулок.
- Совершенно верно, сэр. А вы не замечаете, - говорит мистер Снегсби,
умолкнув, чтобы втянуть носом воздух и принюхаться, - вы не замечаете,
мистер Уивл, говоря напрямик, что здесь у вас пахнет жареным, сэр?
- Пожалуй; я сам заметил, что тут сегодня как-то странно пахнет, -
соглашается мистер Уивл. - Должно быть, это из "Солнечного герба" - отбивные
жарят.
- Отбивные котлеты жарят, говорите? Да... значит, отбивные котлеты? -
Мистер Снегсби снова втягивает носом воздух и принюхивается. - Пожалуй, так
оно и есть, сэр. Но, смею сказать, не худо бы подтянуть кухарку "Солнечного
герба". Они у нее подгорели, сэр! И я думаю, - мистер Снегсби снова
втягивает носом воздух и принюхивается, потом сплевывает и вытирает рот, - я
думаю, говоря напрямик, что они были не первой свежести, когда их положили
на рашпер.
- Весьма возможно. Погода сегодня какая-то гнилая.
- Погода действительно гнилая, - соглашается мистер Снегсби, - и я
нахожу, что она действует угнетающе.
- Черт ее подери! На меня она прямо ужас наводит, - говорит мистер Уивл.
- Что ж, вы ведь, знаете ли, живете уединенно, в уединенной комнате,
где произошло мрачное событие, - отзывается мистер Снегсби, глядя через
плечо собеседника в темный коридор и отступая на шаг, чтобы посмотреть на
дом. - Я лично не мог бы жить в этой комнате один, как живете вы, сэр. Я бы
так нервничал, так волновался по вечерам, что все время стоял бы тут на
пороге - лишь бы не сидеть в этой комнате. Но, правда, вы в ней не видели
того, что видел я. Это большая разница.
- Я тоже прекрасно знаю, что там произошло, - говорит Тони.
- Неприятно, правда? - продолжает мистер Снегсби, покашливая в руку
кротким и убеждающим кашлем. - Мистеру Круку не худо бы принять это во
внимание и сделать скидку с квартирной платы. Надеюсь, он так и поступит.
- Надеюсь, - отвечает Тони. - Но сомневаюсь.
- Вы считаете квартирную плату слишком высокой, сэр? - спрашивает
владелец писчебумажной лавки. - В этом околотке квартиры и правда
дороговаты. Не знаю почему; должно быть, юристы набивают цены. Впрочем, -
оговаривается мистер Снегсби, покашливая извиняющимся кашлем, - я отнюдь не
хочу опорочить хоть словом профессию, которая меня кормит.
Мистер Уивл снова окидывает взглядом переулок, потом смотрит на
торговца. Мистер Снегсби, нечаянно поймав его взгляд, смотрит вверх,