---------------------------------------------------------------------------
     Перевод с английского М. Клягиной-Кондратьевой
     Второе, пересмотренное издание перевода
     OCR Кудрявцев Г.Г.

     Собрание сочинении в тридцати томах, т. 18.
     Под общей редакцией Л. А. Аникста и В. В. Ивашевой,
     Государственное издательство художественной литературы Москва 1960
---------------------------------------------------------------------------
     CHARLES DICKENS
     BLEAK HOUSE
     Ch. XXXI-LXYII
     1853




     Сиделка и больная

     Я долго была в отъезде, а  вернувшись,  как-то  раз  вечером  поднялась
наверх  в  свою  комнату,  чтобы  посмотреть,  как   Чарли   упражняется   в
чистописании, и, наклонившись, заглянула в ее тетрадку. Чистописание  трудно
давалось Чарли, - она совсем не владела пером; зато каждое перо  в  ее  руке
как бы оживало для озорства, портилось, кривилось, останавливалось, брызгало
и, словно осел под седлом, шарахалось в углы  страницы.  Очень  смешно  было
видеть, какие дряхлые буквы выводила детская ручонка Чарли - они были  такие
сморщенные, сгорбленные, кривые, а ручонка - такая пухленькая и кругленькая.
А ведь на всякую другую работу Чарли была на редкость ловкая, и  пальчики  у
нее были такие проворные, каких я в жизни не видела.
     - Ну, Чарли, - сказала я, взглянув на страничку, исписанную буквой "О",
которая изображалась то в виде квадрата, то в виде треугольника, то  в  виде
груши и наклонялась во все стороны, - я вижу, мы делаем  успехи.  Только  бы
нам удалось написать ее круглой, Чарли, и мы дойдем до совершенства.
     Я написала букву "О", и Чарли написала эту  букву,  но  перо  Чарли  не
пожелало аккуратно соединить концы и завязало их узлом.
     - Ничего, Чарли. Со временем мы научимся.
     Кончив заданный урок, Чарли положила на  стол  перо,  разжала  и  сжала
затекшую ручонку,  внимательно  просмотрела  исписанную  страницу  -  не  то
гордясь своими успехами, не то сомневаясь в них,  -  встала  и  сделала  мне
реверанс.
     - Благодарю вас, мисс. Позвольте вам доложить,  мисс,  вы  знаете  одну
бедную женщину, которую зовут Дженни?
     - Жену кирпичника, Чарли? Да, знаю.
     - Она давеча пришла сюда, заговорила со мной, когда я вышла из дому,  и
сказала, что вы ее знаете, мисс. Спросила меня, не я ли прислуживаю  молодой
леди, - молодая леди это вы, мисс, - и я сказала "да", мисс.
     - Я думала, она совсем уехала отсюда, Чарли.
     - Она и правда уезжала, мисс, только вернулась на прежнее место...  она
и Лиз. А вы знаете другую бедную женщину, мисс, которую зовут Лиз?
     - Знаю; то есть я ее видела, Чарли, но не знала, что ее зовут Лиз.
     - Так она и сказала! - подтвердила Чарли. - Они обе вернулись, мисс,  а
то все бродяжничали - туда-сюда ходили.
     - Бродяжничали, Чарли?
     - Да, мисс. - Вот если  бы  Чарли  научилась  писать  буквы  такими  же
круглыми, какими были ее глаза, когда она смотрела мне в  лицо,  -  чудесные
получились бы буквы! - И эта бедная женщина приходила сюда раза три-четыре -
все надеялась хоть одним глазком поглядеть на вас, мисс. "Только  поглядеть,
а больше мне ничего не нужно", говорит; но вы были  в  отъезде.  Вот  она  и
увидела меня. Заметила! как я тут расхаживаю, мисс, - сказала Чарли и  вдруг
тихонько засмеялась от величайшей радости и гордости, - ну и подумала, -  не
иначе, как я ваша горничная!
     - Неужели она в самом деле это подумала, Чарли?
     - Да, мисс, - ответила Чарли, - что правда, то правда.
     И Чарли снова рассмеялась в  полном  восторге,  опять  сделала  круглые
глаза и приняла серьезный вид, подобающий моей  горничной.  Мне  никогда  не
надоедало смотреть на Чарли, на ее детское личико и фигурку, когда  она,  от
всей души наслаждаясь своим высоким постом, стояла передо мной,  совсем  еще
маленькая девочка, но уже такая серьезная,  хотя  сквозь  ее  серьезность  и
прорывалось порой милое ребяческое ликование.
     - Где же ты с нею встретилась, Чарли? - спросила я.
     Личико моей маленькой  горничной  потемнело,  когда  она  ответила:  "У
аптеки, мисс". Ведь Чарли сама еще носила траур.
     Я спросила, не больна ли жена кирпичника, но Чарли ответила,  что  нет.
Захворал кто-то  другой.  Какой-то  прохожий,  который  зашел  к  ней,  а  в
Сент-Олбенс он приплелся пешком и собирается брести дальше, - сам  не  знает
куда. Чарли сказала, что это какой-то бедный мальчик. И у него нет ни  отца,
ни матери, никого на свете.
     - Вот и у нашего Тома, мисс, никого на свете бы не осталось, умри мы  с
Эммой после смерти отца, - сказала Чарли, и ее круглые глазенки  наполнились
слезами.
     - Значит, женщина пошла купить ему лекарство, Чарли?
     - Она сказала, мисс, - ответила Чарли,  -  что  он  как-то  раз  принес
лекарство ей.
     Лицо моей маленькой горничной горело от столь сильного нетерпения, а ее
всегда спокойные руки так крепко  сжимали  одна  другую,  когда  она  стояла
посреди комнаты, пристально глядя на меня, что мне  было  совеем  не  трудно
угадать ее мысли.
     - Ну что ж, Чарли, - сказала я, - давай-ка мы с тобой пойдем к Дженни и
разузнаем, как там и что.
     Чарли мигом принесла мою шляпку и вуаль, подала мне одеться и  -  такая
смешная - сама по-старушечьи закуталась в теплую шаль и заколола ее булавкой
- ни дать ни взять маленькая бабушка;  а  быстрота,  с  какой  она  все  это
проделала, не оставляла сомнений в ее готовности идти к Дженни. И вот  мы  с
Чарли вышли из дому, не сказав никому ни слова.
     Вечер был холодный, непогожий,  и  деревья  раскачивались  под  напором
ветра. Весь этот день,  да  и  много  дней  подряд,  почти  беспрерывно  шел
проливной дождь. Но к  вечеру  дождь  перестал.  Небо  местами  прояснилось,
только было затянуто густой дымкой даже в зените, где в просветах меж тучами
мерцало несколько звезд. На севере и северо-западе, там, где три часа  назад
зашло солнце,  по  небу  тянулась  полоса  бледного,  мертвенного  света,  и
прекрасного и какого-то зловещего, а на ней лежали волнистые  угрюмые  гряды
туч, словно бурное  море,  внезапно  оцепеневшее  во  время  шторма.  В  той
стороне, где находился Лондон, грозное зарево висело над темной равниной,  и
необычайно торжественным казался контраст  между  его  яркостью  и  гаснущим
светом зари, невольно внушая странную мысль, что это алое зарево  -  отблеск
какого-то неземного огня, освещающего невидимые отсюда здания города и  лица
его бесчисленных обитателей.
     В тот вечер у меня не было предчувствия. Знаю наверное, - ни  малейшего
предчувствия того, что должно было вскоре случиться со мною.  Но  я  на  всю
жизнь запомнила, что в ту минуту, когда мы остановились у  садовой  калитки,
чтобы взглянуть на  небо,  а  потом  пошли  дальше  своей  дорогой,  мне  на
мгновение почудилось, будто я не совсем такая, какой была. Я знаю,  что  это
смутное ощущение возникло у меня именно там и тогда. С тех пор  воспоминание
об этом ощущении неизменно связывалось у меня с этим местом  и  часом  и  со
всем тем, что я видела и слышала на этом месте и в  этот  час  -  вплоть  до
далеких шумов города, лая собаки, скрипа  колес,  катящихся  с  пригорка  по
грязной дороге.
     Был субботний вечер,  и  многие  жители  того  поселка,  в  который  мы
направлялись, разошлись по  харчевням.  Поэтому  сегодня  здесь  было  менее
шумно, чем в тот день, когда я пришла сюда впервые, но все  выглядело  таким
же нищенским, как и раньше. В  печах  для  обжига  кирпича  пылал  огонь,  и
удушливый дым тянулся к нам, озаренный бледно-голубым светом.
     Мы приблизились к домишку кирпичников, из которого тусклый  свет  свечи
проникал наружу через разбитое и кое-как починенное окно. Постучав в  дверь,
мы вошли. Мать ребенка, умершего в тот день, когда мы  были  здесь  впервые,
сидела в кресле между койкой и убогим камином, а против  нее,  съежившись  и
прижавшись к каминной раме, на полу прикорнул какой-то подросток, с  виду  -
нищий. Свою рваную меховую шапку  он  держал  под  мышкой,  как  узелок,  и,
стараясь согреться, так дрожал, что дрожали ветхие  оконные  рамы  и  дверь.
Воздух в комнате был еще более затхлый, чем раньше, и в ней стоял неприятный
и очень странный запах.
     Как только мы вошли,  я  заговорила  с  женщиной,  не  поднимая  вуали.
Мальчик мгновенно вскочил и,  пошатываясь,  уставился  на  меня  с  каким-то
непонятным удивлением и ужасом.
     Он вскочил так быстро и его испуг так явно был вызван моим  появлением,
что я остановилась, вместо того чтобы подойти ближе.
     - Не пойду я больше на кладбище, - забормотал мальчик, - не xoчу я туда
ходить, сказано вам!
     Я подняла вуаль и заговорила с женщиной. Она отозвалась вполголоса:
     - Уж вы не посетуйте  на  него,  сударыня.  Он  скоро  одумается.  -  А
мальчику она сказала: - Джо, Джо, что это с тобой?
     - Я знаю, зачем она пришла! - выкрикнул мальчик.
     - Кто?
     - Да вот эта леди. Она хочет меня на кладбище увести.  Не  пойду  я  на
кладбище. Слышать о нем не хочу. Она, чего доброго, и меня зароет.
     Он снова задрожал всем телом и прислонился к  стене,  а  вместе  с  ним
задрожала вся лачужка.
     - Целый день только о том и  твердил,  сударыня,  -  мягко  проговорила
Дженни. - Ну, чего ты глаза выпучил? Ведь это моя леди, Джо.
     - Так ли? - с сомнением отозвался мальчик и принялся разглядывать меня,
прикрыв рукой воспаленные глаза. - А мне сдается, она та,  другая...  Не  та
шляпа и не то платье, а все-таки, сдается мне, она та, другая.
     Моя маленькая Чарли,  преждевременно  познавшая  болезни  и  несчастья,
сняла свою шляпу и шаль, молча притащила кресло и усадила в  него  мальчика,
точь-в-точь как многоопытная старуха сиделка; только у  опытной  сиделки  не
могло быть такого детского личика, как у Чарли, которая сразу  же  завоевала
доверие больного.
     - Слушай! - повернулся к ней мальчик. - Скажи-ка мне ты. Эта леди -  не
та леди?
     Чарли покачала головой и аккуратно  оправила  его  лохмотья,  стараясь,
чтобы ему было как можно теплее.
     - Так! - буркнул мальчик. - Значит, это должно быть, не она.
     - Я пришла узнать, не могу ли я чем-нибудь помочь тебе, - сказала я.  -
Что с тобой?
     - Меня то в жар кидает, то в холод, - хрипло ответил мальчик, бросив на
меня блуждающий, растерянный взгляд, - то в жар, то в холод, раз  за  разом,
без передышки. И все ко сну клонит, и вроде как в голове  путается...  а  во
рту сухо... и каждая косточка болит - не кости, а сплошная боль.
     - Когда он пришел сюда? - спросила я женщину.
     - Я нынче утром встретила его на краю нашего города. А познакомилась  я
с ним раньше, в Лондоне. Правда, Джо?
     - В Одиноком Томе, - ответил мальчик.
     Иногда  ему  удавалось  сосредоточить  внимание   или   остановить   на
чем-нибудь блуждающий взгляд, но - лишь очень  ненадолго.  Вскоре  он  снова
опустил голову и, тяжело качая ею из стороны в сторону,  забормотал  что-то,
словно в полусне.
     - Когда он вышел из Лондона? - спросила я женщину.
     - Из Лондона я вышел вчера, - ответил за нее мальчик, теперь  уже  весь
красный и пышущий жаром. - Иду куда глаза глядят.
     - Куда? - переспросила я.
     - Куда глаза глядят, - повторил мальчик  немного  громче.  -  Меня  все
гонят и гонят - не велят задерживаться на месте; прямо дыхнуть не дают с той
поры, как та, другая, мне соверен дала. Миссис Снегсби,  та  вечно  за  мной
следит, прогоняет, - а что я ей сделал? - да и все они  следят,  все  гонят.
Все до одного - с того часу, как встану и пока спать не лягу. Ну, я и  пошел
куда глаза глядят. Вот куда. Она мне  сказала  там,  в  Одиноком  Томе,  что
пришла из Столбенса *, вот я и побрел по дороге в Столбенс. Туда ли, сюда ли
- все одно.
     Что бы он ни говорил, он всякий раз под конец повертывался к Чарли.
     - Что с ним делать? - сказала я, отводя женщину в сторону. -  Не  может
же он уйти в таком состоянии, тем более что идти ему некуда и он даже сам не
отдает себе отчета, куда идет.
     - Не знаю, сударыня, или, как говорится, "знаю не лучше  покойника",  -
отозвалась она, бросая на Джо сострадательный взгляд. - Может,  покойники-то
и лучше нашего знают, да только сказать нам не могут. Я  его  целый  день  у
себя продержала из жалости, похлебкой его покормила, лекарство дала,  а  Лиз
пошла хлопотать, чтоб его куда-нибудь поместили  (вот  тут,  на  койке,  мой
крошечкаэто ее ребенок, но он все равно что мой); только я	долго  держать  у
себя мальчишку я не могу: вернется мой хозяин домой да увидит его  здесь,  -
вон вытолкает, а то и побьет, чего доброго. Смотри-ка! Вот и Лиз вернулась!
     И правда, в Лмнату вбежала Лиз, а мальчик поднялся, должно быть  смутно
сознавая, что ему тут  больше  нельзя  оставаться.  Когда  именно  проснулся
ребенок, когда Чарли подошла  к  нему,  подняла  его  с  койки  и  принялась
нянчить, шагая взад и вперед по комнате, я не помню. Но она делала  все  это
спокойно, по-матерински, как и в мансарде миссис Блайндер,  когда  жила  там
вместе с Томом и Эммой и нянчила их.
     Подруга Дженни побывала в разных местах, но всюду ее посылали от одного
к другому, и она вернулась  ни  с  чем.  Сначала  ей  говорили,  что  сейчас
поместить мальчика в больницу нельзя - слишком рано, потом - что уже поздно.
Одно должностное лицо посылало ее к  другому,  а  другое  отсылало  назад  к
первому, и так она и ходила взад и вперед, а я, слушая ее, подумала, что оба
эти должностных лица, очевидно, были приняты на службу за уменье  отвиливать
от своих обязанностей, но вовсе не для того, чтобы их выполнять.
     - А сейчас, - продолжала Лиз, еле переводя дух, потому  что  все  время
бежала и вдобавок была чем-то испугана, - сейчас, Дженни, твой  хозяин  идет
домой, да и мой за ним следом, - а что будет с мальчиком,  не  знаю;  помоги
ему бог, но мы ничего для него сделать не можем!
     Женщины сложились и, набрав несколько полупенсов,  поспешно  сунули  их
мальчику, а тот взял деньги, как в тумане,  с  какой-то  полубессознательной
благодарностью и, волоча ноги, вышел из дома.
     - Дай-ка мне ребенка, доченька, - сказала Лиз, обращаясь к Чарли,  -  и
спасибо тебе от всей души! Дженни, подруженька ты моя, спокойной ночи!  Если
хозяин мой на меня не накинется, сударыня,  я  немного  погодя  пойду  поищу
мальчика около печей, - скорей всего он где-нибудь там приютится, - а  утром
опять схожу туда.
     Она быстро ушла, и вскоре, проходя мимо ее дома, мы  увидели,  как  она
баюкает ребенка у двери, напевая ему песенку, а  сама  тревожно  смотрит  на
дорогу, поджидая пьяного мужа.
     Я боялась, что, если мы останемся здесь поговорить с  этими  женщинами,
им за это попадет от мужей. Но я сказала  Чарли,  что  нельзя  нам  покинуть
мальчика и тем самым обречь его на верную смерть. Чарли гораздо  лучше  меня
знала, что надо  делать,  а  быстрота  соображения  была  у  нее  под  стать
присутствию духа, и вот она выскользнула из дома раньше меня,  и  вскоре  мы
нагнали Джо, когда он уже подходил к печи для обжига кирпича.
     Должно быть, он отправился в  путешествие  с  узелком  под  мышкой,  но
узелок украли, а может быть, мальчик потерял его; и  сейчас  он  нес  жалкие
клоки своей меховой шапки, как узелок, хотя шел  с  непокрытой  головой  под
дождем, который вдруг снова полил как из ведра. Когда мы окликнули  его,  он
остановился, но едва я к нему подошла, как он снова с ужасом впился  в  меня
блестящими глазами и даже перестал дрожать.
     Я предложила мальчику пойти к нам, обещав устроить его на ночлег.
     - Не надо мне никакого ночлега, - отозвался он, -  лягу  промеж  теплых
кирпичей и все.
     - А ты не знаешь, что так и помереть можно? - проговорила Чарли.
     - Все равно, люди везде помирают, - сказал мальчик, - дома помирают,  -
она знает где; я ей показывал... в Одиноком Томе помирают, - целыми толпами.
Больше помирают, чем выживают, как я вижу. - И  вдруг  он  хрипло  зашептал,
повернувшись к Чарли: - Ежели она не та, другая, так и не иностранка. Неужто
их целых три!
     Чарли покосилась в мою сторону немного испуганными глазами. Да и я чуть
не испугалась, когда мальчик уставился на меня.
     Но когда я подозвала его знаком, он повернулся и пошел за  нами,  а  я,
убедившись, что он  слушается  меня,  направилась  прямо  домой.  Идти  было
недалеко - только подняться на пригорок. Дорога была  безлюдна  -  мимо  нас
прошел лишь один человек. А я сомневалась, удастся ли нам дойти до дому  без
посторонней помощи, - мальчик едва  плелся  неверными  шагами  и  все  время
пошатывался. Однако он ни на что не жаловался и, как ни  странно,  ничуть  о
себе не беспокоился.
     Придя домой, я оставила его ненадолго в передней, - где он  съежился  в
углу  оконной  ниши,  глядя  перед  собой  остановившимися  глазами,  такими
безучастными, что его  оцепенелое  состояние  никак  нельзя  было  объяснить
сильным и непривычным впечатлением от яркого света и  уютной  обстановке,  в
которую он попал, - а сама пошла в гостиную, чтобы  поговорить  с  опекуном.
Там я увидела мистера Скимпола, который приехал к нам в почтовой карете, как
он частенько  приезжал  -  без  предупреждения  и  без  вещей;  впрочем,  он
постоянно брал у нас все, что ему было нужно.
     Опекун, мистер Скимпол и я,  мы  сейчас  же  вышли  в  переднюю,  чтобы
посмотреть на больного. В передней собралась прислуга, а Чарли стояла  рядом
с мальчиком, который дрожал в оконной нише, как раненый  зверек,  вытащенный
из канавы.
     - Дело дрянь, - сказал опекун, после того как  задал  мальчику  два-три
вопроса, пощупал ему лоб и заглянул в глаза. - Как ваше мнение, Гарольд?
     - Лучше всего выгнать его вон, - сказал мистер Скимпол.
     - То есть как это - вон? - переспросил опекун почти суровым тоном.
     - Дорогой Джарндис, - ответствовал мистер Скимпол, - вы же знаете,  что
я такое - я дитя. Будьте со мной строги, если я этого заслуживаю.  Но  я  от
природы не выношу таких больных. И никогда не выносил, даже в  бытность  мою
лекарем. Он ведь других заразить может. Лихорадка у него очень опасная.
     Все  это  мистер  Скимпол  изложил  свойственным  ему   легким   тоном,
вернувшись вместе с нами из передней в гостиную и усевшись на табурет  перед
роялем.
     - Вы скажете, что это ребячество, - продолжал  мистер  Скимпол,  весело
посматривая на нас. - Что ж, признаю, возможно, что и ребячество. Но ведь  я
и вправду ребенок и  никогда  не  претендовал  на  то,  чтобы  меня  считали
взрослым. Если вы его прогоните, он опять пойдет своей дорогой;  значит,  вы
прогоните его туда, где он был раньше, - только и всего. Поймите, ему  будет
не хуже, чем было. Ну, пусть ему будет даже лучше, если уж вам так  хочется.
Дайте ему шесть пенсов или пять шиллингов, или пять фунтов с половиной, - вы
умеете считать, а я нет, - и с рук долой!
     - А что же он будет делать? - спросил опекун.
     - Клянусь жизнью, не имею ни малейшего представления о том, что  именно
он будет делать,  -  ответил  мистер  Скимпол,  пожимая  плечами  и  чарующе
улыбаясь. - Но что-нибудь он да будет делать, в этом я ничуть не сомневаюсь.
     - Какое безобразие, - проговорил опекун, которому я наскоро  рассказала
о бесплодных хлопотах женщин, - какое безобразие, - повторял он, шагая  взад
и вперед и ероша себе  волосы,  -  подумайте  только  -  будь  этот  бедняга
осужденным преступником и сиди он в тюрьме, для него широко распахнулись  бы
двери тюремной больницы и уход за ним был бы не хуже, чем  за  любым  другим
больным мальчиком в нашем королевстве!
     - Дорогой Джарндис, - сказал мистер  Скимпол,  -  простите  за  наивный
вопрос, но ведь я ничего не смыслю в житейских делах, - если так, почему  бы
этому мальчику не сесть в тюрьму?
     Опекун остановился и взглянул на него  каким-то  странным  взглядом,  в
котором смех боролся с негодованием.
     - Нашего юного друга, как мне кажется,  вряд  ли  можно  заподозрить  в
щепетильности, - продолжал мистер Скимпол, ничуть не смущаясь  и  совершенно
искренне. - Мне думается, он поступил  бы  разумнее  и  в  своем  роде  даже
достойнее, если бы проявил энергию не в том направлении, в каком следует,  и
по этой причине попал  в  тюрьму.  В  этом  больше  сказалась  бы  любовь  к
приключениям, а стало быть и некоторая поэтичность.
     - Другого такого младенца,  как  вы,  пожалуй,  во  всем  мире  нет,  -
отозвался опекун, снова принявшись шагать по  комнате  и,  видимо,  чувствуя
себя неловко.
     - Вы так думаете? - подхватил мистер Скимпол. -  Что  ж,  пожалуй!  Но,
признаюсь, я не понимаю, почему бы нашему юному другу и не овеять  себя  той
поэзией, которая доступна юнцам  в  его  положении.  Бесспорно,  у  него  от
природы есть аппетит, а когда он здоров, аппетит у него  превосходный,  надо
думать. Прекрасно! И вот н тот час, когда наш юный друг  привык  обедать,  -
скорее всего около полудня, - наш юный друг объявляет обществу: "Я  голоден;
будьте добры дать мне ложку и накормить меня".  Общество,  взявшее  на  себя
организацию всей системы ложек и неизменно утверждающее,  что  у  него  есть
ложка и для нашего юного друга, тем не менее не дает ему ложки; и тогда  наш
юный друг говорит: "Значит, придется  вам  меня  извинить,  если  я  ее  сам
стяну". Вот это и есть, как мне кажется, случай, когда энергия направлена не
туда, куда следует, но зато не лишена некоторой доли разумности и  некоторой
доли романтики; и, право, не знаю, но я тогда, пожалуй, больше интересовался
бы нашим юным другом, как иллюстрацией подобного случая, чем  теперь,  когда
он простой бродяга... каким может сделаться кто угодно.
     - Между тем, - решилась я заметить, - ему становится все хуже.
     - Между тем, - весело повторил мистер Скимпол,  -  ему  становится  все
хуже, как изволила сказать мисс Саммерсон со  свойственным  ей  практическим
здравым смыслом. Поэтому я рекомендовал бы вам выгнать его вон,  прежде  чем
ему станет еще хуже.
     Я, наверное, никогда не забуду того благожелательного выражения лица, с
каким он все это говорил.
     - Конечно, Хозяюшка, - заметил опекун, повернувшись ко мне,  -  я  могу
настоять на его помещении в больницу, если сам отправлюсь  туда  и  потребую
принять его, хотя, надо сказать,  дело  у  нас  обстоит  очень  плохо,  если
приходится этого добиваться, даже когда больной в таком состоянии. Но  время
позднее, погода отвратительная, а мальчик уже с ног валится.  Чердак  у  нас
над конюшней благоустроенный и там стоит койка; давайте-ка поместим мальчика
туда до завтрашнего утра, а утром его  можно  будет  закутать  хорошенько  и
увезти. Так и сделаем.
     - Вот как! - произнес мистер Скимпол, положив руки на клавиши, когда мы
уже выходили. - Значит, вы идете к нашему юному другу?
     - Да, - ответил опекун.
     - Как я завидую вашему характеру, Джарндис! - проговорил мистер Скимпол
с шутливым восхищением. - Для вас такие вещи - совершенные  пустяки,  и  для
мисс Саммерсон тоже. Вы готовы во всякое время пойти куда угодно  и  сделать
все что угодно. Вот что  значит  слово  "сделаю".  А  я  никогда  не  говорю
"сделаю" или "не сделаю", я просто говорю "не могу".
     - Вы,  должно  быть,  не  можете  даже  посоветовать  нам,  чем  помочь
больному? - почти сердито спросил опекун, оглядываясь на него  через  плечо;
подчеркиваю - только "почти", ибо он, по-видимому, никогда не считал мистера
Скимпола существом, ответственным за свои поступки.
     - Дорогой Джарндис, я заметил у него в кармане склянку с жаропонижающим
лекарством, и самое лучшее,  что  он  может  сделать,  -  это  принять  его.
Прикажите слегка побрызгать уксусом в  помещении,  где  он  будет  спать,  и
держать это помещение в умеренной прохладе, а больного в умеренном тепле. Но
давать советы - это с моей стороны  просто  дерзость.  Ведь  мисс  Саммерсон
обладает таким знанием всяких мелочей и такой способностью распоряжаться  по
мелочам, что и без меня сумеет сделать все необходимое.
     Мы вернулись в переднюю и объяснили Джо, куда хотим  его  поместить,  а
Чарли еще раз объяснила ему все сначала, но он слушал  ее  с  тем  же  вялым
безразличием, которое я уже заметила в нем, и только устало озирался, словно
все приготовления делались не для него, а  для  кого-то  другого.  Прислуга,
жалея его, очень охотно принялась нам помогать, так что мы быстро привели  в
порядок чердак, а несколько мужчин, из тех, что работали  в  усадьбе,  тепло
укутали мальчика и перенесли его через сырой двор. Отрадно  было  наблюдать,
как ласково все они обращались с ним и как часто называли  его  "приятелем",
надеясь этим подбодрить его.  Всеми  операциями  руководила  Чарли,  которая
беспрестанно сновала между конюшней и  домом,  перенося  разные  укрепляющие
средства  и  питательные  кушанья,  которые,  по  нашему  мнению,  не  могли
повредить мальчику. Опекун лично пошел навестить больного, перед тем как его
оставили на ночь, и, вернувшись в  Брюзжальню,  чтобы  написать  в  больницу
письмо, которое наш человек должен был передать ранним утром,  сообщил  мне,
что мальчику лучше и его клонит ко сну.  Дверь  на  чердак  заперли,  сказал
опекун, - на случай, если у больного начнется бред  и  он  будет  порываться
бежать, а внизу ляжет человек, который услышит малейший шум над собой.
     Ада была простужена и не выходила  из  нашей  комнаты,  поэтому  мистер
Скимпол, оставшись в  одиночестве,  все  это  время  развлекался,  наигрывая
отрывки из жалобных песенок, а иногда и напевая их (как мы слышали издали) с
большим чувством и очень выразительно. Когда мы пришли к нему в гостиную, он
сказал, что хочет исполнить маленькую балладу, -  она  вспомнилась  ему  "по
ассоциации с нашим юным другом", - и совершенно очаровательно спел  песню  о
том крестьянском мальчике, который -

     Бездомный, без матери и без отца *
     По свету блуждать обречен без конца.

     Эта песня всегда вызывает у него слезы, - сказал он нам.
     Весь остаток вечера он был очень весел, ибо ему "хочется чирикать,  как
птичка, - заявил он в восторге, - стоит только вспомнить, какими на редкость
талантливыми в деловом отношении людьми" он окружен. Поднимая  стакан  вина,
разбавленного кипятком и сдобренного лимоном и  сахаром,  он  предложил  нам
тост "за выздоровление нашего юного друга" и высказал предположение, которое
в дальнейшем развил веселым  тоном,  что  мальчику,  как  и  Виттингтону,  в
будущем суждено стать лондонским лорд-мэром. А тогда мальчик, без  сомнения,
учредит Приют имени Джарндиса и  Странноприимные  дома  имени  Саммерсон,  а
также положит начало ежегодному паломничеству корпораций в  Сент-Олбенс.  Не
подлежит сомнению, говорил он, что наш  юный  друг  в  своем  роде  чудесный
мальчик и он идет своим чудесным путем, но путь его  не  совпадает  с  путем
Гарольда Скимпола. Что за человек Гарольд Скимпол, Гарольд Скимпол узнал,  к
своему великому изумлению, когда впервые познакомился с самим собой и, тогда
же приняв себя со всеми  своими  недостатками,  решил,  что  самая  здоровая
философия - это примириться с ними; и он надеется, что мы поступим так же.
     Наконец Чарли доложила, что мальчик успокоился. Из своего окна я видела
ровно горящий фонарь, который  поставили  на  чердаке  конюшни,  и  легла  в
постель, радуясь, что бедняга нашел приют.
     Незадолго до рассвета со двора послышались шум и говор  более  громкие,
чем обычно, и они меня разбудили. Одеваясь, я выглянула в  окно  и  спросила
слугу, - одного из тех, кто вчера всячески старался помочь мальчику,  -  все
ли благополучно в доме. А фонарь по-прежнему горел в чердачном окне.
     - Это из-за мальчика, мисс, - ответил слуга.
     - Ему хуже? - спросила я.
     - Был да сплыл, мисс.
     - Неужели умер?
     - Умер, мисс? Да нет! Пропал бесследно, удрал.
     В котором часу ночи он сбежал, как, почему - гадать  не  стоило.  Дверь
была заперта, как и вечером, фонарь стоял на подоконнике; оставалось  только
предположить, что мальчик выбрался через люк в полу чердака, под которым был
пустой каретный сарай. Но если это было так, значит мальчик закрыл за  собой
люк; между тем, судя по всему, люка не открывали. Ни одной вещи не  пропало.
Когда все это выяснилось, мы с грустью поняли, что ночью у мальчика  начался
бред и, безотчетно влекомый куда-то или преследуемый безотчетным страхом, он
убежал прочь в состоянии более чем беспомощном; по крайней мере  так  думали
все мы, если не считать мистера Скимпола, а он, как всегда, в легкомысленном
и непринужденном стиле несколько раз высказал предположение,  что  наш  юный
друг сообразил, какой он небезопасный гость, если  у  него  такая  нехорошая
лихорадка, и, побуждаемый природной деликатностью, убрался прочь.
     Опросили всех, кого могли, и обыскали все. Осмотрели  печи  для  обжига
кирпича, ходили в поселок кирпичников, подробно расспрашивали обеих  женщин,
но они ничего о мальчике не знали и только  искренне  удивлялись.  Несколько
дней стояла дождливая погода, и этой ночью тоже шел такой  проливной  дождь,
что отыскать беглеца по следам оказалось невозможным.  Наши  люди  осмотрели
все живые изгороди, канавы, каменные ограды, стога сена  во  всей  округе  -
ведь мальчик мог лежать где-нибудь без сознания или мертвый, - но  не  нашли
никаких признаков того, что он хотя бы проходил  где-то  поблизости.  С  той
минуты, как его оставили одного на чердаке, о нем не было ни слуху ни духу.
     Мальчика искали пять дней. Это не значит, что потом  поиски  прекратив,
но внимание мое тогда было отвлечено  в  сторону  очень  памятным  для  меня
событием.
     Как-то вечером Чарли снова занималась чистописанием у меня в комнате, а
я сидела против нее за  работой,  и  вдруг  почувствовала,  что  наш  столик
закачался. Я подняла глаза и увидела, что  моя  маленькая  горничная  дрожит
всем телом.
     - Что с тобой, Чарли, ты озябла? - спросила я.
     - Кажется, да, мисс, - ответила она. - Не знаю, что со мной такое.  Вся
трясусь - никак не  могу  усидеть  смирно.  И  вчера  меня  тоже  знобило...
примерно в это же время, мисс. Не извольте беспокоиться,  только  я,  должно
быть, заболела.
     Тут я услышала голос Ады и со всех ног кинулась запирать дверь из своей
комнаты в нашу уютную гостиную. Едва успела - только повернула ключ, как Ада
уже постучалась.
     Ада попросила меня впустить ее, но я сказала:
     - Попозже, душенька моя милая. А  сейчас  уйди.  Ничего  особенного  не
случилось; я к тебе скоро приду.
     Ах, как много, много утекло времени до того,  как  мы  с  моей  дорогой
девочкой зажили по-прежнему.
     Чарли заболела. Наутро она совсем расхворалась. Я перевела  ее  в  свою
комнату, уложила в свою постель и осталась ухаживать  за  нею.  Я  обо  всем
рассказала опекуну, объяснила, почему считаю нужным остаться одна  и  почему
ни в коем случае не хочу встречаться со своей любимой подругой. Вначале  она
то и дело подходила к моей двери, звала меня и даже упрекала  со  слезами  и
рыданиями; но я написала ей длинное письмо, в  котором  объясняла,  что  она
меня только волнует и расстраивает, и умоляла ее,  если  она  меня  любит  и
дорожит моим спокойствием, разговаривать со мной  не  иначе,  как  из  сада.
После этого она стала приходить  ко  мне  под  окно  еще  чаще,  чем  раньше
подходила к двери; и если я и прежде, когда мы почти не расставались, любила
ее милый, нежный голос, то как же я полюбила  его  теперь,  когда,  стоя  за
оконной занавеской, слушала ее слова и отвечала  ей,  но  не  решалась  даже
выглянуть наружу! Как полюбила  я  его  потом,  когда  наступили  еще  более
тяжелые дни!
     Ада переселилась в другую часть дома, мне  поставили  кровать  в  нашей
гостиной, а я перестала закрывать  дверь  из  гостиной  в  свою  спальню  и,
превратив, таким образом, две комнаты в одну,  все  время  следила  за  тем,
чтобы воздух в них был чистый и свежий. Вся прислуга в доме и  усадьбе  была
так добра, что с радостью явилась бы по моему зову во  всякое  время  дня  и
ночи, без малейшего страха или неудовольствия; но я решила выбрать для услуг
одну хорошую женщину, на которую могла положиться, и взяла  с  нее  обещание
соблюдать все предосторожности и не видеться с Адой. Она служила посредницей
между мною и  опекуном,  с  которым  я  выходила  из  дому  подышать  свежим
воздухом,  когда  можно  было  не  бояться,  что  натолкнешься  на  Аду,  и,
заручившись такой помощницей, я не терпела недостатка ни в чем.
     А бедной Чарли становилось все хуже и хуже, и жизни ее грозила  большая
опасность, - тяжело больная, она пролежала много долгих дней и ночей. И  так
терпелива она была, так безропотна, с такой  кроткой  стойкостью  переносила
страдания, что, когда я сидела у ее постели, обхватив руками  ее  голову,  -
иначе она не могла  заснуть,  -  я  часто  молилась  про  себя  нашему  отцу
небесному, чтобы он не дал мне забыть тот урок, который  преподала  мне  эта
младшая сестра моя.
     Мне было очень больно думать о том, что, если Чарли и  выздоровеет,  ее
хорошенькое личико, вероятно, утратит свою прелесть,  -  будет  обезображено
оспой, - а у нее было такое милое детское личико с ямочками на щеках; но эта
мысль исчезала перед угрозой еще большей опасности. Бывали особенно  тяжелые
минуты, когда Чарли в полубреду вспоминала о том, как ухаживала  за  больным
отцом и детьми, но  и  тогда  она  узнавала  меня  и  успокаивалась  в  моих
объятиях, - ни в каком другом положении она не могла лежать  спокойно,  -  а
если и бормотала что-то бессвязное, то  уже  не  так  тревожно.  В  подобные
минуты я всегда думала: как  же  я  скажу  двум  осиротевшим  малюткам,  что
малютка, которая всем своим любящим  сердцем  старалась  заменить  им  мать,
теперь умерла?
     Были и другие минуты, когда Чарли хорошо  узнавала  меня,  говорила  со
мной, просила передать сердечный привет Тому и Эмме  и  надеялась,  что  Том
вырастет хорошим человеком. Тогда Чарли рассказывала мне, что она  во  время
болезни отца читала ему, как умела, чтобы его подбодрить,  -  читала  о  том
юноше, которого несли хоронить, а он был единственный  сын  у  матери-вдовы;
читала о дочери правителя *, которую  милосердная  десница  подняла  с  ложа
смерти. И еще Чарли говорила мне, что, когда отец  ее  умер,  она  упала  на
колени у его постели и в первом порыве горя  молилась,  чтобы  он  тоже  был
воскрешен и вернулся к своим  бедным  детям;  а  если  сама  она  теперь  не
поправится, добавляла Чарли, если она умрет, как умер отец,  Том,  наверное,
тоже помолится, чтобы она воскресла. И она просила меня объяснить Тому,  что
в старину людей возвращали к жизни на земле лишь для того,  чтобы  мы  могли
надеяться на воскресение в небесах.
     Но в каком бы состоянии ни была больная,  она  не  утратила  тех  своих
добрых качеств, о которых я говорила. И много, много раз я думала по ночам о
возвышенной вере в ангела-хранителя и еще более возвышенной надежде на бога,
которые до самого смертного часа жили в душе ее бедного, всеми  презираемого
отца.
     Но Чарли не умерла. Она долго была в опасности, медленно  и  неуверенно
боролась с нею, перенесла  кризис,  а  потом  стала  выздоравливать.  Вскоре
появилась надежда, вначале казавшаяся несбыточной, на то,  что  Чарли  снова
станет прежней Чарли, и я уже видела, как ее личико мало-помалу  приобретает
прежнюю детскую миловидность.
     Какое это было радостное утро,  когда  я  рассказывала  обо  всем  Аде,
стоявшей в саду,  и  какой  это  был  радостный  вечер,  когда  мы  с  Чарли
наконец-то вместе пили чай в  нашей  гостиной.  Но  в  этот  самый  вечер  я
внезапно почувствовала, что меня знобит.
     К счастью для нас  обеих,  я  только  тогда  начала  догадываться,  что
заразилась от Чарли, когда она снова улеглась в  постель  и  успела  заснуть
спокойным сном. За чаем мне без труда  удалось  скрыть  свое  состояние,  но
сейчас это было бы уже невозможно, и я поняла, что быстро иду по ее следам.
     Однако наутро мне стало гораздо лучше, и я поднялась рано, ответила  на
веселое приветствие моей милой Ады, стоявшей в саду, и  мы  разговаривали  с
нею так же долго, как всегда.  Но  мне  смутно  вспоминалось,  что  ночью  я
бродила по обеим нашим комнатам и мысли  мои  немного  путались,  хоть  я  и
сознавала, где нахожусь; кроме того, мне временами становилось не по себе от
какого-то странного ощущения полноты - казалось, я вея распухла.
     К вечеру я почувствовала себя настолько плохо, что  решила  подготовить
Чарли, и сказала ей:
     - Ты теперь совсем окрепла, Чарли, ведь правда?
     - Совсем! - ответила Чарли.
     - Достаточно окрепла, Чарли, чтобы узнать одну тайну?
     - Ну, уж для тайны-то я безусловно достаточно  окрепла!  -  воскликнула
Чарли.
     Но не успела Чарли прийти в восторг, как личико у нее вытянулось -  она
узнала тайну по моему лицу и, вскочив с кресла, упала мне на  грудь,  твердя
от всего своего благодарного сердца: "Ох, мисс, это все  из-за  меня!  Из-за
меня это, я виновата!" - и еще многое другое.
     - Так вот, Чарли, - начала я немного погодя, после  того  как  дала  ей
выговориться, - если я расхвораюсь, вся моя надежда на тебя. И  если  ты  не
будешь такой же спокойной и терпеливой во время моей  болезни,  какой  была,
когда хворала сама, ты не оправдаешь моих надежд, Чарли.
     - Позвольте мне еще немножко поплакать, мисс, -  проговорила  Чарли.  -
Ох, милая моя, милая! позвольте мне только немножко поплакать, милая вы моя!
- Не могу вспомнить без слез, с какой любовью и преданностью  она  лепетала,
обнимая меня: - Я буду умницей.
     Ну, я уж позволила Чарли поплакать еще  немножко,  и  нам  обеим  стало
как-то легче.
     - А теперь, мисс, с вашего позволения, можете  на  меня  положиться,  -
спокойно проговорила Чарли. - Все буду делать, как вы прикажете.
     - Сейчас я почти ничего не  могу  приказать  тебе,  Чарли.  Но  сегодня
вечером скажу твоему доктору, что чувствую себя нехорошо  и  что  ты  будешь
ухаживать за мной.
     За это бедняжка поблагодарила меня от всего сердца.
     - Когда же ты утром услышишь из сада голос мисс Ады, то, если я сама не
смогу, как всегда, подойти к окну, подойди ты, Чарли, и скажи, что я сплю...
что я очень устала и сплю. Все время поддерживай в комнате порядок, как  это
делала я, Чарли, и никого не впускай.
     Чарли обещала выполнить все мои просьбы, а я улеглась в постель, потому
что чувствовала себя очень скверно. В тот же вечер я  показалась  доктору  и
попросила его пока ничего не говорить домашним о моей болезни. Я лишь  очень
смутно помню, как эта ночь перешла в день, а день в свою очередь  перешел  в
ночь, но все же в то первое утро я через силу добралась до окна и поговорила
со своей любимой подругой.
     На следующее утро я услышала за окном ее милый голос - до чего милым он
казался мне теперь! - и не без труда (мне было  больно  говорить)  попросила
Чарли подойти и сказать, что я сплю.
     Я услышала, как Ада ответила:
     - Ради бога, не тревожь ее, Чарли!
     - Какой у нее вид, Чарли, у моей дорогой? - спросила я.
     - Огорченный, мисс, - ответила Чарли, выглянув наружу из-за занавески.
     - Но я знаю, что сегодня утром она очень красивая.
     - В самом деле красивая,  мисс,  -  отозвалась  Чарли,  снова  выглянув
наружу. - И она все еще смотрит вверх, на ваше окно.
     Смотрит... ясными голубыми глазами, благослови  их  бог!  И  они  всего
красивее, когда она их так поднимает ввысь.
     Я подозвала Чарли и дала ей последнее поручение.
     - Слушай, Чарли, когда она  узнает,  что  я  заболела,  она  попытается
пробраться ко мне в комнату. Не впускай ее, Чарли, пока опасность не минует,
если только ты любишь меня по-настоящему! Чарли, если ты хоть  раз  впустишь
ее сюда, хоть секунду позволишь ей посмотреть, как я лежу здесь, я умру.
     - Ни за что не впущу ее! Ни за что! - обещала она.
     - Я верю тебе, милая моя Чарли. А теперь подойди сюда, посиди  немножко
здесь рядом и дотронься до меня. Ведь я тебя не вижу, Чарли, я ослепла!




     Назначенный срок

     Вечер настает в Линкольнс-Инне, этой непроходимой и беспокойной  долине
теней закона *, в которой просители почти никогда не видят дневного света, -
вечер настает в Линкольне-Инне, и в конторах гасят толстые свечи,  а  клерки
уже протопали вниз по расшатанным деревянным ступеням лестниц  и  рассеялись
кто куда. Колокол, который в девять часов звонит  здесь,  уныло  жалуясь  на
какие-то мнимые обиды, уже  умолк;  ворота  заперты,  и  ночной  привратник,
внушительный страж, одаренный редкостной способностью ко сну, стоит на часах
в своей каморке. Тускло светятся окна на лестницах - это закопченные фонари,
как глаза Суда справедливости, близорукого Аргуса * с бездонным карманом для
каждого глаза и глазом  на  каждом  кармане,  подслеповато  мигают  Звездам.
Кое-где за грязными  стеклами  верхних  окон  мерцает  слабое  пламя  свечи,
позволяя догадываться, что какой-то хитроумный крючкотвор все  еще  трудится
над уловлением недвижимой собственности в сети пергамента из бараньей  кожи,
что в среднем обходится примерно в дюжину баранов  на  акр  земли.  Вот  над
какой пчелиной работой - хотя служебные часы уже миновали, - все еще  корпят
эти благодетели своих ближних, чтобы,  наконец,  подвести  итог  прибыльному
дню.
     В  ближнем  переулке,  где  проживает  "Лорд-канцлер  лавки  Тряпья   и
Бутылок", помыслы всех обывателей направлены к пиву и ужину. Миссис Пайпер и
миссис Перкинс, чьи сыновья, занятые вместе с приятелями игрой в прятки, вот
уже несколько часов то лежат в засаде на "проселках", ведущих к  Канцлерской
улице, то рыщут по этой "большой дороге", приводя в замешательство прохожих,
- миссис Пайпер и миссис Перкинс только что поздравили друг  дружку  с  тем,
что ребята их уложены в кровать, а сами замешкались у чьей-то  двери,  чтобы
обменяться несколькими словами на прощанье. Мистер Крук и его  жилец,  и  то
обстоятельство, что мистер  Крук  "вечно  под  мухой",  и  надежды  молодого
человека на его завещание, как всегда, служат главной темой их беседы. Но им
есть что сказать и о "Гармоническом собрании" в  "Солнечном  гербе",  откуда
через полуоткрытые окна до переулка доносятся звуки рояля  и  где  Маленький
Суиллс не хуже самого Йорика *  уже  вызвал  восторженный  рев  у  любителей
гармонии, а теперь ведет басовую партию в  дуэте,  сентиментально  приглашая
своих друзей и покровителей "слушать, слушать,  слушать  рокот  во-до-пада!"
Миссис Перкинс и миссис Пайпер обмениваются  мнениями  и  об  одной  молодой
особе,  музыкальной  знаменитости,  которая   участвует   в   "Гармонических
собраниях" и которой отведено особое  место  в  рукописной  афише  на  окне;
причем миссис Перкинс имеет сведения, что эта музыкальная особа уже  полтора
года замужем, - хотя на афише значится как "мисс М. Мелвилсон, прославленная
сирена", - а младенца ее каждый вечер тайком приносят  в  "Солнечный  герб",
дабы он в антрактах получал необходимую для него пищу.
     - Чем так жить, - говорит миссис Перкинс, - я скорей  занялась  бы  для
пропитания продажей серных спичек.
     Миссис Пайпер, как и полагается, держится того же взгляда, отмечая, что
домашняя жизнь лучше рукоплесканий публики, и благодарит  бога  за  то,  что
сама она (разумеется, и миссис Перкинс тоже) занимает приличное положение  в
обществе. В это время является слуга из "Солнечного  герба"  и  приносит  ей
увенчанную пышной пеной пинтовую кружку  пива  на  ужин,  а  миссис  Пайпер,
приняв этот сосуд, направляется домой, предварительно пожелав спокойной ночи
миссис Перкинс, которая все время держала в руках свою кружку с тех пор, как
юный Перкинс принес ее из того же  трактира,  перед  тем  как  его  отослали
спать. Вот уже в переулке  раздается  стук  ставен,  закрываемых  в  лавках,
распространяется запах трубочного табака и дыма, в  верхних  окнах  мелькает
что-то вроде падающих звезд, и все это  означает,  что  обыватели  готовятся
отправиться на покой. Вот уж и полисмен начинает  дергать  двери,  проверять
запоры, подозрительно приглядываться к узлам в руках у прохожих и  совершать
свой обход в уверенности, что все и каждый или сами грабят, или подвергаются
ограблению.
     Вечер душный, хотя все пронизано холодной сыростью, и  медленный  туман
стелется невысоко над землей. Вечер насыщен  влагой  -  это  как  раз  такой
вечер, когда всюду проникают  миазмы,  исходящие  от  боен,  вредных  цехов,
сточных канав, гнилой воды, кладбищ,  а  Регистратору  смертей  прибавляется
работы. То ли в воздухе что-то есть, - и даже очень много чего-то, -  то  ли
что-то неладно с самим мистером Уивлом, иначе говоря Джоблингом, но так  ли,
этак ли, а ему очень не по себе. Он мечется между своей комнатой и  открытой
настежь входной дверью, - то туда, то обратно, - и так раз двадцать  в  час.
Это когда уже стемнело. А когда "Канцлер" закрыл свою лавку,  -  сегодня  он
закрыл ее очень рано, - мистер Уивл (в дешевой бархатной ермолке, так плотно
прилегающей к голове, что  его  бакенбарды  кажутся  непомерно  пышными)  то
спускается, то поднимается чаще прежнего.
     Не мудрено, что мистеру Снегсби тоже не по себе; ведь ему всегда  более
или менее не по себе, так как он всегда чувствует  гнетущее  влияние  тайны,
которая тяготеет над  ним.  Подавленный  мыслями  о  загадочной  истории,  в
которой он участвовал, но которой не  разгадал,  мистер  Снегсби  все  время
бродит близ тех мест, где, по его мнению, скрыт  ее  источник,  а  именно  -
вокруг лавки старьевщика. Эта лавка влечет его  неодолимо.  И  даже  сейчас,
пройдя мимо "Солнечного герба" с тем, чтобы выйти из переулка на Канцлерскую
улицу и  закончить  свою  бесцельную  вечернюю  десятиминутную  прогулку  от
собственной двери и обратно, мистер Снегсби подходит к лавке Крука.
     - А! Мистер Уивл? - говорит  торговец  канцелярскими  принадлежностями,
останавливаясь, чтобы поболтать с молодым человеком. - Вы здесь?
     - Да! - отвечает Уивл. - Я здесь, мистер Снегсби.
     -  Дышите  свежим  воздухом  перед  тем,  как  улечься  в  постель?   -
осведомляется торговец.
     - Ну, воздуху здесь не так-то много, и  сколько  бы  его  ни  было,  не
очень-то он освежает, - отвечает Уивл, окинув взглядом весь переулок.
     - Совершенно верно, сэр. А вы не замечаете, - говорит  мистер  Снегсби,
умолкнув, чтобы втянуть носом воздух  и  принюхаться,  -  вы  не  замечаете,
мистер Уивл, говоря напрямик, что здесь у вас пахнет жареным, сэр?
     - Пожалуй; я сам заметил, что тут  сегодня  как-то  странно  пахнет,  -
соглашается мистер Уивл. - Должно быть, это из "Солнечного герба" - отбивные
жарят.
     - Отбивные котлеты жарят, говорите? Да... значит, отбивные  котлеты?  -
Мистер Снегсби снова втягивает носом воздух и принюхивается. - Пожалуй,  так
оно и есть, сэр. Но, смею сказать, не худо бы подтянуть кухарку  "Солнечного
герба". Они у нее  подгорели,  сэр!  И  я  думаю,  -  мистер  Снегсби  снова
втягивает носом воздух и принюхивается, потом сплевывает и вытирает рот, - я
думаю, говоря напрямик, что они были не первой свежести, когда  их  положили
на рашпер.
     - Весьма возможно. Погода сегодня какая-то гнилая.
     - Погода действительно гнилая, - соглашается  мистер  Снегсби,  -  и  я
нахожу, что она действует угнетающе.
     - Черт ее подери! На меня она прямо  ужас  наводит,  -  говорит  мистер Уивл.
     - Что ж, вы ведь, знаете ли, живете уединенно,  в  уединенной  комнате,
где произошло мрачное событие, -  отзывается  мистер  Снегсби,  глядя  через
плечо собеседника в темный коридор и отступая на шаг,  чтобы  посмотреть  на
дом. - Я лично не мог бы жить в этой комнате один, как живете вы, сэр. Я  бы
так нервничал, так волновался по вечерам, что все  время  стоял  бы  тут  на
пороге - лишь бы не сидеть в этой комнате. Но, правда, вы в  ней  не  видели
того, что видел я. Это большая разница.
     - Я тоже прекрасно знаю, что там произошло, - говорит Тони.
     - Неприятно, правда? - продолжает мистер  Снегсби,  покашливая  в  руку
кротким и убеждающим кашлем. - Мистеру Круку  не  худо  бы  принять  это  во
внимание и сделать скидку с квартирной платы. Надеюсь, он так и поступит.
     - Надеюсь, - отвечает Тони. - Но сомневаюсь.
     - Вы считаете квартирную  плату  слишком  высокой,  сэр?  -  спрашивает
владелец  писчебумажной  лавки.  -  В  этом  околотке  квартиры   и   правда
дороговаты. Не знаю почему; должно быть, юристы набивают  цены.  Впрочем,  -
оговаривается мистер Снегсби, покашливая извиняющимся кашлем, - я отнюдь  не
хочу опорочить хоть словом профессию, которая меня кормит.
     Мистер  Уивл  снова  окидывает  взглядом  переулок,  потом  смотрит  на
торговца. Мистер Снегсби, нечаянно поймав  его  взгляд,  смотрит  вверх,