льше - ссадинам или грязи, которыми
они были покрыты. Но миссис Джеллиби с  безмятежным  спокойствием,  с  каким
говорила  всегда,  только  бросила  ему:  "Уходи  прочь,  Пищик,   несносный
мальчишка!" - и снова устремила свои красивые глаза на Африку.
     Она опять принялась за диктовку, а  я  отважилась  тихонько  остановить
уходившего Пищика  и,  уверенная,  что  никому  этим  не  помешаю,  посадила
бедняжку к себе на колени. Он очень удивился, особенно когда Ада  поцеловала
его, но вскоре стал всхлипывать все реже и реже, пока  не  затих  совсем,  и
крепко  уснул  у  меня  на  руках.  Занявшись  Пищиком,  я  упустила  многие
подробности письма, но все же сделала из него вывод, что Африка - это  самое
главное, а все прочие страны и вообще все на свете не имеет  ровно  никакого
значения, и я прямо-таки устыдилась, что так мало о ней думала.
     - Уже шесть часов! - проговорила миссис Джеллиби. - А мы обедаем в пять
- то есть это только считается, что в пять, а на самом  деле  мы  обедаем  в
разное время. Кедди, проводи мисс Клейр и мисс Саммерсон в их  комнаты.  Вы,
наверное, хотите переодеться? Меня вы, конечно, извините, ведь я так занята.
Ох, что за противный ребенок! Пожалуйста, мисс Саммерсон,  спустите  его  на
пол!
     Но я попросила позволения взять малыша с собой, искренне уверяя, что он
вовсе меня не беспокоит, унесла его наверх и положила на свою кровать. Нам с
Адой отвели наверху две смежные комнаты, сообщающиеся дверью.  В  них  почти
совсем не было мебели и царил немыслимый беспорядок,  а  занавеска  на  моем
окне держалась только при помощи вилки.
     - Принести вам горячей воды? - спросила нас мисс Джеллиби и  огляделась
в поисках кувшина с уцелевшей ручкой, но так и не нашла его.
     - Пожалуйста, если вам нетрудно, - ответили мы.
     - Дело не в трудности, - отрезала мисс Джеллиби, - вопрос в  том,  есть
ли у нас вообще горячая вода.
     Вечер был такой холодный, а воздух в комнатах такой  сырой  и  затхлый,
что, признаюсь, я чувствовала себя довольно  скверно,  тогда  как  Ада  едва
удерживалась от слез. Впрочем, мы вскоре развеселились и  усердно  принялись
распаковывать свои вещи, но тут вернулась мисс Джеллиби и  сказала,  что,  к
сожалению, горячей воды нет, - чайник не  удалось  отыскать,  а  кипятильник
испортился.
     Мы попросили  ее  не  беспокоиться  и  поторопились  как  можно  скорее
спуститься вниз - к огоньку. Но тут  все  дети,  сколько  их  было  в  доме,
поднялись по лестнице на площадку перед моей  комнатой,  чтобы  полюбоваться
чудом - спящим в моей постели Пищиком, - так что  внимание  наше  все  время
отвлекалось непрестанным мельканием носиков  и  пальчиков,  которым  грозила
опасность быть прищемленными дверью.  Надо  сказать,  что  комнаты  наши  не
запирались - у моей двери не было ручки, так что открыть и закрыть эту дверь
можно было бы, только вставив в дырку заводной ключ, а в комнате Ады дверная
ручка, правда, вертелась с величайшей легкостью, описывая полный круг, но на
дверь это не оказывало никакого влияния. Поэтому я предложила детям войти ко
мне в комнату и посидеть смирно за  столом,  пока  я  буду  переодеваться  и
рассказывать им сказку о Красной Шапочке, на что они согласились  и,  войдя,
вели себя тихо, как мышки, все до единого, даже Пищик, который проснулся как
раз вовремя - еще до появления волка.
     Наконец мы спустились по лестнице при свете коптилки, точнее зажженного
фитиля, который плавал в стоявшей на окне кружке с надписью:  "На  память  о
Тенбриджских водах" *, и, войдя в гостиную  (с  открытой  настежь  дверью  в
комнату миссис  Джеллиби),  застали  в  ней  девицу  с  опухшим,  обмотанным
фланелью лицом, которая, задыхаясь, тщетно старалась раздуть огонь в камине.
Комната была полна дыму, так что  мы  целых  полчаса  просидели  в  ней  при
открытых окнах, кашляя и вытирая слезы, в то время как миссис  Джеллиби  все
так же кротко диктовала письма об Африке. Я,  признаться,  была  очень  рада
видеть ее столь поглощенной делами, ибо Ричард стал  рассказывать  нам,  как
ему пришлось мыть руки в форме для паштета и как  чайник  отыскался  на  его
туалетном столике, и до того насмешил этим Аду,  что  и  я,  глядя  на  них,
смеялась как дурочка.
     В начале восьмого мы направились  в  столовую  и,  вняв  совету  миссис
Джеллиби, спускались по лестнице очень осторожно -  половики,  лишь  кое-где
прикрепленные прутьями к ступеням, были так  изорваны,  что  превратились  в
настоящие ловушки. Нам подали превосходную треску, ростбиф, котлеты и пудинг
- словом, обед мог бы быть очень хорошим, если бы только он был  приготовлен
хоть мало-мальски сносно; но все кушанья  были  недоварены  или  недожарены.
Девица с фланелевой повязкой, прислуживая за столом, швыряла на  него  блюда
куда попало и больше уже к ним не притрагивалась, а убирая со стола, ставила
посуду на ступеньки лестницы. Та особа, которая была в деревянных сандалиях,
когда мы впервые ее увидели (вероятно - кухарка),  то  и  дело  подходила  к
дверям и препиралась с опухшей девицей - судя по всему, они не ладили.
     В  течение  всего  обеда,  который  очень  затянулся  из-за   различных
происшествий - миску с картофелем  уронили  в  угольное  ведро,  от  штопора
отлетела ручка и ударила девицу в подбородок, - в течение всего обеда миссис
Джеллиби была по-прежнему невозмутима. Она рассказала  нам  кучу  интересных
вещей о Бориобула-Гха и туземцах, и ей принесли столько писем,  что  Ричард,
сидевший рядом с нею, заметил в подливке четыре  конверта  сразу.  Некоторые
письма содержали отчеты о деятельности дамских  комитетов  или  принятые  на
дамских совещаниях резолюции, и наша хозяйка читала их вслух; в других  были
запросы лиц, по  разным  причинам  интересующихся  культивированием  кофе  и
туземцев; третьи требовали немедленного отклика, и миссис Джеллиби  три  или
четыре раза заставляла старшую дочь выходить из-за стола,  чтобы  писать  на
них ответы. Она была полна энергии и,  несомненно,  как  сама  говорила  нам
раньше, предана делу.
     Мне хотелось узнать,  кто  тот  скромный,  лысый  джентльмен  в  очках,
который сел на свободный стул, (определенных  мест  для  хозяина  и  хозяйки
здесь не было) после того как рыбу уже унесли, и, казалось, пассивно мирился
с  существованием  Бориобула-Гха,  но  не  был  активно  заинтересован  этой
колонией. За весь вечер он не вымолвил ни слова, и если бы не цвет лица, его
можно было бы принять за туземца.
     Лишь после того, как обед кончился  и  мы,  дамы,  вышли  из  столовой,
оставив его наедине с Ричардом, мне пришло в голову, что ведь это,  пожалуй,
мистер  Джеллиби.  И  он  действительно  оказался  мистером  Джеллиби,   что
подтвердил некий мистер Куэйл - говорливый молодой  человек,  с  зачесанными
назад волосами, открывавшими лоснящийся шишковатый на висках лоб; он  пришел
после обеда и, отрекомендовавшись Аде филантропом, сказал ей,  что,  по  его
мнению, брак миссис Джеллиби с мистером Джеллиби - это союз духа и материи.
     Этот молодой человек не только сам разглагольствовал очень пространно о
своих заслугах в африканских делах и о своем  проекте  подготовки  "кофейных
колонистов" к тому, чтобы они, обучив туземцев вытачивать ножки для  роялей,
наладили экспортную торговлю этими ножками, но  всячески  старался  обратить
общее внимание на миссис Джеллиби,  задавая  ей  такие,  например,  вопросы:
"Насколько я знаю, миссис Джеллиби, вы за один день получили от  полутораста
до двухсот писем об Африке, не правда ли?", или: "Если  меня  не  обманывает
память, вы, миссис Джеллиби, говорили мне, что однажды отправили  из  одного
почтового отделения  пять  тысяч  циркуляров  сразу?",  и,  как  переводчик,
повторял нам ответы миссис Джеллиби. Мистер Джеллиби весь вечер  просидел  в
углу, прислонившись головой к стене  и  явно  предаваясь  унынию.  Оставшись
наедине с Ричардом после обеда, он, оказывается, несколько раз открывал было
рот, словно собираясь что-то сказать, но, к  величайшему  смущению  Ричарда,
закрывал его, не проронив ни слова.
     Миссис Джеллиби, обложившись кипами исписанной бумаги,  сидела  в  ней,
как в гнезде, весь вечер пила  кофе  и  время  от  времени  диктовала  своей
старшей дочери. Кроме того, она завела спор с мистером  Куэйлом  на  тему  -
если только я правильно поняла - о  братстве  людей  и  при  этом  высказала
несколько возвышенных суждений. Впрочем, я не могла слушать  их  беседу  так
внимательно, как следовало бы, потому что Пищик и  все  остальные  ребятишки
столпились возле нас с Адой в  углу  гостиной,  приставая,  чтобы  им  опять
рассказали  сказку,  так  что  мы  сидели,  окруженные  детьми,  и   шепотом
рассказывали им о Коте в сапогах и не помню еще о чем, пока миссис  Джеллиби
случайно не вспомнила о них и не отослала их спать. Пищик с криком требовал,
чтобы в постель его уложила  я,  и  я  отнесла  его  наверх,  где  девица  с
фланелевой повязкой, как дракон, налетела на ребят и рассовала  их  всех  по
кроваткам.
     Потом я принялась наводить порядок в нашей комнате и ублажать  огонь  в
камине - ведь огонь тут был такой строптивый, что  сначала  никак  не  желал
разгораться, но в конце  концов  ярко  запылал.  Вернувшись  в  гостиную,  я
почувствовала, что миссис Джеллиби презирает меня за мое легкомыслие, и  мне
стало не по себе, хоть я и знала, что не могу претендовать на более  высокое
мнение о моей особе.
     Нам удалось отправиться на покой лишь около полуночи, но  даже  в  этот
поздний час миссис Джеллиби все еще сидела,  обложившись  бумагами,  и  пила
кофе, а мисс Джеллиби все еще покусывала гусиное перо.
     - Вот нелепый дом! - проговорила Ада, когда мы поднялись наверх. -  Как
странно, что кузен Джарндис направил нас сюда!
     - А меня, душенька, это прямо  ошеломило,  -  откликнулась  я.  -  Хочу
понять, но никак не могу.
     - Что именно? - спросила Ада с прелестной улыбкой.
     - Да все в этом доме, дорогая, - ответила я. - Должно быть,  это  очень
хорошо со стороны миссис Джеллиби  так  надрываться  над  каким-то  проектом
облагодетельствования туземцев... но... как посмотришь,  в  каком  состоянии
Пищик и домашнее хозяйство!..
     Ада рассмеялась, обвила рукой мою шею,  -  я  стояла  перед  камином  и
смотрела на огонь, - и сказала мне, что я спокойная, милая, добрая девушка и
что она всем сердцем полюбила меня.
     - Ты такая заботливая, Эстер, - говорила она, - и вместе  с  тем  такая
веселая; и ты с такой скромностью делаешь так много. В твоих руках даже этот
дом превратился бы в уютное гнездышко.
     Моя милая, простодушная  девочка!  Она  и  не  подозревала,  что  этими
словами хвалила себя, - ведь надо было быть очень  доброй,  чтобы  так  меня
превозносить!
     - Можно задать тебе один вопрос? - спросила я после того, как мы с  нею
немного посидели у камина.
     - Пожалуйста - хоть пятьсот, - сказала Ада.
     - Я хочу спросить тебя о твоем родственнике, мистере Джарндисе.  Я  ему
многим обязана. Ты могла бы что-нибудь рассказать мне о нем?
     Ада откинула назад свои золотистые волосы и, смеясь, посмотрела на меня
так удивленно, что я тоже диву далась - до того поразили меня и ее красота и
ее изумление.
     - Эстер! - воскликнула она.
     - Да, дорогая?
     - Ты хочешь, чтобы я рассказала тебе про кузена Джарндиса?
     - Да, милая, ведь я никогда его не видела.
     - Я тоже никогда его не видела! - сказала Ада.
     Кто бы мог этому поверить!
     Да, она в самом деле никогда его не видела. Но, как она ни  была  мала,
когда мама ее скончалась, она помнит, что мама никогда не могла говорить без
слез о мистере Джарндисе, о его благородстве и великодушии, о  том,  что  на
него можно положиться во всех случаях  жизни;  и  Ада  полагается  на  него.
Несколько месяцев назад кузен Джарндис, по словам Ады, написал ей  "простое,
искреннее письмо", в котором предложил устроить ее жизнь так, как это теперь
было решено, и выразил надежду, что  "со  временем  это,  возможно,  залечит
кое-какие  раны,  нанесенные  роковой  канцлерской  тяжбой".  Ада   ответила
письмом, в котором с благодарностью приняла это предложение. Ричард  получил
такое же письмо и написал такой же ответ. Вот  ему  удалось  видеть  мистера
Джарндиса, но  только  раз,  пять  лет  назад,  в  Винчестерской  школе.  Он
рассказывал о нем Аде в ту минуту, когда я вошла и увидела, как они стоят  у
камина, опираясь на Экран, и добавил, что мистер Джарндис, "помнится, этакий
грубовато-добродушный, краснощекий человек". Вот и все, что  Ада  могла  мне
сказать о нем.
     Это заставило меня призадуматься, и когда Ада  уже  спала,  я  все  еще
сидела у камина и все думала да раздумывала, - какой он, этот Холодный  дом,
и почему вчерашнее утро кажется мне теперь таким  далеким.  Не  помню,  куда
забрели мои мысли, когда стук в дверь вернул меня к действительности.
     Я тихонько открыла дверь и увидела, что за  нею  стоит  мисс  Джеллиби,
трясясь от  холода  и  держа  в  одной  руке  сломанную  свечу  в  сломанном
подсвечнике, а в другой - рюмку для яиц.
     - Спокойной ночи! - хмуро проговорила она.
     - Спокойной ночи! - отозвалась я.
     - Можно войти? - неожиданно буркнула она, все так же хмуро.
     - Конечно, - ответила я. - Только не разбудите мисс Клейр.
     Мисс Джеллиби отказалась  присесть  и,  угрюмо  насупившись,  стояла  у
камина, макая черный от чернил средний палец в уксус,  налитый  в  рюмку,  и
размазывая им чернильные пятна по лицу.
     - Чтоб ей провалиться, этой Африке! - внезапно воскликнула она.
     Я хотела было что-то возразить.
     - Да, да, чтоб ей провалиться! - перебила она меня. - Не спорьте,  мисс
Саммерсон. Я ее ненавижу, терпеть не могу! Противная!
     Я сказала девушке, что она просто устала и мне  ее  жаль.  Положила  ей
руку на голову и пощупала лоб, заметив, что сейчас он горячий, но завтра это
пройдет. Она стояла все так же, надув губы и хмуро глядя на меня,  но  вдруг
поставила рюмку и тихонько подошла к кровати, на которой лежала Ада.
     - Какая хорошенькая! - проговорила она, по-прежнему хмуря брови  и  все
тем же сердитым тоном, Я улыбкой выразила согласие.
     - Сирота. Ведь она сирота, правда?
     - Да.
     - Но, должно быть,  умеет  многое?  Танцует,  играет  на  рояле,  поет?
Наверное, говорит по-французски, знает  географию,  разбирается  в  глобусе,
умеет вышивать, все умеет?
     - Несомненно, - подтвердила я.
     - А вот я не умею, - сказала девушка. - Почти ничего не умею, только  -
писать. Вечно пишу для мамы. И как только вам обеим не стыдно  было  явиться
сюда сегодня и глазеть на  меня,  понимая,  что  я  ни  к  чему  другому  не
способна? Вот какие вы скверные. Но, конечно, считаете себя очень хорошими!
     Я видела, что бедная  девушка  вот-вот  расплачется,  и  снова  села  в
кресло, молча и только глядя на нее так же благожелательно (хочется думать),
как относилась к ней.
     - Позорище, - проговорила она. - И вы это сами знаете... Весь наш дом -
сплошное позорище. Дети - позорище.  Я  -  позорище.  Папа  страдает,  да  и
немудрено! Приссилла пьет  -  вечно  пьяная!  И  если  вы  скажете,  что  не
почувствовали сегодня, как от нее пахнет, то это будет наглая ложь  и  очень
стыдно с вашей стороны. Обед подавали ужасно, не лучше, чем в харчевне, и вы
это заметили!
     - Ничего я не заметила, дорогая, - возразила я.
     - Заметили, - отрезала она. - Не говорите, что не заметили. Заметили!
     - Но, милая, - начала я, - если вы не даете мне говорить...
     -  Да  ведь  вы  сейчас  говорите.  Сами  знаете,  что   говорите.   Не
выдумывайте, мисс Саммерсон.
     - Милая моя, - снова начала я, - пока вы меня не выслушаете...
     - Не хочу я вас слушать.
     - Нет, хотите, - сказала я, - а если бы не хотели, это было  бы  совсем
уж неразумно. Я ничего не заметила, потому что за обедом служанка ко мне  не
подходила, но я вам верю и мне грустно это слышать.
     - Нечего ставить это себе в заслугу, - промолвила она.
     - Я и не ставлю, дорогая, - сказала я. - Это было бы очень глупо.
     Не отходя от кровати, она вдруг наклонилась и  поцеловала  Аду  (однако
все с тем же недовольным выражением лица). Потом тихонько отошла и  стала  у
моего кресла. Волнуясь, она тяжело дышала, и мне было очень жаль  ее,  но  я
решила больше ничего не говорить.
     - Лучше бы мне умереть! - вырвалось у нее вдруг. - Лучше  бы  всем  нам
умереть! Это было бы самое лучшее для всех нас.
     Мгновение спустя она упала передо мной на колени и, уткнувшись лицом  в
мое платье, зарыдала, горячо  прося  у  меня  прощенья.  Я  успокаивала  ее,
старалась поднять, но она, вся в слезах, твердила, что ни за что не встанет,
нет, нет!
     - Вы учили девочек, - проговорила она. - Ах, если бы вы учили  меня,  я
могла бы  от  вас  всему  научиться!  Я  такая  несчастная,  а  вы  мне  так
полюбились!
     Мне не  удалось  уговорить  ее  сесть  рядом  со  мною,  -  она  только
пододвинула к себе колченогую скамеечку и села на нее, по-прежнему  цепляясь
за мое платье. Но постепенно усталость взяла свое, и девушка  уснула,  а  я,
приподняв и положив к себе на колени  ее  голову,  чтобы  ей  было  удобнее,
покрыла бедняжку шалью и закуталась  сама.  Так  она  и  проспала  всю  ночь
напролет у камина, в котором огонь погас и  осталась  только  зола.  А  меня
сначала мучила бессонница, и я, закрыв глаза и перебирая в уме события этого
дня, тщетно старалась забыться. Наконец они  мало-помалу  стали  тускнеть  и
сливаться  в  моей  памяти.  Я  перестала   сознавать,   кто   спит   здесь,
прислонившись ко мне. То мне казалось, что  это  Ада;  то  -  одна  из  моих
прежних редингских подруг (и мне не верилось,  что  я  так  недавно  с  ними
рассталась); то - маленькая  помешанная  старушка,  смертельно  уставшая  от
реверансов и улыбок; то -  некто,  владеющий  Холодным  домом.  Наконец  все
исчезло, исчезла и я сама.
     Подслеповатый рассвет слабо боролся с туманом, когда я открыла глаза  и
увидела, что на меня пристально смотрит маленькое  привидение  с  измазанным
личиком. Пищик выкарабкался из своей кроватки и пробрался ко  мне  в  ночной
рубашке и чепчике, стуча зубками от холода, да так громко,  словно  все  они
уже прорезались и зубов у него полон рот.


        ГЛАВА V  

     Утреннее приключение

     Утро было сырое, а туман все еще казался густым,  -  говорю  "казался",
ибо оконные стекла в этом доме так обросли грязью, что за ними  и  солнечный
свет в разгаре лета показался  бы  тусклым,  -  но  я  хорошо  знала,  какие
неудобства грозят нам здесь  в  этот  ранний  час,  и  очень  интересовалась
Лондоном, а потому, когда  мисс  Джеллиби  предложила  нам  пойти  погулять,
согласилась сразу.
     - Мама выйдет не скоро, - сказала она, - и хорошо, если завтрак подадут
через час после этого, - вот как долго у нас всегда возятся. А  папа  -  тот
подкрепится чем бог послал и  пойдет  на  службу.  Никогда  ему  не  удается
позавтракать как следует. Приссилла с вечера  оставляет  для  него  булку  и
молоко, если только оно есть. Но молока часто не бывает - то не принесут, то
кошка вылакает. Впрочем, вы, наверное, устали, мисс Саммерсон;  может  быть,
вам лучше лечь в постель?
     - Ничуть не  устала,  милая,  -  сказала  я,  -  прогуляюсь  с  большим
удовольствием.
     - Ну, если так, - отозвалась мисс Джеллиби, - я пойду оденусь.
     Ада сказала, что тоже хочет проветриться, и сразу же встала. Я спросила
У Пищика, не позволит ли он мне вымыть его и потом снова уложить, но уже  на
мою кровать - ведь  ничего  лучшего  я  для  него  придумать  не  могла.  Он
согласился с величайшей готовностью и, пока я его отмывала, смотрел на  меня
такими удивленными глазками, словно с  ним  совершалось  какое-то  чудо;  но
личико у него, конечно,  было  очень  несчастное,  хоть  он  ни  на  что  не
жаловался и заснул, свернувшись комочком, как только улегся.  Надо  сказать,
что я не сразу решилась вымыть и уложить ребенка без позволения его  мамаши,
но потом рассудила, что никто в доме, по-видимому, ничего не заметит.
     То ли от возни с Пищиком, то ли от возни с собственным  одеванием  и  с
Адой, которой я помогала одеться, но мне скоро стало жарко. Мисс Джеллиби мы
застали в кабинете, - она старалась согреться у  камина,  который  Приссилла
силилась затопить, взяв из гостиной залитый салом подсвечник и бросив  свечу
в огонь, чтобы он, наконец, разгорелся. Все в доме было в том же виде, как и
вчера, и, судя по всему, никто не собирался навести  порядок.  Скатерть,  на
которой мы обедали, даже не стряхнули, - так  она  и  осталась  на  столе  в
ожидании первого завтрака. Все было покрыто пылью, усеяно хлебными  крошками
и обрывками бумаги. На ограде нижнего  дворика  висели  оловянные  кружки  и
бидон для молока; входная дверь была открыта настежь, а кухарку мы встретили
за углом в тот  момент,  когда  она,  вытирая  рот,  выходила  из  трактира.
Пробежав мимо, она объяснила, что пошла туда посмотреть, который час.
     Но еще  до  встречи  с  кухаркой  мы  увидели  Ричарда,  который  бегал
вприпрыжку по Тейвис-Инну, чтобы  согреть  ноги.  Приятно  удивленный  нашим
столь ранним появлением, он сказал, что с удовольствием  погуляет  вместе  с
нами. Ричард взял под руку Аду, а мы с  мисс  Джеллиби  пошли  впереди  них.
Кстати сказать, мисс Джеллиби опять насупилась, и я никак  не  подумала  бы,
что я ей нравлюсь, если б она вчера сама мне этого не сказала.
     - Куда бы нам пойти, как по-вашему? - спросила она.
     - Куда угодно, милая, - ответила я.
     - Куда угодно - все равно что никуда,  -  с  досадой  проговорила  мисс
Джеллиби и остановилась.
     - Все-таки пойдемте куда-нибудь, - предложила я. Она пошла вперед очень
быстро, увлекая меня за собой.
     - Мне все равно! - начала она  вдруг.  -  Будьте  свидетельницей,  мисс
Саммерсон, повторяю, мне все равно, но если даже он каждый вечер будет к нам
приходить, пока не доживет до Мафусаиловых лет  *,  ничего  он  от  меня  не
дождется... один лоб чего стоит - высоченный, лоснится, весь в шишках! Каких
<I>ослов</I> они строят из себя: и он и мама!
     - Дорогая! - упрекнула я мисс Джеллиби за столь непочтительное словцо и
подчеркнутую выразительность, с какой она его  произнесла.  -  Ваш  дочерний
долг...
     - Эх, мисс Саммерсон, не говорите мне о дочернем долге!  Где  же  тогда
мамин материнский долг? Или она выполняет его только по отношению к обществу
и Африке? Так пусть же общество и Африка  выполняют  дочерний  долг,  -  это
скорей их обязанность, чем моя. Вы возмущены, я  вижу!  Ну  что  ж,  я  тоже
возмущена, значит мы обе возмущены - и делу конец!
     Она еще быстрее повлекла меня вперед.
     - Но так или иначе, а я опять скажу: пускай  себе  ходит,  и  ходит,  и
ходит, все равно - ничего он от меня не дождется. Видеть его не могу. А чего
я совершенно не выношу, что ненавижу больше  всего  на  свете,  так  это  ту
околесицу, которую они несут - мама и он. Удивляюсь, как  это  у  булыжников
хватает терпения лежать на мостовой перед нашим домом, слушать, как она и он
городят вздор, сами себе противореча, и  смотреть,  как  нелепо  хозяйничает
мама!
     Я не могла не догадаться, что ее слова относятся  к  мистеру  Куэйлу  -
тому молодому джентльмену, который пришел вчера после обеда. Продолжать этот
разговор было бы не особенно приятно, но меня спасли Ричард и  Ада,  которые
быстро догнали нас и со смехом спросили, не взбрело ли нам в голову устроить
соревнование в беге. Это прервало излияния  мисс  Джеллиби;  она  умолкла  и
уныло поплелась рядом  со  мной,  тогда  как  я  не  переставала  удивляться
разнообразию улиц,  сменявших  одна  другую,  людским  толпам,  которые  уже
двигались  во  всех  направлениях,  множеству  экипажей,  проезжавших  мимо,
деловитой возне  с  установкой  товаров  в  витринах  и  уборкой  магазинов,
странным людям в лохмотьях, которые украдкой рылись в мусоре, ища булавок  и
всякое старье.
     -  Итак,  кузина,  -  послышался  сзади  меня  веселый  голос  Ричарда,
говорившего с Адой, - я вижу, нам не уйти от Канцлерского  суда!  Мы  другой
дорогой пришли к тому месту, где встретились  вчера,  и...  клянусь  Большой
печатью *, вон и та самая старушка!
     И правда, она стояла прямо перед нами, приседая, улыбаясь и так же, как
и вчера, твердя покровительственным тоном:
     - Подопечные тяжбы Джарндисов! Оч-чень счастлива, поверьте!
     - Раненько вы из дому вышли, сударыня, - сказала я, в то время как  она
делала мне реверанс.
     - Да-а! Я всегда гуляю здесь рано утром. До начала судебных  заседаний.
Уединенное местечко. Здесь я обдумываю  повестку  дня,  -  жеманно  лепетала
старушка. - Повестка дня  требует  длительных  размышлений.  Оч-чень  трудно
следить за канцлерским судопроизводством.
     - Кто это, мисс Саммерсон? - прошептала мисс Джеллиби, крепче  прижимая
к себе мой локоть.
     Слух у старушки был  поразительно  острый.  Она  сию  же  секунду  сама
ответила вместо меня:
     -  Истица,  дитя  мое.  К  вашим  услугам.  Я  имею   честь   регулярно
присутствовать в суде. Со своими документами.  Не  имею  ли  я  удовольствия
разговаривать еще с одной юной участницей тяжбы  Джарндисов?  -  проговорила
старушка, снова сделав глубокий  реверанс,  и  выпрямилась,  склонив  голову
набок.
     Ричард, стремясь искупить свою вчерашнюю оплошность, любезно  объяснил,
что мисс Джеллиби не имеет никакого отношения к тяжбе.
     - Ха! - произнесла старушка. - Значит, она не  ждет  решения  судьи?  А
все-таки и она состарится. Но не так рано. О нет, не так рано! Вот  это  сад
Линкольнс-Инна. Я считаю его своим садом. Летом он такой тенистый  -  в  нем
как в беседке. Где мелодично поют пташки.  Я  провожу  здесь  большую  часть
долгих каникул суда *. В созерцании. Вы находите  долгие  каникулы  чересчур
долгими, не так ли?
     Мы ответили утвердительно, так как она, по-видимому, этого ждала.
     - Когда с деревьев падают листья и нет больше цветов на букеты для суда
лорд-канцлера, - продолжала старушка, - каникулы кончаются и шестая  печать,
о которой сказано в Откровении, снова торжествует. Зайдите,  пожалуйста,  ко
мне. Это будет для  меня  добрым  предзнаменованием.  Молодость,  надежда  и
красота бывают у меня очень редко. Много, много времени прошло  с  тех  пор,
как они меня навещали.
     Она взяла меня под руку и повела вперед вместе с мисс Джеллиби,  кивком
предложив Ричарду и Аде идти вслед за  нами.  Не  зная,  как  отказаться,  я
взглянула на Ричарда, ища у него помощи. Но эта встреча и  забавляла  его  и
возбуждала его любопытство, к тому же он сам  не  знал,  как  отделаться  от
старушки, не обидев ее,  и  потому  шел  за  нами  вместе  с  Адой;  а  наша
чудаковатая проводница вела нас все дальше, снисходительно улыбаясь и  то  и
дело повторяя, что живет совсем близко.
     Так оно и было, и мы в этом быстро убедились. Она жила очень близко,  и
не успели мы сказать ей двух-трех любезных  слов,  как  дошли  до  ее  дома.
Проведя нас через маленькую боковую калитку, старушка совершенно  неожиданно
остановилась в узком переулке, который  так  же,  как  и  соседние  дворы  и
улички, непосредственно примыкал к стене Линкольнс-Инна, и сказала:
     - Вот моя квартира. Пожалуйте!
     Она остановилась у лавки, над дверью которой была надпись: "<I>Крук, склад
тряпья и бутылок</I>", и другая - длинными,  тонкими  буквами:  "<I>Крук,  торговля
подержанными  корабельными  принадлежностями</I>".  В  одном  углу  окна  висело
изображение красного  здания  бумажной  фабрики,  перед  которой  разгружали
подводу с мешками тряпья. Рядом была  надпись:  "Скупка  костей":  Дальше  -
"Скупка негодной кухонной утвари". Дальше - "Скупка железного лома".  Дальше
- "Скупка макулатуры". Дальше - "Скупка дамского и мужского  платья".  Можно
было подумать, что здесь скупают все, но ничего не продают. Окно было сплошь
заставлено грязными бутылками: тут были бутылки из-под ваксы, бутылки из-под
лекарств, бутылки из-под имбирного  пива  и  содовой  воды,  бутылки  из-под
пикулей,  винные  бутылки,  бутылки  из-под  чернил.  Назвав  последние,   я
вспомнила, что по ряду признаков можно было догадаться о  близком  соседстве
лавки с юридическим миром, - она, если можно так выразиться, казалась чем-то
вроде грязной приживалки и  бедной  родственницы  юриспруденции.  Чернильных
бутылок в ней было великое множество.  У  входа  в  лавку  стояла  маленькая
шаткая скамейка с горой истрепанных старых  книг  и  надписью:  "Юридические
книги, по девять пенсов за том". Некоторые из  перечисленных  мною  надписей
были сделаны писарским почерком, и я узнала его - тем же самым почерком были
написаны документы, которые я видела в конторе Кенджа и  Карбоя,  и  письма,
которые я столько лет получала  от  них.  Среди  надписей  было  объявление,
написанное тем же почерком, но не имевшее  отношения  к  торговым  операциям
лавки, а гласившее, что почтенный человек, сорока пяти  лет,  берет  на  дом
переписку, которую выполняет быстро и аккуратно; "обращаться  к  Немо  через
посредство мистера Крука". Кроме того, тут во множестве  висели  подержанные
мешки для хранения документов, синие и  красные.  Внутри  за  порогом  кучей
лежали свитки старого потрескавшегося пергамента и выцветшие судебные бумаги
с загнувшимися уголками. Напрашивалась догадка,  что  сотни  ржавых  ключей,
брошенных здесь грудой, как железный лом, были некогда ключами от дверей или
несгораемых шкафов в юридических конторах. А тряпье - и то, что было свалено
на  единственную  чашку  деревянных  весов,  коромысло  которых,   лишившись
противовеса, криво свисало с  потолочной  балки,  и  то,  что  валялось  под
весами,  возможно,  было  когда-то  адвокатскими  нагрудниками  и  мантиями.
Оставалось только вообразить, как шепнул Ричард нам с Адой, пока мы  стояли,
заглядывая в глубь лавки, что кости, сложенные в углу и обглоданные начисто,
- это кости клиентов суда, и картина могла считаться законченной.
     Туман еще не рассеялся, и на улице было полутемно,  к  тому  же  доступ
света в лавку преграждала стена Линкольнс-Инна, стоявшая в нескольких ярдах;
поэтому нам, конечно, не удалось бы увидеть здесь  так  много,  если  бы  не
зажженный фонарь в руках бродившего по лавке  старика  в  очках  и  мохнатой
шапке. Повернувшись ко входу, старик заметил нас. Он был  маленького  роста,
мертвенно-бледный, сморщенный; голова его глубоко  ушла  в  плечи  и  сидела
как-то косо, а дыхание вырывалось изо рта клубами  пара  -  чудилось,  будто
внутри у него пылает огонь. Шея его, подбородок и брови  так  густо  заросли
белой, как иней, щетиной и были  так  изборождены  морщинами  и  вздувшимися
жилами, что он смахивал на корень старого дерева, усыпанный снегом.
     - Ха! - пробурчал старик, подходя к двери.  -  Принесли  что-нибудь  на
продажу?
     Мы  невольно  отшатнулись  и  взглянули  на  нашу  проводницу,  которая
силилась открыть наружную дверь, ведущую в жилые комнаты, вынутым из кармана
ключом, а Ричард сказал, что раз мы уже получили  удовольствие  видеть,  где
она живет, то можем с нею проститься, так как времени у нас мало.
     Но проститься с  нею  оказалось  вовсе  не  просто.  Старушка  с  такой
поразительной, искренней настойчивостью упрашивала нас хоть на минутку зайти
и посмотреть, как она живет, и так простодушно, но упорно влекла меня в дом,
к себе, должно быть видя во мне желанное для нее "доброе  предзнаменование",
что я (не знаю, как другие) просто не могла противиться. Впрочем, у всех нас
любопытство было более или менее  возбуждено,  -  во  всяком  случае,  когда
старушку поддержал ее хозяин, говоря: "Да,  да!  Сделайте  ей  удовольствие!
Загляните на минутку! Входите, входите! Пройдите через эту дверь, если та не
в порядке!" - мы вошли в лавку, положившись  на  покровительство  Ричарда  и
ободренные его улыбкой."
     - Мой хозяин, Крук, - проговорила маленькая старушка,  представляя  нам
хозяина с таким видом, словно она снизошла к нему с высоты своего величия. -
Соседи  прозвали  его  "Лорд-канцлером".  Его  лавку  называют  "Канцлерским
судом". Очень эксцентричная личность. Очень странный. О, уверяю  вас,  очень
странный!
     Она несколько раз качнула головой и постучала пальцем себе по лбу,  как
бы прося нас любезно извинить слабости своего хозяина.
     - Ведь он, знаете ли, немножко... того!.. -  величественно  проговорила
старушка.
     Старик расслышал ее слова и ухмыльнулся.
     - Что правда, то правда, - сказал он, шагая с фонарем  впереди  нас,  -
меня действительно прозвали Лорд-канцлером, а мою лавку - Канцлерским судом.
А как вы думаете, почему люди прозвали  меня  Лорд-канцлером,  а  мою  лавку
Канцлерским судом?
     - Право, не знаю! - бросил Ричард довольно пренебрежительным тоном.
     - Изволите видеть, - начал старик, остановившись и повернувшись к  нам,
- люди потому... Ха! Что за чудесные волосы! У  меня  в  подвале  три  мешка
женских  волос,  но  таких  красивых  и  тонких  нету.  Какой  цвет,   какие
шелковистые!
     - Довольно, приятель, - проговорил Ричард, раздраженный тем, что старик
провел своей желтой рукой по косам Ады. - Можете восхищаться, как и все  мы,
но не позволяйте себе вольностей.
     Старик внезапно метнул на него такой взгляд, что я позабыла и про  Аду,
а та, смущенная и зардевшаяся, была до  того  красива,  что  привлекла  даже
рассеянное внимание маленькой старушки. Стараясь предотвратить ссору, Ада со
смехом сказала, что может лишь гордиться столь неподдельным  восхищением,  а
мистер Крук снова сжался и погас столь же внезапно, как вспыхнул.
     - У  меня  здесь,  изволите  видеть,  полным-полно  всякой  всячины,  -
продолжал он, подняв фонарь, - и все это,  как  полагают  соседи  (хотя  они
ничего не знают, эти люди), изнашивается, разваливается, гниет,  вот  почему
они так и окрестили меня и мою лавку. А склад у  меня  битком  набит  старым
пергаментом и бумагой. Да еще есть у меня страстишка  к  ржавчине,  плесени,
паутине. По мне - "что в сеть попало, то и рыба" - ничем не  брезгую.  А  уж
если что попадет ко мне в лапы, того я из них не выпущу (то есть соседи  мои
так думают, но что они знают, эти люди?); а еще я терпеть  не  могу  никаких
перемен, никакой уборки, стирки, чистки, ремонта у себя  в  доме.  Потому-то
лавка моя и получила столь зловещее прозвище - "Канцлерский суд". Но  сам  я
на это не обижаюсь.  Я  чуть  не  каждый  день  хожу  любоваться  на  своего
благородного и ученого собрата, когда он заседает в Линкольнс-Инне. Он  меня
не замечает, но я-то его замечаю. Между нами невелика разница. Оба  копаемся
в неразберихе... Ха, Леди Джейн!
     Большая серая кошка соскочила с  полки  к  нему  на  плечо,  и  все  мы
вздрогнули.
     - Ха! Покажи-ка им, как ты  царапаешься.  Ха!  Ну-ка,  рви,  миледи!  -
приказал ей хозяин.
     Кошка, спрыгнув на узел тряпья, принялась рвать  его  своими  тигриными
когтями и так шипела, что мне стало не по себе.
     - Вот как она расправится со всяким, на кого я ее  науськаю,  -  сказал
старик. - Кроме всего прочего, я скупаю кошачьи шкурки, ну  мне  и  принесли
эту кошку. Отличная шкурка - сами видите, - однако я ее не содрал. Не содрал
- не в пример Канцлерскому суду!
     Он уже провел нас через лавку и открыл заднюю дверь, ведущую в подъезд.
Остановившись, он положил  руку  на  задвижку,  а  старушка,  проходя  мимо,
снисходительно бросила:
     - Довольно, Крук. Вы  любезны,  но  надоедливы.  Моим  молодым  друзьям
некогда. Мне тоже некогда, - я должна присутствовать на судебном  заседании,
а оно вот-вот начнется. Мои молодые друзья - подопечные тяжбы Джарндисов.
     - Джарндисов! - вздрогнул старик.
     - "Джарндисы против Джарндисов" - знаменитая тяжба,  Крук,  -  уточнила
его жилица.
     - Ха! - удивленно воскликнул старик, словно эти слова напомнили  ему  о
многом, и еще шире раскрыл глаза. - Подумать только!
     Он был явно ошеломлен и смотрел на нас с таким любопытством, что Ричард
сказал ему:
     - Вы, очевидно,  очень  интересуетесь  делами,  которые  разбирает  ваш
благородный и ученый собрат - другой канцлер!
     - Да, - рассеянно отозвался старик. - Еще бы! <I>Вас</I> зовут...
     - Ричард Карстон.
     - Карстон, - повторил он,  медленно  загибая  указательный  палец,  как
потом загибал остальные пальцы, перечисляя другие фамилии. - Так, так. А еще
там встречаются фамилия Барбери, фамилия Клейр и фамилия Дедлок  тоже,  если
не ошибаюсь.
     - Да он знает нашу тяжбу не хуже, чем настоящий канцлер, который за это
жалованье получает! -удивленно проговорил Ричард, обращаясь ко мне и Аде.
     - Еще бы! - начал старик, с трудом пытаясь сосредоточиться. -  Да!  Том
Джарндис... не посетуйте, что я называю вашего родственника  Томом,  в  суде
его иначе не называли и знали так же хорошо, как... как вот теперь знают ее,
- он кивнул на свою жилицу. - Том Джарндис частенько забегал  в  наши  края.
Все, бывало, шатался тут по соседству, места себе не  находил,  когда  тяжба
разбиралась или скоро должна была разбираться в суде; болтал с лавочниками и
советовал им ни в коем случае не обращаться в Канцлерский суд. "Ведь это,  -
говаривал он, - все равно что попасть под жернов, который едва вертится,  но
сотрет тебя в порошок; все равно что изжариться на медленном огне; все равно
что быть до смерти закусанным пчелами, которые жалят тебя  одна  за  другой;
все равно что утонуть в воде, которая прибывает по  каплям;  все  равно  что
сходить с ума постепенно, минута за минутой". Однажды он чуть руки  на  себя
не наложил, как раз вон там, где сейчас стоит молодая леди.
     Мы слушали его с ужасом.
     - Вошел он тогда в эту дверь,  -  рассказывал  старик,  медленно  чертя
пальцем в воздухе воображаемый путь по лавке, - я говорю про тот день, когда
он это все-таки сделал... да, впрочем, все вокруг уже  давно  говорили,  что
рано или поздно, а он этим кончит... вошел он тогда  в  эту  дверь,  походил
взад-вперед, сел на скамью, что стояла вон там, и попросил меня (я, конечно,
был тогда гораздо  моложе)  принести  ему  пинту  вина.  "Видишь  ли,  Крук,
говорит, я прямо сам не свой; дело мое опять разбирается, и, судя по  всему,
теперь наконец-то вынесут  решение".  Мне  не  хотелось  оставлять  его  тут
одного, вот я и уговорил его пойти в трактир напротив - на той стороне  моей
улицы (то есть Канцлерской улицы), а сам пошел за  ним  вслед,  посмотрел  в
окно, вижу - он сидит в кресле у камина, как будто спокойный, и не один, а в
компании. Не успел я вернуться домой, слышу - выстрел... грянул и раскатился
до самого Инна. Я выбежал... соседи выбежали... и сразу же человек  двадцать
крикнули: "Том Джарндис!"
     Старик умолк и окинул нас жестким взглядом, потом открыл фонарь,  задул
пламя и закрыл дверцу.
     - Кому-кому, а вам говорить не нужно, что угадали мы правильно.  Ха!  А
как в тот день все соседи хлынули в суд на разбор дела! Как мой достойный  и
ученый собрат и все прочие судейские, по обыкновению, виляли и  петляли,  но
делали вид, что и не слыхивали про последнее  событие,  к  которому  привела
тяжба, а если даже слышали, - о господи! - так оно  не  имеет  к  ней  ровно
никакого отношения.
     Румянец сошел с лица Ады, а Ричард побледнел не меньше, чем она.  Да  и
немудрено - ведь даже я взволновалась, хотя и была непричастна к тяжбе;  так
как же горько было столь юным и неискушенным сердцам получить  в  наследство
бесконечное несчастье, связанное  для  множества  людей  с  такими  ужасными
воспоминаниями! С другой стороны, мне было больно думать,  что  жизнь  этого
несчастного самоубийцы кое в чем напоминает жизнь бедной полоумной старушки,
которая привела нас сюда; но, к моему удивлению, сама она  этого  как  будто
совершенно не сознавала и, ведя нас вверх по  лестнице,  объясняла  нам,  со
снисходительностью высшего существа к слабостям  простых  смертных,  что  ее
хозяин "немножко... того... знаете ли!"
     Она жила на самом верху, в довольно большой  комнате,  из  которой  был
виден Линкольнс-Инн-Холл. Это, должно быть,  и  послужило  для  нее  главной
побудительной причиной поселиться здесь. Ведь  отсюда  она,  по  ее  словам,
могла смотреть на здание Канцлерского суда даже ночью, особенно  при  лунном
свете. Комната  у  нее  была  чистенькая,  но  почти  совсем  пустая.  Самая
необходимая мебель, старые гравированные  портреты  канцлеров  и  адвокатов,
вырезанные из книг и прилепленные облатками к стенам, да несколько ридикюлей
и рабочих мешочков, по словам хозяйки, "набитых документами", - вот все, что
я здесь увидела. В камине ни угля, ни золы; нигде никакой одежды, ни  крошки
еды.  На  полке  открытого  посудного  шкафчика  стояло,  правда,  несколько
тарелок, две-три чайных чашки и  еще  кое-какая  посуда,  но  вся  она  была
пустая, насухо вытертая. Оглядывая комнату,  я  с  жалостью  подумала,  что,
значит, недаром ее хозяйка такая  изможденная,  и  только  теперь  поняла  -
почему.
     -  Чрезвычайно  польщена,  поверьте,  этим  визитом  подопечных   тяжбы
Джарндисов, - начала бедная  старушка  самым  любезным  тоном.  -  И  весьма
признательна за доброе предзнаменование. Местожительство у меня  уединенное.
Сравнительно. Я ограничена в выборе  местожительства.  Вынуждена  находиться
при канцлере. Я живу здесь уже много лет. Дни свои провожу в суде; вечера  и
ночи здесь. Ночи кажутся мне длинными, - ведь сплю я мало,  а  думаю  много.
Это, конечно, неизбежно, когда твое дело разбирается в Канцлерском  суде.  К
сожалению, не имею возможности предложить шоколаду. Ожидаю, что суд  вынесет
решение скоро, а тогда устрою свою  жизнь  получше.  В  настоящее  время  не
стесняюсь признаться подопечным тяжбы Джарндисов (строго доверительно),  что
иногда трудно сохранить приличный  вид.  Мне  здесь  случалось  страдать  от
холода. А порой и от кое-чего более тяжкого,  чем  холод.  Но  это  неважно.
Прошу извинить, что завела разговор на столь низменные темы.
     Она немного отодвинула занавеску продолговатого низкого чердачного окна
и показала нам висящие в нем птичьи клетки; в некоторых  из  них  сидело  по
нескольку птичек. Здесь были  жаворонки,  коноплянки,  щеглы  -  всего  птиц
двадцать, не меньше.
     - Я завела у себя этих малюток с особой целью, и  подопечные  ее  сразу
поймут, - сказала она. - С намерением выпустить птичек на волю.  Как  только
вынесут решение по моему делу. Да-а! Однако они  умирают  в  тюрьме.  Бедные
глупышки,  жизнь  у  них  такая   короткая   в   сравнении   с   канцлерским
судопроизводством,  что  все  они,  птичка  за  птичкой,  умирают,  -  целые
коллекции у меня так вымерли одна за другой. И я, знаете ли,  опасаюсь,  что
ни одна из этих вот птичек, хоть все они молоденькие,  тоже  не  доживет  до
освобождения. Оч-чень прискорбно, не правда ли?
     Среди потока ее фраз изредка  мелькал  вопрос,  но  она  не  дожидалась
ответа, а продолжала тараторить,  как  будто  привыкла  задавать  вопросы  в
пространство, даже когда была одна.
     - И, право же, - продолжала она,  -  я  положительно  опасаюсь  иногда,
уверяю вас, что, поскольку дело еще не решено и шестая, или Большая,  печать
все еще торжествует, может случиться, что и <I>меня</I> найдут здесь окоченевшей  и
бездыханной, как я находила стольких птичек.
     В ответ на полный  сострадания  взгляд  Ады  Ричард  ухитрился  тихо  и
незаметно положить на каминную полку немного денег. Мы все подошли поближе к
клеткам, делая вид, будто рассматриваем птичек.
     - Я не могу позволить им петь слишком много, - говорила старушка, - так
как (вам это покажется странным) в голове у меня путается, когда я слежу  за
судебными прениями и вдруг вспоминаю, что пташки мои сейчас поют. А голова у
меня, знаете ли, должна быть очень, очень ясной! В другой раз я  назову  вам
их имена. Не сейчас.  В  день  столь  доброго  предзнаменования  пусть  поют
сколько угодно. В честь молодости, - улыбка и реверанс, - надежды, -  улыбка
и реверанс, - и красоты. - Улыбка и реверанс. - Ну вот! Раздвинем  занавески
- пусть будет совсем светло.
     Птички оживились и начали щебетать.
     - Я не могу открывать окно, чтобы воздух у меня был свежее, -  говорила
маленькая старушка (воздух в комнате был спертый,  и  ее  не  худо  было  бы
проветрить), - потому что Леди Джейн - кошка, которую  вы  видели  внизу,  -
покушается на их жизнь.  Целыми  часами  сидит,  притаившись,  за  окном  на
парапете. Я поняла, - тут она  перешла  на  таинственный  шепот,  -  что  ее
природное жестокосердие теперь обострилось - она охвачена ревнивой  боязнью,
как бы их не выпустили на  волю.  В  результате  решения  суда,  которое,  я
надеюсь, вынесут вскоре. Она хитрая и коварная. Иногда  я  готова  поверить,
что она не кошка, а волк из старинной  поговорки:  "Волк,  что  голод  -  не
выгонишь!"
     Бой часов на колокольне, где-то поблизости, напомнил бедняжке, что  уже
половина десятого, и положил конец нашему визиту, - нам самим закончить  его
было бы не так-то легко. Придя домой, старушка положила на стол свой мешочек
с документами, а теперь торопливо схватила его и осведомилась, не собираемся
ли мы тоже пойти в суд. Мы ответили  отрицательно,  подчеркнув,  что  никоим
образом не хотим ее задерживать, и тогда она открыла дверь, чтобы  проводить
нас вниз.
     - После такого предзнаменования мне более чем когда-либо нужно  попасть
в суд до выхода канцлера, - сказала она, - ибо он может  назначить  слушание
моего дела в первую очередь.  У  меня  предчувствие,  что  он  действительно
назначит его в первую очередь сегодня утром.
     На лестнице она остановила нас и зашептала, что весь дом набит каким-то
диковинным хламом, который ее  хозяин  скупил  постепенно,  а  продавать  не
желает... потому что он чуть-чуть... того.  Это  она  говорила  на  площадке
второго этажа, а перед тем, на третьем этаже, ненадолго остановилась и молча
указала нам пальцем на темную закрытую дверь.
     - Единственный жилец, не  считая  меня,  -  объяснила  она  шепотом,  -
переписчик судебных бумаг.  Здешние  уличные  мальчишки  болтают,  будто  он
продал душу черту. Не представляю себе, на что он мог  истратить  вырученные
деньги! Тсс!
     Тут она, должно быть, испугалась, как бы жилец не услышал ее слов из-за
двери, и, повторяя "тсс!", пошла впереди нас на цыпочках, точно шум ее шагов
мог выдать ему то, что она сказала.
     Проходя через лавку к выходу тем же путем, как мы шли  к  лестнице,  мы
снова увидели старика хозяина, убиравшего в подполье кипы исписанной бумаги,
видимо макулатуры. Старик работал очень усердно, - так, что пот  выступил  у
него на лбу, - и, убрав сверток или пачку, хватал лежащий у него  под  рукой
кусок мела и чертил им какую-то закорючку на обшивке стены.
     Ричард, Ада, мисс Джеллиби и маленькая старушка уже прошли мимо него, а
я не успела, так как он внезапно остановил меня  и,  дотронувшись  до  моего
локтя, написал мелом на стене  букву  "Д"  -  написал  чрезвычайно  странным
образом, начав снизу. Это была заглавная буква, не печатная,  но  написанная
точь-в-точь так, как написал бы ее клерк из конторы господ Кенджа и Карбоя.
     -  Можете  вы  произнести  ее?  -  спросил  старик,  устремив  на  меня
пронзительный взгляд.
     - Конечно, - ответил я. - Это нетрудно.
     - Как же она произносится?
     - Д.
     Снова бросив взгляд на меня, потом на дверь, он стер букву, вывел на ее
месте букву "ж" (теперь незаглавную) и спросил:
     - А это что такое?
     Я ответила. Он стер "ж", написал "а" и задал мне тот же вопрос. Так  он
быстро чертил букву за буквой, все тем же странным образом, начиная снизу, а
начертив, стирал ее, - причем ни разу не оставил на стене двух одновременно,
- и остановился лишь после того, как написал все буквы,  составляющие  слово
"Джарндис".
     - Как произносится это слово? - спросил он меня.
     Я произнесла его, и старик  рассмеялся.  Затем  он  таким  же  странным
образом и с такой же быстротой начертил и стер одну  за  другой  все  буквы,
составляющие слова "Холодный дом". Не без удивления прочла  я  вслух  и  эти
слова, а старик снова рассмеялся.
     - Ха! - сказал он, отложив в сторону мел. - Вот видите,  мисс,  я  могу
рисовать слова по памяти, хоть и не умею ни читать, ни писать.
     У него был такой неприятный вид, а кошка устремила на меня такой хищный
взгляд, - словно я была кровной родственницей живших наверху птичек, - что я
почувствовала настоящее облегчение, когда Ричард появился в дверях и сказал:
     - Надеюсь, мисс Саммерсон, вы не собираетесь продавать свои волосы?  Не
поддавайтесь искушению. Три мешка уже лежат в подполье, и хватит  с  мистера
Крука!
     Я не замедлила пожелать мистеру Круку всего хорошего и присоединилась к
своим друзьям, стоявшим на улице, и тут мы расстались с маленькой старушкой,
которая очень торжественно простилась с  нами  и  повторила  свое  вчерашнее
обещание завещать Аде и мне какие-то поместья. Заходя за угол, мы оглянулись
и увидели мистера Крука, - он смотрел нам вслед, стоя  у  входа  в  лавку  с
очками на носу и кошкой на плече, - хвост ее торчал над его мохнатой шапкой,
словно длинное перо.
     - Вот так утреннее приключение в Лондоне, - сказал Ричард со вздохом. -
Ах, кузина, кузина, какие это страшные слова - "Канцлерский суд"!
     - И я боялась их с тех пор, как  помню  себя,  -  откликнулась  Ада.  -
Тяжело  сознавать  себя  врагом,  -  ведь  я,  очевидно,   враг,   -   своих
многочисленных родственников и других людей; тяжело сознавать, что  они  мои
враги, - а так оно, вероятно, и есть, -  и  видеть,  что  мы  разоряем  друг
друга, сами не зная, как и зачем, и  всю  жизнь  проводим  в  подозрениях  и
раздорах. Должна же где-то быть правда, и очень странно, что за столько  лет
не нашлось ни одного честного судьи, который взялся бы  за  дело  всерьез  и
выяснил, на чьей она стороне.
     - Да, кузина,  -  вздохнул  Ричард,  -  еще  бы  не  странно!  Вся  эта
разорительная,  бесцельная  шахматная  игра  действительно   кажется   очень
странной. Когда я  видел  вчера,  как  безмятежно  топчется  на  месте  этот
невозмутимый суд, и думал о страданиях пешек на его шахматной доске, у  меня
разболелись и голова и сердце. Голова - оттого, что я был не в силах понять,
как все это возможно, если только люди не дураки и не подлецы, а сердце - от
мысли о том, что люди бывают и дураками и подлецами. Но, во  всяком  случае,
Ада... можно мне называть вас Адой?
     - Конечно, можно, кузен Ричард.
     - Во всяком случае, Ада, Канцлерский суд не может  вредно  повлиять  на
нас.  К  счастью,  мы  с  вами  встретились,  -  благодаря  нашему   доброму
родственнику, - и теперь суд не в силах нас разлучить!
     - Надеюсь, что нет, кузен Ричард! - тихо промолвила Ада.
     Мисс  Джеллиби  сжала   мой   локоть   и   бросила   на   меня   весьма
многозначительный взгляд. Я улыбнулась в ответ, и  весь  остальной  путь  до
дому мы прошли очень весело.
     Спустя  полчаса  после  нашего  возвращения  из  спальни  вышла  миссис
Джеллиби, а потом в течение  часа  в  столовой  один  за  другим  появлялись
разнообразные предметы, необходимые для первого завтрака. Я  не  сомневаюсь,
что миссис Джеллиби легла спать и встала точно так же, как  это  делают  все
люди, но по ее виду казалось, будто она, ложась в постель,  даже  платья  не
сняла. За завтраком она была совершенно поглощена  своими  делами,  так  как
утренняя  почта   принесла   ей   великое   множество   писем   относительно
Бориобула-Гха, а это, по ее собственным словам, сулило ей хлопотливый  день.
Дети  шатались  повсюду,  то  и  дело  падая  и  оставляя  следы   пережитых
злоключений на своих  ногах,  превратившихся  в  какие-то  краткие  летописи
ребячьих бедствий; а  Пищик  пропадал  полтора  часа,  и  домой  его  привел
полисмен, который нашел его на Ньюгетском  рынке  *.  Спокойствие,  с  каким
миссис Джеллиби перенесла и отсутствие и возвращение своего отпрыска в  лоно
семьи, поразило всех нас.
     Все  это  время  она  усердно  продолжала  диктовать  Кедди,  а   Кедди
беспрерывно пачкалась чернилами, быстро обретая тот вид, в каком мы  застали
ее накануне. В час дня за нами  приехала  открытая  коляска  и  подвода  для
нашего багажа. Миссис  Джеллиби  попросила  нас  передать  сердечный  привет
своему доброму другу мистеру Джарндису; Кедди встала из-за письменного стола
и, провожая нас, поцеловала меня, когда мы шли по коридору, а  потом  стояла
на ступеньках  крыльца,  покусывая  гусиное  перо  и  всхлипывая;  Пищик,  к
счастью, спал, так что сон избавил  его  от  мук  расставанья  (я  не  могла
удержаться от подозрений, что на Ньюгетский рынок  он  ходил  искать  меня);
остальные же дети прицепились сзади к нашей коляске, но вскоре  сорвались  и
попадали на землю, и мы, оглянувшись назад,  с  тревогой  увидели,  что  они
валяются по всему Тейвис-Инну.


        ГЛАВА VI  

     Совсем как дома

     Тем временем прояснило, и чем дальше мы двигались на запад, тем светлей
и светлей становился день.  Озаренные  солнцем,  вдыхая  свежий  воздух,  мы
ехали, все больше и больше дивясь на бесчисленные улицы, роскошь  магазинов,
оживленное движение и толпы людей, которые  запестрели,  словно  цветы,  как
только туман рассеялся. Но вот мы  мало-помалу  стали  выбираться  из  этого
удивительного города, пересекли предместья, которые, как мне казалось,  сами
могли  бы  образовать  довольно  большой  город,  и,  наконец,  свернули  на
настоящую деревенскую дорогу, а тут на нас пахнуло ароматом давно скошенного
сена и перед нами замелькали ветряные мельницы, стога,  придорожные  столбы,
фермерские телеги, качающиеся вывески и водопойные колоды, деревья,  поля  и
живые изгороди.  Чудесно  было  видеть  расстилавшийся  перед  нами  зеленый
простор и знать, что громадная столица осталась  позади,  а  когда  какой-то
фургон, запряженный породистыми лошадьми в красной сбруе, поравнялся с нами,
бойко тарахтя под музыку звонких бубенчиков, мы все  трое,  кажется,  готовы
были запеть им в лад, - таким весельем дышало все вокруг.
     - Дорога все время напоминает мне о  моем  тезке  -  Виттингтоне  *,  -
сказал Ричард, - и этот фургон - последний штрих на  картине...  Эй!  В  чем
дело?
     Мы остановились, фургон тоже остановился. Как только лошади стали, звон
бубенчиков перешел в легкое позвякиванье, но стоило одной из лошадей дернуть
головой или встряхнуться, как нас вновь окатывало ливнем звона.
     - Наш форейтор оглядывается на возчика, - сказал Ричард, - а  тот  идет
назад, к нам... Добрый день, приятель! - Возчик уже  стоял  у  дверцы  нашей
коляски. - Смотрите-ка, вот чудеса! - добавил Ричард, всматриваясь в него. -
У него на шляпе ваша фамилия, Ада!
     На шляпе у него оказались все  три  наши  фамилии.  За  ее  ленту  были
заткнуты три записки: одна - адресованная Аде, другая -  Ричарду,  третья  -
мне. Возчик вручил их нам одну  за  другой  поочередно,  всякий  раз  сперва
прочитывая вслух фамилию адресата. На вопрос Ричарда, от кого  эти  записки,
он коротко ответил: "От хозяина, сэр", - надел шляпу  (похожую  на  котелок,
только мягкий) и щелкнул бичом, а "музыка" зазвучала снова, и под ее звон он
покатил дальше.
     - Это фургон мистера Джарндиса? - спросил Ричард форейтора.
     - Да, сэр, - ответил тот. - Едет в Лондон.
     Мы развернули записки. Написанные твердым,  разборчивым  почерком,  они
были совершенно одинакового содержания,  и  в  каждой  мы  прочли  следующие
слова:

     "Надеюсь,  друг  мой,  что  мы  встретимся  непринужденно  и  не  будем
стесняться один другого. Поэтому предлагаю встретиться, как старые приятели,
ни словом не поминая о прошлом. Возможно, так будет легче и для Вас,  а  для
меня - безусловно. Любящий Вас
                                                             <I>Джон Джарндис".</I>

     Эта просьба удивила меня, вероятно, меньше, чем моих спутников, -  ведь
мне так ни разу и не удалось поблагодарить того, кто столько  лет  был  моим
благодетелем и единственным покровителем. Раньше я не спрашивала  себя:  как
мне благодарить его? - признательность была слишком глубоко  скрыта  в  моем
сердце; теперь же стала думать: как удержаться от благодарности при  встрече
с ним? и поняла, что это будет очень трудно.
     Прочитав записки, Ричард и Ада  стали  говорить,  что  у  них  осталось
впечатление, - только они не помнят, откуда оно взялось, -  будто  их  кузен
Джарндис не терпит благодарности за свои добрые дела и,  уклоняясь  от  нее,
прибегает к самым  диковинным  хитростям  и  уловкам  вплоть  до  того,  что
спасается бегством. Ада смутно припомнила, как еще в раннем детстве  слышала
от своей мамы, будто мистер Джарндис однажды оказал ей очень большую услугу,
а когда мама отправилась его благодарить, он, увидев в окно, что она подошла
к дверям, немедленно сбежал через задние ворота, и потом целых три месяца  о
нем не было ни слуху ни духу. Мы много беседовали на эту  тему,  и,  сказать
правду, она не иссякала весь день, так что мы  почти  ни  о  чем  другом  не
говорили. Случайно отвлекшись от нее, мы немного погодя возвращались  к  ней
опять и гадали, какой он, этот Холодный дом, да скоро ли мы туда доедем,  да
увидим ли мистера Джарндиса тотчас же по приезде или позже, да  что  он  нам
скажет и что следует нам сказать ему. Обо всем этом мы думали и  раздумывали
и говорили все вновь и вновь.
     Дорога оказалась очень скверной - лошадям было  тяжело,  но  пешеходные
тропинки по обочинам большей частью были  удобны;  поэтому  мы  выходили  из
коляски на всех подъемах и шли в гору пешком, и нам так это нравилось,  что,
добравшись доверху, мы и на ровном месте не сразу садились в свой экипаж.  В
Барнете * нас ждали сменные лошади, но им только что задали корму,  так  что
нам пришлось подождать и мы успели сделать  еще  одну  длинную  прогулку  по
выгону и древнему полю битвы, пока не подъехала наша коляска.  Все  это  нас
так задержало, что короткий осенний день уже угас и наступила долгая ночь, а
мы еще не доехали до городка Сент-Олбенса *, близ  которого,  как  нам  было
известно, находился Холодный дом.
     К тому времени мы уже так разволновались и  разнервничались,  что  даже
Ричард признался, - когда мы катили по булыжной мостовой старинного городка,
- что его обуяло нелепое искушение повернуть вспять. А мы с Адой  -  Аду  он
очень заботливо укутал, так как вечер был ветреный и морозный  -  дрожали  с
головы до ног. Когда же мы выехали за  черту  города  и  завернули  за  угол
крайнего дома, Ричард сказал, что форейтор, который давно  уже  сочувствовал
нашему нетерпеливому  ожиданию,  обернулся  и  кивнул  нам;  и  тут  обе  мы
поднялись и дальше ехали стоя (причем Ричард поддерживал Аду, чтобы  она  не
вывалилась), напряженно всматриваясь в звездную ночь и расстилавшееся  перед
нами пространство. Но вот впереди на вершине холма блеснул  свет,  и  кучер,
указав на него бичом, крикнул:  "Вон  он,  Холодный  дом!",  пустил  лошадей
крупной рысью и погнал их в гору  так  быстро,  что  нас,  как  брызгами  на
водяной мельнице, осыпало дорожной  пылью,  взлетающей  из-под  колес.  Свет
блеснул, погас, снова блеснул, опять погас, блеснул вновь, и мы,  свернув  в
аллею, покатили в ту  сторону,  где  он  горел  ярко.  А  горел  он  в  окне
старинного дома с тремя вздымавшимися на переднем фасаде шпилями  и  покатым
въездом, который вел к крыльцу, изгибаясь дугой. Как  только  мы  подъехали,
где-то зазвонил колокол, и вот под его густой звон,  гулко  раздававшийся  в
тишине, и лай собак, доносившийся издали, озаренные потоком света, хлынувшим
через распахнутую  дверь,  окутанные  паром,  поднявшимся  от  разгоряченных
лошадей, чувствуя, как быстро забилось у нас сердце, мы вышли из  коляски  в
немалом смятении.
     - Ада, милая! Эстер, дорогая моя,  добро  пожаловать!  Как  я  счастлив
встретиться с вами! Рик, будь у меня  сейчас  еще  одна  свободная  рука,  я
протянул бы ее вам!
     Джентльмен,  произносивший  эти  слова  звучным,  веселым,  приветливым
голосом, одной рукой обнял Аду, другою -  меня  и,  отечески  поцеловав  нас
обеих, провел через  переднюю  в  небольшую  с  красными  стенами  комнатку,
залитую светом огня, который ярко пылал в камине. Тут он снова поцеловал нас
и, разжав руки, усадил рядом на диванчик, уже пододвинутый поближе к огню. В
эту минуту я поняла, что стоит нам хоть немножко дать волю своим чувствам, и
он убежит во мгновение ока.
     - Ну, Рик, - сказал он, -  теперь  у  меня  рука  свободна.  Одно  лишь
искреннее слово не хуже целой речи. От души рад вас видеть. Вы теперь  дома.
Отогревайтесь же!
     Ричард пожал ему обе руки и доверчиво и почтительно, но  сказал  только
(хотя сказал так горячо, что порядком меня напугал, - очень  уж  я  боялась,
как бы мистер Джарндис сразу же не скрылся): "Вы очень добры,  сэр.  Мы  вам
чрезвычайно обязаны!" - и, сняв шляпу и пальто, подошел к камину.
     - Ну как, приятно было прокатиться? А миссис Джеллиби вам  понравилась,
моя милая? - спросил мистер Джарндис Аду.
     Пока Ада отвечала, я украдкой  посматривала  на  него,  -  не  стоит  и
говорить, с каким интересом. Лицо его,  красивое,  живое,  подвижное,  часто
меняло выражение; волосы были слегка посеребрены сединой. Я решила, что  ему
уже лет под шестьдесят, но держался он прямо и выглядел бодрым и крепким. Не
успел он заговорить с нами, как  голос  его  вызвал  в  моей  памяти  что-то
пережитое в прошлом, только я  не  могла  припомнить,  что  именно;  и  вот,
наконец,  что-то  в  его  порывистых  манерах  и  ласковых  глазах  внезапно
напомнило мне джентльмена, сидевшего в почтовой карете шесть  лет  назад,  в
памятный день моего отъезда в Рединг. И я поняла, что это был он. Но никогда
в жизни я так не пугалась, как в ту минуту, когда сделала  это  открытие,  -
ведь он поймал мой взгляд и, словно прочитав  мои  мысли,  так  выразительно
взглянул на дверь, что я подумала: "Только мы его и видели!"
     Однако, к счастью, он никуда не сбежал, а спросил меня, какого я мнения
о миссис Джеллиби.
     - Она изо всех сил трудится на пользу Африки, сэр, - сказала я.
     - Прекрасно! - воскликнул мистер Джарндис. - Но вы  отвечаете  так  же,
как Ада. - Я не слышала слов Ады. - Я вижу, вы все чего-то не договариваете.
     - Если уж говорить всю правду, - начала я, посмотрев на Ричарда и  Аду,
которые взглядами умоляли меня ответить вместо них, -  нам  показалось,  что
она, пожалуй, недостаточно заботится о своем доме.
     - Не может быть! - вскричал мистер Джарндис.
     Мне опять стало страшно.
     - Слушайте, мне хочется знать, что  вы  о  ней  действительно  думаете,
дорогая моя. Быть может, я послал вас к ней не без умысла.
     - Нам кажется, - проговорила я нерешительно, - что, пожалуй,  ей  лучше
было бы начать со своих домашних обязанностей, сэр; ведь если их  выполняешь
небрежно и нерадиво, то этого не искупят никакие другие заслуги.
     - А малютки Джеллиби, - вмешался Ричард, приходя мне на помощь, -  ведь
они - простите за резкость, сэр, - прямо-таки черт знает в каком виде.
     - У нее благие намерения, - торопливо проговорил мистер Джарндис.  -  А
ветер-то восточный, оказывается.
     - Пока мы сюда ехали, ветер был северный, - заметил Ричард.
     - Дорогой Рик, - сказал мистер Джарндис, мешая угли в камине,  -  ветер
дует или вот-вот подует с востока - могу поклясться. Когда ветер  восточный,
мне время от времени становится как-то не по себе.
     - У вас ревматизм, сэр? - спросил Ричард.
     - Пожалуй что так, Рик. Вероятно.  Значит,  малютки  Джел...  Я  и  сам
подозревал... что они в...  о  господи,  ну,  конечно,  ветер  восточный!  -
повторил мистер Джарндис.
     Роняя эти обрывки фраз, он раза два-три нерешительно  прошелся  взад  и
вперед по комнате, в одной руке держа  кочергу,  а  другой  ероша  волосы  с
добродушной досадой, такой чудаковатый и такой милый, что нет слов выразить,
как горячо мы им восхищались. Но вот он взял под руку меня и Аду и, попросив
Ричарда захватить свечу, пошел с нами к двери, как вдруг повернул назад.
     - Насчет ребятишек Джеллиби... - начал он. - Вы не  могли  разве...  вы
не... ну, словом, неплохо было бы, если  б,  скажем,  на  них  вдруг  градом
посыпались с небес леденцы, или пирожки с  малиновым  вареньем,  или  вообще
что-нибудь в этом роде!
     - Но, кузен... - торопливо подхватила Ада.
     - Вот это хорошо, моя прелесть! Приятно слышать,  когда  тебя  называют
"кузеном". А "кузен Джон" - и того лучше, пожалуй.
     - Так вот, кузен Джон... - снова начала Ада со смехом.
     - Ха-ха! Замечательно! - воскликнул мистер Джарндис в полном  восторге.
- 3вучит необычайно естественно. Ну, и что же, дорогая моя?
     - Они получили кое-что получше. К ним с небес слетела Эстер.
     - Вот как? - сказал мистер Джарндис. - Что же Эстер делала?
     - А вот что, кузен Джон, - принялась рассказывать Ада, обхватив  обеими
руками его руку  и  отрицательно  качая  головой  в  ответ  на  мою  просьбу
помолчать. - Эстер сразу подружилась с ними. Эстер  нянчила  их,  укладывала
спать, умывала, одевала, рассказывала им сказки, успокаивала их, покупала им
подарки.
     Милая моя девочка! Ведь я всего только и сделала, что вышла на улицу  с
Пищиком, когда его разыскали, и подарила ему крошечную лошадку.
     - И еще, кузен Джон, она утешала бедную Кэролайн, старшую  дочь  миссис
Джеллиби, и была так внимательна ко мне, так мила!..  Нет,  нет,  не  спорь,
милая Эстер! Сама знаешь, отлично знаешь, что это правда!
     И,  не  выпуская  руки  своего  кузена  Джона,  моя  ласковая   девочка
потянулась ко мне и поцеловала меня, потом вдруг расхрабрилась и, глядя  ему
прямо в глаза, сказала:
     - Во всяком случае, кузен Джон, кто-кто, а я все-таки <I>благодарю</I> вас  за
подругу, которую вы мне дали.
     Она словно вызывала его на то, чтобы он убежал. Но он остался.
     - Как вы сказали, Рик, какой сейчас ветер? - спросил мистер Джарндис.
     - Когда мы приехали, сэр, ветер был северный.
     - Правильно, ветер вовсе  не  восточный.  Я  просто  ошибся.  Пойдемте,
девочки, посмотрим ваш родной дом.
     Это был один из тех очаровательных, причудливо построенных домов,  где,
переходя  из  одной  комнаты  в  другую,  спускаешься  или  поднимаешься  по
ступенькам, где находишь новые комнаты, после того как уже кажется,  что  ты
осмотрел их все, где, миновав множество закоулков и коридорчиков, неожиданно
попадаешь в еще более старинные, - как в деревенских коттеджах, - комнаты  с
решетчатыми оконными переплетами, к которым прижимается зеленая листва.  Моя
комната - первая, в которую мы вошли, была  именно  такая  -  с  двухскатным
потолком, в котором было столько углов, что я никогда не могла их сосчитать,
и с камином (в нем пылали дрова),  выложенным  внутри  белоснежным  кафелем,
каждая плитка которого отражала в миниатюре ярко  пылающий  огонь.  Из  этой
комнаты, спустившись по двум ступенькам, можно  было  попасть  в  прелестную
маленькую гостиную, выходящую окнами на цветник и предназначенную Аде и мне.
А отсюда, поднявшись по трем ступенькам, - перейти в  спальню  Ады,  где  из
красивого широкого окна открывался чудесный вид  (в  тот  вечер  мы  увидели
только обширное темное пространство, расстилавшееся  под  звездами),  а  под
окном было устроено сиденье  в  такой  глубокой  нише,  что,  стоило  только
навесить на нее дверь с пружиной, и здесь сумели  бы  спрятаться  три  милых
Ады. Из ее спальни  можно  было  пройти  на  маленькую  галерею,  к  которой
примыкали две (только две) парадные комнаты, а из  галереи,  спустившись  по
короткой  лесенке  с  низкими  ступеньками  и,  пожалуй,   слишком   частыми
поворотами, перейти в переднюю. Но если бы вы направились в другую  сторону,
то есть вернулись бы из спальни Ады в мою, вышли бы из нее  через  ту  самую
дверь, в  которую  вошли,  и  поднялись  по  нескольким  винтовым  ступеням,
ответвлявшимся от лестницы, вы, наверное, заблудились бы  в  коридорах,  где
увидели бы катки для белья, трехугольные столики и индийское кресло, которое
могло превратиться в диван, сундук или кровать, - хотя на вид казалось не то
остовом бамбуковой хижины, не то огромной птичьей клеткой, - а вывезено было
из Индии неизвестно кем и когда. Отсюда можно было пройти в комнату Ричарда,
которая служила библиотекой, гостиной и спальней одновременно, заменяя целую
удобную квартирку. Небольшой коридор соединял ее с очень просто обставленной
спальней, где мистер Джарндис круглый год спал при открытом окне на  кровати
без полога, стоявшей посредине комнаты, чтобы со всех сторон обдувал воздух;
открытая дверь вела из спальни в смежную комнатку, где он принимал  холодные
ванны. Другой коридор вел из спальни к  черному  ходу,  и  когда  у  конюшни
чистили лошадей, отсюда было слышно, как им кричали: "Стой!"  и  "Пошел!"  -
если им случалось поскользнуться на неровных булыжниках. Но, если угодно, вы
могли бы из спальни хозяина перейти прямо в переднюю - стоило только выйти в
другую дверь (в каждой комнате здесь было не меньше двух дверей), спуститься
по нескольким ступенькам и  пройти  по  низкому  сводчатому  коридору,  -  а
очутившись в передней, вы просто не поняли бы, каким образом вы отсюда вышли
и как вам удалось сюда вернуться.
     Как и сам дом, обстановка в нем была  старинная,  хоть  и  не  казалась
старой, и так же пленяла своим приятным  разнообразием.  Спальня  Ады  была,
если можно так выразиться, "вся в цветах" - цветочным узором были украшены и
ситцевые чехлы, и обои, и бархатные портьеры, и вышивки, и  парчовая  обивка
стоявших по обе стороны камина двух роскошных, как во дворце, прямых кресел,
к которым для большей  пышности  было  приставлено,  в  качестве  пажей,  по
скамеечке. Гостиная у нас была зеленая,  увешанная  картинками,  на  которых
было  изображено  множество  удивительных  птиц,  пристально   и   удивленно
смотревших с полотен в застекленных рамах на аквариум  с  живой  форелью,  -
такой коричневой и блестящей, словно ее подали под соусом,  -  и  на  другие
картинки, например "Смерть капитана Кука" * и весь процесс заготовки  чая  в
Китае, нарисованный китайскими художниками. В моей комнате  висели  овальные
гравюры с аллегорическими  изображениями  двенадцати  месяцев,  причем  июнь
олицетворяли дамы, работавшие на сенокосе в платьях с  короткими  талиями  и
широких  шляпах,  завязанных  лентами,  а  октябрь  -  джентльмены  в  узких
рейтузах, которые указывали треуголками на деревенские  колокольни.  Поясные
портреты пастелью во множестве встречались по всему дому, но  развешаны  они
были в полном беспорядке: так,  например,  брат  молодого  офицера,  портрет
которого висел в моей комнате, попал в посудную кладовую, а седую старуху, в
которую превратилась моя хорошенькая юная новобрачная с цветком на  корсаже,
я увидела в той столовой, где завтракали. Зато  вместо  них  у  меня  висели
написанные во времена королевы Анны * четыре ангела, которые  не  без  труда
поднимали на небо опутанного гирляндами самодовольного джентльмена, а другую
стену украшал вышитый натюрморт - фрукты, чайник и букварь. Вся обстановка в
этом доме, начиная с гардеробов и кончая  креслами,  столами,  драпировками,
зеркалами, вплоть до булавочных подушечек и флаконов с духами  на  туалетных
столиках, отличалась столь же  причудливым  разнообразием.  Ни  одной  общей
черты не было у  этих  вещей  -  разве  только  безукоризненная  опрятность,
сверкающая белизна полотняных  скатертей  и  салфеток  да  кучки  засушенных
розовых лепестков и пахучей лаванды, которые лежали повсюду, в каждом ящике,
- все равно, большой он был или маленький.
     Так вот: сначала - сияющий в звездной ночи свет в окнах,  лишь  кое-где
притушенный  занавесками;  потом  -  светлые,  теплые,  уютные   комнаты   и
доносящийся издали гостеприимный, предобеденный стук посуды  в  столовой,  и
лицо великодушного хозяина, излучающее доброту, от которой светлело все, что
мы видели, и глухой шум ветра за стенами, служащий негромким аккомпанементом
всему, что мы слышали, - так вот каковы  были  наши  первые  впечатления  от
Холодного дома.
     - Я рад, что он вам понравился, - сказал мистер  Джарндис  после  того,
как показал нам весь дом и снова привел нас в гостиную Ады. - Никаких особых
претензий у него нет, но домик  уютный,  хочется  думать,  а  с  такими  вот
веселыми молодыми обитателями он будет еще уютнее. До обеда  осталось  всего
полчаса. Гость у нас только один, но другого такого во всем мире не сыщешь -
это чудеснейшее создание... дитя.
     - И тут дети, Эстер! - воскликнула Ада.
     - Дитя не настоящее, - пояснил мистер Джарндис, - дитя не по летам.  Он
взрослый - никак не моложе меня,  -  но  по  свежести  чувств,  простодушию,
энтузиазму, прелестной  бесхитростной  неспособности  заниматься  житейскими
делами - он сущее дитя.
     Мы решили, что этот гость, очевидно, очень интересный человек.
     - Это один знакомый миссис Джеллиби, - продолжал мистер Джарндис. -  Он
музыкант - правда, только любитель, хотя мог  бы  сделаться  профессионалом.
Кроме того, он художник-любитель, хотя тоже мог бы  сделать  живопись  своей
профессией. Очень одаренный, обаятельный человек. В делах ему  не  везет,  в
профессии не везет, в семье не  везет,  но  это  его  не  тревожит...  сущий
младенец!
     - Вы сказали, что он человек семейный, значит у него есть дети, сэр?  -
спросил Ричард.
     - Да, Рик! С полдюжины, - ответил мистер Джарндис. -  Больше!  Пожалуй,
дюжина наберется. Но он о них никогда не заботился. Да  и  где  ему?  Нужно,
чтобы кто-то заботился о <I>нем самом</I>. Сущий младенец, уверяю вас!
     - А дети его сумели позаботиться о себе, сэр? - спросил Ричард.
     - Ну, сами понимаете, насколько это им  удалось,  -  проговорил  мистер
Джарндис, и лицо его внезапно омрачилось.  -  Есть  поговорка,  что  беднота
своих Отпрысков не "ставит на ноги", но "тащит за ноги". Так или иначе, дети
Гарольда  Скимпола  *  с  грехом  пополам  стали  на  ноги.  А  ветер  опять
переменился, к сожалению. Я это уже почувствовал!
     Ричард заметил, что дом стоит на открытом месте, и когда ночь ветреная,
в комнатах дует.
     - Да, он стоит на открытом месте, - подтвердил  мистер  Джарндис.  -  В
том-то и дело. Потому в нем и гуляет ветер, в этом Холодном доме.  Ну,  Рик,
наши комнаты рядом. Пойдемте!
     Багаж привезли,  и  все  у  меня  было  под  рукой,  поэтому  я  быстро
переоделась и уже принялась раскладывать свое "добро", как  вдруг  горничная
(не та, которую приставили к Аде, а другая, еще незнакомая мне) вошла в  мою
комнату с корзиночкой, в которой лежали две связки ключей с ярлычками.
     - Это для вас, мисс, позвольте вам доложить, - сказала она.
     - Для меня? - переспросила я.
     - Ключи со всего дома, мисс.
     Я не скрыла своего удивления, а она, тоже немного удивленная, добавила:
     - Мне приказали отдать их вам, как только  вы  останетесь  одни,  мисс.
Ведь, если я не ошибаюсь, мисс Саммерсон - это вы?
     - Да, - ответила я. - Это я.
     - Большая связка - ключи от кладовых в доме, маленькая -  от  погребов,
мисс. И еще мне ведено показать вам завтра  утром  все  шкафы  и  что  каким
ключом отпирается, - в любое время, когда прикажете.
     Я сказала, что буду готова к половине седьмого, а когда горничная ушла,
посмотрела  на  корзиночку  и  уже  не  спускала  с  нее  глаз,   совершенно
растерявшись оттого, что мне оказали столь большое доверие. Так я и  стояла,
когда вошла Ада; и тут я показала ей ключи и объяснила, зачем их принесли, а
она так очаровательно высказала свою веру в мои хозяйственные таланты, что я
была бы бесчувственной и неблагодарной, если бы  это  меня  не  ободрило.  Я
понимала, конечно, что милая девушка говорит так лишь по доброте  сердечной,
но все-таки мне было приятно поддаться столь лестному обману.
     Когда мы сошли вниз, нас представили мистеру Скимполу, который стоял  у
камина, рассказывая Ричарду о том, как он в  свои  школьные  годы  увлекался
футболом. Маленький жизнерадостный человек с довольно  большой  головой,  но
тонкими чертами лица и нежным голосом, он казался необычайно обаятельным. Он
говорил обо всем на свете так легко и непринужденно, с  такой  заразительной
веселостью, что слушать его было  одно  удовольствие.  Фигура  у  него  была
стройнее, чем у мистера Джарндиса,  цвет  лица  более  свежий,  а  седина  в
волосах менее заметна, и потому он казался моложе своего  друга.  Вообще  он
походил скорее на преждевременно  постаревшего  молодого  человека,  чем  на
хорошо сохранившегося старика. Какая-то беззаботная небрежность проглядывала
в его манерах и даже костюме (волосы у него  были  несколько  растрепаны,  а
слабо завязанный галстук развевался,  как  у  художников  на  известных  мне
автопортретах),  и  это  невольно  внушало  мне  мысль,  что  он  похож   па
романтического  юношу,  который  странным  образом   одряхлел.   Мне   сразу
показалось, что и манеры его и внешность совсем не  такие,  какие  бывают  у
человека, который прошел, как и все пожилые люди, долголетний путь  забот  и
жизненного опыта.
     Из общего разговора я узнала, что мистер  Скимпол  получил  медицинское
образование и одно время был домашним врачом у  какого-то  немецкого  князя.
Но, как он сам сказал нам, он всегда был сущим ребенком "в отношении  мер  и
весов", ничего в них не смыслил (кроме того, что они ему противны) и никогда
не был способен прописать лекарство  с  надлежащей  аккуратностью  в  каждой
мелочи. Вообще, говорил он, голова его не создана для мелочей. И  с  большим
юмором рассказывал нам, что, когда за  ним  посылали,  чтобы  пустить  кровь
князю  или  дать  врачебный  совет  кому-нибудь  из  его  приближенных,   он
обыкновенно лежал навзничь в постели и читал газеты или  рисовал  карандашом
фантастические наброски, а потому не мог пойти к больному.  В  конце  концов
князь рассердился, - "вполне резонно", откровенно признал мистер Скимпол,  -
и отказался от его услуг, а так как для мистера Скимпола "не осталось ничего
в жизни, кроме любви" (объяснил  он  с  очаровательной  веселостью),  то  он
"влюбился, женился  и  окружил  себя  румяными  щечками".  Его  добрый  друг
Джарндис и некоторые другие добрые друзья время от времени  подыскивали  ему
те или иные занятия, но ничего путного из этого не получалось, так  как  он,
должен признаться, страдает двумя самыми древними человеческими  слабостями:
во-первых, не знает, что такое "время",  во-вторых,  ничего  не  понимает  в
деньгах. Поэтому он никогда никуда не являлся вовремя, никогда не мог  вести
никаких дел и никогда не знал, сколько стоит то или другое. Ну  что  ж!  Так
вот он и жил всю жизнь, и такой уж он человек! Он очень любит читать газеты,
очень  любит  рисовать  карандашом  фантастические  наброски,  очень   любит
природу, очень любит искусство. Все, что он просит  у  общества,  -  это  не
мешать ему жить. Не так уж это много. Потребности у  него  ничтожные.  Дайте
ему  возможность  читать  газеты,  беседовать,  слушать  музыку,  любоваться
красивыми пейзажами, дайте ему баранины,  кофе,  свежих  фруктов,  несколько
листов бристольского картона *; немножко красного вина, и больше ему  ничего
не нужно. В жизни он сущий младенец, но он не плачет, как дети, требуя  луны
с неба. Он говорит людям: "Идите с миром каждый своим путем! Хотите - носите
красный мундир армейца, хотите - синий мундир  моряка,  хотите  -  облачение
епископа, хотите - фартук ремесленника, а нет, так  засуньте  себе  перо  за
ухо, как это делают клерки; стремитесь к славе, к святости,  к  торговле,  к
промышленности, к чему угодно, только... не мешайте жить Гарольду Скимполу!"
     Все эти мысли и многие другие он излагал нам с  необычайным  блеском  и
удовольствием, а о себе говорил с каким-то оживленным беспристрастием, - как
будто ему не было до себя никакого дела,  как  будто  Скимпол  был  какое-то
постороннее лицо, как будто он знал, что  у  Скимпола,  конечно,  есть  свои
странности, но есть и свои требования, которыми общество обязано заняться  и
не смеет пренебрегать. Он просто очаровывал своих слушателей. Если вначале я
и  смущалась,  безуспешно  стараясь  примирить  его  признания   со   своими
собственными взглядами на нравственный долг и ответственность (хотя  я  сама
представляю их себе не очень ясно), меня смущало лишь то, что я не могла как
следует уразуметь, почему этот человек свободен и от  ответственности  и  от
нравственного долга. А что он действительно был от них свободен, я почти  не
сомневалась, - этого он ничуть не скрывал.
     - Я ничего не домогаюсь, -  продолжал  мистер  Скимпол  все  с  тою  же
легкостью. - Мне не нужно ничем обладать. Вот великолепный дом  моего  друга
Джарндиса. Я чувствую себя обязанным моему другу за то, что у меня есть этот
дом. Я могу нарисовать и, рисуя, изменить его. Я могу написать о нем музыку.
Когда я живу здесь, я в достаточной мере им обладаю,  не  испытывая  никаких
беспокойств, не неся расходов и ответственности. Короче говоря, у меня  есть
управляющий по фамилии Джарндис, и он не может меня обмануть. Мы только  что
говорили о миссис Джеллиби. Вот вам женщина с острым умом, сильной  волей  и
огромной способностью вникать  в  каждую  мелочь  любого  дела,  -  женщина,
которая с поразительным рвением преследует те или иные цели! Но я не  жалею,
что <I>у меня</I> нет ни сильной воли, ни огромной способности вникать в мелочи, ни
уменья преследовать те  или  иные  цели  с  поразительным  рвением.  Я  могу
восхищаться этой женщиной без зависти. Я могу сочувствовать ее целям. Я могу
мечтать о них. Я могу лежать на траве - в хорошую погоду - и мысленно  плыть
по какой-нибудь африканской реке, обнимая всех  встречных  туземцев,  и  при
этом так же полно наслаждаться глубокой тишиной  и  так  же  верно  рисовать
пышную растительность тропических дебрей, как если бы я и впрямь находился в
Африке.  Не  знаю,   приносит   ли   эта   моя   деятельность   какую-нибудь
непосредственную пользу, но только это я могу делать,  и  делаю  отлично.  А
затем, когда Гарольд Скимпол, доверчивое дитя, умоляет вас,  весь  свет,  то
есть скопище практичных деловых людей: "Прошу вас, не  мешайте  мне  жить  и
восхищаться человеческим родом", будьте добры, сделайте это так или иначе  и
позвольте ему качаться на его игрушечной лошадке!
     Было совершенно ясно, что  мистер  Джарндис  не  остался  глух  к  этой
мольбе. Ясно хотя бы потому, какое почетное положение  занимал  в  его  доме
мистер Скимпол, который вскоре сам подтвердил это, высказавшись еще яснее.
     - Если я кому-нибудь и завидую, так это вам, великодушные вы  создания,
- сказал мистер Скимпол, обращаясь к нам троим, своим новым  знакомым.  -  Я
завидую вашей способности делать то, что вы делаете. На вашем месте  я  тоже
бы этим увлекся. Но я не чувствую к вам пошлой благодарности; ни малейшей. Я
готов думать, что это <I>вам</I> следует благодарить <I>меня</I> за  то,  что  я  даю  вам
возможность наслаждаться собственной щедростью. Я знаю,  вам  это  нравится.
Быть может,  я  и  на  свет-то  появился  лишь  для  того,  чтобы  обогатить
сокровищницу вашего счастья. Быть  может,  я  родился  затем,  чтобы  иногда
давать вам возможность помогать мне в  моих  маленьких  затруднениях  и  тем
самым  сделаться  вашим  благодетелем.  Зачем  же  мне   скорбеть   о   моей
неспособности вникать в мелочи и  заниматься  житейскими  делами,  если  она
порождает столь приятные последствия? Я и не скорблю.
     Из всех его шутливых речей (шутливых, но  совершенно  точно  выражавших
его взгляды) эта речь всего  более  пришлась  по  вкусу  мистеру  Джарндису.
Впоследствии мне не раз  хотелось  выяснить  вопрос,  действительно  ли  это
странно или только мне одной кажется странным, что мистер Джарндис, человек,
способный, как никто, испытывать чувство благодарности за всякий пустяк, так
стремится избежать благодарности других.
     Все мы были очарованы. Я поняла, что мистер Скимпол, говоря  откровенно
с Адой и Ричардом, которых увидел впервые, и всячески  стараясь  быть  столь
утонченно  любезным,  только  воздает  должное  их  обаянию.  Ричард  и  Ада
(особенно Ричард), естественно, были польщены и  решили,  что  для  них  это
редкостная честь пользоваться столь большим доверием такого привлекательного
человека. Чем внимательнее мы слушали, тем оживленнее болтал мистер Скимпол.
А уж если говорить о его веселом остроумии, его чарующей откровенности,  его
простодушной привычке слегка касаться своих собственных слабостей, как будто
он хотел сказать: "Вы видите, я - дитя! В сравнении со мной вы коварные люди
(он и вправду заставил меня считать себя коварной), а я весел и невинен; так
забудьте же о своих хитростях и поиграйте со мной!" - то придется  признать,
что все это производило прямо-таки ошеломляющее впечатление.
     И он был так чувствителен, так тонко ценил все прекрасное и  юное,  что
уже одним этим мог бы покорять сердца. Вечером, когда я готовила чай, а  моя
Ада, сидя в соседней комнате за роялем, вполголоса напевала Ричарду какую-то
мелодию, которую они случайно вспомнили, мистер Скимпол  подсел  ко  мне  на
диван и так говорил об Аде, что я в него чуть не влюбилась.
     - Она как утро, - говорил он. -  Эти  золотистые  волосы,  эти  голубые
глаза, этот свежий румянец  на  щеках...  -  ну,  точь-в-точь  летнее  утро!
Здешние птички так и подумают, когда увидят ее. Нельзя же  называть  сиротой
столь прелестное юное создание, - оно живет на радость  всему  человечеству.
Оно дитя вселенной.
     Тут я заметила, что мистер Джарндис,  улыбаясь,  стоит  рядом  с  нами,
заложив руки за спину, и внимательно слушает.
     - Вселенная - довольно равнодушная мать, к сожалению, - проговорил он.
     - Ну, не знаю! - с жаром возразил ему мистер Скимпол.
     - А я знаю, - сказал мистер Джарндис.
     - Что ж! - воскликнул  мистер  Скимпол,  -  вы,  конечно,  знаете  свет
(который для вас - вся вселенная), а я не  имею  о  нем  понятия,  так  будь
по-вашему. Но если бы все было по-моему, - тут он взглянул на Аду и Ричарда,
- на пути этих двух юных созданий не  попадались  бы  колючие  шипы  гнусной
действительности. Их путь был бы усыпан розами; он пролегал бы по садам, где
не бывает ни весны, ни осени, ни зимы, где вечно царит  лето.  Ни  годы,  ни
беды не могли бы его омрачить. Мерзкое слово "деньги" никогда бы не долетало
до него!
     Мистер Джарндис с улыбкой погладил по голове мистера  Скимпола,  словно
тот и в самом деле был ребенком, потом, сделав два-три шага, остановился  на
минуту и устремил глаза на девушку и юношу. Он смотрел на  них  задумчиво  и
благожелательно, и впоследствии я часто (так часто!) вспоминала этот взгляд,
надолго запечатлевшийся в моем сердце. Ада и Ричард  все  еще  оставались  в
соседней комнате, освещенной только огнем  камина.  Ада  сидела  за  роялем;
Ричард стоял рядом,  склонившись  над  нею.  Тени  их  на  стене  сливались,
окруженные другими  причудливыми  тенями,  которые  хоть  и  были  отброшены
неподвижными  предметами,   но,   движимые   трепещущим   пламенем,   слегка
шевелились. Ада так мягко касалась клавиш и пела так  тихо,  что  музыка  не
заглушала ветра, посылавшего свои вздохи к далеким холмам. Тайна будущего  и
ее раскрытие, предвещаемое голосом настоящего, - вот что, казалось, выражала
вся эта картина.
     Но я не потому упоминаю об этой сцене, что хочу рассказать про какое-то
свое фантастическое предчувствие, хоть оно и запечатлелось у меня в  памяти,
а вот почему. Во-первых, я не могла не заметить, что поток слов, только  что
сказанных мистером Скимполом, был внушен отнюдь не теми мыслями и чувствами,
которые отражались в безмолвном взгляде мистера Джарндиса.  Во-вторых,  хотя
взгляд его, оторвавшись от молодых людей, лишь мимолетно остановился на мне,
я почувствовала, что в этот миг мистер Джарндис признается мне, - признается
умышленно и видит, что я понимаю его признание, - в своих  надеждах  на  то,
что между Адой и Ричардом когда-нибудь установится связь еще более  близкая,
чем родственные отношения.
     Мистер Скимпол играл на рояле и на виолончели, он даже был композитором
(однажды начал писать оперу, но, наскучив ею, бросил ее на  половине)  и  со
вкусом исполнял собственные сочинения. После чая у нас  состоялся  маленький
концерт, на  котором  слушателями  были  мистер  Джарндис,  я  и  Ричард,  -
очарованный пением Ады, он сказал мне, что она, должно быть, знает все песни
на свете. Немного погодя я заметила, что сначала мистер Скимпол, а  потом  и
Ричард куда-то исчезли, и пока я раздумывала о  том,  как  может  Ричард  не
возвращаться так долго, зная, что он столько теряет,  горничная,  передавшая
мне ключи, заглянула в дверь и проговорила:
     - Нельзя ли попросить вас сюда на минуту, мисс?
     Я  вышла  с  нею  в  переднюю,  и  тут  горничная,  всплеснув   руками,
воскликнула:
     - Позвольте вам доложить, мисс, мистер Карстон просит вас  подняться  в
комнату мистера Скимпола. Плохо его дело, мисс.
     - Ему плохо? - переспросила я.
     - Плохо, мисс. Как громом поразило, - ответила горничная.
     Меня охватил страх, как бы внезапное недомогание  мистера  Скимпола  не
оказалось опасным, но я, конечно, попросила девушку успокоиться и никого  не
тревожить, сама же, быстро поднимаясь  по  лестнице  вслед  за  нею,  успела
настолько овладеть собой, что стала обдумывать, какие средства  лучше  всего
применить, если наш гость лишился чувств. Но вот горничная распахнула дверь,
и я вошла в комнату, где, к  своему  несказанному  изумлению,  увидела,  что
мистер Скимпол не лежит на кровати и не распростерт на полу, но стоит спиной
к камину, улыбаясь Ричарду, а Ричард  в  полном  замешательстве  смотрит  на
какого-то мужчину в белом пальто,  который  сидит  на  кушетке,  то  и  дело
приглаживая носовым платком свои  редкие,  прилизанные  волосы,  отчего  они
кажутся совсем уж редкими.
     - Хорошо, что вы пришли, мисс Саммерсон, - торопливо начал Ричард, - вы
можете дать нам совет. Наш друг, мистер Скимпол, - не пугайтесь! - арестован
за неуплату долга *.
     - Действительно, дорогая мисс Саммерсон, - проговорил мистер Скимпол со
своей  всегдашней  милой  откровенностью,  -  я  сейчас  очутился  в   таком
положении, что нуждаюсь, как никогда, в вашем замечательном здравом смысле и
в свойственных вам спокойной методичности и услужливости, -  словом,  в  тех
ваших качествах, которых не может  не  заметить  каждый,  кто  имел  счастье
провести хоть четверть часа в вашем обществе.
     Мужчина, сидевший на кушетке и, видимо,  страдавший  насморком,  чихнул
так громко, что я вздрогнула.
     - А он велик, этот долг, из-за которого вы арестованы, сэр? -  спросила
я мистера Скимпола.
     - Дорогая мисс Саммерсон,  -  ответил  он,  качая  головой  в  шутливом
недоумении, - право,  не  знаю.  Несколько  фунтов  сколько-то  шиллингов  и
полупенсов, не так ли?
     - Двадцать четыре  фунта  шестнадцать  шиллингов  и  семь  с  половиной
пенсов, - ответил незнакомец. - Вот сколько.
     - И это! кажется... это, кажется,  небольшая  сумма?  -  сказал  мистер
Скимпол.
     Незнакомец вместо ответа чихнул опять, и с такой  силой,  что  чуть  не
свалился на пол.
     - Мистеру Скимполу неудобно обратиться к кузену Джарндису,  -  объяснил
мне Ричард, - потому что он на днях... насколько я понял, сэр,  кажется,  вы
на днях...
     - Вот именно! - подтвердил мистер Скимпол с  улыбкой.  -  Но  я  забыл,
много ли это было и когда это было. Джарндис охотно сделает  это  опять,  но
мне чисто  по-эпикурейски  хочется  чего-то  новенького  и  в  одолжениях...
хочется, - он взглянул на Ричарда и меня,  -  вырастить  щедрость  на  новой
почве, в форме цветка нового вида.
     - Как же быть, по-вашему,  мисс  Саммерсон?  -  тихонько  спросил  меня
Ричард.
     Прежде чем ответить, я осмелилась задать  вопрос  всем  присутствующим:
чем грозит неуплата долга?
     - Тюрьмой, - буркнул незнакомец  и  с  самым  спокойным  видом  положил
носовой платок в цилиндр, стоявший на полу  у  кушетки.  -  Или  отсидкой  у
Ковинса.
     - А можно спросить, сэр, кто такой...
     - Ковинс? - подсказал незнакомец. - Судебный исполнитель.
     Мы с Ричардом снова переглянулись. Как ни странно, арест беспокоил нас,
но отнюдь не самого мистера Скимпола. Он  наблюдал  за  нами  с  добродушным
интересом, в котором, - да простится мне это противоречие, - видимо, не было
ничего эгоистического. Он, как  говорится,  "умыл  руки"  -  забыл  о  своих
неприятностях, когда передоверил их нам.
     - Вот о чем я думаю, - начал он, словно желая от чистого сердца  помочь
нам, - не может ли мистер Ричард, или его прелестная кузина, или оба они,  в
качестве участников той канцлерской тяжбы, в которой, как говорят, спор идет
об огромном состоянии, не могут ли они подписать что-нибудь там  такое,  или
взять на себя, или дать что-нибудь вроде  поручительства,  или  залога,  или
обязательства? Не знаю уж, как это  называется  по-деловому,  но,  очевидно,
есть же средство уладить дело?
     - Никакого нет, - изрек незнакомец.
     - В самом деле? - подхватил мистер  Скимпол.  -  Это  кажется  странным
тому, кто не судья в подобных делах!
     - Странно или не странно, но говорю вам - никакого! - сердито пробурчал
незнакомец.
     - Полегче, приятель,  полегче!  -  кротко  увещевал  незнакомца  мистер
Скимпол, делая с него набросок на форзаце какой-то книги. - Не раздражайтесь
тем, что у вас такая служба. Мы можем относиться  к  вам,  позабыв  о  ваших
занятиях, можем оценить человека вне зависимости от того, где он служит.  Не
так уж мы закоснели в предрассудках, чтобы не допустить мысли, что в частной
жизни вы - весьма уважаемая личность, глубоко поэтическая натура, о чем  вы,
возможно, и сами не подозреваете.
     В ответ незнакомец снова только чихнул - и чихнул оглушительно, но  что
именно он хотел этим выразить - то ли, что принял как должное дань, отданную
его поэтичности, то ли - что отверг ее  с  презрением  -  этого  я  не  могу
сказать.
     - Итак, дорогая мисс Саммерсон  и  дорогой  мистер  Ричард,  -  весело,
невинно и доверчиво начал мистер Скимпол, склонив голову набок и разглядывая
свой рисунок, - вы видите, я совершенна неспособен выпутаться самостоятельно
и всецело нахожусь в ваших руках! Я хочу только одного  -  свободы.  Бабочки
свободны. Неужели у человечества хватит духу отказать  Гарольду  Скимполу  в
том, что оно предоставляет бабочкам!
     - Слушайте, мисс Саммерсон, - шепотом сказал мне Ричард, - у меня  есть
десять фунтов, полученных от мистера Кенджа. Я могу их отдать.
     У меня было пятнадцать фунтов  и  несколько  шиллингов,  отложенных  из
карманных денег, которые я все эти годы получала каждые три месяца. Я всегда
полагала, что может  произойти  какая-нибудь  несчастная  случайность,  и  я
окажусь брошенной на произвол судьбы, без родных и  без  средств,  и  всегда
старалась откладывать немного денег, чтобы не  остаться  без  гроша.  Сказав
Ричарду, что у меня есть маленькие сбережения, которые мне пока не нужны,  я
попросила его объяснить в деликатной форме мистеру Скимполу, пока я схожу за
деньгами, что мы с удовольствием уплатим его долг.
     Когда  я  вернулась,  мистер  Скимпол,  растроганный  и   обрадованный,
поцеловал мне руку. Рад он был не за себя (я снова заметила эту непонятную и
удивительную несообразность), а за нас; как будто собственные  интересы  для
него не существовали и трогало его только созерцание того  счастья,  которое
мы  испытали,  уплатив  его  долг.  Ричард  попросил  меня  уладить  дело  с
"Ковинсовым" (так  мистер  Скимпол  шутя  называл  теперь  агента  Ковинса),
сказав, что я сумею проделать эту  операцию  тактично,  а  я  отсчитала  ему
деньги и взяла с него  расписку.  И  это  тоже  привело  в  восторг  мистера
Скимпола.
     Он так деликатно расточал мне комплименты, что я даже не очень краснела
и расплатилась с человеком в белом пальто, ни разу не сбившись со счета. Тот
положил деньги в карман и отрывисто буркнул:
     - Теперь пожелаю вам всего наилучшего, мисс.
     - Друг мой, - обратился к нему мистер Скимпол, став спиной к  камину  и
отложив недоконченный набросок, - мне хотелось бы расспросить вас кое о чем,
но только не обижайтесь.
     - Валяйте! - так, помнится, ответил тот.
     - Знали ли вы сегодня утром, что вам предстоит выполнить это поручение?
- спросил мистер Скимпол.
     - Знал уже вчера перед вечерним чаем, - ответил "Ковинсов".
     - И это не испортило вам аппетита? Ничуть не взволновало вас?
     - Ни капельки, - ответил "Ковинсов". - Не  застал  бы  вас  нынче,  так
застал бы завтра. Лишний день - пустяки.
     - Но когда вы сюда ехали, - продолжал мистер Скимпол, - была прекрасная
погода. Светило солнце, дул ветерок, пели пташки, свет и  тени  мелькали  по
полям.
     - А разве кто-нибудь говорил, что нет? - заметил "Ковинсов".
     - Никто не говорил, - подтвердил мистер Скимпол. - Но о чем вы думали в
пути?
     - Что значит "думали"? - рявкнул "Ковинсов" с чрезвычайно  оскорбленным
видом. - "Думали"! У меня и без думанья работы хватает, а вот  заработка  не
хватает. "Думали"!
     Последнее слово он произнес с глубоким презрением.
     - Следовательно, - продолжал мистер Скимпол, - вы, во всяком случае, не
думали о таких, например, вещах: "Гарольд Скимпол любит смотреть, как светит
солнце;  любит  слушать,  как  шумит  ветер;  любит  следить  за  изменчивой
светотенью;  любит  слушать  пташек,  этих  певчих  в  величественном  храме
Природы. И сдается мне, что я собираюсь лишить Гарольда  Скимпола  его  доли
того единственного блага, которое по праву принадлежит ему в силу рождения!"
Неужели вы совсем об этом не думали?
     - Будьте... уверены... что... <I>нет!</I> -  проговорил  "Ковинсов",  который,
видимо, отрицал малейшую возможность возникновения у него подобных мыслей  и
- столь упорно, что не мог достаточно ярко выразить это иначе  как  длинными
паузами между словами, а под конец дернулся так, что чуть не  вывихнул  себе
шею.
     - Я вижу, у вас, деловых людей, мыслительный  процесс  протекает  очень
странным, очень любопытным образом! - задумчиво проговорил мистер Скимпол. -
Благодарю вас, друг мой. Прощайте.
     Мы отсутствовали довольно долго, и это могло вызвать удивление тех, кто
остался внизу, поэтому я немедленно вернулась в гостиную  и  застала  Аду  у
камина, занятую рукоделием и беседой с кузеном Джоном. Вскоре пришел  мистер
Скимпол, а вслед за ним и Ричард. Весь остаток вечера мысли мои были  заняты
первым уроком игры в  трик-трак  *,  преподанным  мне  мистером  Джарндисом,
который очень любил эту игру, и я старалась поскорее научиться играть, чтобы
впоследствии приносить хоть крупицу пользы, заменяя ему в случае нужды более
достойного партнера. Но все-таки я не раз думала, - в то  время  как  мистер
Скимпол играл нам на рояле или виолончели отрывки из  своих  сочинений  или,
присев  к  нашему  столу  и  без  всяких   усилий   сохраняя   прекраснейшее
расположение духа, непринужденно болтал,  -  не  раз  думала,  что,  как  ни
странно, но не у мистера  Скимпола,  а  только  у  меня  и  Ричарда  остался
какой-то осадок от послеобеденного происшествия, - ведь  нам  все  казалось,
будто это нас собирались арестовать.
     Мы разошлись очень поздно, - Ада хотела было уйти в одиннадцать  часов,
но мистер Скимпол подошел к роялю и весело забарабанил: "Для продления  дней
надо красть  у  ночей  хоть  по  два-три  часа,  дорогая!"  *  Только  после
двенадцати вынес он из комнаты и свою свечу и свою сияющую физиономию,  и  я
даже думаю, что он задержал бы всех нас до зари, если бы только захотел. Ада
и Ричард еще стояли у  камина,  решая  вопрос,  успела  ли  миссис  Джеллиби
закончить свою  сегодняшнюю  порцию  диктовки,  как  вдруг  вернулся  мистер
Джарндис, который незадолго перед тем вышел из комнаты.
     - О господи, да что же это такое, что это такое! - говорил он, шагая по
комнате и ероша волосы в добродушной досаде. - Что  я  слышу?  Рик,  мальчик
мой, Эстер, дорогая, что вы натворили? Зачем вы это сделали?  Как  вы  могли
это  сделать?  Сколько  пришлось  на  каждого?..  Ветер  опять  переменился.
Насквозь продувает!
     Мы не знали, что на это ответить.
     - Ну же, Рик, ну! Я должен уладить это перед сном. Сколько вы  дали?  Я
знаю, это вы двое  уплатили  деньги!  Зачем?  Как  вы  могли?..  О  господи,
настоящий восточный... не иначе!
     - Я, право же, не смогу ничего сказать вам, сэр, - начал Ричард, -  это
было бы неблагородно. Ведь мистер Скимпол положился на нас...
     - Господь с вами, милый мальчик! На кого только  он  не  полагается!  -
перебил его мистер Джарндис, яростно взъерошив  волосы,  и  остановился  как
вкопанный.
     - В самом деле, сэр?
     - На всех и каждого! А через неделю он опять попадет в беду,  -  сказал
мистер Джарндис, снова шагая по комнате быстрыми шагами с погасшей свечой  в
руке. - Он вечно попадает все в ту же самую беду. Так уж ему  на  роду  было
написано. Не сомневаюсь, что, когда  его  матушка  разрешилась  от  бремени,
объявление в газетах гласило: "Во вторник на прошлой неделе у себя,  в  Доме
Бед, миссис Скимпол произвела на свет сына в стесненных обстоятельствах".
     Ричард расхохотался от всей души, но все же заметил:
     - Тем не менее, сэр, я не считаю возможным поколебать  и  нарушить  его
доверие и потому снова осмелюсь сказать, что обязан сохранить его тайну;  но
я предоставляю вам, как более опытному человеку, решить этот вопрос,  а  вы,
надеюсь,  подумаете,  прежде  чем  настаивать.  Конечно,  если   вы   будете
настаивать, сэр, я признаю, что был неправ, и скажу вам все.
     - Пусть так! - воскликнул мистер  Джарндис,  снова  остановившись  и  в
рассеянности пытаясь засунуть подсвечник к себе в карман. -  Я...  ох,  чтоб
тебя! Уберите его, дорогая! Сам не  понимаю,  на  что  он  мне  нужен,  этот
подсвечник... а все  из-за  ветра  -  всегда  так  действует...  Я  не  буду
настаивать, Рик, - может, вы и правы. Но все же так вцепиться в вас и  Эстер
и выжать обоих, как пару нежных осенних апельсинов!.. Ночью разразится буря!
     Он то засовывал руки в карманы, словно решив оставить их  там  надолго,
то хватался за голову и ожесточенно ерошил волосы.
     Я осмелилась намекнуть, что в такого рода делах  мистер  Скимпол  сущее
дитя...
     - Как, дорогая моя? - подхватил мистер Джарндис последнее слово.
     - Сущее дитя, сэр, - повторила я, -  и  он  так  отличается  от  других
людей...
     - Вы правы! - перебил меня мистер Джарндис, просияв. - Вы своим женским
умом попали прямо в точку. Он -  дитя,  совершенное  дитя.  Помните,  я  сам
сказал вам, что он младенец, когда впервые заговорил о нем.
     - Помним! Помним! - подтвердили мы.
     - Вот именно - дитя. Не правда ли? - твердил мистер  Джарндис,  и  лицо
его прояснялось все больше и больше.
     - Конечно, правда, - отозвались мы.
     - И подумать только, ведь это был верх глупости с вашей  стороны...  то
есть с моей, - продолжал мистер Джарндис, - хоть  одну  минуту  считать  его
взрослым. Да разве можно заставить <I>его</I> отвечать за  свои  поступки?  Гарольд
Скимпол и... какие-то замыслы, расчеты и понимание их последствий... надо же
было вообразить такое! Ха-ха-ха!
     Так приятно было видеть, как рассеялись тучи,  омрачавшие  его  светлое
лицо, видеть, как глубоко он радуется,  и  понимать,  -  а  не  понять  было
нельзя, - что источник этой радости доброе  сердце,  которому  очень  больно
осуждать, п