аким-то торжествующим отчаянием взывая к Уолтеру. - Вот этак молодая леди твердит уже битый час, а я только и делаю, что пячусь задом, чтобы выбраться из тупиков, куда ей угодно ехать. Много бывало в этой карете седоков, но такого седока, как она, - никогда. - Вы хотите проехать в Сады Стегса. Сьюзен? - осведомился Уолтер. - Да! Она хочет туда проехать! Где они? - зарычал кучер. - Я не знаю, где они! - вне себя вскричала Сьюзен. - Мистер Уолтер, когда-то я сама там была с мисс Флой и с нашим бедным миленьким мистером Полем, в тот самый день, когда вы нашли мисс Флой в Сити, потому что на обратном пути мы ее потеряли, миссис Ричардс и я, и бешеный бык, и старший сын миссис Ричардс, и хотя я бывала там с тех пор, я не могу припомнить, где это место, мне кажется, оно провалилось сквозь землю. О мистер Уолтер, не покидайте меня. Сады Стегса, пожалуйста! Любимец мисс Флой - наш общий любимец - маленький, кроткий, кроткий мистер Поль! О мистер Уолтер! - Ах, боже мой! - воскликнул Уолтер. - Он очень болен? - Миленький цветочек! - кричала Сьюзен, ломая руки. - Ему запало в голову, что он хочет повидать свою старую кормилицу, и я поехала, чтобы привезти ее к его постели, миссис Стегс из Садов Поли Тудль, кто-нибудь, умоляю, помогите! Глубоко растроганный тем, что услышал, и тотчас заразившись волнением Сьюзен, Уолтер уразумел цель ее поездки и взялся за дело с таким рвением, что кучеру большого труда стоило следовать за ним, пока он бежал впереди, спрашивая у всех дорогу к Садам Стегса. Но Садов Стегса не было. Это место исчезло с лица земли. Где находились некогда старые подгнившие беседки, ныне возвышались дворцы, и гранитные колонны непомерной толщины поднимались у входа в железнодорожный мир. Жалкий пустырь, где в былые времена громоздились кучи отбросов, был поглощен и уничтожен; и место этого грязного пустыря заняли ряды торговых складов, переполненных дорогими товарами и ценными продуктами. Прежние закоулки были теперь запружены пешеходами и всевозможными экипажами; новые улицы, которые прежде уныло обрывались, упершись в грязь и колесные колеи, образовали теперь самостоятельные города, рождающие благотворный комфорт и удобства, о которых никто не помышлял, покуда они не возникли. Мосты, которые прежде никуда не вели, приводили теперь к виллам, садам, церквам и прекрасным местам для прогулок. Остовы домов и начала новых улиц развили скорость пара и ворвались в предместья чудовищным поездом. Что касается окрестного населения, которое не решалось признать железную дорогу в первые дни ее бытия, то оно поумнело и раскаялось, как поступил бы в таком случае любой христианин, и теперь хвасталось своим могущественным и благоденствующим родственником. Железнодорожные рисунки на тканях у торговцев мануфактурой и железнодорожные журналы в витринах газетчиков. Железнодорожные отели, кофейни, меблированные комнаты, пансионы; железнодорожные планы, карты, виды, обертки, бутылки, коробки для сандвичей и расписания; железнодорожные стоянки для наемных карет и кэбов; железнодорожные омнибусы, железнодорожные улицы и здания, железнодорожные прихлебатели, паразиты и льстецы в неисчислимом количестве. Было даже железнодорожное время, соблюдаемое часами, словно само солнце сдалось. Среди побежденных находился главный трубочист, бывший "невер" Садов Стегса, который жил теперь в оштукатуренном трехэтажном доме и объявлял о себе на покрытой лаком доске с золотыми завитушками как о подрядчике по очистке железнодорожных дымоходов с помощью машин. К центру и из центра этого великого преображенного мира день и ночь стремительно неслись и снова возвращались пульсирующие потоки - подобно живой крови. Толпы людей и горы товаров, отправлявшиеся и прибывавшие десятки раз на протяжении суток, вызывали здесь брожение, которое не прекращалось. Даже дома, казалось, были склонны упаковаться и предпринять путешествие. Достойные восхищения члены парламента, которые лет двадцать тому назад потешались над нелепыми железнодорожными теориями инженеров и устраивали им всевозможные каверзы при перекрестном допросе, уезжали теперь с часами в руках на север и предварительно посылали по электрическому телеграфу предупреждение о своем приезде. День и ночь победоносные паровозы грохотали вдали или плавно приближались к концу своего путешествия и вползали, подобно укрощенным драконам, в отведенные для них уголки, размеры которых были выверены до одного дюйма; они стояли там, шипя и вздрагивая, сотрясая стены, словно были преисполнены тайного сознания могущественных сил, в них еще не открытых, и великих целей, еще не достигнутых. Но Сады Стегса были выкорчеваны окончательно. О, горе тому дню, когда "ни одна пядь английской Земли", на которой были разбиты Сады Стегса, не находилась в безопасности! Наконец после долгих бесплодных расспросов Уолтер, сопутствуемый каретой и Сьюзен, встретил человека, который некогда проживал в этой ныне исчезнувшей стране и оказался не кем иным, как главным трубочистом, упомянутым выше, растолстевшим и стучавшим двойным ударом в свою собственную дверь. По его словам, он хорошо знал Тудля. Он имеет отношение к железной дороге, не так ли? - Да, сэр! - закричала Сьюзен Нипер из окна кареты. - Где он живет теперь? - быстро осведомился Уолтер. Он жил в собственном доме Компании, второй поворот направо, войти во двор, пересечь его и снова второй поворот направо. Номер одиннадцатый - ошибиться они не могли, но если бы это случилось, им нужно только спросить Тудля, кочегара на паровозе, и всякий им покажет, где его дом. После такой неожиданной удачи Сьюзен Нипер поспешно вылезла из кареты, взяла под руку Уолтера и пустилась во всю прыть пешком, оставив карету ждать их возвращения. - Давно ли болен мальчик, Сьюзен? - спросил Уолтер, в то время как они шли быстрым шагом. - Нездоровилось ему очень давно, но никто не думал, что это серьезно, - сказала Сьюзен и с необычайной резкостью добавила: - Ох, уж эти Блимберы! - Блимберы? - повторил Уолтер. - Я бы себе не простила, если б в такое время, как сейчас, мистер Уолтер, - сказала Сьюзен, - когда у нас столько бед, о которых приходится думать, стала нападать на кого-нибудь, в особенности на тех, о ком милый маленький Поль отзывается хорошо, но могу же я пожелать, чтобы все семейство было послано на работу в каменистой местности, прокладывать новые дороги, и чтобы мисс Блимбер шла впереди с мотыгой! Затем мисс Нипер перевела дух и зашагала еще быстрее, как будто это удивительное пожелание доставило ей облегчение. Уолтер, который и сам к тому времени запыхался, летел вперед, не задавая больше вопросов; и вскоре, охваченные нетерпением, они подбежали к маленькой двери и вошли в опрятную гостиную, набитую детьми. - Где миссис Ричардс? - озираясь, воскликнула Сьюзен Нипер. - О миссис Ричардс, миссис Ричардс, поедемте со мной, родная моя! - Да ведь это Сьюзен! - с великим изумлением вскричала Полли; ее открытое лицо и полная фигура показались среди обступавших ее детей. - Да, миссис Ричардс, это я, - сказала Сьюзен, - и хотела бы я, чтобы это была не я, хотя, пожалуй, нелюбезно так говорить, но маленький мистер Поль очень болен и сегодня сказал своему папаше, что был бы рад увидеть свою старую кормилицу, и он и мисс Флой надеются, что вы со мной поедете, и мистер Уолтер также, миссис Ричардс, - забудьте прошлое и сделайте доброе дело, навестите дорогого крошку, который угасает. Да, миссис Ричардс, угасает! Сьюзен Нипер заплакала, и Полли залилась слезами, глядя на нее и слушая, что она говорит; все дети собрались вокруг (включая и нескольких новых младенцев); а мистер Тудль, который только что вернулся домой из Бирмингема и доедал из миски свой обед, отложил нож и вилку, подал жене чепец и платок, висевшие за дверью, затем хлопнул ее по спине и произнес с отеческим чувством, но без цветов красноречия: - Полли! Ступай! Таким образом, они вернулись к карете гораздо раньше, чем предполагал кучер; и Уолтер, усадив Сьюзен и миссис Ричардс, сам занял место на козлах, чтобы не было больше никаких ошибок, и благополучно доставил их в холл дома мистера Домби, где, между прочим, заметил огромный букет, напомнивший ему тот, который капитан Катль купил утром. Он бы охотно остался узнать о маленьком больном и ждал бы сколько угодно, чтобы оказать хоть какую-нибудь услугу, но с болью сознавая, что такое поведение покажется мистеру Домби самонадеянным и дерзким, ушел медленно, печально, в тревоге. Не прошло и пяти минут, как его догнал человек, бежавший за ним, и попросил вернуться. Уолтер быстро повернул назад и с тяжелыми предчувствиями переступил порог мрачного дома. ГЛАВА XVI  О чем все время говорили волны Поль больше не вставал со своей постельки. Он лежал очень спокойно, прислушиваясь к шуму на улице, мало заботясь о том, как идет время, но следя за ним и следя за всем вокруг пристальным взглядом. Когда солнечные лучи врывались в его комнату сквозь шелестящие шторы и струились по противоположной стене, как золотая вода, он знал, что близится вечер и что небо багряное и прекрасное. Когда отблески угасали и, поднимаясь по стене, прокрадывались сумерки, он следил, как они сгущаются, сгущаются, сгущаются в ночь. Тогда он думал о том, как усеяны фонарями длинные улицы и как светят вверху тихие звезды. Мысль его отличалась странной склонностью обращаться к реке, которая, насколько было ему известно, протекала через великий город; и теперь он думал о том, сколь она черна и какой кажется глубокой, отражая сонмы звезд, а больше всего - о том, как неуклонно катит она свои воды навстречу океану. По мере того как надвигалась ночь и шаги на улице раздавались так редко, что он мог расслышать их приближение, считать их, когда они замедлялись, и следить, как они теряются вдалеке, он лежал и глядел на многоцветное кольцо вокруг свечи и терпеливо ждал дня. Только быстрая и стремительная река вызывала у него беспокойство. Иной раз он чувствовал, что должен попытаться остановить ее - удержать своими детскими ручонками или преградить ей путь плотиной из песка, - и когда он видел, что она надвигается, неодолимая, он вскрикивал. Но достаточно было Флоренс, которая всегда находилась около него, сказать одно слово, чтобы он пришел в себя; и, прислонив свою бедную головку к ее груди, он рассказывал Флой о своем сновидении и улыбался. Когда начинал загораться день, он ждал солнца, и когда яркий его свет начинал искриться в комнате, он представлял себе - нет, не представлял! он видел - высокие колокольни, вздымающиеся к утреннему небу, город, оживающий, пробуждающийся, вновь вступающий в жизнь, реку, сверкающую и катящую свои волны (но катящуюся все с тою же быстротой), и поля, освеженные росою. Знакомые звуки и крики начинали постепенно раздаваться на улице; слуги в доме просыпались и принимались за работу; чьи-то лица заглядывали в комнату, и тихие голоса спрашивали ухаживающих за ним, как он себя чувствует. Поль всегда отвечал сам: - Мне лучше. Мне гораздо лучше, благодарю вас! Передайте это папе! Постепенно он уставал от сутолоки дня, от шума экипажей, подвод и людей, сновавших взад и вперед, и засыпал, или его снова начинала тревожить беспокойная мысль - мальчик вряд ли мог сказать, было то во сне или наяву, - мысль об этой стремительной реке. - Ах, неужели она никогда не остановится, Флой? - иной раз спрашивал он. - Мне кажется, она меня уносит. Но Флой всегда умела уговорить его и успокоить; и ежедневно он испытывал радость, заставляя ее опустить голову на его подушку и отдохнуть. - Ты всегда ухаживаешь за мной, Флой. Теперь дай мне поухаживать за тобой! Его обкладывали подушками в углу кровати, и он сидел, откинувшись на них, в то время как она лежала возле него; часто наклонялся, чтобы поцеловать ее, и шепотом говорил тем, кто находился с ними, что она устала и что она столько ночей не спит, сидя подле него. Так постепенно угасал день, жаркий и светлый, и снова золотая вода струилась по стене. Его навещали три важных доктора, - обычно они встречались внизу и вместе поднимались наверх, - и в комнате было так тихо, а Поль так пристально следил за ними (хотя он никогда и никого не спрашивал, о чем они говорят), что даже различал тиканье их часов. Но внимание его сосредоточивалось на сэре Паркере Пепсе, который всегда садился на край его кровати. Ибо Поль слышал, как говорили, давно-давно, что этот джентльмен был при его маме, когда она обвила руками Флоренс и умерла. И он не мог забыть об этом. Он любил его за это. Он его не боялся. Люди вокруг него изменялись так же непонятно, как в тот первый вечер * в доме доктора Блимбера, - все, кроме Флоренс; Флоренс никогда не менялась; а тот, кто был сэром Паркером Пенсом, превращался затем в отца, который сидел, подпирая голову рукою. Старая миссис Пипчин, дремлющая в кресле, часто превращалась в мисс Токс или тетку; и Поль довольствовался тем, что снова закрывал глаза и спокойно ждал, что последует дальше. Но эта фигура, подпиравшая голову рукою, возвращалась так часто, оставалась так долго, сидела так неподвижно и торжественно, ни с кем не заговаривая - с нею тоже не заговаривали, - и редко поднимая лицо, что Поль устало начал размышлять о том, существует ли она на самом деле, и когда видел ее, сидящую здесь ночью, ему становилось страшно. - Флой! - сказал он. - Что это? - Где, дорогой? - Там! В ногах кровати. - Там никого нет, кроме папы! Фигура подняла голову, встала и, подойдя к кровати, произнесла: - Родной мой! Разве ты не узнаешь меня? Поль посмотрел ей в лицо и подумал: неужели это его отец? Но лицо, такое изменившееся, на его взгляд, сморщилось, словно от боли, и не успел он протянуть руки, чтобы обхватить его и привлечь к себе, как фигура быстро отошла от кровати и скрылась в дверях. Поль с трепещущим сердцем взглянул на Флоренс; он понял, что она хочет сказать, и остановил ее, прижавшись лицом к ее губам. Заметив следующий раз эту фигуру, сидящую в ногах кровати, он окликнул ее. - Не горюйте обо мне, милый папа! Право же, мне совсем хорошо! Когда отец подошел и наклонился к нему, - он это сделал быстро и порывисто, - Поль обнял его за шею и повторил эти слова несколько раз и очень серьезно; и с тех пор, когда бы Поль ни видел его у себя в комнате, - было это днем или ночью, - он всегда восклицал: "Не горюйте обо мне! Право же, мне совсем хорошо!" Вот тогда-то он и начал говорить по утрам, что ему гораздо лучше и чтобы это передали отцу. Сколько раз золотая вода струилась по стене, сколько ночей темная, темная река, невзирая на него, катила свои воды к океану, Поль не считал, не пытался узнать. Если бы доброта всех окружающих или его ощущение этой доброты могли стать еще больше, то пришлось бы допустить, что они становились добрее, а он - признательнее с каждым днем; но много или мало дней прошло - казалось теперь неважным кроткому мальчику. Однажды ночью он размышлял о матери и ее портрете в гостиной внизу и подумал, что, должно быть, она любила Флоренс больше, чем отец, если держала ее в своих объятиях, когда почувствовала, что умирает, ибо даже у него, ее брата, который так горячо ее любил, не могло быть более сильного желания. И тут у него возник вопрос, видел ли он когда-нибудь свою мать, потому что он не мог припомнить, отвечали они ему на это "да" или "нет", - река текла так быстро и затуманивала ему голову. - Флой, видел ли я когда-нибудь маму? - Нет, дорогой; почему ты об этом спрашиваешь? - Неужели я никогда не видел какого-то лица, ласкового, точно у мамы, склонявшегося надо мною, когда я был маленьким, Флой? Он спрашивает недоверчиво, как будто перед ним рисовался чей-то образ. - Видел, дорогой! - Чье же, Флой? - Твоей старой кормилицы. Часто. - А где моя старая кормилица? - спросил Поль. - Она тоже умерла? Флой, мы все умерли, кроме тебя? Было какое-то смятение в комнате, продолжавшееся секунду, - быть может, дольше, но вряд ли, - потом все снова стихло; и Флоренс, без кровинки в -лице, но улыбающаяся, поддерживала рукою его голову. Рука ее сильно дрожала. - Пожалуйста, покажи мне эту старую кормилицу, Флой! - Ее здесь нет, милый. Она придет завтра. - Спасибо, Флой. С этими словами Поль закрыл глаза и заснул. Когда он проснулся, солнце стояло высоко, и день был ясный и теплый. Он полежал немного, глядя на окна, которые были открыты, и на занавески, шелестевшие и развевавшиеся на ветру; потом он сказал: - Флой, это уже "завтра"? Она пришла? Кажется, кто-то пошел за ней. Быть может, это была Сьюзен. Полю почудилось, когда он снова закрыл глаза, будто Сьюзен сказала ему, что скоро вернется; но он не открыл их, чтобы посмотреть. Она сдержала слово - быть может, она и не уходила, - но первое, что он услышал вслед за этим, были шаги на лестнице, и тогда Поль проснулся и сел, выпрямившись, в постели. Теперь он видел всех около себя. Их больше не окутывал серый туман, какой бывал иногда по ночам. Он узнал их всех и назвал по именам. - А это кто? Это моя старая кормилица? - спросил мальчик, глядя с сияющей улыбкой на входившую женщину. Да. Больше никто из чужих людей не стал бы проливать слезы при виде его и называть его дорогим ее мальчиком, миленьким ее мальчиком, ее бедным, родным, измученным ребенком. Никакая другая женщина не стала бы опускаться на колени возле его кровати, брать его исхудалую ручку и прижимать к губам и к груди, как человек, имеющий какое-то право ласкать ее. Никакая другая женщина не могла бы так забыть обо всех, кроме него и Флой, и исполниться такой нежности и жалости. - Флой! У нее милое, доброе лицо! -сказал Поль. - Я рад, что снова его вижу. Не уходи, старая кормилица. Останься со мною! Все чувства его были обострены; и он услышал имя, которое знал. - Кто это сказал "Уолтер"? - спросил он, оглядываясь. - Кто-то сказал "Уолтер". Он здесь? Мне бы очень хотелось его увидеть. Никто не ответил сразу; но через мгновение отец сказал Сьюзен: - В таком случае верните его. Пусть поднимется сюда! Немного погодя - тем временем Поль, улыбаясь, смотрел с любопытством и удивлением на свою кормилицу и видел, что она не забыла Флой, - Уолтера ввели в комнату. Его открытое лицо, непринужденные манеры и веселые глаза всегда привлекали к нему Поля; увидев его, Поль протянул руку и сказал: - Прощайте! - Прощайте, дитя мое? - воскликнула миссис Пипчин, поспешив к изголовью кровати. - Почему "прощайте"? Секунду Поль смотрел на нее с задумчивым видом, с каким так часто разглядывал ее из своего уголка у камина. - О да, - спокойно сказал он, - прощайте! Уолтер, дорогой, прощайте! - Он повернул голову в ту сторону, где стоял Уолтер, и снова протянул руку. - Где папа? Он почувствовал дыхание отца на своей щеке, прежде чем успел произнести эти слова. - Не забывайте Уолтера, дорогой папа, - прошептал он, глядя ему в лицо. - Не забывайте Уолтера. Я любил Уолтера! Слабая ручка взмахнула, как будто крикнула Уолтеру еще раз "прощайте!". - Теперь положите меня, - сказал он, - и подойди, Флой, ко мне поближе и дай мне посмотреть на тебя! Сестра и брат обвили друг друга руками, и золотой свет потоком ворвался в комнату и упал на них, слившихся в объятии. - Как быстро течет река мимо зеленых берегов и камышей, Флой! Но она очень недалеко от моря. Я слышу говор волн! Они все время так говорили. Потом он сказал ей, что его убаюкивает скольжение лодки по реке. Какие зеленые теперь берега, какие яркие цветы на них и как высок камыш! Теперь лодка вышла в море, но плавно подвигается вперед. А вот теперь перед ним берег. Кто это стоит на берегу?.. Он сложил ручки, как складывал, бывало, на молитве. Но он не отнял рук, было видно, как он соединил их у нее на шее. - Мама похожа на тебя, Флой. Я ее знаю в лицо! Но скажи им, что гравюра на лестнице в школе не такая божественная. Сияние вокруг этой головы освещает мне путь! И снова на стене золотая рябь, а в комнате все недвижимо. Древний закон сей пришел с нашим первым одеянием и будет нерушим, пока род человеческий не пройдет своего пути и необъятный небосвод не свернется, как свиток. Древний закон сей - Смерть! О, возблагодарим бога все те, кто видит ее, за другой еще более древний закон - Бессмертье! И не смотрите на нас, ангелы маленьких детей, безучастно, когда быстрая река уносит нас к океану! ГЛАВА XVII  Капитану Катлю удается кое-что устроить для молодых людей Капитан Катль, применяя тот изумительный талант к составлению таинственных и непостижимых проектов, которым он искренне считал себя наделенным от природы (что вообще свойственно людям безмятежно простодушным), отправился в это знаменательное воскресенье к мистеру Домби, всю дорогу подмигивал, давая тем исход своей чрезмерной проницательности, и предстал в своих ослепительных сапогах пред очи Таулинсона. С глубоким огорчением услышав от этого индивидуума о надвигающемся несчастье, капитан Катль со свойственной ему деликатностью поспешил удалиться в смущении, оставив только букет в знак своего участия, поручив передать почтительный привет всему семейству и выразив при этом надежду, что при создавшихся обстоятельствах они будут держаться носом против ветра, и дружески намекнул, что "заглянет еще раз" завтра. О привете капитана никто так и не услышал. Букет капитана, пролежав всю ночь в холле, был выброшен утром в мусорное ведро; а хитроумный план капитана, застигнутый крушением более высоких надежд и более величественных замыслов, был окончательно расстроен. Так, когда лавина сметает лес в горах, побеги и кусты претерпевают ту же участь, что и деревья, и все погибают вместе. Когда Уолтер в этот воскресный вечер вернулся домой после длинной своей прогулки и памятного ее завершения, он сначала был слишком поглощен известием, которое должен был сообщить, и чувствами, какие, естественно, пробудила в нем сцена, им виденная, и не заметил, что дядя, по-видимому, не знает той новости, которую капитан взялся объявить, а капитан подает сигналы своим крючком, предлагая ему не касаться этой темы. Впрочем, сигналы капитана трудно было понять, как бы внимательно в них ни всматриваться; ибо подобно тем китайским мудрецам, о которых говорят, будто они во время беседы пишут в воздухе какие-то ученые слова, совершенно неудобопроизносимые, капитан чертил такие зигзаги и росчерки, что не посвященный в его тайну никак не мог бы их уразуметь. Однако капитан Катль, узнав о случившемся, отказался от этих попыток, видя, как мало остается теперь шансов на непринужденную беседу с мистером Домби до отъезда Уолтера. Но признавшись самому себе с видом разочарованным и огорченным, что Соль Джилс должен быть предупрежден, а Уолтер должен ехать, - принимая положение в данный момент таким, каково оно есть, и отнюдь не изменившимся к лучшему, ибо мудрого вмешательства своевременно не последовало, - капитан по-прежнему был непоколебимо уверен в том, что он, Нэд Катль, - самый подходящий человек для мистера Домби; им нужно только встретиться, и будущее Уолтера обеспечено. Ибо капитан не мог забыть о том, как прекрасно сошлись они с мистером Домби в Брайтоне; с какою деликатностью каждый из них вставлял нужное слово; как хорошо поняли они друг друга и как он, Нэд Катль, в трудную минуту жизни указал на необходимость этой встречи и привел свидание к желанным результатам. На этом основании капитан успокаивал себя мыслью, что хотя Нэду Катлю под давлением обстоятельств в настоящее время "держаться крепче" почти бесполезно, однако Нэд в подходящий миг поднимет паруса и одержит полную победу. Под влиянием этого невинного заблуждения капитан Катль начал даже обсуждать мысленно вопрос о том - в это время он сидел, глядя на Уолтера, и, уронив слезу на воротничок, слушал его рассказ, - не будет ли тонко и политично при встрече с мистером Домби лично передать ему приглашение зайти и отведать у капитана баранины на Бриг-Плейс в любой день, какой тот назначит, и за стаканом вина повести речь о видах на будущее юного Уолтера. Но неуравновешенный характер миссис Мак-Стинджер и опасение, что она во время этой беседы раскинет лагерь в коридоре и оттуда произнесет какую-нибудь проповедь нелестного содержания, подействовали, как узда, на мечты гостеприимного капитана и лишили его охоты предаваться им. Одно обстоятельство капитан вполне уяснил себе, - пока Уолтер, задумчиво сидя за обедом и не прикасаясь к еде, размышлял о случившемся, - а именно: хотя сам Уолтер по скромности своей, быть может, этого и не понимает, но он является, так сказать, членом семейства мистера Домби. Он лично связан с событием, которое так трогательно описал; о нем вспомнили, назвав по имени, и позаботились о его судьбе в тот самый день; и, стало быть, судьба его должна представлять особый интерес для его хозяина. Если у капитана и были какие-нибудь тайные сомнения касательно его собственных выводов, он нимало не сомневался в том, что выводы эти укрепят спокойствие духа мастера судовых инструментов. Поэтому он воспользовался столь благоприятным моментом и преподнес своему старому другу известие о Вест-Индии, как пример удивительного повышения по службе, заявив, что он, со своей стороны, охотно поставил бы сто тысяч фунтов (если бы они у него были) за успех Уолтера в будущем и не сомневается в том, что такое помещение капитала принесло бы большую выгоду. Соломон Джилс сначала был оглушен этим сообщением, обрушившимся на маленькую заднюю гостиную подобно удару молнии, и неистово ворошил угли в камине. Но капитан развернул перед затуманенными его глазами такие блестящие перспективы, столь таинственно намекнул на виттингтоновские последствия, такое значение придал только что услышанному рассказу Уолтера и с таким доверием ссылался на него, как на доказательство в пользу своих предсказаний и великий шаг к осуществлению романтической легенды о красотке Пэг, что сбил с толку старика. Уолтер в свою очередь притворился таким обнадеженным и бодрым, столь уверенным в скором возвращении своем домой и, поддерживая капитана, так выразительно покачивал головой и потирал руки, что Соломон, взглянув сначала на него, а потом на капитана Катля, стал подумывать о том, не следует ли ему ликовать. - Но я, видите ли, отстал от века, - сказал он в свое оправдание, нервно проводя рукой сверху вниз по ряду блестящих пуговиц на своем сюртуке, а затем снизу вверх, словно это были четки, которые он перебирал. - И я бы предпочел, чтобы мой милый мальчик остался здесь. Должно быть, это старомодное желание. Он всегда любил море. Он... - и старик пытливо посмотрел на Уолтера, - он рад, что едет. - Дядя Соль! - быстро сказал Уолтер. - Раз вы так говорите, я не поеду. Да, капитан Катль, я не поеду! Если дядя думает, что я могу радоваться разлуке с ним, хотя бы мне предстояло стать губернатором всех островов в Вест-Индии, этого достаточно. Я не сдвинусь с места. - Уольр, мой мальчик, - сказал капитан, - спокойствие! Соль Джилс, обратите внимание на вашего племянника! Проследив взглядом за величественным мановением капитанского крючка, старик посмотрел на Уолтера. - Имеется некое судно, - сказал капитан, наслаждаясь аллегорией, на крыльях которой воспарил, - и ему предстоит пуститься в некое путешествие. Какое имя неизгладимо начертано на этом судне? Гэй? Или, - продолжал капитан, возвысив голос и как бы предлагая обратить внимание на этот пункт, - или Джилс? - Нэд, - сказал старик, привлекая к себе Уолтера и нежно беря его под руку, - я знаю. Знаю. Конечно, я знаю, что Уоли всегда думает обо мне больше, чем о себе. Вот что у меня на уме. Если я говорю - он рад поездке, это значит - я надеюсь, что он рад. Понятно? Послушайте, Нэд, и ты также, Уоли, дорогой мой, для меня это ново и неожиданно; боюсь, всему причиной то, что я беден и отстал от века. Скажите же мне, для него это действительно большая удача? - продолжал старик, тревожно переводя взгляд с одного на другого. - Всерьез и на самом деле? Так ли это? Я могу примириться с чем угодно, если это к выгоде Уоли, но не хочу, чтобы Уоли поступал во вред себе ради меня или скрывал что-нибудь от меня, Нэд Катль! - сказал старик, глядя в упор на капитана, к явному смущению сего дипломата. - Честную ли игру ведете вы со своим старым другом? Говорите, Нэд Катль. Быть может, что-то за этим скрывается? Следует ли ему ехать? Откуда вы это знаете и почему? Так как сейчас шло соревнование в любви и самоотречении, Уолтер, к успокоению капитана, вмешался, достигнув некоторых результатов; вдвоем, говоря без умолку, они более или менее примирили старого Соля Джилса с этим проектом, или, вернее, до того сбили его с толку, что все, даже мучительная разлука, рисовалось ему в тумане. У него оставалось мало времени об этом думать, ибо на следующий же день Уолтер получил от мистера Каркера, заведующего, распоряжение об отъезде и экипировке, а также узнал, что "Сын и наследник" отплывает через две недели или, быть может, на один-два дня позже. В суете, вызванной приготовлениями, которую Уолтер умышленно старался раздуть, старик потерял последнее самообладание; день отъезда быстро приближался. Капитан, который не переставал знакомиться со всем происходящим, ежедневно наводя справки у Уолтера, убедился, что дни, остающиеся до отъезда, проходят, тогда как не представляется случая - и вряд ли таковой представится - выяснить положение дел. Вот тогда-то, после долгого обсуждения этого факта и после долгих размышлений о неблагоприятном стечении обстоятельств, капитану пришла в голову блестящая мысль. Что, если он нанесет визит мистеру Каркеру и от него постарается узнать, с какого борта берег? Капитану Катлю чрезвычайно понравилась эта мысль. Она осенила его в минуту вдохновения, когда он после завтрака курил первую трубку у себя на Бриг-Плейс, и была достойна табака. Да, это успокоит его совесть, которая отличалась чуткостью и была слегка смущена тем, что доверил ему Уолтер и что сказал Соль Джилс; это будет умный и ловкий ход во имя дружбы. Он старательно испытает мистера Каркера и выскажется более или менее откровенно, только когда уяснит себе характер этого джентльмена и удостоверится, поладили они или нет. Итак, не опасаясь встретить Уолтера (который, как было ему известно, укладывался дома), капитан Катль снова надел полусапоги и, заколов галстук траурной булавкой, предпринял вторую экспедицию. На этот раз он не покупал букета для подношения, потому что отправлялся в контору; но он продел в петлицу маленький подсолнечник, дабы приятный аромат деревни исходил от его особы, и с этим подсолнечником, сучковатой палкой и глянцевитой шляпой отбыл в контору Домби и Сына. Осушив в ближайшей таверне стакан теплого грога, - а это помогало собраться с мыслями, - капитан промчался по двору, чтобы не рассеялось благотворное действие рома, и внезапно предстал перед мистером Перчем. - Приятель, - внушительным тоном сказал капитан, - одного из твоих начальников зовут Каркер. Мистер Перч с этим согласился; но по долгу службы дал ему понять, что все его начальники заняты и вряд ли когда-нибудь освободятся. - Послушай, приятель, - сказал ему на ухо капитан, - меня зовут капитан Катль. Капитан хотел потихоньку притянуть к себе Перча крючком, но мистер Перч ускользнул - не столько преднамеренно, сколько потому что вздрогнул при мысли о том, как подобное оружие, будь оно неожиданно показано миссис Перч, могло бы в теперешнем ее положении погубить надежды этой леди. - Если ты будешь так любезен и доложишь при первой возможности, что пришел капитан Катль, - сказал капитан, - я подожду. С этими словами капитан уселся на подставку мистера Перча и, вынув носовой платок из тульи глянцевитой шляпы, которую он зажал между колен (не причиняя ущерба ее фасону, ибо никто не мог бы ее согнуть), старательно вытер голову и как будто почувствовал себя освежившимся. Вслед за этим он пригладил крючком волосы и с безмятежным видом сидел, осматривая контору и созерцая клерков. Хладнокровие капитана было столь невозмутимо, а сам он казался таким таинственным существом, что Перч, рассыльный, был устрашен. - Как, говорите вы, ваше имя? - спросил мистер Перч, наклоняясь над своей подставкой, занятой капитаном. - Капитан, - раздался густой хриплый шепот. - Ну? - сказал мистер Перч, качнув головой. - Катль. - О! - сказал тем же тоном мистер Перч, ибо он расслышал и теперь ничего не мог поделать; дипломатия капитана была неотразима. - Пойду посмотрю, не освободился ли он сейчас. Не знаю. Быть может, и освободился на минутку. - Да, да, приятель, я не задержу его дольше, чем на минуту, - сказал капитан, кивая со всем достоинством, на какое был способен. Перч вскоре вернулся и сказал: - Не угодно ли капитану Катлю пройти? Мистер Каркер-заведующий, стоя на коврике перед холодным камином, который был украшен фестонами из оберточной бумаги, посмотрел на вошедшего капитана не слишком ободряющим взглядом. - Мистер Каркер? - сказал капитан Катль. - Полагаю, что так, - сказал мистер Каркер, показывая все зубы. Капитану понравилось, что тот отвечает с улыбкой; это было приятно. - Видите ли, - начал капитан, медленно обведя глазами комнату и увидев ровно столько, сколько позволял ему воротничок, - я, стало быть, моряк, мистер Каркер, а молодой Уольр, который значится у вас тут в списках, мне почти что сын. - Уолтер Гэй? - спросил мистер Каркер, снова обнажая все зубы. - Уольр Гэй, он самый, - ответил капитан, - правильно! В голосе капитана слышалась горячая похвала сообразительности мистера Каркера. - Я близкий друг его и его дяди, - сказал капитан. - Быть может, вам случалось слышать от главного вашего начальника мое имя? Капитан Катль. - Нет! - сказал мистер Каркер, еще откровеннее обнажая зубы. - Так вот, - продолжал капитан, - я имею удовольствие быть знакомым с ним. Я навестил его на Суссекском побережье вместе с моим молодым другом Уольром, когда... короче говоря, когда понадобилось заключить маленькое соглашение. - Капитан кивнул головой с видом беззаботным, непринужденным и в то же время многозначительным. - Полагаю, вы припоминаете? - Кажется, я имел честь, - сказал мистер Каркер, - улаживать это дело. - Верно! - отвечал капитан. - Правильно! Имели. Теперь я позволил себе смелость явиться сюда... - Не угодно ли присесть? - улыбаясь, сказал мистер Каркер. - Благодарю вас, - отвечал капитан, воспользовавшись приглашением. - Пожалуй, легче вести разговор, когда сидишь. А вы не хотите присесть? - Нет, благодарю вас, - отвечал заведующий, продолжая стоять - быть может, в силу зимней привычки - спиной к камину и глядя вниз на капитана так, словно в каждом зубе и в деснах у него было по глазу. - Вы позволили себе смелость, говорите вы, хотя, право же, никакой... - Очень вам благодарен, приятель, - отозвался капитан. - Да, смелость прийти сюда по поводу моего друга Уольра. Соль Джилс, его дядя, - человек науки, и в науке он может считаться быстроходным судном, но искусным моряком я бы его, пожалуй, не назвал, и человеком практики - тоже. Уольр - мальчик с прекрасной оснасткой, но, надо сознаться, есть у него один изъян - скромность. Ну-с, так вот какой вопрос я бы хотел вам предложить, - продолжал капитан, понизив голос и переходя на конфиденциальное бурчание, - дружеским образом, только между нами, и исключительно для моего осведомления, покуда ваш главный начальник немножко оправится, чтобы я мог подойти к нему борт о борт. Все ли здесь спокойно и благополучно и отправляется ли мой Уольр в плаванье с попутным ветром? - А вы как думаете, капитан Катль? - отозвался Каркер, подбирая полы сюртука и утверждаясь в этой позиции. - Вы ведь человек практический: как думаете вы? Проницательный и многозначительный взгляд капитана, когда он в ответ подмигнул, никакие слова изобразить не могут, кроме неудобопроизносимых китайских слов, ранее упомянутых. - Послушайте! - сказал капитан, весьма обнадеженный. - Что вы скажете? Прав я или не прав? После того как подмигивание капитана выразило столь многое, он, поощренный и подзадоренный вежливой улыбкой мистера Каркера, нашел, что все так подготовлено к обсуждению весьма важного вопроса, как будто он выражал свои чувства с величайшим красноречием. - Правы, - сказал мистер Каркер, - у меня нет никаких сомнений. - Стало быть, говорю я, он отправляется в плаванье при благоприятной погоде! - воскликнул капитан Катль. Мистер Каркер улыбнулся в знак согласия. - Ветер попутный и дует вовсю, - продолжал капитан. Мистер Каркер снова улыбнулся в знак согласия. - Да, да! - сказал капитан Катль с великим облегчением и радостью. - Я сразу знал, какой взят курс. Я это говорил Уольру. Благодарю вас, благодарю вас. - У Гэя блестящие перспективы, - заметил мистер Каркер, растягивая рот еще шире, - перед ним весь мир. - Весь мир и жена, как гласит поговорка! - подхватил в восторге капитан. На слове "жена" (которое он произнес без всякого умысла) капитан запнулся, снова подмигнул и, надев свою глянцевитую шляпу на набалдашник сучковатой палки, принялся вращать ее, искоса поглядывая на своего неизменно улыбающегося собеседника. - Готов держать пари на четверть пинты старого ямайского рома, - сказал капитан, внимательно к нему присматриваясь, - что я знаю, чему вы улыбаетесь. Мистер Каркер принял это к сведению и улыбнулся еще шире. - Отсюда это не выйдет? - спросил капитан, ткнув сучковатой палкой в дверь, дабы убедиться, что она закрыта. - Ни на дюйм! - сказал мистер Каркер. - Вы думаете о прописном Ф, верно? - сказал капитан. Мистер Каркер этого не отрицал. - А как насчет Л, - сказал капитан, - или О? Мистер Каркер по-прежнему улыбался. - Я опять-таки прав? - шепотом осведомился капитан; он был так обрадован, что алый ободок у него на лбу вздулся. Так как мистер Каркер в ответ, улыбаясь по-прежнему, утвердительно закивал, капитан Катль встал и пожал ему руку, с жаром уверяя, что они взяли один и тот же курс, а что касается его (Катля), то он все время придерживался этого направления. - Он познакомился с ней, - сказал капитан с той таинственностью и серьезностью, каких требовала эта тема, - необычным образом: вы-то, конечно, помните, как он нашел ее на улице, когда она была совсем малюткой, и с той поры он полюбил ее, а она его, как только могут любить двое таких ребят. Мы всегда говорили, Соль Джилс и я, что они созданы друг для друга. Кошка, обезьяна, гиена или череп не могли бы показать капитану столько зубов сразу, сколько показал ему мистер Каркер за время их свидания. - Все клонится к этому, - заметил счастливый капитан. - Как видите, направления ветра и течения совпадают. Подумайте, ведь он присутствовал там в тот день! - Что весьма благоприятствует его надеждам, - сказал мистер Каркер. - Подумайте, ведь он был взят в тот день на буксир! - продолжал капитан. - Что может пустить его теперь по воле волн? - Ничто, - отвечал мистер Каркер. - Вы опять-таки правы, - сказал капитан, пожимая ему руку. - Вот именно, ничто! Итак, спокойствие! Сын умер, прелестный малютка. Не так ли? - Да, сын умер, - сказал покладистый Каркер. - Скажите слово, и у вас будет другой сын, - произнес капитан. - Племянник ученого дяди! Племянник Соля Джилса! Уольр! Уольр, который уже работает в вашей фирме. Тот, кто, - продолжал капитан, постепенно подбираясь к фразе, которую готовил для финального взрыва, - ежедневно приходит от Соля Джилса в вашу фирму и в ваши объятия. Самодовольство капитана, легонько подталкивавшего локтем мистера Каркера после каждой из вышеупомянутых коротких фраз, не могло быть превзойдено ничем, кроме того восторга, с коим он откинулся на спинку стула и воззрился на Каркера, когда закончил эту блестящую речь, исполненную проницательности и пафоса; его широкий синий жилет вздымался, рождая такой шедевр; а нос ярко пламенел по той же причине. - Прав ли я? - сказал капитан. - Капитан Катль, - сказал мистер Каркер, на секунду странным образом сгибаясь в коленях, словно он падал и в то же время сразу подхватывал самого себя, - ваши рассуждения касательно Уолтера Гэя вполне и безусловно правильны. Полагаю, что мы беседуем конфиденциально. - Клянусь честью! - вставил капитан. - Ни слова! - Ни ему, ни кому бы то ни было? - продолжал заведующий. Капитан Катль насупился и кивнул. - Но исключительно для вашего успокоения и надлежащего руководства - и руководства, разумеется, - повторил мистер Каркер, - имея в виду дальнейшие ваши шаги. - Право же, я вам весьма признателен, - сказал капитан, слушая с великим вниманием. - Я говорю, не колеблясь, что это факт. Вы угадали возможные последствия. - А что касается вашего главного начальника, - сказал капитан, - ну, что же, пусть наша встреча произойдет сама собой. Времени достаточно. Мистер Каркер, растянув рот от уха до уха, повторил: "Времени достаточно". Причем он не произнес явственно этих слов, но любезно склонил голову и беззвучно пошевелил языком и губами. - И так как теперь мне все известно... и это я всегда говорил... что Уольр идет навстречу своему счастью... - сказал капитан. - Навстречу своему счастью, - повторил так же беззвучно мистер Каркер. - И так как эта маленькая поездка Уольра входит, если можно выразиться, в круг его повседневных занятий и согласуется с его надеждами здесь... - сказал капитан. - С его надеждами здесь, - подтвердил мистер Каркер так же беззвучно, как и раньше. - Ну вот, раз мне это известно, - продолжал капитан, - значит, спешить незачем, и я спокоен. Так как мистер Каркер, оставаясь по-прежнему безгласным, снова утвердительно кивнул, капитан Катль укрепился в своем убеждении, что это один из приятнейших людей, каких ему когда-либо приходилось встречать, и даже сам мистер Домби не проиграет, если кое-что у него позаимствует. Поэтому капитан весьма сердечно еще раз протянул мистеру Каркеру свою огромную руку (цветом напоминающую старый пень) и угостил его таким рукопожатием, что на более нежной коже мистера Каркера остались оттиски трещин и морщин, коими была обильно разукрашена ладонь капитана. - До свидания! - сказал капитан. - Я человек не многоречивый, но я вам очень благодарен за то, что вы были так любезны и откровенны. Вы меня простите, что я к вам вторгся? - добавил капитан. - Ну, что вы! - ответил тот. - Благодарю вас. Каюта моя невелика, - сказал капитан, снова возвращаясь, - но довольно уютна, и если вам в любой час дня случится быть около Бриг-Плейс, номер девятый, - быть может, вы запишете? - и подняться наверх, не обращая внимания на то, что вам скажет особа, которая откроет двери, я буду счастлив вас видеть. После такого гостеприимного приглашения капитан, сказав: "Всего хорошего!" - вышел и закрыл дверь, оставив мистера Каркера все в той же позе у камина. В лукавом его взоре и настороженной позе, в его фальшивых губах, растянутых, но не улыбающихся, в его безупречном галстуке и бакенбардах, даже в том, как он молча проводил своей мягкой рукой по белоснежной манишке и гладко выбритому лицу, было что-то кошачье. Не подозревавший ничего дурного капитан вышел, упоенный своим успехом, отчего даже фасон его широкого синего фрака изменился. "Держись крепче, Нэд! - сказал себе капитан. - Ну, дружище, сегодня тебе удалось кое-что состряпать для молодых людей". На радостях и по случаю настоящей и будущей своей близости к фирме, капитан, выйдя в первую комнату конторы, не мог удержаться, чтобы не подразнить мистера Перча и не спросить его, думает ли он по-прежнему, что все заняты. Тем не менее, не желая огорчать человека, который исполнял свой долг, капитан шепнул ему на ухо, что, если тот не откажется от стакана грога и готов за ним следовать, он с радостью предложит ему таковой. Прежде чем выйти на улицу, капитан, к немалому изумлению клерков, осмотрелся кругом с некоего центрального пункта и обозрел контору, как нечто нераздельно связанное с планом, в котором был близко заинтересован его молодой друг. Зарешеченная каморка кассира вызвала особое его восхищение; но, не желая показаться слишком мелочным, он ограничился одобрительным взглядом и, любезно отвесив клеркам общий поклон, в высшей степени учтивый и покровительственный, вышел во двор. К нему быстро присоединился мистер Перч, после чего он повел этого джентльмена в таверну и исполнил свое обещание, не теряя времени, ибо для Перча оно было дорого. - Давай-ка выпьем, - сказал капитан, - за здоровье Уольра! - За здоровье кого? - покорно отозвался мистер Перч. - Уольра! - громогласно повторил капитан. Мистер Перч, припоминая, будто слышал в детстве, что жил некогда поэт, носивший такую фамилию *, не стал возражать, но он был крайне изумлен тем, что капитан явился в Сити, чтобы предложить тост за поэта; право же, если бы тот предложил воздвигнуть статую какого-нибудь поэта, - например, Шекспира, - на одной из главных улиц, он вряд ли мог бы сильнее поколебать привычные представления мистера Перча. В общем, капитан оказался таким таинственным и непостижимым человеком, что мистер Перч решил вовсе не говорить о нем с миссис Перч во избежание каких-либо неприятных последствий. Воодушевленный мыслью о том, что ему удалось кое-что состряпать для молодых людей, капитан весь день оставался таинственным и непостижимым даже для самых близких своих друзей; и если бы Уолтер не объяснял его подмигиваний, улыбок и других мимических движении, облегчавших его душу, тем удовольствием, какое капитан испытывал благодаря успеху их невинной лжи старому Солю Джилсу, капитан несомненно выдал бы себя в тот же вечер. Как бы то ни было, но он сохранил свою тайну. От мастера судовых инструментов он вернулся домой поздно, - его глянцевитая шляпа была так сдвинута набекрень и физиономия так сияла, что миссис Мак-Стинджер (которая как будто получила воспитание у доктора Блимбера - столь была она похожа на римскую матрону), едва взглянув на него, заняла оборонительную позицию за открытой парадной дверью и отказывалась выйти оттуда к своим невинным младенцам, пока он благополучно не водворился в свою комнату. ГЛАВА XVIII  Отец и дочь В доме мистера Домби тишина. Слуги бесшумно скользят вверх и вниз по лестнице, их шагов не слышно. Они все время беседуют друг с другом и долго сидят за столом, уделяя большое внимание еде и питью, и услаждают себя, следуя мрачному и нечестивому обычаю. Миссис Уикем с глазами, полными слез, рассказывает меланхолические истории, повествует о том, как она всегда говорила миссис Пипчин, что это случится, пьет столового эля больше, чем обычно, и очень грустна, но общительна. В таком же расположении духа кухарка. Она обещает жареное мясо к ужину и старается преодолеть как свою чувствительность, так и действие лука. Таулинсон усматривает в случившемся перст судьбы и желает знать - пусть ответит кто-нибудь, - можно ли ждать добра, если живешь в угловом доме. Им всем кажется, что это было давным-давно, хотя мальчик все еще лежит, тихий и прекрасный, на своей кроватке. В сумерках являются некий гости, бесшумно, в войлочных туфлях. Они бывали здесь и раньше, и вместе с ними появляется это ложе отдохновения, такое странное ложе для уснувших детей. Отца, понесшего тяжелую утрату, не видел все это время даже его слуга; ибо он садится в дальний угол своей темной комнаты, когда кто-нибудь туда входит, а в другое время как будто только и делает, что шагает взад и вперед. Но утром домочадцы шепчутся о том, что глубокой ночью слышали, как он поднялся наверх и оставался там, в той комнате, пока не взошло солнце. В конторе в Сити окна с матовыми стеклами стали еще более тусклыми благодаря закрытым ставням; и в то время, как дневной свет, прокрадываясь в комнату, заставляет меркнуть зажженные лампы на конторках, лампы в свою очередь заставляют меркнуть дневной свет; здесь царит какой-то необычный сумрак. Дела идут вяло. Клерки не расположены работать; они уславливаются поесть отбивных котлет днем и подняться вверх по реке. Перч, рассыльный, не торопится исполнять поручения, попадает в трактиры, куда его приглашают друзья, и разглагольствует о ненадежности дел человеческих. Вечером он возвращается домой в Болс-Понд раньше, чем обычно, и угощает миссис Перч телячьей котлетой и шотландским элем. Мистер Каркер-заведующий никого не угощает; и его никто не угощает; но в уединении своей комнаты он весь день скалит зубы; и может показаться, будто что-то исчезло с дороги мистера Каркера - удалено какое-то препятствие, и путь перед ним свободен. А вот румяные дети, живущие против дома мистера Домби, смотрят из окон своей детской вниз на улицу, потому что там, у его двери, стоят четыре черных лошади с перьями на голове, и перья колеблются на экипаже, в который они впряжены; и эти перья и шеренга людей с шарфами и жезлами привлекают толпу. Фокусник, собиравшийся вертеть таз, снова надевает широкое пальто поверх своего пестрого наряда, а его жена, волочащая ноги и кривобокая, ибо не спускает с рук тяжелого младенца, задерживается, чтобы поглядеть, как тронется процессия. Но крепче прижимает она ребенка к своей грязной груди, когда выносят ношу, которая так легка; а в высоком окне напротив младшая румяная девочка перестает шалить и, указывая пухлым пальчиком, засматривает в лицо няни и спрашивает: "Что это?" А вот мимо кучки слуг в трауре и плачущих женщин мистер Домби проходит через холл и направляется к другому экипажу, который его ждет. Он не "раздавлен" горем и отчаянием, - думают зрители. Походка его так же уверенна, осанка так же надменна, как всегда. Он не прячет лица за носовым платком и смотрит прямо перед собой. Хотя лицо у него слегка осунувшееся, суровое и бледное, но выражение его не изменилось. Он занимает место в экипаже, и за ним следуют еще трое джентльменов. Затем торжественная похоронная процессия медленно движется по улице. Перья еще колышутся вдали, а фокусник уже вертит свой таз на трости, и та же толпа глазеет на него. Но жена фокусника медленнее, чем обычно, берет тарелочку для сбора денег, ибо детские похороны навели ее на мысль о том, что младенец, прикрытый ее поношенной шалью, быть может, не станет взрослым, не наденет небесно-голубой повязки на голову и телесного цвета шерстяных панталон и не будет кувыркаться в грязи. Перья совершают свой мрачный путь по улицам, и вот уже слышен колокольный звон. В этой самой церкви хорошенький мальчик получил все, что останется от него на земле, - имя. Все, что умерло, кладут здесь, недалеко от бренных останков его матери. Это хорошо. Их прах лежит там, куда Флоренс во время своих прогулок - о, одинокие, одинокие прогулки! - может приходить в любой день. Когда окончилась служба и священник ушел, мистер Домби оглядывается и тихо спрашивает, здесь ли человек, которому приказано было явиться за инструкциями относительно надгробной плиты. Кто-то выступает вперед и говорит: "Здесь". Мистер Домби сообщает, где он хотел бы ее поместить, показывает ему рукой на стене ее форму и размер и объясняет, что она должна находиться рядом с плитой матери. Затем он пишет карандашом текст, отдает ему и говорит: - Я хочу, чтобы это было сделано немедленно. - Будет сделано немедленно, сэр. - Как видите, нужно начертать только имя и возраст. Человек кланяется, смотрит на бумагу и как будто колеблется. Мистер Домби, не замечая его колебаний, поворачивается и направляется к выходу. - Прошу прощения, сэр! - Рука осторожно прикасается к траурному плащу. - Вы желаете, чтобы это было сделано немедленно, а это можно сдать в работу, когда я вернусь... - Ну так что? - Не угодно ли вам прочесть еще раз? Мне кажется, здесь ошибка. - Где? Ваятель возвращает ему бумагу и указывает линейкой на слова: "любимого и единственного ребенка". - Мне кажется, следовало бы "сына", сэр? - Вы правы. Конечно. Измените. Отец, ускорив шаги, идет к карете. Когда остальные трое, которые следовали за ним по пятам, занимают свои места, лицо его в первый раз закрыто - заслонено плащом. И в тот день они его больше не видят. Он выходит из экипажа первым и немедленно удаляется в свою комнату. Остальные, присутствовавшие на похоронах (это всего лишь мистер Чик и два врача) идут наверх в гостиную, где их принимают миссис Чик и мисс Токс. А какое лицо у человека в запертой комнате внизу, каковы его мысли, что у него на сердце, какова его борьба и каковы страдания, - никто не знает. На кухне знают только, что "сегодня похоже на воскресенье". Там едва могут убедить себя в том, что нет ничего непристойного, если не греховного, в поведении людей на улице, которые занимаются своими повседневными делами и одеты в будничное платье. Но шторы уже подняты и ставни открыты; и слуги мрачно развлекаются за бутылкой вина, которого пьют вволю, словно по случаю праздника. Они весьма расположены к нравоучительной беседе. Мистер Таулинсон со вздохом провозглашает тост: "За очищение всех нас от скверны!", на что кухарка отзывается тоже со вздохом: "Богу известно, что в этом мы нуждаемся". Вечером миссис Чик и мисс Токс снова принимаются за рукоделие. И вечером же мистер Таулинсон выходит подышать свежим воздухом вместе с горничной, которая еще не обновила своего траурного чепца. Они очень нежны друг к другу в темных закоулках, и Таулинсон мечтает о том, чтобы вести другую, безупречную жизнь в качестве солидного зеленщика на Оксфордском рынке. В эту ночь в доме мистера Домби спят крепче и спокойнее, чем спали в течение многих ночей. Утреннее солнце пробуждает весь дом, и снова все входит в прежнюю свою колею. Румяные дети, живущие напротив, пробегают мимо со своими обручами. В церкви - блестящая свадьба. Жена фокусника подвизается с тарелочкой для сбора денег в другом городском квартале. Каменотес поет и насвистывает, высекая на лежащей перед ним мраморной плите: Поль. И возможно ли, чтобы в мире, столь многолюдном и хлопотливом, утрата одного слабого существа нанесла чьему-либо сердцу рану, столь широкую и глубокую, что только необъятная широта и глубина вечности могла бы ее исцелить? Флоренс в невинной своей скорби дала бы такой ответ: "О мой брат, мой горячо любимый и любящий брат! Единственный друг и товарищ моего невеселого детства! Может ли мысль менее возвышенная пролить свет, уже озаряющий твою раннюю могилу, или пробудить умиротворенную грусть, которая рождается под этим градом слез?" - Милое мое дитя, - сказала миссис Чик, которая почитала долгом, на нее возложенным, воспользоваться удобным случаем, - когда ты достигнешь моего возраста... - То есть будете во цвете лет, - вставила мисс Токс. - ...Тогда ты узнаешь, - продолжала миссис Чик, нежно пожимая руку мисс Токс в благодарность за дружеское замечание, - тогда ты узнаешь, что грустить бесполезно и что наш долг - смириться... - Я постараюсь, милая тетя. Я буду стараться, - рыдая, отвечала Флоренс. - Рада это слышать, - заявила миссис Чик, - ибо, дорогая моя, как скажет тебе наша милая мисс Токс, о здравом смысле и удивительной рассудительности которой двух мнений быть не может... - Дорогая моя Луиза, право же, я скоро возгоржусь, - вставила мисс Токс. - ...Скажет тебе и подкрепит своими опытом, - продолжала миссис Чик, - мы призваны к тому, чтобы при всех обстоятельствах делать усилия. Они от нас требуются. Если бы не... милая моя, - повернулась она к мисс Токс, - я запамятовала слово. - Не... не... - Небрежность? - подсказала мисс Токс. - Нет, нет, нет! - сказала миссис Чик. - Что вы! Ах, боже мой, оно вертится у меня на языке. Не... - Неуместная привязанность? - робко подсказала мисс Токс. - О, господи, Лукреция! - воскликнула миссис Чик. - Это просто чудовищно! Ненавистник человечества - вот слово, которое я запамятовала. Придет же в голову! Неуместная привязанность! Итак, говорю я, если бы ненавистник человечества задал в моем присутствии вопрос: "Зачем мы родились?" - я бы ответила: "Чтобы делать усилия". - В самом деле, это прекрасно! - сказала мисс Токс, находясь под впечатлением столь оригинальной мысли. - Прекрасно! - К сожалению, - продолжала миссис Чик, - у нас пример перед глазами. Дорогое мое дитя, мы вправе предполагать, что, если бы в этой семье было своевременно сделано усилие, можно было бы избежать многих весьма тяжелых и прискорбных событий. Ничто и никогда не разубедит меня в том, - заметила решительным тоном славная матрона, - что покойная Фанни могла сделать усилие, и тогда покинувший нас драгоценный малютка был бы, во всяком случае, более крепкого сложения. Миссис Чик на полсекунды отдалась своим чувствам, но, как бы наглядно иллюстрируя свою доктрину, сдержалась, оборвав рыданье, и заговорила снова: - Поэтому, Флоренс, докажи нам, прошу тебя, что ты крепка духом, и не отягчай эгоистически того отчаяния, в какое погружен твой бедный папа. - Милая тетя! - воскликнула Флоренс, быстро опускаясь перед ней на колени, чтобы можно было пристальнее и внимательнее взглянуть ей в лицо. - Скажите мне еще что-нибудь о папе! Пожалуйста, расскажите мне о нем! Он очень страдает? У мисс Токс была чувствительная натура, и эта мольба глубоко ее растрогала. Увидела ли она в ней желание заброшенной девочки взять на себя ту нежную заботу, которую так часто выражал ее любимый брат, - увидела ли она любовь, которая пыталась прильнуть к сердцу, любившему его, и не могла смириться с тем, что ей отказывают в сочувствии такому горю при столь печальном содружестве любви и скорби, - или же мисс Токс почувствовала в девочке пылкую и преданную душу, которая, хотя ее и отвергли и оттолкнули, была преисполнена нежности, долго остававшейся без ответа, и в тоскливом одиночестве, вызванном этой утратой, обращалась к отцу в надежде найти утешение и самой его утешить, - что бы ни почувствовала мисс Токс, но она была растрогана. На секунду она забыла о величии миссис Чик; быстро погладив Флоренс по щеке, она отвернулась и, не дожидаясь указаний сей мудрой матроны, не удержалась от слез. Сама миссис Чик на секунду утратила присутствие духа, коим так гордилась, и оставалась безмолвной, глядя на прекрасное юное лицо, которое так долго, так упорно и терпеливо было обращено к маленькой кроватке. Но обретя голос, который являлся синонимом присутствия духа - право же, это было одно и то же, - она ответила с достоинством: - Флоренс, дорогое моя дитя, твой бедный папа бывает временами немного странным: и спрашивать меня о нем - значит задавать вопрос о предмете, на понимание которого я не притязаю. Мне кажется, я имею на твоего папу более сильное влияние, чем кто-нибудь другой. Однако я могу сказать только, что он говорил со мною очень мало и видела я его всего раза два и каждый раз не более одной минуты, да и тогда я его почти не видела, так как у него в комнате темно. Я сказала твоему папе: "Поль!" - вот точное выражение, к которому я прибегла: "Поль! Почему вы не примете какого-нибудь возбуждающего средства?" Твой папа отвечал неизменно: "Луиза, будьте добры оставить меня. Мне ничего не нужно. Мне лучше побыть одному". Лукреция, если бы завтра меня заставили принести присягу в суде, - продолжала миссис Чик, - не сомневаюсь, я не остановилась бы перед тем, чтобы клятвенно повторить эти самые слова. Мисс Токс выразила свое восхищение, сказав: - Моя Луиза всегда методична! - Одним словом, Флоренс, - продолжала тетка, - мы с твоим бедным папой почти не разговаривали, вплоть до сегодняшнего дня, когда я сообщила твоему папе, что сэр Барнет и леди Скетлс прислали чрезвычайно любезную записку... Наш ненаглядный мальчик! Леди Скетлс любила его, как... Где мой носовой платок? Мисс Токс подала платок. - ...Чрезвычайно любезную записку, предлагая, чтобы ты навестила их с целью переменить обстановку. Заметив твоему папе, что, по моему мнению, мисс Токс и я можем вернуться теперь домой (с чем он вполне согласился), я осведомилась, нет ли у него каких-нибудь возражений против того, чтобы ты приняла это приглашение. Он сказал: "Нет, Луиза, никаких!" Флоренс подняла заплаканные глаза. - Но если, Флоренс, тебе больше хочется остаться здесь, чем погостить там или поехать со мной... - Мне бы этого гораздо больше хотелось, тетя, - был тихий ответ. - В таком случае, дитя, - сказала миссис Чик, - поступай как знаешь. Должна сказать, что это странный выбор. Но ты всегда была странной. Казалось бы, в твоем возрасте и после того, что случилось, - милая моя мисс Токс, я опять потеряла носовой платок, - каждый был бы рад уехать отсюда. - Мне бы не хотелось думать, - сказала Флоренс, - что все стараются покинуть этот дом. Мне бы не хотелось думать, что комнаты... его... комнаты наверху остаются пустыми и мрачными, тетя. Я предпочла бы побыть теперь здесь. О, мой брат! Мой брат! Это был естественный взрыв чувств, который нельзя подавить; и они прорвались бы даже сквозь пальцы рук, которыми она закрыла лицо. Страждущая и измученная грудь должна получить облегчение, иначе бедное раненое одинокое сердце затрепещет, как птица со сломанными крыльями, и разобьется. - Ну, что ж, дитя! - помолчав, заметила миссис Чик. - Ни в каком случае не хотела бы я сказать тебе что-нибудь неласковое, и, конечно, ты это знаешь. Итак, ты останешься здесь и будешь поступать, как тебе вздумается. Никто не будет вмешиваться в твои дела, Флоренс, и я уверена, никто и не захочет вмешиваться. Флоренс покачала головой, печально соглашаясь. - Не успела я заметить твоему бедному папе, что ему следовало бы развлечься и попытаться восстановить свои силы, временно переменив обстановку, - продолжала миссис Чик, - как он уведомил меня, что принял уже решение уехать ненадолго из города. Право же, я надеюсь, что он уедет очень скоро. Чем скорее, тем лучше. Но, кажется, нужно привести в порядок его личные бумаги после того несчастья, которое так потрясло всех нас, - понять не могу, что случилось с моим платком; Лукреция, дайте мне ваш, моя милая... - и этим он будет заниматься один-два вечера в своей комнате. Твой папа, дитя, - самый настоящий Домби, какой только может быть, - сказала миссис Чик, с большим старанием вытирая глаза уголками платка мисс Токс. - Он сделает усилие. За него можно не бояться. - Могла бы я, тетя, - дрожа, спросила Флоренс, - что-нибудь сделать, чтобы... - Ах, боже мой, дорогое мое дитя, - быстро перебила миссис Чик, - о чем ты говоришь? Если твой папа сказал мне - я тебе передала подлинные его слова: "Луиза, мне ничего не нужно, мне лучше побыть одному", - как ты полагаешь, что сказал бы он тебе? Ты не должна показываться ему на глаза, дитя. Об этом нечего и думать. - Тетя, - сказала Флоренс, - я пойду лягу. Миссис Чик одобрила это решение и отпустила ее, напутствовав поцелуем. Но мисс Токс под предлогом поисков потерянного носового платка поднялась вслед за нею наверх и попыталась, улучив минутку, утешить ее, несмотря на величайшее неодобрение Сьюзен Нипер. Ибо мисс Нипер в пылу усердия пренебрежительно отзывалась о мисс Токс, как о крокодиле; однако ее сочувствие казалось искренним и отличалось тем преимуществом, что было бескорыстно, - таким путем вряд ли можно было заслужить чью-нибудь благосклонность. И неужели не было никого ближе и дороже, чем Сьюзен, чтобы ободрить сердце, истерзанное тоскуй? Никого, кого можно было бы обнять, ни одного лица, к которому можно было обратить свое лицо? Никого не было, кто нашел бы слово утешения для такой глубокой скорби? Неужели Флоренс была так одинока в суровом мире, что больше ничего не оставалось ей? Ничего! Лишившись сразу и матери и брата - ибо с потерей маленького Поля первая утрата еще сильнее придавила ее своей тяжестью, - она не могла обратиться за помощью ни к кому, кроме Сьюзен. О, кто расскажет, как сильно нуждалась она в помощи первое время! Первое время, когда жизнь в доме вошла в привычную колею, когда разъехались все, кроме слуг, а отец заперся в своих комнатах, Флоренс могла только плакать, бродить по дому, а иногда, под наплывом мучительных воспоминаний, убежать к себе в комнату, заломить руки, броситься ничком на кровать, не находя никакого утешения - ничего, кроме горькой и жестокой тоски. Обычно это случалось при виде какого-нибудь уголка или веши, тесно связанных с Полем; из-за этого первое время злосчастный дом превратился для нее в место пыток. Чистой любви несвойственно гореть так неистово и так немилосердно долго. Пламя более грубое и более земное терзает грудь, его приютившую; но священный огонь с небес так же тихо мерцает в сердце, как в тот час, когда он осенил головы собравшихся двенадцати * и каждому показал его брата, просветленного и невредимого. Когда этот образ явился им, вскоре обрели они вновь и безмятежное лицо, мягкий голос, любящий взгляд, тихое доверие и мир; вот так и Флоренс - хотя и продолжала плакать - плакала более спокойно и лелеяла воспоминание. Прошло немного времени, и золотая вода, струящаяся по стене на прежнем месте, в прежний тихий час, медленно убывая, притягивала ее спокойный взгляд. Прошло немного времени, и снова она часто бывала в этой комнате; сидела здесь одна, такая же терпеливая и кроткая, как и тогда, когда дежурила у кроватки. Если она вдруг остро ощущала, что эта кроватка опустела, она могла стать перед нею на колени и молить бога - это было излияние ее переполненного сердца - о том, чтобы некий ангел любил ее и помнил о ней. Прошло немного времени, и в унылом доме, таком большом и мрачном, ее тихий голос в сумерках, медленно и иногда прерываясь, запел ту старую песенку, которую Поль так часто слушал, прислонив голову к ее плечу. А потом, когда совсем стемнело, чуть слышная музыка зазвучала в комнате; она играла и пела так тихо, что это было похоже скорее на горестное воспоминание о том, как она пела по его просьбе, в тот последний вечер, чем на песню. Но это повторялось часто, очень часто, в сумеречном одиночестве; и прерывистое журчание мелодии еще дрожало на клавишах, когда слезы заглушали нежный голос. Так обрела она мужество взглянуть на рукоделие, которым заняты были ее пальцы, когда она сидела рядом с ним на морском берегу; так прошло немного времени, и она снова принялась за рукоделие, питая к нему какую-то нежную привязанность, словно оно было наделено сознанием и помнило о Поле; и, сидя у окна, около портрета матери, в нежилой комнате, давно заброшенной, она проводила часы в раздумье. Почему ее темные глаза так часто отрывались от этой работы, чтобы взглянуть на дом, где жили румяные дети? Они не напоминали ей непосредственно об ее утрате, ибо это были девочки, четыре сестренки. Но у них, как и у нее, не было матери, и - был отец. Легко было угадать, когда его нет дома и дети ждут его возвращения, потому что старшая девочка всегда одевалась и поджидала его в гостиной у окна или на балконе; и когда он появлялся, ее внимательное личико озарялось радостью, а другие дети у высокого окна, и всегда на страже, хлопали в ладоши, барабанили по подоконнику и окликали его. Старшая девочка спускалась в холл, брала его за руку и вела по лестнице, а позднее Флоренс видела, как она сидит возле него или у него на коленях или ласково обнимает за шею и разговаривает с ним; и хотя они оба всегда бывали веселы, он часто вглядывался в лицо дочери, словно находил в ней сходство с матерью, которой не было в живых. Иногда Флоренс не могла больше смотреть и, залившись слезами, пряталась за занавеску, как бы в испуге, или быстро отходила от окна. Однако она невольно возвращалась; и забытая работа вскоре снова падала у нее из рук. Прежде этот дом пустовал. Так продолжалось довольно долго. Однажды, когда она не жила дома, эта семья сняла его; здание отремонтировали и заново по красили; появились птицы и цветы; дом принял теперь совсем другой вид. Но она никогда не думала об этом. Дети и их отец поглощали ее внимание. Когда отец кончал обедать, она видела в открытые окна, как они спускались вниз со своей гувернанткой или няней и собирались у стола; а в тихие летние дни их детские голоса и звонкий смех доносились через улицу в унылую комнату, где она сидела. Потом они карабкались вверх по лестнице вместе с ним и возились около него на диване или прижимались к его коленям - настоящий букет маленьких лиц, - а он, по-видимому, рассказывал им какую-то историю. Или они выбегали на балкон, и тогда Флоренс быстро пряталась, опасаясь, что веселье их будет нарушено, если они увидят ее в черном платье, сидящую здесь в одиночестве. Старшая девочка оставалась с отцом, когда младшие уходили, и готовила ему чай - какой счастливой маленькой хозяйкой была она тогда! - и сидела, беседуя с ним, иногда у окна, иногда в глубине комнаты, пока не приносили свечи. Он сделал ее своим товарищем, хотя она была на несколько лет моложе Флоренс; и за своей книжкой или рабочей шкатулкой она умела быть степенной и очаровательно серьезной, как взрослая. Когда им приносили свечи, Флоренс из своей темной комнаты не боялась смотреть на них. Но в определенный час девочка говорила: "Спокойной ночи, папа", - и шла спать, а Флоренс всхлипывала и дрожала, когда та поднимала к нему лицо... больше Флоренс не могла смотреть. Однако, прежде чем самой лечь спать, она снова и снова, отрываясь от той простой песни, которая в былое время так часто убаюкивала Поля, и от той другой - тихой, нежной, прерывистой мелодии, возвращалась мысленно к этомe дому. Она постоянно о нем думала и следила за ним, но это оставалось тайной, которую она хранила в своей юной груди. А скрывалась ли в груди Флоренс - Флоренс, такой искренней и правдивой, Флоренс, столь достойной любви, какую Поль к ней питал, о которой шептал слабым голосом в последнюю минуту, Флоренс, чье прекрасное лицо отражало ее чистую душу, которая трепетала в каждом звуке ее кроткого голоса, - скрывалась ли в этой юной груди еще какая-нибудь тайна? Да. Еще одна. Когда все в доме засыпали и огни были погашены, она потихоньку выходила из своей комнаты, бесшумно ступая, спускалась по лестнице и подходила к двери отца. К ней, чуть дыша, прислонялась она лицом и головой и с любовью прижималась губами. Каждую ночь она опускалась перед ней на холодный пол в надежде услышать хотя бы его дыхание; и охваченная одним всепоглощающим желанием - выказать ему свою привязанность, быть утешением для него, склонить его к тому, чтобы он принял любовь своего одинокого ребенка, она, если бы посмела, упала бы перед ним на колени со смиренной мольбой. Никто этого не знал. Никто об этом не думал. Дверь всегда была закрыта, и он сидел взаперти. Раза два он уходил, и в доме говорили, что он очень скоро уедет за город, но он жил в этих комнатах, жил один, и никогда ее не видел и не спрашивал о ней. Быть может, он и не знал, что она находится в доме. Однажды, через неделю после похорон, Флоренс сидела за работой, когда явилась Сьюзен; не то плача, не то смеясь, она доложила о приходе гостя. - Гость? Ко мне, Сьюзен? - спросила Флоренс, с удивлением подняв голову. - Да, это и в самом деле чудо, не правда ли, мисс Флой? - сказала Сьюзен. - Но я хочу, чтобы у вас было много гостей, право же, хочу, потому что от этого вам только лучше будет, и мне кажется, чем скорее мы с вами поедем хотя бы к этим старым Скетлсам, мисс, тем лучше для нас обеих, а я, может быть, и не желаю жить в большом обществе, мисс Флой, но все-таки я не устрица. Воздадим должное мисс Нипер - она больше заботилась о своей молодой хозяйке, чем о себе, и это было видно по ее лицу. - Ну, а гость, Сьюзен? - сказала Флоренс. Сьюзен с истерическим фырканьем, которое столько же походило на смех, сколько на рыдание, и столько же на рыдание, сколько на смех, ответила: - Мистер Тутс! Улыбка, появившаяся на лице Флоренс, через секунду исчезла, и глаза ее наполнились слезами. Но все же это была улыбка, и она доставила великое удовольствие мисс Нипер. - Я почувствовала точь-в-точь то же самое, мисс Флой, - сказала Сьюзен, утирая глаза передником и покачивая головой. - Как только я увидела в холле этого блаженного, мисс Флой, я сперва расхохоталась, а потом не могла удержаться от слез. Сьюзен Нипер невольно начала всхлипывать снова. Тем временем мистер Тутс, который поднялся вслед за нею наверх, не ведая о произведенном им впечатлении, Заявил о своем присутствии, постучав в дверь, и вошел очень бойко. - Как поживаете, мисс Домби? - сказал мистер Тутс. - Я здоров, благодарю вас, как ваше здоровье? Мистер Тутс - не было на свете человека лучше его, хотя, быть может, нашлось бы несколько голов более ясных, - заботливо придумал эту длинную речь с целью доставить облегчение как Флоренс, так и самому себе. Но, обнаружив, что промотал свое имущество, в сущности, неразумно, расточив все сразу, прежде чем он сел на стул, и прежде чем Флоренс вымолвила слово, и даже прежде чем сам он переступил через порог, он счел уместным начать сначала. - Как поживаете, мисс Домби? - сказал мистер Тутс. - Я здоров, благодарю вас; как ваше здоровье? Флоренс подала ему руку и сказала, что хорошо себя чувствует. - Я себя чувствую прекрасно, - сказал мистер Тутс, садясь. - Да, я прекрасно себя чувствую. Не помню, - сказал мистер Тутс, минутку подумав, - чтобы я когда-нибудь чувствовал себя лучше; благодарю вас. - Очень мило, что вы пришли, - сказала Флоренс, принимаясь за свое, рукоделие. - Я очень рада вас видеть. Мистер Тутс отвечал хихиканьем. Подумав, что это может показаться слишком развязным, он заменил его вздохом. Подумав, что это может показаться слишком меланхолическим, он заменил его хихиканьем. Не совсем довольный как тем, так и другим, он засопел. - Вы были очень добры к моему дорогому брату, - сказала Флоренс, в свою очередь повинуясь естественному желанию выручить его этим замечанием. - Он часто рассказывал мне о вас. - О, это не имеет никакого значения, - поспешно сказал мистер Тутс. - Тепло, не правда ли? - Прекрасная погода, - отвечала Флоренс. - Мне она по душе! - сказал мистер Тутс. - Вряд ли я когда-нибудь чувствовал себя так хорошо, как сейчас; очень вам благодарен. Сообщив об этом любопытном и неожиданном факте, мистер Тутс провалился в глубокий кладезь молчания. - Кажется, вы расстались с доктором Блимбером? - сказала Флоренс, помогая ему выкарабкаться. - Надеюсь, - ответил мистер Тутс. И снова полетел вниз. Он пребывал на дне, по-видимому захлебнувшись, по крайней мере десять минут. По истечении этого срока он вдруг всплыл на поверхность и сказал: - Ну, всего хорошего, мисс Домби. - Вы уходите? - спросила Флоренс, вставая. - Впрочем, не знаю. Нет, еще не сейчас, - сказал мистер Тутс, совершенно неожиданно усаживаясь снова. - Дело в том... видите ли, мисс Домби!.. - Говорите со мной смелее, - с тихой улыбкой сказала Флоренс, - я была бы очень рада, если бы вы поговорили о моем брате. - В самом деле? - отозвался мистер Тутс, и каждая черточка его лица, в общем не слишком выразительного, дышала сочувствием. - Бедняга Домби! Право же, я никогда не думал, что Берджесу и Ко - это модные портные (но очень дорогие), о которых нам случалось беседовать, - придется шить это платье для такого случая. - Мистер Тутс был в трауре. - Бедняга Домби! Послушайте! Мисс Домби! - выпалил Тутс. - Что? - отозвалась Флоренс. - Есть один друг, к которому он последнее время был очень привязан. Я подумал, что, может быть, вам приятно было бы получить его как некий сувенир. Вы помните, как он вспоминал о Диогене? - О да! Да! - воскликнула Флоренс. - Бедняга Домби! Я тоже помню, - сказал мистер Тутс. При виде плачущей Флоренс мистеру Тутсу великого труда стоило перейти к следующему пункту, и он чуть было не свалился опять в колодезь. Но хихиканье помогло ему удержаться у самого края. - Видите ли, - продолжал он, - мисс Домби! Я бы мог украсть его за десять шиллингов, если бы они его не отдали, и я бы украл, но, кажется, они рады были от него избавиться. Если вы хотите его взять, он у двери. Я нарочно привез его к вам. Это, знаете ли, не комнатная собачка, - сказал мистер Тутс, - но вы ничего против не имеете, правда? Действительно, в этот момент Диоген - в чем они вскоре убедились, посмотрев вниз на улицу, - выглядывал из окна наемного кабриолета, куда его - с целью доставить к месту назначения - заманили под предлогом, будто в соломе крысы. По правде говоря, из всех собак он меньше всего был похож на комнатную собачку и, охваченный нетерпеливым желанием вырваться на волю, имел вид весьма непривлекательный, когда отрывисто тявкнул, скривив пасть, и, потеряв равновесие, перекувырнулся и упал в солому, а затем, задыхаясь, снова вскочил с высунутым языком, как будто явился в лечебницу для освидетельствования здоровья. Но хотя Диоген был самой нелепой собакой, какую только можно встретить в летний день, - попадающей впросак, злополучной, неуклюжей, упрямой собакой, постоянно руководствующейся ложным представлением, будто поблизости находится враг, на которого весьма похвально лаять, - и хотя он отнюдь не отличался добрым нравом и совсем не был умен, и волосы свешивались ему на глаза, и у него был забавный нос, беспокойный хвост и хриплый голос, но в силу того, что Поль о нем вспомнил при отъезде и просил заботиться о нем, - Флоренс он был дороже, чем самый ценный и красивый представитель этой породы. Да, так дорог был ей этот безобразный Диоген и так обрадовалась она ему, что взяла украшенную драгоценными камнями руку мистера Тутса и с благодарностью поцеловала. А когда Диоген, освобожденный, взлетел по лестнице и ворвался в комнату (а сколько было перед этим хлопот, чтобы извлечь его из кабриолета!), залез под мебель и обмотал длинной железной цепью, болтавшейся у него на шее, ножки стульев и столов, а потом начал дергать ее, пока глаза его, доселе скрытые под косматой шерстью, едва не выскочили из орбит, и когда он заворчал на мистера Тутса, притязавшего на близкое знакомство, и набросился на Таулинсона, почти не сомневаясь в том, что это и есть тот самый враг, на которого он всю жизнь лаял из-за угла, но которого никогда еще не видел, - Флоренс осталась им так довольна, словно это было чудо благоразумия. Мистер Тутс был столь обрадован успехом своего подарка и с таким восторгом смотрел на Флоренс, наклонившуюся к Диогену и гладившую своей нежной ручкой его жесткую спину, - Диоген любезно разрешил это с первой же минуты их знакомства, - что ему нелегко было распрощаться, и несомненно он потратил бы гораздо больше времени на то, чтобы принять такое решение, если бы ему не помог сам Диоген, которому взбрело в голову залаять на мистера Тутса и броситься на него с разинутой пастью. Хорошенько не зная, как положить конец этому наступлению, и понимая, что оно грозит гибелью панталонам, обязанным своим существованием искусству Берджеса и Ко, мистер Тутс с хихиканьем выскользнул за дверь, от коей, заглянув еще раза два-три в комнату совершенно бесцельно и приветствуемый каждый раз новой атакой Диогена, он, наконец, отошел и убрался восвояси. - Подойди же, Ди! Милый Ди! Подружись с твоей новой хозяйкой. Будем любить друг друга, Ди! - сказала Флоренс, лаская его лохматую голову. И грубый и сердитый Ди, - словно мохнатая его шкура оказалась проницаемой для упавшей на нее слезы, а его собачье сердце растаяло, когда она скатилась, - потянулся носом к ее лицу и поклялся в верности. Диоген-человек не мог говорить яснее с Александром Великим, чем Диоген-собака говорил с Флоренс. Он весело принял предложение своей маленькой хозяйки и посвятил себя служению ей. Для него было немедленно устроено пиршество в углу; и досыта наевшись и напившись, он подошел к окну, где сидела смотревшая на него Флоренс, встал на задние лапы, неуклюже положив передние ей на плечи, лизнул ей лицо и руки, прижался огромной головой к ее груди и вилял хвостом, пока не устал. Наконец Диоген свернулся у ее ног н заснул. Хотя мисс Нипер с опаской относилась к собакам и считала необходимым, входя в комнату, старательно подбирать юбки, словно переходила по камням через ручей, а также взвизгивать и вскакивать на стулья, когда Диоген потягивался, однако она была по-своему тронута добротой мистера Тутса и при виде Флоренс, столь обрадованной привязанностью и обществом этого неотесанного друга маленького Поля, не могла не сделать некоторых умозаключений, заставивших ее прослезиться. Мистер Домби, один из объектов ее размышлений, был, может быть, по какой-то ассоциации идей, связан с собакой; как бы там ни было, проведя весь вечер в наблюдениях над Диогеном и его хозяйкой и очень охотно потрудившись над устройством Диогену постели в передней за дверью его хозяйки, она быстро сказала Флоренс, прощаясь с ней на ночь: - Ваш папаша, мисс Флой, уезжает завтра утром. - Завтра утром, Сьюзен? - Да, мисс; так он распорядился. Рано утром. - Вы не знаете, Сьюзен, - не глядя на нее, спросила Флоренс, - куда уезжает папа? - Хорошенько не знаю, мисс. Сначала он хочет встретиться с этим драгоценным майором, и должна сказать, что, будь я сама знакома с каким-нибудь майором (от чего избави меня бог), он бы не был синим! - Тише, Сьюзен! - мягко остановила ее Флоренс. - Ну, знаете ли, мисс Флой, - возразила мисс Нипер, которая пылала возмущением и на знаки препинания обращала еще меньше внимания, чем обычно, - тут уж я ничего не могу поделать, он - синий, а покуда я христианка, хотя бы и смиренная, я желала бы иметь друзей натурального цвета или вовсе никаких! Из дальнейших ее слов выяснилось, что внизу она наслушалась немало о том, что миссис Чик предложила майора в спутники мистеру Домби и что мистер Домби после некоторого колебания пригласил его. - Говорят, будто это какая-то перемена, как бы не так! - заметила вскользь мисс Нипер с безграничным презрением. - Если он - перемена, то я предпочитаю постоянство! - Спокойной ночи, Сьюзен, - сказала Флоренс. - Спокойной ночи, моя милая, дорогая мисс Флой. Ее сострадательный тон коснулся струны, которую так часто задевали грубо, но к которой Флоренс никогда не прислушивалась в присутствии Сьюзен или кого бы то ни было. Оставшись одна, Флоренс опустила голову на руку и, приложив другую руку к трепещущему сердцу, отдалась своему горю. Была сырая ночь, дождь грустно, с какой-то усталостью, барабанил по стеклам. Лениво дул ветер и обегал, стеная, вокруг дома, словно страдал от боли или печали. С пронзительным скрипом раскачивались деревья. Пока она сидела и плакала, время шло, и на колокольне мрачно пробило полночь. По годам Флоренс была почти ребенком - ей еще не исполнилось четырнадцати лет, - а тоска и уныние этого часа в большом доме, где Смерть недавно произвела жестокое опустошение, пожалуй, заставила бы и человека более взрослого задуматься о страшных вещах. Но ее невинное воображение было слишком поглощено одним предметом: ничто не занимало ее мыслей, кроме любви, - да, всепоглощающей любви и отвергнутой - но всегда обращенной к отцу! В шуме дождя, в завывании ветра, в трепете деревьев, в торжественном бое часов не было ничего, что могло бы отогнать это чувство или ослабить его силу. Ее воспоминания об умершем мальчике, - а она с ними не расставалась, - неразрывно были связаны с этим чувством. О, быть выключенной, быть такой заброшенной, никогда не заглядывать в лицо отцу, не прикасаться к нему с того часа! Бедное дитя, она не могла лечь спать и с той поры ни разу еще не ложилась, не совершив ночного паломничества к его двери. Странное, грустное зрелище: вот она крадучись спускается по лестнице в густом мраке и с бьющимся сердцем, затуманенными глазами, с распущенными волосами останавливается у двери и прижимается к ней снаружи своей мокрой от слез щекой. Ночь окутывала ее, и никто об этом не догадывался. В ту ночь, едва коснувшись двери, Флоренс убедилась, что она открыта. Впервые она была чуть-чуть приоткрыта и комната освещена. Первым побуждением робкой девочки - и она ему поддалась - было быстро удалиться. Следующим - вернуться и войти: это второе побуждение удержало ее в нерешительности на лестнице. Дверь была приоткрыта, - правда, на волосок, - но и это уже сулило надежду. Ее ободрил луч света, пробившийся из-за темной суровой двери и нитью протянувшийся по мраморному полу. Она вернулась, вряд ли сознавая, что делает: ее вели любовь и испытание, которое они перенесли вместе, но не разделили; и, протянув руки и дрожа, она проскользнула в комнату. Отец сидел за своим старым столом в средней комнате. Он приводил в порядок какие-то бумаги и уничтожал другие, которые лежали перед ним грудой обрывков. Дождь тяжело ударял в оконные стекла в первой комнате, где он так часто следил за бедным Полем, когда тот был еще совсем крошкой; и тихие жалобы ветра слышались снаружи. Но он их не слышал. Он сидел, устремив взгляд на стол, в такой глубокой задумчивости, что поступь, гораздо более тяжелая, чем легкие шаги его дочери, не могла бы привлечь его внимания. Его лицо было обращено к ней. При свете догорающей лампы, в этот мрачный час оно казалось изможденным и унылым; и в этом полном одиночестве, его окружавшем, был какой-то призыв к Флоренс, больно отозвавшийся в ее сердце. - Папа! Папа! Поговорите со мной, дорогой папа! Он вздрогнул при звуке ее голоса и вскочил. Она протянула к нему руки, но он отшатнулся. - Что случилось? - строго спросил он. - Почему ты пришла, сюда? Чего ты испугалась? Если она чего-то испугалась, то это было его лицо, обращенное к ней. Любовь, пламеневшая в груди его юной дочери, застыла перед этим лицом, и она стояла и смотрела на него, словно окаменев. Не было ни намека на нежность или жалость. Не было ни проблеска интереса, отцовского признания или сочувствия. Была в этом лице перемена, но иного рода. - Прежнее равнодушие и холодная сдержанность уступили место чему-то другому; - чему - она не понимала, не смела понять, и, однако, она это чувствовала и знала прекрасно, не называя: это что-то, когда лицо отца было обращено к ней, как будто бросало тень на ее голову. Видел ли он перед собой удачливую соперницу сына, здоровую и цветущую? Смотрел ли на свою собственную удачливую соперницу в любви этого сына? Неужели безумная ревность и уязвленная гордость отравили нежные воспоминания, которые должны были заставить его полюбить ее и ею дорожить? Возможно ли, что при воспоминании о малютке-сыне ему мучительно было смотреть на нее, такую прекрасную и полную сил? У Флоренс не было этих мыслей. Но любовь бывает зоркой, когда она отвергнута и безнадежна; и надежда в ней умерла, в то время как она стояла, глядя в лицо отцу. - Я тебя спрашиваю, Флоренс, ты испугалась? Что-нибудь случилось? Почему ты пришла сюда? - Я пришла, папа... - Против моего желания. Почему? Она видела, что он знает, почему, - это было ясно написано на его лице, - и с тихим протяжным стоном уронила голову на руки. Ему суждено вспомнить об этом стоне в той же комнате в грядущие годы. Не успел он нарушить молчание, как стон замер в воздухе. Быть может, ему кажется, что так же быстро он улетучится из его памяти, но это неверно. Ему суждено вспомнить о нем в этой комнате в грядущие годы! Он взял ее за руку. Рука у него была холодная и вялая и почти не сжала ее руки. - Должно быть, ты устала, - сказал он, беря, лампу и провожая ее до двери, - и тебе нужно отдохнуть. Все мы нуждаемся в отдыхе. Ступай, Флоренс. Тебе что-нибудь пригрезилось. Если что-нибудь и пригрезилось, то теперь она очнулась - да поможет ей бог! - и она чувствовала, что эта греза больше никогда не вернется. - Я постою здесь и посвечу, пока ты будешь подниматься по лестнице. Весь дом там, наверху, в твоем распоряжении, - медленно сказал отец. - Теперь ты здесь хозяйка. Спокойной ночи. Все еще не отрывая рук от лица, она всхлипнула, ответила: "Спокойной ночи, дорогой папа", - и молча стала подниматься по лестнице. Один раз она оглянулась, как будто готова была вернуться к нему, если бы не страх. Это была мимолетная мысль, слишком безнадежная, чтобы придать ей сил; а отец стоял внизу с лампой, суровый, неотзывчивый, неподвижный, пока платье его прелестной дочери не скрылось в темноте. Ему суждено вспомнить об этом в той же самой комнате в грядущие годы. Дождь, бьющий по крыше, ветер, стонущий снаружи, быть может предвещали это своим меланхолическим шумом. Ему суждено вспомнить об этом в той же самой комнате в грядущие годы! В прошлый раз, когда он с этого самого места следил за ней, поднимающейся по лестнице, она несла на руках своего брата. Сейчас это не обратило к ней его сердца; он вернулся к себе, запер дверь, опустился в кресло и заплакал о своем умершем мальчике. Диоген бодрствовал на своем посту, поджидая маленькую хозяйку. - О Ди! Дорогой Ди! Люби меня ради него! Диоген уже любил ее ради нее самой и не стеснялся это обнаруживать. Он вел себя крайне нелепо и совершал ряд неуклюжих прыжков в передней, а когда бедная Флоренс, наконец, заснула и увидела во сне румяных детей из дома напротив, он кончил тем, что, царапаясь в дверь спальни, отворил ее, скомкал свою подстилку, превратив ее в подушку, растянулся на полу комнаты, насколько позволяла створка, повернул голову к Флоренс и, закатив глаза, моргал, пока сам не заснул и не увидел во сне своего врага, на которого хрипло затявкал. ГЛАВА XIX  Уолтер уезжает Деревянный Мичман у двери мастера судовых инструментов, как и подобало такому жестокосердному маленькому мичману, оставался вполне равнодушным к отъезду Уолтера, даже тогда, когда самый последний день его пребывания в задней гостиной был на исходе. С квадрантом у круглой черной шишечки, изображавшей глаз, и в прежней позе, выражающей неукротимую бодрость, Мичман выставлял напоказ в самом выгодном свете свои крошечные штанишки и, поглощенный научными занятиями, нимало не сочувствовал мирским заботам. Он лишь постольку поддавался внешним обстоятельствам, поскольку сухой день покрывал его пылью, туманный день посыпал его хлопьями сажи, дождливый день ненадолго возвращал блеск его потускневшему мундиру, а очень знойный день обжигал его до волдырей; но в других отношениях он был бесчувственным, черствым, самодовольным Мичманом, сосредоточенным на своих собственных открытиях и озабоченным тем, что происходило вокруг него на земле, не больше, чем Архимед во время осады Сиракуз. Во всяком случае, именно таким мичманом казался он в настоящее время. Как часто Уолтер, входя и выходя, посматривал на него с любовью; а бедный старый Соль, когда Уолтера не было дома, выходил и прислонялся к дверному косяку, прижимаясь своим усталым париком к самым пряжкам на башмаках гения-хранителя его торговли и лавки. Но ни один свирепый идол со ртом, растянутым от уха до уха, и с кровожадной физиономией, сделанной из перьев попугая, не бывал более равнодушен к мольбам своих диких почитателей, чем этот Мичман - к таким знакам привязанности. У Уолтера тяжело было на сердце, когда он окидывал взглядом свою старую спальню, там, наверху, на уровне крыш и дымовых труб, и думал о том, что пройдет еще одна ночь, уже надвигающаяся, и он расстанется с нею, быть может, навсегда. Лишенная немногих принадлежащих ему книг и картин, комната смотрела на него холодно, укоряя за разлуку, и уже отбрасывала тень грядущей отчужденности. "Еще несколько часов, - думал Уолтер, - и эта старая комната будет моею меньше, чем любая из тех грез, какие посещали меня здесь, когда я был школьником. Греза может снова посетить меня во сне, и, быть может, я вернусь сюда наяву; но греза, во всяком случае, не будет служить новому хозяину, а у этой комнаты их может быть два десятка, и каждый из них может пренебречь ею или ее изуродовать, или все устроить на новый лад". Но не следовало оставлять дядю в маленькой задней гостиной, где он сидел сейчас в одиночестве, ибо капитан Катль, деликатный, несмотря на свою грубоватость, умышленно, вопреки своему желанию, не явился, чтобы они могли поговорить наедине, без свидетелей. Поэтому Уолтер, который только что вернулся домой после дан, полного предотъездных хлопот, поспешно спустился к нему. - Дядя, - весело сказал он, положив руку на плечо старику, - что вам прислать с Барбадоса? - Надежду, дорогой мой Уоли. Надежду, что мы еще встретимся по сю сторону могилы. Пришли мне ее как можно больше. - Я это сделаю, дядя; у меня ее хватит с избытком, и я не поскуплюсь! А что касается живых черепах, лимонов для пунша капитана Катля, варенья к вашему воскресному чаю и всяких таких вещей, то их я стану присылать целыми кораблями, когда разбогатею. Старый Соль протер очки и слабо улыбнулся. - Вот и отлично, дядя! - весело воскликнул Уолтер и еще раз шесть хлопнул его по плечу. - Вы подбодряете меня - я подбодряю вас! Завтра утром мы будем веселы, как жаворонки, дядя, и так же высоко взлетим. Что касается моих надежд, то сейчас они распевают где-то в поднебесье. - Уоли, дорогой мой мальчик, - отозвался старик, - я сделаю все, что в моих силах, я сделаю все, что в моих силах. - Если вы сделаете то, что в, ваших силах, дядя, - сказал Уолтер со своим милым смехом, - то это лучшее, что может быть. Вы не забудьте, дядя, что вы мне должны посылать? - Нет, Уоли, нет, - ответил старик, - все, что я узнаю о мисс Домби теперь, когда она осталась одна, бедная овечка, я буду сообщать. Но боюсь, это будет немного, Уоли. - Ну, так вот что я вам скажу, дядя, - начал Уолтер после недолгого колебания, - я только что заходил туда. - Ну, и что же? - пробормотал старик, поднимая брови, а с ними и очки, - Не для того, чтобы увидеть ее, - продолжал Уолтер, - хотя, пожалуй, я мог бы ее увидеть, если бы попытался, так как мистера Домби нет в городе, - а для того, чтобы попрощаться с Сьюзен. Я, знаете ли, думал, что могу на это отважиться при данных обстоятельствах, и если вспомнить о том дне, когда я в последний раз видел мисс Домби. - Да, мой мальчик, да, - ответил дядя, очнувшись от раздумья. - И я ее видел, - продолжал Уолтер. - Я имею в виду Сьюзен; и сказал ей, что завтра уезжаю. И я прибавил, дядя, что вы всегда живо интересовались мисс Домби с того самого вечера, как она побывала здесь, и всегда желали ей здоровья и счастья, и всегда почтете за честь и удовольствие оказать ей хоть какую-нибудь услугу; мне, знаете ли, казалось, что я могу это сказать при данных обстоятельствах. Как по-вашему? - Да, мой мальчик, да, - ответил дядя тем же тоном, что и раньше. - И я прибавил, - продолжал Уолтер, - что если она, - я имею в виду Сьюзен, - когда-нибудь сообщит вам, сама, или через миссис Ричардс, или через кого-нибудь другого, кто заглянет в эти края, что мисс Домби здорова и счастлива, вы будете очень признательны и напишете об этом мне, и я тоже буду очень признателен. Вот и все! Честное слово, дядя, - сказал Уолтер, - прошлую ночь я почти не спал, потому что думал об этом; а выйдя из дому, никак не мог решить, сделать это или нет. И, однако, я уверен, что это было истинное желание моего сердца и впоследствии я был бы очень несчастлив, если бы не удовлетворил его. Его искренний тон соответствовал его словам- и подтверждал их правдивость. - Так вот, дядя, если вы когда-нибудь ее увидите, - сказал Уолтер, - теперь я имею в виду мисс Домби, - быть может, вы ее увидите, кто знает? - передайте, как я ей сочувствовал, как много я о ней думал, когда был здесь, как я вспоминал о ней со слезами на глазах, дядя, в этот последний вечер перед отъездом. Передайте ей, как я говорил о том, что никогда не забуду ее ласкового обращения, ее прекрасного лица и - того, что лучше всего - ее доброты. И так как эти башмачки я взял не у женщины и не у молодой леди, а только у невинного ребенка, - продолжал Уолтер, - скажите ей, если можно, дядя, что я их сохранил - она вспомнит, как часто они спадали у нее с ног в тот вечер, - и увез с собой на память! В этот самый момент они отправлялись в путь в одном из сундуков Уолтера. Носильщик, отвозивший его багаж на тележке, чтобы погрузить в порту на борт "Сына и наследника", завладел ими и, прежде чем их хозяин успел договорить фразу, увез из-под самого носа бесчувственного Мичмана. Но этому старому моряку можно было простить его бесчувственное отношение к увозимому сокровищу. Ибо в тот же момент перед его носом, как раз в поле его зрения, появились, войдя в сферу его напряженных наблюдений, Флоренс и Сьюзен Нипер; Флоренс не без робости заглянула ему в лицо и увидела его деревянный выпученный глаз. Мало того: они вошли в лавку и подошли к двери гостиной, не замеченные никем, кроме Мичмана. И Уолтер, сидевший спиной к двери, и сейчас не узнал бы об их появлении, если бы не увидел, как дядя вскочил со стула и чуть не упал, налетев на другой стул. - Ах, дядя! - вскричал Уолтер. - Что случилось? Старый Соломон ответил: - Мисс Домби! - Может ли это быть? - воскликнул Уолтер, оглянувшись и вскочив в свою очередь. - Здесь?! Да, это было и возможно и несомненно, ибо не успели эти слова сорваться с его уст, как Флоренс пробежала мимо него, схватила дядю Соля обеими руками за отвороты табачного цвета, поцеловала его в щеку и, повернувшись, протянула руку Уолтеру с простодушной искренностью и серьезностью, свойственными только ей и больше никому в мире! - Уезжаете, Уолтер? - сказала Флоренс. - Да, мисс Домби, - ответил он, но не так бодро, как ему бы хотелось, - мне предстоит путешествие. - А ваш дядя, - сказала Флоренс, оглянувшись на Соломона, - конечно, он огорчен тем, что вы уезжаете. Ах, я вижу, что это так! Дорогой Уолтер, я тоже очень огорчена. - Господи боже мой! - воскликнула мисс Нипер, - столько на свете людей, без которых можно обойтись, вот, например, миссис Пипчин; такую надсмотрщицу следовало бы приобрести на вес золота, а если требуется умение обращаться с черными невольниками, эти Блимберы - самые подходящие люди для такой ситИвации! С этими словами мисс Нипер развязала ленты шляпки и, рассеянно заглянув в маленький черный чайник, стоявший на столе вместе с простым сервизом, тряхнула головой и жестяной чайницей и, не дожидаясь просьб, стала заваривать чай. Тем временем Флоренс снова повернулась к мастеру судовых инструментов, который был и восхищен и изумлен. - Как выросла! - сказал старый Соль. - Как похорошела! И, однако, не изменилась! Все такая же! - Неужели? - сказала Флоренс. - Совсем не изменилась, - отвечал старый Соль, медленно потирая руки и говоря вполголоса, меж тем как задумчивый взгляд блестя