- Я вижу старика, - сказала Крошка, которая отлично все понимала, -  он
сидит, согнувшись, в кресле, удрученный, опустив голову на руки,  -  как  бы
ожидая, что дочь утешит его.
     - Да, да. Она утешит его. Продолжай.
     - Он старик, он одряхлел от забот  и  работы.  Это  худой,  истощенный,
озабоченный седой старик. Я вижу  -  сейчас  он  унылый  и  подавленный,  он
сдался, он больше не борется. Но, Берта, раньше  я  много  раз  видела,  как
упорно он боролся, чтобы достигнуть одной заветной цели. И я чту его  седины
и благословляю его.
     Слепая девушка отвернулась и, бросившись на колени перед отцом, прижала
к груди его седую голову.
     - Я пpoзpeлa. Прозрела! - вскричала она. - Долго я была слепой,  теперь
глаза у меня открылись. Я никогда не знала  его!  Подумать  только,  ведь  я
могла бы умереть, не зная своего отца, а он так любит меня!
     Волнение мешало Калебу говорить.
     - Никакого красавца, - воскликнула слепая девушка, обнимая отца,  -  не
могла бы я так горячо любить и лелеять, как тебя! Чем ты седее, чем дряхлее,
тем дороже ты мне, отец! И пусть никто больше не говорит, что я  слепая.  Ни
морщинки на его лице, ни  волоса  на  его  голове  я  не  позабуду  в  своих
благодарственных молитвах!
     Калеб с трудом проговорил:
     - Берта!
     - И я в своей слепоте верила ему, -  сказала  девушка,  лаская  его  со
слезами глубокой любви, - и я считала, что он совсем другой! И, живя с  ним,
с тем, кто всегда так заботился обо мне, живя с ним бок о бок день за  днем,
я и не подозревала об этом!
     - Веселый, щеголеватый отец в синем пальто, - промолвил бедный Калеб, -
он исчез, Берта!
     - Ничто не исчезло! - возразила она. - Нет, дорогой отец! Все -  здесь,
в тебе. Отец, которого я так любила, отец, которого я любила недостаточно  и
никогда не знала, благодетель, которого я  привыкла  почитать  и  любить  за
участие его ко мне, - все они здесь, все слились в тебе. Ничто для  меня  не
умерло. Душа того, что мне было дороже  всего,  -  здесь,  здесь,  и  у  нее
дряхлое лицо и седые волосы. А я уже не слепая, отец!
     Все внимание Крошки было поглощено отцом и дочерью, но теперь, взглянув
на маленького косца на мавританском лугу, она увидела, что  через  несколько
минут часы начнут бить и тотчас же стала какой-то нервной и возбужденной.
     - Отец, - нерешительно проговорила Берта, - Мэри...
     - Да, моя милая. - ответил Калеб, - вот она.
     - А она не изменилась? Ты никогда не говорил мне неправды о ней?
     - Боюсь, что я сделал бы это, милая, - ответил Калеб,  -  если  бы  мог
изобразить ее лучше, чем она есть. Но если я менял ее, то, наверно,  лишь  к
худшему. Ничем ее нельзя украсить, Берта.
     Слепая девушка задала этот  вопрос,  уверенная  в  ответе,  а  все-таки
приятно было смотреть на ее восторг и  торжество,  когда  она  снова  обняла
Крошку.
     - Однако, милая, могут произойти перемены, о которых ты и не думаешь, -
сказала Крошка. - Я хочу сказать,  перемены  к  лучшему,  перемены,  которые
принесут много радости кое-кому из нас. И если это случится,  ты  не  будешь
слишком поражена и потрясена? Кажется, слышен стук колес на дороге?  У  тебя
хороший слух, Берта. Это едут по дороге?
     - Да. Кто-то едет очень быстро.
     - Я... я... я знаю, что у тебя хороший слух, - сказала Крошка, прижимая
руку к сердцу и говоря как можно быстрее, чтобы  скрыть  от  всех,  как  оно
трепещет, - я часто это замечала. А вчера вечером ты так  быстро  распознала
чужие шаги! Но почему ты сказала, - я  это  очень  хорошо  помню,  Берта,  -
почему ты сказала: "Чьи это шаги?", и  почему  ты  обратила  на  них  особое
внимание - я не  знаю.  Впрочем,  как  я  уже  говорила,  произошли  большие
перемены, и лучше тебе подготовиться ко всяким неожиданностям.
     Калеб недоумевал, что все это значит, понимая, что Крошка обращается не
только к его  дочери,  но  и  к  нему.  Он  с  удивлением  увидел,  как  она
заволновалась и забеспокоилась так, что у нее  перехватило  дыхание  и  даже
схватилась за стул, чтобы не упасть.
     - В самом деле, это стук колес! - задыхалась она. - Все  ближе!  Ближе,
вот уже совсем близко! А теперь, слышишь, остановились у садовой калитки!  А
теперь, слышишь - шаги за дверью, те же самые шаги, Берта,  ведь  правда?  А
теперь...
     Она громко вскрикнула в  неудержимой  радости  и,  подбежав  к  Калебу,
закрыла ему глаза руками, а в это время какой-то молодой человек ворвался  в
комнату и, подбросив в воздух свою шляпу, кинулся к ним.
     - Все кончилось? - вскричала Крошка.
     - Да!
     - Хорошо кончилось?
     - Да!
     - Вам знаком этот голос, милый Калеб? Вы слыхали его раньше? -  кричала
Крошка.
     - Если бы мой сын не погиб в золотой Южной Америке... - произнес Калеб,
весь дрожа.
     - Он жив! - вскрикнула Крошка, отняв руки от  глаз  старика  и  ликующе
хлопнув в ладоши. - Взгляните на него! Видите, он стоит перед вами, здоровый
и сильный! Ваш милый, родной сын! Твой милый живой, любящий брат, Берта!
     Честь и хвала маленькой женщине за ее ликованье! Честь и хвала ей за ее
слезы и смех, с которыми она смотрела на всех  троих,  когда  они  заключили
друг друга в объятия! Честь и хвала той сердечности, с какой  она  бросилась
навстречу загорелому моряку с темными волосами,  падающими  на  плечи  и  не
отвернулась от него, а непринужденно позволила ему поцеловать ее  в  розовые
губки и прижать к бьющемуся сердцу!
     Кукушке тоже честь и хвала -  почему  бы  и  нет!  -  за  то,  что  она
выскочила из-за дверцы мавританского дворца, словно какой-нибудь громила,  и
двенадцать раз икнула перед всей компанией, как будто опьянела от радости.
     Возчик,  войдя  в  комнату,  даже  отшатнулся.  И  немудрено:  ведь  он
нежданно-негаданно попал в такое веселое общество!
     - Смотрите, Джон! - в восторге говорил  Калеб.  -  Смотрите  сюда!  Мой
родной мальчик из золотой Южной Америки! Мой родной сын! Тот, кого  вы  сами
снарядили в путь и проводили! Тот, кому вы всегда были таким другом!
     Возчик подошел было к моряку,  чтобы  пожать  ему  руку,  но  попятился
назад, потому что некоторые черты его  лица  напоминали  глухого  старика  в
повозке.
     - Эдуард! Так это был ты?
     - Теперь скажи ему все! - кричала Крошка. - Скажи ему все, Эдуард! И не
щади меня в его глазах, потому что я сама никогда не буду щадить себя.
     - Это был я, - сказал Эдуард.
     - И ты  мог  пробраться  переодетым  в  дом  своего  старого  друга?  -
продолжал возчик. - Когда-то я  знал  одного  чистосердечного  юношу  -  как
давно, Калеб, мы услышали о его смерти и уверились в том, что он погиб? - Но
тот никогда бы не сделал этого.
     - А у меня был когда-то великодушный друг, скорее  отец,  чем  друг,  -
сказал Эдуард, - но он не стал бы, не выслушав, судить меня,  да  и  всякого
другого человека. Это был ты. И я уверен, что теперь ты меня выслушаешь.
     Возчик бросил смущенный взгляд на Крошку,  которая  все  еще  держалась
вдали от него, и ответил:
     - Что ж, это справедливо. Я выслушаю тебя.
     - Так ты должен знать, что, когда я уехал отсюда еще мальчиком, - начал
Эдуард, - я  был  влюблен  и  мне  отвечали  взаимностью.  Она  была  совсем
молоденькая девушка, и, быть может, скажешь ты, она не разбиралась  в  своих
чувствах. Но я-то в своих разбирался, и я страстно любил ее.
     - Любил! - воскликнул возчик. - Ты!
     - Да, любил, - ответил юноша. - И она любила меня. Я всегда так  думал,
а теперь я в этом убедился.
     - Боже мой! - проговорил возчик. - Это тяжелей всего!
     - Я был ей верен, - сказал Эдуард, - и  когда  возвращался,  окрыленный
надеждами, после многих трудов и опасностей, чтобы снова обручиться с ней, я
за двадцать миль отсюда услышал о том, что она изменила мне, забыла  меня  и
отдала себя другому, более богатому человеку. Я не собирался ее упрекать, но
мне хотелось увидеть ее и узнать наверное, правда ли это. Я  надеялся,  что,
может, ее принудили к этому, против ее воли и наперекор ее чувству. Это было
бы плохим утешением, но все-таки некоторым утешением. Так я полагал, и вот я
приехал. Я хотел узнать правду, чистую правду, увидеть все  своими  глазами,
чтобы судить обо всем беспристрастно, не оказывая влияния  на  свою  любимую
(если только я мог иметь на  нее  влияние)  своим  присутствием.  Поэтому  я
изменил свою наружность - ты знаешь как, и стал ждать на дороге - ты  знаешь
где. Ты не узнал меня и она тоже, - он кивнул на Крошку, - пока я не  шепнул
ей кое-чего на ухо здесь, у этого очага, и тогда она чуть не выдала меня.
     - Но когда она узнала, что Эдуард жив и вернулся, - всхлипнула  Крошка,
которой во время этого рассказа не терпелось высказать все, что было  у  нее
на  душе,  -  когда  она  узнала  о  том,  что  он  собирается  делать,  она
посоветовала ему непременно сохранить тайну, потому  что  его  старый  друг,
Джон Пирибингл, слишком  откровенный  человек  и  слишком  неуклюжий,  когда
приходится изворачиваться, да он и во всем-то неуклюжий, - добавила  Крошка,
смеясь и плача, - и потому не сумеет держать язык за зубами. И когда она, то
есть я, Джон, - всхлипывая, проговорила маленькая женщина,  -  сообщила  ему
все и рассказала о том, что его любимая считала его умершим, а мать в  конце
концов уговорила ее  согласиться  на  замужество  -  ведь  глупенькая  милая
старушка считала этот брак очень выгодным, - и когда она, то есть  опять  я,
Джон, сказала ему, что они еще не поженились (но очень  скоро  поженятся)  и
что если это случится, это будет жертвой с ее стороны, потому что она совсем
не любит своего жениха, и когда он, Эдуард, чуть  не  обезумел  от  радости,
услышав это, тогда она, то есть опять  я,  сказала,  что  будет  посредницей
между ними, как это часто бывало в прежние  годы,  Джон,  и  расспросит  его
любимую и сама убедится, что она, то есть опять я, Джон, говорила  и  думала
истинную правду. И это оказалось правдой, Джон! И они встретились,  Джон!  И
они повенчались, Джон, час назад. А вот и новобрачная!  А  Грубб  и  Теклтон
пусть умрет холостым! А я так счастлива, Мэй, благослови тебя бог!
     Она всегда была неотразимой  маленькой  женщиной,  -  если  только  это
сведение относится к делу, - но устоять против нее  теперь,  когда  она  так
ликовала, было совершенно невозможно. Никто не  слыхивал  таких  ласковых  и
очаровательных поздравлений, какими она осыпала себя и новобрачную.
     Все это время честный возчик стоял молча, в смятении чувств. Теперь  он
бросился к жене, но Крошка протянула руку, чтобы  остановить  его,  и  снова
отступила на шаг.
     - Нет, Джон. Нет! Выслушай все! Не люби меня, Джон,  пока  не  услышишь
всего, что я хочу тебе сказать. Нехорошо было что-то скрывать от тебя, Джон.
Я очень в этом раскаиваюсь. Я не думала, что это плохо, пока  вчера  вечером
не пришла посидеть рядом с тобой на скамеечке. Но когда я узнала  по  твоему
лицу, что ты видел, как я ходила по галерее с Эдуардом, когда я догадалась о
твоих мыслях, я поняла, что поступила легкомысленно и  нехорошо.  Но,  милый
Джон, как ты мог, как ты мог это подумать!
     Маленькая, как она опять разрыдалась!  Джон  Пирибингл  хотел  было  ее
обнять. Но нет, этого она не позволила.
     - Нет, Джон, погоди, не люби меня еще  немножко!  Теперь  уже  недолго!
Если меня огорчила весть об этом браке, милый, то  огорчила  потому,  что  я
помнила Мэй и  Эдуарда  в  то  время,  когда  они  были  такими  молодыми  и
влюбленными, и знала, что на сердце  у  нее  не  Теклтон.  Теперь  ты  этому
веришь? Ведь правда, Джон?
     Джон снова хотел было броситься к ней, но она снова остановила его:
     - Нет, пожалуйста, Джон, стой там!  Когда  я  подсмеиваюсь  над  тобой,
Джон, а это иногда бывает, и называю тебя увальнем, и милым старым медведем,
и по-всякому в этом роде, это потому, что я люблю тебя, Джон, так  люблю,  и
мне так приятно, что ты именно такой, и  я  не  хотела  бы,  чтобы  ты  хоть
капельку изменился, даже если бы тебя за это завтра же сделали королем.
     - Ура-а! - во все горло заорал Калеб. - Правильно!
     - И когда я говорю о пожилых и степенных  людях,  Джон,  и  делаю  вид,
будто мы скучная пара и живем по-будничному, это только потому,  что  я  еще
совсем глупенькая, Джон, и мне иногда хочется поиграть с малышом в почтенную
мать семейства и прикинуться, будто я не такая, какая есть.
     Она заметила, что муж приближается к ней, и снова  остановила  его.  Но
чуть не опоздала.
     - Нет, не люби меня еще минутку или две, пожалуйста, Джон!  Я  оставила
напоследок то, о чем мне больше  всего  хочется  сказать  тебе.  Милый  мой,
добрый, великодушный Джон! Когда мы на днях вечером говорили  о  сверчке,  я
чуть было не сказала, что вначале я любила тебя не так  нежно,  как  теперь.
Когда я впервые вошла в твой дом, я побаивалась, что не  смогу  любить  тебя
так, как надеялась, - ведь я была еще такая молодая, Джон! Но, милый Джон, с
каждым днем, с каждым часом я люблю тебя все больше и больше. И  если  бы  я
смогла полюбить тебя больше, чем люблю,  это  случилось  бы  сегодня  утром,
после того как я услышала твои благородные слова. Но я  не  могу!  Весь  тот
запас любви,  который  во  мне  был  (а  он  был  очень  большой,  Джон),  я
давным-давно отдала тебе, как ты этого заслуживаешь,  и  мне  нечего  больше
дать. А теперь, милый мой муж, прижми меня к своему сердцу по-прежнему!  Мой
дом здесь, Джон, и ты никогда, никогда не смей прогонять меня!
     Попробуйте  посмотреть,  как  любая  очаровательная  маленькая  женщина
падает в объятия другого человека; это не  доставит  вам  того  наслаждения,
какое вы получили бы, случись  вам  видеть,  как  Крошка  бросилась  на  шею
возчику. Такого воплощения полной,  чистейшей,  одухотворенной  искренности,
каким была Крошка в эту минуту, вы, ручаюсь, ни разу не видели за  всю  свою
жизнь.
     Не сомневайтесь, что возчик был вне себя от упоения, и не сомневайтесь,
что Крошка - также, и не сомневайтесь, что все они  ликовали,  в  том  числе
мисс Слоубой, которая плакала в три  ручья  от  радости  и,  желая  включить
своего юного питомца в общий обмен поздравлениями, подавала малыша  всем  по
очереди, точно он был круговой чашей.
     Но вот за дверью снова послышался стук колес, и кто-то крикнул, что это
Грубб и Теклтон. Сей достойный джентльмен вскоре появился,  разгоряченный  и
взволнованный.
     - Что за черт,  Джон  Пирибингл!  -  проговорил  Теклтон.  -  Произошло
какое-то недоразумение.  Я  условился  с  будущей  миссис  Теклтон,  что  мы
встретимся с нею в церкви, но, по-моему, я только что видел ее на дороге,  -
она направлялась сюда. Ах, вот и она! Простите, сэр,  не  имею  удовольствия
быть с вами знакомым, но, если  можете,  окажите  мне  честь  отпустить  эту
девицу - сегодня  утром  она  должна  поспеть  на  довольно  важное  деловое
свидание.
     - Но я не могу отпустить ее, - отозвался Эдуард. - Просто не в силах.
     - Что это значит, бездельник? - проговорил Теклтон.
     - Это значит, что я прощаю вашу  раздражительность,  -  ответил  тот  с
улыбкой, - нынче утром я плохо слышу резкие слова, и  не  удивительно,  если
вспомнить, что еще вчера я был совсем глухой!
     Как вздрогнул Теклтон! И какой взгляд он бросил на Эдуарда!
     - Мне очень жаль, сэр, - сказал  Эдуард,  поднимая  левую  руку  Мэй  и
отгибая на ней средний палец, - что эта девушка не может сопровождать вас  в
церковь; она уже побывала там  сегодня  утром,  и  потому  вы,  может  быть,
извините ее.
     Теклтон пристально поглядел на  средний  палец  Мэй,  затем  достал  из
своего жилетного кармана серебряную бумажку, в  которую,  по-видимому,  было
завернуто кольцо.
     - Мисс Слоубой, - сказал Теклтон, - будьте так  добры,  бросьте  это  в
огонь! Благодарю вас.
     - Моя жена уже была помолвлена, давно помолвлена, и, уверяю вас, только
это помешало ей сдержать обещание, данное вам, - заметил Эдуард.
     -  Мистер  Теклтон  окажет  мне  справедливость  и  признает,   что   я
чистосердечно рассказала ему о своей помолвке  и  много  раз  говорила,  что
никогда не забуду о ней, - промолвила Мэй, слегка зардевшись.
     - О, конечно! -  сказал  Теклтон.  -  Безусловно!  Правильно.  Истинная
правда. Миссис Эдуард Пламмер, так, кажется?
     - Так ее зовут теперь, - ответил новобрачный.
     - Понятно!  Пожалуй,  я  не  узнал  бы  вас,  сэр,  -  сказал  Теклтон,
пристально всмотревшись в его лицо и отвесив глубокий поклон.  -  Желаю  вам
счастья, сэр!
     - Благодарю вас.
     - Миссис Пирибингл,  -  проговорил  Теклтон,  внезапно  повернувшись  к
Крошке, которая стояла рядом с мужем, - прошу вас извинить меня. Вы не очень
любезно поступили со мной, но я все-таки прошу у вас  извинения.  Вы  лучше,
чем я о вас думал. Джон Пирибингл, прошу меня извинить. Вы  понимаете  меня,
этого довольно.  Все  в  порядке,  леди  и  джентльмены,  и  все  прекрасно.
Прощайте!
     Этими словами он  закончил  свою  речь  и  уехал,  но  сначала  немного
задержался перед домом, снял цветы и банты с головы своей лошади и ткнул это
животное под ребра, показывая этим, что в приготовлениях  к  свадьбе  что-то
разладилось.
     Конечно,  теперь  все  поняли,  что  священный  долг  каждого   -   так
отпраздновать этот день, чтобы он навсегда остался в  календаре  Пирибинглов
праздничным и торжественным днем. И  вот  Крошка  принялась  готовить  такое
угощение,  которое  осветило  бы  немеркнущей  славой  и  ее  дом   и   всех
заинтересованных лиц, и сразу же погрузилась  в  муку  по  самые  пухленькие
локотки, а возчик скоро весь  побелел,  потому  что  она  останавливала  его
всякий раз, как он проходил мимо, чтобы его поцеловать. А этот славный малый
перемывал овощи, чистил репу, разбивал тарелки, опрокидывал в огонь  котелки
с водой и вообще всячески помогал по хозяйству, в то время как две стряпухи,
так спешно вызванные от соседей, как  будто  дело  шло  о  жизни  и  смерти,
сталкивались друг с другом во всех дверях и во всех углах, а  все  и  каждый
везде и всюду натыкались на Тилли  Слоубой  и  малыша.  Тилли  на  этот  раз
превзошла самое себя: она поспевала всюду, вызывая  всеобщее  восхищение.  В
двадцать пять минут третьего она была камнем преткновения в коридоре;  ровно
в половине третьего - ловушкой на кухне и в тридцать пять минут  третьего  -
западней на чердаке. Голова малыша служила, так сказать, пробным камнем  для
всевозможных предметов любого происхождения  -  животного,  растительного  и
минерального. Не было в тот день ни одной вещи, которая рано или  поздно  не
вступила бы в тесное соприкосновение с этой головенкой.
     Затем отправили целую экспедицию с заданием разыскать  миссис  Филдинг,
принести слезное покаяние этой благородной даме и привести ее,  если  нужно,
силой, заставив развеселиться и простить всех. И когда экспедиция обнаружила
ее местопребывание, старушка ни о чем не  захотела  слышать,  но  произнесла
(бесчисленное множество раз): "И я дожила до такого дня!", а  затем  от  нее
нельзя было ничего добиться, кроме слов: "Теперь несите меня в могилу",  что
звучало довольно нелепо, так как старушка еще не умерла, да и не  собиралась
умирать. Немного погодя она погрузилась в состояние зловещего спокойствия  и
заметила, что еще в то время, как произошло роковое стечение обстоятельств в
связи с торговлей индиго, она предвидела для себя  в  будущем  всякого  рода
оскорбления и поношения и теперь очень рада, что оказалась права,  и  просит
всех не беспокоиться (ибо кто она такая? О господи! Никто!), но забыть о ней
начисто и жить по-своему, без нее. От саркастической горечи  она  перешла  к
гневу и высказала следующее замечательное изречение:  "Червяк  -  и  тот  не
стерпит, коль  на  него  наступишь";  *  а  после  этого  предалась  кротким
сожалениям и заявила, что, если бы ей доверились раньше, она  уж  сумела  бы
что-нибудь придумать!  Воспользовавшись  этим  переломом  в  ее  настроении,
участники экспедиции обняли  ее,  и  вот  старушка  уже  надела  перчатки  и
направилась к дому Джона  Пирибингла  с  безукоризненно  приличным  видом  и
свертком под мышкой, в котором находился  парадный  чепец,  почти  столь  же
высокий, как митра, и не менее твердый.
     Потом подошло уже время родителям Крошки приехать, а их все не было,  и
все стали бояться, не случилось ли чего, и то и дело посматривали на дорогу,
не покажется ли там их маленький кабриолет, причем миссис Филдинг  неизменно
смотрела в противоположную сторон}, и когда ей это говорили,  она  отвечала,
что,  кажется,  имеет  право  смотреть,  куда  ей  вздумается.  Наконец  они
приехали! Это была толстенькая парочка, уютная и милая, как и все  семейство
Крошки. Приятно было смотреть на Крошку с матерью, когда они  сидели  рядом.
Они были так похожи друг на друга!
     Потом Крошкина мать возобновила знакомство  с  матерью  Мэй.  Мать  Мэй
всегда стояла на том, что она благородная,  а  мать  Крошки  ни  на  чем  не
стояла, разве только на своих проворных ножках. А старый Крошка  {будем  так
называть Крошкиного отца, я забыл его настоящее имя, но  ничего!)  с  самого
начала повел себя несколько вольно; без всяких предисловий  пожал  почтенной
даме руку; по-видимому, не нашел ничего особенного в  ее  чепце  -  кисея  и
крахмал, только и всего; не выразил никакого  благоговения  перед  торговлей
индиго, а сказал просто, что теперь уж с этим ничего не  поделаешь,  поэтому
миссис Филдинг, подводя итог своим впечатлениям, заявила,  что  он,  правда,
хороший человек... но грубоват, милая моя.
     Ни за какие деньги не согласился бы я упустить случай увидеть Крошку  в
роли хозяйки, председательствующей за столом в своем подвенечном платье - да
пребудет мое благословение на ее прелестном личике! О нет, ни за что  бы  не
согласился не видеть  ее!  А  также  славного  возчика,  такого  веселого  и
румяного, сидящего на другом  конце  стола;  а  также  загорелого,  пышащего
здоровьем моряка и его красавицу жену. А  также  любого  из  присутствующих.
Пропустить этот пир - значило бы пропустить самый  веселый  и  сытный  обед,
какой только может съесть человек; а не пить из тех полных чаш,  из  которых
пирующие пили, празднуя свадьбу, было бы огромнейшим лишением.
     После обеда Калеб спел песню о пенном кубке. И как верно то, что я  жив
и надеюсь прожить еще год-два, так верно и то, что на сей раз он спел ее всю
до самого конца!
     И  как  только  он  допел  последний   куплет,   произошло   совершенно
неожиданное событие.
     Послышался стук в дверь, и в комнату,  пошатываясь,  ввалился  какой-то
человек, не сказав ни "позвольте войти", ни "можно войти?".  Он  нес  что-то
тяжелое на голове. Положив свою ношу на самую середину стола, между  орехами
и яблоками, он сказал:
     - Мистер Теклтон велел вам кланяться,  и  так  как  ему  самому  нечего
делать с этим пирогом, то, может быть, вы его скушаете.
     С этими словами он ушел.
     Вы, конечно,  представляете  себе,  что  все  общество  было  несколько
изумлено. Миссис Филдинг, женщина необычайно  проницательная,  заявила,  что
пирог, наверное, отравлен, и рассказала историю об одном пироге, от которого
целая школа для молодых девиц вся посинела, но сотрапезники хором разубедили
ее, и Мэй торжественно разрезала пирог среди всеобщего ликования.
     Никто еще, кажется, не успел отведать его,  как  вдруг  снова  раздался
стук в дверь и вошел тот же самый человек с большим  свертком  в  оберточной
бумаге под мышкой.
     - Мистер Теклтон просил передать привет и прислал кое-какие игрушки для
мальчика. Они нестрашные.
     Сделав это заявление, он снова удалился.
     Общество вряд ли нашло бы слова, чтобы выразить  свое  изумление,  даже
если бы у него хватило времени их подыскать. Но времени не  хватило  -  едва
посыльный успел закрыть за собой дверь, как снова послышался  стук  и  вошел
сам Теклтон.
     - Миссис Пирибингл! - проговорил фабрикант игрушек, сняв шляпу. - Прошу
вас меня извинить. Прошу еще усерднее, чем сегодня утром. У меня было  время
подумать об этом. Джон  Пирибингл!  Я  человек  жесткий,  но  я  не  мог  не
смягчиться, когда очутился лицом к лицу с таким человеком,  как  вы,  Калеб!
Вчера вечером эта маленькая нянька, сама того не ведая, бросила  мне  намек,
который я понял только теперь. Я краснею при мысли о том, как легко я мог бы
привязать к себе вас и вашу дочь и каким я  был  презренным  идиотом,  когда
считал идиоткой ее! Друзья, сегодня в доме моем очень пусто. У меня нет даже
сверчка за очагом.  Я  всех  их  пораспугал.  Будьте  добры,  позвольте  мне
присоединиться к вашему веселому обществу!
     Через пять минут он уже  чувствовал  себя  как  дома.  В  жизни  вы  не
видывали такого человека! Да что же он проделывал над собой всю свою  жизнь,
если сам до сей поры не знал, как он способен веселиться? Или что сделали  с
ним феи, если он так изменился?
     - Джон,  ты  не  отошлешь  меня  нынче  вечером  к  родителям,  нет?  -
прошептала Крошка.
     А ведь он чуть не сделал этого!
     Недоставало только одного живого существа, чтобы общество  оказалось  в
полном составе, и вот это существо появилось во мгновение ока  и,  терзаемое
жестокой жаждой, забегало по комнате, напрасно стараясь просунуть  голову  в
узкий  кувшин.  Боксер  сопровождал  повозку  на  всем  ее  пути  до   места
назначения, но был очень огорчен  отсутствием  своего  хозяина  и  обуреваем
духом непокорства его заместителю. Послонявшись по конюшне,  где  он  тщетно
подстрекал старую лошадь взбунтоваться  и  самовольно  вернуться  домой,  он
проник в трактир и улегся перед огнем. Но, внезапно придя к  убеждению,  что
заместитель Джона - обманщик и его нужно покинуть, снова вскочил, повернулся
и прибежал домой.
     Вечером устроили танцы. Я,  пожалуй,  только  упомянул  бы  о  них,  не
описывая их подробно, если бы  танцы  эти  не  были  столь  своеобразными  и
необыкновенными. Они начались довольно странным образом. Вот как.
     Эдуард, молодой моряк, такой славный жизнерадостный малый,  рассказывал
всякие чудеса насчет попугаев, рудников, мексиканцев и золотоносного  песка,
как вдруг вскочил с места и предложил потанцевать -  ведь  арфа  Берты  была
здесь, а девушка так хорошо играла на ней, что редко удается услышать  такую
игру. Крошка (ах, маленькая притворщица!) сказала, что для нее время  танцев
прошло, но мне кажется, что она сказала это потому, что возчик сидел и курил
свою трубку, а ей больше всего  хотелось  сидеть  возле  него.  После  этого
миссис Филдинг уже ничего не оставалось, как только сказать, что и  для  нее
пора танцев прошла; и все  сказали  то  же  самое,  кроме  Мэй;  Мэй  охотно
согласилась.
     И вот Мэй и Эдуард начали танцевать одни под громкие  рукоплескания,  а
Берта играла самые веселые мелодии, какие только знала.
     Так! Но, верьте не верьте, не успели они поплясать и  пяти  минут,  как
вдруг возчик бросил свою трубку, обнял Крошку за талию, выскочил на середину
комнаты и, громко стуча сапогами, пустился  в  пляс,  да  такой,  что  прямо
загляденье. Не успел Теклтон это увидеть, как промчался через всю комнату  к
миссис Филдинг, обнял  ее  за  талию  и  тоже  пустился  в  пляс.  Не  успел
Крошка-отец это увидеть, как вскочил и весело потащил миссис Крошку в  самую
гущу танцоров и оказался первым среди них. Не успел Калеб это  увидеть,  как
схватил за руки Тилли Слоубой и тоже не ударил лицом в грязь; при этом  мисс
Слоубой была твердо уверена, что танцевать  -  это  значит  отчаянно  нырять
между другими парами и елико возможно чаще сталкиваться с ними.
     Слушайте, как сверчок вторит музыке своим "стрек, стрек, стрек"  и  как
гудит чайник!
     Но  что  это?  В  то  время  как  я  радостно  прислушиваюсь  к  ним  и
поворачиваюсь в сторону Крошки, чтобы бросить последний взгляд на это  столь
милое мне создание, она и все остальные расплываются в воздухе, и я  остаюсь
один. Сверчок поет за очагом, на полу лежит сломанная игрушка... вот и все.

        БИТВА ЖИЗНИ   

     Повесть о любви

     Перевод М. Клягиной-Кондратьевой

         * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ    * 

     Давным-давно, все равно когда, в  доблестной  Англии,  все  равно  где,
разыгралась жестокая битва. Разыгралась она в  долгий  летний  день,  когда,
волнуясь, зеленели немало полевых  цветов,  созданных  Всемогущей  Десницей,
чтобы служить благоуханными кубками для росы, почувствовали в тот день,  как
их блестящие венчики до краев наполнились кровью и, увянув, поникли.  Немало
насекомых, подражавших своей нежной окраской безобидным  листьям  и  травам,
были запятнаны в тот день  кровью  умирающих  людей  и,  уползая  в  испуге,
оставляли за собой необычные следы. Пестрая бабочка уносила в  воздух  кровь
на краях своих крылышек.  Вода  в  реке  стала  красной.  Истоптанная  почва
превратилась в трясину, и мутные лужицы, стоявшие в следах человеческих  ног
и конских копыт, отсвечивали на солнце тем мрачным багровым отблеском.
     Не дай нам бог видеть то, что видела луна на этом поле,  когда,  взойдя
над темным гребнем дальних холмов, неясным и расплывчатым от  венчавших  его
деревьев, она поднялась на небо и взглянула  на  равнину,  усеянную  людьми,
которые лежали теперь, неподвижные, лицом вверх,  а  некогда,  прижавшись  к
материнской груди, искали взглядом материнских глаз или покоились в  сладком
сне! Не дай нам бог  узнать  те  тайны,  которые  услышал  зловонный  ветер,
проносясь над местом, где в тот день сражались люди и где той  ночью  царили
смерть и муки! Не раз сияла одинокая луна над полем битвы, и не раз  глядели
на него со скорбью звезды; не раз ветры, прилетавшие со всех  четырех  стран
света, веяли над ним, прежде чем исчезли следы сражения.
     А они не исчезали долго, но проявлялись лишь в  мелочах,  ибо  Природа,
которая выше дурных человеческих страстей,  скоро  вновь  обрела  утраченную
безмятежность и улыбалась преступному полю битвы,  как  она  улыбалась  ему,
когда оно было еще невинным. Жаворонки  пели  над  ним  в  высоте;  ласточки
носились взад и вперед, камнем  падали  вниз,  скользили  по  воздуху;  тени
летящих облаков быстро гнались друг за дружкой по лугам и нивам, по  лесу  и
брюквенному полю, но крышам и колокольне  городка,  утонувшего  в  садах,  и
уплывали в яркую даль, на грань земли и неба,  где  гасли  алые  закаты.  На
полях сеяли хлеб, и он поспевал, и его  убирали  в  житницы;  река,  некогда
багровая  от  крови,  теперь  вертела  колесо  водяной   мельницы;   пахари,
посвистывая, шагали за плугом; косцы и сборщики колосьев спокойно занимались
своей работой;  овцы  и  волы  паслись  на  пастбище;  мальчишки  кричали  и
перекликались в полях, отпугивая птиц; дым поднимался из  деревенских  труб;
воскресные колокола  мирно  позванивали;  старики  жили  и  умирали;  робкие
полевые животные и скромные цветы в кустарниках и садах вырастали и гибли  в
положенные для них сроки; и все это - на страшном,  обагренном  кровью  поле
битвы, где тысячи людей пали в великом сражении.
     Но вначале  среди  растущей  пшеницы  кое-где  виднелись  густо-зеленые
пятна, и люди смотрели на них с ужасом. Год за годом появлялись они  на  тех
же местах, и было известно, что на этих плодородных участках множество людей
и коней, погребенных вместе, лежат в удобренной их  телами  земле.  Фермеры,
пахавшие эти места, отшатывались при виде кишевших там  огромных  червей,  а
снопы, сжатые  здесь,  много  лет  называли  "снопами  битвы"  и  складывали
отдельно, и никто не запомнит, чтобы хоть один такой "сноп  битвы"  положили
вместе с последними собранными с  полей  снопами  и  принесли  на  "Праздник
урожая". Долго еще из каждой проведенной здесь борозды  появлялись  на  свет
божий осколки оружия. Долго еще стояли на  поле  битвы  израненные  деревья;
долго валялись на местах ожесточенных схваток обломки срубленных изгородей и
разрушенных стен; а на вытоптанных участках не росло ни травинки. Долго  еще
ни одна деревенская девушка не решалась  приколоть  к  волосам  или  корсажу
цветок с этого поля смерти, - даже самый красивый, - и  спустя  многие  годы
люди все еще верили, что ягоды, растущие там, оставляют неестественно темные
пятна на срывающей их руке.
     И все же годы, хоть и скользили они один за другим так  же  легко,  как
летние облака по небу, с течением времени уничтожили даже эти следы  давнего
побоища и стерли в памяти окрестных жителей предания о нем,  пока  не  стали
они как старая сказка, которую смутно вспоминают зимним вечером у  камелька,
но с каждым годом забывают все более. Там, где полевые цветы и ягоды столько
лет росли нетронутыми, теперь были разбиты  сады,  выстроены  дома,  и  дети
играли в войну на лужайках. Израненные деревья давным-давно пошли на  дрова,
что пылали и трещали в каминах, и наконец  сгорели.  Темно-зеленые  пятна  в
хлебах были теперь не ярче, чем память о тех, кто лежал под  ними  в  земле.
Время от времени лемех плуга все еще выворачивал наружу куски  заржавленного
металла, но никто уже не мог догадаться, чем были когда-то  эти  обломки,  и
нашедшие их недоумевали и спорили  об  этом  между  собой.  Старый,  помятый
панцирь и шлем уже так давно висели  в  церкви  над  выбеленной  аркой,  что
дряхлый, полуслепой старик, тщетно стараясь рассмотреть их теперь в  вышине,
вспоминал, как дивился на них еще ребенком. Если б убитые здесь могли  ожить
на мгновение - каждый в прежнем своем облике и  каждый  на  том  месте,  где
застигла его безвременная  смерть,  то  сотни  страшных  изувеченных  воинов
заглянули бы в окна и  двери  домов;  возникли  бы  у  очага  мирных  жилищ;
наполнили бы, как зерном, амбары и житницы;  встали  бы  между  младенцем  в
колыбели и его няней; поплыли бы по реке, закружились бы  вокруг  мельничных
колес, вторглись бы в плодовый сад,  завалили  бы  весь  луг  и  залегли  бы
грудами среди стогов сена. Так изменилось поле битвы, где  тысячи  и  тысячи
людей пали в великом сражении.
     Нигде, быть может, оно так не изменилось, как там, где лет  за  сто  до
нашего  времени,  рос  небольшой  плодовый  садик,  примыкавший  к   старому
каменному дому с крыльцом, обвитым жимолостью, - садик,  где  в  одно  ясное
осеннее утро звучали музыка и смех и где две девушки весело танцевали друг с
дружкой на  траве,  а  несколько  деревенских  женщин,  стоя  на  приставных
лестницах, собирали яблоки  с  яблонь,  порой  отрываясь  от  работы,  чтобы
полюбоваться на девушек. Какое это было приятное, веселое, простое  зрелище:
погожий день, уединенный уголок и две девушки, непосредственные и беспечные,
танцующие радостно и беззаботно.
     Я думаю, - и, надеюсь, вы согласитесь со мной, - что, если б  никто  не
старался выставлять себя напоказ, мы и сами жили бы лучше, и общение с  нами
было бы несравненно приятнее для других. Как хорошо было  смотреть  на  этих
танцующих девушек! У них не было зрителей, если не считать сборщиц яблок  на
лестницах. Им было приятно доставлять удовольствие сборщицам,  но  танцевали
они, чтобы доставить удовольствие себе (по крайней так казалось со стороны),
и так же невозможно было не восхищаться ими, как им - не  танцевать.  И  как
они танцевали!
     Не так, как балетные танцовщицы. Вовсе нет. И не  так,  как  окончившие
курс ученицы мадам Такой-то. Ни в какой степени. Это была не кадриль,  но  и
не менуэт даже не крестьянская пляска. Они танцевали не в старом стиле и  не
в новом, не во французском стиле и не в английском, но, пожалуй, чуть-чуть в
испанском стиле, - хоть сами того не ведали, -  а  это,  как  мне  говорили,
свободный и радостный  стиль,  и  его  прелесть  -  в  том,  стук  маленьких
кастаньет придает ему характер обаятельной  и  вольной  импровизации.  Легко
кружась друг за  дружкой,  девушки  танцевали  то  под  деревьями  сада,  то
опускаясь в рощицу, то  возвращаясь  на  прежнее  место,  казалось,  что  их
воздушный  танец  разливается  по   солнечному   простору,   словно   круги,
расходящиеся по воде. Их распущенные волосы и  развевающиеся  юбки,  упругая
трава под их ногами, ветви, шелестящие в утреннем  возне,  яркая  листва,  и
пятнистые тени от нее на мягкой юной  земле,  ароматный  ветер,  веющий  над
полями и охотно вращающий крылья отдаленной  ветряной  мельницы,  -  словом,
все, начиная с обеих девушек и кончая далеким пахарем, который пахал на паре
коней, так отчетливо выделяясь на фоне неба, точно им кончалось все в  мире,
- все, казалось, танцевало.
     Но вот младшая  из  танцующих  сестер,  запыхавшись  и  весело  смеясь,
бросилась на скамью передохнуть.  Другая  прислонилась  к  ближнему  дереву.
Бродячие музыканты - арфист и скрипач -  умолкли,  закончив  игру  блестящим
пассажем, - так они, вероятно, желали показать, что ничуть не устали,  хотя,
сказать правду, играли они в столь  быстром  темпе  и  столь  усердствовали,
соревнуясь с танцорками, что не выдержали бы и полминуты дольше.  С  лестниц
пчелиным жужжанием донесся гул одобрения, и сборщицы яблок, как пчелы, снова
взялись за работу.
     Взялись тем усерднее, быть может, что пожилой джентльмен, не кто  иной,
как сам доктор Джедлер (надо вам знать, что и дом и сад принадлежали доктору
Джедлеру, а девушки были его дочерьми), поспешно вышел из дому  узнать,  что
случилось и кто, черт возьми, так  расшумелся  в  его  усадьбе,  да  еще  до
завтрака. Он был  великий  философ,  этот  доктор  Джедлер,  и  недолюбливал
музыку.
     - Музыка и танцы сегодня! - пробормотал доктор, остановившись.  -  А  я
думал, девочки со страхом ждут нынешнего  дня.  Впрочем,  наша  жизнь  полна
противоречий... Эй, Грейс! Эй, Мэрьон! - добавил он громко. -  Что  вы  тут,
все с ума посошли?
     - А хоть бы и так, ты уж не сердись, отец, - ответила его младшая дочь,
Мэрьон, подбежав к нему и заглядывая ему в лицо, - ведь сегодня чей-то  день
рождения.
     - Чей-то день рождения, кошечка! - воскликнул доктор. - А ты не знаешь,
что каждый день - это чей-то день рождения? Или ты не слыхала, сколько новых
участников  ежеминутно  вступает  в  эту  -  ха-ха-ха!  невозможно  серьезно
говорить о таких вещах, - в эту  нелепую  и  смехотворную  игру,  называемую
Жизнью?
     - Нет, отец!
     - Ну, да конечно нет; а ведь ты уже взрослая... почти, - сказал доктор.
- Кстати, - тут он взглянул на хорошенькое личико, все еще  прижимавшееся  к
нему, - сдается мне, что это твой день рождения?
     - Неужто вспомнил, отец? - воскликнула его любимая дочка, протянув  ему
алые губки для поцелуя.
     - Вот тебе! Прими вместе с поцелуем мою любовь, - сказал доктор,  целуя
ее в губы, - и дай тебе бог еще много-много раз - какая все  это  чепуха!  -
встретить день!
     "Желать человеку долгой жизни, когда вся она - просто фарс какой-то,  -
подумал доктор, - ну и глупость! Ха-ха-ха!"
     Как я уже говорил, доктор  Джедлер  был  великий  философ,  сокровенная
сущность его философии заключалась в том, что  он  смотрел  на  мир  как  на
грандиозную шутку, чудовищную нелепость, не заслуживающую внимания разумного
человека. Поле битвы, на котором он жил, глубоко на него  повлияло,  как  вы
вскоре поймете.
     - Так! Ну, а где вы достали музыкантов? -  спросил  Доктор.  -  Того  и
гляди, курицу стащат! Откуда они взялись?
     - Музыкантов прислал Элфред, - промолвила его дочь Грейс,  поправляя  в
волосах Мэрьон, растрепавшихся  во  время  танца,  скромные  полевые  цветы,
которыми сама украсила их полчаса назад, любуясь юной красавицей сестрой.
     - Вот как! Значит, музыкантов прислал Элфред? - переспросил доктор.
     - Да. Он встретил их, когда рано утром шел  в  город,  -  они  как  раз
выходили оттуда. Они странствуют пешком и провели в городе прошлую  ночь,  а
так  как  сегодня  день  рождения  Мэрьон,  то  Элфред  захотел  сделать  ей
удовольствие и прислал их сюда с запиской на мое имя, в которой пишет,  что,
если я ничего не имею против, музыканты сыграют Мэрьон серенаду. -  Вот-вот!
- небрежно бросил доктор. - Он всегда спрашивает твоего согласия.
     - И так как я согласилась, - добродушно продолжала Грейс, на  мгновение
умолкнув и откинув назад голову, чтобы  полюбоваться  хорошенькой  головкой,
которую украшала, - а Мэрьон и без того была в чудесном настроении,  то  она
пустилась в пляс, и я с нею. Так вот мы и танцевали под музыку Элфред,  пока
не запыхались. И мы решили, что музыка потому такая веселая, что  музыкантов
прислал Элфред. - Правда, Мэрьон?
     - Ах, право, не знаю, Грейс. Надоедаешь ты мне с этим Элфредом!
     - Надоедаю, когда говорю о твоем женихе? - промолвила старшая сестра.
     - Мне вовсе не интересно  слушать,  когда  о  нем  говорят,  -  сказала
своенравная красавица, обрывая лепестки с цветов, которые держала в руке,  и
рассыпая их по земле. - Только и слышишь, что о нем, - скучно; ну  а  насчет
того, что он мой жених...
     - Замолчи? Не говори так небрежно об этом верном сердце, - ведь оно все
твое, Мэрьон! - воскликнула Грейс. - Не говори так  даже  в  шутку.  Нет  на
свете более верного сердца, чем сердце Элфреда!
     - Да... да... - проговорила Мэрьон, с  очаровательно-рассеянным  видом,
подняв брови и словно думая о чем-то. - Это, пожалуй, правда. Но я не вижу в
этом большой заслуги... Я... я вовсе не хочу, чтобы он был таким уж  верным.
Я никогда не просила его об этом. И если он  ожидает,  что  я...  Но,  милая
Грейс, к чему нам вообще говорить о нем сейчас?
     Приятно было смотреть на этих грациозных, цветущих девушек, когда  они,
обнявшись, не спеша прохаживались под  деревьями,  и  хотя  в  их  разговоре
серьезность сталкивалась с легкомыслием, зато любовь  нежно  откликалась  на
любовь. И, право, очень странно было видеть, что на  глазах  младшей  сестры
выступили слезы: казалось, какое-то страстное, глубокое чувство  пробивается
сквозь легкомыслие ее речей и мучительно борется с ним.
     Мэрьон была всего на четыре года моложе сестры, но как бывает в семьях,
где нет матери (жена доктора умерла), Грейс, нежно  заботившаяся  о  младшей
сестре и всецело преданная ей, казалась старше своих лет, ибо не  стремилась
ни соперничать с Мэрьон,  ни  участвовать  в  ее  своенравных  затеях  (хотя
разница в возрасте между ними была небольшая), а  лишь  сочувствовала  ей  с
искренней любовью. Велико чувство материнства,  если  даже  такая  тень  ее,
такое слабое отражение, как любовь сестринская, очищает сердце и  уподобляет
ангелам возвышенную душу!
     Доктор, глядя на них и слыша их разговор, вначале только с  добродушной
усмешкой размышлял о безумии всякой любви  и  привязанности  и  о  том,  как
наивно обманывает себя молодежь, когда хоть минуту верит, что в этих мыльных
пузырях  может  быть  что-либо  серьезное;   ведь   после   она   непременно
разочаруется... непременно! Однако домовитость и  самоотвержение  Грейс,  ее
ровный характер, мягкий и  скромный,  но  таивший  нерушимое  постоянство  и
твердость духа, особенно ярко представали перед доктором  сейчас,  когда  он
видел ее, такую и спокойную  и  непритязательную,  рядом  с  младшей,  более
красивой сестрой, и ему стало жаль ее - жаль их обеих, - жаль, что жизнь это
такая смехотворная нелепость. Ему и в  голову  не  приходило,  что  обе  его
дочери или одна из них,  может  быть,  пытаются  превратить  жизнь  в  нечто
серьезное. Что поделаешь - ведь он был философ.  Добрый  и  великодушный  от
природы, он по несчастной случайности споткнулся о тот лежащий на путях всех
философов камень (его гораздо легче обнаружить,  чем  философский  камень  -
предмет изысканий алхимиков), который иногда служит камнем преткновения  для
добрых и великодушных  людей  и  обладает  роковой  способностью  превращать
золото в мусор и все драгоценное - в ничтожное.
     - Бритен! - крикнул доктор. - Бритен! Подите сюда!
     Маленький человек с необычайно кислым и недовольным лицом вышел из дома
и откликнулся бесцеремонным тоном:
     - Ну, что еще?
     - Где накрыли стол для завтрака? - спросил доктор.
     - В доме, - ответил Бритен.
     - А вы не собираетесь накрыть его здесь, как вам было  приказано  вчера
вечером? - спросил доктор. - Не знаете, что у нас  будут  гости?  Что  нынче
утром надо еще до прибытия почтовой кареты  закончить  одно  дело?  Что  это
совсем особенный случай?
     - А мог я тут накрыть стол, доктор Джедлер,  пока  женщины  не  кончили
собирать яблоки, мог или  нет,  как  вы  полагаете?  А?  -  ответил  Бритен,
постепенно возвышая голос, под конец зазвучавший очень громко.
     - Так, но ведь сейчас они кончили? - сказал доктор и, взглянув на часы,
хлопнул в ладоши. - Ну, живо! Где Клеменси?
     - Я здесь, мистер, - послышался чей-то голос с одной из лестниц, и пара
неуклюжих ног торопливо спустилась на землю. - Яблоки собраны. Ну,  девушки,
по домам! Через полминуты все для вас будет готово, мистер.
     Та, что произнесла эти слова, сразу же принялась хлопотать с величайшим
усердием, а вид у нее  был  такой  своеобразный,  что  стоит  описать  ее  в
нескольких словах.
     Ей было лет тридцать, и лицо у нее было довольно полное и  веселое,  но
какое-то до смешного неподвижное.  Но  что  говорить  о  лице  -  походка  и
движения ее были так неуклюжи, что, глядя на  них,  можно  было  забыть  про
любое лицо на свете. Сказать, что обе ноги у нее  казались  левыми,  а  руки
словно взятыми у кого-то другого  и  что  все  эти  четыре  конечности  были
вывихнуты и, когда приходили в движение, совались  не  туда,  куда  надо,  -
значит дать лишь самое смягченное описание  действительности.  Сказать,  что
она была вполне довольна и удовлетворена таким устройством, считая,  что  ей
нет до него дела, и ничуть не роптала на свои руки и ноги, но  позволяла  им
двигаться как попало, - значит лишь  в  малой  степени  воздать  должное  ее
душевному равновесию. А одета она была так: громадные  своевольные  башмаки,
которые упрямо отказывались идти  туда,  куда  шли  ее  ноги,  синие  чулки,
пестрое  платье  из  набойки  самого  безобразного  рисунка,  какой   только
встречается на свете, и белый передник. Она всегда носила платья с короткими
рукавами  и  всегда  почему-то  ходила  с  исцарапанными  локтями,  которыми
интересовалась столь живо, что постоянно  выворачивала  их,  тщетно  пытаясь
рассмотреть, что же с  ними  происходит.  На  голове  у  нее  обычно  торчал
маленький чепчик, прилепившись, где угодно, только не на том месте,  которое
у других женщин обычно покрыто этой принадлежностью туалета; зато  -  она  с
ног  до  головы  была  безукоризненно  опрятна  и  всегда   имела   какой-то
развинченно-чистоплотный  вид.  Больше  того:  похвальное  стремление   быть
аккуратной и подобранной, как ради спокойствия собственной  совести,  так  и
затем,  чтобы  люди  не  осудили,  порой  заставляло  ее  проделывать  самые
изумительные  телодвижения,  а  именно  -  хвататься  что-то  вроде  длинной
деревянной ручки (составлявшей часть ее костюма и  в  просторечии  именуемой
корсетной планшеткой) и сражаться  со  своими  одеждами,  пока  не  давалось
привести их в порядок.
     Так выглядела  и  одевалась  Клеменси  Ньюком,  которая,  должно  быть,
нечаянно исказила свое настоящее имя Клементина, превратив  его  в  Клеменси
(хотя никто этого знал наверное, ибо ее  глухая  дряхлая  мать,  которую  та
содержала чуть не с  детских  лет,  умерла,  дожив  до  необычайно  глубокой
старости, а других родственников нее не было), и которая  хлопотала  сейчас,
накрывая да стол, но по временам бросала  работу  и  стояла  как  вкопанная,
скрестив голые красные руки и потирая исцапанные  локти  -  правый  пальцами
левой руки и наоборот, - и сосредоточенно смотрела на этот стол, пока  вдруг
не вспоминала о том, что ей не хватает какой-то вещи, и не кидалась за нею.
     Вон  сутяги  идут,  мистер!  -  сказала  вдруг  Клеменси   не   слишком
доброжелательным тоном.
     - А! -  воскликнул  доктор  и  пошел  к  калитке  навстречу  гостям.  -
Здравствуйте, здравствуйте! Грейс, долгая!  Мэрьон!  К  нам  пришли  господа
Сничи и Крегс, где же Элфред?
     - Он, наверное, сейчас вернется, отец, - ответила  Грейс.  -  Ему  ведь
надо готовиться к отъезду, и нынче утром у него было столько  дела,  что  он
встал и ушел на свете. Доброе утро, джентльмены.
     - С добрым утром, леди! - произнес мистер Сничи, - говорю за себя и  за
Крегса. (Крегс поклонился.) Мисс, - тут Сничи повернулся к Мэрьон,  -  целую
вашу руку. - Сничи поцеловал руку Мэрьон. - И желаю (желал он или не  желал,
неизвестно, ибо на первый взгляд  он  не  казался  человеком,  способным  на
теплое чувство к другим людям), желаю вам еще сто  раз  счастливо  встретить
этот знаменательный день.
     - Ха-ха-ха! Жизнь - это фарс! - задумчиво  рассмеялся  доктор,  засунув
руки в карманы. - Длинный фарс в сотню актов!
     - Я уверен, однако, -  проговорил  мистер  Спичи,  прислонив  небольшой
синий мешок с юридическими документами к  ножке  стола,  -  что  вы,  доктор
Джедлер, никоим образом не захотели бы сократить в этом длинном  фарсе  роль
вот этой актрисы.
     - Конечно нет! - согласился доктор.  -  Боже  сохрани!  Пусть  живет  и
смеется над ним,  пока  может  смеяться,  а  потом  скажет  вместе  с  одним
остроумным французом: "Фарс доигран; опустите занавес".
     - Остроумный француз, - сказал мистер Сничи, быстро заглядывая  в  свой
синий мешок. -  ошибался,  доктор  Джедлер,  и  ваша  философия,  право  же,
ошибочна от начала до конца, как я уже не раз объяснял вам. Говорить, что  в
жизни нет ничего серьезного! А что же такое суд, как, по-вашему?
     - Шутовство! - ответил доктор.
     - Вы когда-нибудь обращались в суд? -  спросил  мистер  Сничи,  отрывая
глаза от синего мешка.
     - Никогда, - ответил доктор.
     - Ну, если это случится, - продолжал мистер Сничи, -  вы,  быть  может,
измените свое мнение.
     Крегс, от имени которого всегда выступал Сничи и который сам, казалось,
не  ощущал  себя  как  отдельную  личность   и   не   имел   индивидуального
существования, на  этот  раз  высказался  тоже.  Мысль,  выраженная  в  этом
суждении, была единственной мыслью, которой он не разделял на равных началах
со Сничи; зато ее разделяли кое-какие его единомышленники из числа  умнейших
людей на свете.
     - Суд теперь слишком упростили, - изрек мистер Крегс.
     - Как? Суд упростили? - усомнился доктор.
     - Да, - ответил мистер Крегс, - все упрощается. Все  теперь,  по-моему,
сделали слишком уж простым. Это порок нашего времени. Если жизнь - шутка  (а
я не собираюсь это отрицать),  надо,  чтобы  эту  шутку  были  очень  трудно
разыгрывать. Жизнь должна быть жестокой борьбой, сэр. Вот в чем суть. Но  ее
чрезмерно упрощают. Мы смазываем маслом ворота жизни. А надо, чтобы они были
ржавые. Скоро они будут отворяться без скрипа. А надо, чтобы они  скрежетали
на своих петлях, сэр.
     Изрекая все это, мистер Крегс как будто сам скрежетал на своих  петлях,
и это впечатление еще усиливалось  его  внешностью,  ибо  он  был  холодный,
жесткий, сухой человек, настоящий кремень, - да и одет  он  был  в  серое  с
белым, а глаза у него чуть поблескивали, словно из них высекали  искры.  Все
три царства природы - минеральное,  животное  и  растительное,  -  казалось,
нашли в этом братстве спорщиков своих представителей: ибо Сничи  походил  на
сороку или ворона (только он был не такой прилизанный, как они), а у доктора
лицо было сморщенное, как мороженое яблоко, с ямочками,  точно  выклеванными
птицами, а на затылке у него торчала косичка, напоминавшая черенок.
     Но  вот  энергичный  красивый  молодой  человек  в  дорожном   костюме,
сопровождаемый носильщиком, тащившим несколько свертков и корзинок,  веселый
и бодрый - под стать этому ясному утру, - быстрыми шагами вошел в сад, и все
трое собеседников, словно братья трех сестер Парок,  или  до  неузнаваемости
замаскированные Грации, или три вещих пророчицы  на  вересковой  пустоши  *,
вместе подошли к нему и поздоровались с ним.
     - Поздравляю с днем рождения, Элф! - весело проговорил доктор.
     -  Поздравляю  и  желаю  еще   сто   раз   счастливо   встретить   этот
знаменательный день, мистер Хитфилд, - сказал Сничи с низким поклоном.
     - Поздравляю! - глухо буркнул Крегс.
     - Кажется, я попал под  обстрел  целой  батареи!  -  воскликнул  Элфред
останавливаясь. - И... один, два, три... все трое не предвещают  мне  ничего
хорошего в том великом море, что расстилается передо мною. Хорошо, что я  не
вас первых встретил сегодня утром, а то подумал бы, что это не к добру. Нет,
первой была Грейс, милая ласковая Грейс, поэтому я не боюсь всех вас!..
     - Позвольте, мистер, первой была я, - вмешалась Клеменси Ньюком. -  Она
гуляла здесь в саду, когда еще солнце не взошло, помните? А я была в доме.
     - Это верно, Клеменси была  первой,  -  согласился  Элфред.  -  Значит,
Клеменси защитит меня от вас.
     - Ха-ха-ха! - говорю за себя и за Крегса, - сказал  Сничи.  -  Вот  так
защита!
     - Быть может, не  такая  плохая,  как  кажется,  -  проговорил  Элфред,
сердечно пожимая руку доктору, Сничи и Крегсу и оглядываясь кругом. - А  где
же... Господи боже мой!
     Он рванулся  вперед,  отчего  Джонатан  Сничи  и  Томас  Крегс  на  миг
сблизились теснее,  чем  это  было  предусмотрено  в  их  деловом  договоре,
подбежал к сестрам, и... Впрочем, мне незачем подробно рассказывать  о  том,
как он поздоровался, сперва с Мэрьон,  потом  с  Грейс;  намекну  лишь,  что
мистер  Крегс,  возможно,  нашел  бы   его   манеру   здороваться   "слишком
упрощенной".
     Быть может, желая  переменить  тему  разговора,  доктор  Джедлер  велел
подавать завтрак, и  все  сели  за  стол.  Грейс  заняла  место  хозяйки,  и
предусмотрительно села так, что отделила сестру и Элфреда от всех остальных.
Сничи и Крегс сидели в конце стола друг против друга, поставив  синий  мешок
между собой для большей сохранности,  а  доктор  занял  свое  обычное  место
против  Грейс.  Клеменси,  как  наэлектризованная,  носилась  вокруг  стола,
подавая кушанья,  а  меланхолический  Бритен,  стоя  за  другим,  маленьким,
столом, нарезал ростбиф и окорок.
     - Мяса? - предложил Бритен, приближаясь к мистеру Сничи с большим ножом
и вилкой в руках и бросая в гостя вопрос, как метательный снаряд.
     - Непременно, - ответил юрист.
     - А вы желаете? - спросил Бритен Крегса.
     - Нежирного и хорошо прожаренного, - ответил сей джентльмен.
     Выполнив эти приказания и положив доктору умеренную порцию (Бритен  как
будто знал, что молодежь и не  думает  о  еде),  он  стал  около  владельцев
юридической конторы настолько близко, насколько это  позволяли  приличия,  и
строгим взором наблюдал, как они расправлялись с мясом, причем он один  лишь
раз утратил суровое выражение лица. Это случилось, когда мистер  Крегс,  чьи
зубы -были не в  блестящем  состоянии,  чуть  не  подавился;  тогда  Бритен,
внезапно оживившись, воскликнул: "Я думал уж, ему крышка!"
     - Ну, Элфред, - сказал доктор,  -  давай  поговорим  о  деле,  пока  мы
завтракаем.
     - Пока мы завтракаем, - сказали Сничи  и  Крегс,  которые,  видимо,  не
собирались прекращать это занятие.
     Элфред не завтракал, а дел у него, должно быть, и без того хватало,  но
он почтительно ответил.
     - Пожалуйста, сэр.
     - Если и может быть что-нибудь серьезное, - начал доктор, - в таком...
     - ...фарсе, как жизнь, сэр, - докончил Элфред.
     - ...в таком фарсе, как жизнь, - подтвердил доктор, - так это,  что  мы
сегодня накануне разлуки жениха в невесты празднуем их день рождения... ведь
это день, связанный со многими воспоминаниями, приятными для нас четверых, и
с памятью о долгой дружбе. Впрочем, это не относится к делу.
     - Ах, нет, нет, доктор Джедлер!  -  возразил  молодой  человек.  -  Это
относится к делу, прямо к нему относится, и нынче утром об этом говорит  мое
сердце, да и ваше также, я знаю, - только не мешайте ему. Сегодня  я  уезжаю
из вашего дома; с нынешнего дня  я  перестаю  быть  вашим  подопечным;  наши
давние дружеские отношения прерываются и уже не возобновятся в том же  самом
виде, зато нас свяжут иные отношения, -  он  взглянул  на  Мэрьон,  сидевшую
рядом с ним, - но они столь значительны, что я не  решаюсь  говорить  о  них
сейчас. Ну, ну, доктор, - добавил он, повеселев  и  слегка  посмеиваясь  над
доктором, - есть же хоть зернышко серьезности в этой огромной мусорной  куче
нелепостей! Давайте согласимся сегодня, что хоть одно-то есть.
     - Сегодня! - вскричал  доктор.  -  Что  он  только  болтает!  Ха-ха-ха!
"Согласимся сегодня". Надо же выбрать  из  всех  дней  всего  нелепого  года
именно этот день! Да ведь сегодня - годовщина великой  битвы,  разыгравшейся
тут, на этом самом месте. Ведь здесь, где  мы  теперь  сидим,  где  я  видел
сегодня утром, как плясали мои девочки, где  только  что  для  нас  собирали
яблоки, с этих вот деревьев, корни которых вросли не в почву, а в  людей,  -
здесь погибло столько жизней, что десятки лет спустя, уже  на  моей  памяти,
целое кладбище, полное костей, костной пыли  и  обломков  разбитых  черепов,
было вырыто из земли вот тут, под нашими ногами. Однако из  всех  участников
этой битвы не наберется и ста человек,  знавших,  за  что  они  сражаются  и
почему, а из  всех  легкомысленных,  но  ликующих  победителей  -  и  сотни,
знавших, почему они ликуют. Не  наберется  и  полсотни  человек,  получивших
пользу от победы или поражения. Не наберется и  полдюжины,  согласных  между
собой насчет причин этой битвы, или ее последствий, и, короче говоря,  никто
не составил себе о  ней  определенного  мнения,  кроме  тех,  кто  оплакивал
убитых. Ну, что же тут серьезного? - докончил со смехом доктор.  -  Сплошная
чепуха!
     - Но мне все это кажется очень серьезным, - сказал Элфред.
     - Серьезным! - воскликнул доктор. - Если  это  считать  серьезным,  так
надо сойти с ума или умереть, или влезть на вершину горы  и  сидеть  на  ней
отшельником.
     - К тому же... все это было так давно, - проговорил Элфред.
     - Давно! - подхватил доктор. - А ты знаешь, что делали люди с тех  пор?
Знаешь ты, что еще они делали? Я-то уж, во всяком случае, не знаю!
     - Они порою начинали тяжбу в суде, - заметил  мистер  Сничи,  помешивая
ложечкой чай.
     - К сожалению, закончить ее всегда было слишком просто,  -  сказал  его
компаньон.
     - И вы извините меня, доктор,  -  продолжал  мистер  Сничи,  -  если  я
выскажу свое мнение, хотя вы уже тысячи раз имели возможность слышать его во
время наших дискуссий: в том, что люди обращались в суд, и вообще во всей их
судебной системе я вижу нечто серьезное, право же,  нечто  осязаемое,  нечто
действующее с сознательным и определенным намерением...
     Клеменси Ньюком угловатым движением толкнула стол, и  раздался  громкий
стук чашек и блюдцев.
     - Эй! Что там такое? - вскричал доктор.
     - Да все этот зловредный синий  мешок,  -  сказала  Клеменси,  -  вечно
подвертывается под ноги.
     - С определенным и  сознательным  намерением,  как  я  уже  говорил,  -
продолжал Сничи, - а это вызывает уважение. Вы говорите,  что  жизнь  -  это
фарс, доктор Джедлер? Несмотря на то, что в ней есть суд?
     Доктор рассмеялся и взглянул на Элфреда.
     - Согласен с вами, что война безумие, -  сказал  Сничи.  -  В  этом  мы
сходимся. Объяснюсь подробнее: вот цветущая местность, - он ткнул  вилкой  в
пространство,  -  некогда  наводненная  солдатами  (которые  все   поголовно
беззаконно нарушали границы чужих владений) и опустошенная  огнем  и  мечом.
Да-да-да! Подумать только, что находятся люди, добровольно подвергающие себя
огню и мечу! Глупо, расточительно, прямо таки нелепо; когда об этом думаешь,
нельзя не смеяться над  своими  ближними!  Но  посмотрите  на  эту  цветущую
местность,  какой  она  стала  теперь.  Вспомните  о   законах,   касающихся
недвижимого  имущества,  наследования  и  завещания  недвижимого  имущества:
залога и выкупа недвижимого имущества; пользования землей на правах  аренды,
владения ею, сдачи в аренду с условием вносить поземельный налог; вспомните,
- продолжал мистер Сничи, который так разволновался, что даже причмокнул,  -
вспомните о сложнейших законах, касающихся прав на владение и доказательства
этих прав, вместе со всеми связанными с ними  противоречащими  один  другому
прецедентами  и  постановлениями  парламента;   подумайте   о   бесчисленном
количестве хитроумных и бесконечных тяжб в Канцлерском суде,  которым  может
положить начало эта приятная местность, и сознайтесь, доктор,  что  в  жизни
нашей имеется кое-что светлое! Я полагаю, - добавил мистер  Сничи,  взглянув
на компаньона, - что говорю за себя и за Крегса.
     Мистер Крегс знаком выразил согласие с этими словами, и  мистер  Сничи,
несколько освеженный своим красноречием, сказал, что  не  прочь  съесть  еще
немножко мяса и выпить еще чашку чаю.
     - Я  не  поклонник  жизни  вообще,  -  продолжал  он,  потирая  руки  и
посмеиваясь, - ибо она полна  нелепостей;  полна  еще  худших  вещей.  Ну  а
разговоры о верности, доверии, бескорыстии и тому подобном!  Какая  все  это
чепуха! Мы знаем им цену. Но вы не должны смеяться  над  жизнью.  Вам  нужно
разыгрывать игру; поистине очень серьезную игру! Все и каждый играют  против
вас, заметьте себе, а вы играете против них. Да, все это  весьма  интересно!
На этой шахматной доске иные ходы очень хитроумны. Смейтесь, только когда вы
выигрываете, доктор Джедлер, да и то не слишком громко. Да-да-да!  И  то  не
слишком громко, - повторил Сничи, качая головой и подмигивая с таким  видом,
словно  хотел  сказать:  "Лучше  не  смейтесь,  а  тоже  качайте  головой  и
подмигивайте!"
     - Ну, Элфред, что ты теперь скажешь? - воскликнул доктор.
     - Я скажу, сэр, - ответил Элфред, - что вы, по-моему, окажете мне да  и
себе самому величайшее благодеяние, если  постараетесь  иногда  забывать  об
этом поле битвы и ему подобных ради более обширного  поля  битвы  Жизни,  на
которое каждый день взирает солнце.
     - Боюсь, что взгляды доктора от этого не смягчатся,  мистер  Элфред,  -
сказал Сничи. - Ведь в этой "битве жизни" противники сражаются очень яростно
и очень ожесточенно. То и дело рубят, режут  и  стреляют  людям  в  затылок.
Топчут друг друга и попирают ногами. Прескверное занятие.
     - А я, мистер  Сничи,  -  сказал  Элфред,  -  верю,  что,  несмотря  на
кажущееся легкомыслие людей и противоречивость их характера, бывают в  битве
жизни бесшумные победы и схватки, встречаются  великое  самопожертвование  и
благородное геройство, которые ничуть не становятся легче от того, что о них
не говорят и не пишут; эти подвиги совершаются каждый день в глухих углах  и
закоулках, в скромных домиках и в сердцах мужчин и женщин; и любой из  таких
подвигов мог бы примирить с жизнью самого сурового человека  и  внушить  ему
веру и надежду, хотя бы две четверти человечества  воевали  между  собой,  а
третья четверть судилась с ними; и это важный вывод.
     Сестры внимательно слушали.
     - Ну, ну, -  сказал  доктор,  -  слишком  я  стар,  чтобы  менять  свои
убеждения даже под влиянием присутствующего здесь моего друга Сничи или моей
доброй незамужней сестры Марты  Джедлер,  которая  когда-то  давно  пережила
всякие, как она это называет,  семейные  злоключения  и  с  тех  пор  всегда
сочувствует всем и каждому; а взгляды ее настолько совпадают с вашими (хотя,
будучи женщиной, она менее благоразумна и более упряма), что мы с нею  никак
не можем поладить и редко встречаемся. Я родился на этом поле битвы. Когда я
был мальчиком, мысли мои были заняты подлинной историей  этого  поля  битвы.
Шестьдесят лет промчались над моей головой, и я видел, что весь христианский
мир, в том числе множество любящих матерей  и  добрых  девушек,  вроде  моих
дочек, прямо-таки увлекаются полями битвы. И во всем такие же  противоречия.
Остается  только  либо  смеяться,  либо  плакать  над   столь   изумительной
непоследовательностью, и я предпочитаю смеяться.
     Бритен, слушавший с глубочайшим и чрезвычайно  меланхоличным  вниманием
каждого  из  говоривших,  должно  быть  внезапно  решил  последовать  совету
доктора, если только можно было назвать смехом тот глухой, замогильный звук,
что вырвался из его груди. Впрочем, и до и после этого лицо  его  оставалось
неподвижным, и хотя кое-кто из сидевших за завтраком  оглянулся,  удивленный
загадочным звуком, но никто не понял, откуда  этот  звук  исходит.  Никто  -
кроме Клеменси  Ньюком,  служившей  вместе  с  Бритеном  за  столом,  а  та,
расшевелив его одним из своих излюбленных  суставов  -  локтем,  -  спросила
укоризненным шепотом, над кем он смеется.
     - Не над тобой! - сказал Бритен.
     - А над кем же?
     - Над человечеством, - ответил Бритен. - Вот в чем дело!
     - Наслушался хозяина да сутяг этих, вот  и  дуреет  с  каждым  днем!  -
вскричала  Клеменси,  ткнув  Бритена  другим  локтем  для  возбуждения   его
умственной деятельности. - Да знаешь ты или нет, где ты  сейчас  находишься?
Хочешь, чтобы тебя уволили?
     - Ничего  я  не  знаю,  -  проговорил  Бритен  со  свинцовым  взором  и
неподвижным лицом. - Ничем не интересуюсь.  Ничего  не  понимаю.  Ничему  не
верю. И ничего не желаю.
     Столь безнадежная характеристика  его  душевного  состояния,  возможно,
была несколько преувеличена им самим в  припадке  уныния,  однако  Бенджамин
Бритен,  которого  иногда  в  шутку  называли  "Мало-Бритеном",  намекая  на
сходство  его  фамилии  с  названием  "Великобритания",  но  желая  отметить
различие между ними (ведь мы иногда говорим "Молодая Англия" *, одновременно
подчеркивая и ее связь со "Старой Англией" и их различие) - Бенджамин Бритен
обрисовал свое умонастроение, в общем, довольно точно. Ведь для  доктора  он
был примерно тем, чем Майлс был для монаха Бэкона *, и,  слушая  изо  дня  в
день, как доктор разглагольствует перед разными людьми,  стремясь  доказать,
что самое существование человека в лучшем случае только ошибка и  нелепость,
несчастный слуга постепенно погряз в такой бездне путаных  и  противоречивых
размышлений, что Истина, которая, как говорится, "обитает на  дне  колодца",
показалась бы плавающей по поверхности в сравнении с Бритеном, погруженным в
бездонные глубины своих заблуждений. Одно он понимал  вполне:  новые  мысли,
обычно привносимые в  эти  дискуссии  Сничи  и  Крегсом,  не  способствовали
разъяснению его недоумений, но почему-то всегда давали доктору  преимущество
н подтверждали его взгляды. Поэтому Бритен ненавидел владельцев  юридической
конторы,  усматривая  в  них  одну  из  ближайших  причин  своего  душевного
состояния.
     - Но не об этом речь, Элфред, - сказал доктор. - Сегодня ты  (по  твоим
же словам) выходишь из-под моей опеки и покидаешь нас, вооруженный до  зубов
теми знаниями, которые получил в здешней школе и затем в  Лондоне,  а  также
той практической мудростью, которую мог тебе привить такой  скромный  старый
деревенский врач, как я. Сегодня  ты  вступаешь  в  жизнь.  Кончился  первый
испытательный срок, назначенный твоим покойным отцом, и ты - теперь уже  сам
себе хозяин - уезжаешь, чтобы исполнить его  второе  желание.  Три  года  ты
проведешь за границей, знакомясь с  тамошними  медицинскими  школами,  и  уж
конечно еще задолго до возвращения ты забудешь нас. Да что там!  и  полугода
не пройдет, как ты нас позабудешь!
     - Я забуду!.. Впрочем, вы сами все знаете, что мне с вами  говорить!  -
со смехом сказал Элфред.
     - Ничего я не знаю, - возразил доктор. - А ты что скажешь, Мэрьон?
     Мэрьон, водя пальчиком по своей чайной чашке, видимо хотела сказать,  -
но не сказала, - что Элфред волен забыть их, если сможет.  Грейс  прижала  к
щеке цветущее личико сестры и улыбнулась.
     - Надеюсь, я не был слишком нерадивым опекуном, - продолжал  доктор,  -
но,  во  всяком  случае,  сегодня  утром  меня  должны  формально   уволить,
освободить - и как это еще называется? - от  моих  опекунских  обязанностей.
Наши друзья Сничи и Крегс явились сюда с целым мешком всяких бумаг, счетов и
документов, чтобы  ввести  тебя  во  владение  состоявшим  под  моей  опекой
имуществом (жаль, невелико оно, так  что  распоряжаться  им  было  нетрудно,
Элфред, но ты станешь большим человеком  и  увеличишь  его);  иначе  говоря,
придется составить  какие-то  смехотворные  бумажонки,  а  потом  подписать,
припечатать и вручить их тебе.
     - А также надлежащим образом засвидетельствовать,  согласно  закону,  -
сказал Сничи, отодвинув свою тарелку и вынимая из мешка бумаги, которые  его
компаньон  принялся  раскладывать  на  столе.  -  Но  так  как  я  и   Крегс
распоряжались наследством вместе с вами, доктор,  мы  попросим  обоих  ваших
слуг засвидетельствовать подписи. Вы умеете читать, миссис Ньюком?
     - Я незамужняя, мистер, - поправила его Клеменси.
     - Ах, простите! И как это я  сам  не  догадался?  -  усмехнулся  Сничи,
бросая взгляд на необычайную фигуру Клеменси. - Вы умеете читать?
     - Немножко, - ответила Клеменси.
     - Утром и вечером читаете  требник,  -  там,  где  написано  про  обряд
венчания, - а? - в шутку спросил поверенный.
     - Нет, - ответила Клеменси. - Это  для  меня  трудно.  Я  читаю  только
наперсток.
     - Читаете наперсток! - повторил Сничи. - Что вы  этим  хотите  сказать,
милейшая?
     Клеменси кивнула головой:
     - А еще терку для мускатных орехов.
     - Да она не в своем уме! Это случай для Канцлерского суда! *  -  сказал
Сничи, воззрившись на нее.
     - ...если только у нее есть имущество, - ввернул Крегс.
     Тут вступилась Грейс,  объяснив,  что  на  обоих  упомянутых  предметах
выгравировано по изречению,  и  они,  таким  образом,  составляют  карманную
библиотеку Клеменси, ибо она не охотница читать книги.
     - Так, так, мисс Грейс! - проговорил Сничи. - Ха-ха-ха! А я было принял
эту особу за слабоумную. Уж очень похоже на то, - пробормотал  он,  поглядев
на Клеменси. - Что же говорит наперсток, миссис Ньюком?
     - Я незамужняя, мистер, - снова поправила его Клеменси.
     - Ладно, скажем просто Ньюком. Годится? - сказал юрист. -  Так  что  же
говорит наперсток, Ньюком?
     Не стоит говорить о том, как Клеменси, не ответив на вопрос, раздвинула
один из своих карманов и заглянула в его  зияющие  глубины,  ища  наперсток,
которого там не оказалось, и как она  потом  раздвинула  другой  карман,  и,
должно быть, усмотрев там искомый наперсток, словно  драгоценную  жемчужину,
на самом дне, принялась устранять все мешающие  ей  препятствия,  а  именно:
носовой платок, огарок восковой свечки, румяное яблоко,  апельсин,  монетку,
которую хранила на счастье, баранью косточку, висячий замок, большие ножницы
в футляре (точнее было бы  назвать  их  недоросшими  ножницами  для  стрижки
овец), целую горсть  неснизанных  бус,  несколько  клубков  бумажных  ниток,
игольник, коллекцию папильоток для завивки волос и сухарь, и как она вручала
Бритену все эти предметы, один за другим, чтобы тот подержал их.
     Не стоит говорить и о том, что в своей решимости схватить  этот  карман
за горло и держать его в плену (ибо он норовил вывернуться и  зацепиться  за
ближайший угол) она вся изогнулась и невозмутимо стояла в позе, казалось бы,
несовместимой с человеческим телосложением и законами тяготения.  Достаточно
сказать, что она в конце концов торжествующе напялила наперсток на  палец  и
забренчала теркой для мускатных орехов, причем оказалось, что  запечатленные
на них литературные произведения были уже почти неразборчивы - так часто эти
предметы чистили и натирали.
     - Это, стало быть, и есть наперсток, милейшая? - спросил мистер  Сничи,
посмеиваясь над Клеменси. - Что же говорит наперсток?
     - Он говорит, -  ответила  Клеменси  и,  поворачивая  наперсток,  стала
читать надпись на нем, но так медленно, как будто эта надпись опоясывала  не
наперсток, а башню, - он говорит: "Про-щай оби-ды, не пом-ни зла".
     Сничи и Крегс расхохотались от всей души.
     - Как ново! - сказал Сничи.
     - Чересчур просто! - отозвался Крегс.
     - Какое знание человеческой натуры! - заметил Сничи.
     - Неприложимо к жизни! - подхватил Крегс.
     - А мускатная терка? - вопросил глава фирмы.
     - Терка говорит, - ответила Клеменси: - "Поступай... с  другими  так...
как... ты... хочешь... чтобы поступали с тобой".
     - Вы хотите сказать: "Наступай на других, а не то на тебя наступят"?
     - Это мне непонятно, - ответила Клеменси, недоуменно качая головой. - Я
ведь не юрист.
     - Боюсь, что будь она юристом, доктор, - сказал мистер Сничи,  внезапно
повернувшись к хозяину и, видимо, желая предотвратить возможные  отклики  на
ответ Клеменси, - она бы скоро убедилась, что это - золотое правило половины
ее клиентов. В этом отношении  они  достаточно  серьезны  (хотя,  по-вашему,
жизнь - просто шутка), а потом валят вину на нас. Мы, юристы, в конце концов
всего только зеркала, мистер Элфред; но с нами обычно советуются сердитые  и
сварливые  люди,  которые  не  блещут  душевной  красотой,  и,   право   же,
несправедливо ругать нас за то, что  мы  отражаем  неприглядные  явления.  Я
полагаю, - добавил мистер Сничи, - что говорю за себя и за Крегса.
     - Безусловно, - подтвердил Крегс.
     - Итак, если мистер Бритен будет так  любезен  снабдить  нас  глоточком
чернил, - сказал мистер  Сничи,  снова  принимаясь  за  свои  бумаги,  -  мы
подпишем, припечатаем и вручим, и давайте-ка сделаем это поскорее, а  то  не
успеем мы оглянуться, как почтовая карета проедет мимо.
     Что касается мистера Бритена, то, судя по его лицу, можно было  сказать
с уверенностью, что карета проедет раньше, чем  успеет  оглянуться  он,  ибо
стоял  он  с  отсутствующим   видом,   мысленно   противопоставляя   доктора
поверенным, поверенных доктору, а их клиентов - всем троим, и в то же  время
тщетно стараясь примирить изречения на мускатной терке  и  наперстке  (новые
для него) со всеми прочими философскими системами  и  путаясь  так  же,  как
путалась его великая тезка Британия во всяких теориях и школах. Но Клеменси,
которая и на этот раз, как всегда, выступила в роли его доброго гения  (хотя
он ни во что не ставил ее умственные способности, ибо  она  редко  утруждала
себя отвлеченными размышлениями, зато  неизменно  оказывалась  под  рукой  и
вовремя делала все, что нужно), - Клеменси во мгновение ока принесла чернила
и оказала ему еще одну услугу: привела его в себя с помощью своих  локтей  и
столь успешно расшевелила его память - в более буквальном смысле слова,  чем
это обычно говорится, - этими легкими тычками, что он сразу  же  оживился  и
приободрился.
     Как он терзался - подобно многим людям его звания, не привыкшим к  перу
и чернилам, - не решаясь поставить свое имя на документе, написанном  не  им
самим, из боязни запутаться в каком то  темном  деле  или  каким-то  образом
задолжать неопределенную, но громадную  сумму  денег,  и  как  он,  наконец,
приблизился к документам,  -  приблизился  неохотно  и  лишь  под  давлением
доктора; и как он отказывался подписаться, пока  не  просмотрел  всех  бумаг
(хотя они были  для  него  китайской  грамотой,  по  причине  неразборчивого
почерка, не говоря уж о канцелярском стиле изложения), и как он перевертывал
листы, чтобы убедиться, нет ли какого подвоха на оборотной стороне;  и  как,
подписавшись, он пришел в отчаяние, подобно человеку, лишенному состояния  и
всех прав, - рассказать обо всем этом мне не хватит времени. Не расскажу я и
о том, как он сразу же  воспылал  таинственным  интересом  к  синему  мешку,
поглотившему его подпись, и был уже не в силах отойти от него ни на шаг;  не
расскажу и о том, как Клеменси Ньюком, заливаясь ликующим смехом при мысли о
важности и значении своей роли, сначала разлеглась по всему столу, расставив
локти, подобно орлу с распростертыми крыльями, и склонила  голову  на  левую
руку, а потом принялась  чертить  какие  то  кабалистические  знаки,  весьма
расточительно  тратя  чернила  и  одновременно  проделывая   вспомогательные
движения языком. Не расскажу и о том,  как  она,  однажды  познакомившись  с
чернилами, стала жаждать их, подобно тому, как ручные тигры будто бы  жаждут
некоей живой жидкости, если они ее  хоть  раз  отведали,  и  как  стремилась
подписать решительно все бумаги и  поставить  свое  имя  всюду,  где  только
можно. Короче говоря, доктора освободили от опекунства и  связанной  с  этим
ответственности, а Элфреда, принявшего ее на  себя,  снарядили  в  жизненный
путь.
     - Бритен! - сказал доктор. - Бегите к воротам и посмотрите, не едет  ли
почтовая карета. Время бежит, Элфред!
     - Да, сэр, да! - поспешно ответил молодой человек. - Милая Грейс,  одну
минутку! Мою Мэрьон, такую юную и прекрасную и всех пленяющую,  мою  Мэрьон,
что мне дороже всего на свете... я оставляю, запомните это, Грейс!., на ваше
попечение!
     - Заботы о ней всегда были для меня священными, Элфред. А теперь  будут
священны вдвойне. Поверьте, я свято исполню вашу просьбу.
     - Я знаю, Грейс. Я в этом уверен. Да и кто усомнится в этом,  глядя  на
ваше  лицо  и  слыша  ваш  голос?  Ах,  Грейс!  Если  бы  я  обладал   вашим
уравновешенным сердцем и спокойным умом, с какой твердостью духа я уезжал бы
сегодня.
     - Разве? - отозвалась она с легкой улыбкой.
     - И все же, Грейс... нет, - сестра, вот как вас надо называть.
     - Да, называйте меня так! - быстро отозвалась она. - Я рада  этому.  Не
называйте меня иначе.
     - ...и все же, сестра, - сказал Элфред, - мы с Мэрьон предпочтем, чтобы
ваша верность и постоянство пребывали здесь на страже нашего  счастья.  Даже
будь это возможно, я не стал бы увозить их с собой, хоть они и послужили  бы
мне большой поддержкой!
     - Почтовая карета поднялась на пригорок! - крикнул Бритен.
     - Время не ждет, Элфред, - сказал доктор.
     Мэрьон все время стояла в стороне, опустив  глаза,  а  теперь,  услышав
крик Бритена, юный жених нежно подвел ее к сестре, и та приняла  ее  в  свои
объятия.
     - Милая Мэрьон, я  только  что  говорил  Грейс,  -  начал  он,  -  что,
разлучаясь с вами, я вверяю вас ее попечению, как свое сокровище. А когда  я
вернусь и потребую вас обратно, любимая, и начнется наша светлая  совместная
жизнь, мы с величайшей радостью вместе станем думать о том, как нам  сделать
счастливой нашу Грейс; как нам предупреждать ее  желания;  как  выразить  ей
нашу благодарность и любовь;  как  вернуть  ей  хоть  часть  долга,  который
накопится к тому времени.
     Одна рука Мэрьон лежала в его руке; другая обвивала шею сестры. Девушка
смотрела в эти  сестринские  глаза,  такие  спокойные,  ясные  и  радостные,
взглядом,  в  котором   любовь,   восхищение,   печаль,   изумление,   почти
благоговение слились воедино. Она смотрела в это сестринское лицо, точно оно
было лицом сияющего ангела. Спокойным, ясным,  радостным  взглядом  отвечала
Грейс сестре и ее жениху.
     - Когда же наступит время, - а оно  должно  когда-нибудь  наступить,  -
сказал Элфред, - и я удивляюсь, почему оно еще не наступило, но Грейс про то
лучше знает, ведь Грейс всегда права, - когда же и для  нее  наступит  время
избрать себе друга, которому она сможет открыть все свое  сердце  и  который
станет для нее тем, чем она была для нас, тогда, Мэрьон, мы докажем ей  свою
преданность, и - до чего радостно нам будет  знать,  что  она,  наша  милая,
добрая сестра, любит и любима так, как мы ей этого желаем!
     Младшая сестра все еще смотрела в глаза старшей, не оглядываясь даже на
жениха. А честные глаза старшей отвечали Мэрьон  и  ее  жениху  все  тем  же
спокойным ясным, радостным взглядом.
     - А когда все это уйдет в прошлое и мы состаримся и будем  жить  вместе
(а мы непременно будем жить вместе, все вместе!) и будем часто вспоминать  о
прежних временах, - продолжал Элфред, - то  эти  дни  покажутся  нам  самыми
лучшими из всех, а нынешний день особенно,  и  мы  будет  рассказывать  друг
другу о том, что думали и чувствовали, на что надеялись и чего боялись перед
разлукой и как невыносимо трудно нам было расставаться...
     - Почтовая карета едет по лесу! - крикнул Бритен.
     - Я готов!.. И еще мы будем говорить о том,  как  снова  встретились  и
были так счастливы, несмотря ни  на  что;  и  этот  день  мы  будем  считать
счастливейшим в году и праздновать его как тройной день рождения. Не  правда
ли, милая?
     - Да! - живо откликнулась старшая сестра с сияющей улыбкой. -  Да!  Но,
Элфред, не медлите. Время на исходе. Проститесь с Мэрьон. И  да  хранит  вас
бог! Он прижал к груди младшую сестру. А она освободилась  из  его  объятий,
снова прижалась к Грейс, и ее, отражавшие столько разнородных чувств, глаза,
встретились опять с глазами сестры, такими спокойными, ясными и радостными.
     - Счастливый путь, мальчик мой! - сказал доктор. - Конечно, говорить  о
каких-либо серьезных отношениях  или  серьезных  привязанностях  и  взаимных
обязательствах и так далее в таком... ха-ха-ха! Ну,  да  и  так  знаешь  мои
взгляды - все это, разумеется, сущая чепуха. Скажу  лишь  одно:  если  вы  с
Мэрьон будете по-прежнему упорствовать в  своих  смешных  намерениях,  я  не
откажусь взять тебя когда-нибудь в зятья.
     - Карета на мосту! - крикнул Бритен.
     - Иду, иду! - сказал Элфред, крепко пожимая руку доктору. - Думайте обо
мне иногда, старый друг и опекун, думайте хоть сколько-нибудь серьезно, если
можете. Прощайте, мистер Сничи! До свидания, мистер Крегс!
     - Едет по дороге! - крикнул Бритен.
     - Надо же поцеловать Клеменси Ньюком ради старого знакомства. Жму  вашу
руку, Бритен! Мэрьон, милая моя, до свидания!  Сестра  Грейс,  не  забудьте!
Спокойная, скромная, она вместо ответа повернулась  нему  лицом,  сияющим  и
прекрасным а Мэрьон не шевельнулась, и глаза ее не изменили выражения.
     Почтовая карета подкатила к воротам. Началась суета с укладкой  багажа.
Карета отъехала. Мэрьон стояла недвижно.
     - Он машет тебе шляпой, милочка, - сказала  Грейс.  -  Избранный  тобою
муж, дорогая! Посмотри! Младшая сестра подняла голову и чуть  повернула  ее.
Потом отвернулась снова, потом пристально заглянула в спокойные глаза сестры
и, рыдая, бросилась ей на шею.
     - О Грейс! Благослови тебя бог! Но я не  в  силах  видеть  это,  Грейс!
Сердце разрывается!

         * ЧАСТЬ ВТОРАЯ    * 

     На древнем поле битвы у Сничи и Крегса была  благоустроенная  небольшая
контора, в которой они вели свое благоустроенное небольшое дело и  сражались
во многих мелких, но ожесточенных битвах от имени многих тяжущихся сторон. О
них вряд ли можно было сказать, что в атаку они  ходили  бегом  -  напротив,
борьба шла черепашьим шагом, - однако участие в ней владельцев  фирмы  очень
напоминало участий в настоящей войне: они то стреляли в такого-то истца,  то
целились в такого-то ответчика, то бомбардировали в Канцлерском суде  чье-то
недвижимое имущество, то бросались в драку  с  иррегулярным  отрядом  мелких
должников, - все это в зависимости от обстоятельств  и  от  того,  с  какими
врагами приходилось сталкиваться. "Правительственный вестник" был  столь  же
важным и полезным орудием на некоторых  полях  их  деятельности,  как  и  на
других, более знаменитых полях битв; и про большинство сражений,  в  которых
они  показывали  свое  военное  искусство,  спорящие  стороны   впоследствии
говорили, что им было очень трудно обнаружить друг друга или достаточно ясно
разобрать, что с ними происходит, - столько им напустили дыму в глаза.
     Контора господ Сничи и  Крегса  была  удобно  расположена  на  базарной
площади, и в нее вела открытая дверь и две пологие ступеньки вниз,  так  что
любой сердитый фермер, частенько попадающий впросак, мог с легкостью попасть
в нее. Палатой для совещаний и залом для  заседаний  им  служила  невзрачная
задняя комната наверху, с низким, темным потолком, который, казалось, мрачно
хмурился, раздумывая над путаными параграфами закона. В этой комнате  стояло
несколько кожаных кресел с высокими  спинками,  утыканных  большими  медными
гвоздями с пучеглазыми шляпками, причем в каждом кресле не хватало двух-трех
гвоздей, выпавших или, быть  может,  бессознательно  извлеченных  большим  и
указательным пальцами сбитых с толку клиентов. На  стене  висела  гравюра  в
рамке, изображавшая знаменитого судью в  устрашающем  парике,  каждый  локон
которого внушал людям такой ужас, что их собственные волосы вставали  дыбом.
Пыльные шкафы, полки и столы были битком набиты  кипами  бумаг,  а  у  стен,
обшитых деревянной панелью, стояли  рядами  запертые  на  замок  несгораемые
ящики;  на  каждом  было  написано  краской  имя  того,  чьи  документы  там
хранились, и эти имена обладали свойством  притягивать  взор  сидящих  здесь
взволнованных посетителей, которые, словно околдованные злой силой, невольно
читали их слева направо и справа налево и составляли из них анаграммы, делая
вид что слушают Сничи и Крегса, но не понимая ни слова в их речах.
     У Сничи и Крегса, компаньонов в делах, было по компаньону и  в  частной
жизни, иначе говоря, по  законной  супруге.  Но  если  Сничи  и  Крегс  были
близкими друзьями и вполне доверяли друг другу, то  миссис  Сничи,  как  это
нередко бывает в делах жизни, принципиально сомневалась в Крегсе,  а  миссис
Крегс принципиально сомневалась в Сничи.
     - Ох, уж эти мне ваши Сничи! - неодобрительно  говорила  иногда  миссис
Крегс мистеру Крегсу, произвольно употребляя множественное число,  как  если
бы речь шла о каких-нибудь негодных штанах или другом предмете,  не  имеющем
единственного числа. - Я просто не  могу  понять,  что  вы  видите  в  ваших
Сничи... Вы, по-моему, доверяете вашим Сничи гораздо больше, чем следует, и,
и от души желаю,  чтобы  вам  не  пришлось  когда-нибудь  убедиться  в  моей
правоте.
     А миссис Сничи так говорила мистеру Сничи о Крегсе:
     - Кто-кто, а уж этот человек безусловно водит вас  нос,  -  ни  в  чьих
глазах не доводилось мне видеть такого двуличия, как в глазах Крегса.
     Однако, несмотря на это, все они,  в  общем,  дружили  между  собой,  а
миссис Сничи и миссис Крегс даже основали крепкий союз, направленный  против
"конторы", Почитая ее общим своим  врагом  и  хранилищем  страшных  тайн,  в
котором творятся неведомые, а потому опасные козни.
     Тем не менее в этой конторе  Сничи  и  Крегс  собирали  мед  для  своих
семейных ульев. Здесь они иногда в ясный вечер  засиживались  у  окна  своей
комнаты для совещаний, выходившей на древнее поле битвы, и дивились  (обычно
это бывало во время судебных сессий, когда обилие работы приводило юристов в
сентиментальное расположение духа), - дивились  безумию  людей,  которые  не
понимают, что гораздо лучше  жить  в  мире,  а  для  решения  своих  распрей
спокойненько обращаться в суд. Дни, недели, месяцы, годы  проносились  здесь
над ними, отмеченные календарем, постепенным исчезновением медных гвоздей  с
кожаных кресел и растущими кипами бумаг на столах. За три года, без  малого,
пролетевших со времени завтрака в плодовом саду, один из поверенных похудел,
а другой потолстел, и здесь они сидели однажды вечером и совещались.
     Не одни, но с человеком лет тридцати, который  был  худощав,  бледен  и
небрежно одет, но тем не менее хорош собой, хорошо сложен  и  носил  хороший
костюм, а сейчас сидел в самом парадном кресле, заложив одну  руку  за  полу
сюртука и запустив  другую  в  растрепанные  волосы,  погруженный  в  унылое
раздумье. Господа Сничи и Крегс сидели близ него за письменным  столом  друг
против друга. На столе стоял несгораемый ящик, без замка и  открытый;  часть
его содержимого была разбросана по столу, а остальное беспрерывно  проходило
через руки мистера Сничи, который подносил к свече один документ  за  другим
и, отбирая бумаги,  просматривал  каждую  в  отдельности,  качал  головой  и
передавал бумагу мистеру Крегсу, который тоже просматривал ее, качал головой
и клал на стол. Время от времени они бросали работу и, словно  сговорившись,
смотрели на своего рассеянного клиента, покачивая  головой.  На  ящике  было
написано: "Майкл Уордн, эсквайр", а значит, мы можем заключить,  что  и  это
имя и  ящик  принадлежали  молодому  человеку  и  что  дела  Майкла  Уордна,
эсквайра, были плохи.
     - Все, - сказал мистер Сничи, перевернув последнюю  бумагу.  -  Другого
выхода действительно нет. Другого выхода нет.
     - Все  проиграно,  истрачено,  промотано,  заложено,  взято  в  долг  и
продано. Так? - спросил клиент, поднимая голову
     - Все, - ответил мистер Сними.
     - И сделать ничего нельзя, так вы сказали?
     - Решительно ничего.
     Клиент принялся грызть себе ногти и снова погрузился в раздумье.
     - И мне даже опасно оставаться в Англии? Вы это утверждаете, а?
     -  Вам  опасно  оставаться  в  новой  части  Соединенного   королевства
Великобритании и Ирландии, - ответил мистер Сничи.
     - Значит, я просто-напросто блудный сын, не имеющий ни отца, к которому
можно вернуться, ни свиней, которых можно пасти, ни отрубей, которыми  можно
питаться вместе со свиньями? Так? - продолжал клиент, покачивая одной ногой,
закинутой на другую, и глядя в пол.
     Мистер  Сничи  кашлянул,  видимо  не  считая  уместной  столь  образную
характеристику  положения,  предусмотренного  законом.  Мистер  Крегс   тоже
кашлянул, как бы желая выразить, что разделяет мнение своего компаньона.
     - Разорен в тридцать лет! - проговорил клиент. - Недурно!
     - Не разорены, мистер Уордн, - возразил Сничи. - но не так уж плохо. Вы
всеми силами старались разориться, должен признать, но вы еще  не  разорены,
можно навести порядок в...
     - К черту порядок! - воскликнул клиент.
     - Мистер Крегс, - сказал  Сничи,  -  вы  не  одолжите  щепотки  табаку?
Благодарю вас, сэр. Невозмутимый поверенный взял понюшку,  видимо  испытывая
при этом большое удовольствие, и ни на что не  обращая  внимания,  а  клиент
мало-помалу повеселел, улыбнулся и, подняв голову, сказал:
     - Вы говорите - навести порядок в моих  делах?  А  как  долго  придется
наводить в них порядок?
     - Как  долго  придется  наводить  в  них  порядок?  -  повторил  Сничи,
стряхивая с пальцев табак и неторопливо подсчитывая что-то в уме. - В  ваших
расстроенных делах, сэр? Если они будут в хороших  руках?  Скажем,  в  руках
Сничи и Крегса? Шесть-семь лет.
     - Шесть семь лет умирать с голоду! - проговорил клиент с нервным смехом
и в раздражении переменил позу.
     - Шесть-семь лет умирать с голоду, мистер Уордн, - промолвил  Сничи,  -
это было бы поистине необычайно. За это время вы, показывая себя за  деньги,
могли бы нажить другое состояние. Но мы не считаем вас способным  на  это  -
говорю за себя и за Крегса, - и, следовательно, не советуем этого.
     - Ну а что же вы советуете?
     - Необходимо привести в порядок ваши дела, как я уже сказал, - повторил
Сничи. - Если мы с Креггом за это возьмемся,  то  через  несколько  лет  они
поправятся. Но чтобы дать нам возможность  заключить  с  вами  соглашение  и
соблюдать его, а вам - выполнить это соглашение, вы должны уехать, вы должны
пожить за границей. Что же касается голодной смерти, то мы с  самого  начала
могли бы обеспечить вам несколько сотен годового дохода... чтобы вам на  эти
деньги умирать с голоду... так-то, мистер Уордн.
     - Сотен! - проговорил клиент. - А я тратил тысячи!
     - В этом нет никакого сомнения, -  заметил  мистер  Сничи,  неторопливо
убирая бумаги в железный ящик. - Ника-ко-го сомнения, - повторил он  как  бы
про себя, Задумчиво продолжая свое занятие.
     Поверенный, очевидно, знал, с кем он имеет дело; во всяком случае,  его
сухость,  проницательность   и   насмешливость   благотворно   повлияли   на
приунывшего клиента, и он сделался более  непринужденным  и  откровенным.  А
может быть, и клиент знал, с кем он имеет дело, и если добивался полученного
им сейчас поощрения, то - как  раз  затем,  чтобы  оправдать  какие-то  свои
намерения, о которых он собирался сказать.  Подняв  голову,  он  смотрел  на
своего невозмутимого советчика с улыбкой, внезапно перешедшей в смех.
     - В сущности, - проговорил он, - мой твердокаменный друг...
     Мистер Сничи махнул рукой в сторону своего компаньона:
     - Я говорил за себя и за Крегса.
     - Прошу прощения у мистера Крегса, - сказал клиент. - В  сущности,  мои
твердокаменные друзья, - он наклонился вперед и слегка понизил голос,  -  вы
еще не знаете всей глубины моего падения.
     Мистер Сничи перестал убирать бумаги и воззрился на него. Мистер  Крегс
тоже воззрился на него.
     - Я не только по уши в долгах, - сказал клиент, - но и по уши...
     - Неужели влюблены! - вскричал Сничи.
     - Да! - подтвердил клиент, откинувшись на спинку кресла, засунув руки в
карманы и пристально глядя на  владельцев  юридической  конторы.  -  По  уши
влюблен.
     - Может быть - в единственную наследницу  крупного  состояния,  сэр?  -
спросил Сничи.
     - Нет, не в наследницу.
     - Или в какую-нибудь богатую особу?
     - Нет, не в богатую, насколько мне известно. Она богата лишь красотой и
душевными качествами.
     - В незамужнюю, надеюсь? - проговорил мистер Сничи очень выразительно.
     - Конечно.
     - Уж не дочка ли это доктора Джедлера?  -  спросил  Сничи,  и  внезапно
нагнувшись, расставил локти на коленях и вытянул вперед  голову,  не  меньше
чем на ярд.
     - Да, - ответил клиент.
     - Уж не младшая ли его дочь? - спросил Сничи.
     - Да! - ответил клиент.
     - Мистер Крегс, - сказал Сничи, у которого гора с плеч свалилась, -  вы
не одолжите мне еще щепотку табаку?  Благодарю  вас.  Я  рад  заверить  вас,
мистер Уордн, что из ваших замыслов ничего не выйдет: она  помолвлена,  сэр,
она невеста. Мой компаньон может это подтвердить. Нам это хорошо известно.
     - Нам это хорошо известно, - повторил Крегс.
     - Быть может, и мне это известно, - спокойно возразил клиент.  -  Ну  и
что же? Разве вы не  знаете  жизни  И  никогда  не  слыхали,  чтобы  женщина
передумала?
     - Случалось, конечно, что и девицы и вдовы давали обещание  вступить  в
брак, а потом отказывали женихам, за что те предъявляли им иск о  возмещении
убытков, - заметил мистер Сничи, - но в большинстве подобных судебных дел...
     - Каких там судебных дел!  -  нетерпеливо  перебил  его  клиент.  -  Не
говорите мне о судебных делах. Таких случаев было столько, что  их  описания
займут целый том, и гораздо более толстый, чем любая  из  ваших  юридических
книг. Кроме того, неужели вы думаете, что я зря  прожил  у  доктора  полтора
месяца?
     - Я думаю, сэр, - изрек мистер Сничи, торжественно обращаясь  к  своему
компаньону, - что если мистер Уордн не откажется от своих  замыслов,  то  из
всех бед, в какие он время от времени попадал по милости  своих  лошадей  (а
бед этих было довольно, и обходились они очень дорого, кому об этом и знать,
как не ему самому, вам и мне?), самой  тяжкой  бедой  окажется  тот  случай,
когда одна из этих лошадей сбросила его у докторской  садовой  ограды  и  он
сломал себе три ребра, повредил ключицу и получил бог знает сколько синяков.
В то время мы не особенно об этом беспокоились, зная, что он живет у доктора
и поправляется под его наблюдением; но теперь дело плохо, сэр. Плохо!  Очень
плохо. Доктор Джедлер тоже ведь наш клиент, мистер Крегс.
     - Мистер Элфред Хитфилд тоже в некотором роде клиент, мистер  Сничи,  -
проговорил Крегс.
     - Мистер Майкл Уордн тоже что-то вроде клиента, -  подхватил  беспечный
посетитель, - и довольно-таки выгодного клиента: ведь он десять - двенадцать
лет  валял  дурака.  Как  бы  то  ни  было,  мистер  Майкл  Уордн  вел  себя
легкомысленно - вот плоды, они в этом ящике,  -  а  теперь  он  перебесился,
решил раскаяться и поумнеть. В доказательство своей искренности мистер Майкл
Уордн  намерен,  если  это  ему  удастся,  жениться  на  Мэрьон,  прелестной
докторской дочке, и увезти ее с собой.
     - Право же, мистер Крегс... - начал Сничи.
     - Право же, мистер Сничи. и мистер Крегс, - перебил его  клиент,  -  вы
знаете  свои  обязанности  по  отношению  к  вашим  клиентам   и,   конечно,
осведомлены,  что  вам  не  подобает  вмешиваться  в  обыкновенную  любовную
историю, в которую я вынужден посвятить вас  доверительно.  Я  не  собираюсь
увозить девушку без ее согласия. Тут  нет  ничего  противозаконного.  Мистер
Хитфилд никогда не был моим близким другом. Я не обманываю  его  доверия.  Я
люблю ту, которую любит он, и если удастся, завоюю ту, которую он  хотел  бы
завоевать.
     - Не удастся, мистер Крегс, - проговорил Сничи,  явно  встревоженный  и
расстроенный. - Это ему не удастся, сэр. Она души не чает в мистере Элфреде.
     - Разве? - возразил клиент.
     - Мистер Крегс, она в нем души не чает, сэр, - настаивал Сничи.
     - Нет; я ведь недаром прожил  у  доктора  полтора  месяца,  и  я  скоро
усомнился в этом, - заметил клиент. - Она любила  бы  его,  если  бы  сестре
удалось вызвать в ней это чувство. Но я наблюдал за  ними:  Мэрьон  избегала
упоминать его имя, избегала говорить о нем,  малейший  намек  на  него  явно
приводил ее в смятение.
     - Но почему бы ей так вести себя, мистер Крегс, как вы думаете? Почему,
сэр? - спросил мистер Сничи.
     - Я не знаю почему, хотя причин может быть  много,  -  ответил  клиент,
улыбаясь при виде того  внимания  и  замешательства,  которые  отражались  в
загоревшихся глазах мистера Сничи, и той осторожности, с какой он вел беседу
и выпытывал нужные ему сведения, - но я знаю, что она именно так ведет себя.
Она была помолвлена в ранней юности - если была помолвлена, а я даже в  этом
не уверен, - и, возможно, жалела об этом впоследствии. Быть может то, что  я
скажу сейчас, покажется фатовством, но, клянусь, я вовсе не хочу  хвалиться,
быть может, она полюбила меня, как я полюбил ее.
     - Ай-ай! А ведь мистер Элфред был товарищем ее детских игр, вы помните,
мистер Крегс, - сказал Сничи, посмеиваясь в смущении, - он знал ее чуть не с
пеленок!
     - Тем более вероятно, что он ей наскучил, - спокойно продолжал  клиент,
- и она не прочь заменить его новым женихом, который  представился  ей  (или
был представлен своей лошадью) при романтических  обстоятельствах;  женихом,
который пользуется довольно интересной -  в  глазах  деревенской  барышни  -
репутацией, ибо жил беспечно и весело, не делая никому большого  зла,  а  но
своей  молодости,  наружности  и  так  далее  (это  опять  может  показаться
фатовством, но, клянусь, я не хочу хвастаться) способен выдержать  сравнение
с самим мистером Элфредом.
     На последние слова возражать, конечно, не приходилось, и  мистер  Сничи
мысленно признал это, взглянув на собеседника. В  самой  беспечности  Майкла
Уордна было что-то изящное и обаятельное. При  виде  его  красивого  лица  и
стройной фигуры казалось, что он может стать еще более привлекательным, если
захочет, а если преодолеет свою лень и  сделается  серьезным  (ведь  он  еще
никогда в жизни не был  серьезным),  то  сможет  проявить  большую  энергию.
"Опасный поклонник, - подумал проницательный юрист, - пожалуй,  он  способен
вызвать желанную искру в глазах юной девушки".
     - Теперь заметьте, Сничи. - продолжал клиент, поднявшись и взяв  юриста
за пуговицу, - и вы, Крегс! - Он взял за пуговицу  и  Крегса  и  стал  между
компаньонами так, чтобы ни один из них не смог увильнуть от  него.  -  Я  не
прошу у вас совета. Вы правы,  отмежевываясь  от  подобного  дела,  -  такие
серьезные люди, как вы, конечно не могут им заниматься.  Я  коротко  обрисую
свое положение и намерения, а потом предоставлю вам устраивать мои  денежные
дела как можно лучше: не забывайте, что, если я  уеду  вместе  с  прекрасной
докторской дочкой (а так и будет, надеюсь, и под ее благотворным влиянием  я
стану другим человеком), это в первое время  будет  обходиться  дороже,  чем
если бы я уехал один. Но я скоро заживу по-новому и все устрою.
     - Мне кажется, лучше не слушать этого, мистер Крегс?  -  сказал  Сничи,
глядя на компаньона из-за спины клиента.
     - Мне тоже так кажется,  -  сказал  Крегс.  Но  оба  слушали,  и  очень
внимательно.
     - Хорошо, не слушайте, - сказал клиент. - А я все-таки продолжаю. Я  не
хочу просить у доктора согласия, потому  что  он  не  согласится.  Но  я  не
причиню ему никакого вреда, не нанесу  никакой  обиды  (к  тому  же  он  сам
говорит, что в таких пустяках, как жизнь, нет ничего серьезного), если спасу
его дочь, мою Мэрьон, от того, что, как мне известно, пугает ее и приводит в
отчаяние,  -  спасу  от  встречи  с  ее  прежним  женихом.  Она  боится  его
возвращения, и это истинная правда. Пока что я еще никого не обидел. А  меня
так травят и терзают, что я мечусь словно летучая рыба. Я  скрываюсь,  я  не
могу жить в своем собственном доме и показаться в своей усадьбе; но  и  этот
дом, и эта усадьба, и вдобавок много акров земли когда-нибудь снова вернутся
ко мне, как вы сами уверены и заверяете меня, и через десять  лет  Мэрьон  в
браке со мной наверное будет богаче (по вашим же словам, а вы не оптимисты),
чем была бы в браке с Элфредом Хитфилдом, возвращения  которого  она  боится
(не забывайте этого) и который, как и всякий другой, любит ее уж конечно  не
сильнее, чем я. Пока что ведь никто не обижен? Дело это безупречно чистое. У
Хитфилда прав на нее не больше, чем у меня, и если она решит  выбрать  меня,
она будет моей; а решать я предоставлю ей одной. Ну, больше вы, очевидно, не
захотите слушать, и больше я вам ничего  не  скажу.  Теперь  вы  знаете  мои
намерения и желания. Когда я должен уехать?
     - Через неделю, мистер Крегс? - спросил Сничи.
     - Немного раньше, мне кажется, - ответил Крегс.
     - Через  месяц,  -  сказал  клиент,  внимательно  всмотревшись  в  лица
компаньонов. - Так вот, в четверг через месяц. Сегодня четверг. Успех ли мне
предстоит, или неудача, ровно через месяц я уеду.
     - Слишком долгая отсрочка, - сказал Сничи, - слишком долгая.  Но  пусть
будет так... ("Я думал, он запросит  три  месяца",  -  пробормотал  он.)  Вы
уходите? Спокойной ночи, сэр.
     - Спокойной ночи! - ответил клиент, пожимая руки владельцам конторы.  -
Вы еще увидите, как я обращу на благо свое богатство. Отныне моей путеводной
звездой будет Мэрьон!
     - Осторожней на лестнице, сэр, - сказал Сничи,  -  там  эта  звезда  не
светит. Спокойной ночи!
     - Спокойной ночи!
     Поверенные стояли на верхней площадке с конторскими свечами в  руках  и
смотрели, как их  клиент  спускается  по  ступенькам.  Когда  он  ушел,  они
переглянулись.
     - Что вы обо всем этом думаете, мистер Крегс? - спросил Сничи.
     Мистер Крегс покачал головой.
     - Помнится, в тот день, когда была снята опека, вы говорили, что  в  их
прощании было что-то странное, - сказал Сничи.
     - Было, - подтвердил мистер Крегс.
     - Может быть,  он  жестоко  обманывается,  -  продолжал  мистер  Сничи,
запирая на замок несгораемый ящик и убирая его, - а если нет,  что  ж,  ведь
легкомыслие и  коварство  довольно  обычные  человеческие  свойства,  мистер
Крегс. А мне то казалось, что  ее  хорошенькое  личико  дышит  правдой.  Мне
казалось, - продолжал мистер Сничи, надевая теплое пальто (погода была очень
холодная), натягивая перчатки и задувая одну из свечей, -  что  в  последнее
время она стала более сильной и решительной, более похожей на сестру.
     - Миссис Крегс того же мнения, - сказал Крегс.
     - Нынче вечером я охотно  пожертвовал  бы  кое-чем,  -  заметил  мистер
Сничи,  человек  добросердечный,  -  лишь  бы  поверить,  что  мистер  Уордн
просчитался; но хоть он и беспечен, и капризен,  и  неустойчив,  он  кое-что
понимает в жизни и людях (еще бы!  ведь