я больше ничего мне не рассказывать; и ты мне поклялся, Ричард, что не будешь. - Поклялся, - повторил он с пьяным смехом, глядя на нее пустыми глазами. - Поклялся. Вот-вот. Поклялся! - Потом, точно снова очнувшись, сказал с неожиданной горячностью: - А как же мне быть, Маргарет? Как же мне быть? Она опять ко мне приходила! - Опять! - воскликнула Мэг, всплеснув руками. - Значит, она так часто обо мне вспоминает! Опять приходила? - Сколько раз, Маргарет, она не дает мне покою. Нагоняет меня на улице и сует мне в руку. Когда я работаю (ха-ха, это не часто бывает), она подходит ко мне тихонько по золе и шепчет мне в ухо: "Ричард, не оглядывайся. Ради всего святого, передай ей это". Приносит мне на квартиру, посылает в письмах; иногда стукнет в окно и положит на подоконник. Что я могу поделать? Вот, гляди! Он протянул ей маленький кошелек и подкинул его на ладони, так что в нем забренчали монеты. - Спрячь его, - сказала Мэг, - спрячь! Когда она опять придет, скажи ей, что я люблю ее всем сердцем. Что я каждый вечер молюсь за нее. Что, когда сижу одна за работой, все время о ней думаю. Что она со мной, днем и ночью. Что, если бы мне завтра умирать, я помнила бы о ней до последнего вздоха. Но что на деньги эти я и смотреть не хочу. Он медленно убрал руку и, сжав деньги в кулаке, произнес не то задумчиво, не то сонно: - Я ей так и сказал. Яснее ясного. Я после того раз десять относил ей этот подарок. Но когда она пришла и стала прямо передо мной, что мне было делать? - Так ты ее видел! - вскричала Мэг. - Ты ее видел? Лилиен, золотая моя девочка! Лилиен! - Я ее видел, - сказал он, не в ответ ей, но словно все так же медленно думая вслух. - Стоит передо мной и вся дрожит. "Как она выглядит, Ричард? Похудела? А меня вспоминает? Мое всегдашнее место у стола - что там теперь? А пяльцы, в которых она учила меня вышивать, она их сожгла, Ричард?" Так и говорила. Я сам слышал. Сдерживая рыдания, с мокрым от слез лицом, Мэг склонилась над ним, чтобы не упустить ни слова. А он, уронив руки на колени и весь подавшись вперед, точно с трудом разбирая стершуюся надпись на полу, продолжал говорить: - "Ричард, я пала очень низко, и ты поймешь, каково мне было получить обратно эти деньги, раз я теперь решилась сама принести их тебе. Но ты любил ее когда-то, еще на моей памяти. Люди вас разлучили; страх, ревность, сомнения, самолюбие сделали свое дело: ты отдалился от нее. Но ты ее любил, еще на моей памяти". Да, наверно любил, - сказал он вдруг, сам себя прерывая: - Наверно любил. Но не в этом суть. "Ричард, если ты ее любил, если помнишь то, что прошло и не вернется, сходи к ней еще раз. В последний раз. Расскажи ей, как я тебя упрашивала. Расскажи, как я положила тебе руку на плечо - на это плечо она могла бы сама склоняться, - и как смиренно я с тобой разговаривала. Расскажи ей, как ты поглядел мне в лицо и увидел, что красота, которой она когда-то любовалась, исчезла без следа, что она бы расплакалась, увидев, какая я стала худая и бледная. Расскажи ей все, и тогда она не откажется их взять, не будет так жестока!" Он посидел еще немного, задумчиво повторяя последние слова, потом опять очнулся и встал. - Не возьмешь, Маргарет? Она только качала головой и без слов молила его уйти. - Покойной ночи, Маргарет. - Покойной ночи. Он оглянулся на нее, пораженный ее горем, а может и жалостью к нему, дрожавшей в ее голосе. То было быстрое, живое движение, мгновенная вспышка прежнего огня. В следующую минуту он ушел, И навряд ли эта вспышка помогла ему яснее увидеть, до какого бесчестия он докатился. Как бы ни печалилась Мэг, какую бы ни терпела муку, душевную или телесную, а работать все равно было нужно. Она взялась за иглу. Наступила полночь, она все работала. Ночь была холодная, огонь в очаге чуть тлел, и она встала, чтобы подбросить немножко угля. Тут прозвонили колокола - половина первого; а когда они смолкли, кто-то тихо постучал в дверь. И только она подумала, кто бы это мог быть в такое неурочное время, как дверь отворилась. О красота и молодость, вы, по праву счастливые, смотрите! О красота и молодость, благословенные и все вокруг себя благословляющие, вы, через кого совершается воля всеблагого творца вашего, смотрите! Мэг увидела входящую; вскрикнула; назвала ее по имени: "Лилиен!" Мгновение - и та упала перед ней на колени, ухватилась за ее платье. - Встань, родная, встань! Лилиен, дорогая моя! - Нет, нет, Мэг, поздно! Только так, рядом с тобой, касаться тебя, чувствовать на лице твое дыхание! - Малютка Лилиен! Дитя моего сердца - родная мать не могла бы любить сильнее, - дай мне обнять тебя! - Нет, Мэг, поздно! Когда я впервые тебя увидела, ты стояла передо мной на коленях. Дай мне умереть на коленях перед тобой. Не поднимай меня! - Ты возвратилась. Сокровище мое! Мы будем вместе, будем вместе жить, работать, надеяться, вместе умрем! - Поцелуй меня, Мэг, обними меня, прижми к груди; посмотри на меня, как бывало. Но не поднимай меня. Дай наглядеться на тебя напоследок вот так, на коленях! О красота и молодость, вы, по праву счастливые, смотрите! О красота и молодость, вы, через кого совершается воля всеблагого творца вашего, смотрите! - Прости меня, Мэг! Дорогая моя! Прости! Я знаю, вижу, что ты простила, но ты скажи это, Мэг! И она сказала это, касаясь губами щеки Лилиен, обвив руками ту, чье сердце - теперь она это знала - вот-вот перестанет биться. - Храни тебя спаситель, родная. Поцелуй меня еще раз! Он позволил ей сидеть у его ног и отирать их волосами головы своей *. Ах, Мэг, какое милосердие! Едва она умерла, как возле старого Тоби опять возник призрак маленькой девочки, невинной и радостной, и, легко до него дотронувшись, поманил его за собой. ЧЕТВЕРТАЯ ЧЕТВЕРТЬ  Снова забрезжили в памяти грозные фигуры - духи колоколов; донесся до слуха слабый колокольный звон; закружился в глазах и в мозгу рой эльфов, и множился, множился, пока самое воспоминание о нем не затерялось в его несметности; снова мелькнула мысль, неведомо кем внушенная, что прошло еще сколько-то лет, и теперь Тоби, стоя рядом с призраком девочки, видел перед собой простых смертных. Смертные были упитанные, румяные, довольные. Их было всего двое, но раскраснелись они за десятерых. Они сидели у весело пылающего огня, по обе стороны низкого столика; и аромат горячего чая и пышек, - если только он не застаивался здесь дольше, чем во всякой другой комнате, - свидетельствовал о том, что столиком этим совсем недавно пользовались. Но поскольку посуда была вымыта и расставлена по местам в буфете, а длинная вилка для поджаривания хлеба висела в отведенном ей уголке, растопырив свои четыре пальца и словно требуя, чтобы с нес сняли мерку для перчатки, - видимых следов только что закончившейся трапезы не осталось, если не считать довольного мурлыканья разомлевшей, умывающейся лапкой кошки да ублаготворенных, чтобы не сказать лоснящихся физиономий ее хозяев. Эти двое (явно супружеская пара) уютно расположились у огня так, чтобы ни ему, ни ей не было обидно, и глядя на искры, падающие в решетку, то задремывали, то снова просыпались, когда горячая головешка покрупнее со стуком скатывалась вниз, словно увлекая за собой остальные. Впрочем, огню не грозила опасность потухнуть: он поблескивал не только в комнатке, и на стеклах двери, и на занавеске, до половины скрывавшей их, но и в лавочке за этой дверью. А лавочка была битком набита товаром - обжора, а не лавочка, с пастью жадной и вместительной, что у акулы. Сыр, масло, дрова, мыло, соленья, спички, сало, пиво, волчки, сласти, бумажные змеи, конопляное семя, ветчина, веники, плиты для очага, соль, уксус, вакса, копченые селедки, бумага и перья, шпиг, грибной соус, шнурки для корсетов, хлеб, воланы, яйца и грифели - все годилось в пищу этой прожорливой лавчонке и все она заглатывала без разбора. Сколько еще было в ней всякого другого добра - сказать невозможно; но с потолка, подобно гроздьям диковинных фруктов, свисали мотки бечевки, связки лука, пачки свечей, сита и щетки; а жестяные ящички, издававшие разнообразные приятные запахи, подтверждали слова вывески над входной дверью, оповещавшей публику, что владелец этой лавочки имеет разрешение на торговлю чаем, кофе, перцем и табаком, как курительным так и нюхательным. Бросив взгляд на те из перечисленных выше предметов, которые были видны при ярком пламени очага и не столь веселом свете двух закопченных ламп, тускло горевших в самой лавке, словно задыхаясь от ее изобилия; а затем взглянув на одно из лиц, обращенных к огню, Трухти тотчас узнал в раздобревшей пожилой особе миссис Чикенстокер: она всегда была склонна к полноте, даже в те дни, когда он знавал ее лично и за ним числился в ее лавке небольшой должок. Второе лицо далось ему труднее. Тяжелый подбородок с такими глубокими складками, что в них можно засунуть целый палец; удивленные глаза, точно пытающиеся убедить сами себя, что нельзя же так беспардонно заплывать жиром; нос, подверженный малоприятному расстройству, в просторечии именуемом сопеньем; короткая, толстая шея; грудь, вздымаемая одышкой, и другие подобные прелести хоть и были рассчитаны на то, чтобы запечатлеться в памяти, но сначала не вызвали у Трухти воспоминания ни о ком из его прежних знакомых. А между тем ему помнилось, что где-то он их уже видел. В конце концов в компаньоне миссис Чикенстокер по торговой линии, а также по кривой и капризной линии жизни, Tpyхти узнал бывшего швейцара сэра Джозефа Баули, который много лет назад прочно связался в его сознании с миссис Чикенстокер, ибо именно он, сей апоплексический младенец, впустил его в богатый особняк, где он покаялся в своих обязательствах перед этой леди и тем навлек па свою горемычную голову столь тяжкий укор. После тех перемен, на какие насмотрелся Тоби, эта перемена не особенно его поразила; но сила ассоциации порою бывает очень велика, и он невольно заглянул в лавку, на косяк двери, где когда-то записывали мелом долги покупателей. Своей фамилии он не увидел. Те фамилии, что значились там, были ему незнакомы, да и число их заметно сократилось против прежнего, из чего он заключил, что бывший швейцар предпочитает торговать за наличные и, войдя в дело, подтянул поводья чикенстокеровским неплательщикам. Так грустно было Тоби, так он горевал о загубленной молодости своей несчастной дочери, что и тут не на шутку опечалился - даже в списке должников миссис Чикенстокер ему не нашлось места! - Какая на дворе погода, Энн? - спросил бывший швейцар сэра Джозефа Баули и, протянув ноги к огню, потер их, насколько позволяли его короткие руки, словно говоря: "Если плохая - хорошо, что я дома, если хорошая - все равно никуда не пойду". - Ветер и слякоть, - отвечала жена. - Того и гляди снег пойдет. Темно. И холодно очень. - Вот и правильно, что мы поели пышек, - сказал бывший швейцар тоном человека, успокоившего свою совесть. - Вечер нынче как раз подходящий для пышек. А также для сладких лепешек. И для сдобных булочек. Бывший швейцар назвал эти лакомства одно за другим, словно не спеша подсчитывая свои добрые дела. Затем он опять потер толстые свои ноги и, согнув их в коленях, чтобы подставить огню еще не поджарившиеся места, рассмеялся как от щекотки. - Вы сегодня веселы, дорогой Тагби, - заметила супруга. Фирма именовалась "Тагби, бывш. Чикенстокер". - Нет, - сказал Тагби. - Нет. Разве что чуточку навеселе. Очень уж кстати пришлись пышки. Тут он поперхнулся смехом, да так, что весь почернел, а чтобы изменить свою окраску, стал выделывать ногами в воздухе замысловатые фигуры, причем жирные эти ноги согласились вести себя сколько-нибудь прилично лишь после того, как миссис Тагби изо всей мочи постукала его по спине и встряхнула, точно большущую бутыль. - О господи, спаси и помилуй! - в испуге восклицала миссис Тагби. - Что же это делается с человеком! Мистер Тагби вытер слезы и слабым голосом повторил, что он чуточку навеселе. - Ну и довольно, богом вас прошу, - сказала миссис Тагби. - Я просто умру со страху, если вы будете так лягаться и биться. Мистер Тагби пообещал, что больше не будет; но вся его жизнь была сплошною битвой, в которой он, если судить по усиливающейся с годами одышке и густеющей багровости лица, терпел поражение за поражением. - Так вы говорите, моя дорогая, что на дворе ветер и слякоть, вот-вот пойдет снег, темно и очень холодно? - сказал мистер Тагби, глядя в огонь и возвращаясь к первопричине своей веселости. - Погода хуже некуда, - подтвердила его жена, качая головой. - Да, да, - проговорил мистер Тагби. - Годы в этом смысле все равно что люди. Одни умирают легко, другие трудно. Нынешнему году осталось совсем мало жизни, вот он за нее и борется. Что ж, молодец! Это мне по нраву. Дорогая моя, покупатель! Миссис Тагби, услышав, как стукнула дверь, и сама уже встала с места. - Ну, что угодно? - спросила она, выходя в лавку. - Ох, прошу прощенья, сэр, никак не ожидала, что это вы. Джентльмен в черном, к которому она обратилась с этим извинением, кивнул в ответ, засучил рукава, небрежно сдвинул шляпу набекрень и уселся верхом на бочку с пивом, сунув руки в карманы. - Там у вас наверху дело плохо, - сказал джентльмен. - Он не выживет. - Неужто чердак? - вскричал Тагби, выходя в лавку и вступая в беседу. - Чердак, мистер Тагби, - сказал джентльмен, - быстро катится вниз и скоро окажется ниже подвала. Поглядывая то па мужа, то на жену, он согнутыми пальцами постучал по бочке, чтобы выяснить, сколько в ней пива, после чего стал выстукивать на пустой ее части какой-то мотивчик. - Чердак, мистер Тагби, - сказал джентльмен, снова обращаясь к онемевшему от неожиданности Тагби, - скоро отправится на тот свет. - В таком случае, - сказал Тагби жене, - надо отправить его отсюда, пока он еще туда не отправился. - Трогать его с места нельзя, - сказал джентльмен, покачивая головой. - Я по крайней мере не могу взять на себя такую ответственность. Лучше оставьте его в покое. Он долго не протянет. - Только из-за этого, - сказал Тагби и так ударил кулаком по чашке весов, что она грохнула о прилавок, - только из-за этого у нас с ней и бывали нелады, и вот, извольте видеть, что получилось! Все-таки он умирает здесь. Умирает под этой крышей. Умирает в нашем доме! - А где же ему было умирать, Тагби? - вскричала его жена. - В работном доме. Для чего же и существуют работные дома! - Не для того, - заговорила миссис Тагби горячо и убежденно. - Не для того! И не для того я вышла за вас, Тагби. Я этого не позволю, и не надейтесь, я этого не допущу. Скорее я готова разойтись с вами и больше вас не видеть. Еще когда над этой дверью стояла моя вдовья фамилия - а так было много лет, и лавка миссис Чикенстокер была известна всем в округе как честное, порядочное заведение, - еще когда над этой дверью, Тагби, стояла моя вдовья фамилия, я знала его, видного парня, непьющего, смелого, самостоятельного; знала и ее, красавицу и умницу, каких поискать; знала и ее отца (он, бедняга, залез как-то во сне на колокольню, упал и разбился насмерть), такой работящий был старик, а сердце простое и доброе, как у малого ребенка; и уж если я их выгоню из своего дома, пусть ангелы выгонят меня из рая. А они и выгонят. И поделом мне будет! При этих словах будто проглянуло ее прежнее лицо, - а оно до всех описанных перемен каждого привлекало своими симпатичными ямочками; и когда она утерла глаза и тряхнула головой и платком, глядя на Тагби с выражением непреклонной твердости, Трухти сказал: "Благослови ее бог!" Потом с замирающим сердцем стал слушать дальше, понимая пока одно - что речь идет о Мэг. Если в гостиной Тагби вел себя веселее, чем нужно, то теперь он с лихвой расплатился по этому счету, ибо в лавке был мрачнее мрачного; он тупо уставился на жену и даже не пытался ей возражать, однако же, не спуская с нее глаз, втихомолку - то ли по рассеянности, то ли из предосторожности - перекладывал всю выручку из кассы к себе в карман. Джентльмен, сидевший на бочке, - видимо, он был уполномочен городскими властями оказывать врачебную помощь беднякам, - казалось, привык к мелким стычкам между супругами, почему и в этом случае не счел нужным вмешаться. Он сидел, тихо посвистывая и по капле выпуская пиво из крана, пока не водворилась полная тишина, а тогда поднял голову и сказал, обращаясь к миссис Тагби, бывшей Чикенстокер: - Женщина и сейчас еще недурна. Как случилось, что она вышла за него замуж? - А это, пожалуй, и есть самое тяжелое в ее жизни, сэр, - отвечала миссис Тагби, подсаживаясь к нему. - Дело-то было так: они с Ричардом полюбили друг друга еще давным-давно, когда оба были молоды и хороши собой. Вот они обо всем договорились и должны были пожениться в день Нового года. Но Ричард послушал тех джентльменов и забрал в голову, что, мол, нечего себя губить, что скоро он об этом пожалеет, что она ему не пара, что такому молодцу, как он, вообще незачем жениться. А ее те джентльмены застращали, она стала такая смутная, все боялась, что он ее бросит, и что дети ее угодят на виселицу, и что выходить замуж грешно и бог его знает чего еще. Ну, короче говоря, они все тянули и тянули, перестали верить друг другу и, наконец, расстались. Но вина была его. Она-то пошла бы за него, сэр, с радостью. Я сама сколько раз видела, как она аж в лице менялась, когда он, бывало, гордо пройдет мимо и не взглянет на нее; и ни одна женщина так не сокрушалась о мужчине, как она сокрушалась о Ричарде, когда он стал сбиваться с пути. - Ах, так он, значит, сбился с пути? - спросил джентльмен и, вытащив втулку, заглянул в бочку с пивом. - Да понимаете, сэр, по-моему, он сам не знал, что делает. По-моему, когда они расстались, у него даже разум помрачился. Не будь ему совестно перед теми джентльменами, а может и страшновато - как, мол, она его примет, - он бы на любые муки пошел, лишь бы опять получить согласие Мэг и жениться на ней. Это я так думаю. Сам-то он никогда этого не говорил, и очень жаль. Он стал пить, бездельничать, водиться со всяким сбродом, - ведь ему сказали, что это лучше, чем свой дом и семья, которую он мог бы иметь. Он потерял красоту, здоровье, силу, доброе имя, друзей, работу - все потерял! - Не все, миссис Тагби, - возразил джентльмен, - раз он обрел жену; мне интересно, как он обрел ее. - Сейчас, сэр, я к этому и веду. Так шло много лет - он опускался все ниже, она, бедняжка, терпела такие невзгоды, что не знаю, как еще она жива осталась. Наконец он докатился до того, что никто уж не хотел и смотреть на него, не то что держать на работе. Куда ни придет, отовсюду его гонят. Вот он ходил с места на место, обивал-обивал пороги, и в сотый, наверно, раз пришел к одному джентльмену, который раньше часто давал ему работу (работал-то он хорошо до самого конца); а этот джентльмен знал его историю, он разобиделся, рассердился, да и скажи ему: "Думаю, что ты неисправим; только один человек на свете мог бы тебя образумить. Пусть она попробует, а до того не будет к тебе больше моего доверия". Словом, что-то в этом роде. - Вот как? - сказал джентльмен. - Ну и что же? - Ну, он и пошел к ней, бухнулся ей в ноги, сказал, что только на нее и надеется, просил-умолял спасти его. - А она?.. Да вы не расстраивайтесь так, миссис Тагби. - Она в тот вечер пришла ко мне насчет комнаты. "Чем он был для меня раньше, говорит, это лежит в могиле, как и то, чем я была для него. Но я подумала, и я попробую. В надежде спасти его. В память той беззаботной девушки (вы ее знали), что должна была выйти замуж на Новый год; и в память ее Ричарда". И еще она сказала, что он пришел к ней от Лилиен, что Лилиен доверяла ему, и она этого никогда не забудет. Вот они и поженились; и когда они сюда пришли и я их увидела, у меня была одна мысль: не дай бог, чтобы сбывались такие пророчества, как те, что разлучили их в молодости, и не хотела бы я быть на месте этих пророков! Джентльмен слез с бочки и потянулся. - Наверно, он с самого начала стал дурно с ней обращаться? - Да нет, этого, по-моему, никогда не было, - сказала миссис Тагби, утирая слезы. - Некоторое время он держался, но отделаться от старых привычек не мог; скоро он опять поскользнулся и очень быстро докатился бы до прежнего, да тут его свалила болезнь. А ее он, по-моему, всегда жалел. Даже наверно так. Я видела его во время припадков: плачет, трясется и все старается поцеловать ей руку; я слышала, как он называл ее "Мэг" и говорил, что ей, мол, сегодня исполнилось девятнадцать лет. А теперь он уже сколько месяцев не встает с постели. Ей и за ним ходить и за ребенком - работать-то она и не поспевала. А раз не поспевала, то ей и давать работу не стали. Уж как они жили - не знаю. - Зато я знаю, - буркнул Тагби; он с хитрым видом поглядел на кассу, на полки с товарами, на жену и закончил: - Как кошка с собакой! Его прервал громкий крик - горестный вопль, - донесшийся с верхнего этажа. Джентльмен поспешно направился к двери. - Друг мой, - сказал он, оглядываясь на ходу, - можете не спорить о том, отправлять его куда-нибудь или нет. Кажется, он избавил вас от этой заботы! И джентльмен побежал наверх; миссис Тагби бросилась за ним, а мистер Тагби стал медленно подниматься следом, ворча что-то себе под нос и больше обычного пыхтя и отдуваясь под тяжестью выручки, в которой, как на грех, оказалось множество медяков. Трухти, послушный призраку девочки, вознесся по лестнице, как дуновение ветерка. - Следуй за ней! Следуй за ней! - звучали у него в ушах неземные голоса колоколов. - Узнай правду от той, кто тебе всех дороже! Все было кончено. Все кончено - и вот она, гордость и радость отцовского сердца! Измученная, изможденная женщина плачет возле убогой кровати, нежно прижимая к груди младенца. Такого худенького, слабенького, чахлого младенца, такого для нее драгоценного! - Слава богу! - воскликнул Тоби, молитвенно сложив руки. - Благодарение богу! Она любит свое дитя! Джентльмен, по природе отнюдь не жестокосердый и не равнодушный (просто он видел такие сцены изо дня в день и знал, что в задачках мистера Файлера это самые ничтожные цифры, крошечные черточки в его вычислениях), положил руку на сердце, переставшее биться, послушал, есть ли дыхание, и сказал: "Страдания его кончились. Так оно и лучше". Миссис Тагби пыталась утешить вдову ласковыми словами, мистер Тагби - философскими рассуждениями. - Ну, ну, - сказал он, держа руки в карманах, - нельзя малодушничать. Это не дело. Надо крепиться. Хорош бы я был, если бы смалодушничал, когда в бытность мою швейцаром у нашего крыльца как-то вечером сцепились колесами целых шесть карет. Но я остался тверд, я так и не отпер двери! Снова Тоби услышал голоса, говорившие: "Следуй за ней". Он повернулся к своей призрачной спутнице, но она стала подниматься в воздух, сказала: "Следуй за ней!" - и исчезла. Он остался возле дочери; сидел у ее ног; заглядывал ей в лицо, ища хотя бы бледных следов прежней красоты; вслушивался в ее голос - не прозвучит ли в нем прежняя ласка. Он склонялся над ребенком. Хилый ребенок, старообразный, страшный своей серьезностью, надрывающий сердце тихим, жалобным плачем. Тоби готов был молиться на него. Он видел в нем единственное спасение дочери, последнее уцелевшее звено ее долготерпенья. Все свои надежды он, отец, возложил на этого хрупкого младенца; он ловил каждый взгляд, который бросала на него мать, и снова и снова восклицал: "Она его любит! Благодарение богу, она его любит!" Он видел, как добрая женщина ухаживала за ней; как опять пришла к ней среди ночи, когда рассерженный супруг уснул и все затихло; как подбодряла ее, плакала с ней вместе, принесла ей поесть. Он видел, как наступил день и снова ночь, и еще день, и еще ночь. Время шло; мертвого унесли из обители смерти, и Мэг осталась в комнате одна с ребенком. Ребенок стонал и плакал, изводил ее, не давал ей покоя, и едва она, в полном изнеможении, забывалась дремотой, возвращал ее к жизни и маленькими своими ручонками опять тащил на дыбу. Но она оставалась неизменно терпеливой и ласковой. Любила его всей душой, всем своим существом была связана с ним так же крепко, как тогда, когда носила его под сердцем. Все это время она терпела нужду - жестокую, безысходную нужду. С ребенком на руках бродила по улицам в поисках работы; держа его на коленях, поглядывая на обращенное к ней прозрачное личико, делала любую работу, за любого плату - за сутки труда столько фартингов, сколько цифр на циферблате. Может, она сердилась на него? Не заботилась о нем? Может, иногда глядела на него с ненавистью? Или хоть раз сгоряча ударила? Нет. Только этим и утешался Тоби - любовь ее ни на минуту не угасала. Она скрывала свою крайнюю бедность ото всех и днем старалась уходить из дому, чтобы избежать расспросов единственного своего друга: всякая помощь, какую оказывала ей эта добрая женщина, вызывала новые ссоры между супругами; и ей было тяжко сознавать, что она вносит раздор в жизнь людей, которым так много обязана. Она любила своего ребенка. Любила все сильней и сильней. Но однажды вечером в самой ее любви что-то изменилось. Она носила младенца по комнате, баюкая его тихим пением, как вдруг дверь неслышно отворилась и вошел мужчина. - В последний раз, - сказал он. - Уильям Ферн! - В последний раз. Он прислушивался, точно опасаясь погони, и говорил шепотом. - Маргарет, мне скоро конец. Но я не мог не проститься с тобой, не поблагодарить тебя. - Что вы сделали? - спросила она, глядя на него со страхом. Он не отвел глаз, но промолчал. Потом махнул рукой, будто отмахивался от ее вопроса, отметал его в сторону, - и сказал: - Много прошло времени, Маргарет, но тот вечер я помню как сейчас. Не думали мы тогда, - прибавил он, окинув взглядом комнату, - что встретимся вот так. Твой ребенок, Маргарет? Дай его мне. Дай мне подержать твоего ребенка. Он положил шляпу на пол и взял младенца. А сам весь дрожал. - Девочка? - Да. Он заслонил крошечное личико рукой. - Видишь, как я сдал, Маргарет, - я даже боюсь смотреть на нее. Нет. Подожди ее брать, я ей ничего не сделаю. Много прошло времени, а все же... Как ее зовут? - Маргарет, - ответила она живо. - Это хорошо, - сказал он. - Это хорошо! Казалось, он вздохнул свободнее; и после минутного колебания он отнял руку и заглянул малютке в лицо. Но тут же снова прикрыл его. - Маргарет! - сказал он, отдав ей ребенка. - Это лицо Лилиен. - Лилиен! - То же лицо, что у девочки, которую я держал на руках, когда мать Лилиен умерла и оставила ее сиротой. - Когда мать Лилиен умерла и оставила ее сиротой! - воскликнула она исступленно. - Почему ты кричишь? Почему так на меня смотришь? Маргарет! Она опустилась на стул и, прижав ребенка к груди, залилась слезами. То она отстранялась и с тревогой глядела ему в лицо, то снова прижимала его к себе. И тут-то к ее любви стало примешиваться что-то неистовое и страшное. И тут-то у ее старика отца заныло сердце. "Следуй за ней! - прозвучало повсюду вокруг. - Узнай правду от той, кто тебе всех дороже!" - Маргарет! - сказал Ферн и, наклонившись, поцеловал ее в лоб. - В последний раз благодарю тебя. Прощай! Дай мне руку и скажи, что отныне ты меня не знаешь. Постарайся думать обо мне как о мертвом. - Что вы сделали? - спросила она снова. - Нынче ночью будет пожар, - сказал он, отодвигаясь от нее. - Всю зиму будут пожары, то там, то тут, чтобы по ночам было виднее. Как увидишь вдали зарево, так и знай - началось. Как увидишь вдали зарево, забудь обо мне; а если не сможешь, то вспомни, какой адский огонь запалили у меня в груди, и считай, что это его отсвет играет на тучах. Прощай! Она окликнула его, но он уже исчез. Она сидела оцепенев, пока не проснулся ребенок, а тогда опять почувствовала и холод, и голод, и окружающею тьму. Всю ночь она ходила с ним из угла в угол, баюкая его, успокаивая. Временами повторяла вслух: "Как Лилиен, когда мать умерла и оставила ее сиротой!" Почему всякий раз при этих словах ее шаг убыстрялся, глаза загорались, а любовь становилась такой неистовой и страшной? - Но это любовь, - сказал Трухти. - Это любовь. Она никогда не разлюбит свое дитя. Бедная моя Мэг! Утром она особенно постаралась приодеть ребенка - тщетные старания, когда под рукой только жалкие тряпки! - и еще раз пошла искать себе пропитания. Был последний день старого года. Она искала до вечера, не пивши, не евши. Искала напрасно. Она вмешалась в толпу отверженных, которые ждали, стоя в снегу, чтобы некий чиновник, уполномоченный творить милостыню от имени общества (не втайне, как велит нагорная проповедь, но явно и законно), соизволил вызвать их и допросить, а потом одному бы сказал: "Ступай туда-то", другому. "Зайди на той неделе", а третьего подкинул как мяч и пустил гулять из рук в руки, от порога к порогу, покуда он не испустит дух от усталости, либо, отчаявшись, пойдет на кражу и тогда станет преступником высшего сорта, чье дело уже не терпит отлагательства. Здесь она тоже ничего не добилась. Она любила свое дитя, нипочем не согласилась бы с ним расстаться. А таким не помогают. Уже ночь была на дворе - темная, ненастная ночь, - когда она, согревая ребенка на груди, подошла к единственному дому, который могла назвать своим. Измученная, без сил, она уже хотела войти и только тут заметила, что в дверях кто-то стоит. То был хозяин дома, расположившийся таким образом, чтобы загородить собой весь вход, - при его комплекции это было нетрудно. - А-а, - сказал он вполголоса, - так вы вернулись? Она взглянула на ребенка, потом обратила умоляющий взор к хозяину и кивнула головой. - А вам не кажется, что вы и так уже прожили здесь достаточно долго, не платя за квартиру? - сказал мистер Тагби. - Вам не кажется, что вы и так уже забрали в этой лавке достаточно товаров в кредит? Снова она обратила на него молящий взгляд. - Может, вам бы сменить поставщиков? - сказал он. - И может, поискать бы себе другое жилище, а? Вам не кажется, что имеет смысл попробовать? Она едва слышно проговорила, что время уже очень позднее. Завтра. - Я понимаю, чего вам нужно, - сказал Тагби, - и к чему вы клоните. Вы знаете, что в этом доме существуют два мнения относительно вас, и вам, видно, очень нравится стравливать людей. А я не желаю ссор; я нарочно говорю тихо, чтобы избежать ссоры; но если вы станете упрямиться, я заговорю погромче, и тогда можете радоваться, ссоры не миновать, да еще какой. Но войти вы не войдете, это я решил твердо. Она откинула волосы со лба и как-то странно посмотрела на небо, а потом устремила взгляд во тьму, окутавшую улицу. - Сегодня кончается старый год, и я не намерен, в угоду вам или кому бы то ни было, переносить в новый год всякие нелады и раздоры, - сказал Тагби. (Он тоже был Друг и Отец, только весом поменьше.) - И не совестно вам переносить такие повадки в новый год? Если вам нечего делать в жизни, как только малодушничать да ссорить мужа с женой, лучше бы вам вовсе не жить. Уходите отсюда! "Следуй за ней! До роковой черты!" Опять старый Тоби услышал голоса духов. Подняв голову, он увидел их в воздухе, они указывали на Мэг, уходящую вдаль по темной улице. - Она любит свое дитя! - взмолился он в нестерпимой муке. - Милые колокола! Она его любит! - Следуй за ней! - И темные фигуры, как тучи, понеслись ей вдогонку. Тоби не отставал от них; вот он нагнал дочь, заглянул ей в лицо. Он увидел то неистовое и страшное, что применилось к ее любви, горело в ее глазах. Он услышал слова: "Как Лилиен! Стать такой, как Лилиен!", и она еще ускорила шаг. Ах, если б что-нибудь ее разбудило! Если бы проник в воспаленный мозг какой-нибудь образ, или звук, или запах, способный вызвать нежные воспоминания! Если б стала перед нею хоть одна светлая картина прошедшего! - Я был ее отцом! Отцом! - крикнул старик, простирая руки к черным теням, летящим в вышине. - Смилуйтесь над ней и надо мною! Куда она идет? Верните ее! Я был ее отцом! Но они только указали на нее и повторили: "Следуй за ней! Узнай правду от той, кто тебе всех дороже!" Стоголосое эхо подхватило эти слова. Воздух был полон ими. Тоби словно вбирал их в себя при каждом вдохе. Они были везде, никуда от них не скрыться. А Мэг уже не шла, а бежала, и все тот же огонь пылал в ее взоре, все те же слова срывались с губ: "Как Лилиен! Стать такой, как Лилиен!" Вдруг она остановилась. - Хоть теперь верни ее! - воскликнул старик, схватившись за седую свою голову. - Моя дочка! Мэг! Верни ее! Отче милосердный, верни ее! Она укутала младенца в свою рваную шаль. Горячечными руками ощупала его тельце, погладила по лицу, оправила на нем убогий наряд. Прижала его к исхудалой груди, словно давала клятву никогда с ним не разлучаться. И прильнула к нему сухими губами в последнем, мучительном порыве любви. А потом она спрятала крошечную ручонку у себя за пазухой, возле наболевшего сердца, повернула сонное личико к себе и, опять сжав малютку в объятиях, побежала дальше, к реке. К быстрой реке, клубящейся и мутной, где зимняя ночь была мрачна, как последние мысли многих других несчастных, искавших здесь избавления. Где редкие красные огни на берегу горели угрюмо и тускло, точно факелы, освещающие путь в небытие. Где ни одно обиталище живых людей не бросало тени на глубокую, непроглядную, печальную тьму. К реке! К этим воротам в вечность стремила она свой бег, так же неудержимо, как воды реки стремились к морю. Тоби хотел коснуться ее, когда она сбегала к темной воде, но дикое, безумное лицо - неистовая, страшная любовь - отчаяние, презревшее все земные запреты, - пронеслось мимо него, как вихрь. Он догнал ее. На мгновение она задержалась перед смертельным прыжком. Он упал на колени и в голос крикнул духам колоколов, парившим над ним: - Я узнал правду! Узнал от той, кто мне всех дороже! О, спасите ее, спасите! Он вцепился в ее платье, и платье не выскользнуло у него из рук. Произнося последние слова, он почувствовал, что к нему вернулось осязание, что он может ее удержать. Духи колоколов не сводили с него пристального взгляда. - Я узнал все! - вскричал старик. - Смилуйтесь надо мной в этот час, даже если я, из любви к ней, такой молодой и невинной, клеветал на Природу, на сердце матери, доведенной до отчаяния. Простите мою дерзость, Злобу и невежество, спасите ее! Он почувствовал, что пальцы его слабеют. Колокола молчали. - Смилуйтесь над ней! - вскричал он. - Ведь на страшный этот грех ее толкнула любовь - пусть больная любовь, но самая сильная, самая глубокая, какую только дано знать нам, падшим созданиям! Подумайте, сколько она выстрадала, если такие семена принесли такие плоды! Она была рождена для безгрешной жизни. Всякая любящая мать могла бы сделать то же после стольких испытаний. О, сжальтесь над моей дочерью, ведь она и сейчас жалеет свое дитя и только затем губит свою бессмертную душу, чтобы спасти его! Он крепко обхватил ее. Теперь-то он ее удержит! Сила его была безмерна. - Я вижу среди вас призрак дней прошедших и грядущих! - воскликнул старик, приметив девочку и словно черпая вдохновение в устремленных на него сверху взглядах. - Я знаю, что Время хранит для нас наше наследие. Я знаю, что придет день и волна времени, поднявшись, сметет, как листья, тех, кто чернит нас и угнетает. Я вижу, она уже поднимается! Я знаю, что мы должны верить, и надеяться, и не сомневаться ни в себе, ни друг в друге. Я узнал это от той, кто мне всех дороже. Я снова обнимаю ее. О духи, милостивые и добрые, я запомню ваш урок. О духи, милостивые и добрые, спасибо! Он мог бы говорить еще, но тут колокола, - старые знакомые колокола, его милые, преданные, верные друзья - зазвонили в честь нового года, да так радостно, так весело и задорно, что он вскочил на ноги и разрушил тяготевшие над ним чары. - И очень прошу тебя, отец, - сказала Мэг, - воздержись ты от рубцов, пока не справишься у какого-нибудь доктора, не вредно ли тебе их есть; ведь что ты тут вытворял - ой-ой-ой! Она шила за столиком у огня - отделывала свое простенькое платье лентами, к свадьбе. И столько в ней было спокойного счастья, столько цветущей юности и светлой надежды, что Тоби громко ахнул, словно увидев ангела, а потом кинулся к ней с распростертыми объятиями. Но он запутался ногами в упавшей на пол газете, и кто-то успел проскочить между ним и дочерью. - Нет! - крикнул этот кто-то бодрым, ликующим голосом. - Даже вам не уступлю, даже вам. Первый поцелуй и Мэг в новом году достанется мне. Мне! Я целый час дожидался на улице, пока зазвонят колокола. Мэг, сокровище мое, с новым годом! Многих, многих тебе счастливых лет, дорогая моя женушка! И Ричард осыпал ее поцелуями. В жизни своей вы не видели ничего подобного тому, что тут сделалось с Трухти. Где бы вы ни жили, что бы ни видели на своем веку, все равно: ничего даже отдаленно похожего на это вам и не снилось! Он садился на стул, бил себя по коленкам и плакал; садился на стул, бил себя по коленкам и смеялся; садился на стул, бил себя по коленкам и смеялся и плакал одновременно; он вскакивал со стула и бросался обнимать Мэг; вскакивал со стула и бросался обнимать Ричарда; вскакивал со стула и бросался обнимать их обоих вместе; он то подбегал к Мэг и, сжав руками ее свежее личико, крепко ее целовал, то отбегал от нее задом, чтобы ни на минуту не терять ее из виду, и снова подбегал к ней, как фигурка в волшебном фонаре; а в промежутках плюхался на стул, но тут же снова вскакивал, точно подброшенный пружиной. Он в полном смысле слова был сам не свой от радости. - А завтра твоя свадьба, голубка! - вскричал Трухти. - Настоящая, счастливая свадьба! - Не завтра, а сегодня! - воскликнул Ричард, пожимая ему руку. - Сегодня. Колокола уже возвестили новый год. Вы только послушайте. Ох, как они звонили! Как же они звонили, дай им бог здоровья! Конечно, это были замечательные колокола - большие, голосистые, звучные, отлитые из лучшего металла, сработанные лучшими мастерами; однако никогда, никогда еще они так не звонили! - Но ведь сегодня, родная, - сказал Трухти, - сегодня вы с Ричардом малость повздорили. - Потому что он очень нехороший человек, отец, - отвечала Мэг. - Разве неправда, Ричард? Такой упрямец, такой горячка! Ему бы ничего не стоило отчитать этого важного олдермена, прямо-таки упразднить его, - он думает, это так же просто, как... - Поцеловать Мэг, - перебил ее Ричард. И поцеловал. - Да, да, так же просто. Но я ему не позволила, отец. Какой в том был бы прок? - Ричард, дружище! - сказал Трухти. - Ты всегда у нас был молодчина, и всегда будешь молодчина, до гробовой доски! Но ты, моя голубка, ты плакала у огня, когда я пришел. О чем ты плакала у огня? - Я вспоминала, сколько мы с тобой прожили вместо, отец. И думала, что теперь тебе будет скучно одному. Вот и все. Трухти снова попятился к своему спасительному стулу, но тут, разбуженная шумом, к ним вбежала полуодетая девочка. - Да вот она! - вскричал Трухти, подхватывая ее на руки. - Вот наша маленькая Лилиен! Ха-ха-ха! Раз-два-три, вот и мы! И раз-два-три, и вот и мы! А вот и дядя Уилл! - И Трухти, прервав свои прыжки, сердечно его приветствовал. - Ах, дядя Уилл, какое мне было видение за то, что я привел вас к себе! Ах, дядя Уилл, друг дорогой, какую службу вы мне сослужили своим приходом! Уилл Ферн не успел ответить, потому что в комнату ворвался целый оркестр, а за ним и толпа соседей, выкрикивающих "С новым годом, Мэг!", "Счастливого брака!", "Долгой жизни!" и прочие пожелания в том же духе. Барабан (закадычный друг Тоби) выступил вперед и сказал: - Трухти Вэк, старина! Прошел слух, что твоя дочка завтра выходит замуж. Не найдется человека, который, зная тебя, не желал бы тебе счастья или, зная ее, не желал бы счастья ей. Или, зная вас обоих, не желал бы вам обоим всяческого благополучия, какое только может принести новый год. Вот мы и пришли встретить его музыкой и танцами. Дружный крик одобрения был ответом на эту речь. Барабан, к слову сказать, был сильно под хмельком; ну, да бог с ним. - Какое же счастье, - сказал Тоби, - внушать людям этакие чувства! Какие вы добрые друзья и соседи! А все она, моя милая дочка. Она это заслужила. Минуты не прошло, как они приготовились к танцам (Мэг и Ричард в первой паре); и барабан уже совсем было собрался забарабанить во всю мочь, как вдруг за дверью послышался страшный шум и в комнату вбежала женщина лет пятидесяти, вида приятного и добродушного, а за ней мужчина с глиняным кувшином необъятных размеров, а за ним трещотка и колокольцы - маленькие, на деревянной раме, совсем непохожие на те, большие колокола. Тоби сказал "миссис Чикенстокер!" и опять плюхнулся на стул и стал бить себя по коленкам. - Собралась замуж, Мэг, а от меня утаила! - воскликнула добрая женщина. - А я бы не уснула в последнюю ночь старого года, если бы не зашла пожелать тебе счастья. Будь я прикована к постели, я бы и то пришла. А раз сегодня канун нового года и к тому же канун твоей свадьбы, моя милочка, я велела сварить кувшинчик пивного пунша и захватила с собой. "Кувшинчик" поистине делал честь миссис Чикенстокер. Из него валил дым и пар, как из кратера вулкана, а мужчина, принесший его, совсем ослабел. - Миссис Тагби! - сказал Трухти, в упоении описывая около нее круг за кругом, - то есть, вернее, миссис Чикенстокер. Сердечно вас благодарим! Счастливого вам нового года и долгой жизни!.. Миссис Тагби! - продолжал Трухти, расцеловавшись с нею, - то есть, вернее, миссис Чикенстокер. Познакомьтесь - это Уильям Ферн и Лилиен. К его удивлению, сия достойная особа сильно побледнела, а затем густо покраснела. - Неужели та Лилиен Ферн, - сказала она, - у которой мать умерла в Дорсетшире? Уильям Ферн ответил "да", и они, быстро отойдя в сторонку, обменялись несколькими словами, после чего миссис Чикенстокер пожала ему обе руки, еще раз, л же по собственному почину, расцеловалась с Тоби и привлекла девочку к своей объемистой груди. - Уилл Ферн! - сказал Тоби, надевая на правою руку свою серую рукавицу. - Не та ли это знакомая, которую вы надеялись разыскать? - Та самая, - отвечал Ферн, кладя руки на плечи Тоби. - И она, видно, окажется почти таким же добрым другом, как тот, которого я уже нашел. - Ах, вот оно что! - сказал Тоби. - Музыка, прошу. Окажите такую любезность. Под звуки оркестра, колокольцев и трещоток и под не смолкнувший еще трезвон колоколов Трухти, отодвинув Мэг и Ричарда на второе место, открыл бал с миссис Чикенстокер и сплясал танец, не виданный ни до того, ни после, - танец, в основу коего была положена знаменитая его трусца. Может, все это приснилось Тоби? Или его радости и горести, и те, кто делил их с ним, - только сон; и сам он только сон; и рассказчику эта повесть приснилась и лишь теперь он пробуждается? Если так, о ты, кто слушал его и всегда оставался ему дорог, не забывай о суровой действительности, из которой возникли эти видения; и в своих пределах - а для этого никакие пределы не будут слишком широки или слишком тесны - старайся исправить ее, улучшить и смягчить. Так пусть же новый год принесет тебе счастье, тебе и многим другим, чье счастье ты можешь составить. Пусть каждый новый год будет счастливее старого, и все наши братья и сестры, даже самые смиренные, получат по праву свою долю тех благ, которые определил им создатель. СВЕРЧОК ЗА ОЧАГОМ  Сказка о семейном счастье Перевод М. Клягиной-Кондратьевой ПЕСЕНКА ПЕРВАЯ  Начал чайник! И не говорите мне о том, что сказала миссис Пирибингл. Мне лучше знать. Пусть миссис Пирибингл твердит хоть до скончания века, что она не может сказать, кто начал первый, а я скажу, что - чайник. Мне ли не знать! Начал чайник на целых пять минут - по маленьким голландским часам с глянцевитым циферблатом, что стояли в углу, - на целых пять минут раньше, чем застрекотал сверчок. Да, да, часы уже кончили бить, и маленький косец с косой в руках, судорожно дергающийся вправо и влево на их верхушке перед мавританским дворцом, успел скосить добрый акр воображаемой травы, прежде чем сверчок начал вторить чайнику! Я вовсе не упрям. Это всем известно. И не будь я убежден в своей правоте, я ни в коем случае не стал бы спорить с миссис Пирибингл. Ни за что не стал бы. Но надо знать, как было дело. А дело было так: чайник начал не меньше чем за пять минут, до того, как сверчок подал признаки жизни. И, пожалуйста, не спорьте, а то я скажу - за десять! Позвольте, я объясню, как все произошло. Это давно бы надо сделать, с первых же слов, - но ведь когда о чем-то рассказываешь, полагается начинать с самого начала; а как начать с начала, не начав с чайника? Дело, видите ли, в том, что чайник и сверчок вздумали устроить своего рода соревнование - посостязаться в искусстве пения. И вот что их к этому побудило и как все произошло. Под вечер - а вечер был ненастный - миссис Пирибингл вышла из дому и, стуча по мокрым камням деревянными сандалиями, оставлявшими по всему двору бесчисленные следы, похожие на неясный чертеж первой теоремы Эвклида, направилась к кадке и налила из нее воды в чайник. Затем она вернулась в дом, уже без деревянных сандалий (при этом она намного уменьшилась в росте, потому что сандалии были высокие, а миссис Пирибингл маленькая), и поставила чайник на огонь. Тут она потеряла душевное равновесие или, может быть, только засунула его куда-то на минутку, потому что вода была ужас какая холодная и находилась в том скользком, слизистом, слякотном состоянии, когда она как будто приобретает способность просачиваться решительно всюду, и даже за металлические кольца деревянных сандалий; так вот, значит, вода замочила ножки миссис Пирибингл и даже забрызгала ей икры. А если мы гордимся, и не без оснований, нашими ножками и любим, чтобы чулочки у нас всегда были чистенькие и опрятные, то перенести такое огорчение нам очень трудно. А тут еще чайник упрямился и кобенился. Он не давал повесить себя на верхнюю перекладину; он и слышать не хотел о том, чтобы послушно усесться на груде угольков; он все время клевал носом, как пьяный, и заливал очаг, ну прямо болван, а не чайник! Он брюзжал, и шипел, и сердито плевал в огонь. В довершение всего и крышка, увильнув от пальчиков миссис Пирибингл, сначала перевернулась, а потом с удивительным упорством, достойным лучшего применения, боком нырнула в воду и ушла на самое дно чайника. Даже корпус корабля "Ройал Джордж" * и тот сопротивлялся не так отчаянно, когда его тащили из воды, как упиралась крышка этого чайника, когда миссис Пирибингл вытаскивала ее наверх. А чайник по-прежнему злился и упрямился; он вызывающе подбоченился ручкой и с дерзкой насмешкой задрал носик на миссис Пирибингл, как бы говоря: "А я не закиплю! Ни за что не закиплю!" Но миссис Пирибингл к тому времени уже снова повеселела, смахнула золу со своих пухленьких ручек, похлопав их одной о другую, и, рассмеявшись, уселась против чайника. Между тем веселое пламя так вскидывалось и опадало, вспыхивая и заливая светом маленького косца на верхушке голландских часов, что чудилось, будто он стоит как вкопанный перед мавританским дворцом, да и все вокруг недвижно, кроме пламени. Тем не менее косец двигался, - его сводило судорогой дважды в секунду, точно и неуклонно. Когда же часы собрались бить, тут на страдания его стало прямо-таки страшно смотреть, а когда кукушка выглянула из-за дверцы, ведущей во дворец, и прокуковала шесть раз, он так содрогался при каждом "ку-ку!", словно слышал некий загробный голос или словно что-то острое кололо ему икры. Перепуганный косец пришел в себя только тогда, когда часы перестали трястись под ним, а скрежет и лязг их цепей и гирь окончательно прекратился. Немудрено, что он так разволновался: ведь эти дребезжащие, костлявые часы - не часы, а сущий скелет! - способны на кого угодно нагнать страху, когда начнут щелкать костями, и я не понимаю, как это людям, а в особенности голландцам, пришла охота изобрести такие часы. Говорят, что голландцы любят облекать свои нижние конечности в просторные "футляры", для которых не жалеют ткани, значит им безусловно не следовало бы оставлять свои часы столь неприкрытыми и незащищенными. Тогда-то, заметьте себе, чайник и решил приятно провести вечерок. Тогда-то и выяснилось, что чайник немножко навеселе и ему захотелось блеснуть своими музыкальными талантами; что-то неудержимо заклокотало у него в горле, и он уже начал издавать отрывистое звонкое фырканье, которое тотчас обрывал, словно еще не решив окончательно, стоит ли ему сейчас показать себя компанейским малым. Тогда-то, после двух-трех тщетных попыток заглушить в себе стремление к общительности, он отбросил всю свою угрюмость, всю свою сдержанность и залился такой уютной, такой веселой песенкой, что никакой плакса-соловей не мог бы за ним угнаться. И такой простой песенкой! Да вы поняли бы ее не хуже, чем любую книжку - быть может, даже лучше, чем кое-какие известные нам с вами книги. Теплое его дыхание вырывалось легким облачком, весело и грациозно поднималось на несколько футов вверх и плавало там, под сводом очага, словно по своим родным, домашним небесам, и чайник пел свою песенку так весело и бодро, что все его железное тельце гудело и подпрыгивало над огнем; и даже сама крышка, эта недавняя бунтовщица-крышка - вот как влияют хорошие примеры! - стала выплясывать что-то вроде жиги и стучать по чайнику, словно юная и неопытная тарелочка, не уразумевшая еще, для чего существует в оркестре ее собственный близнец. То, что песня чайника была песней призыва и привета, обращенной к кому-то, кто ушел из дому и кто сейчас возвращался в свой уютный маленький домик к потрескивающему огоньку, в этом нет никакого сомнения. Миссис Пирибингл знала это, отлично знала, когда сидела в задумчивости у очага. Нынче ночь темна, пел чайник, на дороге груды прелого листа, и внизу - только грязь и глина, а вверху - туман и темнота; во влажной и унылой мгле одно лишь светлое пятно, но это отблески зари - обманчиво оно; небеса алеют в гневе; это солнце с ветром вместе там клеймо на тучках выжгли, на виновницах ненастья; длинной черной пеленою убегают вдаль поля, вехи инеем покрылись, но оттаяла земля; лед не лед, с водой он смешан, и вода и лед - одно; все вокруг преобразилось, все не то, чем быть должно; но едет, едет, едет он! Вот тут-то, если хотите, сверчок и вправду начал вторить чайнику! Он так громко подхватил припев на свой собственный стрекочущий лад - стрек, стрек, стрек! - голос его был столь поразительно несоразмерен с его ростом по сравнению с чайником (какой там рост! вы даже не могли бы разглядеть этого сверчка!), что если бы он тут же разорвался, как ружье, в которое заложен чересчур большой заряд, если бы он погиб на этом самом месте, дострекотавшись до того, что тельце его разлетелось бы на сотню кусочков, это показалось бы вам естественным и неизбежным концом, к которому он сам изо всех сил стремился. Чайнику больше уже не пришлось петь соло. Он продолжал исполнять свою партию с неослабным рвением, но сверчок захватил роль первой скрипки и удержал ее. Боже ты мой, как он стрекотал! Тонкий, резкий, пронзительный голосок его звенел по всему дому и, наверное, даже мерцал, как звезда во мраке, за стенами. Иногда на самых громких звуках он пускал вдруг такую неописуемую трель, что невольно казалось - сам он высоко подпрыгивает в порыве вдохновения, а затем снова падает на ножки. Тем не менее они пели в полном согласии, и сверчок и чайник. Тема песенки оставалась все та же, и соревнуясь, они распевали все громче, и громче, и громче. Прелестная маленькая слушательница (она действительно была прелестная и молоденькая, хоть и похожая на пышку, но это, на мой вкус, не беда), прелестная маленькая слушательница зажгла свечку, бросила взгляд на косца, успевшего скосить целую копну минут на верхушке часов, и стала смотреть в окно, но ничего не увидела в темноте, кроме своего личика, отраженного в стекле. Впрочем, по-моему (да и по-вашему, будь вы на моем месте), сколько бы она ни смотрела, она не увидела бы ничего более приятного. Когда она вернулась и села на прежнее место, сверчок и чайник все еще продолжали петь, неистово состязаясь друг с другом. У чайника, по-видимому, была одна слабость: он ни за что не желал признать себя побежденным. Оба они были взволнованы, как на гонках. Стрек, сгрек, стрек! - Сверчок вырвался на целую милю вперед. Гу, гу, гу-у-у-у! - Отставший чайник гудит вдали, как большой волчок. Стрек, стрек, стрек! - Сверчок завернул за угол. Гу, гу, гу-у-у! - Чайник гонится за ним по пятам, он и не думает сдаваться. Стрек, стрек, стрек! - Сверчок бодр, как никогда. Гу, гу, гу-у-у! - Чайник медлителен, но упорен. Стрек! стрек, стрек! - Сверчок вот-вот обгонит его. Гу, гу, гу-у-у! - Чайника не обгонишь. Наконец они совсем запутались в суматохе и суете состязания, и понадобилась бы голова более ясная, чем моя или ваша, чтобы разобрать, чайник ли это стрекотал, а сверчок гудел, или стрекотал сверчок, а гудел чайник, или они оба вместе стрекотали и гудели. Но в одном усомниться нельзя: и чайник и сверчок как бы слили воедино каким-то лишь им известным способом свои уютные домашние песенки и оба вместе послали их вдаль на луче свечи, проникавшем через окно на дорогу. И свет этот упал на человека, который в то время направлялся к нему в темноте, и буквально во мгновение ока объяснил ему все, воскликнув: "Добро пожаловать домой, старина! Добро пожаловать домой, дружок!" Добившись этого, чайник изнемог и сложил оружие - он вскипел, проливая воду через край, и его сняли с огня. Миссис Пирибингл побежала к дверям, и тут поднялась немыслимая суматоха: застучали колеса повозки, раздался топот копыт, послышался мужской голос, взволнованный пес заметался взад и вперед, и откуда-то таинственным образом появился младенец. Откуда он взялся, когда успела миссис Пирибингл его подхватить, я не знаю. Но - так или иначе, а на руках у миссис Пирибингл был младенец, и она смотрела на него с немалой гордостью, когда ее нежно вел к очагу крепкий человек гораздо старше ее и гораздо выше ростом - настолько выше, что ему пришлось нагнуться, чтобы ее поцеловать. Но она стоила такого труда. Любой верзила, будь он даже шести футов и шести дюймов ростом и вдобавок страдай прострелом, охотно бы нагнулся. - Боже мой! - воскликнула миссис Пирибингл. - Джон! В каком ты виде! Ну и погодка! Нельзя отрицать - погода худо обошлась с Джоном. Густой иней опушил его ресницы, превратив их в ледяные сосульки, и огонь, отражаясь в каплях влаги, зажег маленькие радуги в его бакенбардах. - Видишь ли, Крошка, - не сразу отозвался Джон, разматывая свой шарф и грея руки перед огнем, - погода стоит не... не совсем летняя. Значит, удивляться нечему. - Пожалуйста, Джон, не называй меня Крошкой. Мне это не нравится, - сказала миссис Пирибингл, надувая губки; однако по всему было видно, что это прозвище ей нравится, и даже очень. - А кто же ты, как не Крошка? - возразил Джон, с улыбкой глядя на нее сверху вниз и легонько, насколько это было возможно для его могучей руки, обнимая жену за талию. - Ты крошка и, - тут он взглянул на младенца, - ты крошка и держишь... нет, не скажу, все равно ничего не выйдет... - но я чуть было не сострил. Прямо-таки совсем собрался сострить! По его словам, он частенько собирался сказать что-нибудь очень умное, этот неповоротливый, медлительный честный Джон, этот Джон, такой тяжеловесный, но одаренный таким легким характером; такой грубый с виду и такой мягкий в душе; такой, казалось бы, непонятливый, а на самом деле такой чуткий; такой флегматичный, но зато такой добрый! О Мать Природа! Когда ты одариваешь своих детей той истинной поэзией сердца, какая таилась в груди этого бедного возчика, - кстати сказать, Джон был простым возчиком, - мы миримся с тем, что они говорят на прозаические темы и ведут прозаическую жизнь, и благословляем тебя за общение с ними! Приятно было видеть Крошку, такую маленькую, с ребенком, словно с куклой, на руках, когда она в кокетливой задумчивости смотрела на огонь, склонив хорошенькую головку набок ровно настолько, чтобы эта головка естественно и вместе с тем чуть-чуть жеманно, но уютно и мило прислонилась к широкому плечу возчика. Приятно было видеть Джона, когда он с неуклюжей нежностью старался поддерживать свою легкую как перышко жену так, чтобы ей было поудобней, и его крепкая зрелость была надежной опорой ее цветущей молодости. Приятно было наблюдать за Тилли Слоубой, когда она, стоя поодаль, дожидалась, пока ей передадут ребенка, и, с глубочайшим вниманием, хотя ей было всего лет двенадцать - тринадцать, созерцала семейную группу, широко раскрыв рот и глаза, вытянув шею и словно вдыхая, как воздух, все, что видела. Не менее приятно было видеть, как возчик Джон после одного замечания, сделанного Крошкой насчет упомянутого младенца, хотел было его потрогать, но тотчас отдернул руку, как бы опасаясь раздавить его, и, нагнувшись, стал любоваться сыном с безопасного расстояния, преисполненный той недоуменной гордости, с какой добродушный огромный дог, вероятно, разглядывал бы маленькую канарейку, если бы вдруг узнал, что он ее отец. - До чего он хорошенький, Джон, правда? До чего миленький, когда спит! - Очень миленький, - сказал Джон, - очень! Он ведь постоянно спит, да? - Что ты, Джон! Конечно, нет! - Вот как! - проговорил Джон в раздумье. - А мне казалось, что глазки у него всегда закрыты... Эй! Смотри! - Да ну тебя, Джон! Разве можно так пугать! - Видишь, как он закатывает глазки, а? - удивленно проговорил возчик. - Что это с ним? Он не болен? Смотри, как моргает обоими зараз! А на ротик-то погляди! Разевает ротик, словно золотая или серебряная рыбка! - Недостоин ты быть отцом, недостоин! - с важностью сказала Крошка тоном опытной мамаши. - Ну, как тебе знать, чем хворают дети, Джон! Ты даже не знаешь, как называются их болезни, глупый! - И, перевернув ребенка, лежавшего у него на левой руке, она похлопала его по спинке, чтобы подбодрить, рассмеялась и ущипнула мужа за ухо. - Правильно! - согласился Джон, стаскивая с себя пальто. - Твоя правда, Крошка. Насчет этого я почти ничего не знаю. Знаю только, что нынче мне здорово досталось от ветра. Всю дорогу до дому он дул с северо-востока, прямо мне в повозку. - Бедняжка ты мой, ветер и правда сильный! - вскричала миссис Пирибингл и тотчас засуетилась. - Эй, Тилли, возьми нашего дорогого малыша, а я пока займусь делом. Миленький! Так бы и зацеловала его. Право! Уйди, песик! Уйди, Боксер, не приставай... Дай мне только сначала приготовить чай, Джон, а потом я помогу тебе с посылками не хуже хлопотливой пчелки. "Как маленькая пчелка..." и так далее, помнишь, Джон, эту песенку? А ты выучил на память "Маленькую пчелку", когда ходил в школу, Джон? - Не совсем, - ответил Джон. - Как-то раз я ее чуть было не выучил. Но у меня, конечно, все равно ничего бы не вышло. - Ха-ха-ха! - засмеялась Крошка. Смех у нее был очень веселый; вы такого никогда и не слыхивали. - Какой ты у меня миленький, славный дурачок! Ничуть не оспаривая этого утверждения, Джон вышел из дому последить за тем, чтобы мальчик, метавшийся с фонарем в руках, как блуждающий огонек, перед окном и дверью, получше позаботился о лошади, которая была так толста, что вы не поверите, если я покажу вам ее мерку, и так стара, что день ее рождения затерялся во тьме веков. Боксер, чувствуя, что он должен оказать внимание всей семье в целом и беспристрастно распределить его между всеми ее членами, то врывался в дом, то выбегал на двор с удивительным непостоянством. Отрывисто лая, он то носился вокруг лошади, которую чистили у входа в конюшню; то как дикий бросался на свою хозяйку, но вдруг останавливался, показывая, что это только шутка, то неожиданно тыкался влажным носом в лицо Тилли Слоубой, сидевшей в низком кресле-качалке у огня, так что девочка даже взвизгивала от испуга; то назойливо интересовался младенцем; то, покружив перед очагом, укладывался с таким видом, точно решил устроиться тут на всю ночь; то снова вскакивал и, задрав крохотный обрубок хвоста, вылетал наружу, словно вдруг вспомнив, что у него назначено свидание и надо бежать во весь дух, чтобы попасть вовремя! - Ну вот! Вот и чайник готов! - сказала Крошка, суетясь, как девочка, играющая в домашнюю хозяйку. - Вот холодная ветчина, вот масло; вот хлеб с поджаристой корочкой и все прочее! Если ты привез маленькие посылки, Джон, вот тебе для них бельевая корзина... Где ты, Джон? Тилли, осторожно! Ты уронишь нашего дорогого малютку в огонь' Следует заметить, что хотя мисс Слоубой с жаром отвергла это предположение, она отличалась редкой и удивительной способностью навлекать на малыша разные беды и со свойственным ей невозмутимым спокойствием не раз подвергала опасности его молодую жизнь. Она была такая тощая и прямая, эта молодая девица, что платье висело на ее плечах как на вешалке и постоянно грозило с них соскользнуть. Костюм ее был замечателен тем, что из-под него неизменно торчало некое фланелевое одеяние странного покроя, а в прореху на спине виднелся корсет или какая-то шнуровка тускло-зеленого цвета. Мисс Слоубой вечно ходила с разинутым ртом, восхищаясь всем на свете, и, кроме того, была постоянно поглощена восторженным созерцанием совершенств своей хозяйки и ее малыша, так что, если она и ошибалась порой в своих суждениях, то эти промахи делали честь в равной мере и сердцу ее и голове; и хотя это не приносило пользы головке ребенка, которая то и дело стукалась о двери, комоды, лестничные перила, столбики кроватей и другие чуждые ей предметы, все же промахи Тилли Слоубой были только закономерным последствием ее непрестанного изумления при мысли о том, что с нею так хорошо обращаются и что она живет в таком уютном доме. Надо сказать, что о мамаше и папаше Слоубой не имелось никаких сведений, и Тилли воспитывалась на средства общественной благотворительности как подкидыш, а это слово сильно отличается от слова "любимчик" и по своим звукам и по значению. Если бы вы только видели маленькую миссис Пирибингл, когда она возвращалась в дом вместе с мужем, держась за ручку бельевой корзины и всеми силами показывая, что помогает ее тащить (хотя корзину нес муж), это позабавило бы вас почти так же, как забавляло его. Пожалуй, это понравилось даже сверчку, - так мне по крайней мере кажется; во всяком случае, он снова начал стрекотать с большим рвением. - Ну и ну! - проговорил Джон, по обыкновению растягивая слова. - Нынче вечером он развеселился, как никогда. - И он обязательно принесет нам счастье, Джон! Так всегда бывало. Когда за очагом заведется сверчок, это самая хорошая примета! Джон взглянул на нее с таким видом, словно чуть было не подумал, что она сама для него сверчок, который приносит ему счастье, и потому он вполне с нею согласен. Но, очевидно, у него, по обыкновению, ничего не получилось, ибо он так ничего и не сказал. - В первый раз я услышала его веселую песепку в тот вечер, когда ты, Джон, привел меня сюда в мой новый дом, как хозяйку. Почти год назад. Помнишь, Джон? О да! Джон помнит. Еще бы не помнить! - Он стрекотал, словно приветствуя меня своей песенкой! Мне казалось, что он обещает мне так много хорошего, и мне стало так легко на душе. Он словно говорил, что ты будешь добрым и ласковым со мной и не станешь требовать (я тогда очень боялась этого, Джон), чтобы на плечах твоей глупенькой маленькой женушки сидела голова мудрой старухи. Джон задумчиво потрепал ее по плечу, потом погладил по головке, как бы желая сказать: "Нет, нет! Этого я не требую, и плечи и головка очень нравятся мне такими, какие они есть". И немудрено! Они были очень милы. - И сверчок говорил правду, Джон, потому что ты самый лучший, самый внимательный, самый любящий из всех мужей на свете. Наш дом - счастливый дом, Джон, и потому я так люблю сверчка! - Да и я тоже, - сказал возчик. - И я тоже, Крошка. - Я люблю его за то, что слушала его столько раз, и за все те мысли, что посещали меня под его безобидную песенку. Иной раз, в сумерки, когда я сидела тут одна, мне становилось так грустно, Джон, - это было еще до рождения малыша, ведь малыш, тот всегда развлекает меня и веселит весь дом, - но когда я думала о том, как ты будешь грустить, если я умру, и как грустно мне будет Знать, что ты потерял меня, дорогой, сверчок все стрекотал, стрекотал и стрекотал за очагом, и мне казалось, будто я уже слышу другой голосок, такой нежный, такой милый, и в ожидании его печаль моя проходила как сон. А когда меня охватывал страх - вначале это бывало, я ведь была еще так молода, Джон, - когда я начинала бояться, что брак наш окажется неудачным, оттого что мы не подойдем друг другу - ведь я была совсем ребенком, а ты годился мне скорей в опекуны, чем в мужья, - и что ты, сколько ни старайся, пожалуй, не сможешь полюбить меня так, как надеялся и желал, стрекотанье его опять подбодряло меня, и я снова начинала верить и радоваться. Я думала обо всем этом сегодня вечером, милый, когда сидела здесь и ждала тебя, и я люблю нашего сверчка за эти мысли! - И я тоже, - сказал Джон. - Но что это значит, Крошка? Ты сказала, будто я надеюсь и хочу полюбить тебя? И что ты только болтаешь! Я полюбил тебя, Крошка, задолго до того, как привел сюда, чтобы ты стала хозяюшкой сверчка! Она на миг взяла его за руку и, волнуясь, взглянула на него снизу вверх, словно хотела что-то сказать ему. Но спустя мгновение очутилась на коленях перед корзиной и, оживленно лепеча, занялась посылками. - Сегодня их не очень много, Джон, но я только что видела в повозке разные товары; правда, с ними больше хлопот, но возить их так же выгодно, как и мелочь; значит, нам не на что роптать, ведь так? Кроме того, ты по пути, наверное, раздавал посылки? - Еще бы! - сказал Джон. - Целую кучу роздал. - А что там такое в круглой коробке? Ай-ай-ай, Джон, да ведь это свадебный пирог! - Догадалась! Ну, да на то ты и женщина, - сказал Джон в восхищении. - Мужчине это и в голову не пришло бы. - Попробуй запрятать свадебный пирог хоть в шкатулку для чая, или в складную кровать, или в бочонок из-под маринованной лососины, или вообще в самое неподходящее место, и бьюсь об заклад, что женщина непременно найдет его сию же минуту! Да, это пирог; я за ним заезжал в кондитерскую. - А тяжелый-то какой... фунтов сто весит! - воскликнула Крошка, притворяясь, что у нее не хватает сил поднять коробку. - От кого это, Джон? Кому его посылают? - Прочитай надпись на той стороне, - ответил Джон. - Ох, Джон! Как же это, Джон? - Да! Кто бы мог подумать! - откликнулся Джон. - Так, значит, - продолжала Крошка, сидя на полу и качая головой, - это Грубб и Теклтон, фабрикант игрушек! Джон кивнул. Миссис Пирибингл тоже кивнула - раз сто, не меньше, - но не одобрительно, а с видом безмолвного и жалостливого удивления; при этом она изо всех своих силенок поджала губки (а они не для того были созданы, в этом я уверен) и рассеянно словно в пространство смотрела на доброго возчика. Между тем мисс Слоубой, одаренная способностью машинально воспроизводить для забавы малыша обрывки любого услышанного ею разговора, лишая их при этом всякого смысла и употребляя все имена существительные во множественном числе, громко вопрошала своего юного питомца, действительна ли это Груббы и Теклтоны, фабриканты игрушек, и не заедут ли малыши в кондитерские за свадебными пирогами и догадываются ли мамы о том, что находится в коробках, когда папы привозят их домой, и так далее. - Значит, это все-таки будет! - промолвила Крошка -...Да ведь мы с нею еще девчонками вместе в школу ходили, Джон! Быть может, он в эту минуту вспоминал ее или собирался вспомнить такой, какой она была в свои школьные годы. Он смотрел на нее задумчиво и радостно, но не отвечал ни слова. - И он такой старый! Так не подходит к ней!.. Слушай, на сколько лет он старше тебя, Джон, этот Грубб и Теклтон? - Скажи лучше, на сколько чашек чаю больше я выпью сегодня за один присест, чем Грубб и Теклтон одолеет за четыре! - добродушно отозвался Джон, придвинув стул к круглому столу и принимаясь за ветчину. - Что касается еды, то ем я мало, Крошка, но хоть и мало, зато с удовольствием. Но даже эти слова, которые он неизменно повторял за едою, невольно обманывая сам себя (ибо аппетит у него был на славу и начисто опровергал их), даже эти слова не вызвали улыбки на лице его маленькой жены, - Крошка недвижно стояла среди посылок, тихонько отпихивая от себя ногой коробку со свадебным пирогом, и хотя глаза ее были опущены, ни разу даже не взглянула на свой изящный башмачок, который обычно так привлекал ее внимание. Погруженная в свои мысли, она стояла, позабыв и о чае и о Джоне (хотя он позвал ее и даже постучал ножом по столу, чтобы привлечь ее внимание), так что ему, наконец, пришлось встать и положить руку ей на плечо, - только тогда она бросила на него быстрый взгляд и поспешила занять свое место за чайным столом, смеясь над своей рассеянностью. Но не так, как смеялась всегда. И звук и тон ее смеха - все было теперь совсем иным! Сверчок тоже замолчал. В комнате стало что-то не так весело, как было. Совсем не так. - Значит, все посылки тут, правда, Джон? - спросила Крошка, прерывая долгое молчание, во время которого честный возчик наглядно доказывал правильность по крайней мере второй части своего любимого изречения, ибо ел он с большим удовольствием, хотя отнюдь не мало. - Значит, все посылки тут, правда, Джон? - Все тут, - сказал Джон. - Только... нет... я... - Он положил на стол нож и вилку и глубоко вздохнул. - Я хочу сказать... я совсем позабыл про старого джентльмена! - Про какого джентльмена? - В повозке, - ответил Джон. - В последний раз, что я его видел, он спал там на соломе. Я чуть не вспомнил о нем два раза, с тех пор как вошел сюда; но он снова выскочил у меня из головы. Эй? вы! Вставайте! Ах ты грех какой! - Последние слова Джон выкрикнул уже во дворе, куда поспешил со свечой в руках. Мисс Слоубой, заслышав какие-то таинственные упоминания о "старом джентльмене" и связав с ними в своем озадаченном воображении некоторые представления суеверного характера *, пришла в полное замешательство и, поспешно вскочив с низкого кресла у очага, бросилась искать убежища за юбками своей хозяйки, но, столкнувшись у двери с каким-то престарелым незнакомцем, инстинктивно обратила против него единственное наступательное оружие, которое было у нее под рукой. Таковым оружием оказался младенец, вследствие чего немедленно поднялся великий шум и крик, а проницательность Боксера только усилила общий переполох, ибо этот усердный пес, более заботливый, чем его хозяин, как выяснилось, все время сторожил спящего старика, - боясь, как бы тот не удрал, захватив с собой два-три тополевых саженца, привязанных к задку повозки, - и теперь счел долгом уделить ему особое внимание, хватая его за гетры и стараясь оторвать от них пуговицы. - Вы, сэр, как видно, мастер спать, - сказал Джон, когда спокойствие восстановилось, обращаясь к старику, который недвижно стоял с непокрытой головой посреди комнаты, - так что я даже чуть было не спросил вас: "А где остальные шестеро?" * - но это значило бы сострить и уж конечно у меня бы все равно ничего путного не вышло. Но я уже совсем было собрался спросить вас об этом, - пробормотал возчик, посмеиваясь, - чуть было не спросил! Незнакомец, у которого волосы были длинные и белые, черты лица красивые и какие-то слишком четкие для старика, а глаза темные, блестящие и проницательные, с улыбкой оглянулся кругом и, степенно поклонившись, поздоровался с женой возчика. Одет он был очень своеобразно и странно - слишком уж старомодно. Все на старике было коричневое. В руке он держал толстую коричневую палку или дубинку, и, когда ударил ею об пол, она раскрылась и оказалась складным стулом. Незнакомец невозмутимо сел на него. - Вот, пожалуйста! - сказал возчик, обращаясь к жене. - Так вот он и сидел на обочине, когда я его увидел! Прямой как придорожный столб. И почти такой же глухой. - Так и сидел, под открытым небом, Джон? - Под открытым небом, - подтвердил возчик, - а уже стемнело. "Плачу за проезд", сказал он и протянул мне восемнадцать пенсов. Потом влез в повозку. И вот он здесь. - Он, кажется, хочет уходить, Джон! Вовсе нет. Старик только хотел сказать что-то. - Если позволите, я побуду здесь, пока за мной не придут, - мягко проговорил незнакомец. - Не обращайте на меня внимания. Сказав это он из одного своего широкого кармана извлек очки, из другого книгу и спокойно принялся за чтение. На Боксера он обращал не больше внимания, чем на ручного ягненка! Возчик с женой удивленно переглянулись. Незнакомец поднял голову и, переведя глаза с хозяина на хозяйку, проговорил: - Ваша дочь, любезный? - Жена, - ответил Джон. - Племянница? - переспросил незнакомец. - Жена! - проревел Джон. - В самом деле? - заметил незнакомец. - Неужели правда? Очень уж она молоденькая! Он спокойно отвернулся и снова начал читать. Но не прочел и двух строчек, как опять оторвался от книги и спросил: - Ребенок ваш? Джон кивнул столь внушительно, что внушительней и быть не могло, даже крикни он утвердительный ответ в переговорную трубу. - Девочка? - Ма-а-альчик! - проревел Джон. - Тоже очень молоденький, а? Миссис Пирибингл тотчас же вмешалась в разговор: - Два месяца и три дня-а! Прививали оспу шесть недель тому наза-ад! Принялась очень хорошо-о! Доктор считает замечательно красивым ребе-онком! Не уступит любому пятиме-есячному! Все понимает, прямо на удивленье! Не поверите, уже хватает себя за но-ожки! Маленькая мамаша так громко выкрикивала эти короткие фразы ему на ухо, что хорошенькое личико ее раскраснелось, и, совсем запыхавшись, ока поднесла ребенка к гостю в качестве неопровержимого и торжественного доказательства, в то время как Тилли Слоубой, издавая какие-то непонятные звуки, вроде чиханья, прыгала, как телка, вокруг этого невинного, ни о чем не ведающего существа. - Слушайте! Наверное, это пришли за ним, - сказал Джон. - Кто-то идет к нам. Открой, Тилли! Однако, прежде чем Тилли добралась до двери, кто-то уже открыл ее снаружи, так как это была самая простая дверь со щеколдой, которую каждый мог поднять, если хотел, а хотели этого очень многие, потому что все соседи были охотники перемолвиться добрым словом с возчиком, хоть сам он и был неразговорчив. Когда дверь открылась, в комнату вошел маленький, тощий человек с землистым лицом; он был в пальто, сшитом, очевидно, из холщовой покрышки какого-то старого ящика: когда он обернулся и закрыл дверь, чтобы холод не проник в комнату, оказалось, что на спине у него черной краской начерчены огромные заглавные буквы "Г" и "Т", а кроме того написано крупным почерком слово: СТЕКЛО. - Добрый вечер, Джон! - сказал маленький человек. - Добрый вечер, сударыня! Добрый вечер, Тилли! Добрый вечер, господин, не знаю, как вас звать! Как поживает малыш, сударыня? Надеюсь, Боксер здоров? - Все в добром здоровье, Калеб, - ответила Крошка. - Да стоит вам только взглянуть хотя бы на малыша, и вы сами это увидите. - А по-моему, стоит только взглянуть на вас, - сказал Калеб. Однако он не взглянул на нее; что бы он ни говорил, его блуждающий озабоченный взгляд, казалось, вечно устремлялся куда-то в другое пространство и время, и то же самое можно было сказать о его голосе. - Или взглянуть хотя бы на Джона, - сказал Калеб. - Либо на Тилли, коли на то пошло. И уж конечно на Боксера. - Много работаете теперь, Калеб? - спросил возчик. - Порядочно, Джон, - ответил тот с рассеянным видом, как человек, который ищет что-то весьма важное, по меньшей мере - философский камень. - И даже очень порядочно. Теперь пошла мода на ноевы ковчеги. Мне очень хотелось бы усовершенствовать детей Ноя, но не знаю, как это сделать за ту же цену. Приятно было бы смастерить их так, чтобы можно было отличить, кто из них Сим, кто Хам, а кто их жены. Вот и мухи, надо сознаться, выходят совсем не того размера, какой нужен по сравнению со слонами. Ну, ладно! Нет ли у вас для меня посылки, Джон? Возчик пошарил рукой в кармане пальто, которое снял, придя домой, и вынул крошечный горшок с цветком, тщательно обернутый мхом и бумагой. - Вот! - сказал он, очень осторожно расправляя цветок. - Ни один листочек не попорчен. Весь в бутонах! Тусклые глаза Калеба заблестели. Он взял цветок и поблагодарил возчика. - Дорого обошелся, Калеб, - сказал возчик. - В это время года цветы очень уж дороги. - Ничего. Для меня он дешев, сколько бы ни стоил, - отозвался маленький человек. - А еще что-нибудь есть, Джон? - Небольшой ящик, - ответил возчик. - Вот он. - "Для Калеба Пламмера", - проговорил маленький человек, читая адрес по складам. - "Денежное". Денежное, Джон? Это, наверное, не мне. - "Бережно", - поправил возчик, заглядывая ему через плечо. - "Обращаться бережно". Откуда вы взяли, что "денежное"? - Ну да! Конечно! - сказал Калеб. - Все правильно. "Бережно". Да, да, это мне. А ведь я мог бы получить и денежную посылку, если бы мой дорогой мальчик не погиб в золотой Южной Америке! Вы любили его, как сына, правда? Да вам это и говорить незачем. Я и так знаю. "Калебу Пламмеру. Обращаться бережно". Да, да, все правильно. Это ящик с глазами для кукол - для тех, которые мастерит моя дочь. Хотел бы я, Джон, чтобы в этом ящике были зрячие глаза для нее самой! - И я бы хотел, будь это возможно! - воскликнул возчик. - Благодарю вас, - отозвался маленький человек. - Ваши слова идут от сердца. Подумать только, что она даже не видит своих кукол... а они-то таращат на нее глаза весь день напролет! Вот что обидно! Сколько за доставку, Джон? - Вот я вас самого доставлю куда-нибудь подальше, если будете спрашивать! - сказал Джон. - Крошка! Чуть было не сострил, а? - Ну, это на вас похоже, - заметил маленький человек. - Добрая вы душа! Постойте, нет ли еще чего... Нет, кажется, все. - А мне кажется, что не все, - сказал возчик. - Подумайте хорошенько. - Что-нибудь для нашего хозяина, а? - спросил Калеб, немного подумав. - Ну, конечно! За этим-то я и пришел; но голова у меня забита этими ковчегами и вообще всякой всячиной! Я и позабыл. А он сюда не заходил, нет? - Ну, нет! - ответил возчик. - Он занят - за невестой ухаживает. - Однако он хотел сюда заехать, - сказал Калеб, - он велел мне идти по этой стороне дороги, когда я буду возвращаться домой, и сказал, что почти наверное меня нагонит. Ну, пора мне уходить... Будьте добры, сударыня, разрешите мне ущипнуть Боксера за хвост? - Калеб! Что за странная просьба! - Впрочем, лучше не надо, сударыня, - сказал маленький человек. - Может, это ему не понравится. Но мы только что получили небольшой заказ на лающих собак, и мне хотелось бы сделать их как можно больше похожими на живых - насколько это удастся за шесть пенсов. Вот и все. Не беспокойтесь, сударыня. К счастью, вышло так, что Боксер и без этого стимула начал лаять с великим усердием. Но лай его возвещал о появлении нового посетителя, и потому Калеб, отложив изучение живых собак до более удобного времени, взвалил на плечо круглую коробку и поспешно распрощался со всеми. Он мог бы избавить себя от этого труда, так как на пороге столкнулся с хозяином. - О! Так вы здесь, вот как? Подождите немного. Я подвезу вас домой. Джон Пирибингл, мое почтение! И нижайшее почтение вашей прелестной жене! День ото дня хорошеет! Все лучше становится, если только можно быть лучше! И все моложе, - задумчиво добавил посетитель, понизив голос, - как это ни странно! - Что это вы вздумали говорить комплименты, мистер Теклтон? - сказала Крошка далеко не любезно. - Впрочем, не удивляюсь - ведь я слыхала о вашей помолвке. - Так, значит, вы о ней знаете? - Едва поверила, - ответила Крошка. - Нелегко вам было поверить, да? - Очень. Фабрикант игрушек Теклтон, - его зачастую называли "Грубб и Теклтон", ибо так называлась его фирма, хотя Грубб давно продал свой пай в предприятии и оставил в нем только свою фамилию, а по мнению некоторых, и ту черту своего характера, которая ей соответствует, - фабрикант игрушек Теклтон имел призвание, которого не разгадали ни его родители, ни опекуны. Сделайся он при их помощи ростовщиком или въедливым юристом, или судебным исполнителем, или оценщиком описанного за долги имущества, он перебесился бы еще в юности и, вполне удовлетворив свою склонность творить людям неприятности, возможно, превратился бы к концу жизни в любезного человека, - хотя бы ради некоторого разнообразия и новизны. Но, угнетенный и раздраженный своим мирным занятием - изготовлением игрушек, он сделался чем-то вроде людоеда и, хотя дети были источником его благополучия, стал их непримиримым врагом. Он презирал игрушки; он ни за что на свете сам не купил бы ни одной; он злобно наслаждался, придавая выражение жестокости физиономиям картонных фермеров, ведущих свиней на рынок, глашатаев, объявляющих о пропаже совести у юристов, заводных старушек, штопающих чулки или разрезающих паштеты, и вообще лицам всех своих изделий. Он приходил в восторг от страшных масок, от противных лохматых красноглазых чертей, выскакивающих из коробочек, от бумажных змеев с рожами вампиров, от демонических акробатов, не желающих лежать спокойно и вечно проделывающих огромные прыжки, до смерти пугая детей. Только эти игрушки приносили ему некоторое облегчение и служили для него отдушиной. На такие штуки он был великий мастер. Все, что напоминало кошмар, доставляло ему наслаждение. Дошло до того, что он однажды просадил уйму денег (хотя очень дорожил этими "игрушками"), фабрикуя, себе в убыток, жуткие диапозитивы для волшебного фонаря, на которых нечистая сила была изображена в виде сверхъестественных крабов с человеческими лицами. Немало денег потратил он, стараясь придать особую выразительность фигурам игрушечных великанов, и хоть сам не был живописцем, сумел все-таки при помощи куска мела показать своим художникам, как изобразить на мордах этих чудовищ зловещую усмешку, способную нарушить душевное спокойствие любого юного джентльмена в возрасте от шести до одиннадцати лет на весь период рождественских или летних каникул. Каким он был в своем деле - торговле игрушками, - таким (подобно большинству людей) был и во всем прочем. Поэтому вы легко можете догадаться, что под широким зеленым плащом, доходившим ему до икр, скрывался застегнутый на все пуговицы исключительно приятный субъект и что ни один человек, носивший такие же сапоги с тупыми носками и темно-красными отворотами, не обладал столь изысканным умом и не был столь обаятельным собеседником. Тем не менее фабрикант игрушек Теклтон собирался жениться. Несмотря на все это, он собирался жениться. И даже - на молодой девушке, на красивой молодой девушке. Не очень-то он был похож на жениха, когда, весь скрючившись, стоял в кухне возчика с гримасой на сухом лице, надвинув шляпу на нос и глубоко засунув руки в карманы, до самого их дна, а его язвительная, злобная душа выглядывала из крошечного уголка его крошечного глаза, вещая всем недоброе, словно целая сотня воронов, слитая воедино. Но женихом он решил стать. - Через три дня. В четверг. В последний день первого месяца в году. В этот день будет моя свадьба, - проговорил Теклтон. Не помню, сказал ли я, что один глаз у него был всегда широко открыт, а другой почти закрыт и что этот полузакрытый глаз как раз и выражал его подлинную сущность? Как будто не сказал. - В этот день будет моя свадьба! - повторил Теклтон, побрякивая деньгами. - Да ведь в этот день годовщина нашей свадьбы! - воскликнул возчик. - Ха-ха! - расхохотался Теклтон. - Странно! Вы точь-в-точь такая же пара, как мы. Точь-в-точь! Невозможно описать, как возмутилась Крошка, услышав эти самоуверенные слова! Что же он еще скажет? Пожалуй, он способен вообразить, что у него родится точь-в-точь такой же малыш. Да он с ума сошел! - Слушайте! На одно слово! - пробормотал Теклтон, слегка толкнув локтем возчика и отводя его в сторону. - Вы придете на свадьбу? Ведь мы с вами, знаете ли, в одинаковом положении. - То есть как это - в одинаковом положении? - осведомился возчик. - Оба мы годимся в отцы своим женам, - объяснил Теклтон, снова толкнув его локтем. - Приходите провести с нами вечерок перед свадьбой. - Зачем? - спросил Джон, удивленный столь настойчивым радушием. - Зачем? - повторил тот. - Странно вы относитесь к приглашениям. Да просто так, ради удовольствия - посидеть в приятной компании, знаете ли, и все такое. - Я думал, вы не охотник до приятной компании, - сказал Джон со свойственной ему прямотой. - Тьфу! Я вижу, с вами ничего не поделаешь, придется говорить начистоту, - заметил Теклтон. - Так вот, сказать правду, у вас с женой, когда вы вместе, такой... как выражаются кумушки за чаепитием, такой уютный вид. Мы-то с вами знаем, что под этим кроется, но... - Нет, я не знаю, что под этим кроется, - перебил его Джон. - О чем вы толкуете? - Ладно! Пускай мы не знаем, что под этим кроется, - ответил Теклтон. - Допустим, что не знаем, - какое это имеет значение? Я хотел сказать, что если у вас такой уютный вид, значит общество ваше произведет благоприятное впечатление на будущую миссис Теклтон. И хоть я и не думаю, что ваша супруга очень сочувствует моему браку, все же она невольно мне посодействует, потому что от нее веет семейным счастьем и уютом, а это всегда влияет даже на самых равнодушных. Так, значит, придете? - Сказать по правде, мы уговорились провести годовщину нашей свадьбы дома, - сказал Джон. - Мы обещали это друг другу еще полгода назад. Мы думаем, что у себя дома... - Э-э! Что такое дом? - вскричал Теклтон. - Четыре стены и потолок! (Отчего вы не прихлопнете своего сверчка? Я бы его убил. Я их всегда убиваю. Терпеть не могу их треска!) В моем доме тоже четыре стены и потолок. Приходите! - Неужто вы убиваете своих сверчков? - спросил Джон. - Я давлю их, сэр, - ответил тот, с силой топнув каблуком. - Так, значит, придете? Это, знаете ли, столько же в ваших интересах, сколько в моих, - женщины убедят друг друга, что они спокойны и довольны и ничего лучшего им не надо. Знаю я их! Что бы ни сказала одна женщина, другая обязательно начнет ей вторить. Они так любят соперничать, сэр, что, если ваша жена скажет моей жене: "Я самая счастливая женщина на свете, а муж мой самый лучший муж на свете, и я его обожаю", моя жена скажет то же самое вашей да еще подбавит от себя и наполовину поверит в это. - Неужто вы хотите сказать, что она не... - спросил возчик. - Что? - вскричал Теклтон с отрывистым резким смехом. - Что "не"? Возчик хотел было сказать: "Не обожает вас". Но, взглянув на полузакрытый глаз, подмигивающий ему над поднятым воротником плаща (еще немного, и уголок воротника выколол бы этот глаз), понял, что Теклтон - совершенно неподходящий предмет для обожания, и потому, заменив эту фразу другой, проговорил: - Что она не верит в это? - Ах вы проказник! Вы шутите! - сказал Теклтон. Но возчик, хоть он с трудом понимал истинный смысл всех речей Теклтона, с таким серьезным видом уставился на собеседника, что тому пришлось объясниться несколько подробнее. - Мне пришла блажь, - начал Теклтон и, раскрыв левую руку, постучал правой по указательному пальцу, как бы давая этим понять, что "вот это, мол, я, Теклтон, имейте в виду", - мне пришла блажь, сэр, жениться на молодой девушке, на хорошенькой девушке, - тут он стукнул по мизинцу, подразумевая под ним невесту; не легонько, но резко стукнул, как бы утверждая свою власть. - Я имею возможность потворствовать этой блажи, и я ей потворствую. Такая уж у меня причуда. Но... взгляните сюда! Он показал пальцем на Крошку, которая в раздумье сидела у очага, подперев рукой украшенный ямочкой подбородок и глядя на яркое пламя. Возчик взглянул на нее, потом на Теклтона, потом на нее, потом снова на Теклтона. - Конечно, она почитает мужа и повинуется ему, - сказал Теклтон, - и поскольку я не сентиментальный человек, этого для меня вполне довольно. Но неужели вы думаете, что в ее отношении к мужу есть нечто большее? - Я думаю, - заметил возчик, - что выброшу из окна любого, кто вздумает отрицать это. - Совершенно верно, - с необыкновенной поспешностью согласился Теклтон. - Безусловно! Вы несомненно так и сделаете. Конечно. Я в этом уверен. Спокойной ночи. Приятных сновидений! Возчик, совсем сбитый с толку, невольно почувствовал себя как-то неспокойно, неуверенно. И не смог это скрыть. - Спокойной ночи, любезный друг! - сочувственно проговорил Теклтон. - Я ухожу. Я вижу, что мы с вами в сущности совершенно одинаковы. Вы не зайдете к нам завтра вечером? Ну что ж! Мне известно, что послезавтра вы будете в гостях. Там я встречусь с вами и приведу туда свою будущую жену. Это ей пойдет на пользу. Вы согласны? Благодарю вас... Что такое? Жена возчика вскрикнула, и от этого громкого, резкого, внезапного крика вся комната словно зазвенела, как стеклянная. Миссис Пирибингл вскочила с места и стояла, оцепенев от ужаса и удивления. Незнакомец, подошедший поближе к огню погреться, стоял рядом с ее креслом. Но он был совершенно спокоен. - Крошка! - вскричал возчик. - Мэри! Милая! Что с тобой? Все тотчас окружили ее. Калеб, дремавший на коробке со свадебным пирогом, очнулся и спросонья схватил мисс Слоубой за волосы, но немедленно извинился. - Мэри! - воскликнул возчик, поддерживая жену. - Ты больна? Что с тобой? Скажи мне, дорогая! Она не ответила, только всплеснула руками и залилась безудержным смехом. Потом, выскользнув из мужниных объятий, опустилась на пол и, закрыв лицо передником, горько заплакала. Потом снова расхохоталась, потом снова расплакалась, а потом сказала, что ей очень холодно, позволила мужу подвести ее к очагу и села на свое место. Старик по-прежнему стоял совершенно спокойно. - Мне лучше, Джон, - сказала она, - мне сейчас совсем хорошо... я... Джон! Но Джон стоял с другого бока. Почему же она повернулась к старику, словно говорила это ему? Или все перепуталось у нее в голове? - Пустяки, милый Джон... я чего-то испугалась... что-то вдруг встало у меня перед глазами... не знаю, что это было. Но теперь все прошло, совсем прошло. - Я рад, что прошло, - пробормотал Теклтон, обводя комнату выразительным взглядом. - Интересно только, куда оно прошло и что это было. Хм! Калеб, подойдите поближе. Кто этот седой человек? - Не знаю, сэр, - шепотом ответил Калеб. - Я никогда в жизни его не видел. Превосходная фигура для щелкунчика, совершенно новая модель. Приделать ему челюсть, спадающую до самого жилета, и прямо чудно получится. - Недостаточно уродлив, - сказал Теклтон. - И для спичечницы годится, - заметил Калеб, погруженный в созерцание. - Какая модель! Отвинтить ему голову, положить туда спички, а чиркать можно о подошвы, перевернув его вверх ногами, отличная будет спичечница! Хоть сейчас ставь ее на каминную полку в комнате любого джентльмена, - вот как он теперь стоит! - Все-таки он недостаточно уродлив, - сказал Теклтон. - Ничего в нем нет интересного! Пойдемте! Возьмите коробку!.. Ну, а у вас теперь все в порядке, надеюсь? - Да, совсем прошло! Совсем прошло! - ответила маленькая женщина, торопливо махнув рукой, чтобы он поскорей уходил. - Спокойной ночи! - Спокойной ночи, - сказал Теклтон. - Спокойной ночи, Джон Пирибингл! Осторожней несите коробку, Калеб. Посмейте только ее уронить - я вас убью! Ни зги не видно, а погода еще хуже прежнего, а? Спокойной ночи! Еще раз окинув комнату острыми глазами, он вышел за дверь, а за ним последовал Калеб, неся свадебный пирог на голове. Возчик был так поражен поведением своей маленькой жены и так занят старанием ее успокоить и уходом за нею, что вряд ли замечал присутствие незнакомца до этой самой минуты; но тут он вдруг спохватился, что старик остался их единственным гостем. - Он, видишь ли, не из их компании, - объяснил Джон. - Надо намекнуть ему, чтобы уходил. - Прошу прощенья, любезный, - проговорил старик, подойдя к нему, - прошу в особенности потому, что ваша жена, к сожалению, почувствовала себя нехорошо; но провожатый, без которого я почти не могу обойтись из-за своего убожества, - он тронул себя за уши и покачал головой, - провожатый мой не явился, и я боюсь, что вышло какое-то недоразумение. Погода плохая - потому-то ваша удобная повозка (от души себе желаю никогда не ездить на худшей!) и показалась мне таким желанным убежищем, - погода все еще очень плохая, так разрешите мне переночевать у вас, а за койку я заплачу. - Да, да, - вскричала Крошка. - Да, конечно, останьтесь! - Вот как, - произнес возчик, изумленный тем, что она так быстро согласилась. - Ну что ж; ничего не имею против; но все-таки я не совсем уверен, что... - Тише! - перебила его жена. - Милый Джон! - Да ведь он глухой, как камень, - заметил Джон. - Я знаю, что он глухой, но... Да, сэр, конечно. Да! Конечно! Я сию минуту постелю ему постель, Джон. Торопясь приготовить постель незнакомцу, она убежала, а возчик стоял как вкопанный, глядя ей вслед в полном замешательстве - ее волнение и беспокойная суетливость показались ему очень странными. - Так, значит, мамы стелют постели! - залепетала мисс Слоубой, обращаясь к малышу, - и, значит, волосики у них сделались темными и кудрявыми, когда с них сняли шапочки, и, значит, они напугали бесценных милочек, когда те сидели у огоньков! Когда человек в сомнении и замешательстве, мысль его зачастую ни с того ни с сего цепляется за пустяки, и возчик, медленно прохаживаясь взад и вперед, поймал себя на том, что мысленно повторяет дурацкие слова Тилли. Он столько раз повторял их, что выучил наизусть, и продолжал твердить все вновь и вновь, как урок, когда Тилли (по обыкновению всех нянек) уже растерла рукой безволосую головенку малыша, - насколько она это считала полезным, - и снова напялила на него чепчик. "И напугали бесценных милочек, когда те сидели у огоньков! Удивляюсь, чего испугалась Крошка!" - раздумывал возчик, прохаживаясь взад и вперед. Он всей душой хотел забыть клеветнические намеки фабриканта игрушек, но они тем не менее вызывали в нем какое-то смутное неопределенное беспокойство. Ведь Теклтон был сметлив и хитер, а Джон с горечью сознавал, что соображает туго, и любой даже случайно оброненный намек всегда волновал его. Ему, конечно, и в голову не приходило связывать слова Теклтона с необычным поведением жены, но обе эти темы его размышлений сливались в его уме, и он не мог их разделить. Вскоре постель была приготовлена, посетитель выпил чашку чаю, отказавшись от всякого другого угощения, и удалился. Тогда Крошка - она совсем оправилась, по ее словам, совсем оправилась - передвинула большое мужнино кресло к очагу, набила и подала Джону трубку, а сама, по обыкновению, села на свою скамеечку рядом с ним. Она всегда сидела на этой скамеечке. И ей, вероятно, казалось, что скамеечка у нее очень ласковая и милая. Тут я должен сказать, что ни один человек на свете не умел так превосходно набивать трубку, как она. Видеть, как она совала свой пухлый пальчик в головку трубки, потом продувала ее, чтобы прочистить, а покончив с этим, делала вид, будто в трубке остался нагар, и еще раз десять продувала ее и прикладывала к глазу, как подзорную трубу, причем хорошенькое личико ее задорно морщилось, - видеть все это было несказанно приятно! Да, она была настоящая мастерица набивать трубку табаком, а когда зажигала ее бумажным жгутиком, в то время как возчик держал трубку в зубах, и подносила огонь к самому носу мужа, не обжигая его, - это было искусство, высокое искусство! Признавали это и сверчок с чайником, снова распевавшие свою песенку! Признавал это и яркий огонь, разгоревшийся вновь! Признавал это и маленький косец на часах, продолжавший свою незаметную работу! Признавал это и возчик, у которого морщины на лбу разгладились, а лицо прояснилось; он признавал это даже с большей готовностью, чем все прочие. И пока он степенно и задумчиво попыхивал своей старой трубкой, а голландские часы тикали, а красный огонь пламенел, а сверчок стрекотал, гений его домашнего очага (ибо сверчок и был этим гением) возник, словно сказочный призрак, в комнате и вызвал в уме Джона множество образов его семейного счастья. Крошки всех возрастов и всех видов толпились в доме. Крошки - веселые девочки - бежали по полю впереди него и собирали цветы; застенчивые Крошки колебались, не зная, отвергнуть им мольбы его неуклюжего двойника или уступить им; новобрачные Крошки выходили из повозки у дверей и в смущении принимали ключи от хозяйства; маленькие Крошки-матери несли малышей крестить в сопровождении призрачных нянек Слоубой; зрелые, но все еще моложавые и цветущие Крошки следили глазами за Крошками-дочерьми, пляшущими на деревенских вечеринках; пополневшие Крошки сидели, окруженные и осаждаемые кучками румяных внучат; дряхлые Крошки тихо плелись, пошатываясь и опираясь на палочку. Появились и старые возчики со слепыми старыми Боксерами, лежащими у их ног, и новые повозки с молодыми возницами и надписью "Братья Пирибингл", на верхе, и больные старые возчики, обласканные нежнейшими руками, и могилы усопших старых возчиков, зеленеющие на кладбище. И когда сверчок показал ему все эти образы, - а Джон видел их ясно, хотя глаза его не отрывались от огня, - на сердце у возчика стало легко и радостно, и он от всей души возблагодарил своих домашних богов и совсем позабыл о Груббе и Теклтоне. Но что это за призрак молодого человека, вызванный тем же самым волшебным сверчком - молодого человека, что стоит совсем один у самой Крошкиной скамеечки? Почему он медлит уходить и стоит почти рядом с Крошкой, опираясь на полку очага и непрестанно повторяя: "Вышла замуж! И не за меня!" О Крошка! О неверная Крошка! Этому всему нет места ни в одном из видений твоего мужа. Так зачем же такая тень упала на его домашний очаг? ПЕСЕНКА ВТОРАЯ Жили-были Калеб Пламмер и его слепая дочь, одни-одинешеньки, как говорится в сказках, - а я благословляю сказки, надеюсь, вы тоже, за то, что они хоть как-то скрашивают наш будничный мир! - жили-были Калеб Пламмер и его слепая дочь одни-одинешеньки в маленьком деревянном домишке, - не домишке, а потрескавшейся скорлупке какой-то, которая, по правде говоря, казалась всего лишь прыщиком на огромном краснокирпичном носу фабрики "Грубб и Теклтон". Обиталище Грубба и Тек