тный игрок. Широкогрудый. Пять  ф.  одиннадцать
д. Двести фунтов. Темные волосы. Ресторан "Ривер-хаус" пользовался большой
популярностью. Хорошая выпивка - так,  во  всяком  случае,  мне  говорили.
Десять  центов  за  порцию.  Крепкая.  Подавали  в   бутылке.   Постоянные
посетители наливали из своих. Какое-нибудь легкое немецкое пиво. Холодное.
Какой-нибудь портер. Также местный напиток. Баркамовский ром. Изготовлялся
здесь с давних пор. Никаких коктейлей;  подавали  смеси  разных  напитков.
Дядя  Джим  Грейвз  никогда  не  ходил  пешком.  Ездил  в  наемных  ландо.
Пароконных. В одноконных - никогда. С ним  постоянно  один  или  несколько
спутников. Спокойный. Держался с большим достоинством. Носил  в  галстуке,
на туго накрахмаленной манишке, булавку с крупным бриллиантом. На  руке  -
кольцо с большим рубином, камень  со  стороны  ладони.  Всегда  имел  кучу
денег, но никакого пошлого хвастовства. Костюмы превосходного качества  по
моде тех дней. Длиннополый сюртук и двубортные жилеты  к  визитке.  Волосы
довольно длинные, в соответствии с модой того времени. Усы.  Не  моржовые.
Цилиндр. Карты. Фараон. Покер. Рулетка.  Никаких  азартных  игр  в  кости.
Когда вырос, ходил с дядей Джимом и Динги в публичный дом на Чардон-стрит,
рядом с молитвенным домом фанатичных  ортодоксальных  баптистов.  Шлюха  с
выговором жителей центральных районов. Ткачиха из Лоуэлла. Толстые  бедра.
Дыхание пахло фиалками. Можно было расслышать пение в  церкви.  Дядя  Джим
заказывал шампанское корзинами. Повсюду его очень любили. Важная  персона.
Крупные пари. Грандиозные попойки. Никогда  не  терял  головы  и  ноги  не
изменяли. Никогда не был шумлив. Умер разоренный. Комната в третьем  этаже
"Ривер-хауса". Запасная комната. Холодная. Навестил его. Всеми  покинутый.
Как Тимон. Из друзей хороших времен не осталось ни одного. Не ожесточился.
Джентльмен до конца. Пленка льда в кувшине с водой. За окном робкие хлопья
снега.
   В последнее лето юности автора этих строк, проведенное в родной Долине,
у нас обедал Дж.Г.Блейн, кандидат в президенты. Воскресенье. Пришла кузина
Джулиана. Бедная родственница.  В  кармане  передника  носила  линейку  из
слоновой  кости  и  порезала  ею  автору  запястье,  когда  он  свистел  в
воскресенье; подымалась по лестнице сразу через  две  ступеньки,  говорила
"ужасный" вместо "хороший". "Ужасно вкусный пудинг". Замечательно!  Сельдь
заходила тогда в реку косяками. Как-то  днем  сельдевые  акулы,  длиной  в
четырнадцать-пятнадцать футов, загнали рыбу  вверх  по  реке  к  городской
пристани. Пришел в большое волнение. Побежал по  берегу  реки  к  поселку.
Вода как бы кипела белой пеной. Тайны морских глубин. С холмов надвинулась
сильная гроза. Проливной дождь. Укрылся под яблоней. Потом чудесный закат.
Акулы ушли с отливом вниз по реке. Великолепный час. Небеса все в пламени.
Рожки дилижанса и свистки поезда. (Уже тогда поезда шли  регулярно.)  Звон
церковных колоколов. Все до одного вышли на  улицу,  чтобы  посмотреть  на
уход акул. Возвращался домой в сумерках. Мечтал о золотых часах и цепочке,
глядя на вечернюю звезду. Венера? Дом полыхает огнями. Экипажи.  Вспомнил,
что у нас обедает мистер Блейн. Боялся линейки Джулианы.
   Впервые за два года горел фонарь перед парадной дверью.  Вокруг  фонаря
туча мотыльков. В холле ковер, по которому редко ходили. Грубый  на  ощупь
для голых ног. Большую часть лета ходил босиком. В  гостиной  горели  пять
или шесть ламп. Грандиозное освещение по тем временам. Блестящее общество.
Мистер Блейн. Грузный мужчина. Мать в темно-красном  платье,  из  которого
позже сделали занавески.  Что-то  неладное.  Джулиана,  в  своем  парадном
черном платье, с золочеными бусами, в кружевной наколке и т.д., сидела  на
корточках на полу. В левой руке большая сигара. Что-то невнятно  говорила.
Пишущий эти строки поднялся по лестнице никем не замеченный. Помешалась  в
уме. В спальне  на  чердаке  пахло  чемоданами  и  отростком  меч-рыбы.  В
дождливую погоду так и хочется выйти на  улицу.  Помочился  в  горшок.  Ни
одной ванной. Умылся дождевой водой, которую собирали в большие  кадки  за
домом. Был  очень  обеспокоен  видом  Джулианы.  Позже  голоса  на  аллее.
Разговор мужчин; горели фонари экипажей. Собаки лаяли на много миль  вверх
по реке.
   Утром спросил Беделию. Служанку. Никогда не спрашивал родителей.  Детей
видят, но не слушают. Очень торжественно Беделия сказала: "Мисс Джулиана -
знаменитая ясновидящая. Она разговаривает с покойниками  при  помощи  духа
одного индейца. Вчера вечером она разговаривала с матерью мистера Блейна и
с мальчиком из Хардуика,  который  утонул  в  реке".  Никогда  не  понимал
благочестивой старой дамы, разговаривающей с покойниками. И теперь  неясно
представляю себе это.  Весь  день  следил,  не  появится  ли  Джулиана.  К
полднику не Пришла. Устала от разговора с покойниками.  Явилась  к  ужину.
Тот же наряд. Черное платье. Седые  волосы  в  мелких  локонах.  Кружевная
наколка. Громким голосом произнесла молитву: "Благодарим тебя,  создатель,
яко сподобил еси нас благодати твоея". Ела с аппетитом. Всегда пахло,  как
из буфета. От Джулианы. Запах корицы. Чабреца, шалфея и других  пряностей.
Не неприятный. Искал признаков ясновидящей, но видел лишь  строгую  старую
даму. Отвислый подбородок. Бедная родственница.
   Еще один индеец. Джо  Трам.  Жил  на  окраине  города.  Красил  лицо  в
оранжевый цвет. Вонючая хижина, Носил  шелковую  рубашку.  Большие  медные
кольца в ушах. Грязный. Ел  крыс,  во  всяком  случае,  так  думал  автор.
Последний из дикарей. Ненавижу индейцев даже в кинофильмах о Диком Западе.
Прапрадедушка был убит ими, в форте Дьюкейн. Бедный янки!  Так  далеко  от
дома.  Чужая  река.  Чужие  деревья.  Привели  на  поляну  у  берега  реки
совершенно голого в четыре часа дня. Начали пытку огнем.  В  восемь  часов
был еще жив. Кричал очень жалобно. Ненавижу индейцев, китайцев, почти всех
иностранцев. Держат  уголь  в  ванной.  Едят  чеснок.  Повсюду  чую  запах
польской земли, итальянской земли, русской земли, всякой чужой земли.  Все
изменить. Все разрушить".
   Это была первая глава автобиографии, или исповеди, Лиэндера, которая  в
год отъезда сыновей помогла ему коротать время, после  того,  как  "Топаз"
был поставлен на прикол.



        15

   Вот вы  прибываете  с  Мозесом  в  девять  часов  вечера  в  Вашингтон,
незнакомый вам город. Держа в руке чемодан, вы ждете очереди, чтобы  выйти
из вагона, и идете по платформе в зал ожидания. Там вы ставите чемодан  на
пол и задираете голову, стремясь  поскорей  узнать,  что  припас  для  вас
архитектор. Над вами в тусклом  свете  виднеются  боги;  если  сейчас  нет
особых приготовлений, то вы можете постоять на полу, по  которому  некогда
ступали президенты и короли. Вы следуете за толпой в том направлении,  где
слышатся звуки фонтана, и выходите из полумрака в ночь. Снова ставите свой
чемодан и смотрите в изумлении. Слева от  вас  здание  Капитолия,  залитое
светом. Вы так часто видели его на медальонах и открытках, что казалось  -
он четко запечатлелся в вашей памяти. Но теперь  перед  вами  нечто  иное.
Перед вами реальность.
   У вас в кармане восемнадцать долларов и тридцать  семь  центов.  Вы  не
прикололи деньги булавкой к нижнему белью, как советовал вам отец, но то и
дело нащупываете бумажник, чтобы убедиться, что его  не  стащил  карманный
вор.  Вам  нужно  где-нибудь  остановиться,  и,  понимая,  что  вблизи  от
Капитолия  ничего  не  найти,  вы  идете  в  противоположную  сторону.  Вы
чувствуете себя энергичным и молодым;  у  вас  удобная  обувь,  а  хорошие
шерстяные носки, надетые на вас, связаны вашей дорогой  матушкой.  На  вас
чистое белье - на случай,  если  вы  попадете  под  такси  и  чужим  людям
придется вас раздеть.
   Вы идете, и идете, и  идете,  перекладывая  чемодан  из  одной  руки  в
другую. Проходите мимо освещенных окон магазинов, мимо памятников, театров
и баров. Слышите танцевальную музыку и грохот кеглей,  доносящийся  сверху
из кегельбана, и спрашиваете себя, сколько времени пройдет, прежде чем  вы
начнете играть какую-нибудь роль на этой новой для вас сцене. Может  быть,
вы получите работу в этом мраморном здании слева. У вас  будет  письменный
стол, секретарь, междугородный  телефон,  обязанности,  заботы,  победы  и
продвижения по службе. Тем временем вы сделаетесь чьим-нибудь  любовником.
Вы встретитесь с девушкой у этого памятника на углу, угостите ее обедом  в
этом ресторане на той стороне улицы, и она поведет вас к себе, в тот  дом,
что виден вдали. У вас  появятся  друзья,  и  вы  будете  наслаждаться  их
дружбой, как эти двое мужчин, шагающие без пиджаков по улице, наслаждаются
обществом друг друга. Может быть,  вы  станете  членом  кегельного  клуба,
грохот кегельбана которого вы слышали. У вас будут деньги на расходы, и вы
сможете купить себе этот плащ, выставленный в витрине справа. Может быть -
кто знает? - вы купите красный автомобиль с откидным  верхом,  похожий  на
этот красный автомобиль с откидным верхом, что сворачивает за угол.  Может
быть, вы будете пассажиром этого  самолета,  летящего  на  юго-восток  над
деревьями, а может быть, вы даже будете отцом, как этот лысеющий  мужчина,
который ждет переключения светофора, одной рукой держа за  руку  маленькую
девочку, а в другой  неся  литровую  банку  земляничного  мороженого.  Еще
несколько дней - и вы начнете исполнять свою роль,  думаете  вы,  хотя  на
самом деле вы уже, конечно, начали ее исполнять, как только  появились  со
своим чемоданом на сцене.
   Вы идете, и идете, и попадаете наконец в  район,  где  атмосфера  более
провинциальная и привычная и где тут и там висят объявления о сдаче комнат
с пансионом. Вы взбираетесь по какой-то  лестнице,  звоните,  седая  вдова
открывает дверь и спрашивает, где вы работаете, как ваша фамилия и где  вы
раньше жили. У нее есть свободная комната, но из-за  слабости  сердца  или
какой-нибудь другой болезни она не может взбираться по лестнице,  так  что
вы лезете один на третий этаж и там у черного хода видите довольно  уютную
на вид комнату, окно которой выходит на какие-то задние  дворы.  Затем  вы
расписываетесь в книге жильцов и вешаете  в  стенной  шкаф  свой  парадный
костюм; этот костюм вы утром наденете, чтобы пойти на деловое свидание.
   Или вы просыпаетесь -  как  Каверли,  деревенский  парень,  -  в  самом
большом городе мира. Это час, когда Лиэндер обычно начинает свои омовения;
место действия -  трехдолларовая  меблированная  комната,  маленькая,  как
чуланы в вашем доме, или даже еще меньше. Вы замечаете, что стены окрашены
в ядовито-зеленый цвет; такую краску не могли выбрать ради ее действия  на
настроение человека - действие всегда удручающее,  -  и,  стало  быть,  ее
выбрали  из-за  дешевизны.  Кажется,  что  стены  отпотели,  но  когда  вы
дотрагиваетесь до влаги, она оказывается твердой, как столярный  клей.  Вы
встаете с постели и  смотрите  в  окно  на  широкую  улицу,  где  проходят
грузовики, развозящие товары с рынков и с товарных станций железных дорог,
- веселое зрелище, но вы, приехавший из маленького городка  Новой  Англии,
смотрите на него с некоторым скептицизмом, даже с жалостью,  так  как  вы,
хотя и приехали сюда делать  карьеру,  считаете  большой  город  последним
прибежищем тех, кому недостает стойкости и силы характера,  чтобы  вынести
однообразную жизнь в таких местах, как Сент-Ботолфс. Вот город,  где,  как
вам  говорили,  никогда  не   понимали   ценности   постоянства,   и   это
обстоятельство даже ранним утром кажется вам печальным.
   В коридоре вы находите таз для умывания и там бреете свою бороду;  пока
вы бреетесь, какой-то плотный мужчина подходит и критически  наблюдает  за
вами.
   - Надо натягивать кожу, сынок, - говорит незнакомец. - Смотрите. Я  вам
сейчас покажу. - Он захватывает  пальцами  складку  своей  кожи  и  крепко
натягивает. - Вот так, - говорит он. - Надо натягивать ее, надо натягивать
кожу.
   Вы благодарите его за совет и  натягиваете  нижнюю  губу,  которую  вам
только и осталось побрить.
   - Вот так это  делают,  -  говорит  незнакомец.  -  Вот  так.  Если  вы
натягиваете кожу, то побреетесь хорошо и чисто. Хватит на цельный день.
   Когда  вы  кончаете  бритье,  он  уносит  таз  для   умывания,   а   вы
возвращаетесь в  свою  комнату  и  одеваетесь.  Затем  вы  спускаетесь  по
лестнице и выходите на улицу, полную потрясающих  чудес,  ибо  ваш  родной
городок, несмотря на существование в нем Философского общества,  был  лишь
крохотным местечком и вам никогда не приходилось видеть ни высоких зданий,
ни собачек-такс; вам никогда не приходилось видеть ни  мужчин  в  замшевых
ботинках, ни женщин, сморкающихся в  листок  "клинекса";  вам  никогда  не
приходилось видеть автоматическую кассу у стоянки машин и  не  приходилось
ощущать, как дрожит земля под ногами, когда проходит  поезд  подземки.  Но
прежде всего вы замечаете красоту неба. Вы привыкли  считать  -  возможно,
вам это говорили, - что красотой небес отличается ваша родина, а теперь  с
изумлением видите, что над распутной столицей от края до края простирается
стяг или геральдическое поле прекраснейшей голубизны.
   Раннее утро. В воздухе пахнет дешевой сдобой, повсюду громкий и веселый
шум мчащихся грузовиков и стук откидываемых задних бортов. Вы  заходите  в
булочную позавтракать. Официантка приветливо улыбается вам, и вы  думаете:
"Возможно. Пожалуй. Позже". Потом вы опять выходите на  улицу  и  таращите
глаза. Шум движения стал громче, и вы недоумеваете, как люди могут жить  в
этом водовороте, как они выдерживают. Мимо  проходит  мужчина  в  пиджаке,
сшитом будто из очесов, и вы думаете, каким неприличным показался бы такой
пиджак в Сент-Ботолфсе. Люди смеялись бы. В окне многоквартирного дома  вы
видите старика в нижней рубахе, который что-то ест из  бумажного  мешочка.
Кажется, жизнь так безжалостно обошла его,  что  вам  становится  грустно.
Потом, переходя улицу, вы чуть не  погибаете  под  грузовиком.  Оказавшись
снова на краю тротуара, вы удивляетесь темпу жизни в этом огромном городе.
Как только жители умудряются приноровиться к такому темпу? Куда ни глянь -
всюду признаки разрушения и созидания. Дух города как будто  не  уверен  в
своих целях и в своих вкусах. Здесь не только  разрушают  хорошие  здания,
здесь уничтожают хорошие улицы; и шум так громок,  что  никто  не  услышит
вас, если вы будете звать на помощь.
   Вы шагаете. Вы ощущаете запах кухни испанского ресторана, запах свежего
хлеба,  дрянного  пива,  жареного  кофе  и   выхлопных   газов   автобуса.
Засмотревшись на высокое здание, вы натыкаетесь на пожарный гидрант и чуть
сами себя не нокаутируете. Вы оглядываетесь в надежде, что никто не  видел
вашей  оплошности.  Никому  как  будто  нет  до  вас  дела.  На  следующем
перекрестке молодая женщина, ожидая зеленого  света,  напевает  песенку  о
любви. Песня почти не слышна в шуме уличного движения, но  ей  все  равно.
Прежде вам никогда не доводилось видеть, чтобы женщина пела на  улице,  но
она так хорошо держится и кажется  такой  счастливой,  что  вы  дарите  ее
сияющей улыбкой. Свет меняется, однако вы  упускаете  возможность  перейти
улицу, потому что вас задерживает толпа молодых женщин, идущих  навстречу.
По всей вероятности, они спешат на работу, но как не похожи они на девушек
с фабрики столового  серебра  в  Сент-Ботолфсе.  Ни  одну  из  них  нельзя
упрекнуть в скромности, которая  является  тяжким  бременем  для  красавиц
вашей родной Новой Англии. На их щеках цветут розы,  их  волосы  ниспадают
мягкими локонами, жемчужины и бриллианты сверкают на их запястьях и  шеях,
а одна из них - голова у вас идет кругом  -  засунула  матерчатую  розу  в
таинственную темноту, разделяющую ее груди. Вы переходите  улицу  и  снова
чуть не гибнете под колесами.
   Вы вспоминаете,  что  должны  позвонить  по  телефону  кузине  Милдред,
которая собирается устроить вас на фабрику ковров,  но,  войдя  в  аптеку,
видите, что все телефоны там с наборными дисками, а вы никогда не имели  с
ними дела. Вы подумываете о том, не попросить ли какого-нибудь незнакомого
человека помочь вам, но такая просьба показала бы - самым ужасным  образом
- вашу неопытность, вашу непригодность к жизни в большом городе, словно  в
том, что  вы  уроженец  маленького  местечка,  есть  нечто  постыдное.  Вы
преодолеваете эти страхи, и незнакомец, к которому вы  подходите,  любезно
помогает вам! В результате этой мелкой любезности вам кажется, что  солнце
светит ярче, и вас охватывает  глубокое  волнение  при  мысли  о  братстве
людей. Вы звоните кузине Милдред, но горничная отвечает, что она еще спит.
Голос горничной заставляет вас подумать об условиях жизни вашей кузины. Вы
замечаете, что ваши фланелевые брюки  измяты,  и  заходите  в  портновскую
мастерскую, чтобы их отутюжили. Вы ждете в сырой маленькой  примерочной  с
зеркалами по стенам, и собственная фигура без брюк кажется вам неотвратимо
знакомой и обескураживающей. Что, если в этот момент начнут бомбить город?
Портной вносит ваши штаны, теплые и уютные от пара, и вы снова выходите на
улицу.
   Теперь вы очутились на главной улице города и  инстинктивно  двигаетесь
на север. Никогда прежде вы не видели  таких  толп  и  такой  спешки.  Все
опаздывают. Все  во  власти  какой-то  цели,  и  внутренний  разговор,  не
прекращающийся у них  в  голове,  кажется  гораздо  более  страстным,  чем
что-либо подобное в Сент-Ботолфсе. Он настолько страстен, что  то  и  дело
изливается в слова.  Но  вот  впереди  вы  замечаете  девушку  со  шляпной
коробкой в руках, - девушку такую красивую,  такую  милую,  полную  такого
изящества и все же  так  насупившуюся,  словно  она  сомневается  в  своей
красоте и пригодности к жизни, что вам хочется побежать за ней и  дать  ей
денег или по крайней мере хоть  чем-нибудь  утешить.  Девушка  исчезает  в
толпе. Теперь вы проходите мимо тех многочисленных  гипсовых  женщин  -  в
магазинных витринах, - которые проделали свой  собственный  сезонный  цикл
развития и  застыли  у  элегантных  бельевых  шкафов  и  в  художественных
галереях,  во  время  своих  свадеб  и  прогулок,  морских  путешествий  и
вечеринок с коктейлями задолго  до  того,  как  вы  приехали  в  город,  и
останутся на своих местах еще долго после  того,  как  вы  превратитесь  в
прах.
   Вы следуете за толпой к северу,  и  тысячи  лиц  кажутся  вам  каким-то
пророческим текстом, притом внушающим бодрость. Вам никогда не  доводилось
видеть такого количества дорогих и элегантных нарядов, и вы  думаете,  что
даже миссис Теофилес Гейтс показалась бы в таком месте замухрышкой.  Дойдя
до парка, вы покидаете улицу и бродите по нему. Он похож на рай: зелень  и
вода, и безопасность риска, голоса детей и рычание львов, и написанные  на
стенах тоннелей непристойности. Выйдя из парка,  вы  с  удивлением  видите
многоквартирные дома и задаете себе вопрос, кто живет  в  них;  вы  можете
даже  ошибочно  принять  установки  для   кондиционирования   воздуха   за
плохонькие холодильники,  где  держат  немного  молока  и  четверть  фунта
сливочного масла. Вы спрашиваете  себя,  переступите  ли  вы  когда-нибудь
порог  такого  дома  -  чтобы  выпить  чая,  или  поужинать,  или   просто
встретиться там с кем-то. Бетонная нимфа с огромными грудями, держащая  на
голове бетонный козырек двери, повергает вас  в  некоторое  изумление.  Вы
краснеете. Вы проходите мимо женщины, которая сидит  на  скале,  держа  на
коленях том сонат Бетховена. Правая нога у вас начинает болеть.  Вероятно,
в носке дыра.
   К северу от парка вы попадаете в район, на первый взгляд  унылый  -  не
подозрительный, а просто непривлекательный, словно он страдал  угрями  или
зловонным дыханием и  обладал  плохим  цветом  лица,  -  лишенный  красок,
испещренный  шрамами  и  с  исчезнувшими  кое-где  деталями.  Вы  съедаете
бутерброд в одной из тех темных закусочных, где пахнет, как в писсуаре,  и
где  сонная  официантка  щеголяет  в  фирменных   теннисных   туфлях.   Вы
поднимаетесь по ступеням этого огромного, оскорбляющего взгляд сооружения,
собора  святого  Иоанна  Богослова,   и   молитесь,   хотя   голые   стены
незаконченной базилики напоминают вам глухую железнодорожную  станцию.  Из
собора  вы  идете  на  состязание  по  травяному  хоккею;   вдали   кто-то
упражняется на тромбоне. Вы видите женщину в резиновом чулке, которая ждет
автобуса, а в окне жилого дома - девушку с желтой челкой.
   Теперь среди прохожих преобладают цветные  и  воздух  наполнен  джазом.
Даже пилюли и эликсиры в захудалой аптеке танцуют буги-вуги, а на тротуаре
кто-то написал мелом: "ИИСУС ХРИСТОС. ОН  ВОСКРЕС".  Старуха,  сидящая  на
складном стуле, поет псалмы по сборнику для слепых и, когда вы кладете  ей
в  руку  десятицентовик,  говорит:  "Да  благословит   вас   господь,   да
благословит вас господь". Настежь распахивается дверь, и на улицу выбегает
женщина с письмом в руке. Она опускает его в почтовый ящик, и движения  ее
так порывисты и страстны, что  вы  невольно  спрашиваете  себя,  кому  она
написала:  сыну,  любовнику,  кредитору,  требующему  уплаты  долга,   или
подруге? На другой стороне улицы вы видите красивую негритянку в платье из
золотой парчи.
   - Битый Джон и жирный  старикан  -  оба  померли,  -  говорит  какой-то
мужчина, - а я пять лет как женился, и все у меня нет никакой мебели. Пять
лет.
   - Почему ты всегда сравниваешь  меня  с  другими?  -  мягко  спрашивает
какая-то девушка. - Почему ты всегда твердишь, что вот эта и вот та  лучше
меня? Иногда мне кажется, что ты идешь со мной  гулять  только  для  того,
чтобы делать меня несчастной, сравнивая меня то с той, то с  этой.  Почему
ты всегда сравниваешь меня с другими девушками?
   Но вот уже темнеет, и вы устали. В носке у вас,  конечно,  дыра,  а  на
пятке пузырь. Вы решаете вернуться на  метро.  Спускаетесь  по  нескольким
ступенькам и садитесь в поезд, надеясь,  что  в  конце  концов  доберетесь
примерно до того места, откуда вы начали свой путь, но спрашивать, в какую
сторону  вам  надо  ехать,  вы  не  хотите.  Боязнь  стать  посмешищем   -
провинциал, дескать, - сильней всего. И вот,  жертва  своей  гордости,  вы
смотрите,  как  мимо  вас   мелькают   названия   станции;   Невинс-стрит,
Франклин-авеню, Нью-Лотс-авеню.



        16

   "Автор этих строк предприимчив, хотя  говорить  об  этом,  быть  может,
нескромно, - писал  Лиэндер.  -  Купил  весной  больного  теленка  за  два
доллара. Выкармливал. Теленок стал жирным. Осенью продал за десять. Деньги
выслал в Бостон  на  двухтомную  энциклопедию.  Пошел  за  ней  на  почту.
Босиком, осенним вечером. Волновался. Босые нот  хорошо  запомнили  каждый
шаг этого пути. Песок, чертополох. Грубая и шелковистая  трава.  Устричные
раковины и мягкая земля. Выйдя из города и шагая по тропинке  вдоль  реки,
распаковал книги. Читал в угасающем свете.  Сумерки.  Альборг.  Резиденция
епископа, Ааргау. Аарон. Не забыл. Никогда не  забуду.  Радость  познания.
Решил прочесть  всю  энциклопедию.  Выучить  ее  наизусть.  Памятный  час.
Меркнущие огни на западе. Занимающийся свет луны. Любимая долина,  деревья
и вода. От реки пахло, как в сырой церкви. От этой сырости седеют  волосы.
Великолепная ночь. Печальное возвращение домой.
   Звезда   отца   закатывается.   Красивый   мужчина.   Держался   прямо.
Черноволосый. Говорили, что он был испорчен и ленив, но я никогда не верил
этому. Любил его. Он совершил  четыре  путешествия  в  Ост-Индию.  Гордый.
Двоюродные братья подыскали ему работу на фабрике  золоченых  бус,  но  он
отказался. Как не отказаться? Он  был  гордый  человек,  ему  не  пристало
делать  золоченые  бусы.   Многочисленные   семейные   советы.   Нашествия
родственников. Шепот в гостиной. Денег нет, ужина  нет,  дров  для  камина
нет. Отец печален.
   И в то же время это была чудесная, восхитительная осень. Листья падали,
как старые лоскутки ткани; старые  паруса;  старые  флаги.  Летом  плотная
завеса зелени. Потом северный ветер срывает ее,  кусок  за  куском.  Видны
крыши и шпили, начиная с июня спрятанные и листве. Повсюду золото.  Словно
у Мидаса. Бедный отец! Ум  тупеет  от  горя.  Деревья,  покрытые  золотыми
банкнотами. Золото повсюду. На земле по  колено  золота.  В  его  карманах
пусто. Обрывки ниток. Больше ничего. Дядя Мозес  пришел  на  помощь.  Брат
матери. Крупный, толстый мужчина. Странный. Был владельцем оптовой фирмы в
Бостоне. Продавал новинки магазинам на перекрестках дорог. Нитки и иголки.
Пуговицы.  Бумажные  ткани.  Громоподобный  голос,  как  у   проповедника.
Лоснящиеся штаны. Одет плохо. Шел пешком  четыре  мили  от  Травертина  до
Сент-Ботолфса,  чтобы  сэкономить  восемь  центов  за  проезд  на   конке.
Замечательный ходок. Однажды прошел от Бостона до Сейлема, чтобы опередить
кредитора. Ночевал на  извозчичьем  дворе.  Домой  вернулся  тоже  пешком.
Предложил отцу жилье в Бостоне. Работу. "Города там, где  деньги,  Аарон!"
Отец ненавидел Мозеса. Выбора не было. Мозес вечно говорил об  убытках.  С
унылым видом. В один  год  потерпел  убытка  четыре  тысячи  долларов.  На
следующий год убыток составил шесть тысяч долларов. Жил в Дорчестере [в то
время пригород, теперь - район Бостона], в  большом  квадратном  доме,  на
котором висело объявление: "Продается". Жена шила нижнее белье  из  мучных
мешков. Два сына; оба умерли.
   Итак, прощай, Сент-Ботолфс! Ручных ворон выпустил на  свободу.  Немного
вещей, в том числе палисандровый рояль фирмы "Халлет и Девис", погрузили в
фургон. Места для отростка меч-рыбы, для раковин и  кораллов  не  хватило.
Дом  предназначен  к  продаже,  но  покупателей  нет.   Слишком   большой.
Старомодный. Нет  ванных  комнат.  Мебель  накануне  отъезда  погрузили  в
фургон. Лошадей поставили в сарай. Последний раз спал на чердаке. В четыре
часа утра проснулся от шума дождя. Милая сердцу музыка. Покинули ферму при
первых проблесках зари. Навсегда? Кто знает. Автору и его брату предстояло
ехать  в  задней  части  фургона.  Матери  и  отцу   -   поездом.   Легкий
предрассветный ветерок.  Переменных  направлений.  Слишком  слабый,  чтобы
наполнить парус. Шевелит листья. Прощай. Добрались до дома на Пинкни-стрит
уже в темноте. Жалкое здание. Лестничные ступени подгнили. Стекла в  окнах
выбиты. Мозес там. Лоснящиеся брюки. Голос проповедника. "Дом  в  неважном
состоянии,  Аарон,  но  вы,  разумеется,  не  боитесь,  что  вам  придется
несколько дней крепко потрудиться". В первую ночь спали на полу.
   В ближайшее воскресенье отправились в гости к Мозесу в  Дорчестер.  Всю
дорогу проделали пешком. Туда шли конки, но мать решила,  что  если  Мозес
мог пройти до Сейлема и обратно,  то  и  мы  можем  дойти  до  Дорчестера.
Показывать хороший пример - тяжкое  бремя  бедных  родственников.  Позднее
зимнее утро.  Пасмурно.  Ветер  северный,  северо-восточный.  Холодно.  За
городом собаки провожали нас лаем. Странное зрелище мы представляли. Одеты
для церкви, шагаем по грязным дорогам. К двум часам добрались до дома дяди
Мозеса. Дом большой, но дядя Мозес и тетя Ребекка жили в кухне.  Оба  сына
умерли. Мозес таскал дрова из сарая в подвал, "Помогите мне,  мальчики,  я
вам заплачу", - говорит он. Гамлет, отец и я весь день таскали дрова. Кора
пристала к нашим парадным костюмам. Мать сидела в кухне и шила.  Наступает
ночь. Холодный ветер. Мозес ведет нас к колодцу. "Теперь,  ребята,  выпьем
Адамова пива. Нет ничего, что лучше  утоляло  бы  жажду".  Это  была  наша
плата. Стакан холодной воды. Пошли домой в темноте.  Идти  много  миль.  С
утра ничего не ели. Сели на дороге отдохнуть. "Вот чертов скряга, Сара", -
говорит отец. "Аарон", - говорит мать. "Он покупает и  продает  на  бирже,
словно принц, - продолжает отец, - и расплачивается  со  мной  и  с  моими
сыновьями кружкой воды за то, что мы весь день таскали его чертовы дрова".
"Аарон", - говорит мать. "Его во всех торговых кругах знают как скрягу,  -
говорит  отец.  -  Он  рассчитывает  заработать  десять  тысяч   и,   если
зарабатывает только пять, заявляет, что потерял пять  тысяч.  Все  товары,
которые он продает, - дрянь, фабричный брак. Когда болели его сыновья,  он
скупился на покупку лекарств, а когда они умерли, похоронил их в  сосновых
гробах и поставил на могилах  шиферные  плиты".  Мать  и  Гамлет  зашагали
дальше. Отец обнял меня за плечи, крепко прижал к себе. Смешанные чувства,
все глубокие, все хорошие. Любовь и утешение.
   Отец. Как его описать? С  суровым  лицом,  с  печальной  душой.  Многие
любили его, никто не дружил с ним. Вызывал у знакомых  жалость,  нежность,
беспокойство,  восхищение.  Стойкую  дружбу  -  никогда.  Потомок   смелых
мореходов. Впервые вкусил любовь на Самоа. Честнейший человек. Быть может,
неудачно женился. В те времена были другие мерила.  Фаталист.  Никогда  не
ссорился. Пил только ирландское  виски.  Обладал  утонченными  принципами.
Ненависть  к  Мозесу  усиливалась.  Работал  упорно,   но   жаловался   на
мошенничество. Сестры матери часто бывали у нас. Шептанье. Отец  жаловался
на   многочисленных   посетителей.   "Мои   двери   всегда   открыты   для
родственников", - говорила мать. Отец  часто  играл  в  шашки  с  автором.
Тонкий игрок в шашки. Видел далеко вперед.
   Автор поступил в начальную школу. Был вожаком класса в  сорок  человек.
(Табель  успеваемости  прилагается.)  Деревенский  мальчик  в   закатанных
штанах. Зимой затемно разносил газеты. Луна еще на небе. Играл в городском
саду. Хоккей. Сражения  снежками.  Катался  на  коньках.  Иногда  бейсбол.
Туманные правила. Набережной вдоль реки тогда не было. Площадь Копли  была
свалкой. Повсюду проволока от кринолинов. От реки при отливе пахло морским
газом. Поверьте, автор был весел. Счастлив. Кроме  отца,  никаких  тяжелых
воспоминаний.  Теперь  трудно  восстановить.  Эпизоотия.  (1873  г.)  Всех
лошадей в городе уничтожили. Привезли небольшое количество волов,  но  шум
колес, копыт слышался редко. Только крики уличных  разносчиков.  Китаец  с
ручной тележкой, продававший керосин.  Точильщик.  Как-то  поздно  вечером
играл с отцом в шашки. Услышали звон колоколов. Церковный звон,  хотя  нет
службы. Громкий. Со всех румбов. Сквозь  колокольный  звон  топот  бегущих
ног.  Поднялся  с  отцом  на  крышу.  Волнение  быстро  росло.  На   крыше
колокольный звон громче. Слава в вышних богу. Крики. Увидел большой  пожар
в районе порта. Большой бостонский пожар.
   Сбежали с отцом по лестнице и помчались вниз  по  Пинкни-стрит.  Бостон
горит! На Чарлз-стрит присоединились к пожарной команде,  тащившей  рукав.
Бежал рядом с отцом до  самого  порта.  Вначале  больше  дыма,  чем  огня.
Противный запах горящего домашнего скарба. Обуви, обоев,  одежды,  перьев.
Присоединились к ведерной команде. Дым ел глаза. Кашлял. Отец велел автору
остаться у границы оцепленного района,  но  позже  автор  присоединился  к
команде. Работал большую часть ночи. Пришел домой на рассвете.  Смертельно
усталый.  Город  в  дыму.  С  Вашингтон-стрит  и  Уинтер-стрит  вы   могли
беспрепятственно видеть гавань. Старая  Южная  церковь  сгорела.  По  всей
дороге к Форт-Хиллу дымящиеся развалины. Сквозь  дым  свет  утренней  зари
красноватый. Противный запах. На пустыре палатки для погорельцев. Странное
зрелище. Грудные дети плачут. Костры, чтобы готовить пищу. Звон ведер  для
воды напоминает звуки призрачных коровьих колокольчиков. Картины смятения,
страдания, ссор.  До  самой  Чарлз-стрит  толпы  шакалов.  Хуже  индейцев.
Полчища воров. Швейные машины, посуда, целлулоидные воротнички, две дюжины
ботинок на левую ногу, дамские шляпы. Все они дикари.  На  восходе  солнца
завалился спать.
   Склад Мозеса сгорел.  Застрахован  на  большую  сумму.  Чистой  прибыли
десять тысяч. Ожидал получить двадцать.  Утверждал,  что  потерял  десять.
Крокодиловы слезы. Известный скряга. Через шесть недель открыл новое  дело
в новом здании. Продолжал мошенничать.  Отец  жалуется.  Тети,  двоюродные
братья и двоюродные сестры шныряют то в дом, то  из  дому,  туда  и  сюда,
словно собака чешется задней ногой.  Шептанье.  Отец  не  пришел  домой  к
ужину. Не пришел и позже. Никогда не задавал вопросов. Отец  не  появлялся
трое суток. В  воскресенье  церковь.  Совершил  прогулку.  Великолепный  и
чудесный весенний день после обычных для  Новой  Англии  дождей.  Светлый.
Проходил мимо кирпичного дома  вблизи  угла  Пинкни-стрит  и  Сидер-стрит.
Услышал женский голос, кричавший; "Мальчик, эй, мальчик!"  Взглянул  вверх
на окно. Увидел голую женщину. Огромная копна волос,  похожая  на  бороду.
Некрасивое лицо. Появляется мужчина. Бьет женщину. Задергивает  занавеску.
Продолжил путь к реке. Решил никогда больше не проходить, мимо этого  дома
и не смотреть на женщину.  Решил  сохранять  дух  чистым,  тело  здоровым.
Пробежал милю по берегу реки. Мысли были чистые. Восхищался  небом.  Вода.
Творение бога. Пошел назад прямо к углу Пинкни-стрит  и  Сидер-стрит.  Все
решения пошли прахом. Стыжусь. Смотрел в окно и снова  видел  женщину.  На
этот раз на  ней  широкий  капот.  Обрывает  листья  с  гераней  на  окне.
Впоследствии узнал, что ее звали миссис Трекслер. Прихожанка, пользующаяся
общим уважением. Бедняжка.
   Шел домой в сумерках. Отца нет. Дядя Джеред играл на  флейте.  Мать  за
палисандровым роялем. Флейта из чистого серебра. Faite en France  [сделано
во  Франции  (фр.)].  "Ацис  и  Галатея"  [английская  пасторальная  опера
Г.Ф.Генделя].  Автор  слушал  музыку  из  своей  комнаты.  Позже  прощание
Джереда. Потом был позван на кухню, где Мать и брат вели беседу. Тревожная
атмосфера. Мать - святая старая женщина. Да благословит ее господь! Не  из
тех, кто признается в несчастье или в страдании.  Плакала  от  музыки,  от
закатов. От того, что было связано о людьми,  -  никогда.  Помню,  как  на
Уэст-Ривер она утирала слезы при виде закатов, нежно  окрашенных  облаков.
На всех похоронах глаза сухие. Предложила мне  сесть.  "Твой  отец  бросил
нас, - сказала она. - Он оставил мне записку. Я сожгла ее. Мозес знает. Он
говорит, что мы можем по-прежнему жить здесь, если  захотим.  Твое  учение
кончилось. Ты должен начать работать. Гамлет уезжает в Калифорнию. Об отце
мы больше никогда не будем говорить".
   Тогда автор  впервые  познал  горе.  Растерянность.  Первый  из  многих
тяжелых ударов. Разглядывал кухню. Дартмутовский насос. Пятно  на  потолке
напоминает Южную  Америку.  Рабочая  сумочка  матери,  сшитая  из  лоскута
старого шелкового платья, которое она носила в Сент-Ботолфсе в  счастливые
летние дни. На плите штампованная  надпись:  "Гордость  США".  Видел  все.
Седину в волосах матери. Щели в полу. Копоть на ламповом  стекле.  Приметы
бедного янки. Критический период в жизни запомнился автору потрескавшимися
тарелками, копотью на стекле, угольной плитой и насосом.
   На следующее утро автор отправился на поиски работы. Обсуждаются  планы
поездки  Гамлета.  Нашел  товарищей.  Кузина  Минерва  снабдила  деньгами.
Отплытие в июне. Гамлет - любимец матери. Рассчитывал через  семь  месяцев
начать посылать домой  деньги.  Спасти  всех  нас.  Торжественные  проводы
Гамлета. Мозес - почетный гость. Все остальные тоже тут: Джеред,  Минерва,
Эбен, Ребекка,  Джулиана,  еще  многие.  Джеред  показывал  ловкость  рук.
Вытащил брошку из банта на чепце у Минервы.  Карманные  часы,  которые  он
держал в руке, исчезли. Оказались в вазе, сделанной из лавы Везувия.  Пили
мед. Домашнего приготовления. Превосходный. Мать играла на  рояле.  Гамлет
пел. Симпатичный тенор.

   Молодость - пора веселья,
   Но зима уже в пути.

   У всех в доме слезы на глазах. Темная ночь. Много ламп. Сладкая  печаль
прощания. Для меня не сладкая.
   Отец ушел. Гамлет уезжает. Автор  остается  один  с  дорогой  старушкой
матерью. Да благословит ее господь! Суровое общество,  однако.  Автор  вел
добродетельную жизнь. Каждое утро  холодная  ванна.  Стонхиллский  гребной
клуб. Одновесельные гоночные лодки. Два раза в неделю гимнастический  зал.
Недоставало отца, брата. Отца  больше  всего.  Укромные  уголки.  Коридор,
ведущий к спальне. Поворот лестницы. Искал отца в толпе. Вон  он  как  раз
сзади. Черное пальто. Идет домой с работы. Все время искал в  толпе  отца.
Искал на вокзалах, северном и южном. Искал в порту. Наблюдал за  выгрузкой
всяких судов. Пассажирских. Рыболовных. Призраки  гремели  цепями.  Жил  в
сказочном замке. Призрачные духи, большей  частью  с  приятными  голосами.
Иногда в голубом свете. Исчезали  с  рассветом.  "Боже,  пошли  мне  такой
призрак", - взывал я.
   Однажды спросил мать, нет ли сведений об отце, но  не  получил  ответа.
Позже заговорила о старых временах. Спросила,  помню  ли  я  Сент-Ботолфс.
Начала  вспоминать.  О  сливах  на  острове  Хейлз.  Каждый  год  собирали
трехведерную корзину. Вспомнила знаменитую прогулку в церковный праздник и
двадцать один сорт пирогов. Плавание под  парусами.  Всякие  лакомства.  В
доме по-прежнему пусто. Катимся вниз. Глаза старухи матери  заблестели.  В
первый раз она показалась мне даже веселой. Смеется, рассказывает о старой
речной долине. Покинутые. Пользуюсь хорошим настроением и снова  спрашиваю
об отце. Он жив или умер?
   "Помнишь вечер прошлой осенью, когда у нас на ужин было жареное мясо  с
помидорами? - спросила Она. - Накануне, когда ты был на работе, бостонская
полиция  уведомила  меня,  что  твоего  отца  нашли  мертвым  в  доме   на
Чарлз-стрит. Я без всякой помощи все сделала сама. Рано утром отвезла тело
на поезде в Сент-Ботолфс. Мистер Фрисби прочел молитвы.  Больше  никого  у
могилы не было. Затем я возвратилась поездом домен и сварила тебе  хороший
ужин, чтобы ты не заподозрил чего-нибудь неладного".
   Удар, нанесенный  чувствам,  не  могло  смягчить  получение  письма  от
Гамлета. "Здорово, старик. Мы добрались до этой счастливой страны,  пробыв
в пути семь месяцев и девять дней.  Я  хорошо  перенес  путешествие,  хотя
трудности плавания превзошли мои ожидания. Из тридцати человек семь  наших
братьев-аргонавтов были унесены неумолимым жнецом. Моя  собственная  шкура
цела и невредима, и мы теперь стали закаленными,  бородатыми,  обожженными
солнцем  бродягами,  собирающимися  либо  заработать  свой  миллион,  либо
отправиться к дьяволу.
   Переход от Перешейка до Сан-Франциско мы проделали  в  обществе  многих
женщин и детей, которые должны были соединиться со своими любимыми. Нет на
свете ничего, что так хватало бы за струны сердца, как прибытие корабля  в
Сан-Франциско. Я хотел бы, чтобы ты очутился здесь и увидел  эти  картины.
Мне жаль, что ты остался в этом затхлом, старом  городе,  по  сравнению  с
которым Сан-Франциско -  настоящий  улей.  Однако  стоимость  жизни  очень
высокая - за стол с нас брали четыре доллара в день, - так что мы  пробыли
в Сан-Франциско всего неделю, а затем двинулись на север, где еда все  еще
стоила по два доллара в день. Когда увидишь кузину Минерву, не скрывай  от
нее, как тяжко мне пришлось.
   Среди нас есть один ирландец по фамилии Кленси,  родом  из  Дедема.  Он
приехал сюда собрать приданое для дочери, чтобы она могла выйти  замуж  за
кого-нибудь из "абразованных". Есть также  три  плотника,  два  сапожника,
кузнец;  представлено  еще  много  профессий,  в  том  числе   благородное
искусство музыки, так как один человек из  нашей  компании  взял  с  собой
скрипку и по вечерам услаждает  нас  звучными  мелодиями.  Едва  мы  здесь
устроились, как Хауи Лондонец  и  я  принялись  кайлить  в  русле  реки  и
проработали меньше часа, когда к нам подошли двое мексиканцев и предложили
купить накайленную нами породу за унцию золотого песка. Мы  согласились  и
заработали свое первое  золото,  потратив  меньше  времени,  чем  ушло  на
рассказ об этом. Ты понимаешь, что при стоимости золота в 5 д.  60  ц.  за
унцию и если нам не изменит счастье  мы  будем  зарабатывать  по  сорок  -
пятьдесят долларов в день. Теперь под руководством  капитана  Марсонса  мы
роем отводной канал и изменяем  течение  реки,  так  что  сможем  добывать
золото в сухом русле.
   Не жди от меня, старик, много  писем,  потому  что  здешняя  счастливая
страна еще дикая, и теперь, когда я пишу тебе, стулом мне служит земля,  а
крышей ночь. Но какое это великолепное чувство - находиться здесь, и, даже
когда профессор играет на своей скрипке симфоническую музыку и  воскрешает
во мне сладкие воспоминания обо всех прошедших днях, все-таки в целом мире
нет такого короля или крупного оптовика, которому я бы завидовал, так  как
я  всегда  знал,  что  рожден  избранником  судьбы  и  мне   не   придется
раболепствовать перед богатством, славой, властью и т.д. других людей  или
добывать себе средства к существованию какой-либо отвратительной,  грубой,
унижающей, пошлой обыденной работой".



        17

   Создание или постройка своего рода моста между  миром  Лиэндера  и  тем
миром, где искал свое счастье Каверли, казалось последнему нелегким делом,
требующим  усилий  и  настойчивости.  Пропасть   между   сладко   пахнущим
фермерским домом и комнатой, где он теперь жил, была бездонной.  Казалось,
они вышли из рук двух различных творцов и  отрицают  друг  друга.  Каверли
думал об этом как-то дождливым вечером, идя во взятом напрокат смокинге  к
кузине Милдред.
   - Приходи сегодня к обеду, - предложила она, -  а  потом  мы  пойдем  в
оперу. Тебе будет интересно. Сегодня понедельник, так что  ты  должен  как
следует одеться. По понедельникам все одеваются.
   Квартира кузины Милдред была в одном  из  тех  больших  домов,  которым
Каверли  изумлялся  в  день  приезда,  спрашивая  себя,  удастся  ли   ему
когда-нибудь в них проникнуть.  Рассматривая  ее  дом,  Каверли  пришел  к
выводу, что, по всем сент-ботолфским понятиям, он не заслуживал  одобрения
как дорогой,  претенциозный,  шумный  и  ненадежный.  Его  нельзя  было  и
сравнить  с  милым  домом  на  их  ферме.  Каверли  поднялся  в  лифте  на
восемнадцатый этаж. Ему никогда не доводилось забираться на такую  высоту,
и он несколько мгновений развлекался мыслями о воображаемом возвращении  в
Сент-Ботолфс, где он  угостит  Пита  Мечема  описанием  города  башен.  Он
казался себе светским  и  мрачным  героем  фильма.  Хорошенькая  горничная
открыла ему дверь и провела в гостиную, к виду которой он  был  совершенно
не подготовлен. Стены до половины  были  обшиты  панелью,  подобно  стенам
столовой на Западной ферме. Он узнал почти всю мебель, так как большая  ее
часть хранилась у них на сеновале, когда он был мальчиком.  Вон  там,  над
каминной доской, висел сам старый Бенджамин,  которого  так  не  любили  в
семье. В своем халате, напоминавшем костюм эпохи Возрождения, он устремлял
в комнату жестокий, беззастенчивый взгляд  мошенника.  Лампы  тоже  попали
сюда из их сарая или с чердака, а на стене висела старая, изъеденная молью
вышивка "Сын дарован нам", принадлежавшая бабушке Уопшот.  Каверли  изучал
тяжелый взгляд старого Бенджамина, когда в комнату влетела кузина Милдред,
высокая худощавая женщина в красном вечернем платье, скроенном,  казалось,
специально так, чтобы выставить напоказ ее костлявые плечи.
   - Каверли! - воскликнула она. - Дорогой мои! Как мило, что ты пришел! У
тебя внешность  настоящего  Уопшота.  Гарри  будет  потрясен.  Он  обожает
Уопшотов. Садись. Мы должны чего-нибудь выпить. Где ты остановился? Кто та
женщина, которая подходила к телефону? Расскажи мне все  о  Гоноре.  О,  у
тебя, несомненно, внешность Уопшота. Я бы наверняка узнала тебя  в  толпе.
Разве не приятно, когда можно узнать человека? В Нью-Йорке есть  еще  один
представитель семьи Уопшотов. Джустина. Говорят, она  играла  на  рояле  в
магазине стандартных  цен,  но  теперь  она  очень  богата.  Мы  почистили
Бенджамина. Правда, он теперь стал лучше? Ты обратил внимание? Конечно, он
и теперь выглядит плутом. Возьми коктейль.
   Лакей поднес Каверли на подносе коктейль.  Он  никогда  прежде  не  пил
мартини и, чтобы скрыть свою неопытность, поднес стакан к губам  и  залпом
осушил его. Он не закашлялся и не поперхнулся, но  глаза  его  наполнились
слезами, джин обжег его как  огнем,  и  его  гортань  так  затрепетала  от
каких-то вибраций или защитных движений, что он не мог вымолвить ни слова.
Он стал судорожно глотать.
   - Разумеется, это вовсе  не  моя  идея  -  так  обставлять  комнату,  -
продолжала  кузина  Милдред.  -  Это  идея  Гарри.  Я  бы  лучше   позвала
художника-декоратора, чтобы он  придумал  что-нибудь  поуютней,  но  Гарри
помешался на Новой Англии. Он восхитительный человек и чародей в  ковровом
деле, но, в сущности, не знал родного дома. Я хочу  сказать:  у  него  нет
никаких приятных воспоминаний,  а  потому  он  заимствует  воспоминания  у
других. В сущности, он больше Уопшот, чем ты или я.
   - Он знает об ухе Бенджамина? - хриплым голосом  спросил  Каверли.  Ему
было еще трудно говорить.
   - Дорогой мой, он знает семейную историю вдоль  и  поперек,  -  сказала
кузина Милдред. - Он ездил в  Англию  и  проследил  наш  род  до  предков,
носивших фамилию Венкр-Шо, а дальше следы теряются. Я уверена,  о  Лоренцо
он знает больше, чем когда-либо знала Гонора. Все  эти  вещи  он  купил  у
твоей матери и заплатил за них, могу сказать, очень  щедро;  я  не  вполне
уверена, что твоя мать... Я не хочу  сказать,  что  твоя  мать  вела  себя
недобросовестно; но ты помнишь старую походную конторку, в которой  всегда
было полно  мышей?  Так  вот,  твоя  мать  написала  и  сказала,  что  она
принадлежала Бенджамину Франклину,  но  я  не  помню,  чтобы  когда-нибудь
слышала об этом раньше.
   Эти слова,  выражавшие  сомнение  в  правдивости  матери,  пробудили  в
Каверли печаль и тоску по дому, и его стали раздражать трескотня кузины  и
ее претензии на простоту и  уют  обстановки  гостиной.  Он  чуть  было  не
заговорил об этом, но лакей снова наполнил его стакан, и, когда он глотнул
джина, вибрация в гортани возобновилась и он не мог промолвить  ни  слова.
Тут вошел мистер Брюер - он был значительно ниже жены, - веселый,  румяный
человек, излучавший спокойствие, возможно развившееся для  уравновешивания
шума, производимого ею.
   - Так вы Уопшот, - сказал он Каверли, когда  они  дожимали  друг  другу
руки. - Милдред вам, вероятно, уже говорила, что я очень интересуюсь вашей
семьей. Большая  часть  вещей,  находящихся  здесь,  куплена  на  ферме  в
Сент-Ботолфсе. В этой колыбели качались четыре поколения  семьи  Уопшотов.
Ее смастерил деревенский гробовщик. Тюльпанное дерево, из которого  сделан
этот стол, росло на лужайке на Западной ферме. Под  этим  деревом  в  1815
году проехал  верхом  на  лошади  Лафайет.  Над  каминной  доской  портрет
Бенджамина Уопшота. Этот стул  принадлежал  Лоренцо  Уопшоту.  На  нем  он
заседал два срока в законодательном собрании штата.
   С этими словами мистер Брюер уселся  на  стул  Лоренцо,  и  стоило  ему
ощутить под собой эту реликвию, как по его лицу расплылась  улыбка  такого
чувственного наслаждения, словно его с обеих  сторон  сжали  на  софе  две
хорошенькие женщины.
   - У Каверли фамильный нос, - сказала кузина Милдред. - Я говорила  ему,
что могла бы узнать его и толпе. Я хочу сказать, что  признала  бы  в  нем
Уопшота. Как было бы хорошо, если бы он работал у тебя.  Я  хочу  сказать:
было бы так хорошо, если бы в твоем деле работал Уопшот.
   Прошло некоторое время, прежде чем мистер Брюер ответил на  эти  слова,
но, пока длилась пауза, он широко улыбался Каверли, так  что  молчание  не
было тревожным, и за это время Каверли решил, что мистер Брюер ему страшно
нравится.
   - Вам, разумеется, придется начать с самых нижних  ступеней,  -  сказал
мистер Брюер.
   - О, конечно, сэр! - воскликнул Каверли, сын  своего  отца.  -  Я  буду
делать все, сэр. Я охотно буду делать все.
   - Ну, я не потребую от вас, чтобы вы делали все, - сказал мистер Брюер,
умеряя пыл Каверли, - но полагаю, что  мы  сможем  придумать  нечто  вроде
ученичества, так сказать, какой-нибудь способ, с помощью которого вы могли
бы решить, нравится ли вам ковровое производство, а ковровое  производство
могло бы решить, нравитесь ли вы ему. Я полагаю, мы что-нибудь  придумаем.
Вам придется пройти психологическое  обследование.  Мы  поступаем  так  со
всеми. Нас обслуживают Графли и Хармер, и я на завтра  устрою  вам  прием.
Если они в понедельник покончат с вами, вы можете явиться в мою контору  и
приступить к работе.
   Каверли не был знаком с правилами поведения за обедом, но, наблюдая  за
кузиной Милдред, он усваивал, как следует обращаться  с  блюдами,  которые
подносила горничная; он пришел в замешательство, лишь когда чуть не уронил
десерт в чашку для ополаскивания пальцев, но горничная, улыбаясь,  знаками
подсказала  ему,  что  надо  отодвинуть  чашку,   и   все   сошло   вполне
благополучно. По окончании обеда они спустились  на  лифте  и  под  дождем
поехали в оперу.
   В тех или иных сооружениях  чаще  всего  нас,  пожалуй,  разочаровывают
размеры. Возможно, так происходит оттого, что сам  наш  мозг  представляет
собой огромный лабиринт, и вследствие этого Пантеон и Акрополь оказываются
меньше, чем мы ожидали. Во всяком случае, Каверли, ожидавший,  что  здание
Оперы произведет  потрясающее  впечатление,  нашел  его  великолепным,  но
отнюдь не грандиозным. Места у них были  в  партере,  в  одном  из  первых
рядов. Каверли не запасся либретто и не понимал, что происходит. Время  от
времени ему казалось, что он начинает схватывать сюжет  оперы,  но  всякий
раз он ошибался и в результате совершенно запутался.  Он  дважды  засыпал.
Когда опера  кончилась,  он  поблагодарил  кузину  Милдред  и  ее  мужа  и
попрощался с ними в вестибюле, чувствуя, что уронит себя в их глазах, если
они отвезут его в те трущобы, где он жил.


   Назавтра рано утром Каверли явился в контору Графли и Хармера, где  его
подвергли обычной проверке умственного развития. Ему предложили подсчитать
кубики, задали простые арифметические задачи и  словесные  тесты;  он  без
труда все выполнил, хотя  и  потратил  на  это  большую  часть  утра.  Ему
сказали, чтобы он снова пришел в  два  часа.  Он  съел  бутерброд  и  стал
бродить по улицам. Окно сапожной мастерской в  Ист-Сайде  было  заставлено
растениями  и  напомнило  ему  окно  кухни  миссис  Плузински.  Когда   он
возвратился к Графли и Хармеру, ему показали десяток карточек с  рисунками
или пятнами - некоторые из них были раскрашены, - и какой-то новый человек
принялся спрашивать его,  что  напоминают  ему  картинки.  Это  показалось
Каверли нетрудным; так как он всю жизнь прожил между  рекой  и  морем,  то
рисунки  напоминали  ему  рыбьи  кости,  водоросли,  раковины   и   другие
незамысловатые  дары  водной   стихии.   Лицо   доктора   хранило   полную
невозмутимость,  и  Каверли  не  мог  понять,  удачны   ли   его   ответы.
Сдержанность  доктора  казалась  Каверли  непроницаемой,   и   его   стала
раздражать мысль о том, что два незнакомых человека заперлись в  кабинете,
чтобы создать атмосферу такого бездушия. Когда он уходил,  ему  предложили
еще раз явиться для двух новых испытаний и собеседования.
   Следующим утром он очутился в незнакомых ему водах. Другой  господин  -
Каверли догадывался, что все они были врачами, - стал показывать ему серии
картинок и рисунков.  Если  они  на  что  и  были  похожи,  то  скорее  на
журнальные  иллюстрации,  хотя  и  были  нарисованы  грубо,  без   всякого
вдохновения или фантазии. Для Каверли они представляли загадку;  когда  он
просмотрел первые несколько рисунков, они как  будто  напомнили  ему  лишь
нечто страшное и отвратительное. Вначале он спрашивал себя, не означало ли
это наличие какого-то тайного страха в нем самом и не испортит ли он  себе
шансы  на  получение  работы  на  фабрике  ковров,  если  будет   говорить
откровенно. Он колебался только  одно  мгновение.  Честность  была  лучшей
политикой. Все  картинки  говорили  о  неприглядном  крушении  надежд,  и,
ответив, Каверли почувствовал себя раздраженным  и  несчастным.  Днем  ему
предложили  закончить  несколько  фраз.  Все  они  представляли  некоторую
загадку или требовали оценочного суждения, и так как Каверли беспокоился о
деньгах -  он  почти  израсходовал  свои  двадцать  пять  долларов,  -  то
большинство  фраз  он  заканчивал  упоминанием   о   деньгах.   Беседа   с
психоаналитиком должна была состояться на следующий день.
   Мысль об  этой  беседе  несколько  нервировала  Каверли.  Психоаналитик
казался ему столь же странным а жутким, как знахарь.  У  него  было  такое
ощущение, словно, того гляди, может выплыть наружу какая-то пагубная тайна
его жизни; но самым скверным из его поступков было занятие  онанизмом,  и,
оглядываясь на свою  жизнь  и  не  вспоминая  ни  одного  мальчика  своего
возраста, который не забавлялся бы таким же образом, он пришел  к  выводу,
что это не является тайной. Он решил быть с психоаналитиком по возможности
честным. Это решение слегка успокоило его и  как  будто  ослабило  нервное
напряжение. Ему  назначили  прийти  в  три  часа.  Когда  он  явился,  его
попросили подождать в приемной, где в горшках цвело множество орхидей.  Он
подумал, не наблюдают ли за ним в  глазок.  Но  вот  врач  открыл  двойную
звуконепроницаемую дверь и  пригласил  Каверли  войти.  Врач  был  молодой
человек, державшийся отнюдь не так сухо, как остальные. Он хотел  казаться
дружески настроенным, хотя  этого  и  нелегко  было  достигнуть,  так  как
Каверли никогда не видел его раньше и никогда не увидит снова  и  оказался
наедине с ним лишь  потому,  что  стремился  получить  работу  на  фабрике
ковров. Это не располагало к дружбе. По сделанному ему знаку Каверли сел в
очень удобное кресло и стал нервно хрустеть суставами.
   - Не расскажете ли вы немного о себе?  -  сказал  врач.  Он  был  очень
любезен. Перед ним лежали блокнот и карандаш.
   - Ну, меня зовут  Каверли  Уопшот,  -  начал  Каверли,  -  родом  я  из
Сент-Ботолфса. Вы, наверно, знаете, где это. Все Уопшоты живут  там.  Моим
прадедушкой был Бенджамин Уопшот. Моим дедушкой был  Аарон.  Моя  мать  из
семьи Каверли и...
   - Меня интересует не столько ваша родословная, - сказал врач, - сколько
ваш эмоциональный склад. - Он перебил Каверли, но сделал это очень вежливо
и дружелюбно.  -  Вы  знаете,  что  подразумевают  под  беспокойством?  Вы
испытывали чувство беспокойства? Есть ли у членов  вашей  семьи,  в  вашем
окружении что-либо, что делало бы вас склонным к беспокойству?
   - Да, сэр, - ответил Каверли. - Мой отец очень беспокоится, как  бы  не
случилось пожара. Он страшно боится сгореть.
   - Откуда вы это знаете?
   - Он держит у себя в комнате специальный костюм, - сказал Каверли. -  У
его кровати висит комплект одежды - белье и все прочее, - чтобы  в  случае
пожара он мог за одну минуту одеться и выбежать из дома. И еще у  него  во
всех холлах стоят ведра с песком  и  водой,  а  на  стене  около  телефона
написан номер, по которому надо звонить в пожарную команду; а в  дождливую
погоду, когда он не работает - иногда он не работает в дождливую погоду, -
большую часть дня он занят тем, что ходит по  дому  и  принюхивается.  Ему
мерещится, что пахнет дымом; иногда мне кажется, что он почти  целый  день
ходит из комнаты в комнату и принюхивается.
   - А ваша мать разделяет эти опасения? - спросил врач.
   - Нет, сэр, - сказал Каверли. - Мать любит  пожары,  но  у  нее  другая
причина для беспокойства. Она боится толпы. Я  хочу  сказать,  она  боится
попасть в западню. Иногда на рождественских каникулах  я  ходил  с  нею  в
центр города, и когда она попадала  в  толпу  в  каком-нибудь  из  больших
магазинов, то чуть не падала в обморок. Она бледнела, тяжело  дышала.  Она
задыхалась. Это было ужасно. Тогда она хватала меня за руку, тащила вон из
магазина и шла на какую-нибудь боковую улицу, где никого не  было;  иногда
проходило пять или десять минут, прежде чем она начинала дышать нормально.
Повсюду, где мать чувствовала себя стесненной, ей становилось очень не  по
себе. Например, в кино... Если кого-нибудь в фильме сажают  в  тюрьму  или
запирают в каком-нибудь маленьком  помещении,  то  вы  не  успеете  глазом
моргнуть, как моя мать хватает шляпу и сумочку  и  убегает  из  зала.  Мне
приходилось бежать вовсю, чтобы не отстать от нее.
   - Как вы считаете, ваши родители были счастливы в браке?
   - Я никогда об этом не думал, - ответил Каверли. - Они муж  и  жена,  и
они мои родители, и я полагаю, что им, как и всем,  всяко  приходится.  Но
есть одна вещь, о  которой  мать  мне  постоянно  рассказывала  и  которая
произвела на меня сильное впечатление.
   - Какая именно?
   - Всякий раз, как я весело проводил время с отцом - когда он брал  меня
с собой на пароход или что-нибудь в этом  роде,  -  она  словно  поджидала
меня, когда мы возвращались домой, чтобы рассказать эту историю. Насчет...
Насчет того, как я появился на свет, если можно так выразиться.  Мой  отец
работал в то время на фабрике столового серебра, и они поехали в  соседний
большой город на какой-то банкет. Ну, моя мать выпила несколько коктейлей,
и пошел снег, и им пришлось провести ночь в гостинице, и  одно  влекло  за
собой другое, но похоже, после этого мой отец не хотел, чтобы я родился.
   - Вам так говорила ваша мать?
   - О да! Она говорила мне об этом много раз. Говорила, что я  не  должен
доверять ему, так как он хотел меня убить. Она сказала, что он привел  уже
акушера, делающего аборты, к нам домой и, если б не ее мужество, я был  бы
мертв. Она говорила мне об этой истории много раз.
   - И вы думаете, что это оказало существенное влияние на ваше  отношение
к отцу?
   - Видите ли, сэр, я никогда об этом не думал, но, возможно, это  имело,
пожалуй, влияние. Временами у меня бывало ощущение, что он  может  ударить
меня. Я никогда не любил просыпаться поздно ночью и слышать, как он  ходит
по дому. Но это было глупо, ведь я знал, что он не ударит меня. Он никогда
меня не наказывал.
   - А мать наказывала вас?
   - Не очень часто, но однажды  она  буквально  исполосовала  мне  спину.
Виноват, пожалуй, был я. Мы поехали купаться в Травертин - я был  с  Питом
Мечемом, - и я решил влезть на крышу купальни, откуда можно  было  видеть,
как раздеваются женщины. Это был непристойный поступок, но едва мы  начали
лезть, как сторож нас поймал.  Ну,  мать  увела  меня  домой,  велела  мне
раздеться, взяла длинный кнут прадедушки -  того  самого  Бенджамина  -  и
буквально исполосовала мне спину. По всей стене  были  брызги  крови.  Моя
спина представляла такое месиво, что она  испугалась,  но  позвать  врача,
разумеется, не решилась, так как попала бы в затруднительное положение. Но
самое худшее заключалось в том, что  весь  остаток  того  лета  я  не  мог
купаться. Если бы я пошел купаться, все бы увидели огромные рубцы  у  меня
на спине. Все то лето я не мог купаться.
   - И вы думаете, что это оказало существенное влияние на ваше  отношение
к женщинам?
   - Видите ли, сэр, в наших местах трудно,  пожалуй,  особенно  гордиться
тем, что ты мужчина. Я хочу сказать, что женщины там очень  властные.  Они
добрые, и у них очень хорошие намерения, но подчас  они  становятся  очень
деспотичными. Подчас у вас появляется такое чувство, что быть  мужчиной  -
несправедливость. А тут еще  эта  история,  которую  рассказывают  о  Хауи
Притчарде. Говорят, в брачную ночь он поставил  ногу  в  ночной  горшок  и
пустил струю мочи по ноге, чтобы жена не  услыхала  шума.  Думаю,  ему  не
следовало этого делать. По-моему, если ты мужчина, то должен  гордиться  и
радоваться.
   - Имели вы половые сношения?
   - Дважды, - ответил Каверли. - Первый раз с миссис Медерн. Вероятно, не
следовало бы называть ее имени, но все в  поселке  знают  про  нее  и  она
вдова.
   - А второй раз?
   - Тоже с миссис Медерн.
   - Имели вы когда-нибудь гомосексуальные сношения?
   - Я, пожалуй, понимаю, что вы имеете в виду,  -  сказал  Каверли.  -  Я
очень часто занимался этим, когда был  моложе.  Но  уже  давно  дал  зарок
больше этого не делать. Но мне кажется, что кругом таких очень  много.  Во
всяком случае, больше, чем я предполагал. Там, где  я  теперь  живу,  есть
один человек. Он  все  время  приглашает  меня  зайти  к  нему  посмотреть
открытки. Я хотел бы, чтобы он оставил меня в покое. Видите ли, сэр,  если
есть на свете роль, в которой я  не  хотел  бы  выступать,  так  это  роль
гомосексуалиста.
   - Ну а теперь расскажите о своих снах.
   - Мне снится всякая всячина, - сказал Каверли. -  Мне  снится  плавание
под парусами, и путешествия, и рыбная ловля; но вас, наверно, больше всего
интересуют дурные сны, не так ли?
   - Что вы понимаете под дурными снами?
   - Мне снится, будто я делаю это с одной женщиной, - сказал Каверли. - В
действительности я ее никогда не видел. Это одна из  тех  красавиц,  каких
видишь в парикмахерских на  картинках  с  образцами  дамских  причесок.  А
иногда, - продолжал Каверли, краснея и опуская голову, - мне снится, что я
делаю это с мужчинами. Однажды мне снилось, что я делаю это с лошадью.
   - У вас бывают цветные сны? - спросил врач.
   - Никогда не обращал внимания.
   - Ну, пожалуй, наше время истекает, - сказал врач.
   - Видите ли, сэр, - сказал Каверли, - я не хочу, чтобы вы думали, будто
у меня было несчастливое детство. Мне кажется, то, что я вам рассказал, не
дает правильной картины, но я немного слышал о психологии, и мне казалось,
что вы хотите узнать от меня о чем-нибудь в этом роде. На самом  деле  это
было чудесное время. Мы жили на ферме, и  у  нас  был  пароход,  мы  могли
сколько угодно охотиться и ловить рыбу, и мы питались  чуть  ли  не  лучше
всех на свете. Это было счастливое время.
   - Ну, спасибо, мистер Уопшот, - сказал врач, - и до свидания.
   В  понедельник  утром  Каверли  встал  рано  и,  как  только  открылась
портновская мастерская, дал отутюжить свои брюки. Затем он пошел  в  центр
города в контору мужа своей кузины. Секретарша спросила, назначено ли  ему
время приема, и, когда он ответил, что нет, сказала, что  раньше  четверга
устроить ему прием не может.
   - Но я двоюродный брат жены мистера Брюера, - представился Каверли. - Я
Каверли Уопшот.
   Секретарша лишь улыбнулась и сказала, чтобы он пришел в четверг  утром.
Каверли не  огорчился.  Он  знал,  что  у  мистера  Брюера  голова  занята
бесчисленными мелочами, что он окружен администраторами  и  секретарями  и
мог начисто позабыть о проблемах какого-то далекого Уопшота.  Единственной
проблемой для Каверли были деньги. У него их осталось совсем  немного.  На
ужин он съел рубленый шницель и выпил стакан молока, а вечером, вернувшись
домой, уплатил хозяйке за комнату. Во вторник он съел на завтрак коробочку
изюма, так как где-то слышал, что изюм - вещь полезная и сытная. На ужин у
него была сдобная булочка со стаканом  молока.  В  среду  утром  он  купил
газету, после чего осталось ровно шестьдесят центов. В объявлениях о найме
на работу сообщалось о нескольких вакансиях на должность конторщика, и  он
отправился в посредническое агентство, а затем на другой  конец  города  в
универсальный магазин, где ему сказали, чтобы он зашел в конце недели.  Он
купил кварту молока и, отметив на бутылке три  равные  части,  выпил  одну
треть на завтрак, одну - на ленч и одну - на ужин.
   Для молодого человека муки голода были пыткой, и, когда в среду вечером
Каверли лег спать, его всего крючило от боли. В  четверг  утром  есть  ему
было нечего, и последние деньги он потратил на утюжку брюк.  Он  пришел  в
контору мужа своей кузины и сказал девушке, что ему назначено прийти.  Она
держалась приветливо и любезно и предложила ему посидеть и  подождать.  Он
ждал час. К этому времени  он  испытывал  такой  голод,  что  почти  не  в
состоянии был сидеть прямо. Потом секретарша  сказала  ему,  что  никто  в
конторе мистера Брюера не знает о том, что ему назначено прийти,  но  если
он вернется ближе к вечеру, то, вероятно, она сможет помочь  ему.  Каверли
до четырех часов дремал в парке на скамье, а затем вернулся в  контору;  и
хотя секретарша по-прежнему вела себя  приветливо,  ее  отказ  теперь  был
окончательным. Мистера Брюера не было в городе. Каверли пошел к дому,  где
жила кузина Милдред,  но  швейцар  остановил  его,  позвонил  по  телефону
наверх, и ему сказали, что миссис Брюер никого не  принимает:  она  сейчас
уезжает в гости. Каверли вышел на улицу  и  стал  ждать.  Через  несколько
минут появилась кузина Милдред, и Каверли подошел к ней.
   - Ах да, да, - сказала  она,  услышав,  что  с  ним  произошло.  -  Да,
конечно. Я думала, что в конторе Гарри  тебе,  наверно,  сказали.  Дело  в
твоей  эмоциональной  характеристике.  Они  полагают,  что   тебя   нельзя
использовать. Мне так жаль, но я ничего не могу поделать  -  ведь  правда?
Конечно, твой дедушка был второго урожая.
   Она открыла сумочку, вынула кредитку, сунула ее Каверли, села в такси и
уехала. Каверли побрел в парк.
   Уже было темно, он чувствовал себя усталым  и  одиноким,  его  охватило
отчаяние; никто во всем городе не знал, как его зовут. Где был его  дом  -
индийские шали и вороны, державшие путь вдоль речной долины, как дельцы  с
портфелями, спешащие поймать автобус? Он находился в тенистой аллее,  огни
города мелькали среди  деревьев  и  тускло  окрашивали  воздух  отраженным
светом; Каверли видел статуи, выстроившиеся вдоль  широкой  аллеи  подобно
королевским могилам, - Колумб, сэр Вальтер Скотт, Бернс,  Халлек  [Халлек,
Генри Уэйджер (1815-1872) - американский  генерал;  во  время  Гражданской
войны был в 1862-1864 годах главнокомандующим армией северян] и  Морзе;  и
эти темные фигуры принесли ему некоторое утешение и надежду. Он восхищался
не их умом и не делами их рук, но той добротой  и  теплом,  которыми  они,
наверно, обладали при жизни, и ему было сейчас так одиноко и  так  горько,
что он охотно остался бы в обществе этих бронзовых  и  каменных  изваяний.
Сэр Вальтер Скотт был бы его другом, его Мозесом и Лиэндером.
   Потом он поужинал - этот друг сэра Вальтера Скотта,  -  а  утром  начал
работать на складе в универсальном магазине Уорбартона.



        18

   Работа Мозеса в Вашингтоне была в  высшей  степени  секретной  -  такой
секретной, что здесь нельзя о ней рассказывать. Его приняли на  работу  на
следующий день после приезда - возможно, вследствие благодарности, которую
мистер Бойнтон питал к  Гоноре,  или  в  результате  признания  достоинств
Мозеса, потому что он,  с  его  открытым  и  красивым  лицом,  к  тому  же
обладавший предком, которого генерал Вашингтон  хотел  наградить  орденом,
вполне подходил к своей новой роли. Он  не  был  покладист  -  Уопшоты  не
покладисты - и, сравнивая себя с мистером  Бойнтоном,  иногда  чувствовал,
что похож  на  человека,  который  ест  горошек  с  ножа.  Его  начальник,
казалось, был зачат в атмосфере профессиональной дипломатии.  Его  одежда,
манеры, речь и образ мыслей - все было словно заранее предусмотрено и  так
тесно связано одно с другим, что  говорило  о  некоей  системе  поведения.
Мозес догадывался, что она  приобретена  не  в  каком-нибудь  университете
восточных штатов, а могла выработаться лишь  в  дипломатической  школе.  В
принципы  этой  системы  Мозес  не  был  посвящен,  так  что  не  мог   их
придерживаться, но знал, что  вполне  определенные  принципы  должны  были
лежать в  основе  этой  привычки  к  скромной  одежде  и  интеллектуальной
сдержанности.
   Мозесу посчастливилось с пансионом, на который он наткнулся случайно  и
который оказался населенным людьми преимущественно его возраста: сыновьями
и дочерьми мэров и других государственных  деятелей,  потомками  почтенных
провинциальных  политиков,  очутившимися  в  Вашингтоне,  как  и  он  сам,
благодаря одолжениям, некогда оказанным их родными. В пансионе он проводил
мало времени, так как обнаружил, что значительной частью его общественной,
спортивной и умственной жизни распоряжалось учреждение,  где  он  работал.
Сюда входила игра в волейбол, принятие причастия,  хождение  на  приемы  в
посольство X и дипломатическую миссию Z. Все это  он  проделывал  успешно,
хотя ему не разрешалось выпивать больше трех коктейлей на каждом приеме  и
он должен был воздерживаться от ухаживаний за  женщинами,  состоявшими  на
государственной  службе  или  значившимися   в   списках   дипломатических
работников, так как  на  естественную  похоть  города  с  большим  текучим
населением ради государственной безопасности были наложены ограничения. На
осенние уик-энды он иногда уезжал с мистером Бойнтоном в округ Кларк,  где
они катались верхом и  обедали  у  друзей  мистера  Бойнтона.  Мозес  умел
держаться на лошади, но верховая езда не была  его  любимым  спортом.  Эти
путешествия давали возможность повидать страну и разочаровавшую его  южную
осень с ее светляками и туманами; все здесь  пробуждало  в  нем  тоску  по
великолепной  осени  на  Западной  ферме.  Друзья  мистера  Бойнтона  были
гостеприимные люди, которые жили в роскошных домах и  своим  состоянием  -
приобретенным  или  унаследованным  -  все  без  исключения  были  обязаны
какому-нибудь отдаленному источнику вроде  зубного  эликсира,  авиационных
моторов или пива. Но не в характере  Мозеса  было  сидеть  на  чьей-нибудь
просторной веранде и думать, что всю эту  очаровательную  картину  в  свое
время оплатил давно умерший пивовар. А что касается выпивки, то никогда  в
жизни он не пил такого  хорошего  виски.  Правда,  приехав  из  маленького
местечка, где человек все досконально знал о своих соседях,  Мозес  иногда
испытывал хандру от сознания своей  отчужденности.  Он  знал  о  людях,  с
которыми встречался, не больше, чем знают друг о друге путешественники,  и
к тому времени уже достаточно освоился с Вашингтоном, чтобы понимать,  что
смуглый человек с бородой и в тюрбане,  ожидающий  утром  автобуса,  может
быть и знатным индийским раджей, и просто чудаком из меблированных комнат.
Эта театральная атмосфера непостоянства, эта терпимость к обману произвели
на  него  особенно  сильное  впечатление  как-то  вечером  на  концерте  в
посольстве. Он был один и во время антракта вышел на  ступеньки  подъезда,
чтобы проветриться. Распахнув дверь, он увидел на ступеньках трех  старух.
Одна из них была такая толстая, другая такая  тощая  и  изможденная,  а  у
третьей  было  такое  глупое  лицо,  что   они   казались   олицетворением
человеческого безрассудства. Их вечерние платья напомнили ему  маскарадные
наряды детей в канун Дня всех святых. У них были шали, веера, и  мантильи,
и бриллианты, а туфли причиняли  им,  вероятно,  страшные  мучения.  Когда
Мозес открыл дверь, они проскользнули в  посольство  -  толстая,  тощая  и
глупая - так осторожно, с таким боязливым  видом  правонарушительниц,  что
Мозес стал  за  ними  следить.  Едва  они  очутились  внутри  здания,  как
принялись обмахиваться веерами,  и  каждая  схватила  программу  концерта,
оставленную на стуле или свалившуюся на пол. В это время лакей их  увидел,
и, как только их заметили, они сейчас же устремились к двери и убежали, но
Мозес понимал, что они отнюдь не были  разочарованы.  Цель  их  экспедиции
заключалась в том, чтобы заполучить программу; теперь они весело  ковыляли
по улице во всем своем великолепии. Ничего подобного  в  Сент-Ботолфсе  не
увидишь.
   Сосед Мозеса по  пансиону  был  сыном  политического  деятеля,  жившего
где-то на Западе. Он был способный  и  представительный  человек,  образец
бережливости и воздержанности. Он не курил, не пил и экономил каждый  цент
своего жалованья для покупки с кем-то пополам верховой лошади, стоявшей на
конюшне в Вирджинии. Он жил в Вашингтоне уже два года. Как-то  вечером  он
пригласил Мозеса к себе и показал ему таблицу или  диаграмму,  на  которой
отмечал свое продвижение по социальной лестнице. На обеде в Джорджтауне он
был восемнадцать раз. Людей, приглашавших  его,  он  записывал  в  порядке
занимаемого  ими  положения  на  государственной  службе.  На  приемах   в
Панамериканском союзе он был четыре раза, в посольстве X  -  три  раза,  в
посольстве Б - один раз  (прием  в  саду)  и  в  Белом  доме  -  один  раз
(пресс-конференция). Ничего подобного в Сент-Ботолфсе не увидишь.
   В то время когда Мозес приехал в Вашингтон, всеобщая огромная забота  о
лояльности дошла до того, что Мужчины  и  женщины  могли  быть  уволены  с
работы и опозорены при любом намеке на скандал. Старожилы любят вспоминать
о прошлом, когда даже девушки из библиотеки конгресса - даже архивариусы -
могли получить приглашение тайно съездить на уик-энд в  Вирджиния-Бич,  но
эти  дни  миновали  -  во  всяком  случае,  Для  государственных  служащих
возможность таких развлечений была весьма сомнительна. Появление на  людях
в пьяном виде считалось непростительным, а неразборчивость  в  знакомствах
означала гибель. В частной промышленности сохранялись свои нравы,  и  один
приятель Мозеса, работавший в мясоупаковочной фирме,  сделал  ему  однажды
следующее предложение:
   - В субботу ко мне  приедут  четыре  девчонки  с  балтиморской  швейной
фабрики, и я собираюсь повезти их в мою  хижину  в  Мэриленд.  Как  насчет
этого? Только мы с вами и их четверо. Они страшные потаскушки, но  с  виду
недурны.
   Мозес сказал: "Спасибо, нет" - он бы сказал так в любом  случае,  -  но
позавидовал той свободе,  какой  пользовался  упаковщик  мяса.  Эта  новая
мораль часто приходила ему на ум, и, поразмыслив о ней  достаточно  долго,
он смог установить некоторую  туманную,  но  логически  оправданную  связь
между развратом и шпионажем; впрочем, от того, что он это понимал, чувство
одиночества в личной жизни отнюдь не ослабевало. Он даже написал Розали  и
попросил  ее  приехать  к  нему  на  уик-энд,  но  она  не   ответила.   В
правительственных учреждениях было полно хорошеньких  женщин,  однако  они
все избегали тайных встреч.
   Как-то вечером, изнемогая от одиночества и не  зная,  куда  себя  деть,
Мозес вышел прогуляться. Он направился к центру города и зашел в вестибюль
"Мейфлауэр" купить пачку сигарет и поглазеть по сторонам в месте,  которое
при всей броской фешенебельности вызывало в нем воспоминание  о  просторах
его родины. Мозес любил вестибюль  "Мейфлауэр".  Шло  заседание  какого-то
съезда, и полные сознания собственного  достоинства  мужчины  с  багровыми
шеями,  приехавшие  из  провинциальных  городов,  толпились  в  вестибюле.
Прислушиваясь к их разговорам, он чувствовал себя ближе  к  Сент-Ботолфсу.
Потом он ушел из "Мейфлауэр" и зашагал дальше к центру города.  Бродя  без
всякой цели и услышав музыку, он вошел в бар, называвшийся "Марин-Рум",  и
огляделся. Там был оркестр и площадка для танцев и какая-то девушка  пела.
За столиком в одиночестве сидела блондинка, которая  на  таком  расстоянии
казалась хорошенькой и по виду как будто не принадлежала к числу  служащих
правительственных учреждений. Мозес  сел  за  соседний  столик  и  заказал
виски. Сначала она не заметила его, так как смотрелась в зеркало, висевшее
на стене. Она  поворачивала  голову  то  в  одну  сторону,  то  в  другую,
вскидывала подбородок и,  проводя  кончиками  пальцев  по  лицу,  пыталась
придать ему те твердые очертания, какие у него были пять-шесть лет  назад.
Когда она кончила изучать себя, Мозес спросил, можно ли ему  сесть  за  ее
столик  и  заказать  ей  что-либо  выпить.  Она  была  любезна,  несколько
взволнованна, но довольна.
   - Что ж, мне будет очень приятно ваше общество, - сказала она, -  но  я
здесь лишь потому, что Чаки Юинг, руководитель оркестра,  -  мой  муж,  и,
когда у меня нет лучшего занятия,  я  просто  прихожу  сюда,  чтобы  убить
время.
   Мозес пересел к ней и заказал для нее вина. Бросив несколько прощальных
взглядов на свое отражение в  зеркале,  она  принялась  говорить  о  своем
прошлом.
   - Когда-то я сама пела с оркестром, - сказала она, - но  в  основном  я
готовилась к оперной сцене. Я пела в ночных клубах по всему  миру.  Париж.
Лондон. Нью-Йорк...
   Она говорила не шепелявя, но с какими-то детскими интонациями. Волосы у
нее были чудесные и кожа белая, хотя главным образом  из-за  пудры.  Мозес
понимал, что прошло уже пять-шесть лет  с  тех  пор,  как  ее  можно  было
называть красивой; но она, видимо, твердо решила вести себя так, словно ее
прежняя красота не исчезла, и он готов был соглашаться с ней.
   - Конечно, на самом деле я не профессиональная  актриса,  -  продолжала
она. - Я училась в пансионе, и мои родные чуть не умерли, когда  я  начала
выступать на сцене.  Они  очень  строгих  нравов.  Старинный  род  и  тому
подобное. Пещерные жители.
   Тут оркестр смолк и к  ним  подошел  ее  муж;  она  познакомила  его  с
Мозесом, и он сел к их столику.
   - Что ты насчитала, милая? - спросил он у жены.
   - За столиком в углу  пьют  шампанское,  -  ответила  она,  -  а  шесть
джентльменов у эстрады пьют водку. Каждый уже выпил по четыре  стопки.  За
двумя столами пьют шотландское виски и за  пятью  -  пшеничное;  а  по  ту
сторону эстрады пьют пиво. -  Она  считала  столы  по  пальцам,  продолжая
говорить самым нежным голосом. - Не беспокойся, - сказала она мужу.  -  Вы
отхватите сотни три.
   - Где участники съезда? - спросил он. - Сейчас происходит съезд.
   - Я не знаю, - сказала она. - Простыни и наволочки. Не беспокойся.
   - Есть у вас  какие-нибудь  горячие  кухонные  отбросы?  -  спросил  он
официанта, подошедшего к их столику.
   - Конечно, сэр, конечно,  сэр,  -  ответил  официант.  -  У  меня  есть
чудесные горячие  отбросы.  Могу  подать  кофейную  гущу  с  подливкой  из
колбасного жира; а как вы относитесь к превосходным  лимонным  коркам  под
опилками?
   - Звучит  неплохо,  -  сказал  руководитель  оркестра.  -  Пусть  будут
лимонные корки под опилками.
   Когда он подошел к столику, у него был встревоженный и  печальный  вид,
но болтовня с официантом его развеселила.
   - А есть у вас какие-нибудь помои? - спросил он.
   - У нас есть всякие помои, - сказал официант. - У нас есть жирные помои
и есть помои с плавающей в них  дрянью,  у  нас  есть  также  нафталиновые
шарики и мокрые газеты.
   - Ну,  дайте  мне  немного  мокрых  газет  к  моим  опилкам,  -  сказал
руководитель оркестра, - и стакан жирных помоев. - Затем  он  обернулся  к
жене. - Ты идешь домой?
   - Наверно, пойду, - нежно сказала она.
   - Ладно, ладно, - сказал он. - Если участники съезда появятся,  я  буду
поздно. Приятно было познакомиться с вами.
   Он кивнул Мозесу и вернулся на эстраду, куда по проходу между столиками
начали собираться остальные музыканты.
   - Могу я вас проводить? - спросил Мозес.
   - Право, не знаю, - ответила она. - У нас  здесь  поблизости  небольшая
квартирка, и я обычно хожу пешком, но думаю, вреда не будет, если вы  меня
проводите.
   - Пошли?
   Она взяла свое пальто у гардеробщицы и поговорила с ней о четырехлетней
девочке, заблудившейся в лесах Висконсина. Девочку  звали  Памела.  Прошло
уже четыре дня, как она исчезла, и были организованы многочисленные группы
для ее поисков. Обе женщины с глубоким волнением обсуждали вопрос, жива ли
еще маленькая Памела или умерла от холода и голода.  Когда  этот  разговор
кончился, Беатриса - так ее звали - направилась к выходу, но  гардеробщица
окликнула ее и дала ей бумажный мешочек.
   - Здесь две палочки губной помады и несколько заколок, - сказала она.
   Беатриса объяснила, что гардеробщица следит за дамской уборной и отдает
ей все, что там забывают. Она, видимо, стыдилась этого уговора,  но  через
секунду оправилась от смущения и взяла Мозеса под руку.
   Их квартира была около "Марин-Рум", во  втором  этаже,  и  состояла  из
одной комнаты - спальни, где господствовал большой шкаф  из  прессованного
картона, который, казалось, вот-вот должен был развалиться. Она  с  трудом
открыла одну из перекосившихся дверок и  продемонстрировала  свои  дешевые
туалеты - сотню платьев всех фасонов. Потом ушла в ванную  и  вернулась  в
немыслимом китайском халате с драконами, вышитыми такими нитками,  которые
показались колючими обнявшему ее Мозесу. Она легко уступила, но, когда все
было кончено, немного поплакала в темноте и спросила:
   - О дорогой, что мы наделали? - Ее  голос  звучал  так  же  нежно,  как
всегда. - Всем я нужна только для одного, - сказала она, - но я думаю, это
потому, что я была так строго воспитана. Меня воспитывала гувернантка.  Ее
звали Кленси. О, она была такая строгая! Мне никогда не разрешали играть с
другими детьми...
   Мозес оделся, поцеловал ее на  прощание  и  вышел  из  дома,  никем  не
замеченный.



        19

   У себя  на  ферме  Лиэндер  обложил  фундамент  старого  дома  морскими
водорослями и нанял мистера Плузински  привести  в  порядок  сад.  Сыновья
писали ему один или два раза в месяц, а он писал им обоим  каждую  неделю.
Ему очень хотелось повидать их, и часто, попивая виски, он думал о поездке
в Нью-Йорк и Вашингтон, но при утреннем свете не находил в себе  решимости
снова покинуть Сент-Ботолфс. В  конце  концов,  он  уже  повидал  мир.  Он
подолгу бывал один, так как Пулу три дня в неделю проводила  в  поселке  у
своей дочери, а миссис Уопшот три дня  в  неделю  работала  продавщицей  в
магазине подарков Анн Мари Луиз в Травертине. По выражению лица Сары  всем
должно было быть ясно, что она делала это не потому, что Уопшоты нуждались
в деньгах. Она делала это потому, что ей так нравилось, и это была правда.
Вся энергия, которой она обладала - и которую  она  так  хорошо  применила
ради благоденствия поселка, - в конце концов как бы сконцентрировалась  на
увлечении торговлей подарками. Она хотела  открыть  торговлю  подарками  в
парадной гостиной дома на ферме. Она просто мечтала об  этом  проекте,  но
Лиэндер даже не собирался его обсуждать.
   Трудно сказать, почему идея  торговли  подарками  возбуждала,  с  одной
стороны, у Сары волю к жизни, а с  другой  -  у  Лиэндера  самое  глубокое
презрение. Когда миссис Уопшот стояла  у  прилавка,  заставленного  вазами
цветного стекла, и дарила елейными улыбками друзей и соседей, заходивших в
магазин, чтобы потратить немного  денег  и  провести  время,  ее  душевное
равновесие,  по-видимому,  ничуть  не  страдало.  Эта  любовь  к  торговле
подарками, эта склонность к украшениям, возможно, возникла  из-за  унылого
вида и скудости здешнего побережья, а возможно,  была  проявлением  вполне
естественной тяги к мелким чувственным радостям. Когда по поводу  салатной
вилки с ручной резьбой или расписанного от руки стакана  Сара  восклицала:
"Разве это не прелесть?!" -  она  была  совершенно  искренна.  Болтовня  и
присутствие постоянных покупателей делали ее такой же  общительной,  какой
она всегда  бывала  в  Женском  клубе,  и  ее  постоянно  окружала  толпа.
Удовольствие, которое она испытывала, продавая  вещи  и  кладя  серебро  и
бумажки в старый жестяной ящик, приспособленный для этой цели, было  ни  с
чем не сравнимо, так как за всю свою жизнь она никогда ничего не  продала,
если не считать мебели  из  сарая,  приобретенной  кузиной  Милдред.  Саре
нравилось разговаривать с коммивояжерами, и Анн Мари Луиз спрашивала у нее
совета относительно покупки стеклянных лебедей, пепельниц и сигаретниц. На
свои деньги она как-то купила две дюжины высоких узких  ваз,  которые  Анн
Мари Луиз не захотела купить. Когда вазы прибыли,  Сара  сама  распаковала
ящик, порвав платье о гвоздь и повсюду раскидав упаковочную стружку. Затем
она вымыла вазы и одну из них, сунув в нее  бумажную  розу,  поставила  на
окно. (Она всю жизнь терпеть не могла бумажных цветов; но  что  поделаешь,
когда уже грянули морозы?) Через десять минут после того,  как  ваза  была
поставлена на окно, ее купили, и за три  дня  были  распроданы  все.  Сара
прошла в сильное возбуждение, но с Лиэндером говорить о своей удаче она не
могла и рассказала о ней только Лулу в кухне.
   Вообще говоря, мысль о том, чтобы жена работала, пробуждала в  Лиэндере
сокровенное чувство оскорбленного мужского достоинства; он сделал  крупную
ошибку, оказавшись должником Гоноры, и не хотел  совершить  другую.  Когда
Сара сообщила, что хочет работать у Анн Мари Луиз,  он  тщательно  обдумал
это дело и принял отрицательное решение.
   - Я не хочу, чтобы ты работала, Сара, - заявил он.
   - Тебя это не касается, - сказала Сара.
   На том все и кончилось.
   В сущности, дело шло о чем-то более важном, нежели  ущемленное  мужское
достоинство, - дело шло о традициях, так как многие из  продаваемых  Сарой
сувениров были украшены  изображениями  кораблей  в  море  и  должны  были
пробуждать романтические воспоминания о славных днях Сент-Ботолфса,  когда
он был портовым городом.  На  протяжении  своей  жизни  Лиэндеру  пришлось
видеть, как на развалинах  здешнего  побережья  и  порта  возникли  другое
побережье и другой порт - подарков и  антикварных  магазинов,  ресторанов,
кафе  и  баров,  где  люди  пили  джин  при  свечах,  окруженные  плугами,
рыболовными сетями, нактоузными фонарями и другими  реликвиями  трудной  и
правильной жизни, о которой они не имели никакого понятия. Лиэндер считал,
что старая рыбачья плоскодонка с посаженными в ней петуниями  представляла
приятное зрелище,  но,  когда  он  вошел  во  вновь  открывшийся  салун  в
Травертине  и  обнаружил,  что  само  помещение  бара  устроено   в   виде
раздвоенной рыбачьей плоскодонки, у него возникло  такое  чувство,  словно
перед ним был призрак.
   Он много времени проводил в своей уютной комнате в  юго-западном  крыле
дома, откуда открывался  вид  на  реку  и  крыши  поселка,  и  писал  свои
воспоминания. Он намеревался быть честным и, рассказывая о своем  прошлом,
сумел как будто достичь того уровня искренности,  который  знавал  лишь  в
общении с самыми лучшими друзьями. В юности и в старости он всегда  быстро
сбрасывал с себя одежду, и  теперь,  описывая  свою  жизнь,  вспоминал  то
чувство удовольствия, какое испытывал, обнажаясь.
   "На следующий день после разговора о несчастном отце автор  этих  строк
начал работать (писал Лиэндер). Встал, как всегда,  до  рассвета.  Получил
для разноски газеты и просмотрел объявления о найме на  работу.  Требуется
служащий  Дж.Б.Уиттьеру.  Владельцу  большой  обувной  фабрики.   Закончил
газетный маршрут. Вымыл лицо.  Смочил  волосы.  Замазал  чернилами  пятку,
чтобы не видно было дырки в носке. Бежал всю дорогу до  конторы  Уиттьера.
Она помещалась во втором этаже каркасного  дома.  Центр  города.  Был  там
первым. На небе едва брезжил  рассвет.  Весенняя  заря.  Подошли  еще  два
парня,  жаждавшие  получить  ту  же  работу.  Птицы  пели  среди  деревьев
городского сада. Восхитительный час. В восемь часов клерк - Граймс - отпер
дверь. Впустил тех, кто пришел наниматься. Ввел меня в  кабинет  Уиттьера.
Половина девятого. Смело вошел в львиное логово. Грузный мужчина. Сидел за
письменным столом спиной к двери. Он не  обернулся.  Сказал  через  плечо:
"Можешь написать письмо? Иди домой и напиши  письмо.  Принеси  его  завтра
утром. В это же время". Конец разговора. Подождал в  конторе,  видел,  как
два претендента вошли в кабинет и вышли с таким же  результатом.  Смотрел,
как они пошли домой. Попросил у клерка, остролицего мужчины, лист бумаги и
разрешение воспользоваться ручкой. Поблагодарил. Составил  бумагу  да  имя
Дж.Б.Уиттьера. Написал воображаемому кредитору.  Попросил  разрешения  еще
раз повидать хозяина. Клерк  помог.  Снова  вошел  в  львиное  логово.  "Я
написал письмо, сэр". Протянул руку за письмом,  но  не  обернулся.  Подал
через плечо коричневый конверт. Адресован маклеру. Брюстер, Бассет  и  К<sup>o</sup>.
"Отнеси это и подожди, пока распишутся на  счете".  Бежал  всю  дорогу  до
конторы маклера. Отдышался, пока ждал расписки на счете. Бежал всю  дорогу
назад. Отдал счет Уиттьеру. "Посиди здесь в углу", - сказал  он.  Просидел
два часа; никто не обращал внимания. В те дни  было  больше  деспотизма  в
деловой  жизни.  Среди  торговцев  часто  попадались  сумасброды.  Тираны.
Никаких профессиональных союзов. Наконец через два  часа  сказал:  "Будешь
работать там". Показал в сторону конторы. "Почисти плевательницы, а  потом
спроси у Граймса, что тебе делать. Он найдет для тебя занятие".
   Приятные воспоминания,  все,  даже  о  плевательницах.  Начал  трудовую
жизнь. Полон уверенности в себе. Решил  преуспеть.  Завел  тетрадь  правил
поведения.  Всегда  бежать.  Никогда  не  ходить.  Никогда  не   ходил   в
присутствии Уиттьера. Всегда улыбаться.  Никогда  не  хмуриться.  Избегать
нечистых мыслей. Купить матери серое шелковое платье. Приближалось  начало
нового века.  Прогресс  во  всем.  Новый  мир.  Дирижабль  в  мюзик-холле.
Фонограф на выставке садоводства. Первые дуговые фонари  на  Саммер-стрит.
Приходилось каждый  день  менять  угольные  стержни.  Первые  демонстрации
телефона на празднестве в память битвы при Конкорде и Лексингтоне  [города
в США (штат Массачусетс), в районе которых 19 апреля 1775 года,  во  время
Войны за независимость, шли бои  между  английской  регулярной  пехотой  и
американской милицией]. Холод.  Огромные  толпы.  Нечего  есть.  Поехал  в
Бостон на крыше вагона. Уиттьер  -  солидный  оптовик.  Фабрика  в  Линне.
Контора в Бостоне. Цены на обувь от  шестидесяти  семи  центов  до  одного
доллара двадцати центов за пару. Продавал все оптовым торговцам с  Запада.
И с Юга. Сделок на миллион с лишним  в  год.  Работал  с  семи  до  шести.
Улыбался. Всегда бежал. Учился.
   Граймс - старший клерк.  Лучший  друг  в  конторе.  Худощавый  мужчина.
Шелковистые  волосы.  Лицо  обезьяны,  закоснелый  ум.  Печальный.  Иногда
утомительный. Часто говорил о жене. Супружеская  идиллия.  Глаза  темнели.
Облизывал губы. Знал турецкие обычаи. Французские обычаи. Армянские обычаи
и т.д. Как сказано выше, иногда  утомительный.  Автор  пленился  мыслью  о
жене. С золотистыми волосами. Быть может,  молодая.  Пошел  к  Граймсу  на
ужин, чтобы повидать ее.  Был  взволнован.  Граймс  отпер  дверь.  Женщина
окликнула  из  гостиной.   Грубый   голос.   Волнение   прошло.   Крупная,
широкоплечая женщина. Краснощекая. Тяжелые ботинки заляпаны  грязью.  "Вот
свиные отбивные и овощи на ужин, - говорит она. - В восемь я  должна  быть
на собрании". Граймс надевает передник. Варит  ужин.  Бегает  от  стола  к
плите. Бегает от плиты к столу. Жена уписывает за обе щеки - хороший едок.
Говорить почти не о чем. Надевает теплое пальто и отправляется  в  грязных
ботинках  на  митинг.  Феминистка.  Граймс  моет  тарелки.  Пальцы  как  у
обезьяны. Печальный человек.
   Обнаружил, что меня, хоть я и не  достиг  еще  совершеннолетия,  сильно
привлекает женский  пол.  На  берегу  реки  познакомился  с  проституткой.
Большая шляпа. Грязное белье. С виду девочка, но  не  молода.  Не  все  ли
равно! Не знал, как  приступить  к  делу.  Рыжие  волосы.  Зеленые  глаза.
Разговаривали. "Какое красивое небо", - сказала она. "Как  чудесно  пахнет
река", - сказала она. Совсем как леди. Река пахла  тиной.  Гнилое  дыхание
моря. Отлив. Целовались по-французски. Тело к телу. Положил руку на  вырез
платья. Мальчишки в кустах хихикали. Дураки. Шли в темноте, бедро к бедру,
"У меня маленькая комнатка на Белмонт-стрит", - сказала она. Нет, спасибо.
Повел  ее  к  железнодорожной  насыпи.  Шлак.  Васильки.  Звезды.  Высокие
сорняки, похожие на тропические растения. Самоа. Познал ее там.  Огромное,
восхитительное ощущение. Забыл на время обо всех мелочах. Житейской суете.
Денежных затруднениях. Честолюбивых мечтах. Чувствовал  себя  обновленным,
великодушным по отношению к покойной старушке  матери.  Проститутку  звали
Беатриса.  Потом  часто  встречались.  Впоследствии  уехала  в   Нью-Йорк.
Барабанила своими кольцами со стекляшками по окнам Двадцать третьей улицы.
Зимние ночи. Впоследствии пытался  ее  найти.  Исчезла.  Написанное  выше,
возможно, дурного тона. Если так, автор просит прощения.  Человек  родится
для треволнений, как искры для того, чтобы лететь вверх.
   Запахи. Жара. Холод. Это  вспоминается  ясней  всего.  Зимой  воздух  в
конторе зловонный. Печи топились углем. Ходил  домой  ужинать  по  морозу.
Довольный. Воздух на  улицах  прямо  с  покрытых  снегом  гор.  Вашингтон.
Джефферсон. Лафайет. Франклин. И т.д. Как  горный  поселок  зимой.  Вдыхаю
запах прелых листьев в  городском  парке.  Вдыхаю  северный  ветер.  Слаще
всякой розы. Никогда не мог вдоволь насладиться солнцем и луной. Всегда  с
грустью закрываю дверь. В июле  получил  недельный  отпуск.  Как  объяснил
пишущему эти строки Граймс, цель состояла в том,  чтобы  дать  возможность
испытать на работе другого мальчика - родственника Уиттьера.  Не  подошел.
Поехал с матерью в Сент-Ботолфс. Остановились у родственников. Дом все еще
пустовал. Крыльцо обвалилось. Сад зарос. Несколько розовых кустов.  Плавал
в реке. Катался на парусной лодке. В Пасторском пруду поймал  трехфунтовую
форель. С большим удовольствием гулял  по  пустынному  берегу.  Счастливые
часы. Волны ревели, гремели, как  Нью-Йорк,  Нью-Хейвен  и  Хартфорд.  Под
ногами дохлые скаты. Морские водоросли в  форме  длинных  кнутов,  цветов,
нижних юбок. Раковины, камешки, выброшенные  морем  обломки.  Все  простые
вещи. В золотистом свете как бы райские воспоминания: юность, уверенность,
невинность. На берегу веселье и  дерзость  вечной  юности.  Даже  сегодня.
Нюхаю  восточный  ветер.  Слышу  рог  Нептуна.  Всегда  зовущий  в   путь.
Захватываю с собой бутерброды. Купальный костюм. Сажусь в ветхий  автобус,
идущий к взморью. Непреодолимо. Вероятно, в  крови.  Отец  читал  Шекспира
волнам. Полный рот камешков. Демосфен?
   Составил подробный план жизни. Гимнастика. Летом парусный спорт. Читать
Плутарха. Ни одного  дня  не  пропускать  на  службе.  Никогда.  Повышение
жалованья. Рост ответственности. Другие  признаки  успеха.  Зимний  вечер.
Клерки уходят домой. Чищу перья. Присыпаю  золой  жар  в  печках.  Уиттьер
зовет меня к себе в святая святых. Крупные черты  лица.  Сильный  человек.
Страдал метеоризмом. Хранил бочонок  виски  в  углу  кабинета.  Пил  через
соломинку  из  отверстия  для  втулки.  Заставил  меня  прождать  полчаса.
Слышатся шаги последнего клерка, Граймса, вниз по лестнице. "Тебе нравится
работа, Лиэндер?" - спрашивает он. "Да, сэр". - "Не будь  таким  чертовски
усердным, - говорит он. -  Ты  похож  на  слугу-негра".  Прочищает  горло.
Пользуется плевательницей. Внезапно откидывается на спинку кресла. Печаль?
Болезнь? Плохие вести? Банкротство? Разорение? Еще что-нибудь  похуже?  "У
меня нет сына", - говорит он. "Мне очень жаль, мистер Уиттьер". - "У  меня
нет сына", - говорит он опять.  Поднимает  свое  крупное  лицо.  Слезы  на
щеках. Слезы текут из глаз. "Работай старательно, - говорит он. - Положись
на меня. Я буду относиться к тебе как к сыну. Ну а теперь  покойной  ночи,
мой мальчик". Хлопает меня по плечу. Отсылает домой.
   Смешанное чувство честолюбия и нежности. Всей душой в деле.  Уиттьер  и
Уопшот. Уопшот и К<sup>o</sup>. Влюблен в торговлю обувью. Готов на все для  хозяина.
Мечты о спасении его из горящего здания, с  тонущего  корабля.  Обозленные
наследники при чтении завещания. Успех обеспечен. Поскорей кончил ужинать.
Читал Плутарха в холодной  комнате.  Надел  перчатки.  Шляпу.  Было  видно
дыхание. На следующий день пришел в  контору  на  полчаса  раньше.  Бежал.
Улыбался. Писал письма. Поделился завтраком с Граймсом. "Как ты  ладишь  с
Джей Би?" [английские названия первых букв имени  Уиттьера]  -  спрашивает
он. "Прекрасно", - говорю я. "Он уже звал тебя к себе  и  говорил,  что  у
него нет сына?" - спросил Граймс. "Нет", - ответил я. "Ну так  позовет,  -
сказал Граймс. - Как-нибудь попозже он  позовет  тебя  в  свой  кабинет  и
скажет, чтобы ты старательно работал и  полагался  на  него,  а  он  будет
относиться к тебе как к сыну. Он говорит это всем.  Даже  старине  Томасу.
Ему семьдесят три года. Староват для сына".
   Автор пытался скрыть оскорбленные чувства. Граймс знал. Пытался извлечь
из его предупреждения  пользу.  Продолжал  играть  роль  преданного  сына.
Неискренне, но таковы правила в делах. Скрывал  врожденную  независимость.
Изображал человека долга. Был послушен. В награду получил много  отеческих
наставлений. Типичные советы дельцов того времени.  "Никогда  не  оказывай
кредита человеку с длинными волосами. Никогда не верь курильщикам  сигарет
и  мужчинам  в  лакированных  туфлях".  Дело  стало  культом.  Был   полон
хитроумных замыслов. Также суеверий. Во снах наяву стал думать о  женитьбе
на дочери Уиттьера. Единственный ребенок. Гарриет.  Пытался  выкинуть  эти
мысли из головы, но получил  поощрение  со  стороны  самого  старика.  Был
приглашен к Уиттьерам на обед.
   Купил черный костюм. Надев его в тот исторический вечер, зашел в  кухню
попрощаться с матерью. О Гамлете никаких вестей. Тревожилась  за  любимого
сына. "Держись уверенно и вытирай рот салфеткой, - сказала она.  -  Думаю,
ты знаешь, что надо вставать, когда в  комнату  входят  дамы  или  пожилые
люди. Мы происходим из воспитанной семьи. Мы но всегда были бедны. Держись
уверенно и пользуйся салфеткой".
   Отправился к дому Уиттьеров, в южную часть города. Лакей открыл дверь и
взял  пальто.  Дом  еще  стоит.  Теперь  развалина.  Дом  большой,  по  не
роскошный, как казалось тогда. Оранжерейные  цветы.  Обои.  Пробили  часы.
Сосчитал удары. Четырнадцать.  Миссис  Уиттьер  встретила  меня  в  дверях
гостиной. Стройная, изящная женщина. Два ожерелья.  Четыре  браслета.  Три
кольца. Поздоровался с хозяином,  затем  с  дочерью.  Одно  ожерелье.  Два
браслета. Два кольца. Крупная девушка. С лошадиным лицом. Надежды разбиты.
О любви, женитьбе не может быть и речи. Человеческие потребности не так-то
просты. К  тому  же  забыл  опорожнить  мочевой  пузырь.  Несчастный.  Все
испортил.  Сосчитал  картины  на  стенах.  Четырнадцать.  Все  прекрасные.
Натюрморты. Буря на море. Итальянка или египтянка у  колодца.  Французские
священники, играющие в домино. Чужеземные ландшафты. Обои даже на потолке.
   Съел обильный обед. Изящная обстановка, но манеры хуже, чем у  нас,  на
Западной ферме. Уиттьер дважды выпустил газы. Оба раза громко.  После  еды
миссис Уиттьер пела. Надела очки. На стол поставили яркие  лампы.  Пела  о
любви.  Голос  резкий.  Очки.  В  ярком  свете  хозяйка  казалась  старой,
утомленной. После концерта автор распрощался. Пошел домой. Застал мать еще
на кухне. Шила при лампе. Состарилась.  Тоскует  по  Гамлету.  "Ты  хорошо
провел время? Не забывал пользоваться салфеткой? Не кажется ли  тебе  твой
дом безобразным и темным? Когда я была девушкой, моложе тебя, я поехала  в
гости к моим родственникам Брюстерам в Ньюбери-порт. У них  были  выездные
лошади, слуги, огромный дом. Когда я вернулась в Сент-Ботолфс, наш дом мне
показался безобразным и темным. Это заставило меня задуматься".
   Спустя четыре недели отеческое наставление - как  всегда,  в  сумерках.
Клерки ушли. Огонь в печках угасал. "Садись, Лиэндер, садись, - сказал он.
- Я говорил, что буду относиться  к  тебе  как  к  сыну,  если  ты  будешь
доверять мне и усердно работать, не так ли? Никому другому  никогда  этого
не говорил. Ты знаешь это, не так ли? Ты веришь мне, не так ли?  Теперь  я
расскажу тебе, что я имею в виду. Деловая  практика  меняется.  Я  намерен
послать коммивояжера. Я хочу, чтобы этим коммивояжером стал  ты.  Я  хочу,
чтобы ты поехал в Нью-Йорк вместо меня, моим представителем. Я хочу, чтобы
ты побывал у моих постоянных покупателей, как если бы ты был  моим  сыном.
Принимай заказы. Веди  себя  как  джентльмен.  Я  хочу,  чтобы,  поехав  в
Нью-Йорк, ты сознавал, что ты делаешь. Я хочу, чтобы ты сознавал, что Джей
Би Уиттьер - это больше чем деловое предприятие. Я хочу, чтобы  ты  считал
фирму как бы своей матерью, нашей матерью. Я хочу, чтобы ты думал  о  том,
что дорогая старушка нуждается в  деньгах  и  что  ты  поехал  в  Нью-Йорк
заработать для нее немного денег. Я хочу, чтобы ты вел себя, и одевался, и
разговаривал так, словно ты представитель этой дорогой старушки.  Я  хочу,
чтобы, заказывая себе  еду  и  номер  в  гостинице,  ты  тратил  деньги  с
сознанием того, что они все принадлежат этой старушке". Бесконечный  поток
слов. Мы понимали друг друга.
   Гудки ночных  пароходов.  Автор  знает  все  это.  Фолл-Ривер,  Бангор,
Портленд, Кейп-Мей, Балтимор, озеро Эри, озеро Гурон,  Сент-Луис,  Мемфис,
Новый Орлеан. Плавучие дворцы. Матрасы из  оболочек  кукурузных  початков.
Музыка над водой. Игра в карты на одну ночь. Дружба на одну ночь.  Девушки
на одну ночь. Все кончается с проблесками зари. Первое плавание  в  штиль.
Океан как зеркало. В воде сверкают бесчисленные огни.  Вдоль  берега  мало
огней. Люди с  крылец,  с  лужаек,  с  мостов,  с  крыш  домов  следят  за
движущимся дворцом. Ставят по нему  свои  часы.  Занимал  каюту  вместе  с
незнакомым человеком. Прятал часы, деньги и чеки в носок, носок надевал на
ногу. Спал на матрасе из оболочек кукурузных  початков,  мечтал  о  нимфах
ночного парохода. Ехал в большой город  добывать  средства  для  старушки.
Дж.Б.Уиттьер и К<sup>o</sup>.
   Остановился, как было ведено, в гостинице Гоффмана.  Первый  постоянный
клиент дал заказ на восемьсот  долларов.  Второй  клиент  -  на  несколько
большую сумму.  За  три  дня  продал  на  пять  тысяч  долларов.  Запросил
телеграфом подтверждение последних заказов. Каждую  ночь  спал  с  часами,
деньгами и т.п. в носке. Вернулся поездом, усталый, но  счастливый.  Пошел
прямо в контору. Дж.Б. ждал. Бросился автору на шею. Возвращение  блудного
сына. Герой-победитель. Повел любимого сына в гостиницу Паркера пообедать.
Виски, вино, мясо, рыба, домашняя  птица.  Позже  -  в  публичный  дом  на
Чардон-стрит. Второе посещение. Первый раз был с Джимом Грейвзом.  Умер  в
Сент-Ботолфсе,  как  сказано  выше.  Баптисты  все  еще  поют  "Веди  нас,
благостный свет". Любимый гимн, по-видимому.
   Седовласый мальчик. Советовался о производстве,  торговле  и  т.д.  Под
конец зашел разговор о женитьбе. В том же месте, в то же  время  дня,  как
другие доверительные разговоры.  "Ты  намерен  жениться,  мой  мальчик?  -
спросил он. - Или собираешься  всю  жизнь  оставаться  холостяком?"  -  "Я
намерен жениться и воспитать детей, сэр", -  сказал  я.  "Закрой  дверь  и
садись", - сказал он. "Есть у тебя девушка?" - спросил он. "Нет,  сэр",  -
ответил я. "Тогда у меня есть девушка для тебя, - сказал он. - Она живет с
родителями  в  Кеймбридже.  Учительница   воскресной   школы.   Ей   всего
восемнадцать лет. Выпьем виски". Он подошел к бочонку в углу.  По  очереди
тянули через соломинку. Снова сели. "Рожденный женщиной, -  сказал  он,  -
недолговечен, и жизнь его полна несчастий". Вода полилась. Обильные слезы.
"Я причинил зло этой девушке, Лиэндер. Я изнасиловал ее. Но она будет тебе
хорошей  женой".  Громкие  всхлипывания.  "Она  не  легкомысленная  и   но
распутная. Я был первым. Ты женишься на ней, и я дам тебе тысячу долларов.
Если ты не женишься на ней, я устрою так, что ты не найдешь  работы  ни  в
Бостоне, ни в любом другом месте, где знают меня. В понедельник дай ответ.
Иди домой и подумай". Встал. Грузный человек. Пружины вращающегося  кресла
зазвенели. "Покойной ночи, мой мальчик", - сказал он.  Медленно  спустился
по  винтовой  лестнице.  Ночной  воздух  над  горами,  но  не  для   меня.
Бесцветный, ненавистный северный город. Все  было  бы  черно,  если  б  не
газовые фонари. Попоны цвета горчицы на наемных клячах. Под ногами грязный
снег. Снежная каша; конский навоз. Пять  лет,  даром  потраченные  в  этой
фирме. Отец умер. Гамлет