Бертольд Брехт. Дела господина Юлия Цезаря Фрагмент романа ---------------------------------------------------------------------------- Перевод с немецкого В. Курелла Предисловие И. Фрадкина Исторический очерк С. Утченко Bertolt Brecht. Die Geschafte des Herrn Julius Caesar. Berlin, 1957 М., Издательство иностранной литературы, 1960 OCR Бычков М.Н. ---------------------------------------------------------------------------- РАЗВЕНЧАНИЕ МИФА  Буржуазное общество от колыбели и вплоть до нынешнего исторического одряхления всегда сопровождали им же созданные героические легенды. Когда английская буржуазия в XVII веке, облачившись в библейские одежды, как бы перевоплощаясь в образы религиозных христианских мифов, производила революционную ломку обветшавшего феодального уклада, когда во Франции XVIII века третье сословие разрушило Бастилию, гильотинировало короля и до основания сокрушило старый порядок, драпируясь при этом в античные тоги и вдохновляясь героическими преданиями Римской республики, то это возвеличение, эта героизация своих деяний была не сознательной ложью и демагогией, а исторически понятной и оправданной иллюзией. Но после того, как прошла пора революционных бурь и установилось классовое господство буржуазии, искреннее самообольщение уступило место своекорыстному обману и саморекламе. Отныне всю свою низменную социальную практику - безжалостную эксплуатацию трудящихся, грязные грабительские войны, попрание человеческого достоинства и растление всех нравственных устоев во имя чистогана, гнусные отношения всеобщей купли-продажи, подкупы и подлоги, биржевые спекуляции и преступления - буржуазия стремилась окутать покровом возвышенной лжи и тем самым скрыть от пытливых взоров честных наблюдателей. Замечательный писатель нашего века Бертольт Брехт принадлежит к тем проницательным художникам, которые умеют вскрыть материальную подноготную любой, самой "идеальной" лжи. Во всех жанрах своего универсально-многообразного творчества драматурга, поэта, прозаика, публициста, режиссера, теоретика искусства он неустанно разоблачает ложь как оружие эксплуататорских классов. Он - враг "возвышенного", ибо знает, что за ним подчас скрывается и из каких источников проистекает подозрительное пристрастие к красноречию и патетике. И в особенности Брехт исполнен отвращения к ницшеанским гимнам в честь сверхчеловека, к фашистскому "фюрер-принципу", к казенно-патриотическим легендам о королях, полководцах и великих государственных мужах, которые-де воздвигали города (имена каменщиков навеки преданы забвению!), выигрывали сражения (кто вспомнит безымянных солдат, покоящихся в братских могилах?), - короче говоря, творили историю... Брехт не верит в официальных героев, приукрашенных мишурой величественных исторических изречений и хрестоматийных апокрифов. Их героическая поза, с его точки зрения, лжива: она маскирует ничтожество, самодовольную пустоту или низменный эгоизм и корысть; в ней заключена узурпация чужих заслуг, чужого труда, героизма и страданий народа. В предлагаемом вниманию читателей романе Брехт направляет свой критический взгляд, проникающий сквозь завесу казенной лжи, на Юлия Цезаря, знаменитого древнеримского диктатора и полководца. Почему именно эта историческая фигура привлекла внимание писателя? "Уже сейчас было ясно, что он станет недосягаемым образцом для всех диктаторов", - говорит о Юлии Цезаре рассказчик, от лица которого ведется повествование. Он мог лишь предполагать, загадывать на века вперед - мы вместе с Брехтом знаем, что так впоследствии и оказалось. Наполеон I преклонялся перед Цезарем и оставил сочинение о его полководческом искусстве. Наполеон III в большой биографической книге прославил Цезаря как человека, в деятельности которого воплотилась воля провидения. Вслед за немецким историком Моммзеном, который придал знаменитому римлянину черты идеального самодержца, европейские империалистические и фашистские диктаторы и кандидаты в диктаторы молились на Цезаря и ломали голову над разгадкой секрета его успехов. Брехт начал писать свой (оставшийся неоконченным) роман "Дела господина Юлия Цезаря" в годы гитлеровской диктатуры, будучи антифашистом-эмигрантом. Несомненно, в процессе работы над книгой история римского политического деятеля, жившего две тысячи лет тому назад, нередко ассоциировалась в сознании автора с лицами и ситуациями, несравненно более близкими и актуальными. Юлий Цезарь интересовал его не только и не столько сам по себе, сколько как "образец для всех диктаторов". В этой истории ловкого и беспринципного, не отягощенного совестью дельца и политикана, всегда готового продаться, но в течение многих лет не находившего себе покупателя, пока он наконец не учуял потребности господствующего класса и с циничной беззастенчивостью их не удовлетворил, - в этой истории в то время бесславного (впоследствии прославленного легендой) возвышения публично сеченного авантюриста и несостоятельного должника писателя привлекала возможность о_б_о_б_щ_е_н_и_я, то есть распространения своих наблюдений и выводов на закулисную механику, грязную изнанку политической жизни современного капиталистического мира. Задача, которую поставил перед собой писатель, определила особенности художественного воплощения темы и прежде всего характер историзма в романе. В какую историческую среду переносит нас автор? Как будто бы в Рим I века до нашей эры. Легионы под командованием Помпея ведут войну на Востоке. Цицерон произносит свои знаменитые речи в сенате. Разгромлен заговор Катилины: видных катилинариев казнят в Риме, а сам Катилина погибает в сражении около города Пистории. Цезарь отправляется наместником в Испанию... Повествование строится на этих и множестве других, больших и малых, но абсолютно подлинных исторических фактах. И наряду с этими фактами читатель узнает из романа, что банк выдает деньги по аккредитиву, побежденные страны платят Риму репарации, что "Сити" делает на Востоке большие дела, что в сенате заседают крупные землевладельцы, именуемые юнкерами, что один из заправил Сити владеет пакетом акций экспортного треста и т. д. Эта нарочитая модернизация деталей призвана придать изображаемым событиям и конфликтам смысл, выходящий за рамки римской истории. Так, сквозь весь роман проходят, то сливаясь воедино, то как бы отслаиваясь один от другого, два исторических плана: конкретный римский и обобщенно-условный современный. Впрочем, распространение некоторых положений, заключенных в романе, на современную эпоху подчеркивается не только посредством модернизации деталей. Многие эпизоды романа таят в себе явные аналогии, несомненные намеки, соответственно направляющие мысль читателя. Картины коррупции и взяточничества римских патрициев напоминают о скандально известных фактах из практики некоторых современных парламентариев и конгрессменов. В иронической характеристике, которую Красс дает Каталине и его социальной демагогии ("Он подпишет любой вексель, который подсунут ему банкиры, а как глава государства, подпишет любой угодный им указ. На наше несчастье, он весьма красноречив. Мои квартиранты из беднейших кварталов, наслушавшись его речей, перестали платить за жилье. Он доставит нам еще немало хлопот"), трудно не увидеть прямого намека на Гитлера. Речь Катона в сенате, имеющая целью затянуть прения и не допустить обсуждения нежелательного вопроса, ничем не отличается от того испытанного обструкционного метода, который не раз применялся в буржуазных парламентах. Примеры можно было бы легко умножить. При этом необходимо подчеркнуть, что тенденция к обобщению, присущая роману Брехта, по своему существу не имеет ничего общего с той модернизацией римской истории, которая проводится в трудах ряда буржуазных ученых. Согласно концепциям Моммзена, Мейера, Пельмана, Ростовцева и др., капитализм является некой извечной социально-экономической категорией. Они находят его и в экономических отношениях и в общественном строе древнего Рима. Ничего подобного, разумеется, нет в "Делах господина Юлия Цезаря". Для марксиста Брехта модернизация деталей или исторические параллели и сближения имеют совсем другой смысл. Они являются лишь художественно-условной формой, выражающей ту общую мысль, что политика эксплуататорских классов, особенно в периоды обострения классовой борьбы и возрастающей угрозы их классовому господству, определяется не благородно-возвышенными и чистыми, а, напротив, самыми грубыми, низменными, корыстными мотивами, и в этом смысле "деяния" диктаторов и завоевателей в рабовладельческом, феодальном и капиталистическом обществе сходны между собой. Как же раскрывает Брехт истинные мотивы этих "деяний"? Существует старинное изречение, что нет такого героя, который остался бы героем в глазах своего камердинера. В этом принято было видеть ограниченность, обывательскую узость кругозора камердинера, неспособного понять великое. И в самом деле, разве в отрицании героизма и самоотверженного величия человеческого духа не проявляется подчас мещанское самодовольство сытых тупиц? Но, с другой стороны, нет ли в доступном камердинеру угле зрения и определенных преимуществ? Не обладает ли он некоторыми особенно благоприятными возможностями для трезвого и объективного суждения о своем господине? На камердинера не действуют официальные мифы, героические легенды, хвалебные оды - он достаточно близко знает своего господина, и притом с самой сокровенной и недоступной всем прочим смертным стороны. Камердинеру, например, дано видеть не только его физическую, но также и нравственную наготу. Кто лучше может знать все пороки, все тайные слабости графа Альмавивы, чем его камердинер Фигаро?! Брехт оценил возможности камердинера. Выяснение изнанки деятельности своего героя он поручил двум "камердинерам": Рару, рабу и секретарю Цезаря, и Мумлию Спицеру, бывшему судебному исполнителю, частому гостю Цезаря, у которого ему не раз приходилось описывать и уносить имущество в счет погашения его долгов. "Великие люди как огня боятся, чтобы кто-нибудь не докопался до истинных мотивов их деяний" - такое утверждение высказано в самом начале романа. И вот эти тщательно запрятанные "истинные мотивы" начинают раскрываться один за другим в свидетельских показаниях Papa и Спицера, а в результате все хрестоматийные "подвиги" и факты биографии Цезаря - первые процессы, которые он вел в качестве адвоката, история с пиратами, демонстрация при похоронах своей жены Корнелии и тетки, участие в заговоре Катилины, поручительство Красса за долги Цезаря и т. д. - предстают в ошеломляюще новом и неожиданном свете: "образец для всех диктаторов" дегероизируется и низвергается с пьедестала. Разумеется, трактовка Цезаря, которая дана в романе, вовсе не претендует на абсолютную достоверность в научном смысле этого слова. В марксистской историографии личность Цезаря и его объективное значение характеризуются отнюдь не в полном соответствии с толкованиями Брехта. Но Брехт написал роман, а не строго научное исследование; читатель, рассчитывающий найти здесь исторически точную картину Рима того времени, пойдет по неверному пути, который не приведет его к правильному пониманию ни римской истории, ни смысла и значения романа Брехта. Брехт точно придерживался подлинных фактов биографии Цезаря и событий политической истории его времени. Здесь он почти не расходится с учеными историками. Однако он предлагает свои, оригинальные, в историографии не принятые объяснения сокровенных мотивов, закулисных причин известных "деяний" и "подвигов" Цезаря. Эти объяснения не следует понимать слишком буквально: за плечами Цезаря Брехт видит диктаторов и политических деятелей своего времени. Автор как бы говорит читателю: факты я передаю верно, а домысливать их подоплеку, коль скоро она точно не установлена, - мое бесспорное право романиста; а главное - дело не в том, насколько верно объяснено теми или иными конкретными мотивами то или иное конкретное деяние Цезаря, а в том, что в принципе объяснение поступкам диктаторов, полководцев, политических деятелей и тому подобных "великих людей" эксплуататорского общества следует искать не в той сфере, где его ищут мифотворцы буржуазной историографии и сочинители казенно-героических легенд, а в сфере классовой борьбы и самых низменных, тщательно скрываемых материальных интересов господствующих классов. Из разоблачительной, негативной позиции Брехта вытекает и своеобразие позитивных начал в его творчестве, характер утверждения в нем. Одно неотделимо от другого. Общая критическая направленность, известная рационалистическая настороженность писателя, сложившиеся в результате столкновений с поддельными ценностями, ложными идеалами и фальшивыми героями буржуазного мира, вовсе не убивают в его творчестве положительное начало, положительного героя. Его нет в "Делах господина Юлия Цезаря", произведении гротескно-сатирического характера, но он представлен обширной галереей образов в таких пьесах Брехта, как "Мать", "Страх и отчаяние в III империи", "Винтовки Тересы Каррар", "Добрый человек из Сезуана", "Швейк во второй мировой войне", "Кавказский меловой круг", "Дни Коммуны" и др. Герои Брехта - плебейские персонажи, люди из народа. Писатель далек от заискивания перед народом, он часто показывает, как эксплуатация, бесправие, нищета и голод социально и морально деформируют простых людей, порождают в некоторых из них волчий эгоизм или рабское подобострастие и т. п. Но он твердо знает и то, что именно в народе живет подлинный героизм, не стремящийся казаться большим или другим, чем он есть на самом деле, героизм без позы, без фразы, без внешнего, показного величия, героизм, не являющийся ширмой для прикрытия темных, корыстных и человеконенавистнических дел. В героизме народа Брехт видит истинную творческую силу истории. И. Фрадкин Книга первая Карьера знатного молодого человека Тропинка, которую нам указали, круто устремлялась в гору, петляя среди оливковых рощ, поднимавшихся от озера террасами и обнесенных низкими каменными стенками. Утро выдалось великолепное. Вероятно, был обеденный перерыв, потому что мы почти не видели рабов на плантациях и кое-где над службами вился дымок. Вскоре показалась вилла, во всяком случае, что-то забелело сквозь зелень олив. Она стояла посредине склона. Пока я взбирался вверх, мною вновь овладели сомнения: захочет ли старик показать мне бесценные записки? Рекомендательные письма, которые нес мой Семпроний, весили немного. Я предпочел бы, чтобы пот катился с него градом под их тяжестью. Как бывало не раз, когда меня брала досада на тяготы пути, да и на значительные денежные издержки, я утешал себя мыслью, что великий государственный деятель, чью биографию я задумал написать, бессознательно, да и сознательно, уготовил своим биографам несравненно большие трудности, чем неудобства длительного путешествия. Все затуманивала легенда. Чтобы сбить нас с толку, он даже сам книги писал. Да и денег не жалел, и извел их немало. Великие люди как огня боятся, чтобы кто-нибудь не докопался до истинных мотивов их деяний. Вилла сказалась низким, но очень большим строением. Она была выдержана в строгом стиле, не то что ужасные особняки наших столичных выскочек. И хозяин ее, встретивший нас на пороге библиотеки, тоже нисколько не походил на наших новоявленных сенаторов. Бывший судебный исполнитель, а впоследствии банкир Мумлий Спицер - высокий мосластый старик с землисто-серым лицом, на котором выделяется тяжелый подбородок. Он сильно горбится, но это, по-видимому, отнюдь не признак старческой немощи. Врученные ему рекомендации он просмотрел с величайшей тщательностью, стоя у окна. Обращение с бумагами выдавало его профессию - финансисты читают куда более основательно, чем любители изящной словесности. Кому-кому, а уж им-то известно, какой при поспешном чтении можно потерпеть урон. Ни одна черточка на топорном лице Спицера не обнаруживала ни суждения его о моих поручителях, ни цены, которую он придавал их отзывам. Тогда я думал, что наибольшее впечатление произвели на него лестные слова императорского квестора Туллия Варрона, весьма влиятельного человека. Однако позднее, когда я ближе познакомился со Спицером, я пришел к выводу, что коротенькая записка вольноотпущенника Кавеллы, в которой упоминалось о моей адвокатской практике, всего больше способствовала успеху моего предприятия. Сам Спицер со мной на эту тему не говорил. Покончив с чтением, он возвратил мне бумаги, и в обращении его со мной и тоне я не заметил ни малейшей перемены. В письмах содержались намеки на цель моего визита, и старик стал расспрашивать меня о моих занятиях и планах. Вопросы его были кратки, и ответы мои он выслушивал, не выказывая ни одобрения, ни порицания. Он спросил, была ли уже опубликована какая-нибудь моя книга. Я назвал своего "Солона". Далее он осведомился о моей партийной принадлежности; я отвечал, что не принадлежу ни к какой партии. Затем он, довольно бесцеремонно, как мне показалось, пожелал узнать, какими средствами я располагаю, и я наконец понял, что он намерен потребовать плату за необходимые мне сведения. Признаюсь, меня это несколько изумило. Библиотека, где мы сидели, указывала на то, что владелец ее - человек весьма состоятельный. Позднее я убедился, что она составлена главным образом из подарков: в подборе книг не чувствовалось системы; это были просто ценные подношения богачу. Я знал также, что у него имеется чрезвычайно прибыльная недвижимость, и его отнюдь не дешевую виллу можно было даже почесть скромной по сравнению с доходами, которые он получал от одних только серебряных рудников в Сардинии. Дело мое - а тем самым и просьба - преследовало чисто научную цель. Никаких материальных выгод оно мне не сулило. Да и не принято как-то покупать исторические воспоминания, как селедки на рынке. Он не мог не заметить моей настороженности. На мгновение воцарилось неловкое молчание. Потом он напрямик спросил: - Чего вы, собственно, от меня хотите? Я ответил, что слышал, будто дневники Papa попали к нему. - У меня их больше нет, - спокойно заявил он. Я снова замолчал. Если он полагает, что, проделав одиннадцатидневный путь, я стану торговать у него несколько свитков пергамента, как торгуют фруктовый сад или раба, то он глубоко ошибается. Но он, нимало не смущаясь, все так же размеренно продолжал: - Да они вам и бесполезны. Насколько я понимаю, вы собираетесь писать биографию. А тут уже пахнет политикой. - Заметки секретаря политического деятеля, какими бы они ни были, тоже пахнут политикой, - возразил я с некоторой, быть может излишней, горячностью. - Возможно, - сказал он, устремляя взгляд в угол комнаты, - но только у меня этих записок нет. В комнату вошел небольшого роста галл, по-видимому, управляющий. Старик дал ему подробнейшие указания относительно починки какого-то оросительного устройства. Собеседование длилось по меньшей мере четверть часа, и за все это время хозяин ни разу не удосужился взглянуть в мою сторону. Затем раб ушел, и Спицер возобновил прерванный разговор. - Без пояснений вы все равно ничего в них не поймете, - сказал он спокойно. - А кто вам эти пояснения даст? Конечно, если вас интересуют одни лишь интимные подробности... Но я сильно сомневаюсь, сказано ли там, что особа, о которой идет речь, из всех блюд предпочитала на завтрак рыбу и всякое такое, что прежде всего интересует публику. Рар занимался деловой стороной всех начинаний, а эта сторона, как вам известно, всего меньше интересует наших историков. Что они знают об игре на понижение? Они считают все это второстепенным. - Навряд ли в записках указаны одни только цены на хлеб, - отвечал я. - Ну, а если все же это так? - спросил он, и, хотя лицо его по-прежнему оставалось бесстрастным, мне почудилось, будто у него в глазах промелькнула лукавая искорка. - Ну что ж, и из них можно вывести какое-то заключение, - бросил я поспешно. - Вот как? - протянул он. Я подумал, что он принадлежит к тому разряду торгашей, которым не по нутру быстрое завершение сделки, как большинству женщин - быстрое завершение любовных утех, и решил по мере возможности продлить удовольствие. - Весьма прискорбно, что вы не сохранили эти материалы, - сказал я с сожалением. - Все же речь в них шла не более, не менее, как об основании империи. Он погрузился в раздумье и немного погодя сказал: - Итак, по-вашему, если можно вывести какое-то заключение о характере господина X из того, что господину X подают на завтрак, то это же, на худой конец, можно вывести из того, как он относится к ценам на хлеб? Вы уже где-нибудь остановились? Вопрос был несколько неожиданным, и я не без колебаний отвечал, что снял на целый месяц маленький домик на берегу озера - непростительная поспешность, которая, вероятно, побудит его запросить с меня несусветную цену. Несколько мгновений он внимательно меня разглядывал. Потом встал, подошел к стене и костяшками пальцев ударил по висевшей там на шнурке медной тарелке. Подойдя к изящному низенькому книжному столику, он вынул из кожаной папки лист пергамента и пальцем указал явившемуся рабу запись на листе. Пока раб не вернулся, неся под мышкой маленькую шкатулку ясеневого дерева, мы оба молчали. Даже не взглянув на шкатулку, старик небрежно поставил ее на книжную полку за своим стулом. - Записки тут, - сухо сказал он. - Сколько вы мне дадите за них? Я рассмеялся. - Они ведь непонятны без соответствующих пояснений, - сказал я. - Они и не продаются без пояснений, - отвечал он, нимало не смутившись. - Пояснения дам вам я. И, конечно, рукопись у меня останется, вы приобретаете лишь право ознакомиться с ней. - Восемь тысяч сестерциев, - сказал я. Он явно колебался. - Пожалуй, вы не захотите возвратиться ни с чем: ради этих записок вы проделали двухнедельное путешествие и на целый месяц сняли дом, - пробурчал он. - Двенадцать тысяч сестерциев - пустяковая сумма. Хороший повар стоит сто тысяч. Я обозлился. Эдакий, в самом деле, невоспитанный мужлан! Так вот же нарочно не продлю ему удовольствие, не стану долго торговаться. - Согласен, - бросил я коротко. - Но смотрите, я вас предупреждал, - осторожно заметил Спицер. - В записках навряд ли найдется много подходящего материала для такого человека, как вы. - Да, предупреждали, предупреждали, - нетерпеливо подтвердил я. Двенадцать тысяч сестерциев - немалые деньги. А я ведь еще не знал, стоят ли записки того. О пояснениях хозяина под конец не было разговора: я был слишком раздражен. Но сам он, по-видимому, считал их частью заключенной сделки и на вечер пригласил меня к себе. Великий Гай Юлий Цезарь, о частной жизни которого я надеялся почерпнуть кое-какие сведения из записок его долголетнего секретаря, вот уже двадцать лет как умер. Он положил начало новой эре. До него Рим был попросту большим городом, владевшим несколькими разбросанными по всему свету колониями. Цезарь основал империю. Он составил свод законов, преобразовал монетное дело, календарь и тот привел в соответствие с новейшими данными науки. Его походы в Галлию, в итоге которых знамя римских легионов было водружено даже в далекой Британии, открыли торговле и цивилизации новый континент. Скульптурное изображение Цезаря красовалось среди статуй богов, его именем были названы города и один из двенадцати месяцев года; монархи для вящей славы прибавляли титул кесаря к своему. Римская история обрела наконец своего Александра. И уже сейчас было ясно, что он станет недосягаемым образцом для всех диктаторов. Простым же смертным оставалось только описывать его подвиги. Это самое я и предполагал сделать в задуманной биографии. Материал для того у меня теперь был. Когда я вечером явился на виллу к бывшему финансисту моего кумира, мною уже были предприняты шаги для уплаты требуемой суммы. Днем я съездил на лодке в соседний город, и в банке мне обещали тотчас же проверить мой аккредитив. В течение следующего дня мне переведут двенадцать тысяч сестерциев. Мумлий Спицер, видимо, поджидал меня с ужином. Он немедля повел меня к столу. Трапеза, за которую мы уселись вдвоем, была проста; старик съел всего несколько смокв, сославшись на то, что у него слабый желудок, но для меня открыли бочоночек черноморских анчоусов - деликатес, стоивший в Риме, как мне доподлинно было известно, не менее тысячи шестисот сестерциев. Дорогое угощение после проявленной им утром скаредности, естественно, меня изумило. Скажу наперед, что за все время моего пребывания банкир угощал меня с такой же широтой. Я, вероятно, обошелся ему во много раз больше моих двенадцати тысяч сестерциев: одна только подлинная рукопись речей Гортензия, которую он мне преподнес на прощание, стоила несравненно дороже. И тем не менее Спицер в этот первый вечер не коснулся темы, которая привела меня к нему, если не считать нескольких довольно туманных и, кстати сказать, весьма пренебрежительных замечаний о труде историков. Не упомянул он и о записках Papa - шкатулка ясеневого дерева исчезла с книжной полки. Объяснить подобную сдержанность я мог лишь тем, что мною еще не были выполнены мои финансовые обязательства, и, разумеется, снова обозлился. Распрощались мы довольно холодно. На следующее утро я получил деньги и примерно в то же время, что и накануне, отправился на виллу к Спицеру. Старик сидел у себя в библиотеке и диктовал рабу. Он как ни в чем не бывали продолжал диктовать, а я тем временем разглядывал книги. Кончив, он принял от меня деньги, пересчитал их и отдал рабу спрятать. Все протекало совершении так же, как при самой обычной покупке свиньи. Особенно же бестактным мне показалось, что он сразу же велел рабу принести шкатулку. И опять небрежно отставил ее на полку. Вслед за тем старик глухим голосам монотонно принялся рассказывать. Без всякого вступления, будто выполняя контракт, он начал: - Как вам должно быть известно, я в девяностых годах был судебным исполнителем четвертого района. И как такового меня буквально завалили кучей претензий от кредиторов Ц. {Спицер всегда именовал Цезаря только буквой Ц. Сперва я думал, что он тем самым хочет подчеркнуть неофициальный характер наших бесед. Но и Рар называет его просто Ц.}, который жил в том же районе, - по большей части очень крупных претензий, но также и множеством совсем мелких - от пекарей, от портных. Это доказывало, что поместье Ц. в Кампании уже не снабжало его хозяйство в городе всем необходимым: оно находилось под секвестором. Ц. приобрел огромную популярность пышными зрелищами, которые он устраивал в бытность свою эдилом и квестором. Мелкому люду импонировали его долги, о размере которых ходили самые невероятные слухи. Если мне память не изменяет, впервые я увидел Ц. в его спальне, портной как раз примерял ему новую тунику. Мне это запомнилось, потому что я был поражен, с каким знанием дела он требовал, чтобы портной выкроил ему какой-то особенный вырез. Он пользовался специальными терминами, которые были бы впору мастеру портняжного дела. Мне и раньше случалось бывать у него в доме. Но обычно меня принимал его секретарь, тот самый Рар. Приходить я должен был только по утрам, чтобы не встретиться с матерью Ц., перед которой все в доме, в том числе и сам Ц., трепетали. Очень обходительная старушка, но зубастая, пальца в рот не клади. Впоследствии я с ней довольно коротко познакомился. Впрочем, Ц. держался очень просто: без всякой иронии указал на кое-какую ценную старинную мебель я осведомился, намерен ли я ее унести. Его, как видно, нисколько не смущало присутствие портного, хотя тот при моем появлении, должно быть, забеспокоился, оплатят ли ему его труд. Кажется, еще при первой нашей встрече Ц. подробно расспросил меня, как и где я живу. А жил я не слишком-то хорошо. Занимал с женой и шестью детьми крохотную квартирку в одном из доходных домов Красса и с трудом мог наскрести денег на квартирную плату. Почти все мои разговоры с ним так или иначе касались моих затруднений. И он давал мне советы, сидя на стуле, который я собирался унести. Я часто с ним в ту пору виделся и должен сказать, что всегда охотно бывал у него. Наше знакомство не прекращалось до самой его смерти. Спицер умолк. Мы услышали голоса и шарканье множества ног по каменным плитам дворика. Кончился обеденный перерыв. В комнату вошел вчерашний маленький галл, и Спицер поставил гигантское "С" в книге приказов, которую тот ему подал. В открытую дверь я видел небо в легких облачках. Посаженные для защиты от ветра живые изгороди из лавра трепетали на ветру. В узкой, но высокой комнате с побеленными стенами, вдоль которых выстроились ящики с любезными моему сердцу пергаментными свитками, царило приятное тепло. В камине потрескивали огромные поленья. Я смаковал бесхитростный рассказ старика. Вот передо мной Спицер, молодой и все-таки почти такой же, что и сейчас, - люди подобного склада мало меняются, нужда и заботы старят их раньше срока, - а рядом с ним промотавшийся патриций с громким именем. Меня забавляла мысль, что этот мосластый служака с тяжелым подбородком, при всей симпатии к Ц., всегда, должно быть, оставался дотошным в делах и, конечно, не ушел без стула. Я вспомнил свои двенадцать тысяч сестерциев. Старик отхлебнул вина, которое нам подали, и продолжал: - В это время он, насколько мне известно, ничем уже больше не занимался. Когда-то он пытался избрать себе специальность и зарабатывать деньги. Испробовал свои силы как адвокат в двух процессах, которые по заданию демократических клубов вел против сенатских чиновников: Ц. обвинял их в вымогательстве и злоупотреблении служебным положением в провинциях. Сити платило молодым адвокатам из хороших семей неплохие деньги за такого рода процессы. Они служили Сити оружием в его давней войне с сенатом. С незапамятных времен триста семей распределяли между собой все высшие должности внутри и вне Рима. Сенат заменял им биржу. Там они сторговывались, кому из них сидеть в сенате, кому в судах, кому на коне, а кому у себя в поместье. Это были все крупные помещики, они смотрели на прочих римских граждан как на свою челядь, а на свою челядь - как на чернь. С купцами они обходились, как с разбойниками, а с жителями завоеванных провинций - как с врагами. Таков был и Катон-старший, прадед нашего Катона, который в мое и Ц. время стоял во главе сенатской партии. Он восхвалял законодательство II века, согласно которому вора заставляли возвращать "отобранное" в двукратном, а ссужающего деньги под проценты - в четырехкратном размере. Еще при моем отце был издан закон, запрещавший сенаторам заниматься торговлей. Однако закон опоздал, его тотчас стали обходить; все можно пресечь законом, только не торговлю. Эта мера привела лишь к созданию торговых компаний, в которых каждый из пятидесяти участников являлся собственником одной пятидесятой части корабля. Так что вместо того, чтобы контролировать один корабль, пайщик стал контролировать целых пятьдесят. Во всяком случае, вы видите, куда гнули эти господа. Они были прекрасными полководцами, умели завоевывать провинции, только не знали, что с ними делать потом. Но когда наша торговля вышла из пеленок и мы начали в больших масштабах вывозить оливковое масло, шерсть и вино и ввозить хлеб и многое другое, в особенности же когда мы захотели вывозить деньги, чтобы пустить их в оборот в провинциях, эти господа показали свою полную неспособность юнкеров идти в ногу со временем, и молодому Сити пришлось убедиться, что ему недостает настоящего руководства. Поймите, мы не испытывали ни малейшего желания самим гарцевать на боевом коне или тратить время - а для нас это деньги, - развалившись в заплесневелых чиновничьих креслах. Эти господа могли спокойненько оставаться на своих высоких постах, но только под надежным руководством Сити. Вам станет ясно, что я имею в виду, всего лучше на примере Пунической войны. Мы затеяли ее с самой благой целью на свете, а именно чтобы покончить с африканской конкуренцией. А что из этого вышло? Наши вояки завладели не товарами и пошлинами Карфагена, а его стенами и военными судами. Мы отняли у карфагенян не хлеб, а плуг. Наши полководцы гордо заявляли: там, где проходят мои легионы, даже трава не растет. Но нам-то нужна была именно трава: как известно, из одной разновидности травы печется хлеб. Итак, единственным приобретением Пунической войны, добытым ценою огромных затрат, оказалась пустыня. Эти области вполне могли бы прокормить весь наш полуостров, но для триумфа в Риме оттуда вывезли все - от земледельческих орудий до земледельцев-рабов, без которых карфагеняне не могли на нас работать. И после такого, с позволения сказать, завоевания пришла подобная же администрация. Наместники заносили цифры только в собственные приходо-расходные книги. Известно, что ни в одной одежде нет стольких карманов, сколько в мундирах полководцев. Но одежда наместников состояла из одних только карманов. Когда эти господа вступали на родную землю, от монет, которыми были набиты их карманы, раздавался такой звон, как если бы они вступили на нее в боевых панцирях, при мече и шлеме. Корнелий Долабелла и Публий Антоний, против которых выступил молодой Ц., погрузили на суда половину Македонии. Таким путем, естественно, нельзя было наладить ничего сколько-нибудь достойного именоваться торговлей. После каждой войны в Риме наступала волна банкротств и прекращения платежей. Каждая победа наших войск означала поражение Сити. Триумфы полководцев превращались в триумфы над народом. Горестные вопли после завершившего Пуническую войну сражения при Заме раздавались на двух языках. То были вопли и пунических и римских банкиров. Сенат прирезал дойную корову. Вся система насквозь прогнила. В Риме говорилось об этом во всеуслышание. Во всех цирюльнях открыто толковали о гнилости сената. И даже в самом сенате толковали о "необходимости коренного морального возрождения". Катону-младшему будущность трехсот семейств представлялась в самом мрачном свете. Он решил что-то предпринять для восстановления их доброй славы и явился в подчиненные ему города Сардинии, куда его назначили наместником, пешком и в сопровождении всего лишь одного слуги, несшего за ним мантию и чашу для жертвоприношений, а прежде чем вернуться с поста наместника в Испании, продал своего боевого коня, так как не считал себя вправе поставить в счет государству стоимость перевозки. На его несчастье, корабль настигла буря, все приходо-расходные книги потонули, и он до конца своих дней плакался, что не может никому доказать, как честно вел он там свои дела. Он понимал, что ему никто не поверит. Сити ни в грош не ставило "благой пример" и моральные прописи. Оно знало, что на самом деле нужно: государственные должности должны быть платными. Дело в том, что эти господа исправляли свою должность, так сказать, почета ради. Брать деньги за работу казалось им зазорным. А при столь возвышенных идеалах им, разумеется, не оставалось ничего другого, как воровать. И они воровали: воровали хлеб, поступавший в порядке налога из провинций, воровали на дорожном строительстве, воровали воду из городского водопровода. Сити, как уже сказано, поступило вполне разумно. Оно снеслось с купцами в завоеванных провинциях и надоумило их начать тяжбы. И пошли тяжбы. Даже сам Цицерон, главный рупор Сити, вел несколько процессов по поручению сицилийских фирм. Но со временем наши господа из сената применились к процессам, как применяются к дождю: надеваешь плащ. Вместо того чтобы воровать помногу у немногих, они стали красть у многих понемногу. А когда им все же грозил процесс, они грабили все подчистую. На ведение процесса нужны деньги. А потому они ставили в счет тем, кого грабили, еще и предполагаемую стоимость процесса. Тогда богатые демократические клубы в Риме стали финансировать процессы против сенаторов-грабителей, то есть против самых наглых из них, тех, что не стеснялись прижимать даже римских купцов в провинциях. Процессы в какой-то мере дискредитировали сенат, а главное, молодые юристы набивали себе руку на такого рода делах. Тут одними остроумными речами не отделаешься. Адвокату нужно было найти и натаскать свидетелей, уметь сунуть кому следует, чтобы судебный аппарат был хорошо подмазан. К нам шли молодые адвокаты даже из сенаторских семей. Это была превосходная школа, где они во всех тонкостях могли изучить механику управления. Если хочешь получать приличные взятки, надо сперва научиться их давать. Ц. проиграл оба процесса. Некоторые считали, что он недостаточно старался, я же считаю, что он перестарался. На последнее, в частности, указывает то, что ему сразу же пришлось уехать, дабы улеглись толки всяких злопыхателей, как он однажды выразился в разговоре со мной. Он отправился на Родос совершенствоваться в ораторском искусстве. Но поскольку такое объяснение чересчур поспешного отъезда не особенно-то лестно для молодого адвоката, остается предположить существование других, еще менее лестных для него причин. Бесспорно, при известных обстоятельствах адвокату выгоднее проиграть тяжбу, чем выиграть ее. Но никто же не поступает так с первым же доверенным ему процессом. Такая уж была слабость у этого молодого человека - он все делал на совесть: как видно, он хотел с места а карьер стать заправским адвокатом. Не иначе поступал он впоследствии во время своих походов. Я от этого раньше времени поседел. Старик рассказал всю историю с процессами совершенно бесстрастно, без тени иронии. Он, видимо, не отдавал себе отчета, что нарисованная им картина первых шагов великого государственного деятеля на общественном поприще не очень-то приглядна. Он прямо намекал на то, что Гай Юлий Цезарь был подкуплен противной стороной. А ведь в биографиях оба процесса играют немаловажную роль. О них писали как о первых, пусть не вполне удачных, попытках молодого Цезаря поднять знамя молодой демократии против коррупции консервативных сенаторов. Цезарь принадлежал к старой патрицианской семье, известной, однако, своей давней связью с демократами. Вдова народного полководца Мария приходилась ему родной теткой, и сам он был женат на дочери мятежника Цинны. Спицер относился явно неодобрительно к этим первым публичным выступлениям Цезаря, но приходил к такой оценке с несколько неожиданной стороны. - Однако его очень рано стали метить в вожди демократической партии? - заметил я вскользь. Спицер взглянул на меня, лицо его по-прежнему оставалось непроницаемым. - Да, - сухо сказал он, - метили. Он-то метил запустить руку в казну. А им нужны были громкие имена. Его семья принадлежала к пятнадцати или шестнадцати старейшим патрицианским семьям в городе. Тут я решил, что пора изменить направление нашей беседы, подчеркнув благородные побуждения Цезаря. - Но когда Сулла потребовал, чтобы он разошелся с первой своей женой Корнелией из-за того, что она пыла дочерью Цинны, он ведь наотрез отказался! Вы не станете отрицать, что это говорит о его демократических убеждениях. Шутка ли? - Какая там шутка! Цинна составил себе в Испании крупное состояние. - Оно было конфисковано, - возразил я. - Только не у Ц. Когда такая угроза возникла, он забрал деньги и Корнелию и переправился в Азию. - Вы, значит, считаете, что его отказ развестись с Корнелией не диктовался политическими убеждениями? И любовь тут тоже, конечно, была ни при чем? Спицер с любопытством вскинул на меня глаза. Но я все же продолжал: - Что ж, он и любить не мог, по-вашему? - Почему не мог? - сказал он спокойно. - Он в ту пору как раз был влюблен. В сирийского вольноотпущенника. Забыл, как его звали. Если верить молве, Корнелия волосы на себе рвала. Еще на корабле она устраивала безобразные сцены. Сириец даже требовал, чтобы Ц. развелся с ней. По примеру Суллы. Но Ц. и ему не уступил. Должен сказать, хоть вас это, вероятно, огорчит, что он никогда не давал сердцу воли над разумом. Спицер говорил все это вполне серьезно, с какой-то даже грустью, которой не чувствуешь в его грубоватых фразах, когда их читаешь, - он словно меня щадил, Всем своим тоном он как бы давал понять, что предоставляет мне полное право слушать его дальше или нет, использовать или не использовать то, что он, согласно нашему контракту, имеет сказать, но сам ради меня не может ни поступиться правдой, ни изменить свое мнение о способности Ц. по-настоящему любить. Меня это даже удивило в человеке, у которого было шестеро детей и который, наверное, был примерным отцом семейства. Я пресек дальнейшие отступления, сказав: - А похороны, которые он устроил ей и своей тетке? - Это уже политика. В погребальном шествии по его приказу несли восковые маски Мария и Цинны. Он получил за это двести тысяч сестерциев от демократической партии. Вся его семья, особенно мать - я вам и ней уже рассказывал, - весьма разумная женщина, долго его этим попрекала. Двести тысяч сестерциев - такие деньги платили за двух хороших поваров. Но клубы считали, что этого за глаза достаточно, поскольку никакой опасности подобная демонстрация тогда не представляла: претором в то время был уже демократ. Я совсем было собрался уходить, но он повел меня осматривать свое хозяйство. Чаще всего нам попадались виноградники и небольшие плантации олив. Мы направились к баракам для рабов, двум чисто побеленным каменным строениям с множеством узеньких оконцев под самой крышей. На аккуратно выложенном каменными плитами дворе два ослика крутили жернов под присмотром незакованного раба. Другой раб сидел на скамеечке возле двери. Это был уже пожилой человек, он казался чем-то встревоженным. Вид у него был растерянный, и он то и дело поворачивал голову, словно к чему-то прислушиваясь. - Его должны забрать в полдень, - заметил Спицер. - Чтобы отвезти на рынок. Ему за сорок, и он мало уже на что пригоден. - Чем он так встревожен? - спросил я. Старик осведомился у погонщика ослов. Мы узнали, что известие о продаже было для раба совершенной неожиданностью. Его вызвали с поля и сказали ему об этом лишь здесь, так что он не успел проститься со своими. И вот он боится, что агент приедет за ним раньше, чем остальные вернутся с поля на обед. - Должно быть, у него там приятели, - сказал Спицер, - может быть, даже сыновья. У них ведь неизвестно, кто отец. Я ничего не имею против случек в бараках и даже это поощряю. Женщин после третьего ребенка я отпускаю на волю. Мы не спеша пошли дальше. К рабу подошла жена надсмотрщика и подала ему на дорогу лепешку к соленую рыбину. Обернувшись еще раз я увидел, как он. засунув под мышку рыбину и хлеб, еще тревожнее прежнего вглядывался в полевую дорогу. - Он всегда нуждался в деньгах. И однажды даже попытался заняться работорговлей, - продолжал на ходу старик. - Вы слышали, вероятно, об истории с пиратами? Я понял, что он опять заговорил о Ц., и удивленно кивнул. Этот забавный анекдот можно было найти во всех школьных хрестоматиях. - Может быть, вы напомните мне ее в общих чертах? - Извольте, напомню, - отвечал я и рассказал, что мне было известно. Повторяя знаменитый анекдот, я придал своему голосу примерно ту интонацию, с какою имел обыкновение отвечать урок учителю греческого. - У острова Фармакусы молодого Цезаря захватили в плен пираты. У них был огромный флот, море так и кишело их судами. Едва ступив на корабль, Цезарь поднял пиратов на смех за то, что они потребовали у него всего двадцать талантов выкупа. Да знают ли они, кого захватили? И Цезарь сам вызвался заплатить им пятьдесят. Не медля, он разослал своих спутников в разные города собирать деньги, а сам, пренебрегая опасностью, один со своим врачом, своим поваром и двумя камердинерами остался у свирепых малоазиатов. Он подчеркивал свое презрение к ним тем, что всякий раз, укладываясь спать, приказывал им соблюдать тишину. Все тридцать восемь дней, проведенные на корабле, он держал себя с пиратами, словно они были его телохранителями, а не он их пленником, без малейшего страха забавлялся и шутил с ними. Сочинял на досуге стихи и речи и читал им вслух, тех же, кто не выражал своего восхищения, называл неучами и варварами и часто со смехом грозил скоро всех казнить. Пираты хохотали до слез и принимали его дерзкие речи за милую шутку. Но лишь только из Милета прибыли деньги на выкуп и Цезаря освободили, он снарядил в милетской гавани несколько кораблей и выступил против пиратов. Он застал их еще стоящими на якоре у острова и взял большую часть в плен. Захваченные богатства он счел своей законной добычей, людей же заключил в пергамскую тюрьму, после чего отправился к Юнию, наместнику в Азии, чтобы потребовать у него наказания своим пленникам. Но так как Юния прельщали отнятые у пиратов сокровища, составлявшие, правда, значительную сумму, и он отвечал уклончиво, что у него сейчас нет времени заняться пленниками, Цезарь, не считаясь более с ним, возвратился в Пергам и самовластно приказал распять всех пиратов, как не раз шутя предсказывал им на острове. Чуть ли не каждую фразу старик сопровождал кивком. Ступив огромной ножищей на рыхлую землю грядки с редисом, он оставил на ней отметину, чтобы затем отчитать управляющего. А когда мы двинулись дальше, сказал: - Да, сейчас уже почти все в его жизни представляется в таком свете. А знаете, что это было на самом деле? Работорговля. Эта маленькая коммерческая операция относится примерно к тому времени, когда Ц. использовал похороны своей первой жены и своей тетки для демократической демонстрации, и непосредственно следует за процессами, которые он возбудил против злоупотреблений сенаторов в провинциях. Словом, речь идет о его поездке на Родос, где он будто бы хотел совершенствоваться в ораторском искусстве у одного грека. Наш молодой адвокат любил делать несколько дел зараз. И, как уже сказано, нуждался в деньгах. Вот он и прихватил с собой на корабль груз рабов, если не ошибаюсь, обученных галльских шорников, - товар, который надеялся там легко и весьма прибыльно сбыть. Это была, разумеется, контрабанда. Крупные малоазиатские работорговцы имели давние контракты с нашими портами, а также с греческими и сирийскими, что обеспечивало им монополию на ввоз и вывоз рабов в оба направления. Работорговля ведь была превосходно поставленным делом, отраслью, в которую и римские финансисты охотно вкладывали капитал. На невольничьем рынке в Делосе продавалось за день до десяти тысяч голов. Между работорговцами и нашими купцами в столице поддерживались давние и прочные коммерческие связи. Лишь позднее, когда Сити задумало само заняться работорговлей, начались трения с малоазиатским экспортным трестом. Наши откупщики пошлин под охраной римского орла устраивали в самое что ни на есть мирное время настоящие облавы на рабов в малоазиатских провинциях. А киликийские и сирийские фирмы оборонялись, как могли, против этой конкуренции, которую считали нечестной. Борьба за монополию в работорговле скоро превратилась в настоящую морскую войну. И та и другая сторона захватывала транспорты с рабами и конфисковывала груз. Римские фирмы всячески поносили малоазиатские, а малоазиатские поносили римские, называя друг друга пиратами. Ц. пустился в путь зимой, когда из-за бурь больше было шансов ускользнуть от малоазиатских каперов. Но они все же его поймали. Отобрали у него груз, а самого взяли в плен. Как вам известно из учебников истории, они обошлись с ним на редкость деликатно. Оставили ему его врача и камердинеров и даже терпеливо выслушивали его стихи; благодушие малоазиатов было столь велико, что они сохраняли корректность, когда он декламировал свои варварские опусы {Не знаю, верить ли данной Спицером характеристике пиратов как добропорядочных коммерсантов, но древние писатели свидетельствуют о высоком уровне их культуры. У них, по-видимому, существовала прекрасная литература. Цитирую: "Никогда ни до, ни после не звучало на берегах Средиземного моря более услаждающих песен, никогда под лазурным его небом не велось более глубоких и изысканных бесед, как в пору этого высшего расцвета рабства".}. С него требовали лишь возмещения ущерба, сумму которого определили соразмерно с грузом контрабандного товара. Она составляла как раз двадцать талантов. То, что я вам сейчас расскажу, я узнал от проконсула Юния, тогдашнего наместника в Азии, с которым мне довелось познакомиться, когда он был уже пожилым человеком, Юний занялся рассмотрением этого дела, поскольку скандал нельзя было замять. Прежде всего Ц. через своих посланцев обратился к малоазиатским городам, с тем чтобы они ссудили ему эти деньги. Он утаил, что речь идет о возмещении ущерба за незаконную работорговлю, и представил дело так, будто с него требуют выкупа пираты. Просил он уже не двадцать талантов, а пятьдесят. Деньги собрали. Кстати, он так их никогда и не вернул. И лишь только его отпустили, отправился в Милет, погрузил ал корабли рабов-гладиаторов и отобрал у малоазиатов выкуп и свою партию рабов. Мало того, он прихватил в Пергам не только команду малоазиатского капера, но и парочку-другую работорговцев, которым принадлежало судно, а заодно и всех оказавшихся на нем рабов. Призванный Юнием к ответу, он потребовал, чтобы со всеми малоазиатами расправились, как с пиратами, а когда Юний отказал и начал с чрезмерным усердием допытываться, как обстояло дело, Ц. тайком отправился в Пергам и по подложному указу распорядился всех распять, чтобы они не могли свидетельтяовать против него. Ц. прославился у историков своим чувством юмора, - потому-де, что надул свирепых "пиратов", в шутку грозил их распять, а потом на самом деле распял, - но слава эта незаслуженна. Юмора у него не было ни на грош. Зато предприимчивости хоть отбавляй. - Не понимаю, каким образом все это уже тогда было в его власти? - поинтересовался я. - Власти у него было не больше, чем у всякого другого молодого олуха из сенаторской семьи. Они творили, что хотели. Нам пришлось посторониться. По изрытой дороге спускалась запряженная волами повозка. На повозке сидел пожилой раб, придерживая руками сундучок. Его везли на рынок. Он помахал партии рабов, трудившихся в винограднике возле дороги. Они тоже в ответ замахали ему, но не окликнули, вероятно потому, что увидели хозяина. Раб жадно окидывал взглядом одного за другим. Но той - или того, - кого он искал, очевидно, среди них не оказалось. - Чтобы понять, какую свинью он подложил Юнию, - продолжал Спицер, - не следует забывать, что Ц. приказал повесить не кого-нибудь, а коммерсантов. В ту пору малоазиатские фирмы никто еще официально не называл пиратами. Так их именуют только в нынешних учебниках истории. Поскольку учебники пишутся нами, в нашей власти, конечно, провести во всем нашу точку зрения. Но уже тогда в Риме потратили кучу денег на организацию кампании, морально дискредитирующей малоазиатов; утверждали, что они добывают свой товар незаконным путем, и даже упрекали их в бесчеловечном обращении с живым товаром. Хотя нет сомнений, что товар, захваченный наместниками в походах, больше страдал при транспортировке: военным было все равно, сколько голов прибудет на место в целости и сохранности. Купцы же терпели на каждом человеке убыток и, естественно, заботились о соблюдении санитарных норм. Но лишь спустя много лет после упомянутого нами маленького инцидента римские фирмы добились того, что их дело стало делом Рима. Правда, они немножко помогли созданию соответствующего настроения на Форуме тем, что время от времени инсценировали захват римских транспортов с зерном каким-нибудь греческим пиратским судном. После этого им было сподручнее взывать к государству о помощи и требовать применения закона против пиратов. Но получить в свое распоряжение римский флот для борьбы с малоазиатскими конкурентами удалось Сити не без борьбы. И тут Ц. тоже сыграл определенную роль, хотя и второстепенную. Когда народный трибун Габиний в 87 году, по поручению Сити, потребовал, чтобы сенат передал Помпею для борьбы с "пиратами" римский военный флот, уважаемые господа помещики чуть было его не линчевали. У них имелись долгосрочные контракты с малоазиатами, и они не могли потерпеть какой-либо заминки или сокращения импорта рабов. Кто стал бы для них обрабатывать их огромные латифундии? Им не было никакого расчета предоставлять Сити монополию на ввоз рабов. Они боялись монопольных цен. Тогда Сити апеллировало к народу. Демократические клубы пришли в действие. Понятно, не обошлось без некоторой демагогии. С народом надо говорить на его языке. Напирали на то (среди выступавших был и Ц.), что дешевизна рабов, которых поставляли малоазиатские фирмы, отнимает хлеб у римских ремесленников. Среди мелких землевладельцев сопротивление сената вызывало недовольство. Использование рабского труда в крупных поместьях разоряло мелкие крестьянские хозяйства. Крестьяне надеялись задушить заодно с малоазиатскими работорговцами и саму работорговлю. В Этрурии сенату пришлось двинуть войска против взбунтовавшихся крестьян. Страдал и городской пролетариат: предприниматели, применяя дешевый рабский труд, сбивали расценки ремесленников. Но решающим для черни было то, что молодые, располагавшие крупным капиталом фирмы, ввозившие рабов, искусственно взвинтили цены на хлеб и распустили слух, будто пираты препятствуют подвозу зерна. Ну и, конечно, денежные раздачи тоже действовали. Перед Помпеем всегда шли ликторы с пухлыми конвертами. Поэтому народ в народном собрании только смеялся над сенатором Катуллом, когда старикашка после цветистого перечисления всех Помпеевых заслуг стал заклинать присутствовавших не подвергать опасностям войны такого человека, а когда Катулл патетически воскликнул: "Кто у вас останется, если он погибнет?" - все с издевкой завопили: "Ты!" В ответ же на предостережение другого оратора, заклинавшего римлян не облекать подобной властью одного человека, они подняли такой крик, что оглушили летевшего над рыночной площадью ворона, и тот упал на головы собравшихся. Стервятник тоже, видно, спешил урвать свою долю общественных денег. И все же эта шумиха не привела бы ни к чему, если б десятку сенаторов не сунули вовремя пакета акций римских фирм, импортировавших рабов. Лишь тогда это дело стало истинно национальным делом, и Помпей получил для Сити военный флот. Цены на хлеб тут же упали наполовину, через три месяца море было очищено от малоазиатских конкурентов, и сразу же затем Помпей путем, так сказать, простого дополнительного предложения был назначен главнокомандующим в Азии. _Он добудет им рабов_. Понимаете, маленький человек дважды кряду проголосовал за одного и того же кандидата. Но тот не стал дважды делать одно и то же. Если его морская война еще могла сойти за удар по работорговле, то война сухопутная означала работорговлю в невиданных доселе масштабах. Полгода спустя невольничий рынок в Риме был буквально наводнен рабами, но теперь их уже ввозили римские фирмы. Между прочим, Цицерон произнес тогда свою первую публичную речь. Он выступил за предоставление Помпею главного командования. Кто выплатил ему гонорар, смекнуть нетрудно. Какое-то время мы шли молча. Должен признать, что цинизм, с которым старик изложил всю эту махинацию, претил мне. Он, видимо, угадал мои мысли. Общепризнанная способность банкиров читать в сердцах была необыкновенно развита у Спицера. Он сухо сказал: - Вас коробит, что я одобряю подобный образ действия. Так я вам скажу, чем это объясняется. Рабы нам нужны, а потому я одобряю способ, которым мы их добываем. Я промолчал. Рассуждения Спицера о нашем Сити и его работорговле, интересовавшие банкира, видимо, куда больше, чем Гай Юлий Цезарь, меня нисколько не занимали. Спускаясь к озеру, мы миновали партию рабов; прикованные друг к другу тяжелыми цепями, они подвязывали лозы. - А цепи не мешают им работать? - Нет, - отвечал он. - В виноградниках не мешают. Это бывшие преступники. Работа в винограднике требует большей сообразительности, чем пахота. Тут скорее подходит этот сорт рабов. Они смышленее других и к тому же дешевы. Перед тем как нам расстаться, Спицер показал мне молодые саженцы вишни: новый сорт, который он себе выписал. Одни деревца уже были посажены, другие лежали на свежевскопанной земле, обернутые в солому. - Я здесь у себя все экспериментирую, - пояснил он. - Имение приносит мне лишь двенадцать процентов дохода. Колумела говорит о семнадцати процентах, но в своей калькуляции он забыл посчитать, во что обходятся все эти лозы, тычины, рабы. У меня создалось впечатление, что он завел это небольшое в сущности поместье не столько ради дохода, сколько для собственного удовольствия. Но смириться с мыслью, что капитал не приносит процента, он, разумеется, тоже не мог. Во всяком случае, хозяйство велось образцово. Вернувшись в свою маленькую виллу, я застал моего Семпрония на кухне, он беседовал с каким-то похожим на оборванца, приземистым крепышом с могучей головой и торсом. Когда я вошел, тот наскоро простился. Оказывается, он принес нам дрова. Семпроний, по своему обыкновению в первый же день разузнавший все, что стоило разузнать о соседях, треща без умолку, доложил мне: у крепыша по ту сторону холма участочек земли с оливковыми деревьями, и заказал он ему дрова лишь потому, что тот - бывший легионер Цезаря. Я очень обрадовался такой находке и решил немедля расспросить легионера. Это, может быть, развеет дурное настроение, в которое меня привел рассказ старика. Как ни странно, от Мумлия Спицера мне почти ничего не удалось услышать о подлинном Цезаре, а ведь банкир знал его долгие годы и на протяжении всего похода в Галлию был даже его финансовым советчиком. Нет, простой легионер, один из тех бравых рубак, что боготворили великого полководца и чья преданность к нему проскальзывает в стольких трогательных штрихах, когда читаешь монографии, конечно, больше мне о нем поведает. Слегка перекусив и отдохнув, мы отправились к нему. В единственной комнате полуразвалившейся хижины бывший легионер Цезаря сидел со своим рабом у каменного очага. Неоштукатуренные стены, сложенные из крупных неотесанных камней, закоптились от дыма. В углу висела большая сеть. Как видно, он вдобавок еще и рыбачил на озере. Когда мы вошли, легионер только молча кивнул нам. Он ужинал. Пока раб ходил за старой деревянной скамьей, стоявшей перед домом, хозяин продолжал сосредоточенно отправлять в рот куски хлеба со сковороды оловянной ложкой. Раб, уже не первой молодости детина с жидкими рыжими волосами, снова подсел к нему и тоже принялся есть. Семпроний, чтобы завести разговор, спросил, где можно раздобыть серых дроздов. Получив исчерпывающие сведения, он заговорил о книге, которую я, его хозяин, собираюсь написать о великом Гае Юлии. Крепыш на мгновение повернул в мою сторону большую голову с седыми лохмами волос и кинул на меня быстрый взгляд, но сказать ничего не сказал. Лишь проведя куском хлеба по пустой сковороде, чтобы собрать остатки тянувшейся нитями болтушки с сыром, он медленно проговорил: - Я и видел-то его только два раза за все десять лет. Пока рыжий детина торопливо собирал грязную посуду, отнес ее в глубь комнаты и начал мыть и скоблить в ведре сковороду и ложки, хозяин отсел со своей табуреткой к стене и, выпятив непомерно широкую грудь, мигая, переводил взгляд с меня на Семпрония. - А что вы хотите знать о нем? - спросил он не очень-то дружелюбно. - Вы были с ним в Галлии? - ответил я вопросом на вопрос. - Да, господин, - сказал он, - мы были с ним. Три легиона, господин. Меня уже разбирала досада, и я не нашел ничего лучшего, как спросить: - Вы видели его вблизи? - С пятисот шагов в первый раз, с тысячи шагов во второй, - последовал ответ. - В первый раз, если хотите знать точно, на смотре в Лукке, что означало лишних четыре часа маршировки после обычного учения. А второй раз - перед переправой в Британию. - Он пользовался большой любовью? Бывший легионер долго молчал, как-то даже нерешительно на меня поглядывая. Потом сказал: - Его считали ловкачом. - Но простые солдаты верили в него? - Довольствие было неплохое. Говорили, что он за этим следит. - А в гражданской войне вы тоже участвовали? - Так точно. На стороне Помпея. - Как же это? - Я был в том легионе, который он у Помпея одолжил. Ну, а потом он вернул его, еще до заварухи. - Вот как! - сказал я. - Не повезло, - сказал он. - Наградных лишился. А он платил хорошие наградные. Но ведь меня не спрашивали. Я задумался: как же мне все-таки из него что-то вытянуть? И решил испробовать другой путь. - А почему вы пошли в солдаты? - Давнее дело, господин. - Такое давнее, что вы и позабыть успели? Он расхохотался. Выпуклая грудная клетка придавала смеху крепыша необыкновенную мощь. Но в смехе не слышалось злобы. Я тоже рассмеялся. - От вас, видать, не отвяжешься! - сказал он немного погодя. - Я пошел в армию, потому что меня призвали. Я уроженец Сетии, если это вам что-то говорит. Латинянин. Не будь я римским гражданином, меня бы вообще не могли призвать. - А вы что, предпочли бы остаться дома? - Да нет. Нас и так уже было четверо братьев. Многовато для надела в несколько югеров. А на работу в крупное поместье тоже было невозможно наняться: там предпочитали брать вольноотпущенников, тех в армию не призывают, а потом у них были рабы. - Ну, а ваши братья и сейчас землю пашут? Крепыш пожал плечами. - Откуда мне знать? Только навряд ли, господин. При нынешних-то ценах на хлеб? В Италии сицилийского хлеба хоть завались. Он намного дешевле. Даже армию и ту еще в мое время кормили только сицилийским хлебом. - А вы сами все-таки решили вновь обзавестись землей? - Да. В мои годы какой уж из меня солдат. Земельный вопрос так и не был, да и не будет никогда разрешен. И ждать нечего. - Хозяйство у вас и сейчас небольшое? - Немного олив. Но ведь мелкому землевладельцу и это не под силу. Рабы нужны. Он посмотрел вслед рыжеволосому, который направился к двери с пустым ведром. Все же тот, вероятно, слышал, как бывший легионер сказал: - У меня вон ретиец. Немногого стоит, кормить дороже. Разговор оборвался. К тому же быстро темнело. - Вы в юности слышали что-нибудь о демократических клубах? - внезапно спросил я. - Слыхал как будто, - отвечал он, - когда жил а столице. А раз даже голосовал. За какого там претора, демократического или другого, не помню. Пятьдесят сестерциев получил. Деньги немалые. - Но демократы, насколько я знаю, выступали за разрешение земельного вопроса? - закинул я удочку. - Да? - протянул он. И, подумав немного, добавил: - А разве они не требовали раздачи дешевого хлеба безработным? - Это тоже, - подтвердил я. - Вот цены на хлеб и упали. - Но те, кто жил в городе, как вы тогда, были рады получить дешевый хлеб? - удивился я. - Да, горожанам-то хорошо было, - подтвердил он, - они без работы сидели. - Вы хотите сказать, что для ваших земляков в Лациуме это было плохо - низкие цены на хлеб их разоряли? - И это, и рабов слишком много нагнали. Мы же их и добывали. В Галлии и повсюду. Да, мудреное дело. Политика! Я встал - мне пора было к Мумлию Спицеру. - Как же Цезарь выглядел? Он подумал и неопределенно сказал: - Так, потасканный старичишка. Я ушел, исполненный горьких мыслей. Неспособность людей видеть истинное величие была мне тягостнее, чем когда-либо. У Спицера сидел гость - юрист и автор многих знакомых мне книг по вопросам государственного права - Афраний Карбон из Рима. По пути в далекую Бельгию, куда он отправлялся по заданию одного треста для изучения условий экспорта нервийских суконных плащей и менапской ветчины, он заехал к старому банкиру и знатоку Галлии посоветоваться. Прославленный юрист, пятидесятилетний тучный мужчина с отвислыми щеками и заплывшими глазками, экспансивно приветствовал меня, назвав своим юным коллегой. - Вы не могли избрать лучшей темы, - громогласно заявил он, едва я опустился в кресло. - Заменательная, героическая тема, если правильно за нее взяться. И в лице нашего друга Спицера вы обрели истинный кладезь. Не скрою, мне льстило, что этот безусловно выдающийся человек одобряет мои литературные планы, о которых ему, должно быть, рассказал Спицер. Как доказывали первые же его фразы, от него я мог наконец ждать интереса именно к великому и возвышенному, да и он, как видно, не прочь был побеседовать со мной об избранной мною теме, которую справедливо назвал героической. Афраний Карбон встал, словно для того, чтобы дать волю своим чувствам, и коротким грузным шагом принялся ходить от стола к стене и обратно. - И, как я слышу, вы правильно подошли к своей теме. _Идея империи! Демократия! Знамя прогресса_! Наконец-то созданная на научной основе книга, которую станет читать маленький человек и человек Сити. Его победа - это их победа! Факты! При последнем слове он пригнулся к столу и с силой шлепнул по нему ладонью. Потом снова затопал по комнате. - Что у нас до сих пор нет такой книги, что мы не написали своей истории, истории не менее героической, чем у других народов, - огромное упущение! Я сказал бы даже - знаменательное упущение! Недостаток исторического чутья. Извечное роковое равнодушие к собственному прошлому. Мы отдаем противнику великие идеалы, хвалимся собственным здравомыслием, занимаемся своей коммерцией и не понимаем, что мы тем самым отдаем во власть противнику молодые умы. Умели же мы представить в должном свете наши сирийские притирания, египетское полотно, самнитские вина, но мы никогда не умели должным образом осветить саму торговлю и ее идеалы. Великие демократические идеалы! Афраний Карбон опять на мгновение задержался возле стола, чтобы прихлебнуть красного вина из кубка. И, как знаток, почмокал губами. Я был слегка разочарован. Его точка зрения представлялась мне спорной. А кроме того, меня смущало поведение нашего хозяина. Спицер сидел, удобно откинувшись в кресле, упершись массивным подбородком в грудь, и время от времени брал с блюда смокву. Иногда он совал в рот палец и выковыривал из желтых зубов зернышко. Внимание мое тем самым раздваивалось между этим его занятием и речью юриста. - В наших арсеналах выставлены овеянные славой катапульты Сципиона Африканского, - продолжал гость. - Но где фургоны наших первых купцов? Разве это не поучительное зрелище? Неужели для того, чтобы завоевать мир грифелем, требуется меньше искусства, чем для того, чтобы завоевать его мечом? Правда, грифель не вывешивают в пантеонах. Почему? - спрашиваю я. По какому праву оказывается такое предпочтение клинку? Вы можете увидеть клинок в руках у каждого мясника, и ничего в нем нет достославного. Почему хранят родословные книги и не хранят приходо-расходных книг? Только отжившими предрассудками можно объяснить, что вы, молодые люди, ухмыляетесь, когда говорят об идеалах, рожденных торговлей. Вы просто подражаете некоторым высокородным бездельникам, когда надменно морщите нос. Разве геройство встречается лишь на войне? И даже если это так, разве торговля не та же война? Предоставим просвещенным молодым купчикам умиляться таким словечкам, как "мирная торговля". История не знает таких понятий. Торговля не бывает мирной. Рубежи, которые не может перейти товар, переходят армии. К орудиям прядильщика шерсти относится не только ткацкий станок, но и катапульта. А кроме того, в торговле идет своя собственная война. Пусть не кровопролитная, но, на мой взгляд, не менее смертоубийственная. Эта бескровная война свирепствует на каждой торговой улице в часы торговли. Каждая горстка шерсти, проданная в одном конце улицы, вызывает горестный вопль на другом конце. Плотник воздвигает над твоей головой крышу, но его счет оставляет тебя без крова. В погоне за куском хлеба гибнут и те, у кого он есть, и те, у кого его нет. И не только погоня за куском хлеба губит, но и охота полакомиться устрицами. Прославленный юрист, казалось, завершив свой воинственный поход, остановился у стены, победоносно расставив ноги. - И все же надо признать, - сказал он уже более мирно, - что торговля влила какую-то гуманную струю в человеческие отношения. Первая миролюбивая мысль, идея о преимуществе более мягких методов должна была зародиться в мозгу коммерсанта. Понимаете ли, мысль, что некровопролитным путем можно получить больше барыша, чем кровопролитным. В самом деле, обречь человека на голодную смерть все же менее жестоко, чем отрубить ему голову. Все равно как участь дойной коровы все же завиднее, чем предназначенной к убою свиньи. Именно торговца должна была осенить мысль, что из человека можно извлечь больше, чем одни только потроха. Но при этом не следует забывать великий гуманистический лозунг "живи и жить давай другим", то есть пусть живет тот, кто пьет молоко, и пусть он дает жить корове. А коль скоро мы обратимся к истории, какой напрашивается вывод? Если идеалам придает весомость лишь пролитая за них кровь, то паши идеалы, идеалы демократии, должны быть особенно весомы. За них были пролиты реки крови. Ради них погиб Тиберий Гракх с тремястами наших сторонников, сенаторские сынки прикончили их ножками стульев: ни на одном из убитых не удалось обнаружить колотых ран. А тела их сбросили в Тибр. Сенатский полководец Маний Аквилий предложил царям Понта и Вифинии купить целую провинцию в Малой Азии. Понтийский царь предложил больше, и сенат утвердил сделку. "В сенате три течения, - сказал Гракх. - Первое - за продажу. Оно подкуплено царем Понта. Второе - против продажи. Оно подкуплено царем Вифинии. Третье - молчит. Оно подкуплено обоими". Сенат ответил ему ножками от стульев. Это случилось в 620 году, то есть более века назад. А тринадцать лет спустя Гай Гракх настоял на том, чтобы реквизированный в испанской провинции хлеб был оплачен, чтобы крестьян-колонистов поселили в завоеванной Африке, италикам предоставили римское гражданство, с провинций взимали бы вместо дани налог, а государственные доходы проверялись дельцами, - и свора сенаторов гналась за ним по пятам до самого берега Тибра. Он вывихнул себе ногу и, чтобы не попасть в руки врагов, приказал рабу заколоть себя в роще на окраине города. Трупу отрезали голову, и один из сенаторов сорвал за нее большой куш. Прошел двадцать один год, за это время италийский крестьянин и римский ремесленник разбили банды рабов в Сицилии, нумидийские войска Югурты - кимвров и тевтонов, и в один декабрьский день 654 года демократов согнали на рынок, оттеснили на Капитолий, где их отрезали от воды, и вынудили сдаться. Их заперли в ратуше, золотая молодежь взобралась на крышу и сорванными с нее черепицами размозжила всем головы. Затем италийский крестьянин и римский ремесленник завоевали половину Азии, а заодно и Египет, и настало время для нового кровопускания. За это взялся Сулла, и на сей раз дело было сделано основательно. Четыре тысячи наших полегло, по самым скромным подсчетам, то есть считая только состоятельных людей, людей Сити. Я уже не говорю о резне, которая произошла после битвы у Коллинских ворот, когда три тысячи пленных были загнаны в цирк на Марсовом поле и все до единого перебиты, и неподалеку в храме Беллоны, где Сулла созвал заседание сената, ясно слышался звон оружия и стоны умирающих. Но на этом никто не остановился - ни борцы за демократию, ни ее душители. За восемь лет до восстания Катилины сенаторы убили полководца-демократа Сертория. Это произошло за трапезой, двое держали его за руки, а третий пронзил ему горло мечом. Все это миновало, но ничего не забылось, когда Гай Юлий вновь поднял знамя демократии. Каждый камень римской мостовой напоен кровью народа. Отец мне еще показывал место, где сенаторы настигли Гая Гракха, там росло два чахлых кипариса, я как сейчас вижу их перед собой. Хорошо поставленный голос адвоката вдруг зазвучал почти приятно, в нем послышались какие-то человеческие нотки. Но жест руки с всадническим перстнем, которой он прикрыл глаза, опять все испортил. Не знаю даже, чего я желал больше: чтобы у него иссяк фонтан красноречия или у Спицера - запас смокв. Однако Афраний Карбон продолжал: - Мы забыли, что мы плебеи! Вы, Спицер, я. Не говорите, что сегодня это уже не имеет значения. Наша победа в том и состоит, что сегодня это уже не имеет значения. И этим мы обязаны Цезарю. Чего стоят по сравнению с такой заслугой несколько сражений в старом стиле, несколько ненадежных договоров с вождями двух-трех туземных племен, которые числят среди его подвигов! Сити - творение Гракхов. Это они дали торговле откупа на налоги и пошлины в обеих Азиях. Гай Юлий подхватил идеи Гракхов. Так родилась империя. Я чуть не поддался искушению громко добавить: и ты, Афраний Карбон. Для обоих этих господ моя книга была уже все равно что написана. Когда прославленный юрист стал прощаться, сославшись на то, что очень утомлен с дороги, я еще и двух слов не успел сказать. Спицер подал мне знак остаться. Я молча последовал за ним в библиотеку. Он велел принести мне одну из своих пузатых, оплетенных соломой бутылок местного красного вина, а себе припас полную тарелку любимых смокв. - Прежде чем передать вам на прочтение рукопись, - так начал он, - я должен, согласно нашему договору, ознакомить вас с положением, в котором находился Ц., когда Рар стал вести дневник. Записки относятся к девяносто первому году, в то время как раз поднялась шумиха вокруг аферы с Катилиной. Я даже рад, что наш друг кратко изложил вам демократические идеи, чего бы я не взялся сделать. Моя сфера - практическая деятельность. Вы знаете мою профессию. Во всяком случае, Ц. был связан именно с демократической партией, когда, припертый кредиторами, как вы увидите из записок его секретаря, он пустился в большую политику. - Не очень-то достойно, - вырвалось у меня. Я все больше и больше злился. Рассказ старика, тон. которым он позволял себе отзываться о моем кумире, вывели меня из себя. Немыслимо, чтобы он этого не заметил. Но его это, как видно, нисколько не трогало. В довершение всего он заставил меня еще выслушать бесконечную лекцию о зверских расправах сената и сомнительных идеалах торговли. А то немногое, что оя вскользь обронил об основателе империи, одном из величайших деятелей мировой истории, должно было, по-видимому, представить его как совершеннр опустившегося и развращенного отпрыска древнего рода. Терпение мое истощилось. Если бы не страх лишиться драгоценного материала, я бы давно поднялся. Только бы получить эти записки, уйти и наконец узнать что-то о подлинном Цезаре. Но старик был непреклонен, каким и надо быть, если хочешь выторговать виноградник за полцены. Он и не думал кончать. Он отодвинул тарелку со смоквами (зубы он тоже, по-видимому, очистил, как я с некоторым облегчением заметил) и не спеша сказал: - Достойно или недостойно, во всяком случае, Ц. был и демократ. То есть, когда ему надо было получить какую-нибудь должность, он прибегал к услугам демократических клубов. Они его поддерживали в силу давних традиций, которые связывали партию с членами его семьи. Сити всадило немало денег в его кандидатуры; после девяносто первого года оно финансировало его выборы в верховные жрецы. Но наши дельцы никогда не были особенно от него в восторге. Его использовали, когда он мог пригодиться, а затем посылали ему в конверте чек. А если можно было без него обойтись, то его обходили. Все считали, что он не та лошадь, на которую стоило бы ставить. Его не подпускали к большой политике. А он со своей стороны очень мало сперва интересовался как обеими Азиями, так и Катилиной. Я очень хорошо помню те отнюдь не политические переговоры, которые чуть ли не ежедневно вынужден был с ним вести. Судебный исполнитель был у него тогда самым частым гостем. Ц. побывал на двух курульных должностях, эдила и квестора, и по уши сидел в долгах. Должности эти не имели ни малейшего отношения к политике. Господа отбывали их как повинность, чтобы после претуры получить наконец в управление провинцию. Провинция - вот что сулило настоящий барыш. Итак, с квестурой и эдилатом он благополучно покончил, но выборы на эти должности поглотили целое состояние, и теперь у него ничего не оставалось, чтобы покрыть расходы на претуру. Значит, вложенные до сих пор в карьеру деньги были все равно что брошены псу под хвост. Великие боги, двадцать пять миллионов сестерциев долгу! Это составляло значительно большую сумму, чем теперь. Римский ремесленник зарабатывал три сестерция в день. Он мне не раз говорил: "Катилина сведет меня в могилу. Кто станет ссужать мне деньги, когда этот фрукт вооружает подонки Италии, чтобы списать все долги! Половина Сити сидит на чемоданах". А ведь ему было уже сорок лет! В конце концов, не мудрено, если в крайности он хватался за любое предложение, политическое и неполитическое, которое помогло бы ему как-то выкарабкаться. Он и всегда-то брал деньги там, где их можно было добыть. Даже при самом беглом знакомстве с записками его секретаря вы увидите, что он наконец, с большим запозданием, начал понимать, что к чему. Не ищите в них описаний геройских подвигов в духе древних, но если вы станете читать с открытыми глазами, то, быть может, обнаружите кое-что о том, как устанавливаются диктатуры и основываются империи. С этими словами он тяжело поднялся, взял с полки шкатулку ясеневого дерева и вручил мне "Записки Papa". Берегись, мошенник Книга вторая ЗАПИСКИ PAPA, СВИТОК ПЕРВЫЙ  Наш господин "Ц" 11.8.91  Двенадцатилетняя война на Востоке близится к своему завершению. Одержана победа над двадцатью двумя царями, среди которых трое могущественнейших в Азии, покорено двенадцать миллионов человек, завоевано 1538 городов и крепостей. Римский орел водружен на берегах Меотийского, Каспийского и Красного морей. Рим осваивает новый континент. Прибыли планы нового манежа, который Ц. собирается строить в глубине сада, против гимнастического зала. Сорок тысяч сестерциев. Строительная фирма на сей раз требует аванса в двадцать пять тысяч. И не приводит для этого никаких оснований. А господин из дирекции рассмеялся мне в лицо, когда я заметил, что у такого человека, как Ц., не принято требовать аванса. Явная бессмыслица строить этот манеж, когда здесь на Субуре нам осталось жить очень недолго. Ведь скоро мы переберемся в большой особняк, который уже несколько месяцев, со времени избрания Ц. в верховные жрецы, наново обставляют для нас на Священной улице. Ему все вынь да положь. Меня просто страх берет, когда я думаю, во сколько нам встанет новая обстановка. А представишь ему счета - злится. И всякий раз начинает экономить на питании прислуге. Словно на этом можно что-то выгадать! Вечером гулял с моим ненаглядным Цебионом в садах над Тибром. Он никак не может найти работу, Цебион парфюмер, но и в этой отрасли используют теперь почти исключительно рабов. Помпей шлет их из Сирии тысячами, и все обученных, которые имели там собственные лавки. Цебиону всюду отказывают, ссылаясь на то, что нет никакого расчета нанимать человека, которого завтра же могут призвать в армию. Цебион - римский гражданин. Он в полном отчаянии. Говорит, что просто не знал бы, что делать, если бы не моя поддержка. 13.8.  Никто из мало-мальски приличных людей еще не вернулся в город. Жарко и пыльно. Стараюсь не думать об утреннем ветерке в Альбанских горах. Конечно, мы остались в Риме исключительно из-за Цинтии, а вовсе не "из-за политического положения", как утверждает Ц. Он ни с кем не встречается, кроме нее. 14.8.  Главк, новый учитель фехтования, которого Помпея купила за пятнадцать тысяч сестерциев в Капуе, говорит, что Ц. в прекрасной форме. Ни унции жира, и это в тридцать восемь лет. Здешний климат на него, как видно, не действует. Просто стыд и позор, что такой человек болтается без дела. С его способностями он должен был бы давно добиться успеха. Если б он еще как-то себя связал политически, можно было бы понять, почему его держат на отшибе. Ну, пускай он демократ, но ведь он с открытой душой готов ухватиться за любое предложение, сулящее хоть небольшую выгоду, а как он гибок в своих принципах, как лишен малейшей предвзятости в политических вопросах - просто диву даешься, почему его так третируют. Человека из именитой семьи, с местом в сенате! Главк просто восхитителен, к тому же образован. Видел его на утренней гимнастике. Эдакая пружинистая легкость. Пожалуй, возьму у него несколько уроков фехтования, не вредно для здоровья; климат здесь, особенно сейчас, в это время года, отвратителен. Я чувствую себя физически не на высоте - переутомлен. С клиентами сплошное мучение. Их впускают в девять утра, но уже в семь они выстраиваются в очередь перед домом и подымают такой шум, как овцы, когда их в пять часов утра гонят по Аппиевой дороге на бойню. Ц. принимает их за завтраком в атриуме. На сандалиях у них грязь, на языке - сплетни. И начинаются бесконечные вопросы: не следует ли заложить участок, отлупить жену, сменить адвоката. Подавай им должности и деньги. У многих дырявые подошвы, а иные богаче, чем мы, держат собственных телохранителей, которые не спускают с меня глаз, словно я прячу нож за пазухой. Ветераны домогаются патента на продажу спиртных напитков, места банщика, парфюмеры приносят образцы своих изделий, литераторы - книги, жулики - приказ явиться в полицию, чиновники - служебные тайны. Меньшинство - конверты с чеками. Ц. разговаривает с каждым по-разному, но всегда остается Ц., тогда как Красс, которого я однажды видел в приемные часы, пытается говорить на всех диалектах и меняет тысячи личин, но никогда не бывает Крассом. Цицерон - тот не скупится на длиннющие периоды, зато не даст тебе ни одной драхмы. 16.8.  Первый урок фехтования. Утомительно. Как ни странно, но город не так пуст, как можно бы ожидать в это время года. Многие уже вернулись. Кое-кто из господ сенаторов вчера у нас ужинал. Говорили о войне на Востоке. Торговая палата через Цицерона представила сенату докладную записку, предлагая послать Помпею благодарственный, адрес. Наряду с восхвалениями, в которых сказано, что он "победоносно водрузил римских орлов в глубине Азии", будто бы осторожно, но недвусмысленно вкраплены требования допустить Сити к азиатским делам. Господа, потешались на этот счет. Они питают весьма обоснованное недоверие к покорителю Востока. Если благодарность перехлестнет какие-то границы, он, со своими победоносными легионами. легко может статься, сядет им на шею. Во дворцах на Авентинском холме вот уже два года звучат зловещие слова: "Помпей рвется к диктатуре". 17.8.  Невыносимая жара. Приехал Помпоний Целер. Он воротился из Байи, чтобы провернуть свои дела на Востоке. Заправила кожевенного треста, он главный поставщик армии Помпея. Кожевенный трест представляет тридцать четыре шорные мастерские, которые на время войны целиком переключились на изготовление ремней и ранцев. Целер тоже поднял на смех благодарственный адрес. Он рассказал много интересного об отношении Сити к войне на Востоке. Несмотря на военные поставки, Сити долго не проявляло особого энтузиазма по поводу этого похода. До того как Помпей получил главное командование, одна римская армия за другой терпела поражения. Но все, что мы тогда слышали о "бесталанных полководцах", о том, что "римская армия уже не та, что прежде", и "легионер бежит, как заяц", - все это была чепуха. Истинная причина поражений, по словам Целера, заключалась в том, что Сити вначале не желало финансировать поход. Сенат отнял у него откупа на налоги и пошлины. Лишь когда их снова ввели, даже в той урезанной форме, в какой они существуют сейчас, Сити стало в какой-то мере интересоваться войной на Востоке и ссудило Помпея деньгами. Сити сейчас только и занимается Азией. Без откупов на налоги в Азии не может быть демократии в Риме! - говорит Целер. Помпею, дали нажить двадцать миллионов. А теперь он не желает и пальцем пошевельнуть для банков, а те не желают довольствоваться ничтожной долей дохода по откупам на налоги и пошлины. А кроме того, ведь предстоит крупное дело - финансирование репараций! Римские банки, естественно, хотят ссудить завоеванным провинциям под соответствующие проценты деньги на репарации, которые те обязаны будут выплачивать римскому государству. Но и тут Помпей действует очень вяло. Отсюда и результат: Сити против Помпея. Ц. даже позеленел, когда услышал о двадцати миллионах. 18.8.  Финансовое наше положение плачевно. От судебного исполнителя теперь не отобьешься. Составил сегодня список мелких долгов, которых тоже накопилось немало. Ц. поразился итогу. Размышлял о загадочности любви. Дивлюсь тому, что люблю Цебиона, а между тем не в силах противиться низменным плотским влечениям (Главк!). Быть может, это разные вещи? Странно. Не только Сити, но и моя скромная особа страдает от несговорчивости великого Помпея. Моя маленькая акция Азиатского коммерческого банка, откупившего киликийские налоги, котируется очень низко. 19.8.  Рабов, которых Помпей шлет из Азии, обычно, чтобы не привлекать внимания, гонят через город на торги, едва начинает светать. Я видел сегодня такую партию, тысячи две тащились по Субуре в самом жалком виде, большинство босиком - и это по нашим ужасным мостовым! Несмотря на ранний час, вокруг толпилось много ремесленников и безработных (первые на заре принимаются за работу, чтобы использовать дневной свет, последние спешат пораньше попасть на рынок, чтобы по дешевке купить гнилых овощей). Все хмуро провожали глазами длинное шествие. Они понимали, что каждый из этих рабов отнимает у них работу или заказчика. 19.8. (вечером) Был с Ц. на обеде у Лукулла. Он и летом живет в своих тенистых садах над Тибром. Приглашенные им господа сенаторы нарочно для этого случая прибыли в город из своих загородных вилл. Я видел хозяина дома в атриуме; маленький сухонький человечек, который ходит прихрамывая, опираясь на палку. Он все еще пользуется большим влиянием; в последнее время в сенате опять стали поговаривать, что Восток был им, собственно, уже завоеван, когда Помпей, получив неограниченные полномочия и деньги, сменил его на посту главнокомандующего. Слава его пиршеств, будто бы съязвил Цицерон, затмила славу его побед. Ц. хотел переговорить с городским претором, который тоже был в числе приглашенных, и я дожидался с бумагами в атриуме. Купол так высок, что вечером его невозможно осветить. Дворец по существу состоит из пяти построенных анфиладой дворцов и так велик, что обойти его невозможно, разве что объехать на квадриге. В то время как господа пировали во внутренних покоях, я слушал разговоры челяди. Битых два часа они толковали о новых приобретениях сенаторов (поместьях, виллах, лошадях, статуях). Вся азиатская добыча опять потекла в карманы этих господ. Не удивительно, что Сити рвет и мечет. Приглашено было всего человек сорок - помещики, военные, чиновники. Однако Ц., как видно, так и не удалось втянуть претора в деловую беседу. Мы хотели получить для одного из наших клиентов, посулившего нам хороший куш, концессию на постройку линии городского водопровода. Секретарь претора нахально заявил мне: - Вы можете с тем же успехом отправляться домой со своей папкой. За трапезой мы не торгуем. А затем я видел, как он с другими смеялся над Ц. Всем известно, в каком мы сейчас положении. Я размышлял над тем, почему Ц. пользуется несравненно большим успехом у дам, чем у мужчин. Половина сенаторов вообще с ним не здоровается. Меня, в самом деле, так и не позвали; позднее, когда гости стали расходиться, я узнал, что Ц. давно ушел. 20.8.  Неприятное происшествие во время приема клиентов. Контора помещается рядом с атриумом. Там было полным-полно посетителей, дожидавшихся Ц., когда бакалейщик Гор, став в дверях, поднял страшный крик, требуя, чтобы ему уплатили его четыре тысячи сестерциев. Ц. еще не спускался. Я спросил его, как быть. Он в свою очередь спросил, не могу ли я уплатить из своих денег. Я уплатил четыре тысячи. (Точнее, у меня нашлось всего три тысячи двести, остальные восемьсот ссудил мне Главк.) 21.8.  Людские потери в азиатской войне огромны. Списки убитых вывешивают на Форуме, между двумя банковскими конторами. Тонкая цепочка людей медленно движется мимо. Женщины с детьми на руках ищут в длинном перечне имена своих близких. Они нанимают для этого безработных, которые, учитывая подобный спрос, выучились читать. Много народу приезжает из окрестных селений. Убедившись, что их родные не значатся в списках, они садятся где-нибудь в уголке Форума и гложут прихваченную из дому корку. Большинство еще засветло возвращается обратно; ночевка в городе им не по карману, и рано утром надо приниматься за работу. В Кампании самый разгар молотьбы. 24.8.  Словно ниспосланные богами, появились сегодня наши купцы с берегов По во главе с добрым толстяком Фавеллой из Кремоны. Торговые круги Цизальпинской Галлии непременно хотят воспользоваться предстоящими выборами консула, чтобы этой осенью развернуть новую кампанию за распространение прав римского гражданства на равнину реки По. Ц. три года назад, по приглашению тамошних торговых палат, выступал во всех крупных городах с докладами, что принесло нам немалые деньги. Красс был тогда цензором, и Ц. заморочил головы этим простакам, которым не терпится стать римскими гражданами. Они хорошо заплатили. Со своей несчастной любовью к римскому гражданству эта публика с давних пор представляет постоянный и надежный источник дохода для демократии. Правда, бедняги потом на какое-то время приуныли, оттого что Крассу не удалось внести их в списки граждан, и утверждали, что Ц. слишком много им наобещал. Но Ц. тут ни при чем. Если бы Красс отвалил своему коллеге цензору, старому Катуллу, сколько надо, тот при огромных своих долгах не подумал бы возражать. Но так как его обделили, то он, естественно, раскрыл всю аферу, и с римским гражданством для городов равнины По ничего не получилось. Ну, а теперь купцы вновь сюда пожаловали. Кроме демократов, никто их знать не желает; всех отпугивает демократизм подобной идеи. Они готовы предоставить Ц. крупные суммы на проведение кампании. Когда они ушли, Ц., потирая руки, сказал: "И гуманная политика все же подчас окупается!" Вновь просматривали планы манежа. Они в самом деле превосходны. Контракт заключен. 29.8.  Как назло, именно сегодня Цебион признался мне, что от денег, которые я дал ему в прошлый месяц, у него не осталось ни аса. А ему надо внести квартирную плату за полгода, иначе его вышвырнут на улицу. Мать его очень расстроена. Угораздило же меня кинуть все свои сбережения в ненасытную пасть бакалейщика, который, кстати сказать, опять обнаглел. И не только он один. Не могу же я напомнить Ц. о долге. Как быть? 1.9.  Каменщики, которые, обливаясь потом, трудятся у нас в саду на постройке манежа, только и говорят что о боевых отрядах Катилины; отряды эти растут как грибы. Каждый вновь вступивший получает табличку с номером. Отряды прочно обосновались во многих погребках на окраине. А ведь считали, что с Катилиной после его прошлогоднего провала на консульских выборах навсегда покончено. Повсюду трубили о том, что его боевые отряды распускаются из-за недостатка средств. И правда, летом их почти не видать было на улице. Но теперь они снова появились. Ремесленники относятся к ним по-разному. Подряд на постройку сдан крупной фирме, использующей в основном рабов, но для некоторых специальных работ они нанимают также и свободных мастеров-ремесленников. Последние чуть ли не поголовно за Катилину, ведь тот обещает в своей программе дешевый хлеб и списание долгов, а владельцы небольших мастерских задолжали банкам. Рабам же все равно. Цебион снова зашел вечером узнать, не могу ли я раздобыть денег на квартирную плату. Досадно. Что же, мне самому остаться без гроша? Все же дал ему на половину квартирной платы (шестьдесят сестерциев). Люди действительно голодают. Раньше безработные получали хлеб от государства по низким ценам. А как им теперь жить? Непременно потребую с Ц. свои четыре тысячи. Консул, господин Цицерон, как говорят, тоже вернулся в город. 2.9.  Вот уже две недели, как я все чаще слышу имя Катилины, последние дни все только о нем и говорят. Я узнал, что в третьем районе будто бы состоялось собрание, на котором он под бурные овации присутствующих громил ростовщиков и спекулянтов. Он требует, чтобы не только сенат и Сити, но и последний римский гражданин получил свою долю азиатской добычи. Помпея внезапно вернулась в город. Бурная сцена в первом этаже. Видимо, она пронюхала что-нибудь о Цинтии. Не думаю, чтобы она знала имя своей соперницы, просто Ц. опять завел себе кого-то. Ц. удалось ее успокоить, показав ей строящийся манеж. Я видел их вместе в саду, они перелезали через камни. Он, конечно, сказал ей, что строит манеж для нее и только потому остался в городе. Не зря, значит, затеяли мы эту стройку. (Да благословят боги наших купцов с По!) Именно сейчас размолвка с женой была бы Ц. очень некстати. Если бы не влиятельные связи ее родственников, нас, чего доброго, еще вычеркнули бы за долги из списка сенаторов. Завтра Помпея отправляется обратно в горы. 4.9.  Мокрица {Мокрица - прозвище Красса, владельца многочисленных доходных домов в Риме. В этих домах, славившихся своей сыростью, водилось множество мокриц.} тоже в городе. Он долго беседовал с Ц. в библиотеке. Когда Ц. пошел его провожать, явился торговец шерстью Круппул. Я слышал, как Красс на вопрос Круппула, что он думает о Катилине, ответил: "Катилина - способный малый из старой знатной семьи, стало быть, совершенно разорен. Сити пять раз спасало его от банкротства. Он подпишет любой вексель, который подсунут ему банкиры, а как глава государства, подпишет любой угодный им указ. На наше несчастье, он весьма красноречив. Мои квартиранты из беднейших кварталов, наслушавшись его речей, перестали платить за жилье. Он доставит нам еще немало хлопот". Ц. потом язвительно заметил, что не столько красноречие Катилины, сколько красноречивые пятна сырости в домах Красса толкают малоимущих к революции. И добавил: "Не говоря уже о красноречивых ценах, по которым Круппул продает свои сукна". Такие речи Ц. перенял у Александра, библиотекаря Красса. Деньги от купцов с По, к сожалению, еще не поступили. А конверт, который наш добрый Фавелла передал лично, конечно, давно пуст. Судебный исполнитель Мумлий Спицер сегодня пригрозил описать мебель. И это в часы приема клиентов! Ц. толковал с ним целые четверть часа. Он разговаривает с такими людьми, словно они ровня ему, что просто непристойно. А когда ему на это намекаешь, отвечает: "Надо быть демократичнее, милейший Рар". Похоже, что интрига с тощей Цинтией идет на спад. Встретил в прихожей расфуфыренную даму (волосы в красной пудре). Хотел узнать, кто она такая, и выглянул на улицу. Самые обыкновенные наемные носилки (!). Ужинали они целых три часа. 5.9.  Вздорожание жизни и утечка капиталов. Мера зерна стоит полтора динария вместо одного в июне. Каждый выходящий в море корабль увозит груз золота и серебра. А между тем урожай в Сицилии нынешний год превосходный. Об утечке капиталов один из наших виднейших судовых маклеров во время приема клиентов выразился так: "Золотые слитки покрепче стягивают туникой свои увесистые телеса и мрачно вступают на корабль. Они не доверяют нынешнему правительству". А ведь в правительстве сидит само Сити - господин Цицерон. Зато азиатские акции поднялись на несколько пунктов. 6.9.  Главк - катилинарий! Уже больше года. Он мне сам сегодня признался. Его прежний господин оттого его и продал. По его словам, он лишь обучает отряды фехтованию, на самом-то деле он разделяет их взгляды. Отряды разбиты по-военному на подразделения и регулярно собираются. Главк говорит, что они хотят более сильного правительства и борьбы с всеобщей продажностью. Проспорил с ним до рассвета. "Демократический" консул Цицерон будто бы всего-навсего приказчик зерновых фирм - еще с того времени, как он побывал проквестором в Сицилии, этой "житнице метрополии". А Катилина-де идеалист и народолюбец. Решил расспросить Александра, библиотекаря Красса. Он всех лучше знает, что думает простой народ. Александр родом грек, он раб Красса (тот заплатил за него восемьдесят тысяч сестерциев) и самый порядочный человек в Риме. Вечером отправился к нему. Он живет на Палат_и_нском холме в огромном доме, где того и гляди заблудишься. Контора на конторе, сущий пчелиный улей. По коридорам с утра до вечера снуют секретари, посетители, слуги, и все это перекликается и галдит на всех языках мира! Мне пришлось пересечь несколько двориков, где помещаются ремесленные школы. Было невыносимо душно, двери стояли настежь, и я видел рабов, сидевших на низеньких скамейках, вылупив глаза на учителя. Мокрица наживает бешеные деньги на этих ремесленниках, которых отдает в обучение купленным в Греции и Азии архитекторам и инженерам, а затем продает или отпускает напрокат. В одном из дворов проводила учение пожарная команда, которую Красс набрал из галлов. У него по всему городу расставлены посты, и если случается пожар, галлы спешат на место происшествия с пожарным обозом. Однако во главе их едет агент, который покупает горящий дом, а часто и смежные за бесценок, но за наличные. Лишь после этого галлы вступают в действие и тушат пожар. Маленькая, чисто побеленная каморка Александра скудно обставлена: койка с кожаными ремнями вместо матраца, старый стол, два стула; в ней всегда царит полумрак, потому что единственное, выходящее во двор окно забрано решеткой. Книги сложены на полу штабелем, и эта вторая стена лишь не намного ниже каменной. Он среднего роста, крепко сложен, лицо большое, розовое, с мясистым носом и светлыми в коричневых крапинах, как черепаший панцирь, круглыми спокойными глаза