брошь со стола,  протянул  ей  и
спросил, как она ей нравится.
     - Довольно мило, - сказала она чуть сдавленным голосом.
     - Она может быть вашей, - сказал Кокс и поглядел в угол комнаты.
     Полли, разумеется, ничего не ответила. Она совершенно спокойно сидела в
кресле и даже вежливо улыбнулась ему, точно он  пошутил.  -  Коксу  пришлось
основательно взять себя в руки.  Он  уже  подумал  о  том,  что  неплохо  бы
проводить ее домой, но тишина  в  соседней  комнате  показалась  его  сестре
подозрительной; она вошла и завязала разговор с Полли.
     Кокса беспокоили фотографии, лежавшие перед ней на столе, но  Полли  во
время разговора как бы случайно перевернула их.
     Она отлично умела обходиться с мужчинами,  и  на  господина  Кокса  эта
маленькая деталь произвела превосходное впечатление.
     Вскоре затем Полли ушла домой и сообщила своему отцу, что господин Кокс
придет к нему на следующий день.
     Этот господин не понравился ей. Но  она  не  могла  забыть  про  брошь,
которая произвела на нее сильное впечатление.  На  следующее  утро,  принеся
одноногому Джорджу полагающийся ему стакан молока, Полли рассказала ему, что
получила от некоего пожилого господина большую брошь в подарок и что она ему
вскорости ее покажет. В течение дня она  неоднократно  вспоминала  брошь,  в
особенности вечером, ложась спать.
     Кокс действительно пришел на следующий день.  Он  отказался  пройти  из
полутемной лавки в контору. На нем был кричащий желтый дождевик,  и  говорил
он очень серьезно, тихим голосом.
     Он признался, что при виде транспортного судна "Красавица Анна" потерял
власть над собой. Это корыто  никуда  не  годится!  Правда,  он  сам  первый
упомянул о фирме "Брукли и Брукли", но ведь он и в глаза не видел ее  судов.
Он  даже  не  осмелится   показать   эти   плавучие   гробы   своему   другу
статс-секретарю. Самое скверное, по его мнению, то, что  первый  платеж  уже
произведен и адмиралтейство рассчитывает на корабли. Компании, в которой  он
- теперь уже можно  сказать,  слава  Богу,  -  не  состоит,  могут  попросту
предъявить обвинение в жульничестве, ибо уже известно, что  она  производила
осмотр судов и что эксперт по имени Байл дал о них отрицательный отзыв.
     Кокс намекнул, что, по его мнению,  остался  один  выход  -  немедленно
купить другие, действительно исправные суда. Изъятие имен "Красавица  Анна",
"Юный моряк" и "Оптимист" и замену их другими именами он так и быть  возьмет
на  себя.  Так  или  иначе,  нельзя  допустить,  чтобы  эти  суда  считались
купленными его другом.
     Сегодня Пичем уже не казался той развалиной, какой он  был  вчера.  Он,
разумеется, понимал, что не может тягаться с таким противником. Сам  он  был
велик и даже грозен  совсем  в  другой  области.  Эту  область  он  покинул.
Подхваченный волной патриотизма, прокатившейся по стране,  он  затеял  новое
дело. Теперь он был безвреден, как крокодил на Трафальгарской площади. И все
же сознание, что он  имеет  дело  исключительно  с  человеческой  подлостью,
странным образом вновь пробудило в нем уверенность и кое-какие надежды.  Так
или иначе, он опять был среди людей.
     Спокойно, почти холодно оглядел он болтливого  Кокса.  Потом  сдержанно
заметил, что, насколько ему известно, других судов вообще нет.
     - Напротив, - медленно сказал Кокс, - в  Саутгемптоне  есть,  например,
одно судно.
     Пичем кивнул.
     - За сколько вы меня выпустите? - сухо спросил он.
     Кокс сделал вид, что не слышал его вопроса, и Пичем  его  не  повторил.
Теперь он знал, что господин Кокс затеял очень большое дело.
     После короткой паузы, побродив по  лавке  и  полюбовавшись  запыленными
инструментами, господин  Кокс  присовокупил,  что  совершенно  необходимо  с
удвоенной энергией возобновить ремонтные работы  в  доках.  Осматривать  при
официальной приемке будут, вероятно, только для вида, стало быть, нужно хотя
бы с виду привести суда в порядок.
     Стоя на пороге, он прибавил, что, кстати, в среду  на  той  неделе  ему
случайно придется съездить по делам в Саутгемптон.
 
        ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
 
     Мы жаждем ближнего прижать к устам,
     Но обстоятельства мешают нам!
 
       Финал "Трехгрошовой оперы": 
       "Об изменчивости различных 
       обстоятельств" 
 
        СЕРЬЕЗНЫЕ СОВЕЩАНИЯ
 
     Как, вероятно, не  всем  известно,  война  вызывает  не  только  подъем
чувств, но и значительное деловое оживление. Она влечет за  собой  множество
бед, но деловые люди обычно не имеют оснований жаловаться на нее.
     Вступая в Компанию по эксплуатации транспортных судов,  Пичем  надеялся
приумножить  свои  доходы.  Некоторую  роль  в  этом  решении   сыграло   то
обстоятельство, что дочь его достигла  брачного  возраста,  вследствие  чего
дополнительные барыши были крайне желательны.
     Неудачный исход деловых  операций  в  незнакомой  ему  области  вынудил
Пичема приступить к ряду длительных  весьма  серьезных  совещаний  со  своим
управляющим Бири.
     Изо дня в день сидели они в конторе за обитой жестью  дверью:  Пичем  с
неизменной шляпой на затылке - за американским столом, придвинутым к  стене,
в которой под самым потолком было пробито крошечное окошко, коренастый  Бири
- в углу, на хромом железном стуле.
     Пичем сидел в одном жилете, открывавшем взору грязные  рукава  рубашки,
положив руки на стол, и не глядел  на  Бири,  непрестанно  жевавшего  окурок
сигары, который он, казалось, выудил много лет тому назад из сточной канавы.
     - Бири, - неоднократно повторял Пичем в эти дни, - я недоволен вами.  С
одной стороны, вы чрезмерно суровы, с другой - не  умеете  выжать  из  людей
все, что можно. С одной стороны, ко мне все время поступают жалобы,  что  вы
недостаточно вежливы с людьми, с  другой  стороны,  я  не  вижу  заработков.
Девчонки из портняжной мастерской утверждают,  например,  что  они  работают
сверхурочно, а обмундирование для солдат не двигается с места, хотя  их  там
четырнадцать человек вместо девяти. Вы знаете, что у  меня  не  должно  быть
никакой сверхурочной работы, но разбухших, дорогостоящих штатов у меня  тоже
не должно быть. Времена тяжелые, очень тяжелые. Англия  ведет  изнурительную
войну, дело не терпит ни малейшей перегрузки, а вы себе и  в  ус  не  дуете.
Если телега  опрокинется,  то  все,  кто  работает  в  нашем  предприятии  и
зарабатывает благодаря нам кусок хлеба,  окажутся  на  улице.  А  это  может
случиться в любой момент. Я жду от вас предложений.
     - А если я начну экономить, вы опять  скажете,  что  я  деру  шкуру  со
служащих, - угрюмо сказал Бири.
     - Вы это и делаете! Новичок орал сегодня так, что за три квартала  было
слышно. Это никуда не годится.
     - Нельзя же заткнуть ему глотку диванной подушкой, он задохнется и  что
вы тогда запоете? Сами знаете, никто из них не сдаст выручки, если мы станем
угощать их сигарами  и  сюсюкать:  "Как  делишки,  старина?"  А  новичка  мы
обработали  в  назидание  другим.  Эта   зеленая   молодежь   вообще   стала
рассчитываться очень нерегулярно. Мы ему тут же объяснили, что он  пострадал
за других, а потом, как только вы ушли, мы обошлись с ним по-хорошему.
     - Так или иначе, мне  надоело  предупреждать  вас,  Бири.  Я  этого  не
потерплю. И выручка "солдат" тоже падает.  Мы  трещим,  Бири.  Придется  мне
закрыть лавочку.
     - Да, "солдаты" не  окупаются,  это  верно,  господин  Пичем.  Я  лично
проверял; публика на это не идет; тут ничего не поделаешь. Я вам  говорил  -
нечего нам соваться в политику.
     Пичем задумался. Он уставился в угол запыленного стола, и его будничное
лицо сразу потеряло свою незначительность.
     - Все дело в том, - сказал  он,  -  что  ваши  люди  не  разбираются  в
происходящем. Поместите несколько толковых статей о военной жизни и о  Южной
Африке в "Оливковой ветви", и ваши солдаты хоть мало-мальски поймут, что  от
них требуется.
     В одном из подвальных помещений у Пичема печаталась собственная  газета
"Оливковая ветвь", выходившая еженедельно  и  содержавшая  семейную  хронику
всех приходов - объявления о смерти, о свадьбах, о  крестинах.  Эта  хроника
была крайне необходима для  выпрашивания  милостыни  на  дому.  Кроме  того,
газета публиковала множество трогательных рассказиков, изречения из Библии и
в каждом номере помещала головоломку.
     - К тому же, - продолжал Пичем,  -  мы  сами  делаем  массу  глупостей.
Нельзя посылать людей на улицу, если давно не поступало известий  с  фронта.
Это в корне неправильно. Вот  теперь,  например,  буры  осадили  этот  самый
Мафекинг, и война не двигается с места;  это  отнюдь  не  говорит  в  пользу
армии. Люди с полным основанием спрашивают: чего  ради  вы  теряете  руки  и
ноги, если все равно толку от этого  мало?  Бездарность  никогда  не  найдет
поддержки. И прежде всего никто не любит, чтобы ему напоминали о войне, если
она не имеет успеха. Не говоря уже о том, что у всех возникает мысль:  пусть
радуются, что они по крайней мере дома, - другим  гораздо  хуже  приходится.
Совершенно правильная мысль: одеть часть наших людей - тех, что помоложе,  -
в военные мундиры, но ни в коем случае нельзя выпускать их на  улицу,  когда
на фронте затишье. А ну-ка, позовите ко мне людей!
     Бири позвал людей - по крайней мере тех,  что  были  налицо.  Они  были
одеты в потрепанные мундиры и имели мрачный вид. Они ничего не зарабатывали.
     Пичем молча осмотрел их. Взгляд его казался при этом рассеянным и ни на
чем не задерживался. Многолетний опыт научил его этому взгляду.
     - - Никуда не годится! - сказал он неожиданно грубо; Бири, точно верный
пес, ловил каждое его слово, ибо он верил в непогрешимость своего хозяина. -
Что это вы на себя напялили? Разве  это  английские  солдаты?  Это  шахтеры.
Взгляните хотя бы вот на него! - Кивком  головы  он  указал  на  долговязого
пожилого человека с угрюмым лицом. - Это же критикан, это  коммунист!  Разве
такой умрет за Англию? А если и умрет, то с охами и вздохами, предварительно
выторговав себе побольше жалованья. Солдаты - молодые, бравые ребята, они  в
самой тяжелой беде не теряют свежести и бодрости. А эти  чудовищные  увечья!
Вам нравится смотреть на них? Вполне достаточно руки на перевязи. И  мундиры
должны быть чистенькие. Смысл должен быть такой: у него ничего не  осталось,
кроме мундира, но мундир он бережет!  Это  привлекает,  это  примиряет.  Мне
нужны джентльмены! Сдержанный и вежливый, но  не  раболепный  тон!  В  конце
концов  такая  рана  почетна.   Вон   тот   годится,   остальным   -   сдать
обмундирование!
     "Солдаты" вышли. Ни долговязый, ни кто-либо другой не моргнули  глазом:
речь шла о деле.
     - Итак, Бири, прежде всего - бравые, рослые ребята, которых имеет смысл
посылать на фронт и которым всякий посочувствует,  если  с  ними  что-нибудь
случится. Во-вторых, никаких отталкивающих  увечий!  В-третьих,  чистенькое,
как  стеклышко,  обмундирование.  В-четвертых,  выпускать  на   улицу   этих
красавчиков томми только в тех случаях,  когда  правительственные  бюллетени
сообщают о каких-нибудь переменах на фронте;  победа  или  поражение  -  это
безразлично, лишь бы перемена! Разумеется, вам  придется  читать  газеты.  Я
вправе требовать от моих служащих, чтобы они были на  высоте  и  знали,  что
делается на свете. Кончаются служебные часы,  но  служба  не  кончается.  Вы
сдаете, Бири, повторяю вам это в сотый раз!
     Бири вышел с пылающим лицом и в ближайшие же дни круто взялся за  дело.
В мастерских начались увольнения, а в конторе - избиения. Но господин  Пичем
знал, что в его предприятии почти уже  нечего  рационализировать.  Все  было
рационализировано до конца. Убытки, которыми грозило  дело  с  транспортными
судами, нельзя было покрыть доходами с предприятия.
     Пичем пытался восстановить в памяти взгляд, которым Кокс при нем смерил
его дочь.
 
        ПЯТНАДЦАТЬ ФУНТОВ
 
     Девице Полли Пичем  приходилось  туго.  Она  вынуждена  была  самолично
относить  в  прачечную  свое  белье  и  благодарила  Бога,  что  мать  из-за
усилившегося недомогания Пичема перестала этим бельем интересоваться.
     Несколько раз она убегала к господину  Смайлзу  за  советом.  Но  юноша
редко бывал дома.
     Когда она один раз все же застала его, он сказал ей:
     - Мы что-нибудь придумаем. Но в будущем  придется  быть  осторожней.  К
чему существуют предохранительные средства, если ими не пользоваться?
     После этого он в самых оскорбительных выражениях заговорил о  господине
Бекете. А между тем господин Бекет был, право же,  совершенно  неповинен  во
всем происшедшем.
     В доме жила старуха служанка. Полли обратилась к ней за помощью.
     Вдвоем они перетащили старую медную поясную ванну в маленькую комнатку,
И Полли часами шпарилась в ней, со стонами поливая себе  ляжки  чуть  ли  не
кипятком из больших кувшинов.
     Помимо этого  старуха  принесла  несколько  горшков,  полных  какого-то
коричневого и зеленого отвара; все это надо было выпить.  Время  от  времени
она просовывала в дверь голову, похожую на  голову  наседки,  и  спрашивала,
подействовал ли уже отвар. Отвар не действовал.
     Одноногий Джордж до известной степени примирился с жизнью среди  собак.
В свободное время он валялся на заднем дворе, в крошечной будке из листового
железа; там, среди старых инструментов и обломков, он поставил себе складную
кровать.  Чтобы   рассеяться,   он   читал   истрепанный   том   "Британской
энциклопедии", подобранный им в нужнике. В томе недоставало  половины,  и  к
тому же это был не первый том. Тем не менее из него  можно  было  почерпнуть
множество  сведений;  правда,   для   законченного   образования   их   было
недостаточно. Но у кого оно есть?
     Однажды Персик застала его за  чтением  и  пообещала  не  выдавать  его
господину Пичему. Господин Пичем, по мнению солдата, едва ли  принадлежал  к
числу тех хозяев, что платят своим служащим жалованье для  того,  чтобы  они
могли пополнить свое образование.
     Как-то раз одноногий отлучился из будки, и Полли взяла книгу  с  собой,
надеясь почерпнуть из нее какие-нибудь сведения для себя лично.  Однако  она
не знала слов, обозначающих то, что ей было нужно, а может быть,  эта  часть
человеческих знаний находилась в другом томе. Так или иначе, она  ничего  не
нашла.
     Джордж пришел в ужас, не найдя своей книги. Несколько  дней  подряд  он
уныло лежал на койке и даже забросил собак. Со стороны Персика было  большой
ошибкой не вернуть ему книгу после того, как она ее прочла.  Когда  у  людей
горе, они становятся еще равнодушней к своим ближним.
     Несколько дней спустя ей  вновь  довелось  встретиться  с  Джорджем  на
собачьем дворе. Она помогала ему перевязывать лапу больному шпицу.  Внезапно
она, не поднимая  глаз,  спросила  его,  как  поступают  девушки,  когда  им
кажется, что у них не все в порядке. Она спрашивает его потому,  что  к  ней
обратилась за советом одна подруга по курсам домашнего хозяйства.
     Джордж сначала молча перевязал обрывком носового платка лапу  скулящего
пса, а затем изрек столь же мудрую, сколь и отвлеченную сентенцию.
     Вечером он, однако, надел штатское и отправился в город, а на следующее
утро вызвал Полли на двор.
     Он сказал ей, что, буде она того пожелает, она может после обеда  пойти
в Кенсингтон к некоему  женскому  врачу  -  человеку  неглупому  и  имеющему
большую практику.
     Этот адрес дала ему его приятельница - та самая, у которой  он  жил  во
время пребывания ее мужа на  фронте  и  которую  посетил  накануне  вечером.
Собственно говоря, у него было даже два адреса - врача и повивальной  бабки.
Последняя годилась больше для бедных девушек. Фьюкумби полагал, что  Персику
скорей подойдет врач, который работает не так грязно.
     Полли побоялась идти одна, и солдат пошел с ней.
     Врач занимал квартиру в одном из тех  доходных  домов,  что  до  отказу
переполнены нищетой и грязью. Подниматься к нему нужно было на третий  этаж,
по узкой лестнице, мимо множества распахнутых настежь дверей, словно комнаты
не были в состоянии вместить столь непомерную нужду. Тем более поражало, что
квартира врача сама по себе имела весьма  комфортабельный  вид.  Великолепие
начиналось уже в прихожей. По углам стояли  пальмы  в  огромных  кадках,  на
стенах висели ковры - явно не отечественного происхождения. Жалкими казались
пальто и зонтики пациенток, висевшие на железной вешалке.
     В приемной сидели семь-восемь женщин, сплошь представительницы среднего
сословия. Открыв дверь своего кабинета, чтобы впустить следующую  пациентку,
врач кивком головы вызвал  Полли,  которая  была  одета  лучше  других.  Она
последовала за ним подавленная; солдат остался в приемной.
     Врач был то, что женщины называют "красивый мужчина", с высоким лбом  и
холеной, мягкой бородкой. По тому, как он складывал руки, было видно, что он
ими особенно гордится. Лицо у  него  было,  впрочем,  довольно  потасканное,
выражение глаз тоже малоприятное, а голос несколько елейный.
     Пока он, к тайному ужасу Полли, записывал ее имя и адрес, она  оглядела
комнату. На стенах висело всевозможное оружие -  негритянские  копья,  луки,
колчаны и короткие ножи, а также старинные пистолеты. В углу,  в  стеклянном
шкафу, лежало  несколько  хирургических  инструментов,  выглядевших  гораздо
более страшно. Стол был покрыт довольно толстым слоем пыли.
     - <I>Да</I>, - откинувшись на спинку кресла и сложив белые руки,  начал  врач,
хотя Полли, кроме своего имени, не произнесла ни слова, - <I>то, чего вы хотите
от меня, совершенно невозможно, милая барышня. Уяснили ли  вы  себе  вообще,
какое требование вы мне предъявляете? Всякая жизнь священна, не говоря уже о
том, что на этот счет существуют полицейские правила. Врач, который  сделает
то, о чем вы просите, немедленно лишится практики и,  кроме  того,  сядет  в
тюрьму. Вы скажете - сколь часто нам, врачам, приходится эта  выслушивать  в
приемные часы! - что это средневековые законы. Ну что ж, милая моя  барышня,
не я их писал. Ступайте, стало быть,  тихо-мирно  домой  и  покайтесь  вашей
маменьке. Она женщина, как и вы, и поймет вас. Да у вас, наверно, и денег не
хватит на такую операцию. Кроме того, совесть не  позволит  мне  взяться  за
такое дело. Ни один врач  не  захочет  ради  каких-то  паршивых  десяти  или
двадцати фунтов ставить на карту все  свое  существование.  Мы  не  глухи  к
нуждам ближнего. В качестве врачей мы проникаем  взором  во  многие  глубины
социальных бедствий. Будь хоть малейшая возможность, будь вы хоть чем-нибудь
больны, ну по крайней мере чахоткой, я сказал бы: "Ладно!  Давайте,  в  пять
минут все будет готово, и никаких осложнений". Но  вы  никак  не  похожи  на
чахоточную, поверьте  мне.  Когда  вы  в  припадке  девического  легкомыслия
предавались наслаждению, вы должны были подумать о последствиях.  Надо  быть
осмотрительной, нельзя отдаваться чувствам, как бы приятны они ни были. А то
потом скорей-скорей к дяденьке доктору, ахи и охи, "господин доктор - то", и
"господин доктор  -  се",  и  "господин  доктор,  не  губите  меня".  А  что
пользующий вас врач подвергается  величайшему  риску  и  губит  себя  только
оттого, что он из простого человеческого сострадания не считает себя  вправе
отказать вам в помощи, об этом вы, разумеется,  не  думаете!  О,  эгоизм!  В
конце концов  это  запрещено  законом,  и  если  даже  врач,  идя  навстречу
пациентке, откажется от наркоза, то операция все же обойдется  в  пятнадцать
фунтов, и при этом деньги вперед, а то потом вдруг начинается: "Как?!  Что?!
Вы мне вытравили плод?" И врач, которому ведь тоже нужно  жить,  остается  с
носом. Не может же он, имея подобную  пациентку,  вести  книги  и  рассылать
счета, хотя бы уже ради самой пациентки. Если он не глуп, он  просто  ставит
на своей потере крест. Он просто разоряется. Зарождающаяся жизнь, милая  моя
барышня, так же священна, как и всякая жизнь. Недаром  религия  столь  резко
высказывается по этому поводу.  Я  принимаю  по  субботам  после  обеда,  но
предварительно  подумайте  хорошенько,  можете  ли  вы  взять  на  себя  эту
т_я_ж_е_л_у_ю о_т_в_е_т_с_т_в_е_н_н_о_с_т_ь, и лучше откажитесь. И принесите
деньги, а то можете вовсе не приходить... Вот сюда, пожалуйте, дитя мое!</I>
     Полли вышла подавленная. Откуда взять пятнадцать фунтов?
     Девица и солдат угрюмо шли рядом.
     - Есть еще один адрес, -сказал солдат после паузы.
     Они решили воспользоваться им.
     Повивальная бабка  оказалась  толстой  старухой  и  принимала  в  жилой
комнате. Полли села на красный плюшевый диван.
     - Цена один фунт, - начала старуха недоверчиво. - Дешевле никак нельзя.
А то эти свиньи имеют обыкновение истекать  кровью  на  диване,  и  мне  еще
приходится нести расходы. А если вы заорете, я сразу  все  брошу,  и  можете
убираться. Деньги у вас при себе? Тогда в полчаса все будет готово.
     Полли встала.
     - У меня нет при себе денег. Я приду завтра.
     Спускаясь по лестнице, она сказала Фьюкумби:
     - Я все рассмотрела. Больно уж грязно.
     - Это скорей для горничных, - сказал солдат.
     Они пошли домой.
     Мысли Персика сосредоточились на отцовской кассе.
     К воровству она  испытывала  некоторое  отвращение;  это  чувство  было
привито ей с раннего детства вместе со склонностью к  воровству.  Ей  давали
несколько грошей  (на  сладости)  и  множество  добрых  советов.  Когда  она
запускала мизинец в банку с вареньем, ее ужасно мучила совесть. Варенье было
сладко, мысль о запрете горька. "Бог, - говорили ей, - видит все: он день  и
ночь за тобой следит".  Должно  быть,  он  видел  все,  что  она  делала.  В
некоторых случаях это было с его стороны просто неделикатно. Когда Бог, с ее
точки зрения, насмотрелся достаточно таких вещей,  каких  наверняка  не  мог
одобрить, он, очевидно, увидел уже так много, что едва  ли  стоило  изводить
себя  добродетельным  поведением  в  расчете  на  его  снисхождение.  Список
преступлений был уже полон, новым преступлениям в нем, совершенно  очевидно,
не хватило бы места, а следовательно, их можно было совершать  безнаказанно.
Полли была пропащая душа и могла теперь все себе позволить.
     В конце концов только ленью взрослых  можно  было  обьяснить,  что  они
заставляли Бога, точно дворнягу, сторожить какие-то банки с вареньем и кассы
в лавках.
     Но между кражей нескольких  пенсов  и  кражей  пятнадцати  фунтов  была
большая разница.
     Персик заблуждалась, преувеличивая  технические  трудности  кражи.  Она
могла без особого труда обокрасть отца.
     Касса была прочная, но господин Пичем носил крупные деньги  в  карманах
брюк. Он непреклонно отнимал у нищих их пенни, менял на серебро  и  небрежно
совал в карман, полагая, что в конечном счете его не спасут ни эти, ни какие
бы  то  ни  было  деньги.  То,   что   он   их   попросту   не   выбрасывал,
свидетельствовало только о его добросовестности и полном отсутствии  веры  в
будущее: он не считал себя вправе выбрасывать даже самую  малость.  Имей  он
миллион шиллингов, он рассуждал бы точно так же. Он был убежден, что ни  его
деньги (как и вообще все деньги на свете), ни его голова (как и  вообще  все
головы на свете) все равно ему не помогут. По этой самой  причине  он  и  не
работал, предпочитая  носиться  по  своему  предприятию,  сдвинув  шляпу  на
затылок, засунув руки в карманы и только следя за  тем,  чтобы  все  было  в
порядке.
     Его дочь спокойно могла бы в течение одной недели вытащить  у  него  из
кармана эти пятнадцать фунтов, хотя бы ночью в спальне; попадись  она  даже,
это было бы не так  страшно,  как  ей  казалось.  Если  бы  господин  Пичем,
например, проснулся и увидел свою дочь,  очищающую  его  карманы,  он  бы  и
глазом не моргнул, - это было бы просто продолжением его снов. Дочь была  бы
наказана, но едва ли уронила бы себя в его глазах. Никто не мог уронить себя
в его глазах.
     К сожалению, люди слишком мало знают друг друга, и Полли была  уверена,
что ей не удастся стянуть у отца столь нужные ей пятнадцать фунтов.
     Когда она назвала эту сумму солдату, он тут же на  дворе  предложил  ей
"обломать"  виновника  бедствий.  Есть  такие  копилки,  которые  приходится
ломать, чтобы достать из них деньги. Увы, господин Смайлз не был копилкой. И
мысли Полли вновь сосредоточились на господине Бекете.
     Солдат же, осмотрев своих собак и вернувшись в будку, снова  улегся  на
походную кровать. Если бы он начал думать, мысли его были бы  приблизительно
таковы.
     <I>"Итак, опять недостает пятнадцати фунтов. Если бы они найтись и тем  не
менее родился ребенок, это было бы  совершенно  необъяснимо.  Какая  женщина
могла бы быть столь бесчеловечней, чтобы обречь свое дитя на подобную жизнь,
найдись у нее пятнадцать фунтов, вабике достаточных для того, чтобы не  дать
ему родиться? Как могло бы существовать  такое  огромное  количество  людей,
рвущих друг друга  на  части  ради  двух-трех  глотков  воздуха,  не  всегда
протекающей крыши и какого-то количества невкусной еды, если бы  всякий  раз
находились пятнадцать фунтов на вытравливание плода? Кого бы гнали тогда  на
очередную войну и кому бы она была нужна? Кого  бы  эксплуатировали,  доведя
собственную мать эксплуатацией до такого состояния, что  у  нее  не  нашлось
пятнадцати  фунтов?  Законы   частной   собственности   незыблемы,   говорят
профессора. Имущих невозможно уничтожить, - почему тогда не уничтожить  хотя
бы  неимущих?  Закон  запрещает  вытравливать  плод,  а  несчастные  бедняки
утверждают, что они были бы счастливы, если  бы  им  разрешили  вытравливать
его. Стало  быть,  они  восстают  против  Закона.  Они  хотят,  чтобы  в  их
внутренностях копались ножами, чтобы плод их любви выскабливали и бросали  в
отхожее место! Нет, простите, таким желаниям никто не станет потакать! Да  и
каково бесстыдство! Разве церковь не объявила жизнь священной? Как же  смеют
эти женщины  восставать  против  жизни,  отказываясь  населять  детьми  этот
тесный, вонючий, наполненный голодным  воем  каменный  колодец?  Они  должны
взять себя в руки, а не распускаться! Глотнуть  виски,  стиснуть  зубы  -  и
рожать без разговоров! Этак все  откажутся  рожать.  Конечно,  своя  рубашка
ближе к телу, и собственного ребенка жалко обрекать на такую жизнь.  Для  ее
ребенка надо, конечно, сделать исключение! О, проклятый эгоизм! Хорошо  еще,
что вытравливание плода стоит денег. А то бы удержу не было..."</I>
     "Так примерно думал бы солдат, если бы он начал думать, Но он не думал:
он был воспитан в уважении к дисциплине.
     Тем не менее через некоторое время  он  встал  и  пошел  наверх,  чтобы
поделиться с Персиком кое-какими соображениями, появившимися у него,  покуда
он валялся на койке. Он решил отвести  Персика  к  своей  приятельнице.  Та,
несомненно, найдет какой-нибудь выход.
     Когда он вошел в маленькую, выкрашенную розовой краской комнату, Персик
лежала на спине, держа руки чинно по швам, и глядела в потолок.
     Фьюкумби  уже  собрался  заговорить,  как  вдруг  его  взгляд  упал  на
встрепанную книгу, лежавшую на  плетеном  стуле.  Это  был  том  "Британской
энциклопедии" или, вернее, половина  его  -  та  самая,  с  которой  он  так
сроднился. Несколько страниц из этого тома он  знал  уже  наизусть;  но  как
много осталось еще неизученных!
     Тот факт, что книга, по которой он так скучал, валялась  здесь,  потряс
солдата. Он даже не обрадовался, что нашел ее вновь. Он  был  потрясен  тем,
что она пропала. Ведь в глазах его она была невероятно ценной. Он  даже  был
бы готов приобрести ее в лавке у  старьевщика,  если  бы  она  там  случайно
оказалась, - но каким образом именно этот том мог бы  там  оказаться?  Такие
вещи случаются не чаще одного раза в десятилетие. Для Персика эта книга, как
мы знаем, не представляла никакой ценности. А Фьюкумби, пожалуй, не  мог  бы
даже сразу сказать, на что он согласился бы обменять  ее,  -  разве  что  на
полный том. И тем не менее он не мог прямо подойти к  столу  и  воскликнуть:
"А, - да вот же моя книга! Как она сюда попала?" Поступить так - значило  бы
самым неподобающим образом умалить серьезность столь вопиющего факта.  Найдя
книгу в этой комнате, Фьюкумби в корне изменил свое мнение о девице Пичем.
     Поэтому, когда Полли спросила, что ему нужно, он  невнятно  пробормотал
что-то вроде "справиться о вашем здоровье" и вышел, не взглянув больше ни на
нее, ни на книгу. Она была так подавлена, что не обратила  внимания  на  его
странное поведение.
     Вместе с ним ушел от нее благожелательный человек, необходимый и  ничем
не возместимый в этом мире, и совет, который мог бы,  пожалуй,  изменить  ее
жизнь.
     Вскоре Полли опять пошла к Смайлзу.  Ввиду  того,  что  его  квартирная
хозяйку уже начала кое-что подозревать, они отправились  в  городской  парк.
Полли хотела сесть на скамью, но Смайлз настоял том, чтобы они  удалились  в
кусты.
     Полли восприняла это как вымогательство.
     Обвив рукой ее талию, Смайлз сообщил ей, что он изо всех  сил  старался
что-нибудь разузнать.
     - Не думай, что я не ломаю над этим голову, - сказал он, прильнув щекой
к ее  щеке.  -  Все  это  ужасно  неприятно.  Кроме  того,  ты  стала  такой
раздражительной! Вместо того чтобы тихо сидеть на месте, ну, хотя бы  здесь,
под кустами, где так красиво,  взгляни-ка  на  луну:  сегодня  она  какая-то
особенная, но, милая, ты же не смотришь... Так вот, я  говорю:  вместо  того
чтобы чуточку отвлечься - это бы тебе, право, не помешало, -  ты  все  время
заводишь все ту же старую шарманку - неужели же ты меня  больше  не  любишь?
Тебе уже не нравится, когда я кладу тебе руку вот сюда, на грудь? Ты мне  не
доверяешь! В конце концов это моя обязанность - выручить  тебя  из  беды,  в
которую я тебя вовлек, хотя ты тоже была в некоторой степени причастна -  не
станешь же ты отрицать, любовь моя! Так вот, слушай:  я  нашел  средство,  я
теперь  точно  знаю,  как  это  делается;  это  довольно  просто,  ты   одна
справишься, и это ничего не стоит. Берется луковица...
     Она поглядела на него с недоумением. Он поспешно продолжал, убрав руку:
     - Луковица, простая луковица, какие бывают на кухне. Ее сажают и  ждут,
покуда она даст ростки. Дело в том, что она в  любом  месте  пускает  корни.
Совсем  тоненькие  корешки...  Понимаешь?  Когда  она  пустит  корни  -  это
продолжается примерно два-три дня, - ее выдергивают, и вместе с ней  выходит
все. Просто, а?
     Полли встала  возмущенная.  Она  отряхнула  с  юбки  приставший  мох  и
поправила шляпку, не произнеся ни слова. Он надулся, но она коротко сказала:
     - Если бы луковица могла помочь, никто не стал  бы  платить  пятнадцать
фунтов. Тут кровью истечешь!
     Они поспешно вышли парка. Прощаясь, он довольно ясно дал ей понять что,
по его мнению, он сделал все, что мог.
     Полли знала, что Бекета зовут еще и Мэкхитом, и слышала кое-что про его
лавки. Все это он ей сам рассказал. Так как он торговал  и  лесом,  он  имел
всяческое право именоваться лесоторговцем.
     Полли часто встречала его, и однажды она попробовала рассказать  ему  о
своей встрече с маклером Коксом. Она умолчала о том,  что  была  у  него  на
квартире, и о письме отца, но упомянула об интересных  снимках,  которые  он
обещал ей показать. Она прибавила, что намерена на днях посетить Кокса,  так
как его сестра - очень милая женщина.
     Господин Бекет мрачно выслушал ее, с таким видом, словно он готовился в
ближайшее время принять какое-то важное решение...
     Под вечер Полли спустилась вслед за матерью в погреб,  где  на  дощатых
полках хранились яблоки. Она знала, что госпожа Пичем не любит, чтобы за ней
туда ходили. Но Полли нарочно искала случая поговорить с ней именно  там,  а
не где-нибудь в другом месте.
     Открыв дверь, она спугнула мать, стоявшую у полок со стаканом  виски  в
руке. Бутылка стояла на столе. Госпоже Пичем было крайне неприятно, что  муж
заставляет ее из-за  жалкого  стакана  виски  показываться  дочери  в  столь
недостойном виде. Ей было сорок шесть лет, и  отсутствие  свободы  возмущало
ее.
     Полли же всего охотней разговаривала с матерью именно  в  тех  случаях,
когда та чувствовала себя виноватой,  ибо  при  других  обстоятельствах  она
умела быть удивительно противной. Полли  сообщила  ей,  что  намерена  выйти
замуж за господина Бекета.
     - Его и Бекетом-то не зовут, - недовольно сказала госпожа Пичем.
     - Да, его зовут Мэкхит - или, вернее, его, может  быть,  так  зовут,  -
спокойно сказала Персик.
     - А Пичем? Что скажет Пичем по поводу мужа, которого зовут, может быть,
так, а  может  быть,  и  иначе?  -  спросила  госпожа  Пичем,  одним  рывком
переставляя стакан на другую полку. - На такого мужа  нельзя  положиться.  У
меня тоже есть глаза, и я вижу, как он танцует, когда ему кажется, что я  на
него не гляжу. И потом он думает, что от четырех-пяти стаканов  того  пойла,
что дают в "Каракатице",  я  уже  готова.  Человек,  занимающийся  приличным
делом, не станет так хватать за бедра молодую девушку. Брось дурачить  меня!
Дорогая Полли, у тебя не может быть основательных резонов выходить замуж  за
такого человека. Тут что-то другое, а что именно - я даже говорить не  хочу.
Он вскружил тебе голову, вот в чем дело!
     - Да, он мне нравится.
     - Ну ясно! О чем я и говорю! - торжествующе воскликнула госпожа  Пичем.
- У тебя рассудок помутился. Ты втюрилась в  него  и  перестала  соображать,
сколько будет дважды два.
     Полли рассердилась.
     - Не болтай так много, - сказала она  с  достоинством,  -  скажи  папе,
пусть он с ним поговорит. - Она повернулась и ушла к себе.
     Госпожа  Пичем  вздохнула  и  угрюмо  опорожнила  стакан.   Ночью   она
поговорила с мужем. Она знала Полли.
     За несколько часов до этого Пичему пришлось пережить ужаснейшую сцену с
участием  Кокса.  Встретившись  с  компаньонами  в  задней  комнате  винного
погреба, маклер открыто потребовал, чтобы  они  приобрели  новые  суда.  Это
требование как громом поразило  Компанию  по  эксплуатации  старых.  Истмен,
который, по-видимому, уже несколько дней что-то подозревал, просто сполз  на
пол, букмекер же вскочил, заревел, как бык, и, плача, повалился на стул. Ни-
что не помогло.  По  словам  Кокса,  парламентская  комиссия  по  пересмотру
договора уже приступила к работе. В результате Пичему,  как  владельцу  двух
паев, поручили в конце недели поехать с Коксом в Саутгемптон. Там он  должен
был начать переговоры  о  приобретении  свободных  от  изъянов  транспортных
судов.
     Тем не менее они отправились в доки, чтобы официально сдать старые суда
правительственной комиссии. Их нужно было сдать хотя бы для того,  чтобы  не
возбудить подозрений; впоследствии можно будет заменить их  другими.  Ремонт
еще  не  был  закончен,  работы  шли   полным   ходом.   Комиссия   состояла
всего-навсего из двух штатских  чиновников,  очень  быстро  управившихся  со
всеми формальностями. В общем, они простояли на ветреной набережной не более
четверти часа. Шел дождь, и все мерзли.
     Когда вечером госпожа Пичем, отходя ко сну,  упомянула  имя  Мэкхита  в
связи с их дочерью, Пичем пришел в ярость.
     - Кто с вами познакомился?  -  заорал  он.  -  Этот  жулик  с  дешевыми
лавками? Что значит познакомился? Где это вы шляетесь, что с вами знакомятся
посторонние мужчины? Это же известный всей Сити жулик! Так-то ты следишь  за
своей дочерью! Я на нее работаю день и ночь, а ты ее сводишь со  славящимися
на весь город распутниками, которые  околачиваются  в  банковских  передних,
чтобы добыть деньги для своих дутых лавочек! Что это вообще творится с твоей
дочерью?  Надо  будет  мне  навести  порядок!  На  глазах  у  родителей  она
перемигивается с этим Коксом, да так, что... Откуда у нее эта чувственность?
     - Да уж не от тебя, - сухо сказала госпожа  Пичем,  натянув  одеяло  до
подбородка.
     - Уж во всяком случае, не от меня, - подтвердил господин Пичем, бушуя в
темноте. - Я себе ничего подобного не могу позволить. Потому  что  я  должен
иметь ясную голову, иначе эти гиены меня растерзают. - Он оборвал  разговор.
- Ничего больше не хочу слышать! Судьбу Полли решу я сам.
     Он принял решение касательно Полли. На  следующее  утро  он  занялся  в
конторе своей дочерью, он резко спросил ее о ее визите  к  господину  Коксу,
довел до слез и узнал все, с  том  числе  и  про  фотографии.  На  них  были
изображены голые девицы.
     После допроса Пичем сказал ей, что он считает большую часть того, в чем
она ему призналась, враньем. Господин Кокс - весьма дельный человек, йчгусть
она благодарит Бога, что он проявляет к ней интерес и ничего не знает  о  ее
поведении. Этим намеком он и ограничился.
     Встретившись с господином Мэкхитом, Полли сказала ему, что отец никогда
не позволит ей выйти за него замуж и  что  господин  Кокс  пригласил  ее  на
пикник, который состоится в конце недели.  Первое  было  правдой,  второе  -
ложью.
     Когда господин Мэкхит узнал от Персика, что господин Кокс  -  избранник
ее родителей, ему стало ясно, что он должен что-то предпринять против  этого
Кокса.
     После долгих раздумий он принял решение, сел в конный омнибус и  поехал
в одну из тех грязных, ютящихся в двух комнатах газетных редакции, в которых
обычно хозяйничают плохо умытые, жадные до сенсаций, велеречивые господа.
     Они достали  и  внимательно  просмотрели  несколько  засаленных,  почти
совершенно расползшихся комплектов старых газет. Затем господин Мэкхит сел в
другой  конный  омнибус  и  поехал  на  Нижний  Блэксмит-сквер,  где  он   в
заброшенном  домике  дал   какое-то   поручение   толстому,   подозрительной
наружности человеку, расхаживавшему без пиджака.
     Засим он в третьем омнибусе поехал домой, хотя было еще очень рано.
     Он занимал маленький одноквартирный домик в южном предместье.  Домик  с
крошечным садиком был расположен в одном ряду с точно такими же домиками. Он
совсем недавно въехал в него; дом еще почти не был  обставлен.  В  одной  из
пустых комнат была кое-какая мебель, в том числе - новый диван,  на  котором
он спал; в кухне стояли газовая плита и большой ледник. Дом был, впрочем, не
новый. Мэкхиту его передал один из его обанкротившихся деловых друзей.
     Стоя на  низкой  каменной  приступке  он  достал  из  кармана  довольно
объемистую связку ключей, из  которых  перепробовал  несколько,  прежде  чем
нашел подходящий, и, посвистывая, вступил в совершенно пустую переднюю,  где
не было даже крючка для шляпы.
     В расположенной во втором этаже спальне, где, впрочем, царил образцовый
порядок, он снял ботинки, лег на  диван  и  лежал  не  шевелясь,  покуда  не
стемнело.
     Около десяти часов с улицы позвонили. Он спустился вниз и открыл  дверь
толстяку; тут же, в передней, он взял у него  то,  что  тот  принес,  и,  не
сказав ни слова, выпроводил его. Толстяк ушел ворча. Очевидно, он был тут не
впервые.
     Мэкхит, который, кстати, проживал здесь под именем Милберна,  развернул
оберточную бумагу, разложил пачку писем и документов на умывальнике и  около
получаса изучал их при свете керосиновой лампы, после чего, достав из  шкафа
несколько одеял, устроил себе постель и вскоре заснул.
     На следующее утро он имел в  полицейском  управлении  собеседование  со
старшим инспектором.
     Оба господина, склонившись над письменным  столом,  изучали  содержание
пакета в оберточной бумаге, а в особенности линованную школьную  тетрадку  в
красной обложке - дневник господина Кокса.
     Дневник содержал  данные,  касавшиеся  только  частной  жизни  маклера.
Инспектор приступил к его изучению не раньше, чем Мэкхит поклялся ему, что в
тетради нет никаких деловых записей. В противном случае  господин  Браун  не
счел бы себя вправе даже заглянуть в дневник.
     Записи в тетради носили по преимуществу морализирующий характер. Было в
них немало указаний на определенного рода посещения и тому  подобные  факты,
но большую часть занимали рассуждения по поводу нравственности,  откровенные
самобичевания, свидетельства неустанной борьбы с чрезмерной  чувственностью.
В основном эти рассуждения превосходили духовный  уровень  обоих  читателей,
для которых они, впрочем, и не были предназначены. Попадались и  имена.  Они
были обозначены инициалами.
     Чуть ли не через каждые две-три записи (ни один день не  был  пропущен,
дневник  велся  необыкновенно  аккуратно,  без  единой  кляксы  и   помарки)
попадались цифры, выписанные красными чернилами и аккуратно подчеркнутые при
помощи линейки: "2 раза"  или  "4  раза";  "4  раза"  встречалось,  впрочем,
довольно редко, а цифры больше чем "5 раз" вообще не было. Иногда  попадался
"1 раз", но он был не подчеркнут, а обведен кружком.
     Встречались  еще  два  несхожих  между  собой  значка.  Смысл  их   был
расшифрован на внутренней стороне обложки: стул и прием  слабительного.  Эти
значки  были  тоже  как  бы  нарисованы.  Почерк  у  господина   Кокса   был
залихватский, не лишенный некоторого размаха.
     В  остальном  содержимое  пакета  состояло   из   весьма   сомнительных
фотографий. Они носили на себе следы частого употребления.
     После короткого безмолвного  просмотра  Браун  нажал  кнопку  и  вручил
вошедшему  чиновнику  листок,  на  котором  он  набросал   несколько   слов.
Вернувшись, чиновник положил на стол еще один  пакет.  Он  содержал  акты  и
справки лондонской полиции.
     Браун вынул из пакета какую-то казенную бумагу и сравнил ее с одной  из
записей  в  дневнике  Кокса.  Задержав   толстый   указательный   палец   на
соответствующем месте, он сказал свойственным ему медлительным  авторитетным
тоном:
     - Дорогой Мэк, зацепить этого парня мы не можем. Что за дела он делает,
нам  неизвестно.  Мы,  как  правило,  не  суем  носа  в  деловые  комбинации
порядочных людей. Куда бы это нас  привело?  Этот  человек  исправно  платит
налоги.  Кроме  того,  мы  в  делах  ничего  не  понимаем.  Частной   жизнью
джентльменов  мы  тоже  не  интересуемся,  а  взломами  он  не   занимается.
Единственное, что тут можно использовать, -  протокол  двухлетней  давности:
этот господин был во время ночной облавы накрыт в гостинице для  свиданий  с
супругой одного из статс-секретарей морского ведомства. Но это ты  уж  лучше
поручи какому-нибудь  газетчику.  Я  могу  указать  тебе  нескольких  ребят,
которые могут этим заняться.
     Он вновь нажал кнопку, и ему принесли еще одну довольно толстую папку с
надписью: "Вымогательства".
     С обычной своей тщательностью он просмотрел ее и сказал решительно:
     - Обратись к Гону. Он самый подходящий.
     Мэкхит взял у него протокол, приложил его к своему материалу,  похлопал
друга по плечу и небрежно сказал:
     - Если  мне  в  ближайшем  будущем  доведется  жениться  -  официально,
понимаешь?  -  ты  придешь  на  мою  свадьбу?  Мне  это  очень  важно  из-за
представителей банка. Они что-то не поддаются.
     - Если это будет удобно, - неохотно  сказал  Браун,  -  только  слишком
часто все-таки нельзя.
     Мэкхит ушел, задумавшись. Это был уже не тот  Браун,  его  отношение  к
старым друзьям изменилось. Разумеется, он по-прежнему  свой  парень,  но  на
нем, по всей видимости, с некоторых пор лежит большая ответственность...
     С банком Мэкхит тоже никак не  мог  договориться.  Банк  выдумывал  все
новые и новые оттяжки.
     Его собственные люди начинали роптать. Они хотели видеть деньги. Мэкхит
с тяжелым сердцем подумал о том. что  он  обязан  заботиться  о  судьбе  без
малого ста двадцати человек, из коих  многие  обременены  семьей.  Это  было
нелегко.
     Что-то требовалось предпринять - вне всякого  сомнения.  Прибери  он  к
рукам деньги старика Пичема, он мог бы вздохнуть свободно.
     Он поехал в одну из своих лавок, у моста Ватерлоо. Это была не д-лавка,
а настоящий антикварный магазин, которым заведовала Фанни Крайслер  -  дама,
кое-что понимавшая в искусстве. Сюда он обычно захаживал,  когда  ему  нужно
было что-либо обдумать. Он забирался в контору и перелистывал  ту  или  иную
книгу.
     Фанни, к сожалению, он не застал. Она была на каком-то аукционе. Мэкхит
заботился о том, чтобы некоторые  из  продававшихся  здесь  предметов  имели
настоящую метрику.
     В книгах, сваленных кучей  в  конторе  и  происходивших  из  библиотеки
кингсхоллского пастора (как значилось синим  карандашом  на  крышке  ящика),
были чрезвычайно непристойные гравюры на меди. Мэкхит терпеть не  мог  таких
вещей. Он  вообще  был  противником  искусства.  С  отвращением  отложил  он
драгоценные томики.
     При этом он подумал о Полли.
     В последнее время всякий раз, как он  думал  о  Полли,  его  охватывала
неизъяснимая тревога. Полли была чересчур чувственна.
     Он встал и отправился на Олд Оук-стрит.
     После того как он два раза  прогулялся  мимо  дома,  Полли  вышла.  Они
несколько раз обошли квартал.
     Полли была очень кротка и казалась чем-то озабоченной. Она была бледней
обычного. Мэкхит заметил, что у нее круги под глазами. Когда они  прощались,
она не посмотрела ему в глаза.
     Полли мимоходом упомянула, что она  теперь  некоторое  время  не  будет
посещать курсы  домашнего  хозяйства  и,  следовательно,  не  сможет  с  ним
встречаться. А в воскресенье предстоял пикник с Коксом.
     Мэкхит в самом скверном настроении отправился в Тэнбридж. Он  вспомнил,
что сегодня его четверг.
     Он имел обыкновение по четвергам проводить вечера в одном  определенном
доме в Тэнбридже. Там  он  позволил  девицам  угостить  его  чашкой  кофе  и
развлекся в обществе Дженни. Все еще чувствуя себя подавленным, он  попросил
ее погадать на картах. Ничего вразумительного у нее, однако, не  получилось.
Девицы давно уже надоели ему. Он пятый год бывал в этом доме.
     Наутро он разыскал Гона, сотрудничавшего в различных не очень почтенных
газетах, и передал ему материалы против Уильяма Кокса.
     Вскоре за тем Миллер  из  Национального  депозитного  банка  обронил  в
деловой беседе, что, дескать,  не  мешало  бы  господину  Мэкхиту,  отбросив
всякие колебания, по возможности  безотлагательно  создать  себе  настоящий,
добропорядочный семейный очаг, что не противоречило и желаниям девицы  Полли
Пичем.
     Тем самым необходимость борьбы с господином  Коксом  отпала,  и  Мэкхит
забыл об обличительном материале, который он передал Гону.
 
        ГЛАВА ПЯТАЯ
 
      За обедом "их любовь расцвела", 
      И они "дали слово друг другу", 
      Ни двора у них не было, ни кола, 
      Ни даже обеденного стола, 
      Ни даже имени для ребенка. 
           Но треплет ли буря их шалаш, 
           Гремит ли над степью гром, - 
           Навек останется Ханна Каш 
           С любимым муженьком. 
      Шериф говорит, что он жулик, к тому ж 
      И молочница: "Жить с хромым!" 
      Она отвечает: "Все это чушь! 
      Я вольна выбирать. И он мне муж. 
      И я останусь с ним". 
           И пусть он хром, и пусть он вор, 
           И пусть в синяках она, 
           Не нужно Ханне Каш ничего, 
           Ей лишь любовь нужна. 
 
                    "Баллада о Ханне Каш" 
 
        МАЛЕНЬКОЕ, НО СОЛИДНОЕ ПРЕДПРИЯТИЕ
 
     Национальный депозитный банк -  маленькое  но  солидное  предприятие  -
занимался главным образом недвижимым имуществом. Принадлежал  он  семилетней
девочке, а управлял им старик доверенный, господин Миллер  который,  в  свою
очередь, пользовался советами тоже уже весьма обремененного годами  адвоката
по имени Хоторн; Хоторн был опекуном малолетней владелицы.
     Мэкхит, ведя переговоры с банком, имел  дело  не  только  с  господином
Миллером, но и с господином Хоторном. Обоим вместе было свыше ста пятидесяти
лет, и тот, кто имел с ними дело, имел дело с полутора столетиями.
     Именно к ним обратился  Мэкхит,  подвергнув  тем  самым  свое  терпение
невероятному испытанию; но он решил раз навсегда положить конец  сплетням  о
его д-лавках. И действительно, в Сити едва ли нашелся  бы  человек,  который
посмел  бы  предположить,  что  предприятие,   поддерживаемое   Национальным
депозитным банком, основано после 1780 года. А  такие  старые  фирмы  обычно
бывают весьма солидными. Однако именно по  этой  причине  он  никак  не  мог
сдвинуть переговоры с мертвой точки.
     Банк тянул и тянул. Он хотел знать все, начиная  с  арендной  платы  за
лавки и кончая биографиями  их  владельцев.  Но,  как  это  ни  странно,  он
проявлял вместе с тем чрезвычайную заинтересованность. Мэкхит знал - почему:
операции с недвижимым имуществом, в особенности то,  что  под  ними  понимал
господин Миллер,  были  уже  не  тем  выгодным  делом,  каким  они  являлись
когда-то. Приток свежего капитала значительно сократился, а  старые  объекты
сделок за последнее время неоднократно подвергались чудовищным переоценкам.
     Господин Хоторн с некоторой тревогой  взирал  на  будущее.  Он  был  не
совсем  доволен  доверенным,  господином  Миллером:  хотя  он   был   старше
последнего, он тем не менее считал, что господин Миллер слишком стар  и  уже
больше не может управлять банком. Ответственность за многие ускользнувшие от
них дела он  со  свойственным,  ему  педантизмом  возлагал  на  педантичного
Миллера. Втайне господин Хоторн даже помышлял о замене его более  молодым  и
оборотистым работником, и господин Миллер чувствовал это.
     В действительности оба они с некоторого времени  начали  сомневаться  в
правильности своего отношения к  современным  методам  работы.  Может  быть,
вовсе и не стоило быть такими  педантичными.  Другие  фирмы  были  не  столь
педантичны и тем не менее делали дела и считались  вполне  солидными.  Может
быть, некоторый размах был просто-напросто свойствен духу времени.
     Поэтому, когда им предложили связаться с новоявленными  д-лавками,  они
не отказались с той решительностью, какой от них можно было  бы  ожидать.  В
предложенном деле все было чуточку необычно и  неопрятно,  но  в  этом-то  и
заключалось что-то новое, что-то современное. Разумеется, при их  воззрениях
им трудно было уловить разницу между одним новым предприятием и другим столь
же отчетливо, как они ее ощущали между  предприятием  новым  и  предприятием
старым. Их расспросы были скорей следствием привычки. В  сущности,  они  уже
наполовину решились войти в дело. Хоторн - тот даже окончательно решился.
     Уже несколько  раз  Миллер,  разговаривая  с  Мэкхитом,  ронял  намеки,
которые можно было объяснить  только  следующим  образом:  если  со  стороны
Мэкхита последует приглашение навестить его, то они  не  станут  откладывать
свой визит в долгий ящик. Это само по себе  уже  означало  весьма  много.  К
сожалению, у Мэкхита до сих пор не было семьи и дома. Когда же он теперь  по
всей форме пригласил господина Миллера  на  свою  предстоящую  свадьбу,  тот
поспешно изъявил согласие как от своего имени,  так  и  от  имени  господина
Хоторна.
     Мэкхит чувствовал, что это приглашение ускорит благополучное завершение
переговоров в гораздо большей степени, чем самые солидные справки. И он  был
прав.
     Выйдя из банка в отличном настроении, он направился к мосту Ватерлоо. В
задней комнате он посовещался с Фанни Крайслер и увел ее из магазина.
     Они  вместе  обошли  несколько  первоклассных  антикварных   магазинов,
расположенных в том районе, и отобрали различную мебель.  Они  искали  особо
выдающиеся вещи. Цена не играла роли. Однако, когда они зашли позавтракать в
закусочную, Фанни погрузилась в молчание, а потом вдруг сказала,  постукивая
ложечкой по блюдцу:
     - Все это чушь. На что тебе эта мебель? Для себя лично? Ясно, что  нет.
На худой конец ты, конечно, мог бы жить в такой обстановке, но тебе  незачем
обманывать меня: обыкновенные фабричные гарнитуры фунтов за  сорок  были  бы
тебе гораздо приятней, чем все то, что я сейчас для тебя  отобрала.  У  тебя
вкус упаковщика мебели... Не спорь со мной. Это нисколько тебя  не  унижает.
Но эта мебель предназначена вовсе не для тебя. Она предназначена для  господ
Миллера и Хоторна. А на что им эта рухлядь? Обстановка должна быть  в  стиле
модерн, и притом дорогая. У тебя должна быть квартира человека, шагающего  в
ногу со временем. Разумеется,  в  ней  может,  между  прочим,  находиться  и
несколько старинных вещей,  полученных  по  наследству  от  матери:  кресло,
рабочий столик и тому подобное. Я обо всем позабочусь. Предоставь  это  дело
мне.  Все  будет  выглядеть  так,  что  Полутора   Столетиям   не   придется
беспокоиться о судьбе их денег, доверенных тебе.
     Мэкхит рассмеялся. Они вторично обошли магазины и отменили все  заказы.
Фанни одна занялась покупкой новой мебели.
     Полли наврала насчет пикника, на который ее будто бы пригласил господин
Кокс. Она вообще с тех пор больше не видела господина Кокса.  Несколько  раз
ей приходило в голову, что неплохо бы зайти к  нему  за  брошкой.  Она  была
уверена, что за эту брошку любой ювелир - а может быть, даже и ссудная касса
- даст ей не меньше пятнадцати фунтов.
     Но у нее как раз установились хорошие отношения с Мэком. И он  нравился
ей все больше. И она заметила, что он следит за ней. Возле лавки музыкальных
инструментов постоянно околачивались несколько человек, которые шли  за  ней
по пятам, как только она появлялась на улице. Сначала она  сердилась,  потом
ей  это  начинало  льстить.  Под  опекой  Мэка  она   чувствовала   себя   в
безопасности.
     Мэк не был молодым  хлыщом  вроде  Смайлза,  которому  вообще  не  было
знакомо чувство ответственности. Как только Мэк заговорил  о  тайном  браке,
она с удовольствием представила себе, какое лицо состроит ее отец, когда  он
обо всем узнает.
     Она была убеждена, что Мэк принял  это  решение  после  того,  как  она
наврала  ему  про  пикник.  Пикник  представлялся  ему   чем-то   невероятно
разнузданным. Она смеялась при одной мысли об этом.
     В пятницу вечером госпожа  Пичем  уложила  в  чемодан  мужа  сорочку  и
несколько воротничков, и Пичем отправился на вокзал. Получасом  позже  Полли
тоже начала укладываться в своей розовой комнатке.
     Она втайне от всех купила себе шелковую комбинацию  и  лиловый  корсет,
причем купила в д-лавке, чтобы приятно удивить Мэка. Она уложила их в старый
черный саквояж; туда же она сунула длинную ночную сорочку с глухим  воротом,
единственную нештопаную.
     На углу ее поджидала закрытая карета, в которой сидел Мэкхит.
     Мэкхит пребывал в дурном настроении - он с утра был на ногах, и ему  не
удалось, как обычно, выспаться после обеда.
     Сначала они подъехали к полицейскому управлению. Мэкхит приказал кучеру
остановиться и на минутку заглянул к Брауну. Браун тоже нервничал. Мэкхит  в
течение дня уже два раза забегал к нему, добиваясь твердого обещания прийти.
     Так как ему все же не удавалось  найти  подходящий  дом,  он  днем  дал
Брауну новый адрес, что ни в малой степени не улучшило  настроения  старшего
инспектора. Он и на этот раз не проявил особого желания прийти,  но  все  же
пообещал. Между тем успех вечера целиком зависел от его  прихода.  Тут  дело
было не только в Миллере и Хоторне, но  и  в  некоторых  других  гостях,  на
которых  присутствие  полицейского  сановника,   несомненно,   должно   было
произвести впечатление.
     Неподалеку от Ковент-Гардена Мэк завез  Полли  в  кафе,  а  сам  поехал
дальше,  в  Кенсингтон.  Там  его  люди  обставляли  квартиру  для   брачной
церемонии; этому предшествовало одно довольно неприятное  событие  в  другом
доме. Собственная квартира Мэка  в  южной  части  города  не  подходила  для
празднества, так как была слишком мала.
     Мэк застал там величайший беспорядок. Мебель  для  нижнего  этажа  была
выгружена раньше той, что предназначалась для  верхнего,  и  загородила  все
проходы. Люди Мэка не подходили для роли упаковщиков мебели; кроме того, они
уже успели напиться. О'Хара, руководивший выгрузкой, оправдывался  тем,  что
люди начали роптать.
     Это был маленький особняк  герцога  Сомерсетширского.  Большой  особняк
тоже был свободен, так как герцог находился на Ривьере, но он  был  чересчур
пышен и к тому же полностью обставлен, тогда как малый особняк был пуст,  за
исключением комнат дворецкого. Дворецкий был многим обязан Мэкхиту.
     Мэкхиту тут нечего было делать; поэтому он опять поспешил к  Брауну.  В
управлении он его не нашел. Тогда он поехал к мосту Ватерлоо, послал Фанни к
Персику и отправился к Брауну на квартиру. Но он его и там не застал.
     Фанни  тотчас  же  узнала  Персика  по  описанию.  Они   очень   быстро
познакомились. Персик нервничала из-за длительного отсутствия Мэка. Она пила
уже третью чашку чаю. Кроме того, у нее не было при себе денег.
     Приход Фанни сначала успокоил ее, но потом ее одолели  сомнения  -  кем
приходится Фанни Мэку? Фанни было немного  за  тридцать;  она  была  недурна
собой. Фанни  внезапно  рассмеялась  и  сообщила  Полли,  что  она  заведует
антикварной лавкой Мэка у моста Ватерлоо и что у  нее  больной  муж  и  двое
детей. Это сообщение, как ни странно;  сразу  же  успокоило  Полли,  впрочем
ненадолго.
     Хуже всего было то, что становилось уже поздно, а Полли еще  предстояло
купить себе подвенечное платье. Она опасалась, что ей, не дай Бог,  придется
провести весь  вечер  в  затрапезном  платье,  и  это  убивало  всю  радость
предстоящего венчания.  Мэк  сказал  ей,  что  на  свадьбе  будет  множество
шикарных гостей.
     Мэк явился довольно поздно, не разыскав Брауна, и усадил обеих женщин в
свою  карету.  Полли  ни  за  что  не  хотела  отпустить  Фанни,  хотя   Мэк
рассчитывал, что та уйдет. Ссылку Фанни на  то,  что  она  не  одета,  Полли
обошла молчанием.
     Мэк взглянул на часы  и  выругался.  Разумеется,  все  лавки  были  уже
закрыты. Он отлично понимал, что Полли не следует входить в свой будущий дом
в будничном платье, хотя бы даже с черного хода. Не дожидаясь ее просьб,  он
приказал кучеру остановиться в парке в нескольких сотнях метров  от  дома  и
пошел вперед добывать платья.
     Дело это он поручил одному из своих людей, специалисту по  конфекциону,
который обладал таким вкусом, что мог бы заведовать отделением у  Ворта,  но
был для этого недостаточно солиден. На следующий день у Ворта  недосчитались
пяти платьев, и заведующая засвидетельствовала в полиции,  что  они  были  в
числе лучших. В связи  с  этим  Були  претерпел  на  следующей  неделе  уйму
неприятностей, так как в преступном мире  действительно  не  было  человека,
равного ему по вкусу. Так или иначе, Мэк принес Полли в карету первоклассное
подвенечное платье.
     Одно из оставшихся четырех надела Фанни, таким  образом,  иона  была  в
подвенечном платье.
     Полли нашла в доме около полусотни людей, принадлежавших,  судя  по  их
внешности,  к  самым  различным  общественным  слоям.  Кроме  некоего  лорда
Блумзбери, одного полковника,  двух  членов  палаты  общин,  двух  известных
адвокатов и пастора из прихода святой Маргариты (совершившего обряд венчания
в  соседней  комнате),  она  пожала  честную   руку   целому   ряду   мелких
коммерсантов, агентов и закупщиков Мэка - по большей части коренастых господ
с брюшком. Почти все они были с женами.
     Явились на приглашение и два-три владельца д-лавок - жалкие  людишки  в
чистеньких костюмах, с  праздничным  выражением  лица.  Они  держались  так,
словно были экспонатами на выставке.
     Полли в общей сутолоке  не  успела  разглядеть  помещение.  Она  только
слышала, как ее муж сказал лорду, что он арендовал этот дом у своего  друга,
герцога Сомерсетширского.
     По левую руку от невесты сидел старик Хоторн. Полли,  которую  он  знал
еще ребенком - она не раз  приходила  в  банк  с  отцом  и,  покуда  мужчины
беседовали о делах, играла чековыми формулярами, - сообщила ему, что  она  и
Мэк вчера поссорились с родителями, потому что  Мэк  не  захотел  пригласить
никого с "фабрики". Вся эта история была шита  белыми  нитками,  но  Полтора
Столетия покорно проглотили ее.
     Место справа от жениха было пока еще никем не занято.
     Брауна все не было. Мэкхит несколько раз вставал из-за стола и  посылал
за ним. Вся свадьба ничего для него не стоила без Брауна. Он был уверен, что
присутствие  полицейского   чиновника   произведет   на   Полтора   Столетия
неизгладимое впечатление.
     Браун пришел, когда уже подавали дичь. Он казался не очень оживленным и
был одет в штатское. Мэк в глубине души разозлился на него за это.
     С Полли он был обворожителен.  Она  ему  по-настоящему  нравилась.  Она
сидела очень прямо, чуть разрумянившись, и разыгрывала хозяйку. Сама она ела
очень мало, как и подобает невесте. Кому приятно видеть, как нежное создание
поглощает целую курицу или рыбу?
     По мнению большинства  гостей,  сидевших  в  конце  стола,  места  были
распределены не совсем правильно, но никто не ставил этого в  вину  невесте.
Ее сияющий вид примирил всех.
     Мэкхит втайне сокрушался,  наблюдая  за  поведением  гостей.  Владельцы
д-лавок ели весьма пристойно, памятуя, что они не у себя дома, но закупщики,
само собой понятно, стеснялись гораздо меньше. Мэкхит, подсевший  к  ним  за
десертом, с неудовольствием услышал шипение  их  жен,  которые,  разумеется,
терпеть друг друга не могли, и  даже  поймал  какую-то  непристойную  шутку,
автора коей он запомнил.
     Все же отбор, произведенный им среди его людей, был  в  общем  и  целом
удачен. Никто из присутствующих не был занесен ни  в  один  заграничный  или
местный альбом преступников, за исключением Груча; а Груча весь Скотленд-Ярд
не опознал бы без отпечатка пальцев. Ядро гостей составляли владельцы лавок,
у которых в самом деле на совести ничего не было; своим глуповатым видом они
производили впечатление  кристально  честных  людей.  О'Хара  имел  наглость
пригласить Дженни; проститутку не следовало  звать  на  семейное  торжество,
кроме  того,  полковник  наверняка  знал  ее.  Зато  такие  люди,  как  Реди
Коммивояжер,  один  из  лучших  убийц  и   остряков   империи,   чрезвычайно
способствовали оживлению. В целом это было вполне приличное общество.
     После кофе Мэкхит увел Хоторна и Миллера в  соседнюю  комнату,  где  на
столах и  стульях  еще  был  разбросан  реквизит  свадебного  обряда.  Браун
откланялся, сославшись на служебные дела. За стаканчиком ликера трое  мужчин
принялись обсуждать возможность участия Национального  депозитного  банка  в
д-лавках.
     Старики пока что еще не хотели вдаваться в подробности. Они  ни  звуком
не, упомянули о  том,  что  их  до  известной  степени  огорчило  отсутствие
родителей Полли. Мэкхит,  разумеется,  предвидел,  что  это  их  обеспокоит,
однако не дал никаких объяснений. Он был уверен, что господин Пичем рано или
поздно примирится со  свершившимся  фактом,  а  молчание  Полутора  Столетий
доказывало ему, что они понимают ситуацию и разделяют его уверенность.
     Вернувшись к гостям, они застали танцы в разгаре.  Персик  танцевала  с
О'Хара. Охотничья комната  производила  праздничное  впечатление.  Она  была
обставлена в стиле модерн.
     Мэк  на  несколько  минут  присел  за  опустевший  стол.  Его   двойной
подбородок утонул в крахмальном воротничке, его лысина  побагровела,  потому
что и он уже выпил. Он попробовал раскинуть мозгами. В сравнительно короткое
время ему удалось поразмыслить о многом.
     <I>"Ах</I>, - думал он примерно  так,  -  <I>до  чего  же  все  эти  неприятности
отравляют  лучшие  часы  нашей  жизни!   Они   точно   жилы   в   бифштексе!
Трогательнейшие сцены  испакощены  всевозможными  заботами.  Когда  человек,
переживает величайший внутренний подъем и преисполнен чистейших чувств,  его
отвлекают всякие финансовые комбинации. Я лишен возможности просто  присесть
и выпить свой стаканчик, вина.  Попробуй  я  это  сделать,  мои  гости,  эти
свиньи, немедленно мне все запакостят. Я должен за всем следить  и  не  могу
даже расстегнуть пояс, когда меня так  пучит,  И  за  собой  я  тоже  должен
следить - я такая же точно свинья. Все могло бы быть  хорошо,  если  бы  эти
сукины дети хоть сколько-нибудь считались с переживаниями человека в  лучший
день его жизни. Я добрейший из людей, но если Эдс Ворюга уведет сейчас  жену
Чарли в соседнюю комнату, я за себя не ручаюсь. Я этого не потерплю в  своем
доме. Дженни тоже могла бы не приходить, она здесь ни к чему. Не могу  же  я
сажать таких людей рядом с  моей  женой:  это,  право  же,  заходит  слишком
далеко! Полли всем нравится. Все хотят  спать  с  ней;  посмели  бы  они  не
хотеть, я бы им показал. Свиньи! Пускай довольствуются  своими  собственными
выдрами. То есть моя-то не выдра... Как я смею говорить такие вещи - это лее
подлость! Как я смею упоминать о ней рядом с ними! Она на сто голов выше  их
всех и меня в том числе. Я,  к  сожалению,  тоже  не  из  порядочных,  я  не
светский человек в полном смысле этого слова. Но  я  многого  добьюсь.  Если
дело с банком выгорит, я буду  порядочным  -  теперь-то  уж  буду.  Это  так
приятно быть порядочным, и в финансовом отношении тоже не вредно. Или  почти
не вредно. Или даже полезно. Вот уже опять нужно  идти.  Лучшие  часы  полны
забот. Это грустно, очень грустно".</I>
     Мэкхит пошел распорядиться насчет кареты. Зайдя в соседнюю  комнату  за
своим саквояжем, он накрыл Були (он же Джейкоб Крючок) с женой Роберта Пилы;
пришлось устроить скандал и раз  навсегда  запретить  "подобное  свинство  в
своем доме". Ему также не  понравилось,  что  Персик  все  еще  танцевала  с
ветреным О'Хара. Он довольно резко прекратил танцы. Но, в общем, Мэк не имел
оснований жаловаться - праздник удался.
     Когда новобрачные уезжали в  свадебную  поездку,  гости,  как  водится,
выстроились на лестнице и махали им. Как только  они  уехали,  часть  гостей
принялась чествовать Фанни в качестве второй невесты, но заметил это  только
Мэк, знаток человеческой души; он  обернулся  и  поглядел  в  заднее  окошко
кареты.
     Они поспели к поезду, уходившему в Ливерпуль.
     Свадебное путешествие в данный момент не очень устраивало Мэкхита.
     Две  недели  назад  на  окраине  были  ограблены  две  какие-то  лавки,
торговавшие  стальными  изделиями.  В   еженедельнике   "Зеркало",   который
именовался так потому, что редакция до тех пор держала зеркало перед глазами
своих ближних, покуда те не откупались, уже  несколько  дней  как  появилась
заметка - сотрудник редакции случайно купил в  д-лавке  лезвия  для  бритвы,
обычно продававшиеся в ограбленной лавке.  О'Хара  вступил  в  переговоры  с
"Зеркалом", но Мэкхит в настоящее время не был расположен платить и  спустил
с лестницы одного из сотрудников редакции вместе с его  зеркалом.  "Зеркало"
немедленно  потребовало  от  д-лавок  предъявления  накладных   на   лезвия.
Накладные, разумеется, можно было раздобыть, но этим дело все  равно  бы  не
кончилось.
     Со столовым серебром тоже не все было в порядке; ввиду  крайней  спешки
приобретение его не обошлось без человеческой жертвы. Ребята пытались скрыть
от шефа этот случай, чтобы не портить ему праздничного  настроения,  но  Мэк
все-таки кое-что  пронюхал.  Причиной  небрежной  работы,  как  и  всегда  в
подобных случаях, было отсутствие денег в кассе банды.
     Когда Мэкхит узнал об убийстве, он хотел в последнюю минуту  отказаться
от свадебного путешествия; но это было уже невозможно.  Тогда  он  решил  по
крайней мере воспользоваться путешествием, чтобы уладить кое-какие  дела,  и
поэтому избрал Ливерпуль.
     В купе Персик выглядела очень хорошо. О'Хара был незаурядный танцор,  и
за те несколько секунд, что она шла  от  подъезда  до  кареты  под  густыми,
темными каштанами, она ясно почувствовала, что это был действительно  лучший
день в ее жизни. Никогда еще вокруг нее не  увивалось  столько  мужчин.  Она
была счастлива. Мэк, таясь от соседей, жал ее горячую руку.
     В Ливерпуле они сняли небольшой номер. Прежде чем лечь в  постель,  они
выпили внизу бутылку бургонского. Этого  не  стоило  делать.  Поднимаясь  по
лестнице, Мэк почувствовал, что порядком устал.
     Он был уже не в  силах  по  достоинству  оценить  новую  комбинацию,  а
лиловый корсет, по-видимому, оказался для  него  делом  привычным.  Впрочем,
всему виной была его усталость.
     Они   вскоре   заснули,   но   поздно   ночью    неожиданно    затрещал
предусмотрительно заведенный будильник, и они провели не без приятности  еще
один час. Уступая настойчивым расспросам, Мэк признался, что у него  было  в
прошлом несколько интрижек (о Фанни он умолчал вовсе, а относительно  Дженни
признался лишь наполовину), а Персик призналась, что она однажды  дала  себя
поцеловать Смайлзу, - правда, после упорного  сопротивления,  -  так  что  в
результате ее  признание  оказалось  кульминационным  пунктом  всего  дня  и
послужило фундаментом его долголетней любви к ней.
     Полли тоже была счастлива и простила Мэку его прошлое профессионального
громилы, которое он открыл ей внизу за бутылкой бургонского, -  он  позволил
ей вытащить до половины стилет из его толстой трости. Она простила ему  даже
его прошлые увлечения, более того - его несколько необычные  привычки,  как,
например, чесание груди под рубашкой; по этим признакам она ясно поняла, что
действительно любит своего мужа.
 
     Господин Джонатан Пичем  получил  полномочия  от  баронета,  букмекера,
домовладельца,  текстильщика  и  ресторатора.  Он  встретился  с  Кексом  на
перроне.
     За всю дорогу до Саутгемптона спутники обменялись не более чем десятком
слов. Кокс читал "Таймс", надев пенсне на острый нос, а Пичем тихо  сидел  в
уголке, сложив руки на животе, в области пупка.
     Один раз маклер поднял глаза и сказал равнодушно:
     - Мафекинг держится. Крепкие ребята!
     Пичем молчал.
     <I>"Скверно</I>, - думал он, забившись в свой угол, - <I>англичане  набрасываются
на англичан. И не только этот тип, но и те,  что  сидят  в  Мафекинге,  тоже
против меня. Хоть бы они уж сдались! Тогда  бы  не  понадобилось  ни  свежих
войск, ни кораблей, и  все  это  дело,  которое  будет  мне  стоить  головы,
расстроилось бы. А теперь они сидят там, в этом ужасном климате, и изо дня в
день ждут кораблей, которые я обязан купить для них на мои трудовые денежки.
"Держитесь, - твердят они друг  другу  каждый  день,  -  не  унывайте  и  не
поддавайтесь, ешьте поменьше, лезьте под пули, покуда старый Джонатан  Пичем
не купит на свои трудовые денежки корабля, который привезет вам смену". Если
равняться по ним, то все это проклятое дело с покупкой  судов  следовало  бы
провести как можно скорей, а по мне - как можно медленней, стало быть,  наши
интересы в корне расходятся. А между тем мы даже не знаем друг друга".</I>
     В саутгемптонском отеле они тотчас же разошлись по номерам; они даже не
поужинали вместе. Но поздно ночью страшный шум из смежного номера, где  спал
Кокс, разбудил Пичема.
     Пичем надел брюки и вошел к Коксу.  Маклер  лежал  в  постели,  натянув
одеяло до подбородка, а в центре комнаты стояла  какая-то  сравнительно  еще
молодая особа в одних чулках и ругательски ругала Кокса.
     Из ее взволнованных речей можно было понять, что она ни в  коем  случае
не намерена удовлетворять предъявленные ей требования. Она ссылалась на свою
многолетнюю практику  и  богатый  опыт  и  всячески  подчеркивала,  что  она
абсолютно лишена предрассудков;  свидетельствовать  об  этом  могли,  по  ее
словам, многие портовые рабочие, а равно и матросы - люди, видавшие  виды  и
весьма требовательные. Но никто - ни даже  один  из  членов  местного  суда,
человек пожилой и известный своими мерзостями всему городу - не  осмеливался
предъявлять ей за десять шиллингов подобные требования.
     Она с удивительной изобретательностью унижала Кокса. Без всякого  труда
находила для него сравнения, которые, если бы их можно  было  воспроизвести,
своей поэтической силой обеспечили бы этой книге почти бессмертную славу.
     Не успел Пичем войти, как в дверь уже постучали. Он с  трудом  вытолкал
из комнаты  переполошившихся  лакеев.  Затем  он  принялся  увещевать  даму,
которая  тем  временем  живописно  задрапировалась  в  плюшевую  скатерть  и
принялась шнуровать ботинки; он попытался пробудить в ней деловой дух.
     После упорной борьбы она ушла, сунув в  чулок  несколько  кредиток,  со
словами:
     - Раздобудьте вашему приятелю двух-трех дам, если  вы  хотите  привести
его в такое  состояние,  чтобы  ему  не  пришлось  ползти  из  гостиницы  на
карачках.
     Когда она ушла, они стали укладывать чемоданы, так  как  отель  не  был
заинтересован в их дальнейшем пребывании под его кровлей. Они перебрались  в
другой.
     Между тем время подошло к четырем часам  утра.  Они  решили  больше  не
ложиться, заказали себе чаю и стали беседовать.
     Кокс испытывал  настоятельную  потребность  выговориться.  Он  не  стал
скрывать от господина Пичема, что сцена, только что имевшая место, вызвала в
нем острое омерзение. Он отважно бичевал свою слабость,  толкнувшую  его  на
общение с подобными отбросами общества.
     - Эти люди, - сказал он грустно и возбужденно, - теряют всякий контроль
над собой, стоит только изъять их из привычного окружения.  Они  не  выносят
джентльменского обращения. Нельзя их за это упрекать; они  иначе  не  могут.
Они   немедленно   разражаются    отвратительнейшей    бранью.    Длительное
самоосквернение из корыстных расчетов убивает в них все лучшие  порывы.  Они
не  хотят  работать,  они  даже  не  хотят  давать  что-либо   действительно
равноценное за те деньги, что им платят. В сущности, они хотят только одного
- легкой жизни. Это то самое, что претит  мне  в  социализме.  Этот  плоский
материализм несносен. Величайшее  счастье  для  такого  существа  -  лень  и
безделье. Все эти исправители человечества никогда ничего не  добьются.  Они
не считаются с человеческой природой, испорченной до мозга костей. Да,  если
бы люди были таковы, какими мы хотели бы их видеть, то не все  еще  было  бы
потеряно. Но при данных условиях ничего не выйдет. И в  результате  остается
одно горькое похмелье.
     Пичем, по обыкновению, стоял у окна и смотрел на уже освещенную солнцем
площадь, которую поливал из кишки человек в синей блузе. Прогрохотали первые
тележки с овощами из гавани.
     Когда Кокс кончил свою речь, он сухо сказал:
     - Вам следовало бы жениться, Кокс.
     Кокс ухватился за этот совет, как за соломинку.
     - Может быть, и следовало бы, - сказал он задумчиво, -  мне  необходимо
ощущать подле себя любящее существо. Вы отдадите за меня вашу дочь?
     - Да, - сказал Пичем, не оборачиваясь.
     - Вы мне ее доверите?
     - Конечно.
     Кокс шумно вздохнул. Если бы Пичем обернулся, он заметил бы,  что  Кокс
выглядит очень неважно. Ночное происшествие отразилось на его нервах.  4  Б.
Брехт
     - У вас был бы недурной зять, - сказал он  беспокойно,  -  я  малый  не
промах. И я человек с устоями. Честное слово, нам не  мешало  бы  поговорить
серьезно. Понимаете, затеянное мною  дело  кое-чего  стоит.  Это  настоящее,
большое дело. Вы даже не понимаете, до чего оно  большое.  Вы  сами  в  него
влипли, и притом основательно. Я уверен, вы даже не догадываетесь, сколько я
из него выжму, Пичем. Вы видели, как я работаю.  Теперь,  когда  между  нами
намечается некоторое сближение, я могу без опаски открыться вам,  тем  более
что, в сущности, все уже в  порядке.  Вы  лично,  насколько  я  сейчас  могу
судить, влетели по меньшей мере в семь тысяч фунтов. Не верите?  А  сколько,
по-вашему, стоят те кораблики, что мы сегодня будем осматривать? Между нами:
я уже знаю, сколько они стоят.  Это  первоклассные  суда.  Дешевле,  чем  за
тридцать пять тысяч фунтов, нам, или, вернее, вам, их не удастся купить.  Не
обеспечь я за собой преимущественного права на их приобретение, они обошлись
бы еще дороже. Вы, не подумав как следует, скажете, что между этой суммой  и
правительственной ценой, которая составляет сорок девять тысяч, остается еще
некоторая дистанция. Это только так кажется.  Новые-то  суда  вы  купите,  а
старые отдадите по цене, назначенной вашим собственным  экспертом.  Большего
они, право же, не стоят. Вы помните цену? Двести фунтов.
     Пичем давно уже обернулся. Дрожащей рукой он ухватился за  гардину.  Он
смотрел на Кокса как на исполинскую змею.
     Кокс рассмеялся и продолжал:
     - Расходы по ремонту, взятки, мои комиссионные - все это не  играло  бы
большой роли, если бы суда были дешевы, если бы они стоили  вам  одиннадцать
тысяч фунтов. Но они стоят тридцать пять тысяч фунтов, и,  стало  быть,  все
выглядит совсем иначе. К тому же замена судов тоже  потребует  взятки  -  не
меньше семи тысяч фунтов. Что вы обо всем этом думаете?
     В бледном утреннем свете Пичем был похож на тяжелобольного. Хуже  всего
было то, что он все это предвидел. Он попал в лапы к преступнику,  и  он  об
этом догадывался с первой же минуты. Если бы он был человеком  образованным,
он мог бы воскликнуть:
     <I>"Что такое Эдип по сравнению со мной? Весь  мир  на  протяжении  многих
тысячелетий  считает  его  несчастнейшим  из  смертных,  образцовой  жертвой
божественных палачей, самым жалким разиней из всех, рожденных  женщиной.  Он
счастливчик по сравнению со мной! Он впутался в  грязное,  дело,  ничего  не
подозревая. Вначале оно казалось выгодным... нет, вначале оно было выгодным.
Спать с той женщиной  было  приятно;  он,  вечный  бродяга,  обрел  семейное
счастье, в течение нескольких лет  он  не  знал  забот  о  куске  хлеба,  он
пользовался все общим  уважением.  А  потом  брак,  в  который  он  вступил,
оказался непрочным, ему пришлось расторгнуть  ею,  он  опять  превратился  в
холостяка и потерял доступ к постели любимой женщины.  Дураки  и  завистники
преследовали  его;  допустим,  их  было  много,  скажем  -  почти  все.  Это
неприятно. Но ведь есть сколько угодно чужих стран; для  таких  бродяг,  как
он, их всегда было сколько угодно. Себя лично ему не в чем  было  упрекнуть;
он не сделал ничего такого, чего не следовало бы делать. Я  же  знал  все  с
первой  минуты,  я-то  и  есть  дурак,  следовательно,  я   нежизнеспособен.
Совершенно точно установлено, что мне можно всучить навозную  муху  за  1000
(тысячу) фунтов. Я не смею выйти  на  улицу,  потому  что  первый  встречный
омнибус я приму за гонимый ветром лист. Я принадлежу к числу людей,  которые
платят втридорога за дубину, которой их убивают, и дают себя  обжулить  даже
на стоимости своей могилы".</I>
     Коксу тем временем надоело смотреть на старика.
     - Исходя  из  всего  вышесказанного,  -  спокойно  промолвил  он,  -  я
прямо-таки идеальный зять.
     Утренний кофе они уже пили  вместе,  как  родственники.  Пичем  обронил
несколько  осторожных  слов   относительно   своей   торговли   музыкальными
инструментами. Коксу мельком припомнилась красивая кожа Персика.  Потом  они
отправились осматривать свои новые корабли.
     Их было два - оба очень хорошие и  очень  дорогие.  Вместе  с  третьим,
предложенным Коксу в Плимуте, они стоили ровно тридцать восемь тысяч пятьсот
фунтов; не менее восьми тысяч  фунтов  из  этой  суммы  составляла  комиссия
Кокса. Ввиду того,  что  Пичем  перекочевал  из  стада  баранов  в  сословие
мясников, он не особенно возражал против цены. Он торопился  домой.  Сидя  в
ватерклозете, он подсчитал на клочке бумаги, сколько он мог бы потерять,  не
будь у него Полли. Но едва ли не страшней была  мысль  о  заработках  Кокса.
Приблизительно прикинув их, он застонал так громко, что какой-то  постоялец,
проходивший по коридору, спросил, не болен ли он.
     С того дня Пичем думал уже не столько о гибельном ударе, чуть  было  не
обрушившемся на него, сколько о тех  жутких  прибылях,  которые  он  мог  бы
извлечь из своего родства с маклером.
     Дело было только за Персиком.  О  лучшем  муже  для  нее  не  стоило  и
мечтать. Он был гением.
     При этом Пичем знал лишь малую часть планов Кокса. Многое же  из  того,
что он, как ему казалось, знал, в планы Кокса вовсе и не входило.
 
     Mэкхит занимался в Ливерпуле делами. Полли впервые пошла с ним  в  одну
из его лавок.
     Из полутемного помещения навстречу им вышел  рослый  небритый  мужчина.
Лавка была выкрашена белой краской. На полках из неотесанных досок аккуратно
лежали большие рулоны материи, связки  желтых  домашних  туфель,  коробки  с
карманными  часами,  зубными  щетками,  зажигалками,  груды  ламп,  записных
книжек, трубок; в общем, там было не меньше двадцати сортов товара.
     Узнав, с кем он имеет дело, владелец молча распахнул низкую  деревянную
дверь и позвал жену. Она вышла с грудным  ребенком  на  руках  из  крошечной
каморки с одним окном. Полли успела заглянуть в  открытую  дверь  -  каморка
была набита разнокалиберной мебелью и детворой.
     Муж и жена производили впечатление больных людей.
     Они были полны надежд. Муж был уверен,  что  добьется  своего.  Он  так
счастлив, что наконец-то стоит на собственных ногах. Что он взял в руки,  то
не так-то скоро выпустит.
     - Мой муж никому не даст себя в обиду, - сказала жена,  у  которой  был
довольно истощенный вид.
     Насколько Полли могла понять, им все же жилось не сладко.  Аренда  была
невысока,  но  ее  необходимо  было  вносить  в  срок.  Товар,  поставляемый
центральным складом Мэкхита, поступал неаккуратно и неравномерными партиями,
а непроданные остатки превращали лавку в склад случайных вещей. Кроме  того,
товаров было то слишком много, то слишком мало. Кто интересовался  галошами,
тому не нужны были карманные часы, но зонтик он,  может  быть,  и  взял  бы.
Лавки,  входившие  в   "цепную"   систему   концернов,   являлись   опасными
конкурентами д-лавок, несмотря на более высокие цены.
     Муж сказал, что ему очень  трудно  будет  рассчитаться  в  конце  этого
месяца.
     Мэкхит спокойно и рассудительно разъяснил ему, что конкуренция  больших
лавочных концернов  есть  явление  безнравственное,  ибо  они  эксплуатируют
наемную рабочую силу  и,  рука  об  руку  с  еврейскими  банками,  разрушают
политику цен. Относительно крупных предприятий  он  его,  однако,  успокоил,
указав на то, что положение этих роскошных на вид магазинов - хотя  бы  тех,
что принадлежат И. Аарону - вовсе не такое блестящее,  как  это  кажется  на
первый взгляд. Они, в сущности, прогнили насквозь, хоть с виду и процветают.
В настоящий момент требуется одно - с удвоенной энергией возобновить  борьбу
со всеми этими Ааронами или как их там зовут. В этой борьбе не  должно  быть
пощады.
     Что же касается  аренды,  то  он  обещал  ссуду,  кроме  того  -  более
разнообразный ассортимент товаров и в меньших количествах. Он  обещал  также
позаботиться о более  регулярной  доставке.  Взамен  он  требовал  усиленной
рекламы. Хорошо бы писать от руки листовки, пусть дети раздают их рабочим  у
фабричных ворот, бумагу даст центральный склад.
     Детей было достаточно. Полли на минуту зашла в жилое помещение.
     Там было довольно чисто,  но  мебель  -  сплошная  рухлядь.  На  ветхой
кушетке, грозившей  вот-вот  развалиться,  лежала  старуха,  мать  владельца
лавки. Дети таращили глаза. Старуха упорно смотрела в стенку.
     Оба вздохнули свободно, выйдя на свежий воздух.  Мэк  резюмировал  свои
мысли одной фразой:
     - Либо у человека <I>д-лавка</I>, либо у него <I>куча детей</I>.
     Во вторую д-лавку (на весь Ливерпуль их было всего две) Полли не вошла;
она ждала Мэка на  улице.  Сквозь  стекло,  за  которым  висели  удивительно
дешевые и элегантные костюмы, она видела Мэка,  погруженного  в  разговор  с
чахоточным на вид молодым человеком, кроившим на  некрашеном  столе  костюм.
Разговаривая, он ни на минуту не отрывался от работы.
     Впоследствии Полли узнала, что этот человек получал из центра материал,
столько-то  метров  на  столько-то  костюмов,  причем  цены  на  костюмы   -
разумеется, очень низкие - были установлены заранее.
     - Наш покупатель, - говорил Мэк, - не может платить дорого.
     Если владелец  лавки  умело  кроил  и  быстро  сбывал  товар,  он  имел
возможность свести концы с концами. Разумеется, было бы лучше, имей он семью
- даровую рабочую силу. Но это уж никого, кроме него самого, не касалось. По
системе "д" никто не смел ему что-либо предписывать.
     Мэкхит  рассказал  Полли,  что  этот  человек  повесил  на  стене   над
гладильной  доской  газетную  вырезку.  Вырезка  эта  гласила:  "Чем  будешь
прилежней, тем прибыль надежней!"
     После того как Мэкхит закупил в одном оптовом предприятии,  торговавшем
стальными изделиями, партию  бритвенных  лезвии  и  попросил  пометить  счет
задним числом, все дела в Ливерпуле были  закончены,  и  они  отправились  в
Лондон.
     Они решили на первое время скрыть свой брак от господина Пичема,  чтобы
зря его не волновать. Условились, что Полли вернется  домой  одна,  уговорит
мать хранить все в тайне (она везла в саквояже бутылку коньяку) и даст  Мэку
знать, когда ее отец приедет из Саутгемптона.
     Но когда Полли  вошла  в  лавку,  оказалось,  что  господин  Пичем  уже
вернулся из Саутгемптона; он рвал и метал  по  поводу  того,  что  Полли  не
ночевала дома.
     Не успела она переступить порог, как мать уже  вырвала  у  нее  из  рук
саквояж. Она извлекла  из  него  бутылку  коньяку,  купленную  в  Ливерпуле,
комбинацию и подвенечное платье.
     Вещи эти произвели потрясающее впечатление; но кому интересны  семейные
сцены и кому охота знать, что сказали старики своему  чаду?  Выплыло  наружу
все - и "Каракатица", и номер в ливерпульской гостинице с  двумя  кроватями.
Фамилия Мэкхит -  отныне  фамилия  его  единственной  дочери  -  как  громом
поразила Пичема. Преступный мир Британских  островов  и  их  доминионов  был
раскрытой книгой для Джонатана Пичема, которого Сохо и Уайтчепел почтительно
именовали Королем нищих. Он знал, кто такой Мэкхит.
     Он был не только опозорен, но к тому же и разорен. Ни эти три  дома,  в
стенах которых на него  обрушился  чудовищный  удар  судьбы,  ни  источенный
жучком стол, о который он невольно оперся, не принадлежали ему более.  Сего'
дня утром он видел в Саутгемптоне три корабля, из коих по меньшей мере  один
должен был быть оплачен им лично. А его дочь, последняя соломинка,  валялась
в кровати ливерпульской гостиницы с каким-то поганым налетчиком!
     - <I>Я угожу в тюрьму</I>, - бушевал он, - <I>моя дочь посадит меня в тюрьму! Еще
сегодня утром в Саутгемптоне, после бессонной  ночи,  я  пошел  и  купил  ей
платье. Вот оно лежит в конторе. Оно стоило два фунта! Я  подумал:  надо  ей
что-нибудь подарить. Пусть видит, что о ней заботятся! Другие  дети  с  юных
лет думают о куске хлеба, у них кривые ноги, потому что им жалеют молока. Их
душа отравлена, потому что они слишком рано видят теневые стороны жизни. Моя
дочь пила молоко литрами, цельное молоко! Ее окружали заботой и любовью.  Ее
учили играть на рояле! И вот теперь первый раз в жизни я от нее тоже чего-то
требую: я прошу ее выйти  замуж  за  дельного  коммерсанта,  за  человека  с
устоями, который будет носить ее на руках! Он посадит меня в тюрьму,  потому
что ради нее я впутался в дело, в котором ничего  не  смыслю,  только  чтобы
дать ей приданое. Что она, собственно,  думает,  эта  испорченная  девчонка?
Стоит мне накрыть одну  из  моих  швей  с  управляющим,  как  она  мгновенно
вылетает со службы, - так я слежу за нравственностью в моем доме! А моя дочь
спуталась с заведомым многоженцем и охотником  за  приданым!  Как  я  теперь
разведу ее с ним! Все равно она опозорена на всю жизнь. Кокс  никогда  этого
не простит; он требует от женщины чистоты и при данном положении  дел  имеет
право быть разборчивым!</I>
     Персик ревела в своей розовой комнате и не решалась послать  Мэку  хотя
бы весточку, а Мэк сидел в "Каракатице", колыбели всех зол, и ждал  удобного
момента, чтобы явиться к тестю с решительным визитом.
     Терпеливо или нетерпеливо, он прождал весь  вечер,  а  наутро  пошел  в
лавку.
     Рослый хмурый дядя с  не  обещающим  ничего  хорошего  выражением  лица
шагнул ему навстречу и, когда Мэк назвался по имени, взял его, ни  слова  не
говоря, за плечи и выбросил за дверь.
     Спустя два дня Персик предупредила его запиской, чтобы он, не дай  Бог,
не  показывался;  вечером  она  все-таки  улучила  минуту,   выбежала,   вся
зареванная, на угол и сказала ему, что отец запретил ей  выходить  из  дому.
Иначе он лишит ее наследства и, кроме того, донесет на Мэка в  полицию,  так
как он достаточно о нем знает.
     Мэк довольно спокойно выслушал ее и, к его чести, не сказал ни слова  о
побеге и прочей ерунде. Он лишь попросил ее пойти с  ним  на  пять  минут  в
парк, но она не пошла.
     Две-три недели они виделись только урывками.
 
        ГЛАВА ШЕСТАЯ
 
          Опротивела мне жизнь. Не вечно жить 
     мне. Отступи от меня, ибо дни мои - суета.
 
          - Что такое человек, что ты столько ценишь 
     его и обращаешь на него внимание твое?
 
          Посещаешь его каждое утро, каждое мгновение 
     испытываешь его.
 
          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
 
          Если я согрешил, то что я сделаю тебе, страж 
     человеков? Зачем ты поставил меня противником себе,
     так что я стал самому себе в тягость?
 
          И зачем бы не простить мне греха и не 
     снять с меня беззакония моего? Ибо вот я лягу
     в прахе, завтра поищешь меня, и меня нет.
 
                                             Книга Иова 
 
        ПАРОВЫЕ БАНИ
 
     В Бэттерси, на углу Форни-стрит и Дин-стрит, издавна помещались мужские
бани. Посещали их преимущественно  пожилые  господа,  устройство  бань  было
несколько примитивно. Ванны были деревянные и  довольно  ветхие,  столы  для
массажа шатались, а купальные простыни были от частого употребления сплошь в
дырах. Зато только в этих банях можно было  принимать  ванны  из  редкостных
целебных  трав.  Ванны  эти  не  прописывались  врачами:   один   посетитель
рекомендовал их другому. Заведение называлось  "Банями  Фэзера".  Цены  были
довольно высокие. Обслуживалось оно женщинами.
     Уильям Кокс был завсегдатаем этих  бань,  он  захаживал  туда  не  реже
одного раза в неделю. Пайщики Компании по  эксплуатации  транспортных  судов
приучились посещать их, когда им нужен был Кокс.
     Лечебные ванны принимались в закрытых кабинках; там же  делали  массаж.
Что же касается паровых ванн и коек для отдыха, то они  помещались  в  общем
зале. Там было удобно беседовать о делах, в особенности оставив за собой все
койки. Об этом можно было договориться с администрацией;  тогда  над  кассой
просто вывешивалась табличка: "Мест нет".
     Собирались они обычно по понедельникам. В субботу и воскресенье бани не
работали, так что в начале недели  обслуживающий  персонал  был  не  слишком
утомлен. Кокс был мастер предусматривать такие мелочи.
     Сначала некоторые пайщики пытались протестовать против подобного  места
свиданий. Но в конце концов никто  не  захотел  отколоться  от  большинства.
Когда же дела КЭТС приняли  неблагоприятный  оборот,  все  компаньоны  стали
являться на совещания весьма точно.
     Даже Финни приходил вовремя.  Это  был  пожилой,  высохший  брюзга,  не
терпевший никаких излишеств; тем не менее  он  уверял,  что  лечебные  ванны
благотворно действуют на его больной желудок.  Он  опасался  рака  и  охотно
заводил беседу о его симптомах. Банщица,  обслуживавшая  кабинку  Э  6,  уже
знала их наизусть.
     Пичем раз и навсегда оставил за собой единственного банщика, здорового,
толстого мужчину, внушавшего трепет своими массажами. Банщицы были, в общем,
не слишком назойливы, но, по мнению Пичема, чересчур легко одеты.
     Как только Пичем вернулся из Саутгемптона, он встретился с  Истменом  и
сообщил ему, сколько стоят новые суда. Он  дал  ему  понять,  что  их  нужно
приобрести как можно
     скорей. О Коксе он нарочно отозвался чрезвычайно нелестно и назвал  его
бесстыжим живодером.  Кокс,  несомненно,  раззвонит  по  всему  городу,  что
компания пыталась сбыть правительству ветхие, никуда не годные суда. Все это
дело затеяно им специально для того, чтобы втянуть их в уголовщину, а  затем
шантажировать. Законная прибыль с военных поставок составляет обычно  триста
процентов. Попытка компании сорвать свыше  четырехсот  пятидесяти  процентов
произведет отвратительное впечатление. Истмен согласился с ним:  с  маклером
можно будет рассчитаться  только  после  покупки  новых  судов.  Они  решили
протомить прочих пайщиков еще несколько дней  и  только  в  понедельник,  на
очередном совещании, сообщить им о высоких ценах. Присутствие  Кокса  будет,
пожалуй, даже желательным, ибо он, возможно, пробудит в  пайщиках  кое-какие
надежды, пообещав повышение покупной цены со стороны правительства.
     Совещание семи пайщиков, собравшихся в банях в  ближайший  понедельник,
прошло не без трений.
     Текстильный фабрикант Мун, Финни и баронет уже лежали на полках. Пичема
еще массировали, а ресторатор Краул,  не  желавший  принимать  ванну,  сидел
одетый на стуле,  когда  Истмен,  принимавший  паровую  ванну,  приступил  к
докладу. Кокс делал гимнастику.
     Истмен начал с того, что присутствующие должны раз навсегда выкинуть из
головы всяческую мысль о возможности продажи старых  корыт.  Он  подчеркнул,
что план этот был весьма соблазнителен, но оказался  неосуществимым.  За  те
пять  тысяч  фунтов,  что  были  предоставлены  в  безотчетное  распоряжение
приятеля Кокса из морского ведомства, они имеют право  требовать  энергичной
поддержки интересов КЭТС. Однако никто не станет закрывать  глаза  на  явное
преступление.  Сокрытие  первого  злосчастного  эксперимента  с  "Красавицей
Анной", "Юным моряком" и "Оптимистом" и перенесение этих названий  на  новые
суда обойдется еще в семь тысяч пятьсот фунтов, из коих четыре тысячи должны
быть уплачены немедленно, три тысячи пятьсот -  по  совершении  сделки.  Эту
сумму следует рассматривать как плату за науку.
     В то время как  банщик  немилосердно  массировал  Пичема,  последний  с
интересом наблюдал, как соревновались в потении толстый Истмен, скорчившийся
в паровой ванне, и Краул, сидевший в полном параде на стуле и внимавший  ему
с  неописуемо  алчным  выражением  лица.   Это   было   безмолвное,   глухое
соревнование. После исчезновения овцевода ресторатор был самым слабым звеном
в цепи КЭТС. Он все время жаловался на скверное состояние дел  и  говорил  о
мече, который постоянно висит над его головой. Именно поэтому он с особенным
рвением влез в новое, сулящее наживу предприятие. Деньги для первого  взноса
он взял у тестя. И вот теперь он соревновался  с  домовладельцем,  кто  кого
перепотеет. Когда Истмен, еще  совершенно  сухой,  заговорил  о  трудностях,
связанных с приобретением исправных транспортных судов как раз  в  настоящий
момент, у ресторатора уже показались на лбу бусинки  пота.  А  когда  Истмен
назвал цифры (тридцать восемь тысяч пятьсот  фунтов  и  семь  тысяч  пятьсот
фунтов) и у него самого при этом выступили первые капельки,  ресторатор  уже
плавал в поту.
     <I>"Насколько  же  сильней</I>,  -  подумал  Пичем,   -   <I>действуют   душевные
переживания, чем чисто физические процедуры! Человеческий  организм  всецело
находится во власти души и настроения".</I>
     Внешний вид и  поведение  прочих  пайщиков  также  свидетельствовали  о
сильнейшем внутреннем возбуждении. Финни (впрочем,  он  всегда  был  нюней),
издав жалобный стон, ударил себя по животу, а Мун захныкал, как старая баба.
Если бы банщицы присутствовали при этом зрелище, они, несомненно, подивились
бы душевной слабости обычно столь властных мужчин. Впрочем, женщина, как это
установлено многократными исследованиями, гораздо  лучше  мужчины  переносит
боль.
     Пичем тоже почувствовал себя очень скверно при  мысли  о  том  жестоком
ударе, который нанесла ему дочь своим несвоевременным браком.
     Когда Истмен закончил свой доклад и вылез из ванны, первым  взял  слово
ресторатор; на редкость глухим голосом он сказал, что если все это  так,  то
он обанкротился и просит господ компаньонов впредь не рассчитывать на  него.
Обо всем дальнейшем они могут договориться с его адвокатом.
     Он добавил, что его тестю семьдесят восемь лет и что он, то есть тесть,
взял ссуду  под  свои  сбережения  в  надежде  обеспечить  дочери  безбедное
существование.  Его,  Краула,  детям  восемь  и  двенадцать   лет.   Истмен,
обтиравший мясистые ляжки, заметил, что не так еще все страшно, но Мун резко
оборвал его. Истмен обиделся.
     Финни сослался на  свою  тяжелую  (по  всей  вероятности,  смертельную)
болезнь и усомнился в том, что ему удастся собрать требуемую  сумму.  Истмен
раздраженно заметил, что он тоже мог бы найти лучшее применение  3000  (трем
тысячам) фунтов. Баронет молчал. На  его  воспитание  было  потрачено  много
денег.
     Тем временем Кокс закончил свои гимнастические  упражнения;  теперь  он
мог всадить овцам нож в загривок. Он был одет в розовый купальный  костюм  и
черные купальные туфли.
     - Господа, - сказал он, - это еще не все. Вам сообщили цену, по которой
можно приобрести приличные суда. Я думаю, вы не удивитесь, если я вам скажу,
что дело не только в деньгах. Эти суда, например, нельзя  купить  только  за
деньги.
     В эту минуту Краул начал хихикать. Он сидел на своем  деревянном  стуле
совершенно уничтоженный, кивал мясистой головой и хихикал. Второй  удар  был
для него уже не страшен, его прикончил первый.
     Кокс недоверчиво поглядел на него и продолжал:
     - Я склонен думать, что вы до  некоторой  степени  потеряли  доверие  к
себе. Но, к сожалению, не только вы, но и мы потеряли доверие к вашей  КЭТС.
Мой школьный товарищ, работающий в  морском  ведомстве,  выразил  пожелание,
чтобы дело в дальнейшем велось непосредственно мной.
     Пайщики - все,  за  исключением  ресторатора,  голые,  то  есть  в  том
неприглядном виде, в каком им, согласно  слову  Божию,  надлежало  предстать
перед престолом Всевышнего, - содрогнулись. Пичем оттолкнул толстого банщика
и выпрямился. То, что сказал Кокс, было и для него новостью.
     - Мы представляем себе ликвидацию этой неприятной истории так, - сказал
Кокс. - Ваша компания произвела первый платеж в размере восьми тысяч двухсот
фунтов, на каковые деньги были куплены эти штуки, о  которых  мы  не  станем
говорить. На подмалевку вашей покупки вы истратили, насколько мне  известно,
пять тысяч фунтов. Правительство уплатило вам пять  тысяч  фунтов.  Согласно
договору, вы должны заплатить мне за  комиссию  двадцать  пять  процентов  с
суммы, имеющей быть выплаченной правительством,  что  составляет  двенадцать
тысяч двести пятьдесят фунтов, и моему другу, получившему пока  только  пять
тысяч фунтов, еще семь тысяч пятьсот фунтов в два срока, как вам только  что
изложил господин Истмен. К этому прибавьте  тридцать  восемь  тысяч  пятьсот
фунтов за новые суда. Если вы сложите все эти суммы, вы  увидите,  что  ваши
расходы равняются примерно семидесяти пяти тысячам фунтов. Правительственная
цена составляет сорок девять тысяч фунтов, а те предметы,  о  которых  я  не
хочу говорить, потому что я не прокурор, я готов  продать  для  вас  за  две
тысячи фунтов. Стоят они, согласно заключению вашего собственного  эксперта,
двести фунтов. Но вы как-никак потратили пять тысяч фунтов на  ремонт,  и  я
лично сторонник корректного обращения. Произведя окончательный  подсчет,  вы
убедитесь - разумеется, если я не ошибся в вычислениях, - что ваши убытки не
превышают двадцати шести тысяч фунтов. Я думаю, не стоит напоминать вам, что
эта сумма вполне окупается двадцатью годами  тюремного  заключения,  которые
всем вам грозят. Впрочем, господа, перед вами,  разумеется,  открыт  и  этот
последний путь. Если вы пожелаете вступить на него,  то  я  могу  немедленно
вернуть вам чек на пять тысяч фунтов, который  вы  передали  мне  для  моего
друга. Он при мне.
     Более сообразительные из присутствовавших не усомнились в  его  словах.
Все дело было блестяще продумано Коксом.  Представитель  морского  ведомства
все равно засыпался бы, несмотря на возврат чека и любое  количество  ложных
присяг, потому что он, как ни верти, купил суда, которых в глаза  не  видел.
Только компании это не принесло бы  никакой  пользы.  Она  продала  заведомо
негодные суда.
     Кокс   потребовал,   чтобы   компания   выделила   из    своей    среды
уполномоченного, с которым он мог бы довести дела до конца, во всех деталях.
Вплоть до окончательной сдачи правительству вполне готовых судов все  должно
делаться от имени компании, и только  в  самый  последний  момент,  то  есть
тогда, когда взамен старых будут куплены  новые  суда,  он  примет  на  себя
договор с правительством.
     До этого момента все работы по ремонту старых судов должны продолжаться
на случаи внезапной ревизии. Таким образом, меч продолжал висеть над КЭТС до
самой последней минуты.
     Компания не нашла в себе сил протестовать.
     Когда Кокс под конец пригласил  всех  пайщиков  позавтракать  с  ним  в
ресторанчике неподалеку, никто не изъявил желания последовать за ним.  Тогда
он второпях заметил, что дольше двух месяцев он никак не может  ждать  сдачи
судов, и ушел раньше всех.
     Компаньоны решили поручить точный подсчет предстоящих расходов  Истмену
и Пичему, с тем чтобы, когда  этот  подсчет  будет  произведен,  встретиться
вновь не позднее ближайшего понедельника.  Дело  находилось  в  той  стадии,
когда участники обычно избегают трезвых разговоров в конторе и  делают  вид,
что для них вполне достаточно случайного свидания.
     Пичем был озабочен более чем когда бы то ни  было.  В  недрах  КЭТС  он
работал на Кокса. А между тем не мог Даже  предложить  ему  свою  дочь.  Что
ожидало его впереди?
     В полдень он пошел в доки. Корабли гудели, точно ульи. Повсюду  стучали
молотками, пилили, красили. Рабочие стояли на шатких  стремянках,  висели  в
хрупких проволочных корзинах. Пичем стоял посреди всей этой деловитой  суеты
и ежился. На материалах экономили до крайности: дерево, железо, даже  краска
- все было самое дешевое. И тем не менее дело оказалось чудовищно-убыточным.
     Из доков Пичем поспешил к себе на фабрику. И  тут  все  шло  заведенным
порядком. Нищие сдавали выручку в конторе. Бири внимательно сверял сдаваемые
ими суммы со своими ведомостями и недоверчиво выслушивал оправдания тех, кто
не  выработал  нормы.  Он  улаживал  пограничные  столкновения  и  стычки  с
чужаками.  В  мастерских  за  длинными  столами  горбились  девушки.   Когда
потребности фабрики бывали покрыты сполна, они работали  на  старьевщиков  и
белошвейные мастерские. Музыкальные мастера чинили трубы шарманок. Несколько
нищих слушали новые  музыкальные  валики  и  долго  выбирали  подходящий.  В
классной комнате шли занятия. Высохшая старуха, вечером работавшая в уборной
при ресторане, учила молодую девушку продавать цветы.
     Пичем  вздохнул.  К  чему  все  это,  если   он   ежеминутно   вынужден
прислушиваться, не грохочут ли на лестнице шаги  полицейских,  явившихся  за
ним в контору?
     Во всем была виновата его дочь.
     Из-за своей неудержимой  чувственности,  несомненно  унаследованной  от
матери, как и вследствие преступной неопытности, Полли отдала свою судьбу  в
руки более чем темной личности. Почему она сразу же вышла  замуж  за  своего
возлюбленного, было для него загадкой. Он подозревал нечто жуткое. Однако он
всегда был за то, чтобы сохранять известную дистанцию между  родственниками,
и это мешало ему говорить с ней о ее частных делах. Кроме того, разговоры  о
вещах, которые ни при