. Это было в 1576 году. Аренда на двадцать два года. Крохотный клочок земли, пустырь, где не было ничего, кроме пожухлой травы и собачьего дерьма. Говорят, здесь даже находили человеческие кости. Миленькое дело - увидеть в земле скалящий зубы человеческий череп... А теперь тут стоит прекрасный театр. Так, двадцать два года... Срок аренды истекает в 1598-м, значит, осталось еще четыре года. Интересно, продлит ли этот Аллен договор? Я бы на его месте не стал. Но ведь театр делают люди, а не стены. "Слуги лорда-камергера". Тут подобралась отличная труппа: Ричард Бербедж, Джон Хеминг, Том Поп, Гарри Конделл. И неужели Уилл Кемп тоже здесь? Хотя иначе и быть не могло, ведь мы с ним, два Уилла, всегда были вместе. Но только он никак не оставит своей дурацкой привычки нести отсебятину на сцене всякий раз, когда забывает или вовсе не знает текст. Кемп слишком нахален и считает себя выше всяких там поэтических условностей... Но каждому свое. Если кровь и убийства (а пока эти явления существуют, я буду о них писать) - удел Дика Бербеджа, то амплуа Кемпа - низменный смех над собакой, задирающей ногу у столба. Мы будем зарабатывать деньги всевозможными путями, в том числе вытрясать их из карманов юных лордов, торопливо записывающих мои изречения в свои тетрадки... Театр "слуг лорда-адмирала", что теперь находится в старой "Розе", больше напоминает обыкновенный трактир, но все-таки у них есть репертуар - "Фауст", "Мальтийский еврей", "Тамерлан", "Гиз" и еще много чего. Мои пьесы там тоже играются - и "Гарри", и "Тит", и "Строптивая", и даже та дурацкая пьеса, халтурная подделка под Плавта. Теперь самое главное - быстро и много работать, чтобы успеть до Рождества... Ничего не теряй - и многое обретешь. Если бедный лекарь-еврей продолжает доставать их и с того" света, то зачем тогда - Christophero gratias - вообще вводить его в пьесу и делать местом действия макиавеллиевскую Италию; тем более что Италия прекрасно подойдет для другой пьесы о вражде двух семей. За основу здесь можно принять бесталанную поэму Брука, а вдохновиться приятелями Гарри братьями Данвер и их давней враждой с семейством Лонг. Да и для имени Монтегю - а если на итальянский манер, то Монтекки, - принадлежащего роду Саутгемптонов, место в пьесе тоже найдется. Итак, я актер, полноправный актер (и я им нужен, разве нет?). Но это еще только начало!.. Позвольте мне перевести дух, дайте хлебнуть вина, потому что, Боже мой, Смуглая леди уже совсем близко. Еще немного - и она появится на сцене... Уильям впервые ее увидел, когда шел из Бишопсгейта в церковь Святой Елены. Она вышла из кареты перед домом недалеко от церкви: дама в опущенной вуали, в сопровождении служанки. Дул порывистый осенний ветер, на какие-то доли мгновения ее вуаль приподнялась, и Уильям увидел это дивное лицо. Смуглая кожа под вуалью казалась золотистой, словно сияющей изнутри. Ему вспомнилась другая осень, та давняя осень в Бристоле, вспомнилось жгучее чувство стыда. Тогда юного Уилла вышвырнули из борделя с темнокожими шлюхами из-за того, что у него не оказалось при себе нескольких серебряных монеток. Теперь было все иначе. Смуглая женщина была совсем не похожа ни на содержанку, ни на сводню... Новенькая карета, запряженная парой холеных чубарых коней. Толстый кучер неспешно слез с облучка. Дверь дома распахнулась, и взгляду Уильяма открылись некоторые детали, говорящие о зажиточности хозяев, - портрет в золоченой раме на стене прихожей, столик с серебряным канделябром... И затем чудесное видение исчезло. Неужели это лишь показалось? Они репетировали "Ромео" в "Театре", и во время перерыва Уильям спросил про эту смуглую даму у старого Джеймса Бербеджа. Старик, оказывается, знал о ней; он вообще знал все, что происходило в Шордиче и его окрестностях. - Про нее ходит много домыслов и легенд, - заговорил Бербедж в присущей ему порывистой манере. - Сама же она говорит (по крайней мере, так утверждают те, кому она якобы сама это рассказала), что родом она из Ост-Индии, а в Англию ее привез еще ребенком сам сэр Фрэнсис Дрейк на своей "Золотой лани", которая ньше почила близ Дентфорда. Говорят, что мать и отец этой девушки были маврами, выходцами из тамошнего знатного рода, и что их убили люди Дрейка. Так она осталась круглой сиротой. Из жалости ее взяли с собой в Англию и подыскали ей здесь новую семью. Еще говорят, что Тайный совет выдал одному бристольскому джентльмену круглую сумму на ее воспитание, чтобы она стала настоящей английской леди. Что ж, англичанкой ее не сделает даже чудо. Но вот что касается леди... - Бристоль? Вы сказали, Бристоль? - Так говорят все, но можно ли этому верить... Я точно знаю, что одно время она жила в Кларкен-веле, в доме "Лебедь" на Тернбул-стрит, и что у нее были знакомые среди джентльменов из "Грейз-Инн". Дамочка она состоятельная, при деньгах, это сразу видно, но вот как ей эти деньги достались - вопрос спорный. Если ей верить, то выходит, что тот джентльмен из Бристоля, ее приемный отец, умер и оставил ей кое-что в наследство. Звучит правдоподобно. Особенно для тех, кто не знает о нравах бристольских работорговцев. Так что и приемная семья, и эта якобы наследство... - А как ее зовут? - Имя у нее иностранное, языческое, кажется, магометанское, но здесь она живет под христианским именем. Кажется, я слышал, как ее называли госпожой Люси. Она приходила к нам в "Театр" всего один раз, под полумаской, с золотым футлярчиком с духами в руке, закрытая вуалью, как истинная христианка и благородная леди. Ей, по-моему, года двадцать два-двадцать три. Уильям понимал, что предаваться старым фантазиям неправильно и даже вредно, тем более сейчас, когда он так решительно настроен обеспечить себе блестящее будущее. Но ноги сами несли его к тому дому, где жила смуглая леди, и всякий раз, отправляясь поутру на прогулку, Уильям придумывал новые причины, чтобы пройти мимо того места. Колокол церкви Святой Елены был для него напоминанием о существовании этой милой особы, которая прежде была язычницей или магометанкой, а теперь жила под сенью христианского храма. Так что же он хотел узнать? Чем эта странная смуглая дама занимается в этом прекрасном доме? Возможно, смуглая леди напомнила Уильяму его давнюю мальчишескую мечту о богатстве, морских путешествиях и экзотических островах. И юность, его юность, которая теперь сохранилась только в пьесах и поэмах, юность, безвозвратно ушедшую от него за время дружбы с Гарри... А ведь еще столько лет прошло в бедности и обучении перчаточному ремеслу, а потом была поспешная женитьба на строптивой девице, которая обвела юношу вокруг пальца... В мечтах Уильям видел себя помолодевшим на десять лет, стоящим на площади у фонтана, со шпагой в руке - этакий знатный красавец влюбленный. Однако в зеркале на стене его комнаты по-прежнему отражалось усталое лицо с потухшими глазами и большими залысинами надо лбом. Созерцание белого листа бумаги приносило Уильяму куда больше удовольствия, чем разглядывание своего отражения в голубоватом стекле. Он дописывал последние сцены новой пьесы, слова складывались в остроумный стих словно сами по себе (ах, молодость, любовь!). Все получалось очень мило и изысканно, в духе Грина и Марло, и вовсе не походило на низкопробные вирши халтурщика-рифмоплета. Неужели он замахнулся на слишком многое - быть поэтом и одновременно благородным джентльменом? Вряд ли можно так много требовать от этого ненадежного, эфемерного мира... Он увидел свою смуглую леди снова, на этот раз без вуали. Осенью, погожим ноябрьским днем. Было тепло, пригревало солнце, и казалось, что снова пришла весна. Проходя мимо заветного дома, Уильям привычно посмотрел в окно и увидел там девушку. Она стояла перед раскрытым окном, опершись локтями о подоконник, зачарованная великолепием солнечного утра. У девушки были худые, но очень изящные руки; на плечи был накинут белый шерстяной платок, защищающий от утренней прохлады; глубокое декольте платья открывало соблазнительную и манящую ложбинку между грудями. Что же до ее лица, то оно имело большое сходство с лицомтой, другой темнокожей девушки, с которой Уильяму пришлось столкнуться в свое время: тот же широкий, хотя и не лишенный изящества нос, пухлые губы... У смуглой леди были темно-карие глаза, живой и проницательный взгляд, но Уильяму почему-то показалось, что эти влажные глаза могут быстро наполняться слезами. Она разговаривала с кем-то стоявшим у нее за спиной и невидимым с улицы, возможно со служанкой. Разобрать слова было невозможно, но Уильям заметил, что девушка надменно улыбается. Она знает себе цену, в этом не было никакого сомнения. Уильям стоял и жадно пожирал ее взглядом. Ее глаза, до того лениво созерцавшие почти пустынную улицу (ну, играли там двое мальчишек, проехал на белом коне толстяк, с виду похожий на турка, прошел ремесленник...). Наконец глаза смуглой леди встретились с его глазами; Уильям постарался задержать ее взгляд; она же, похоже, смутилась: засмеялась, поспешно отвернулась и захлопнула окно. Больше он ее не видел, по крайней мере до Рождества, но в ту пору у него было полно других забот, так что времени на любовные грезы попросту не оставалось (и все-таки, проходя мимо ее дома и кутаясь в полы теплого плаща, Уильям нет-нет да и задавался вопросом о том, где она может быть: не заболела ли? не уехала ли из города навсегда? а что, если она бывает в Англии лишь время от времени, наездами?). Как Уильям и предполагал, его "Ромео" произвел настоящий фурор: школяры из "Грейз-Инн" попросили разрешения поставить у себя на Рождество "Комедию ошибок", "Театр" был у всех на слуху, а знатная публика назвала это заведение "обителью музы милейшего мастера Шекспира". Четвертого января (незадолго до этого Уильям начал вести дневник, потому и запомнил точную дату) ему домой нанес визит Гарри. - Ну вот, - говорил Гарри, расхаживая по темной каморке и ища взглядом кувшин с вином, - наши отношения снова становятся доверительными. Леди Лиза выходит замуж за милорда Дерби, да хранит их Господь, ибо эти двое стоят друг друга; так что мой суровый опекун в последнее время гораздо реже и с меньшей настойчивостью, чем прежде, напоминает мне о пяти тысячах фунтов. Хорошо еще, что я не слишком торопился их ему отдать. Эти слова заставили Уильяма насторожиться. А что, если... Но можно ли... - Этот старый греховодник вчера почтил своим присутствием "Грейз". Вообще, там народу собралось много, и между "Грейз" и "Темплом" произошел этот скандал. Ты наверняка уже слышал об этом, потому что в ту ночь - как они теперь ее сами называют, "ночь ошибок" - пострадала не только твоя пьеса. - До меня дошли кое-какие слухи, но сам я при этом не присутствовал. - В "Грейз" устроили пародию на королевский прием при дворе принца Пурпула, куда якобы был приглашен посланник королевства Темпларии - так они назвали "Внутренний темпл". Но приглашенных оказалось слишком много, и поэтому случилась большая давка, а самому послу здорово намяли бока. А вчера вечером была разыграна сценка, в которой "Грейз" и "Темпл" помирились и снова стали друзьями. Чушь собачья. Принц Пурпул отдавал всем своим подданным приказания идти в "Театр", где им живо вправили бы мозги поучительными строками "сладчайшего мастера Шекспира". - Гарри рассмеялся. - Выпивки там было - залейся, я даже блевал. Их приторно-сладкое вино прямо так и рвалось обратно. - Выглядишь ты замечательно, как всегда. - Ага, но этого не случилось бы, если бы тогда рядом со мной был мой милый и рассудительный папаша. Уильям усмехнулся: - И всегда здесь. Или в театре. А ты сейчас, наверно, целыми днями занят при дворе, так что времени на всяких убогих актеришек у тебя просто не остается. - Что верно, то верно. Знаешь, среди этих придворных... Ну да ладно, не важно. Все они лицемеры. - Он налил себе вина, отпил глоток и глубокомысленно изрек: - Забористое пойло! Нужно будет прислать тебе Канарской мадеры. У меня есть замечательная мадера, к тому же не очень сладкая. - С этими словами он осушил свой бокал, поморщился и затем как бы между прочим спросил: - Послушай, а кто такая эта аббатисса из Кларкенвела, о которой все так много говорят? - Аббатиса? - Ну да, на пирушке в "Грейз" упомянули какую-то аббатису из монастыря в Кларкенвеле. Чушь какая-то! Будто бы она подбирала хор из монахинь для исполнения заупокойных песнопений или чего-то в этом роде во время коронации этого самого принца Пурпула. Кажется, по ходу представления ее называли Люси Негро или как-то так. Это сообщение Уильяму совсем не понравилось. - Негро? Вообще-то, тут есть одна леди, можно сказать, еще совсем молоденькая девочка, она живет неподалеку от церкви Святой Елены. Ее зовут... - Он осекся и тут же поспешил добавить: - Но я совсем ничего о ней не знаю. А вот в Кларкенвеле действительно есть черные женщины. Старые вонючие лахудры, с ними лучше не связываться. По крайней мере, мне так говорили. Самому мне с ними встречаться не приходилось. - Тебе сейчас ни с кем встречаться не приходится. Ты по уши в работе, только и думаешь, как бы загрести побольше денег. - Мы оба сейчас заняты, каждый играет в своем театре. - Уильям нервно сглотнул и добавил: - К тому же у меня возникли трудности: нужно покупать пай в нашем товариществе, так мы называем свой театр. Я одно время подумывал даже о том, чтобы обратиться за помощью к тебе. - Что это еще за пай такой? Никогда не слышал ни 6 чем подобном. - Это взнос, дающий право на последующее получение определенного процента с прибыли театра. Сейчас дела у "Театра" идут хорошо, а в скором времени должны будут пойти еще лучше. Гарри допил вино. - Что ж, рад за тебя, - беззаботно сказал он. - Надеюсь, ты преуспеешь на своем поприще. Кстати, нужно будет все-таки не забыть прислать тебе хорошей мадеры. И тогда Уильям набрался храбрости и решил говорить без обиняков. - Но денег для этого требуется гораздо больше, чем я рассчитывал. Я теперь даже не знаю, у кого их занять. Мне нужна тысяча фунтов. Гарри от неожиданности присвистнул: - Однако... Оказывается, дела в театральном бизнесе обстоят гораздо серьезнее, чем я предполагал. Тысяча фунтов - сумма внушительная. - Но к кому еще, кроме тебя, я могу обратиться? - Ну да, - усмехнулся Гарри, - теперь я припоминаю тот наш разговор.... Ты тогда заявил, что намерен сколотить состояние и что когда-нибудь обнищавшие аристократы в лохмотьях будут стремиться к тому, чтобы породниться с семьями содержателей балаганов. - Ничего подобного я не говорил. - Мне тогда и в голову не могло прийти, что твои новые богачи станут таковыми посредством того, что будут клянчить деньги у старых богачей. - Должен же быть начальный капитал. А что еще, кроме земельных угодий, может быть начальным капиталом? И кому принадлежит земля в этом королевстве? - Нам - тем, кто ею владеет. - Изначально земля была общей, но потом пришли завоеватели. Эта несправедливость не может длиться вечно. - Ты чем-то недоволен? Уильям густо покраснел. - Некоторые так считают. Я всем доволен, меня все устраивает. И сейчас я просто пытаюсь подобрать слова, чтобы попросить помощи у друга. - Значит, тысяча фунтов? Взаймы? Уильям говорил, взвешивая каждое слово: - По-моему, одалживаться у друга не вполне удобно. Гарри улыбнулся и продолжил: - А что такого? Я могу предложить тебе совсем необременительные условия - ну, скажем, десять процентов. Уильям тоже улыбнулся в ответ: - И отрезать от себя фунт мяса, чтобы оставить тебе в качестве залога? Великодушие вашей милости безгранично! Кстати, я всегда считал вашу милость примерным сыном Церкви, которая осуждает ростовщичество. - Да ты погляди на себя, откуда на этих костях возьмется фунт мяса? Да без меня ты тут окончательно отощал! - Гарри неожиданно ткнул Уильяма в бок своими унизанными перстнями пальцами; молодой человек, прокутивший всю ночь на веселой пирушке, был и наутро полон сил. Друзья принялись шутливо бороться, как в добрые старые времена; вино из опрокинутого бокала разлилось по дощатому полу. ГЛАВА 6 4 января Безумие, безумие, полнейшее безумие... После ухода Г. ко мне ввалился Дик Бербедж, потный и разгоряченный, несмотря на морозную погоду, и прямо с порога объявил мне оглушительную новость о том, что нашей труппе велено дать представление на свадьбе графа Дерби и отвергнутой Г. леди Лизы. Невероятно комичная и причудливо переплетенная цепь совпадений! Наша жизнь порой подкидывает такие события, что драматург начинает ощущать себя более милостивым вершителем судеб, чем сам Господь Бог или Провидение, короче, те, кто правит всем этим безумным миром. Безумие сейчас во всем, даже в нехватке отпущенного нам времени. До представления в Гринвичском дворце осталось всего три недели! Что ж, позволим себе поваляться на неубранной постели и пораскинуть мозгами в поисках других совпадений. В пылу борьбы Г. уронил с моей полки пару книг, среди них была и книжка Чосера: она упала и раскрылась на той странице, где благородный герцог Тезей женится на королеве Ипполите. Второй книжкой оказалась только что изданная свадебная песнь Эдмунда Спенсера {Спенсер Эдмунд (1552-1599) - английский поэт-лирик.}, где есть, например, такой пассаж: И пусть ни Пэк злокозненный, ни духи, Ни домовые, ни шалуньи ведьмы, - Все те, кого нам видеть не дано, - Пусть небылью своей не докучают {*}. {* Перевод Е. Новожиловой.} Итак, еще какое-то время я просто неподвижно лежал на спине, глядя на танцующие в очаге языки пламени, и это зрелище навело меня на мысль о танцующих феях. А затем пришло на ум имя Основа {Английское слово bottom может переводиться как "основа", "донышко" и как "задница".}: оно как нельзя лучше подойдет персонажу, который станет карикатурой на Неда Аллена. Я даже засмеялся от удовольствия. Потом сел за работу. На улице шел снег. (Я не могу использовать близнецов Плавта, потому что для большинства зрителей такое откровенное переиначивание будет очевидно; так что козни незадачливым влюбленным у меня будет строить сам шаловливый дух Пэк, или Пак.) Все это время Дик Бербедж притопывал, пытаясь согреться, дул на окоченевшие пальцы и чертыхался. Мне же было жарко, словно за окном стояла душная летняя ночь. Сон в летнюю ночь... В следующий момент у меня уже было готово название для новой пьесы. 6 января По пути в таверну я видел ее... Под моими ногами скрипел снег. Она либо недавно откуда-то вернулась, либо первый раз встала с постели после болезни. Наверное, ей очень трудно переносить такие холода... Она стояла у окна и во что-то зябко куталась: на фоне снегопада ее смуглая кожа казалась тусклой и невыразительной, и мою душу переполнила жалость. Я не могу поверить в то, что шалопаи из юридических школ насмехались над ней не только из-за цвета ее кожи; мне не хочется верить, что она - одна из черных шлюх Кларкенвела. Она же просто смуглая, но не негритянка... Проходя мимо ее окон, я набрался наглости и помахал ей рукой, но она не заметила этого или же сделала вид, что не обратила внимания. Дома я снова принялся рифмовать строки любовных сцен. Получилось топорно, даже очень, но времени на то, чтобы сочинить что-нибудь получше, уже нет. Я вложил эти дурацкие вирши в уста Оберона и подумал о том, что неплохо было бы предстать перед моей смугляночкой из окна в образе благородного господина... Нужно будет попросить кого-нибудь из мальчишек посмышленее сыграть роль моего слуги. 9 января В "Театре" по утрам уже идут репетиции. Репетируют одновременно несколько групп, у каждой группы свой эпизод: только так можно уложиться в невероятно сжатые сроки, отведенные на подготовку. Моя пьеса состоит из нескольких сцен, объединенных общим сюжетом. Сегодня мне впервые представился случай оказаться с ней лицом к лицу и даже - при одной только мысли об этом мое сердце начинает бешено колотиться! - даже заговорить. Я как обычно шел к себе, когда ее карета поравнялась со мной. Но тут со стороны улицы, ведущей к Спайтлфилдс, появился джентльмен верхом на коне. Неожиданно лошадь под ним поскользнулась и рухнула вместе со всадником в зловонную мешанину из снега и нечистот, напугав тем самым пару в упряжке. Лошади моей смуглянки захрапели, испуганно заржали и шарахнулись в сторону. Я проявил необычную для себя прыть (хотя потом долго не мог отдышаться от такого рывка) - бросился вперед и схватил под уздцы ближайшего из ее коней, бормоча при этом какие-то ласковые слова. Ее кучер спустился с козел, потом в окошко кареты выглянула ее служанка, а потом и она сама откинула с лица вуаль, чтобы узнать, в чем дело. Тогда я подошел, снял шляпу и учтиво поклонился. - Ничего страшного, все в порядке, там просто оступилась лошадь. Но всадник не пострадал, он тут же поднялся и поехал своей дорогой. - Я вам ошень благодарна. Спасибо. Подождите, вот, возьмите... - Ну что вы, мадам, не надо. Я же джентльмен. Я мастер Шекспир из "Театра". - Вот как? Вы из труппы мастера Бербеджа? Интересно, откуда она его знает? По-английски она говорит с довольно заметным акцентом, не выговаривая некоторые звуки... Я не мог отвести глаз от ее смуглого лица. - Так вы видели мастера Бербеджа на сцене, мадам? - Да, я видела его в "Ришхарде Третьем". И тогда я улыбнулся, не без гордости заметив: - Очень приятно слышать это от вас, ведь я автор этой пьесы. Буду весьма польщен, если вы почтите своим присутствием наш "Театр". Но она лишь надменно улыбнулась, ответив: - Благодарю вас. Но теперь нам пора. Сказав это, она велела кучеру ехать дальше, оставив меня стоять посреди улицы, по колено в грязном снегу. Я смотрел вслед удаляющейся карете и думал о том, что Г. так больше и не заводил речи о займе тысячи фунтов, а потому я все еще остаюсь литературным поденщиком, которого с радостью приняли бы в число пайщиков театрального товарищества, если бы только он раздобыл эти деньги. 13 января День сегодня выдался таким холодным и промозглым, что мне остается только презрительно посмеяться над своим ремеслом: я вынужден изображать в пьесе знойное лето, цветение и благоухание. Моя смуглянка не показывается на улице, ее дом, на окнах которого закрыты ставни, кажется мрачным и нахохлившимся, как будто ему тоже холодно. А меня уже тошнит от одиночества и этих слащавых стишков. После обеда (весьма обильного, состоявшего из жирной свинины и пудинга) я боролся со сном и мечтал о любви. Я представлял себя придурковатым ткачом Основой в домике изящной смуглой Титании. Ты так же мудра, сколь прекрасна... Глядя на себя в зеркало, я вижу лишь гнилые зубы, жиденькую бороденку, в которой уже появилась первая седина, и дряблую кожу. Дряхлый папаша!.. 20 января Сегодня я все-таки сумел взять приступом эту крепость. Пьесу по-прежнему репетируют по частям, но сегодня, слушая монолог, вложенный мною в уста безумного влюбленного Тезея, я понял, что она состоится. Я стоял, приплясывая на месте от холода, потирал руки и поначалу чувствовал себя ископаемым стариком вроде Филострата, но внезапно испытал необычайную гордость за себя как за поэта. Освободившись во второй половине дня (спектакля вечером не было), я по-солдатски бодро направился к ее дому, постучал в дверь и объявил длинноносой девице, ее служанке, что мастер Шекспир хочет кое-что передать ее госпоже. В ответ девица пролепетала что-то насчет того, что госпожа занята, видеть ее никак нельзя и что, возможно, она сама могла бы передать ей... Нет, решительно ответил я, я явился сюда по личному распоряжению лорда-камергера и не собираюсь обсуждать свои дела со слугами. И тут появилась она... Она вышла в коридор, чтобы узнать, кто пришел. Увидев меня, она сказала: "Ну что же, входите. Сейчас узнаем, что у вас ко мне за дело". Тем же манером я промаршировал - ать-два, левой-правой, левой-правой - в комнату, стены которой были облицованы светлыми панелями. Мы сели в кресла, и тут я передал ей то, с чем пришел, - сердечное приглашение на завтрашнюю постановку "Ромео". Она поинтересовалась, будет ли завтра играть мастер Бербедж, я ответил, что да, будет. Ах, ей очень жаль, но она уже приглашена в гости и обещала там быть. У вас много знакомых в Лондоне, мадам? Да, я часто наношу им визиты. Что же до моей скромной персоны, мадам, то я нахожу жизнь поэта довольно, утомительной. Всего неделю назад я ездил проведать своего близкого приятеля Гарри Ризли, графа Саутгемптона, так вот он мне сказал... Это ваш приятель? Вы дружите с графом Саутгемптоном? Ну вообще-то, среди моих друзей много графов и герцогов; не далее как сегодня утром я имел разговор с герцогом Тезеем... Вы хорошо говорите по-английски, мадам. Ну а какой язык ваш родной? Скажите мне что-нибудь на нем. И она сказала (я это записал): Slammat jalan. Мадам, а что это означает? Эти слова мы говорим, когда кто-нибудь уходит, они означают "пусть твой путь будет легким". С этим напутствием я удалился, но перед уходом все же поцеловал ее изящную, теплую, смуглую ручку. 27 января Премьера была вчера, но у меня не осталось сил даже на то, чтобы держать в руках перо... Мы добрались на роскошных барках до Гринвича. Нас ждали огромные очаги, в которых пылал огонь, чтобы нам не было холодно, когда мы будем надевать сценические костюмы. Еще для нас приготовили вино и эль, и нежный филей, и свиные головы, и горы всевозможных пирожков. А потом был Большой зал: мы разглядывали королеву, которая во всем своем великолепии то и дело морщилась и нащупывала языком сломанный зуб. Золотой трон, пышные груди, украшенные бриллиантовыми ожерельями, которые ослепительно сияют... До начала спектакля лорды смеялись, а дамы хихикали. Мы заметили, что ее величество не сводит своих глаз-бусинок с милорда Э. Аметисты, рубины, изумруды; пальцы, унизанные самыми невообразимыми перстнями, эфесы шпаг, усыпанные драгоценными камнями; невеста в пышном наряде из золотой парчи, зевающий жених в шелках... Вот так, под покашливание зрителей, мы начали наше представление. Уилл Остлер весь дрожал от волнения, как осиновый лист, постоянно забывал свой текст и щелкал пальцами, давая знак суфлеру, чтобы тот ему подсказал. В остальном все прошло гладко, если не считать Кемпа, этого короля импровизации, над которым смеялись не так дружно, как он на то рассчитывал, за что он ворчливо упрекнул аудиторию. Потом у нас с ним едва не дошло до драки, но Кемп был полноправным пайщиком театрального товарищества; я же - лишь приблудным поэтом. Я вернулся домой, валясь с ног от усталости (по берегам реки горело множество факелов, их пламя отражалось в воде, и казалось, что вся река охвачена огнем). В моей холодной каморке на столе меня дожидалось письмо, скрепленное печатью Г. И моей усталости как не бывало! Свершилось! Теперь у меня тоже будет свой пай... Меня захлестнула волна нежности и благодарности. Сегодня утром я пошел к ней. На улице было морозно, зимнее солнце слепило глаза, и казалось, весь прозрачный воздух наполнен звоном денег. Мне повезло, меня тут же пропустили к ней. Мне теперь всегда будет так везти! У меня для вас есть скромный подарок, если, конечно, вы соблаговолите его принять. Это всего лишь блюдо сладостей из королевского дворца, но, мадам, обратите внимание, это угощение со стола самой королевы. Да, мою пьесу играли в Гринвиче, специально для ее величества. Для самой королевы? Да, именно так. А в каком она была платье, а кто из благородных лордов и знатных дам там был, расскажите мне все-все-все... И я рассказал. 2 февраля Сегодня день рождения Гамнета и Джудит. Подумать только, как давно я не был дома... Но все-таки я отправил им письмо и деньги. Я здесь очень занят, загружен работой, и вырваться никак не удается. Ведь я стараюсь ради их же блага, разве нет? Да уж, занят! Имей мужество быть честным, если уж не с другими, то хотя бы с самим собой... Я расспрашивал мою смуглянку о ее теперешней жизни, но она мало что мне рассказала. О чем она мечтает, что хочет получить от этой жизни? Она затруднилась ответить. Наверное, любовь, предположил я; мы все мечтаем о любви и хотим найти в ней не только наслаждение, но и защиту в нашей тяжелой жизни. Смуглая леди снова затруднилась с ответом. Тогда я спросил у нее, каким именем мне следует ее называть, ведь не могу же я вечно "мадамкать". Она ответила, что ее настоящее имя - Фатима. Целуя обе ее руки при прощании, я позволил своим губам задержаться. Она не стала возражать и не отдернула рук. 6 февраля Работаю над новой пьесой, "Ричард Второй", так что Холишед {Холишед Рафаэль (ум. 1580) - английский хронист, соавтор "Хроник Англии, Шотландии и Ирландии", откуда Шекспир заимствовал сюжеты своих хроник.} и "Эдвард" Марло постоянно находятся передо мной на рабочем столе. Бедняга Кит, ты небось уже сгнил в сырой земле, и черви уже сожрали твои бренные останки... Интересно, сколько времени отпущено судьбой каждому из нас, пока еще живущих? Сегодня утром в сточной канаве неподалеку от Майнориз нашли окровавленный труп одного торговца: беднягу ограбили, раздели догола и убили. Зрительно я знал этого человека, часто видел его на нашей улице. Кажется, звали его Джервиз, или как-то в этом роде. Теперь он мертв, и его бедное тело валяется в грязи... Я выпил немного сладкого вина, чтобы рассеять туман в голове. Нужно было отправиться к ней, и я хотел собраться с духом и набраться храбрости. Хотя я выпил самую малость, но сразу почувствовал опьянение. И вот я у нее: говорю, что хотел бы почитать ей стихи. На ней свободное платье с декольте, открывающее руки и плечи. Она согласна слушать. Так слушайте! Эти стихи написал римский поэт Ка-тулл. Не знаете латыни? Хорошо, я переведу на английский. Давай же будем жить, моя Лесбия, и любить... (Кто эта Лесбия? - Она любовница поэта.) Солнце будет скрываться за горизонтом и вновь восходить на небо. Для нас же если забрезжит рассвет, то день пролетит незаметно, а ночь будет бесконечна, и мы заснем навсегда. Лесбия (то есть Фатима), ты только послушай, как ужасно это звучит на латыни: nox est perpetua una dormienda. Она зябко поежилась. А что они делали потом? О, он просил ее подарить ему тысячу поцелуев, а потом еще сто, а потом еще тысячу и еще сотню, а потом снова еще одну тысячу и сотню. Это была череда из тысяч и сотен сладких поцелуев. Но это ведь слишком много... - А у вас в стране люди целуются? - Мы целуемся не так, как вы здесь. У нас это называется chium. Это делается носом. - Покажите как. - Нет, я не могу. - Ну пожалуйста. Умоляю, покажите. Она застенчиво прикоснулась к моей левой щеке своим симпатичным, чуть приплюснутым носом и слегка потерлась о нее движением вверх и вниз. - Да, необычно. Но английский поцелуй все же лучше. Сказав это, я сжал ее в объятиях и припал ртом к ее губам. Это был самый необычный и незабываемый английский поцелуй в моей жизни: ее губы нельзя было сравнить ни с розовым бутоном, ни с тонкими, чопорно поджатыми английскими губками; эти губы были полными и мягкими, словно какой-то экзотический фрукт или цветок с ее далекой родины. Ее зубы были сжаты, и это было похоже на прочную стену, которая выросла на пути более интимного поцелуя. Я перестал целовать ее губы и принялся осыпать поцелуями гладкую кожу смуглого плечика. Она не была настроена на такие ласки, но ничего поделать не могла. Попыталась оттолкнуть меня от себя, и тогда я жарко зашептал: - Я люблю тебя, видит Бог, как я люблю тебя. Любимая, любовь моя, я люблю тебя... - А я тебя нет. И она решительно оттолкнула меня. Вот уж не ожидал, что в этих с виду безвольных ручках может скрываться такая сила. Но я был разгорячен и объят страстью, а потому даже не думал отступать. Я прижал ее к себе, и она принялась лупить меня своими маленькими смуглыми кулачками, гневно выкрикивая что-то на своем языке, но вырваться не смогла. Понимая безысходность своего положения, она попробовала было кусаться, и я услышал, как щелкают ее маленькие острые зубки. Тогда мне пришлось навалиться на нее всем телом, снова припасть к ее губам и слиться с ней в долгом, обезоруживающем поцелуе, при этом продолжая крепко прижимать ее к себе. И вскоре она сдалась. ...Скоро ли? Очень скоро. Вскоре я понял, что она знает все. Она не была новичком в этой игре. Я был разочарован, как и любой мужчина, который узнает, что он, увы, не первый, после чего разочарование сменяется яростью и хищным злорадством. Но я обладал ею с неописуемым восторгом и с аппетитом, разгорающимся все больше и больше по мере насыщения. И уже в самом конце вдруг понял, что теперь у меня есть любовница. И к тому же очень необычная. 14 февраля Сегодня день святого Валентина, шумный пир благословенного птичьего епископа. Темная и белая птицы лежат рядом на кровати. Боже мой, каким милым, пикантным штучкам она уже меня научила: мой клюв уже болит, а крылья ломит. Мы летали, честное слово, клянусь, мы взлетели и устремились ввысь, минуя потолок, который превратился вдруг в легкое облако, и воспарили над землей в золотисто-желтом тумане. Это было торжество плоти, земное воплощение слова. Она призывала своих странных богов с непривычно звучащими именами: Хейтси-эбиб, Ганпутти и Вицлипуцли, а еще четырех архангелов, окружающих мусульманского бога... В этой горячке я снова принялся за сочинение пьесы и занялся театральными делами. Написал несколько строк "Ричарда", и меня охватило отчаяние. Я заставляю себя ненавидеть ее и то, чем мы с ней занимаемся, стараюсь сокрушаться о собственном грехопадении и убеждаю сам себя в том, что если так будет продолжаться и дальше, то мне и вовсе придет конец. Гоню от себя посторонние мысли, пишу про прошлое Англии, ощущая себя беспристрастным летописцем... И все это время меня преследует одно и то же видение - смуглая дама в шелках, фривольно лежащая на диване. Ее слуги украдкой посмеиваются надо мной, над моей худобой и темными кругами под глазами. Я предложил ей встречаться у меня: так будет лучше. В ее спальне (мне все вспоминается август прошлого года) я чувствую себя неуютно: то меня раздражают шаги в коридоре, то вдруг начинает казаться, что запертая дверь вовсе не заперта, а изо всех щелок за нами подглядывают любопытные глаза. Она сказала, что придет. 25 февраля Деньги-денежки! Моих подарков ей уже недостаточно (а это были рулоны шелка, платье из тафты и полумаска, украшенная бриллиантами)... Уильям Шекспир, преуспевающий деловой человек, дарит своей любовнице золото. Она жалуется, что цены слишком высоки: наверное, из-за прошлогоднего неурожая. А что она предпочитает из еды? Тушеную баранину со специями и жгучим перцем. Odi et ото. Презираю и люблю: Запах ее тела, такой терпкий и сладкий, вызывает во мне отвращение и в то же время сводит с ума. (И все это время бедный король Ричард скачет навстречу своему концу. Я придумал для нее имя - Берберийка: "...на лошади, тобою столь любимой, на лошади, так выхоленной мной!" Ее двуличность задевает меня. Она все еще восхищается Бербеджем, считает его неотразимым. Ну уж нет, этому Болингброку никогда не оседлать мою кобылку.) 4 марта Лежа рядом с ней, на ней, под ней, я любуюсь из-под опущенных век то родинкой на золотисто-смуглой, пахнущей солнцем коже, то каким-нибудь крошечным невыдавленным прыщиком на щеке, рядом с широким приплюснутым носом. Сегодня ее дыхание было кислым из-за слишком большого количества съеденных плиток марципана в сахарной пудре. Ей совсем не хотелось заниматься любовью, но все же она позволила мне сделать это с ней. Сама она лежала неподвижно, лениво жевала сладости и с безразличием взирала на мое безумие. Меня переполняла злоба и ненависть, мне хотелось унизить ее, сбросить на пол и пинать ногами по брюху, словно паршивую суку. Она капризничает, заявляет, что я должен выводить ее в свет, возить по балам, как это делают другие. Но я ревную; я даже не хочу, чтобы она появлялась в "Театре", пусть даже в полумаске и под вуалью, скрывающей ее лицо от нескромных мужских взглядов. Я сомневаюсь даже в целесообразности ее приездов ко мне домой - пусть даже и в карете со спущенными шторами, пусть даже всего на два часа. Может быть, нам надо обосноваться в собственном доме, раз уж моя квартира так мала? Она пожелала жить у себя, говорит, что хочет быть свободной. Я до сих пор так и не сказал ей, что у меня есть жена и дети; она тоже ни разу не завела разговора о браке. 15 марта До меня дошли слухи, что Г. наскучило ухлестывать за хорошенькими королевскими воспитанницами и что он, уверовав в свою мужскую неотразимость, теперь щиплет за розовые щечки какого-то юного мальчика. Подумать только, как все-таки любовь в разных своих проявлениях овладевает нашими душами и лишает нас гордости и последнего здоровья... Я одурманен ею, так бы и съел ее живьем, как зажаренного на вертеле ягненка. Я рассказал ей о педерастических наклонностях моего друга, надеясь, что это ее позабавит, но она заявила, что мужчины делают так лишь потому, что рядом с ними нет властной женщины, которая сумела бы удержать их в узде и направить по пути, предписанному Богом... Она рассказывает мне "Сказки мудрого попугая", которые на ее языке называются "Hikayat Bayan Budiman". В этих сказках ужасные змеи жалят за ноги прекрасных принцесс, отчего те падают замертво и остаются так лежать до тех пор, пока какой-нибудь заколдованный принц не забредет в их края, чтобы при помощи поцелуя вернуть девушек к жизни. И всякий раз, закончив очередную сказку, она просит позолотить ей ручку. 20 апреля Наконец-то произведение сэра Филипа Сидни "В защиту поэзии" увидело свет! За время, прошедшее с момента его написания, мы во многом преуспели и дождались успеха даже большего, чем достался в свое время старому доброму "Горбодуку". Будь сейчас жив сэр Филип, из-под его пера тоже выходили бы замечательные трагедии, комедии и поучительные наставления. И все же если мы взглянем на природу в зеркало (огромное спасибо, милый кретин Чепмен, за этот афоризм), то в этом отражении нашему взгляду должно открыться все единство мира... Итак, дрожа от возбуждения и осознания собственной наготы, подходя к смуглянке, я видел себя как бы со стороны: сознавал собственное ничтожество, но при этом ощущал себя королем золотого королевства. Трагедия - это песнь козлов, комедия - деревенский Приап, а связующее звено между ними - слово "смерть". Рубите голову с плеч своему великому королю и заройте его в землю в надежде на то, что это даст начало новой жизни. 1 мая Мы были вместе у меня в спальне, я и она - она только что приехала; ее платье напоминало наряд для охоты, голову венчала шляпа с пером - когда дверь открылась, и на пороге возник Г. собственной персоной. Я ничего о нем не слышал вот уже несколько недель, а не видел и того больше - с того самого нашего с ним мимолетного разговора, когда я запинаясь, срывающимся голосом благодарил его за ту тысячу фунтов. Фатима смотрела на него во все глаза. Она была очарована им - я видел это, - этим самоуверенным, расхаживающим по комнате лордом, который, небрежно жестикулируя и как бы невзначай поблескивая перстнями, принялся пересказывать дворцовые сплетни: что сказала леди такая-то, какие соображения высказал его светлость о нынешних тяжелых временах и о том, что ее величество вступает в критический возраст. При этом он щедро пересыпал свою речь французскими словечками - bon, guelauechose, jenesaisquoi, - так что Фатима слушала его затаив дыхание от восхищения. Потом он воззрился на нее, как на некую ярмарочную диковинку вроде ребенка с поросячьей головой, и стал превозносить до небес ее необычность, восхищаться цветом ее кожи и стройностью стана. Привози ее к нам, говорил он, мы должны познакомить ее со всеми, мои друзья будут просто в восторге. Все это время Фатима слушала его разинув рот, а когда он уехал, то не поспешила приступить к тому, ради чего, собственно, и приехала, а все восторгалась его нарядом, золоченым эфесом шпаги и галантными манерами. Я грубо сказал ей, что он отправился сношать своего пухленького мальчишку-проститута. Не может быть, я в это не верю, отвечала она, он настоящий джентльмен, истинный кавалер и любит женщин; я сразу же это поняла. 10 мая Погожим весенним деньком он снова наведался ко мне, чтобы посетовать на то, как все-таки вероломны бывают хорошенькие мальчики. Из его сбивчивого рассказа я понял, что Пип (так звали его последнего друга) прельстился какой-то безделушкой и ушел от него к милорду Т. Знаешь ли, сказал я ему, любовь всегда неразрывно связана со страхом ее потери: от любви до одиночества всего один шаг. - Да уж, - вздохнул он. - С женщинами та же картина. Безмозглые вертихвостки, вот они кто. И если твоя потаскушка чем-то от них отличается, то только цветом кожи. - В каком смысле? - Здесь, в Европе, мы не можем уследить за тем, куда женщина - или паршивый мальчишка - ходит и с кем проводит время. А вот какой-нибудь турецкий паша запер бы ее в своем гареме и выставил бы перед дверьми караул из евнухов. Нам же этого не дано. - Но к чему ты мне все это рассказываешь? - Кажется, я видел вашего Дика Бербеджа в карете вместе с ней. Такой загар, как у нее, не смыть ничем. Она была под вуалью, но я видел ее смуглую руку, когда она брала букетик у цветочника. - Ты нарочно это говоришь, чтобы разозлить меня и заставить ревновать! - А она что, твоя жена? Разве у тебя есть на нее права? - Я даю этой лживой суке деньги! - Заметь, что отчасти это и мои деньги тоже. Ну да ладно... Но ведь все равно никаких бумаг вы с ней не подписывали. 11 мая Скорее к ней! Мне не терпится устроить скандал, избить ее до полусмерти! Я крепко держу ее за запястья, она кричит, срываясь на визг, что не сделала ничего дурного, но теперь обязательно сделает это мне назло. Мои пальцы вцепляются в край ее декольте: не помня себя от бешенства, я рву на ней платье и реву, как затравленный зверь. Ее служанка, испугавшись за хозяйку, молотит кулаками в запертую дверь, но я выкрикиваю такие страшные проклятия в ее адрес, что она перестает стучать и удаляется, причитая на ходу и опасаясь за собственную жизнь. Гнев разливается по моему телу огненными струями наслаждения. Если прежде мы взмывали ввысь и парили, словно птицы, то теперь, наоборот, мы зарываемся в землю. В глаза, ноздри и рот набивается земля вперемешку с червями и какими-то крошечными букашками, и все вокруг постепенно превращается в густое, тягучее желе из кровавой плоти и вина. Мы опускаемся все глубже и глубже, устремляясь навстречу яростному пламени, бушующему в центре земли... В предчувствии седьмого приближения смерти - моя поясница онемела совершенно, а она и вовсе превратилась в жалобно воющее привидение, золотистое, блестящее от пота - я вдруг увидел, как потолок разверзся, словно кто-то отдернул там занавес, и за ним оказались усыпанные жемчугом небеса, с которых на нас сурово смотрел, поглаживая окладистую бороду, Бог-Отец в окружении похожих на чертей святых со странными именами - святой Энгвиш, святой Сайтгранд, святой Исхак, святой Розарио, святой Киниппл, святой Пог и пухлый красноглазый Бахус. А вокруг кровати скакал демонический херувим, мастер РГ, с криками: "Делай так и еще вот так, и еще, еще, я буду учиться, я хочу, чтобы ты показал мне, как это делается". И я ему показал... Потом, холодным и дождливым майским вечером, я сидел в одиночестве у себя дома, и на душе у меня было премерзко. Я чувствую себя пленником собственноручно мною же созданного ада. Я обессилен, сокрушен, раздавлен, опозорен, но, странное дело, мне не стыдно. 14 мая Сегодня во второй половине дня я играл в театре. Это была всего лишь роль Антонио в "Двух веронцах". Я обратился к Протею в третьей сцене первого акта. А Протей, мой сын, которого играет Дик Бербедж, усмехаясь, стоял передо мной. Глядя на него, мне захотелось закричать во все горло: "Ответь мне, признайся, неужели это правда? Отвечай как на духу, ведь эта сцена не терпит лжи, здесь все как на ладони. Так ты был с ней или нет?" Я так разволновался, что даже забыл одну строку своего текста и был вынужден спросить ее у суфлера. Мне было не по себе, я чувствовал, как меня начинает бить озноб. Смотрю на толпу зрителей, ищу улыбающиеся лица - их мало, очень мало, эта пьеса не вызывает у них восторга, - а затем перевожу взгляд на деревянные небеса, на занавес и думаю о том, что, возможно, я уже мертв и превратился в призрака. И затем мне кажется, что в боковой ложе раздается знакомый шепот и смех: это она, она с кем-то третьим... С этим невозможно совладать, я должен избавиться от этого наваждения! Но понимаю, что это вряд ли удастся. 20 мая Выхода нет: я должен во всем повиноваться своему господину и благодетелю. Фатима очень оживленна последнее время и прямо-таки скачет от радости: думает, что это событие введет ее в высший свет. Она живет ожиданием этой по-королевски роскошной светской пирушки на барке, на которой Гарри, его друзья и их подружки (ага, значит, они все-таки научились любить женщин, и в этом моя заслуга) поплывут по реке в сторону Гринвича. В небе, конечно, снова будут кружить коршуны... Вот так. Бедный Уилл одет весьма скромно, Фатима же ступила на борт в огненно-красном атласном наряде. Лорд П. и сэр Нед Т., а также граф К. при виде ее просто лишаются дара речи, что вызывает жгучую зависть у белолицых дам, и они заводят язвительные разговоры о том, что в краях, откуда прибыла эта "чумазая выскочка", живут люди с четырьмя ногами и что прелести у тамошних женщин расположены совсем не так, как надо. Они всячески насмехаются над ней, но, несмотря на все их старания, смуглянка держится со всеми ровно и спокойно. Лорды обступают ее, предлагая ей наперебой кусочки гусиных грудок в остром соусе, телятину, дичь на серебряном блюде... Она то и дело поглядывает на Г. своими черными глазами и ослепительно улыбается ему, обнажая ровные, ослепительно белые зубы; у него горят глаза, его взгляд прикован к ее смуглой груди. Я вижу, как он взволнованно сжимает кулаки, и длинные ногти впиваются в ладони. Я представляю их вдвоем, наедине, лежащими в постели, благородное серебро величественно сливается с божественным золотом. Г. не забыл "Уиллоуби и его Авизу" и тот трюк в Ислингтоне; он знает, что может в любое время купить что угодно за ту свою тысячу фунтов. Вечер озарен огнями факелов, гребцы взмахивают веслами все реже, молодые лебеди чистят перышки, река погружается в сон, и коршуны уже больше не кружат в багряном майском небе. Исполнители мадригалов поют про серебряного лебедя, и каждый голос в общем хоре звучит в унисон с настроенной специально под него скрипкой. Фатима вложила свою руку в ладонь Г. 25 мая И все-таки самое удивительное в том, что они могут наилучшим образом удовлетворить оба моих голода. Он и она - это две отдельные мои страсти. Ибо душа и тело никогда не могут насытиться одним и тем же, как бы мы ни уверяли себя в единстве любви. Любовь - это только слово, у которого множество значений; так что единство любви существует лишь на словах. С Фатимой я могу обрести чертовский рай, который может оказаться и ангельским адом; когда же я с Гарри, отрешившись от плотских желаний, то мной овладевают те самые возвышенные чувства, которые в свое время воспел Платон, - эта платоническая любовь. А потом дьявол, сидящий в моей душе, начинает нашептывать мне: "И все-таки тебя восхищает красота его тела. Это порочная любовь!" Я представляю себе, как мы втроем кружимся в каком-то медленном, величественном танце, и мне кажется, что это движение может каким-то образом примирить сидящих во мне зверя и ангела. Пожалуй, я был бы даже рад делить ее с ним, а его с ней, но, наверно, только поэт может размышлять о столь высоких истинах, недоступных пониманию души (отдающей) или тела (берущего). Так что мне остается лишь ждать известий о том, что я лишился сразу их обоих: и любовницы, и друга. 30 мая Он говорит, что займется ею. Его привлекает ее необычность. Ой даже не спрашивает, просто ставит меня в известность. Она ведь уже готова к этому. Тогда забирай, говорю я, возьми и то, что я для нее написал, она это так и не прочитала. Добавь эти стихи к тем листкам, что хранятся в той твоей благовонной шкатулке. И этот сонет тоже забери, про опасность страсти и вожделения (послушай, как тяжело дышит выбившийся из сил пес). Я ловлю себя на мысли о том, что все это меня ужасно забавляет; эдакая бравада оскорбленного человека. Мне наставляют рога, а я веселюсь. Весь фокус в том, чтобы пребывать в хорошем расположении духа, быть со всеми обходительным и улыбаться; а еще делать вид, что эта потеря меня нисколько не задевает, и преподносить ее как свою собственную волю. Ведь Фатима все равно скоро надоест ему, и тогда мне придется сделать вид, что я делаю великое одолжение, забирая ее обратно. А еще я увидел себя как бы со стороны: стареющий, лысеющий, ревматичный мужчина, у которого совсем недавно вырвали еще три зуба и которому не пристало предаваться юношеской похоти и распускать слюни из-за пустяков. Но даже больше, чем мысли о собственной старости, меня угнетает то убожество, к существованию в котором я - и все персонажи, живущие в моей душе, - приговорен временем, плотью и ленью. Только что в седеющих волосах на своей груди я поймал вошь; у меня на заднице сел чирей; посреди улицы гниет на солнце куча зловонных нечистот, мерзкие болезни расползаются по всему притихшему городу, по всему миру... Настало время подняться над бренным телом и начать жить душой. 2 июня Моя любовь, моя любовь... Я вижу во сне, как они тычут пальцами в мою сторону и смеются над бедным Уиллом, дряхлеющим лицедеем. Тебе бы только стариков играть, это подходит тебе больше всего. Мне снится одинокий старик, на котором висит долг в тысячу фунтов, убогий старик, отвергнутый прекрасным принцем, державшим его при себе ради забавы. Разве у меня не может быть больших ожиданий, милорд? Отчего же, может. Подожди, я еще приду к тебе и отниму у тебя твою черную шлюху. 5 июня Беспорядки в городе порождают беспорядки в моем собственном сердце... Мне довелось пройти мимо толпы бунтовщиков, вооруженных кольями. Все началось с недовольства высокими ценами, а теперь эти мятущиеся души полны решимости до конца отстаивать высокие принципы справедливости. Результат - выбитые зубы и переломанные кости. 13 июня Подмастерья преследуют торговцев маслом за то, что те продают свой товар слишком дорого, подняв цену на 2 пенса за фунт. Уже весь город ненавидит торговцев маслом. Джек пнул Тома ногой в голову и оставил его лежать посреди загаженной улицы. Неподалеку от Биллингсгейта я видел на камнях мостовой кровавые следы, с виду напоминающие вытекшие мозги. Старая женщина, хромая, в разорванном платье, бежала домой, бросив корзинку с маслом, приготовленным для продажи. Люди-судьи чувствуют себя в своей стихии: они догнали и закололи одного юного толстяка подмастерья, на его безжизненном теле осталось пять кровавых ран от шпаг. Убиты: А. Орм, Г. Найнингер, Т. Нил, С. Никербокер, Л. Ганн, Р. Гарлик, С. Фоке, С. Каусленд, Эл. Крэбб, Дж. Брейс, Уилл Биггс, Дж. Сеймур, М. Сьюэлл, Н. Уишарт, Мартин Винсет и другие. Вечером по улице прошла ватага подмастерьев с факелами; подмастерья буянят, бьют стекла и призывают к кровавой расправе над портными-евреями, пивоварами-датчанами, ткачами-фламандцами... Это все, что известно мне, У. Шекспиру. Ах да, еще в Кларкенвеле они учинили избиение темнокожих шлюх: сорвали с одной из них одежду и попробовали отмыть девушку добела, прежде чем начать насиловать. Хорошо, что Фатима будет в безопасности в Холборне, или там, где он держит ее для своих тайных утех. Здесь же скоро введут военное положение. Пятеро подмастерьев уже арестовано, и ходят слухи, что их повесят, а потом четвертуют на том самом месте, откуда начался бунт. И все это из-за какого-то паршивого куска масла, подорожавшего на 2 пенса. Итак, как отразилось это всеобщее возбуждение на моей собственной душе? Хочется жить себе в удовольствие, но вместо этого по всем моим жилам будто бы несутся, оглушительно топая, солдаты и бунтовщики, которые кричат лишь одно: "Убей, убей!" Кровь льется рекой, сворачивается и превращается в масло, толстый слой которого покрывает уже весь город. Цена на масло выросла еще больше, уже просят 7 пенсов за фунт, что на 4 пенса выше, чем обычно. Яйцами теперь в театре тоже уже никто не кидается: сейчас это дорогое удовольствие, яйца продаются по 1 пенни. 26 июня Этого и следовало ожидать, хотя в нашем "Театре" бунтовщики-подмастерья почти не появлялись. Сегодня Тайный совет издал указ о закрытии всех театров. Говорят, нас закроют на два месяца, потому что летняя погода снова благоприятствует распространению чумы. Знать и богатые горожане уезжают из города, королева прячется под вуалью (она стесняется своих поломанных зубов, и все зеркала в ее дворце или затемнены, или записаны ее портретами двадцатилетней давности) и отправляется в путешествие по своим владениям. Так как же мне все-таки быть: ехать домой или нет? Каждое движение дается мне с трудом, но моя болезнь не телесная, а скорее душевная, и очаг ее находится в центре моей грешной земли. Я лежу на неубранной постели и прислушиваюсь к ходу времени, к угрозам пришествия Антихриста, к новым галеонам, бороздящим морские просторы, к капризам королевы, к небесным знамениям, к тому, как лошадь пожирает своего жеребенка и призраки скользят по залитой маслом мостовой. Будь я каким-нибудь знатным принцем, я мог бы лежать вот так целую вечность; меня бы мыли, приносили бы еду, и мне не приходилось бы ничего делать. Но я должен писать пьесы, лепить прекрасные образы из груды обломков из дерьма, греха и хаоса. Я беру перо и с тяжким вздохом сажусь за работу. Но работа не ладится. ГЛАВА 7 Леди и джентльмены, с вашего разрешения, прежде чем продолжить, я выпью еще немного... Эта проповедь прозвучала под темными сводами храма Сомнуса {Сон (лат.).} и Онейроса {Сновидение (греч.).} в ночь накануне величайшего несчастья в жизни мастера Уильяма Шекспира. Похоть, нечистые помыслы, содомия и разврат наводнили это королевство, расправив над ним свои распутные крылья и поднимая тучи зловонной, удушливой, застилающей взор и разум пыли. Это поймет всякий, кто способен увидеть гнев Божий в ниспосылаемых Им ужасных знамениях. И разве новая армада Антихриста не стоит у наших берегов? Но люди не видят своей вины. Разве не вспыхнули с новой силой распри между французами и англичанами? Но люди все равно не видят своих грехов. Разве не шестьдесят три (семь умножить на девять) - тот возраст, когда, как сказал милорд настоятель церкви Святого Давида, чувства начинают угасать, а силы покидают тело, которое становится день ото дня все дряхлее и беспомощнее? Но люди все равно не понимают, как мало времени у них осталось для покаяния и сокрушения о грехах. К примеру, вот он, грешник. Вот он лежит перед вами - по уши погрязший в распутстве, пренебрегающий своими обязанностями по отношению к законной жене, но зато всегда готовый воткнуть свой раскаленный клинок в остужающую черную грязь развратной иноземки. И вот он ее потерял; теперь у него появилось много свободного времени для покаяния, но, скорее всего, его уж не спасет даже это, потому что, если бы ему подвернулась новая возможность совершить этот грех, он не сумел бы удержаться от такого соблазна. История знает много примеров, когда поэты и актеры, увязнув в грехе, начинали от всего сердца взывать к Господу и искренне раскаиваться в содеянном. Но по прошествии какого-то времени все они оступались и снова вставали на прежний путь пьянства и прелюбодеяния. Таким был и распутный Грин, и безбожный Мерлин или Марлин (не важно; его имя не имеет значения, ибо было обожжено его атеистическими опусами и давно сгорело в вечном пламени небытия). Кстати, храпун, у меня есть для тебя новость. Один богобоязненный джентльмен, истинный христианин по имени Ф. Лоусон, удостоился по милости Божией видения того, как эти поэты горят в адовом пламени, и подробно изложил увиденное в трактате "Предостережение против непристойных выходок и непотребной писанины глумливых поэтов". В этом труде описан весь ужас их вечных мук в аду, кипящие зловонные котлы, кишащие мерзкими зубастыми червями, которые беспрестанно терзают плоть поэтов. Этот трактат заставит тебя ворочаться и отчаянно потеть во сне, и ты долго не сможешь избавиться от ночных кошмаров. Бог всемогущ и вездесущ. Но, даже несмотря на свою благость и всемилостивость, Он подвергает грешника при жизни суровым испытаниям, словно предупреждая его о грядущих мытарствах, если только тот не одумается и не свернет с порочного пути. Взять к примеру эту твою паршивую пьеску про короля Джона - это же чушь несусветная, неслыханный вздор. Можешь добавить ее в список своих грехов. Разве ты не видишь, что все персонажи там вымученные, мертворожденные, произведенные на свет какой-то заблудшей музой, нагулявшей их неизвестно от кого и опроставшейся в придорожной канаве? Разве твои лучшие строки не были украдены у памфлетистов, что пишут про тяготы нынешнего времени? "Их сломим; нам ничто во вред не будет, коль верной Англия себе пребудет". Но разве не мастер Ковел еще раньше написал: "Если кто и погубит Англию, то это будут сами англичане"? Разве не К. Г. из Кембриджа принадлежат слова: "Если мы будем честны перед самими собой, то нам никакой враг не будет страшен"? А ведь это воровство. Вот так один проступок может породить множество грехов. Вспомни, как ты кичился дружбой со своим благородным покровителем: "Ты для меня не постареешь ввек: каким ты был в день первой нашей встречи (о, какая мерзость!) - таков ты и сегодня" {Перевод А. Финкеля.}. И что ты получил в ответ на это признание? Ни-че-го. Гарри вместе с милордом Эссексом отправился в Дувр, а оттуда, возможно, и в Кале, хотя ее величество и велела ему немедленно вернуться ко двору. Но в любом случае Гарри не изменил своего мнения о тебе и по-прежнему считает тебя вульгарным и фамильярным выскочкой. Ты хочешь снова стать его личным поэтом, но его симпатии уже принадлежат другим. Ты завидуешь мастеру Чепмену, что он снова завоевал расположение его милости, а также тому, что его "Слепой нищий из Александрии", недавно поставленный в "Розе", был с восторгом принят зрителями и произвел в городе настоящий фурор, многие говорили, что получилось гораздо более талантливо, чем у Шекспира. (Не волнуйся, ты еще украдешь для Дика Бербеджа то, что так хорошо делал Нед Аллен.) ...Гнев нарастает? Хорошо, так разорви же в клочья свою простыню, вышвырни в окно кувшин с водой, накричи на мальчишку, что приносит тебе еду из ближайшего дешевого трактира - обед за пенни да на полпенни хлеба. А потом накинься на еду, жри жадно, по-звериному, после чего пошли за добавкой. Представь себе нежные гусиные грудки под соусом, запеченные в мягком, воздушном тесте с поджаристой, хрустящей корочкой; селедки, засоленные с пряностями, творожные ватрушки с гвоздикой, орехово-медовый пирог, увенчанный пышной шапкой сливочного крема с корицей... Уф, объедение! И затем растянись на неубранной постели, лениво рыгая, в то время как разбросанные по столу и заляпанные жирными пятнами листы бумаги будут медленно покрываться пылью. Да, продолжай валяться, представляя себе образы потерянной ее в разных соблазнительных позах, стонущей в порочном сладострастии. Пусть Англия погибает. Пусть испанцы при поддержке вероломных французов (все они паписты!) врываются в наши дома и обесчещивают наших жен и дочерей. Ты уже помог им в этом, написав ту дурацкую лжепатриотическую пьеску. Пусть мастер Доулман напишет книгу о будущем наследнике английской короны и, потеряв всякий стыд и страх, посвятит ее милорду Эссексу. Ты же так и будешь бессовестно дрыхнуть. Англичане вооружаются и идут в сторону побережья, чтобы преградить путь врагам. Ты все храпишь. Ходят слухи, что Кале уже потерян, а новобранцы разбежались. Ты продолжаешь спать. Звон колоколов напоминает о дне Великой Пасхи, а в церквах причастникам говорят, что, возможно, им снова придется вступить в ополчение и идти в сторону Дувра. Ты же как храпел, так и храпишь. Негодяй, из-за таких, как ты, и погибает страна. "Грядущая погибель неправедного величия" (украдено у Чепмена). Просыпайся, тебя ждет великое потрясение. Так оно и получилось. Уильям часто моргал заспанными глазами и недоуменно глядел на льющийся из окна яркий утренний свет, в котором клубились пылинки. Уильям пытался сообразить, кто это мог так бесцеремонно растолкать его в такую рань... Во рту было кисло, голова раскалывалась. На столе у кровати лежали жирные остатки вчерашнего ужина. Неудержимо тянуло блевать. Но сначала нужно было опознать незваного гостя. Уильям увидел короткопалую руку с несмываемыми следами краски: рука красильщика или печатника. Лицо принадлежало Дику Филду, и, судя по его выражению, Дик был чем-то очень встревожен. Но ведь Филд должен был быть в Стратфорде, должен был передать деньги для Энн, письмо, подарки для... - Да, да, да... - протянул Уильям, садясь в своей далеко не первой свежести рубахе на кровати. Он принялся тереть ладонями лицо, на котором уже появились морщины, и почувствовал кисловатый запах своего давно не мытого тела. - Ты понимаешь, что я тебе говорю? Мне пришлось вернуться пораньше по просьбе твоей семьи, точнее, твоей жены. С мальчиком несчастье. Вот письмо. Уильям взял сложенный листок, неловко развернул его и, щурясь от пыли и бьющего в глаза света, стал читать: "Ему давали всякие пилюли и микстуры, но ничего не помогло. Вся еда, которую ему дают, выходит обратно со рвотой, он очень похудел. Во сне бредит и иногда кричит что-то о чертях. И очень скучает по отцу, которого уже давно не видел..." - Да, да, ясно, - тупо проговорил Уильям, сжимая письмо в дрожащих руках и принимаясь перечитывать его заново. По холодности и сдержанности выражений письмо Энн больше напоминало послание от какой-нибудь дальней родственницы. - Я не мог поехать сам, но я же передал домой деньги. Спасибо, что ты их им отвез. А мальчика ты видел? - Он не может есть. Говорят, это испанская лихорадка. - Но если я поеду, то ведь все равно опоздаю? Он же умрет, да? Филд стоял перед ним в своем запыленном дорожном плаще и сапогах и казался потным и неуклюжим. Внезапно он крикнул: - Послушай, это же твой сын! Твоя плоть и кровь... - Угу, - промычал Уильям, почесывая лысину и разглядывая перхоть под ногтями. - Ты всегда говорил, что мужчине надо жить в семье, вместе со своей женой. Я решил, что вернусь в Стратфорд, когда удалюсь от дел, - стану мировым судьей, обзаведусь хорошим домом... Богатство, почет и уважение... - Ты, кажется, не понимаешь, - перебил его Филд, распаляясь еще больше. - Ведь это твой сын, Гамнет. Он умирает. - Гамнет... - Это имя внезапно пробилось сквозь пелену сна и праздности. - Мой сын... - Его надежда, наследник, который в будущем должен стать благородным джентльменом, наследовать его дом и земельные угодья, быть посвященным в рыцари... - Сэр Гамнет Шекспир, - проговорил Уильям. - Здорово звучит. Он будет с гордостью вспоминать об отце, который создал для него весь этот капитал своей работой на театральном поприще. Ведь этот труд ничем не хуже ремесла печатника. Скажешь, нет? - Где твои сапоги? - озабоченно спросил Филд. - Тебе надо выехать немедленно. На дорогах полно солдат: войска возвращаются из Кадиса. - Кадис... Это в Испании. Так, говоришь, болезнь называется испанской лихорадкой?.. - И тут до Уильяма в полной мере дошел смысл этого известия, словно вдруг лопнула тугая пленка, отгораживающая его от мира. - Боже мой, - охнул он, торопливо выбрался из кровати и неуклюже заметался по комнате в поисках чистого белья, постанывая от внезапно обрушившегося на него горя. - Конечно, не мне тебя судить, - натянуто проговорил Филд. - Но я всегда считал, что... в общем, что здесь слишком уж много соблазнов, в этом Лондоне. - Спасибо тебе, спасибо тебе, дружище. Человек должен жить со своей семьей. Уильям взглянул на свое отражение в маленьком зеркале - больной, старый, грязный. Торопливо поплескался в застоявшейся холодной воде, растерся полотенцем до тех пор, пока кожу не стало покалывать. - Не в обиду тебе будет сказано, - продолжал Филд, - но от некоторых вещей людям нашего с тобой круга не бывает пользы, только один вред. Мы с тобой, так сказать, живем на задворках этого мира, и в центре его нам не оказаться никогда. В Стратфорде недавно прочли твою поэму про Венеру. По крайней мере, твой отец ее точно прочитал. И я вынужден согласиться с ним, что... - Это совсем не то, о чем следовало бы писать перчаточнику из Стратфорда. А стратфордскому печатнику не стоило это печатать. Потому что все это сплошное язычество, не имеющее ничего общего с занудливой пуританской набожностью. - Уильям торопливо натягивал камзол. - Такой хороший стратфордский ремесленник поддался влиянию растленного Лондона, и вот теперь его сын находится при смерти. - Нет, твой отец уже давно так не говорит, - возразил Филд. - Теперь он болтает о святых и о том, какие свечи и кому ставить в церкви. Что же до твоей матери, то она и видеть не хочет твоих поэм, как, впрочем, и твоя жена. Они обе пристрастились к чтению трактатов. - Уильям недоуменно посмотрел на него. - Дешевые, отвратительно напечатанные книжонки. Наверное, приличные печатники попросту отказываются издавать такой бред. Уильям устало усмехнулся: - Бедный Дик Филд. Мы с тобой оказались между двух миров, не так ли? И наш грех, и наша беда в том, что мы не можем выбрать какой-то один из них и отказаться от другого, а цепляемся сразу за оба. Ну что ж, я готов. - Надеюсь, к тому времени, как ты приедешь, случится чудо. Твоя семья все время молится. - Одни - богу трактатов, другие - богу свечей. А я не могу молиться ни тому, ни другому. Выбраться из Лондона оказалось делом непростым. Улицы были заполнены распущенными по домам пьяными солдатами, праздновавшими славную победу в компании шлюх. Нетвердо стоящие на ногах герои в расстегнутой по случаю нестерпимой жары одежде настойчиво зазывали проезжих джентльменов спешиться и хлебнуть винца из стоящей тут же бочки. Давайте, подходите, выпьем же за королеву и за окончательный разгром короля Пипа, а также за поражение всех его святых! Они хватали коней за стремена, цеплялись за сбрую; некоторые, будучи не в силах удержаться на ногах, падали прямо под ноги коню; других приходилось отгонять с дороги ударами кнута. Офицеры вели себя чуть более пристойно: расхаживали по улицам, горланя песни и поглаживая великолепные бороды а-ля Эссекс. Что ж, хороший повод для торжества: Кадис пал, испанский флот разгромлен и сожжен, уцелело лишь два галеона, приведенные домой в качестве трофеев; захвачена богатая добыча. Никому нет дела до мальчика, умирающего в Стратфорде; его предсмертные крики тонут в ликующем звоне церковных колоколов, выводящих мелодию "Те Deum" - "Тебя, Бога, хвалим". По дороге в Стратфорд Уильям вспомнил свои прежние размышления о смысле отцовства, о великом бремени ответственности, вынести которое дано не всякому человеку. Подумать только, всего одиннадцать лет, и этот мальчик сейчас умирает... Какая участь ждет его после смерти? Или адово пламя (ибо совершенно ясно, что Бог, если Он все-таки существует, очень несправедлив), или небытие, и оба этих варианта болезненны. Лучше уж было ему не рождаться, не приходить в этот мир. Из водного потока вырвалось неукротимое пламя, и мутные капли дали жизнь целой Вселенной - звездам, солнцу, богам, аду и всем-всем-всем. Это было несправедливо, но ведь человек обречен всю жизнь терпеть несправедливость. Раньше Уильям видел в своем сыне поэму, которую не мог описать словами. Ему представлялся молодой красавец в богатых одеждах, уверенно держащийся в седле, с соколом на затянутой в дорогую перчатку руке, живущий в собственном замке, окруженном обширными лесными угодьями. Сэр Гамнет не стал жениться, зная, что женщинам нельзя верить. Однажды он уже был влюблен, хотя и понимал, что наступит время, когда его отвергнут, а его любовь выбросят на помойку, словно старый мячик. Потеряв возлюбленную, он впал в меланхолию, и из его речей было ясно, что он настроен против женщин. Вино он пил умеренно, сомкнув длинные пальцы нежных рук (на левой поблескивал единственный перстень с огромным опалом) на ножке золоченого кубка. Он неспешно беседовал со своими друзьями, никому из которых не доверял, на философские темы, грациозно и непринужденно развалясь при этом в кресле, похожем на трон. Сэр Гамнет Шекспир был воплощением прозорливого человека. Он жил настоящим, не жалея о прошлом и не веря в будущее. Ему не приходилось действовать, у него просто не было такой необходимости: казалось, ничто на свете не могло нарушить его душевного равновесия. Покормив павлинов, он удалялся читать Монтеня; перед сном он читал Сенеку, прекрасные строки об осенней ночи и уханье совы; интриги же Макиавела или лже-Макиавела принадлежали иному миру. Это был его сын, которому самому не было суждено стать отцом. Но как же быть с именем, которое должно пережить века? И вдруг Уильяму стало ясно, что на образ сына он невольно переносил свое собственное нежелание иметь потомство. Сын стал воплощением несбывшейся мечты отца, и в каком-то смысле винить в его смерти следовало отца, а не лихорадку. Что же до увековечения имени, то Уильям думал об этом как о чем-то независимом от всего остального. Ведь даже не имя само по себе было важно, а кровные узы, родственный дух. И все-таки он до сих пор не вполне понимал, что происходит. Но на подъезде к Мейденхеду его прорвало; это был пронзительный, мучительный крик несчастного отца, потерявшего ребенка... Однако Уильям не мог заставить себя молиться о чудесном избавлении для сына; единственное, о чем он мог просить немилосердного Бога, так это то, что если после смерти мальчику уготовано адово пламя, то он сам готов пойти туда вместо сына. Если он не умер вместо Гамнета, то пусть тогда на него падет двойное проклятие. В Оксфорде он на два дня слег с лихорадкой. Хозяйка "Короны", что на Корнмаркете, любовно ухаживала за ним. К тому времени, как Уильям добрался до Стратфорда, там уже все было кончено. Джон и Уильям Шекспиры сидели в саду за домом на Хенли-стрит. Стоял погожий августовский денек. В руках у обоих были небольшие кружки с элем. Вот так же пригревало солнце, так же шептал что-то в ветвях деревьев легкий ветерок, когда маленький гробик опускали в землю. Лето проникало даже под прохладные своды церкви, где заунывный голос священника говорил что-то о "прахе к праху", где рыдала семья. Это семья, похоже, так и не приняла Уильяма, единственного, у кого были сухие глаза. На кладбище он стоял поодаль от могилы - хладнокровный лондонец в великолепном плаще. Старший могильщик начал было тихонько насвистывать себе под нос, но потом спохватился и бросил смущенный взгляд в сторону скучающего джентльмена в плаще. А потом земля приняла бедного мальчика. А что земля принять не смогла? В свои одиннадцать лет сэр Гамнет Шекспир не проявлял особых склонностей к чему бы то ни было - его не увлекало ни чтение книг, ни наблюдение за растениями и птицами. Не обнаруживал он и остроты ума и не высказывал обычных в этом возрасте бредовых мальчишеских идей. Это был просто высокий худощавый мальчик, в чертах лица которого угадывалось сходство с его дядюшкой Гилбертом. После занятий в школе Гамнет любил проводить время с дядей Гилбертом, слушать незатейливые истории из Священного писания и следить за тем, как работают ловкие руки перчаточника. А вот дядюшку Ричарда мальчик, похоже, недолюбливал. Его сестры иногда баловали его, но все же чаще ругали. Все-таки девчонки есть девчонки. - Хорошие у тебя девчонки растут, - задумчиво кивая, сказал Джон Шекспир. - Матери и бабке первые помощницы. Из них получатся замечательные жены... Хорошие девчонки, подумал Уильям, замечательные жены! Я наплодил приземленных, бесталанных детей. Хотя Сьюзан в свои тринадцать была очень даже ничего, этакая бесхитростная деревенская краса. Пройдет еще совсем немного времени, и - при мысли об этом у него сжалось сердце - она станет тайком убегать в поля с каким-нибудь обормотом, чтобы скоротать в его объятиях унылый деревенский вечерок. Но что мог поделать с этим отец, тем более отец, живущий в разлуке с семьей? - Все-таки хорошо иметь дочерей, - заключил Шекспир-старший. - Тебе ли об этом говорить? - усмехнулся Уильям. - Мне всегда казалось, что мы, твои дети, были для тебя обузой. - Ну, так это по молодости... - неопределенно махнул рукой отец. - А теперь я состарился. И я очень рад, что они живут рядом со мной. Ты поймешь, какое это счастье, когда сам остепенишься и заживешь своим домом. - Он замолчал, ожидая ответа, но, так и не дождавшись, осторожно поинтересовался: - Ну так что? Ты еще об этом не думал? - Начинаю думать, - сказал Уильям. - Я уже договорился с Роджерсом насчет покупки Нью-Плейс. - Нью-Плейс! - На щеках взволнованного старика вспыхнул румянец, отчего они стали похожими на краснобокие осенние яблочки. Нью-Плейс - лучший дом города, центр внимания, стратфордский символ зажиточности и благородства... - Дом для моей жены и детей. - Уильям задумался на мгновение. - Жены и дочерей, - поправился он. - Они и так слишком долго стесняли вас своим присутствием. А я... возможно, пройдет еще много времени, прежде чем я покину сцену. - Чем раньше ты оттуда уйдешь, тем будет лучше для тебя же, - терпеливо, но настойчиво втолковывал ему отец. - Не думаю, что человеку от театра может быть какая-то польза. А тут еще и Нед твердит о том, что хочет податься в актеры. Изо всех братьев он больше других похож на тебя, хотя и не пишет сонеты и поэмы про голых богинь. Он говорит, что будет играть, а я говорю, что для нашей семьи достаточно и одного актера. - Актера, который собирается купить Нью-Плейс... - протянул Уильям. - Что ж, Эдмунд сделал не самый худший выбор. - Да уж... Я даже уже представляю себе Нью-Плейс. Дом, в котором живут одни женщины, - странный дом. Конечно, - не преминул заметить Джон Шекспир, - вам еще не поздно завести второго сына. Энн еще не стара. Ведь Эдмунд у нас тоже поздно родился. Нет, все-таки лично мне с сыновьями повезло, хотя, похоже, мои сыновья совсем не спешат подарить мне внуков. Гилберт так никогда и не женится. - Он с сожалением покачал головой. - Люди говорят, что он одержим дьяволом, и все это из-за его падучей болезни. Сам небось уже заметил, что ни девки, ни женщины даже не глядят в его сторону. Бедный мальчик. А Дикон тоже с чудинкой и ведет себя как-то странно. У меня вообще странные сыновья. - И что же странного натворил Дикон? - Он куда-то уходит и пропадает целыми днями. Иногда уходит на два-три дня, а однажды его и вовсе не было целую неделю. Потом возвращается с деньгами и никогда не рассказывает, как они ему достались. Говорит лишь, что честно их заработал. Но однажды его видели в Вустере. - И что он там делал? - Шел куда-то под дождем с какой-то трясущейся старухой. Понятия не имею, чем он там занимался. Но одно я знаю точно: жениться он не собирается. А ведь парень-то Дикон видный, все при нем - конечно, если не считать того, что одна нога у него чуть короче другой. Да и девки на него заглядываются, многим хотелось бы отхватить себе такого муженька. Но он не обращает на них никакого внимания. И к ремеслу не приучен. Странный он, живет сам по себе, в свое удовольствие. Но сердце у него доброе. В последние дни земных мучений бедняжки Гамнета Дикон был опорой и утешением для твоей Энн. - Вот как? - О, он сам едва не рыдал вместе с ней. Все утешал ее, говорил всякие ласковые слова... Она же, бедняжка, была так поглощена своим горем, что не разговаривала ни с кем. Но Дикон разделил с ней самые тяжелые минуты. - Полагаю, - медленно произнес Уильям, - Дикон посочувствовал ей, что ее муж в эти минуты находится в отъезде. - Ну что ты, он все понимает. Знает, что мужья вынуждены уезжать из дома ради того, чтобы заработать деньги для семьи. Энн очень рада, что ты приехал. Ее повелитель и господин снова дома, а для женщины это самое лучшее утешение. ...Радость? Утешение? Супруги лежали рядом на старой кровати из Шотери и томились от духоты жаркой летней ночи. Уильям подумал о том, что, наверное, прав тот, кто говорит, что со смертью сына из отношений мужа и жены уходит свет. Они неподвижно лежали в темноте; каждый думал о своем, и оба молчали, так что можно было подумать, что супруги мирно спят. В конце концов Уильям первым нарушил молчание: - Ну так как мы поступим? Может быть, ты с девочками приедешь в Лондон и мы там обоснуемся? - И, произнося эти слова, он уже живо представил эту картину: почтенный мастер Шекспир с супругой, миссис Шекспир, и двумя дочерьми нанимают какой-нибудь чистенький домик в Шордиче или Финсбери; и тогда уже никакой тебе дружбы со знатными лордами, никаких безумных ночей за рукописью; прощай, свобода... Уильям решительно отмел эту идею. Ему не хотелось превратиться в унылого, зажиревшего ремесленника, кропающего дурацкие пьески на потребу толпе. Что бы тогда стали говорить о нем джентльмены из юридических школ? А ты видел его Джульетту? Правильнее было бы сказать, его Адриану и его Катарину. - ...Или останешься здесь? Уже в этом году Нью-Плейс перейдет к нам. - Ты, конечно, был бы рад, если бы мы остались здесь. Еще бы, ведь у тебя там своя жизнь. Мастер Филд говорил с твоим братом... - С Диконом? - Да, с Ричардом. - И что же он ему рассказал? - Так, поведал кое-что из того, о чем говорит весь Лондон. Я ни за что не соглашусь переехать туда: не хочу стать всеобщим посмешищем. - А ты и рада верить всему, что говорит какой-то полоумный подмастерье, да? - Уильям почувствовал невероятную обиду и гнев, но сумел сдержаться. - Как бы там ни было, лично мне ничего об этом не известно. Тем более, что завистники и злопыхатели всегда распускали мерзкие сплетни про поэтов и актеров; это повелось еще с тех пор, как умер Робин Грин и был убит Кит Марло. - Мне эти имена ни о чем не говорят. - О, если верить сплетникам, то выходит, что мы все безбожники, пьяницы и развратники и только тем и занимаемся, что прожигаем жизнь. Но будь это так на самом деле, разве смог бы пьяница и развратник посылать домой те деньги, что посылаю вам я, и вести разговоры о покупке такого дома, как Нью-Плейс? - Я не знаю, сколько денег ты зарабатываешь. Я знаю только то, что тебя видели радостным и разодетым в шелка в компании твоих знатных друзей. И еще я знаю, что... Да ладно, не имеет значения. Дай мне поспать. Видит Бог, последнее время у меня не было возможности как следует выспаться. - И все-таки, что еще ты знаешь? - Ох... - Тяжело вздохнув, Энн отвернулась от него. - А еще ты сочинял стихи. И их принесли к мастеру Филду для издания. - Мои поэмы? Так это было давно. Я привез домой "Лукрецию", хотя полагаю, что здесь ее никто не станет читать. Филд сам мне говорил, что мой отец лишь недавно прочел "Венеру", а ты вообще отказалась, назвала ее мерзостью или чем-то в этом роде. - Ничего такого я не говорила. Но ведь та книжка про голую богиню. - Ну да, про обнаженную богиню, которая развлекается с юным мальчиком в полях. Энн не поняла намека, но зато сказала: - Нет, там были коротенькие стишки, и некоторые из них были про мужчин, а другие - про черную женщину. - Она захныкала. - А вот мне ты никогда стихов не писал... - Сонеты? Ты говоришь о сонетах? Но как к Филду могли попасть мои сонеты? - Я ничего не знаю. Уильям выбрался из кровати и встал перед ней, его рубаха призрачно белела в темноте. - Иди обратно в постель, - приказала Энн. - Ты уже дал понять, что все эти разговоры о тебе истинная правда. - Ничего подобного. Просто стихи, которые я написал для друзей, попали в чьи-то грязные руки... - Должно быть, в грязные руки тех же самых друзей. Ну вот что, можешь ложиться обратно, можешь не ложиться. Как хочешь. Можешь вообще уйти из дома, но только дай мне поспать. - Нужно поговорить с Диконом. Я должен узнать, в чем дело. Ведь воры и предатели... - Ричард сейчас в отъезде, и тебе об этом хорошо известно. И вообще, нечего тут скандалить. Твой бедный сын еще не успел остыть в могиле... - Энн снова начала всхлипывать. А потом вдруг сказала: - Я собственными глазами видела один из этих твоих так называемых сонетов. Он есть у меня. - Не может быть. Где он? Откуда он у тебя? - Уильям подскочил к кровати и схватил Энн за горло. Она разомкнула его слабую хватку своими сильными руками и гневно воскликнула: - Значит, теперь я во всем виновата?! Отстань, идиот! Я-то тут при чем? Конечно же с его стороны это было неразумно, и он сам это понимал. - Где этот сонет? - Сонет может подождать до утра. - Я взгляну на него сейчас же. - С этими словами Уильям схватил трутницу - ящичек с сухими щепками - и принялся чиркать огнивом, а затем отыскал при лунном свете подсвечник со свечой, который, казалось, стоял здесь еще со времен его детства. - Я узнаю, кто передал его тебе... - Ричард... - Ну да, и тут без Дикона не обошлось! - Нет, ему, к твоему сведению, это передал другой Ричард - твой приятель мастер Куини. - Дик? - Уильям оторопел. - Дик Куини?.. - Твое сочинение в моей книжке, вон в той. - Энн указала ее местонахождение, величественно поведя рукой, которая при свете свечи казалась теплой и огненно-розоватой. - Заложено между страницами. Нахмурившись, Уильям взял в руки книжонку в дешевом переплете - набожный бред, идиотские пророчества, предвещающие пришествие Антихриста из Испании и конец света. Отыскал заложенный между страницами обрывок пергамента, при одном лишь виде которого у него защемило сердце: он вспомнил ту майскую ночь, когда дрожащие мальчишеские пальцы выхватили из-за пазухи этот злосчастный листок, когда искреннее чувство было поругано и растоптано, когда та темноволосая девушка лишь посмеялась над ним, а вместе с ней радостно заржал и ее новый ухажер... Сколько лет назад это было? ...Моя любовь черна, но что с того? Она не ослепляет, только греет. Разверзся ад, и я иду в него, Ведь ад такой и рая мне милее. - Вот это да, - прошептал он. - После стольких лет... Я написал это еще мальчишкой. Еще до того, как узнал, что ты... Да, в тот день я как раз его и закончил. - Он жадно всматривался в строчки. - Конечно, дурацкие вирши, но ведь мне тогда было очень мало лет. - И тут Уильяму стало не по себе. Эти строки не потеряли своей силы, и у него не было никаких сомнений насчет того, чье имя скрывается за ними теперь. - Господи, - пробормотал он, - неужели это никогда не кончится? - Ну что, доволен? - поинтересовалась Энн. - А теперь ложись спать. Уильям хотел вернуться в Лондон на следующее же утро, но отец сказал: - Я надеялся, что ты задержишься у нас подольше. У меня для тебя есть одна хорошая новость, которой я не хотел ни с кем делиться до тех пор, пока не получу точного подтверждения, чтобы не было никаких недоразумений. Рассчитывал, что к этому времени у меня уже все будет готово. А тут это горе... Вот я и решил приберечь свою новость на потом, чтобы было чем порадовать тебя. - Что ж, давай порадуемся этому сейчас, чтобы наши кислые рожи не слишком выделялись из всей этой ликующей толпы. - Из ликующей толпы? Ах да, французские союзники, и королева благополучно минует свой... этот, как его там... - Опасный возраст. - Какое суеверие! Впрочем, нас здесь это мало занимает, ведь мы оторваны от того, большого мира. Мы здесь еще не разучились радоваться любому пустяку. Хотя лично я бы не назвал это пустяком. - Ладно, выкладывай, что там у тебя. Они сидели в мастерской. Гилберт, серьезный молодой человек, выглядевший старше своих лет, сосредоточенно разглядывал кусок лайковой кожи, на которой он только что вывел карандашом контур перчаточных пальцев. Вдруг он оторвался от работы и сурово изрек: - На самом деле это и есть пустяк. Да, все лезут в благородные господа. Но в этом нет никакого смысла, ибо перед Богом все равны. - О чем это он? - улыбнулся Уильям. - Да ты что, Гилберта не знаешь, что ли? Вечно он несет околесицу... - Отец смущенно откашлялся. - В свое время я хлопотал о нашем семейном гербе, и вот моя просьба удовлетворена. Теперь остается только дождаться официальной грамоты от герольдмейстера ордена Подвязки. - Да ну... - Уильям опустился на грубо сколоченный табурет. Постепенно он начинал понимать, какие выгоды это сулит лично ему. - У нас будет герб? Фамильный герб? - Сокол, потрясающий копьем, и серебряное копье на том, что они называют поясом, - на полосе, которая пересекает щит наискось. - А девиз? - Знаешь, я так и не научился его правильно произносить. Это по-французски. - С этими словами отец взял карандаш Гилберта и размашисто написал большими буквами на обрывке бумаги: "Non sanz droict". - "Не без права", - перевел Уильям. - Хорошо, - одобрил он, поразмыслив малость. - Просто замечательно. - Мы всегда были джентльменами, - высокопарно заявил отец. - Нам довелось пережить трудные времена, но теперь, слава Богу, они остались позади. И все это благодаря тебе. Так что чем скорее ты перестанешь тратить время на добывание денег и вернешься сюда, чтобы зажить как и подобает истинному джентльмену... - Таковы уж мы, англичане, - вздохнул Уильям. - При первой возможности мы бросаем работу. Считается, что настоящий джентльмен должен безбедно существовать на те доходы, что приносят ему его собственные земли и недвижимость. Что ж, нужно будет напрячься и постараться прикупить еще и земли. А вообще, я очень рад, что за нами в конце концов признали это право - быть джентльменами. - Скоро ты сможешь украсить собственным гербом свою одежду и печати, - сказал отец, дурачась, как ребенок. - Кольца и знамена и вообще все, что душа пожелает. Пускай Ардены утрутся. - Он снова проказливо захихикал, а отсмеявшись, уже вполне серьезно продолжал развивать свою мысль: - Просто диву даешься, как со временем все может перевернуться с ног на голову. Твоя мать совсем забыла о том, как ее семейство отстаивало старую веру. Она вслеД за твоей Энн приобщилась к этой незатейливой религии. Эти святоши ни в грош не ставят епископов и презрительно фыркают при одном лишь упоминании о них. А я в свои немолодые годы занял ту позицию, что некогда занимала она. Хотя, конечно, стараюсь ничем этого не выказывать и особо не распространяюсь на эту тему. По крайней мере, теперь я понимаю, что эта вера гораздо ближе к истине, чем мне казалось раньше, и что люди гибли на кострах ни за что. То есть я хочу сказать, что знаю, с какой верой я умру. Говорят, что мужчины к концу жизни становятся благородным вином, а женщины превращаются в уксус. - Ну, как бы там ни было, - заключил Уильям, - теперь мы все закончим наши дни благородными джентльменами. - Жаль только, что сынку твоему не суждено было дожить, - тихо, с сожалением проговорил отец. - Тут уж ничего не исправишь. Гилберт взволнованно заерзал на своем стуле и захрипел, как ходики перед первым ударом. - Все мы знаем, кто мы такие, - изрек он, - но не знаем, кем могли бы стать. Уильям возвращался в Лондон, испытывая не столько обиду, сколько злость и раздражение. Подумать только! Чтобы лорд обошелся с другом подобным образом... Милорд, вас хочет видеть один человек. Говорит, что он джентльмен. Нет, лучше поскорее заказать себе печать, чтобы излить свое презрение к Гарри на листе дорогого пергамента, а потом запечатать письмо собственной печатью, оттиснув на горячем воске потрясающего копьем сокола. Non Sanz Droict. Милорд, вы выставили мои сокровенные чувства на всеобщее обозрение, на потеху всему миру, тем самым вы расписались в своей собственной непорядочности и никчемности. Восхитительный цветок оказался с червоточиной. Поверьте, милорд, люди понимающие не станут меня осуждать, ведь им прекрасно известно, что, а вернее, кто стал причиной этого позора. И так далее, в том же духе. Разве это не подлец Чепмен (фу, что за вульгарное имя, с таким именем только на базаре в Чипсайде торговать), складывая свои собственные шедевры в тот ларец из душистого дерева, украл из зависти мои рукописи и радостно прибежал к Филду, думая, что тот обеими руками ухватится за такую возможность - видишь, отдаю почти задаром, для поэта это ерунда, а для меня и то деньги? Но был ли Филд на самом деле таким порядочным? Скорее всего, да: дела у него шли хорошо, да к тому же он тоже был выходцем из Стратфорда. Филд ни словом не обмолвился об этом скандале ни в тот день, когда Уильям зашел к нему, чтобы передать деньги для своей семьи, ни позднее, когда он сам наведался к Уильяму с той страшной новостью... Но может ^быть, это стыд заставил его молчать? Может, Филд просто стыдился говорить об этом с самим виновником этого происшествия? Теперь Уильяму, как никогда, хотелось встретиться со своим врагом лицом к лицу. Взойти на устеленную шелками палубу этого изысканного корабля с серебряными мачтами и золотыми парусами, чутко улавливающими любой, даже самый слабый бриз измены или ветер придворной политики, которой чужды слова "верность", "любовь" и "преданность"... И в следующий момент волна усталости и отчаяния захлестнула его утлое суденышко. Перед глазами Уильяма встала картина: маленький детский гробик скрывается в глубине могилы. Уильям вдруг подумал: если смерть подстерегает человека за каждым углом, скрывается в куске испорченного мяса, в кружке прокисшего эля, смерть, эта вечная сестра-соперница жизни, - то все эти высокопарные слова о почестях, званиях и предательстве есть не что иное, как беспомощный лепет капризного ребенка. Благородство - это только дощечка с именем. Кто им владеет? Тот, кто умер в среду... Просто дощечка с именем? Так ли это? ГЛАВА 8 - Я обратил внимание, - сказал Флорио, - и был приятно удивлен... Печать была спешно вырезана мастером с Феттер-Лейн. Владеть фамильным гербом и наносить его изображение на доспехи, щиты, флаги... - В этой странной стране, - продолжал Флорио, - любой джентльмен может стать поэтом. В самом деле, сплошь и рядом благородные господа считают сочинительство своим первейшим и главным призванием. Но чтобы поэт стал джентльменом - такое встретишь нечасто. - Ну а само письмо, - напомнил Уильям, - если не принимать во внимание печать... - Милорд его не читал, - ответил Флорио. - Думаю, это и к лучшему. Он в последнее время что-то неважно себя чувствует. Вдобавок к телесной болезни на него навалилась черная меланхолия... - Сейчас это модно. - Увы, нет. Будучи во Франции, милорд подхватил какую-то заразу. Когда человек прикован к постели и целые дни проводит в одиночестве, его трудно заподозрить в том, что он играет на публику. Что же до того, что вы изложили в своем письме, то я согласен со справедливостью ваших упреков. Скажем так, милорд был неосмотрителен, а другу милорда, графу Т., очень хотелось переписать для себя эти изысканнейшие, ласкающие слух, и так далее, и тому подобное, а потом ваши стихи попали в руки сэра Джона Ф. и вот так постепенно скатились до... - До некоего обнищавшего магистра искусств или ему подобного проходимца. - Дик Филд хоть и рассказал о сонетах в Стратфорде, но печатать их не стал. Какой-то щупленький человечек, не назвавший своего имени, принес ему рукопись и сказал, что получил ее от джентльмена, пожелавшего сохранить свое имя в тайне. И это был не мастер Чепмен, сказал Дик. В самом деле, мастера Чепмена нельзя было назвать обнищавшим: его новые комедии шли в "Розе" с большим успехом. - Именно так, - сказал Флорио. Он выглядел слегка располневшим: наверное, был доволен жизнью и удачлив в любви, ухаживая за Розой, дочерью поэта. - К тому же если призадуматься, то станет ясно, что если милорд и показывал ваши сонеты кому-то из своих друзей, то вряд ли он делал это вам назло; скорее всего, ему просто хотелось похвалиться. Полагаю, вы это понимаете. - Что ж... - Уильям с некоторым сожалением почувствовал, как обида и праведный гнев начинают отступать; он всегда был актером и умел быстро переключаться со старой роли на новую. - Последнее время между нами возникло некоторое отчуждение. Как вы знаете, я посылал сонеты, но все они были мне возвращены без каких-либо объяснений. - Мне было ведено отослать их обратно, - сказал Флорио. - И я не считал себя вправе от своего имени давать какие бы то ни было обоснования его отказам. Но честно говоря, тогда милорд пребывал в одном из обычных для него состояний - из тех, что обусловлены в большей степени его положением в обществе, чем его собственным характером. Вообще-то, по натуре, как вам прекрасно известно, он человек честный и открытый. Хотя иногда ему приходится вспоминать, кто он есть, особенно, когда великие лорды собираются на войну с врагами королевы. Ее величество не позволила ему последовать за милордом Эссексом в Кадис, и его это весьма опечалило. И еще он никак не мог смириться с тем, что болен. К тому же ему весьма досаждали своими просьбами ничего собой не представляющие поэты и еще более бесталанные актеришки. А потом, в довершение ко всему, возникла какая-то загвоздка с женщиной, не леди. Ему пришлось отправить ее куда-то подальше отсюда, в укромное место. Мягко говоря, у него возникло отвращение к тому, что он сам называл "мерзостью жизни". - Флорио передернул плечами. - Вина - вот самое подходящее слово. Вообще, у вас, англичан, очень сильно развито чувство вины. Наверное, - неопределенно произнес он, - это обусловлено присущей вам двуличностью. - Расскажите мне об этой леди... то есть, я хотел сказать, об этой женщине. - О ней я почти ничего не знаю. Какая-то темнокожая прелестница, так мне сказали. Милорд отвез ее куда-то за город, но сам произносил гневные речи против шлюх и называл ее "потаскушкой из-под поэта". Временами милорд бывает очень невысокого мнения о поэтах. - А как насчет его личного поэта? Флорио сидел развалясь в своем огромном кожаном кресле и закинув ногу на ногу. За спиной у него находился стол, заваленный материалами для словаря, составлением которого он занимался; многочисленные полки были заставлены пухлыми фолиантами. Итальянец был всем доволен, такая жизнь его вполне устраивала. Символ его философского благополучия, толстый черный кот, мирно спал у камина, в котором весело потрескивали дрова. Осень в этом году выдалась холодной. - Вы имеете в виду себя? - уточнил он. - Лично я считаю, что вам следует снова стать его другом. Ваше положение это позволяет. - Флорио усмехнулся, но тут же поправился: - Я хотел сказать, что нынешнее положение каждого из вас может способствовать вашему новому сближению. Оглядываясь на прошлое, я бы сказал, что общение с вами принесло милорду гораздо больше пользы, чем вреда. - Флорио не знал всего, это было очевидно. - Вам просто не хватило авторитета, чтобы заставить его последовать вашим наставлениям, только и всего. Я сообщу милорду о вашем визите. А вы все-таки напишите ему. Ну там сонет или еще что-нибудь в этом духе. На этот раз ваше послание отвергнуто не будет, я обещаю. ...В верхней части щита - сокол с распростертыми крыльями, стоящий на венце, составленном из фамильных цветов. Сокол держит в лапах золотое копье и нашлемник с лентами... Сэр Уильям Шекспир, джентльмен, возвращался к себе в Бишопсгейт, и в его мозгу теснились образы. "Ни собственный мой страх, ни вещий дух Вселенной, стремящийся предстать пред гранью сокровенной, не в силах срок любви моей определить..." {Перевод Н. Гербеля.} Ему снова хотелось вкусить того живительного бальзама любви, увидеть луну после затмения, вечный мир и его зеленые оливы... Однако в действительности нет вечных олив: плоды чернеют и сморщиваются, деревья засыхают. Через год истекает срок аренды "Театра"; старый Бербедж ведет переговоры насчет покупки трапезной бывшего монастыря в Блэкфрайарз, хочет сделать там крытый театр. Ничто не стоит на месте. Люди меняют жилье, работу, любовниц; муж охладевает к своей жене; талант и мастерство совершенствуются со временем или, наоборот, деградируют... И лишь между двумя мужчинами может существовать истинная любовь - настоящее возвышенное чувство, а не та похоть, что застилает глаза кровавым туманом. Истинная любовь взлелеяна волей, разумом и долготерпением... И вот комедия о купце из Венеции отложена на пару дней, а сэр Уильям Шекспир снова пишет сонеты о возродившейся любви, о старых муках новой радости поэта, сумевшего стать джентльменом: Ты памятник найдешь себе в стихах, Когда гробы и гербы станут прах {*}. {* Перевод А. Финкеля.} На одном дыхании он написал двадцать сонетов. Они были отправлены Гарри в обложке, на которой Уильям старательно нарисовал и раскрасил свой герб и девиз. Как и предрекал Флорио, на этот раз послание не было грубо отвергнуто; возникла небольшая пауза. Так приюти ж меня, чтоб мог я отдохнуть, Склонясь порой к тебе на любящую грудь {*}. {* Перевод В. Мазуркевича.} И вскоре пришел ответ - не витиеватое послание, а просто коротенькая записка, написанная неразборчивым почерком больного и приглашающая его приехать. Уильям без промедления отправился в Холборн. На этот раз к обычной веренице лакеев и слуг и медведеподобному мажордому с жезлом и с цепью на шее добавилось еще трио бородатых лекарей. Не задерживайтесь у него, он очень быстро устает! Я все понял... В просторной спальне, было темно и душно, все окна закрыты намертво, и на них опущены тяжелые портьеры. У постели Гарри тускло горела лампа. Сам Гарри, худой и осунувшийся, безвольно лежал под атласным одеялом, поверх которого были расстелено грубое, заляпанное чернилами покрывало, под ним когда-то спал Уильям. Гарри смущенно улыбнулся. - Ну, - сказал Уильям. - Что с тобой случилось? - Мне говорят, что я нездоров. А ты, похоже, тоже чувствовал себя довольно скверно? - С этими словами Гарри взял один из сонетов и вслух прочел: - "Из трав любых готов я пить отвар, приму и желчь, и уксус терпеливо..." - А, это... - "Готов нести тягчайшую из кар и не считать ее несправедливой" {Перевод А. Финкеля.}. - Я страдал, потому что был лишен возможности видеться с тобой, если так угодно вашей милости. - Да, мне угодно. Ведь ты страдал из-за меня. - Но зато сейчас мне уже гораздо лучше. Быть с тобой - это лекарств