о Риста и
Теодореску еще  более усиливалось,  отличает речь  далеко не каждого педеля.
Галстук воспитанника  Харроу  выглядел  теперь довольно  убедительно.  Риста
вполне  можно  было  представить  себе  распевающим гимны  вместе  со  своим
однокашником сэром  Уинстоном  Черчиллем и  размышляющим  над тем, зачем он,
Черчилль,  спас Запад. Во  рту  у Риста виднелись зубы.  Хильер подумал, что
никогда  еще  не  встречал  вставных  зубов, выглядевших столь  естественно.
Помимо  того что они были  разной  величины,  слева, возле верхних коренных,
чернела   дыра,  нижний  клык  был  разъеден  кариесом,  на  верхнем   резце
поблескивала золотая коронка.
     -- Похоже, я бросал свои деньги на ветер,-- сказал Хильер.
     --  Они вам все равно  не  понадобятся  там, где вы  окажетесь.  Или вы
верите в загробную жизнь?  Я нередко  обсуждаю  эсхатологические проблемы со
своими  --  эвфемистически  выражаясь  --  пациентами.  Большинство  из  них
испытывает страх, иначе бы они так не причитали (а ведь причитают, поверьте,
почти что все). Но не может же это  быть просто страхом перед  потерей жизни
-- ну, еще несколько кусков семги, ну, часок лишний  понежиться на солнышке,
ну, еще разок шибанет в нос шампанское, ну,  можно  попробовать засадить еще
какой-нибудь красотке (хотя, простите, конечно, но  здесь вы, кажется,  даже
перестарались).  Наверное, большинству из нас,  занимающихся  международными
интригами,  шпионажем, скарлетпимпернелизмом*, убийствами за  деньги,  жизнь
представляется   чем-то   более   глубоким,   нежели   чредой   незатейливых
удовольствий (а это наиболее распространенный взгляд на жизнь).
     -- Я бы не отказался от кофе,-- сказал Роупер.
     -- Искренне  сожалею, что оставил вас без причастия перед путешествием.
Было бы несправедливо еще и лишать мистера Хильера  наслаждения, которое  он
испытывает от  своих омерзительных  бразильских сигар.  Закуривайте,  мистер
Хильер, и еще раз продемонстрируйте отсутствие дрожи в руках. Я так не могу:
когда я чувствую, что близится момент истины, меня охватывает трепет.
     Хильер   с   благодарностью  затянулся.   Дождь  затих.  Хильер  ощущал
удивительный душевный покой, хотя жалеть ему было  о чем (и о  ком;  главным
образом --  о Кларе). Если его и убьют, то не сейчас  -- слишком сладостными
были  эти  мгновения,  слишком далекими сделались, наконец,  все  ею заботы;
тянулись секунды,  капал  мед  его  жизни, чудное  золото чистого бытия.  Он
взглянул на Риста чуть ли не с нежностью. Ну, конечно же, что-то произойдет,
и все образуется, всегда  так было. Сам никогда не  умираешь, смерть -- удел
других, по ней как раз и проходит граница, делающая их "другими".
     --  Мистер  Хильер, не стоит понапрасну уповать на  то, что в последнюю
минуту  вас   кто-нибудь  спасет,  очень  прошу   вис  расстаться   с  этими
обнадеживающими  и,  если угодно,  безнадежными  мыслями. Ни  один  из  трех
охранников  уже никогда никому  не поможет.  Научная пирушка в отеле в самом
разгаре,  они сейчас пляшут  гопака  и  обсуждают,  не  стоит  ли пригласить
горничных разделить общее веселье. Насколько я понимаю, доктор Роупер, у них
действительно есть чему радоваться?
     --   Крупнейшее  открытие,  связанное   с  "Планом  Бета",--  промямлил
Роупер.--Послушайте,  у меня есть  полное право знать, что здесь происходит.
То же самое,--добавил он после некоторого раздумья,-- относится и к  мистеру
Хильеру.
     -- Вы правы, это право у вас имеется. Я здесь для того, чтобы убить вас
обоих.  При этом,  хочу  подчеркнуть это  особо,  я  лично  не  имею  к  вам
совершенно никаких претензий.  Как уже было сказано, я  --  агент  или, если
воспользоваться одним из мифов  вашей общей религии,  ангел. Ангел смерти. Я
убиваю людей за деньги, но меня  неизменно интересует, почему (шекспировская
деталь, специально для вас)  выбор  пал именно на данного человека. Это меня
весьма интригует.  Итак, мистер Роупер, ваша смерть --  всего лишь довесок к
смерти мистера Хильера. Мое основное задание  -- это убить мистера  Хильера.
Заплатили мне не в рублях  и не в долларах -- в фунтах, надежных,  хрустящих
фунтах. Они и  сейчас при мне. И вы не догадываетесь, мистер Хильер, кто мне
заплатил?
     -- Как я могу догадаться?
     -- Можете,  но  не  желаете.  Это  открытие  было бы  для  вас  слишком
чудовищным.  Но близится момент истины, и  что делать, если для  вас, мистер
Хильер, она оказалась горькой. Вас предали  те,  кому вы отдали всего  себя,
те, ради  кого вы терпели, когда вас уродовали, резали, прижигали.  Это ваше
S,  какая жестокость!  Уж я-то  знаю.  Я на Соскиса работал. Весь он в этом!
Впрочем,  за  вас,  помнится,  неплохо  отомстили. У меня  стало  на  одного
работодателя  меньше. Хотя, как сказать,-- свято место пусто  не  бывает. От
Грамольда уже поступали заманчивые предложения. Игра продолжается.
     Хильер почувствовал, что его начинает подташнивать.
     --  Вы хотите сказать, что заявку на мою ликвидацию вы получили от моих
же коллег?
     -- Я лично  ничего не получал. Заказ был отправлен в наше  агентство, в
"Панлету".  Прекрасное название,  не правда ли? И  замечательно подходит для
рекламы: "Панлета"  поглотит ваших врагов!"  Изучив данное  дело,  я не могу
сказать,   чтобы   желание   ваших   бывших   друзей   избавиться   от   вас
свидетельствовало об их глупости  или неблагодарности. Я даже думаю, что вам
был предоставлен шанс спастись. Разумеется, я прочел письмо, которое передал
вам  после  того, как  в Венеции вы взошли на борт "Полиольбиона". Я не стал
утруждать себя  его расшифровкой, но  догадаться о содержании не  составляло
труда. Они просили  прощения за то, что  должно  случиться. Где-то в  Англии
крепко спят  сейчас  несколько  джентльменов  --  сей  благородный  поступок
избавил их от угрызений  совести. Вам бы следовало все свое время  посвятить
расшифровке письма,  вы  же вместо этого решили,  так  сказать, кутнуть. Как
выясняется, в последний  раз. Оказалось, вы были правы, ведь я  бы все равно
до  вас добрался,  не  здесь,  так в другом месте. Вы же напоследок отрезали
себе  увесистый кусок жизни. И  это  еще мягко сказано,  дьявол  меня  дери,
сэр,--  добавил  Рист  голосом  стюарда,  после  чего  снова  превратился  в
выпускника Харроу.
     -- Так что благодарите судьбу.
     -- Но я так и не понял причину,-- произнес покрытый испариной Хильер.
     -- А я, кажется, догадался,-- сказал Роупер.-- Ты слишком много знаешь.
     -- "Слишком" по сравнению с кем?
     -- Странно, что вы  еще  не  поняли,--  сказал Рист.--  По  сравнению с
человеком,  которому  могут  разрешить  выйти   в  отставку.  Мистер  Роупер
совершенно прав. Мне кажется, что вы уже успели продать Теодореску кое-какую
информацию.  Я  о  деньгах,  которыми  вы пытались  прикрыть свою  наготу,--
неужели вы считаете, что я  поверил в это нелепое пари! Между прочим, щедрые
чаевые  только  подтверждали,  что  вас мучили  угрызения  совести.  Так что
останься  вы в  живых, непременно продали бы или разболтали еще  что-нибудь.
То,  что вы получили католическое воспитание,  всегда  работало  против вас.
Конечно, вы порвали с церковью, но  кто поручится, что, выйдя в отставку, вы
не  вернетесь в ее лоно? Чем  не развлечение на старости лет? Как и  мистеру
Роуперу, прежние идеалы всегда мешали вам до конца принять те, что пришли им
на смену. Вы никогда не были полностью патриотом. Добавьте к этому вашу всем
известную чувственность -- тоже своего рода эрзац веры,-- и вы сами поймете,
что  имелись  более  чем  веские  основания  для вашей  бесшумной  и  весьма
прискорбной  ликвидации. Не так ли, мистер  Хильер? Поставьте себя на  место
британских джентльменов, единственной заботой  которых  -- разумеется, когда
они не находятся на площадке для гольфа --является  обеспечение безопасности
страны.
     Хильер выглядел скорее заинтригованным, чем  испуганным. Он  не скрывал
своего восхищения стройностью приведенной Ристом системы доводов.
     -- Но при чем здесь я? -- спросил Роупер.
     --  Я же уже сказал, что  ваша  жизнь -- всего лишь довесок. По  вполне
понятным  причинам  было решено, что  лучше,  если мистер Хильер найдет свое
последнее успокоение на  советской территории. Вы, мистер Роупер, никогда не
рассматривались  иначе, чем предлог  для  того,  чтобы  послать сюда мистера
Хильера.  Понимаю,  вам  больно  это  слышать.  Но  не  стройте  иллюзий: вы
совершенно не нужны Англии, меня уверили в этом на самом высоком уровне.
     Несмотря  на недавние инвективы в  адрес страны, казнившей его  предка,
Роупер с трудом сдерживал свое негодование.
     -- Я так не считаю,-- сказал он.
     -- И  напрасно.  Подумайте  сами: пик  вашей  научной деятельности  уже
позади. Ученые ведь, как  поэты,--  рано  расцветают,  рано  увядают. Англии
требуются молодые ученые. Избитый детективный сюжет  о седом гении, которого
тайно    переправляют   через   границу,   не   имеет   ничего    общего   с
действительностью, Да и русским вы нужны скорее как символ. Британия гораздо
больше озабочена не тем, как заполучить вас обратно, а как бы переманить  на
Запад Алексеева.
     -- Алексеева? Этого сосунка?
     --  Именно  сосунки  и  требуются,--  сказал  Рист.  Последняя фраза  в
сочетании с бесстрастностью тона прозвучала в его устах так, словно речь шла
о жертвоприношении.  Сцена приобретала ритуальный характер.-- А что касается
моральной  оценки  вашего бегства,  то головы предателя Роупера требует лишь
ничтожная кучка  парламентских крикунов. Если судить  вас  за  измену, то на
страницы газет выплеснется  слишком много дерьма. Дерьмо же надо зарывать, а
не размазывать.
     Роупер побагровел.
     -- Какое еще дерьмо?-- спросил Роупер.
     --  В  детали  я  не   вдавался,--  ответил  Рист,--  но  в  той  части
автобиографии, которую я прочел...
     -- Где этот подонок раздобыл ее?-- негодующе воскликнул  Роупер.-- Этот
ваш Тео... как его? Рист пожал плечами.
     -- По всей видимости, рядом  с вами работает двойной  агент.  Лаборант,
уборщица или еще  кто-нибудь.  Он  продал  ксерокопию  уже завершенных  глав
человеку,  который продал  ее  другому  человеку,  тот  продал ее  третьему,
который,  в  свою  очередь,  продал  ее  мистеру  Теодореску.   Ведь  мистер
Теодореску  -- прорва, втягивающая любую информацию. Что же касается первого
машинописного экземпляра или любого из последующих, то  они никому не нужны,
за  исключением разве  какого-нибудь литератора. За что еще могут заплатить,
так  это за рукопись. Впрочем, исследователю  побудительных мотивов  людских
поступков или историку, изучающему генезис предательства, ваша автобиография
покажется  небезынтересной.  Беда  в  том, что  написать  ее  может любой,--
ничего,  помимо известного воображения, для этого не требуется. Кстати,  ваш
рассказ прервался  --  не от страха ли?-- на пороге действительно любопытных
признаний. Меня же интересует, затем вы вообще взялись за перо.
     -- Мне предложили изложить на бумаге некоторые мои мысли,-- пробормотал
Роупер.--  Я решил  попробовать, тем более  что сам хотел  кое-что  для себя
уяснить. Но вы так и не сказали почему...
     --  Мне  кажется, все  совершенно  ясно. Видите ли, мистер Роупер,  мой
клиент...
     --  Послушайте, мне осточертело ваше  идиотское "мистер".  Я  -- доктор
Роупер, понятно? Доктор, доктор, доктор!
     Это напоминало  стоический  вопль из  классической  драмы:  "Я  все еще
герцогиня Амальфи!"*.
     --  Увы,  мистер  Роупер, вас лишили  докторского звания. Об  этом было
публично объявлено,  но  насколько  я  понимаю, вас  просто  не  поставили в
известность.  Ученый  совет  вашего  университета  объявил,  что  обнаружены
доказательства плагиата.
     -- Это гнусная ложь!
     --  Возможно.   Но  национальные  интересы  требовали  представить  вас
мошенником и шарлатаном. Британская общественность могла  спать спокойно  --
стоит  ли  обращать  внимание на  то,  что к  русским  переметнулся какой-то
проходимец? "Дейли уоркер" не  информировала своих читателей  о лишении  вас
докторского  звания,  и,  разумеется,  об этом  не  сообщалось  в  "Правде".
Неудивительно, что вам ничего не известно.
     -- Мне  тоже,-- сказал Хильер.--  То,  что  вы говорите, становится все
более подозрительным.
     -- Как вам  будет угодно. Но  вы, мистер Хильер, перестали поспевать за
быстротекущими событиями  задолго  до того, как подали рапорт  об  отставке.
Ваше  чтение ограничивалось строчками  меню и родинками на животах  у  шлюх.
Впрочем, это не столь важно. То, что я скажу сейчас, гораздо важнее. Один из
министров кабинета был  крайне взволнован, услышав во время званого обеда  в
Олбани* о том, что вас, мистер Роупер, собираются  насильно вернуть домой. О
вашей автобиографии он ничего не знал. Из этого я заключил, что он опасался,
как бы во время суда не всплыли компрометирующие его  факты. Я  догадываюсь,
чего он боится. Если  бы вы не прервали свою автобиографию, я бы сейчас знал
наверняка, какую роль в вашей жизни играла эта важная особа.  И все же можно
не   сомневаться,  что,  коль  скоро  дело   принимало  личный  оборот,  ему
требовалось  обезопасить  себя  от вашего возвращения в Англию.  Он и раньше
прибегал  к услугам  "Панлеты". Это  было  связано с  организацией  отставки
предыдущего   правительства.  Правительственное  большинство  в   парламенте
ограничивалось  всего двумя голосами;  между  тем у одного  из  депутатов от
малозначительного  избирательного   округа   пошаливало   сердце.   Усилиями
"Панлеты" у него  началось обострение,  и весьма  скоро болезнь  завершилась
безвременной кончиной.  Так вот, мистер Роупер, когда вашему недоброжелателю
под большим секретом  сообщили,  что вы вскоре окажетесь в Англии, он  снова
обратился  в "Панлету". Таким образом, оба моих задания никак между собой не
связаны и лишь по чистой случайности будут выполнены в одном и том же месте.
Агентство  "Панлета"  дорожит  своей  репутацией  и  заботится  об  удобстве
клиентов. К тому  же  оно берет  себе только  десять процентов комиссионных,
остальное достается исполнителю.
     --  Значит,  вы не собираетесь выполнять второе задание?  -- повеселев,
спросил Роупер.--  После того  как вы убьете Хильера, он не сможет доставить
меня...
     Роупер чуть не сказал "домой".
     Рист печально покачал головой.
     -- Нет, так не пойдет.
     --  Но  ведь  вам уже  заплатили,-- сказал  Хильер.-- Вы сами  сказали.
Следовательно, можно вообще никого не убивать.
     -- Я получил только часть денег,-- сказал Рист.- К примеру, вы,  мистер
Хильер,  в  начале путешествия заплатили  мне часть денег  и, как  я  понял,
собирались в конце заплатить еще. С моими двумя заданиями -- тоже самое.  Но
перед тем как мне выплатят недостающую сумму -- причем  это в равной степени
касается Департамента Х  и мистера Y,--  я должен представить доказательства
успешного выполнения задания. Обычно я привожу с собой палец...
     -- Палец?!
     -- Да.  Чтобы проверили  отпечаток. Отпечатки  пальцев большинства моих
пациентов известны. Разведчики, знаменитые ученые и тому подобное -- на всех
на них заведены  досье.  Странно: как только на вас заводится досье,  к  вам
начинают  относиться,  как  к  потенциальному преступнику.  И угроза  такого
наказания,--  он покачал пистолетом,-- висит  над каждым. Когда вы  докурите
сигару, мистер Хильер, ястреб устремится вниз.
     -- Вы могли бы просто отрезать нам  пальцы и посчитать, что ваша миссия
выполнена,--  бесстрастно сказал Роупер, словно речь  шла о дереве,  которое
следует слегка подрезать.
     Рист покачал головой еще более печально, чем прежде.
     -- Подобно хирургу,  я всегда доводил операции  до конца. А провел я их
немало,  поверьте.  Нет,  джентльмены,  существуют  понятия профессиональной
этики и профессиональной чести. Если когда-нибудь обнаружится, что вы весело
разгуливаете по  свету -- без пальца, но  при  всем остальном, моей  карьере
придет конец. К тому же существует Инспектор.
     -- О, Господи,-- простонал Хильер.
     -- Никто не знает его  имени. Не  думаю, что кому-нибудь  удавалось его
видеть, порой  я  даже  сомневаюсь в  самом его существовании. Возможно, это
просто персонификация Чести.  Но верить в его существование довольно удобно.
Нет,  джентльмены,  вы  делаете мне  недостойные предложения.-- Он вынул  из
внутреннего кармана изящную, обитую  бархатом шкатулку и приоткрыл крышку.--
Новенькая,  в  первый  раз  пользуюсь. Видите,  внутри  углубления для  двух
пальцев. А  в  старой  помещался  только один. К  тому  же  она  была  такая
потертая, что просто неприлично пользоваться.  Один из моих коллег, человек,
надо сказать,  с большими претензиями, пользуется коробочкой из-под  сигары,
но  я  нахожу  это  вульгарным.  Шкатулка,  которую  вы  видите, изготовлена
специально  по  моему  заказу  одним  лондонским  мастером.  Я  сказал,  что
собираюсь хранить в ней ампутированные пальцы, чем его очень рассмешил.
     Хильер ничего не  мог  больше  высосать из своей бразильской сигары.  В
кармане лежало еще пять -- жаль, что пропадут.
     -- Ну что же,-- сказал Хильер.
     Роупер торопливо грыз  ногти, словно не желая, чтобы  предмет  интереса
Риста позорил его, Роупера, пусть даже мертвого.
     --   Странно,--   задумчиво   проговорил   Рист,   снимая   оружие    с
предохранителя. Хильер посмотрел на пистолет: коль скоро интимной близости с
ним  не избежать,  нелишне  предварительно хотя  бы  познакомиться. Это  был
"Поллок 45". Видно было, что  за ним любовно  ухаживают.  В профессионализме
Ристу  не откажешь, но  у него  имелся  один существенный недостаток: личный
интерес к своим жертвам. Когда-нибудь он поплатится за это жизнью.
     --  Странно,--  повторил  Рист.--  Через  несколько мгновений вы будете
удостоены  окончательного  ответа. Вера в Бога  может оказаться  несусветной
глупостью или, напротив,  полностью  подтвердиться.  И  вашим  открытием  не
смогут  воспользоваться  ни  архиепископ Кентерберийский,  ни  римский папа.
Совершенно  секретно!  Ящик  заперт.  Сейф  сверхнадежен.  Что  там  --  рай
Кватроченто  или готический ад?  Почему  бы и  нет?  Где гарантия,  что  наш
рациональный, асептический мир есть отражение  подлинной  реальности?  Может
быть,  вечным  уделом  станет пылающая преисподняя  с  гадами  и  гогочущими
чертями? В такие моменты я всегда взираю на свои жертвы с благоговением.  Им
суждено  узнать нечто, единственно  достойное познания.  Не  желаете ли  вы,
джентльмены, прочесть молитву?
     -- Нет!-- отважно воскликнул Роупер.-- Я в эти бредни не верю!
     -- Мистер Хильер?
     Хильер старался не думать о  Кларе. Пусть в мыслях, но он уже осквернил
ее  образ.  Сквозь  туман, клубившийся над бескрайней равниной, мимо Хильера
S-образно шествовали его шлюхи и  его жертвы, указывающие на него трехпалыми
руками, безгубые, безносые, с огромными блестящими глазами-светильниками.
     -- Слова.  Не  более  того,-- пробормотал  Хильер.  Он чувствовал,  что
покривил душой. Роупер был лучше него.
     -- Господи,-- прошептал  Хильер,--  прости меня, прими покаяние во всех
совершенных мною мерзостях...
     -- Бредни!  Говно церковное!--  воскликнул Роупер,  по-видимому, решив,
вслед  за Китом Марло*, погибнуть  с  проклятьями на устах.--  Россказни для
кретинов!
     -- ...потому что я заслуживаю Твоего самого страшного наказания, потому
что на грехах своих распял я возлюбленного Спасителя Иисуса Христа...
     --  Чушь! Прекрати  молоть  вздор!  Человек  умирает,  и  на  этом  все
кончается.
     -- ...а более всего  за то,  что  порочат  они Твою безмерную благость.
Клянусь, что  никогда  больше,  укрепленный Твоей  милостью, не согрешу пред
Тобою...
     -- Гарантирую, что клятва будет исполнена,-- изрек Рист.
     -- ...я не оскорблю Тебя.
     В дверь чуть  слышно  постучали. У Хильера  подпрыгнуло сердце. Сказано
ведь  кем-то (отцом Берном?): не  старайтесь  извлечь из молитвы сиюминутную
выгоду. Рист присоединился к потоку роуперовских ругательств  (впрочем,  без
роуперовского энтузиазма), затем сказал:
     -- Какая обида. Этого я не предвидел.
     -- Слишком много разговариваете,-- сказал Хильер.-- В  этом  ваша беда.
Поменьше бы болтали, давно бы уже выполнили задание.
     В голосе Хильера звучал неподдельный упрек.
     --  Третий,-- сказал Рист.--  Возможно,  абсолютно  невинный.  Жаль. И,
кстати, делаю это безвозмездно. Чистая благотворительность.
     Продолжая  ворчать относительно  даровой  работы,  Рист  наставил  дуло
пистолета на дверь и сказал:
     -- Войдите.
     Дверь отворилась. На пороге стоял мальчишка, закутавшийся от моросящего
дождя в большой, взрослый пиджак.
     -- Зуб даю, что это наш паршивец, мистер  Всезнайка,-- проговорил Рист,
превратившись на мгновение в стюарда.-- Мне искренне  жаль, сынок, но ничего
не поделаешь. Заходи.--  Рист сделал  приглашающий жест пистолетом.-- Как ты
нас отыскал?
     Хильер строго посмотрел на  Алана. Так,  наверное,  смотрит учитель  на
чужого ученика, вбежавшего в его класс.
     --  По дымку от сигары. Почти  незаметному. Я вас потерял по  дороге,--
сказал он,  виновато  глядя  на  Хильера.--Заглянул  в отель,  но там  все в
стельку пьяные.
     --  Умничка,-- промурлыкал  Рист.-- Представляю,  как  порадуется  твоя
мачеха, узнав, что  ты больше не будешь путаться под ногами. Может быть, мне
даже имеет смысл намекнуть на скромное вознаграждение.
     --  Надо  же, я тоже  обдумывал, как  бы от нее избавиться. Похоже, эта
страна располагает к убийствам. Но  потом я решил, что сначала надо заняться
главным. Я ведь знал, что вы такой же стюард, как и я.
     --  Конечно,  конечно.  Ты ведь у нас все  знаешь, правда?  Даже  позы,
предпочитаемые педерастами.
     --  А что было делать? Я не видел другого выхода. На свете еще остались
мерзавцы,  один из них -- вы.  Кстати, у вас были  промахи. Вы мне говорили,
что  во время войны  находились  в  австралийской  тюрьме.  А  минуту спустя
разглагольствовали  об армии  и  о  том,  как, возвратясь из увольнительной,
проходили врачебный осмотр. Я сразу понял, что вам нельзя доверять. Вы же за
все требовали деньги.
     -- Сегодня  я работаю бесплатно,-- сказал Рист.-- Вытащи-ка руки из-под
своего пиджачка  и стань рядом  с этой парочкой. Закрой глазки. Прочти  свою
детскую молитвочку. Ты будешь первым, а потом уже  джентльмены. Так сказать,
на   закуску.   Antipasto,  как  называют   это   итальянцы,  Теодореску  бы
понравилось. Давай, малыш, мы и так потеряли много времени.
     -- Нейтрал проклятый!--  воскликнул Алан.-- Отправляйся туда, где  всем
вам, нейтралам, место!
     Из пиджака вырвалось тусклое пламя, оставив в нем  дымящееся отверстие.
Что-то хрустнуло, Рист  схватился за запястье, из  которого хлестнула кровь.
Почти со  слезами на глазах он смотрел, как пальцы его выпускают  пистолет и
тот  бесшумно  падает на койку. Рука  Алана вынырнула из-под пиджака,  в ней
дымился "Айкен" с глушителем.
     --  Получай!  --  крикнул он,  целясь  сквозь  дым, отдававший копченым
беконом.
     Лицо Риста сделалось изумленно-обиженным. Алан  целился  в нос, но пуля
вошла  в правый  глаз.  Глаз выпрыгнул  и повис на  канатике, что напоминало
сюрреалистический  кадр*. Какое-то  мгновение  еще  не  наполнившаяся кровью
глазница  зияла   пустотой,  затем  лицо  исчезло   под   кровавым  потоком,
низвергавшимся на  падающее тело. Губы  --уже  независимо  от развороченного
мозга -- искривились в изумленном вопле. Пальцы левой руки вцепились  в край
койки,  словно  крысы,  спасающиеся  во  время кораблекрушения.  Тело  Риста
опускалось   грузно,  медленно,  как   будто  пытаясь   растянуть  последние
мгновения. Из треснувших брюк послышалось  бульканье. Вместо  Риста на  полу
валялся неодушевленный предмет.
     -- Меня сейчас вырвет,-- сказал Алан.-- Должно же хоть кого-то вырвать.
     Он  стал в угол, словно  напроказивший мальчуган. Плечи его подпрыгнули
-- Алан пытался извергнуть из себя весь современный мир.




     Роупера передернуло.
     -- Все как тогда,-- сказал он, задумчиво разглядывая валявшиеся на полу
остатки портновских стараний и претензий  на принадлежность к Харроу. Хильер
понимал, что сейчас  вспомнилось Роуперу.-- Никогда  не переведутся желающие
превратить  мир в  мясорубку.  Он говорил  не об Алане. На  мальчика  Роупер
поглядывал удивленно и чуть ли не с симпатией.
     -- Выйди на  свежий воздух,-- посоветовал Хильер Алану.-- Поблагодарить
тебя мы  еще  успеем. Пока что  ограничусь простым  "спасибо". Выйди, глотни
свежего воздуха.
     Алан кивнул -- улучив момент, между бесплодными спазмами,-- и подошел к
двери.  Бросив курящийся  "Айкен"  на койку, он вытер руки, будто касался не
орудия убийства, а самого убитого. Алан отворил дверь, и они услышали пьяное
пение и звон разбиваемых бокалов.
     --  Нам нельзя терять ни минуты,-- сказал Хильер, когда дверь за Аланом
закрылась.
     -- Нам? Что значит "нам"? Я тут ни при чем.
     --  Неужели?  А  кто  мне  голову  морочил? Страстотерпец,  розы!--  а,
оказывается, дело совсем  в  другом. Что это еще  за  история  с министрами?
Ладно, и без тебя все выясню. А пока помоги стянуть с него брюки.
     -- Значит, он выдавал себя за  стюарда?-- спросил Роупер, не двигаясь с
места.--Поди догадайся... Вот так:  тебе приветливо улыбаются, прислуживают,
перед тобой расшаркиваются, а на самом деле только и ждут, как бы  всадить в
тебя пулю. Ик-ик,-- это  Хильер  обнажил левое плечо Риста.-- Бррр,-- Роупер
поморщился,-- какого черта... ик-ик-ик... ты это делаешь?
     -- Я выхожу  из  игры.  Все, кончено.  Навсегда.-- Он вынул из  кармана
перочинный  нож, глубоко воткнул  его в  безучастное  плечо Риста  и вырезал
букву  S.  Затем разжег бразильскую  сигару --  первую  из  посмертных!--  и
блаженно затянулся.
     -- Не оскверняй труп. Requiescat in pace. Он уже за все заплатил.
     -- Не совсем.-- Хильер несколько раз глубоко затянулся, пока на кончике
сигары  не  заалел раскаленный  уголек.--  Не  совсем то, что требуется,  но
сойдет.
     К еще не выветрившемуся запаху копченого бекона  приметался  еще  более
сильный мясной аромат.
     -- Да на кой дьявол... ик-ик!..
     -- Вечером, когда  мы  окажемся в нашей  L-образной каюте,  ты  сам все
поймешь.
     -- Никуда  я не поеду.  Какого  рожна  мне ехать!  А  ты-то, ты-то куда
собрался? Хильер промолчал.
     -- Да, я не подумал... Как-то не до того было...-- Сигара чуть тлела.--
Господи,  нет...  Получается,  мы  с  тобой  оба  изгнанники.--  Он  глубоко
затянулся и стал по-дирижерски ритмично выпускать дым.
     --  Нет, я -- дома,-- сказал Роупер.-- Я живу здесь, в Советском Союзе.
Почему  это  я  изгнанник?-- Он закашлялся  от  табачного  дыма  с привкусом
жженого мяса.-- А вот тебе действительно не позавидуешь.
     Хильер взглянул  на себя  сверху, с  деревянного потолка -- вот  он,  в
ворованной   советской  милицейской  форме,  выжигающий   "S"  на  трупе   с
обезображенным  лицом; его  уже  поджидают  в  Саутгемптоне и  в  лондонском
аэропорту -- пальчик-то по назначению не прибыл.
     --  Дом  там,  где  пылятся  твои   вещи,--  проговорил  Роупер,--  где
приходится  шарить  по  ящикам  в  поисках  чего-то  нужного, где официант в
соседнем  кафе  здоровается с  тобой по имени. И, конечно же, где  тебя ждет
работа.
     -- И женщина. Жена или дочь, а то и обе вместе.
     --  Нет, это я из своей  жизни вычеркнул.  Я  хочу сказать  --  в  том,
прежнем  смысле.  В нашем институте работают симпатичные девчата.  Мы иногда
устраиваем вечеринки, выпиваем, танцуем. Больше мне ничего не надо.
     Хильер закончил прижигание и сдунул обожженные обрезки кожи и  волоски.
Кряхтя от натуги, он, без  помощи со стороны Роупера,  с отвращением натянул
брюки на Риста и защелкнул подтяжки.
     -- Плащ пригодится,-- сказал Хильер.
     -- Мало  того, что осквернил труп, еще и раздел его. Грязная, однако, у
тебя работа, Хильер. Не то что моя.
     -- Посмотрим-ка...-- Хильер  вынул  из  внутреннего кармана Риста  туго
набитый бумажник. Он  подумал, что, в  конце  концов,  имеет  на  это право.
Фунты,  его  собственные  доллары,   рубли.--  Гляди:  рубли,--  показал  он
Роуперу.-- Кстати, не надо надеяться, будто дома ты в безопасности. Откуда у
тебя  уверенность, что  Рист не работал на Советы  так же,  как  работал  на
ублюдков, которых  я называл  своими друзьями? Ученый-перебежчик застрелен в
тот день, когда к причалу пришвартован британский  корабль.  Последнее время
ты  читаешь  Библию.  Может  быть,  они  почувствовали,  что  ты собираешься
вернуться в лоно церкви.
     -- Никогда! Какая чушь!
     -- Кто может поручиться за будущее? Да просто  за завтрашний день? Кто,
например, ожидал от меня раскаяния!
     -- Мне, по крайней мере, было за тебя стыдно,-- сказал Роупер.
     --  Может  быть, через пару дней и  ты  замараешь свое  строго  научное
мировоззрение христианскими сантиментами. Или с формулами под мышкой сбежишь
из России, чтобы приложиться к туфле римского папы.
     -- Послушай,-- вскипел Роупер,-- подозревать можно кого  угодно и в чем
угодно. Ты понял? Я ничем не отличаюсь от тех алкашей. Да, с этим приходится
мириться,  но тоже  самое  происходит  повсюду. И  твоя  паршивая Англия  не
исключение.  Кстати,  то,  что  он  говорил,--  Роупер  кивнул на  Риста  --
обезображенного, изрезанного, обчищенного,-- сущая правда. Когда я еще был в
Англии, этот ублюдок по-настоящему  за мной  охотился. Здесь он не врал. Что
же касается того, что я слишком стар и лишен диплома, то это, конечно, чушь,
но  про  ублюдка  он не  врал. А теперь я пойду к себе  в номер и хорошенько
высплюсь. Наверное,  придется принять пару таблеток. Я  жив, здоров,  и  это
главное.
     --   Еще  немного,  и  о  тебе  можно  было  бы  сказать  нечто   прямо
противоположное.
     --  О  тебе тоже.-- Роупер улыбнулся, впервые за весь вечер.--  Бедняга
Хильер. Ну и попал ты в переплет! На вот, держи, может, пригодится. Всех там
сразишь  одним ударом.-- Роупер достал из внутреннего кармана пачку  измятых
листов,  испещренных  синими  каракулями.--  Глава,  над  которой  я  сейчас
работаю. Но теперь я уже вряд ли  продолжу эту затею с  мемуарами. Они  свою
роль  выполнили: пока  писал,  многое  для  себя  уяснил. Не  знаю,  куда ты
направишься, но чтением на дорогу я тебя обеспечил. Кстати, куда ты все-таки
двинешься?
     --  Сначала в Стамбул, а потом посмотрим. К тому  же мне надо там кое с
кем  увидеться.-- Хильер  взял  рукописи.--  Так  и  норовишь  подсунуть мне
какое-нибудь чтиво! Я тоже мог бы дать тебе кое-что почитать, я  ведь привез
для тебя письма. Но все это уже из другой  жизни. Ладно, нам надо  побыстрее
сматываться.
     -- Здорово, что повидались.  Столько лет  прошло... Знаешь, при желании
ты  мог  бы...-- Роупер замялся,--  остаться  здесь.  Думаю,  тебе бы  нашли
применение.
     --  Нет,  все  кончено. Я  выхожу из  игры.  Мне разонравилась новейшая
история.
     -- Есть  в  ней  и  кое-что  интересное.-- Роупер кивнул на  потолок.--
Скажем, космонавтика. Мы вот-вот доберемся до Луны.
     -- До этой пустой позеленевшей сырной головки? Скатертью дорога!
     Дверь  распахнулась,  и  вбежал  Алан,  с  лицом, напоминавшим  Луну  в
представлении Хильера.
     -- Там ползает что-то хрипучее! Прямо за мной карабкалось.
     Роупер схватил с койки "Айкен".
     -- Твой  друг решил удалиться  от дел,--  сказал  он  Алану,-- так  что
теперь моя очередь действовать.
     Он  смело  шагнул  в ночь,  пропитанную  ароматами -- нет, не  новейшей
истории, а не обсохших после дождя цветов.
     Хильер взглянул на  Алана. Еще недавно  бесившее  его нахальное отродье
сейчас  вызывало  жалость  и  даже любовь  --  отсвет другой  любви.  Может,
по-отцовски обнять его, приголубить?
     -- Я догадываюсь,  что  там ползает,-- сказал  Хильер.--  Не бойся. Да,
втянул  я  тебя   в  историю...  Наверное,  когда  садился  на   корабль   в
Саутгемптоне, тебе такое и присниться не могло. Я готов извиниться.
     -- В голове не укладывается... Просто в голове не укладывается...
     Хильер   помрачнел,   представив   себе   Теодореску,   с   вожделением
разглядывающего мальчика.
     --  Ты не  устоял  перед соблазном  этого мира.-- Хильера  передернуло,
когда  он вообразил, как похотливо сопящая туша Теодореску покрывает хрупкое
юное тело.--Должно быть, тебе ужасно хотелось заполучить этот пистолет.
     -- Клянусь, я не знал, что он ваш. Я просто собирался ее припугнуть.
     -- В переполненном обеденном зале?
     --  Нет, я  надеялся улучить момент, когда она останется одна. Все  это
было так глупо... так глупо... Алан всхлипнул. Хильер обнял его за плечи.
     -- Я позабочусь о тебе. Теперь я за вас отвечаю. За обоих.
     Снаружи  послышался  голос  Роупера.  Приговаривая  на  своем   ломаном
русском,  он, похоже, кого-то волочил по траве, Хильер  поспешил  на помощь.
Это был недобитый Ристом комитетчик. Его слипшиеся от крови, засохшие волосы
напоминали ермолку. К мокрому мундиру прилипло несколько розовых лепестков.
     -- <i>Escho odin</i>,-- проговорил Роупер тяжело дыша. Морщась от боли, ничего
не понимающий комитетчик обводил Их мутным взором.  Челюсть  у него отвисла.
Он  напоминал продавца, незаслуженно  обвиненного в обмане  покупателя.  Что
касается лица Риста, то оно  еще было наполовину узнаваемо. От этой половины
следовало  избавиться.   Может,   поручить   Роуперу?   Хильеру   требовался
обезображенный  до  неузнаваемости человек с выжженным  тавром.  Комитетчика
тянуло на пол.
     -- Бегите,-- сказал Роупер.-- Я обо  всем  позабочусь. Да, Верещагину с
Васнецовым теперь не позавидуешь! Тоже мне гэбэшники -- пьяны в стельку! Ох,
и достанется им за эту бойню!  А я вас прикрою. В конце концов, англичанин я
или нет? Мы им еще покажем!
     -- Ну, что я говорил!--  воскликнул Хильер.--Передо мною  снова старина
Роупер.
     --  Минутная слабость. Кто из нас без греха? Тут на симпозиум один  тип
приехал, так он утверждает, что москвич не стоит и подметки украинца. Ладно,
давайте-ка за дело.
     -- Я  стянул пиджак у человека, спавшего  в холле --  сказал Алан.-- Не
могли бы вы его вернуть?
     Роупер взял пиджак и достав из его внутреннего кармана несколько старых
мятых конвертов.
     -- Пиджак Врубеля,-- усмехнулся Роупер.-- Веселенькая будет история. Но
на Врубеля мне плевать.
     --  Надо успеть на трамвай,--  сказал Хильер.  Его мундир распирало  от
паспортов и  денег.-- Надеюсь, после нашего ухода ты все доделаешь...-- Жест
Хильера означал coup de grace. Роупер, кажется, его понял.
     -- Будем считать, что этим ты отомстишь и за меня,-- добавил Хильер.
     Роупер нехотя возвратил Хильеру "Айкен".
     --  Хорошая  штуковина.  Но,  кажется,  ты  больше  не  собираешься  ею
пользоваться?
     --  Какой же ты ученый, если полагаешься на  то, что тебе кажется? Нет,
есть еще одно, последнее, дело. Лично мое.
     -- Ну что ж, рад был повидаться,-- сказал Роупер так,  будто Хильер жил
где-то  рядом  и  запросто  заглянул вечерком, чтобы  по-соседски  разделить
возлияния, страхи,  угрозы и убийства.-- Молодец,-- сказал он  Алану, словно
ребенку, который, тихонько пристроившись в уголке  с  пирожным и  лимонадом,
весь вечер никому не мешал, и с улыбкой добавил: -- Прощайте.
     Хильер и Алан еще не  успели спуститься  по извилистой тропинке,  когда
позади раздался еле слышный, приглушенный выстрел. Риста больше не было, был
человек  с выжженной буквой S. Алан  вздрогнул. Хильер, пытаясь  улыбнуться,
сказал:
     -- Представь себя героем романа Конрада*. Наверное,  он бы написал так:
"Боже милостивый!  -- подумал я.--  Что  за восхитительное приключение! И я,
мальчишка, оказался вдруг в гуще событий!"
     --   Да,--   сказал   Алан,--  действительно,   мальчишка.  Но   быстро
превращающийся во взрослого.
     Впереди сверкнула  искрящаяся  трамвайная дуга,  и сквозь  шорох моря и
перекаты гальки Хильер услышал знакомый лязг.
     -- Боже милостивый! -- воскликнул Хильер, но вспомнился ему не  Конрад,
а  тот вечер  в  Брадкастере,  когда  они  с  Роупером  бежали после  кино к
остановке, боясь, что не успеют на последний трамвай.-- Только бы успеть!
     Запыхавшиеся,  они  подбежали  к остановке  и  вскочили  в  отъезжавший
трамвай. Однако  у Хильера хватило сил застонать, когда он увидел, кто сидит
напротив.
     --  А, снова вы! Наверное, думаете, чего это я  ушел так рано с работы.
Можете  меня подозревать, если хотите,  но все  знают,  что  я  себя неважно
почувствовал.  Нечего  было  мне  угрожать! Значит,  только  и  поймали  что
мальчишку.  Конечно,  дело нехитрое: притащи  ребенка  в  милицию  --  сразу
расколется.
     -- Что он там про меня говорит? -- испуганно спросил Алан.
     -- Все  нормально,  не  волнуйся,--  ответил Хильер  и,  повернувшись к
русскому, рявкнул: -- <i>Molchat</i>!
     -- Все,  что можете сказать, да? Небось  пацану-то не  скажете  molchi,
наоборот, заставите говорить. Ну и что, про меня ему сказать нечего -- я его
в первый раз вижу. Надо было  по  верхам поскрести -- директора, мэтра,  всю
эту банду. Все, молчок, опять разболтался.
     Он достал все тот же измятый "Советский спорт" и принялся рассматривать
фотографию женской сборной по легкой  атлетике. Трамвай выехал на бульвар, и
Хильер с Аланом приготовились сходить, повар же проворчал напоследок:
     -- <i>Samozvanyets</i>!
     -- Он вас обозвал?-- спросил Алан.
     -- Да, тем же словом, что и  ты тогда в баре. Помнишь, когда обнаружил,
что я ничего не смыслю в пишущих машинках. Нет, лучше уж быть нейтралом.
     -- Перестаньте!
     --  Так,  снимаем  фуражку,  надеваем плащ. Еще немного  -- и я уже  не
самозванец!
     По  влажному асфальту быстро шли  в  сторону  портовых  ворот мальчик и
мужчина с  непокрытой  головой,  в сапогах  и белом  плаще.  Тишину, которую
нарушало лишь воркование  матросов и их подружек, внезапно пронзили крики  и
натужное тарахтенье  старого мотора.  С ними  поравнялся  (и  даже умудрился
обогнать) переполненный серый автобус, утопавший в клубах дыма.
     -- Наши,-- сказал Алан,  поежившись.--  Пожрали,  значит. И  эта сука с
ними.
     -- Коли так, надо опять пробежаться. Она не должна оказаться на корабле
раньше нас.
     -- Почему?
     -- Потерпи -- увидишь,-- выдохнул на бегу Хильер. Когда они подбежали к
воротам,  пассажиры с  переполненными  желудками уже  выходили из  автобуса.
Кто-то сказал: "Предупреждал ведь -- не ешь столько инжира",-- и  подал руку
спускавшейся  даме (не  миссис  Уолтерс), которой,  судя по цвету лица, было
изрядно не по себе. От гогочущих туристов несло водкой.
     --  Вон  она, последняя,--  сказал Алан.-- И кобель белобрысый  тут как
тут.
     Они вклинились в  толпу размахивавших паспортами туристов. Хильер никак
не   мог  отдышаться.   Скоро   все  кончится   --   лицемерие,   коварство,
предательства; ему уже  виделись  сад,  погожее,  чуть  подернутое  туманной
дымкой  осеннее солнце, и он  сам  --откинувшись в кресле, попыхивает мягкой
сигарой. Он  полез  за паспортом и нашел  сразу  несколько.  Ему  захотелось
вытащить первый попавшийся, чей бы он ни был -- бородатого Иннеса, покойного
Риста,  <i>samozvants'a</i> Джаггера  или настоящего, сияющего,  выходящего из игры
Хильера.
     -- Ну и  отъелись же  вы!-- воскликнул один из  пассажиров  и  похлопал
Хильера по животу, на котором под плащом была спрятана фуражка.
     -- А какие сапоги!-- восхитился другой.-- Где раздобыли? Смотри, Алиса,
настоящая хромовая кожа.
     Все, даже стоявший  у  ворот пограничник, уставились на сапоги Хильера.
Окружающие расступились, чтобы получше рассмотреть экзотический сувенир.
     --  Не  нахожу в  них ничего особенного,--  сказала  дама с болезненным
цветом лица.
     Хильер юркнул  в  ворота и  показал  свой паспорт.  Пограничник  угрюмо
сличил реальность с ее отражением, нехотя кивнул и позволил  Хильеру пройти.
Они  с Аланом немедленно втиснулись  в рыгающую  толпу,  но  вынуждены  были
подчиниться ее неторопливому  продвижению в сторону корабля. Им не терпелось
поскорее подняться на корабль -- подсвеченный, сияющий чистотой, безопасный.
Англия! Но Англия  теперь  уже небезопасна...  Дородные  мужчины и  женщины,
отдуваясь,  втаскивали по сходням  свои плотно набитые  черноморской жратвой
животы. А где же Клара, почему не встречает, не радуется, что все,  наконец,
позади? Столпившиеся вдоль  борта пассажиры приветственно  махали им руками,
но Хильер уткнулся носом  в карабкавшуюся перед  ним жирную спину, словно  в
благоухающую розу.
     -- Хорошо  отдохнули, сэр?-- услышал он, добравшись  до  конца сходней.
Это был напарник Риста.-- Еще раз спасибочки за пиво.
     --  Встретимся  в  каюте Клары  --  бросил  Хильер  Алану и  кинулся  к
ближайшему трапу, ведшему на верхнюю палубу. Пустой корабль, встретивший его
гулким эхом, вскоре наполнится толпой, жаждущей получить поскорее что-нибудь
посуше, поохлажденнее, поразбавленнее, чем дары Ярылыка. Он ринулся по мягко
подсвеченным  и асептически  благоухающим  коридорам.  Вот, наконец,  и  его
коридор.  А  вот  и  каюта  миссис  Уолтерс. На  почти  не  смятой  простыне
безмятежно храпел С.  Р.  Полоцкий,  тридцати девяти  лет,  уроженец  Керчи,
женат, ублюдок. Хильер скинул плащ Риста  и  перед тем, как  снять  мундир и
снова оказаться в своих брюках и  рубашке, вытащил из карманов все, что было
его  собственным  или  могло  теперь по праву  таковым считаться,  аккуратно
повесил мундир С.  Р. Полоцкого на стоявший у койки стул и  поставил в ногах
сапоги.  Так, опять надеваем плащ, набиваем карманы и  -- быстро к себе.  Он
осторожно приоткрыл дверь  в свою каюту --  опасностью не пахнет, зато запах
духов,  слишком взрослых для  юной Клары, еще не  выветрился.  Он плеснул  в
стакан остатки "Олд морталити" и осушил его до  дна. Жаль, что уже больше не
позвать услужливого,  хотя  и алчного стюарда  Риста. Хильер вздрогнул:  как
легко он низвел живое  человеческое существо до его корабельной функции. Это
и  называется  быть  нейтралом,  то  есть  скорее  машиной,  чем  кукольными
подмостками, где происходит борьба со злом  или с добром? Он надел невесомый
костюм  и  тщательно  повязал галстук. Хильер  собирался  к  Кларе. Учащенно
билось сердце. Уже не от страха.
     Но все-таки, взявшись  за  ручку ее  двери, он  со страхом прислушался:
какие-то странные,  нечеловеческие завывания, похожие на судорожные  рыдания
автомата, встречающего хихикающих  бездельников у  входа в  непритязательную
"комнату  ужасов".  Хильер  вошел.   На  койке   лежал  всхлипывающий  Алан.
Примостившаяся рядом Клара (волосы спутаны, глаза печальны) утешала брата:
     --  Ну перестань,  перестань, малыш...  Все  обойдется. Она  бросила на
Хильера злобно-отрешенный взгляд и воскликнула:
     -- Это все из-за вас. Я вас ненавижу.
     Она накинулась на Хильера со своими крошечными кулачками,  со своими не
по возрасту яркими ноготками -- чем не сцена ярости из школьного  спектакля!
И Хильер мог бы разрыдаться, и Хильер мог бы излить из себя весь скопившийся
на душе ужас. Он, однако, схватил ее за руки и сказал:
     --  Каждый  должен  пройти   через  крещение.  Вы  оба   проделали  это
героически.
     Из  коридора донесся вопль,  столь пронзительный, что  Алану оставалось
только позавидовать. Женский, грудной, неистовый. Заплаканный Алан испуганно
затих,  забыв закрыть  рот.  Все  трое  молча  вслушивались.  Бедняга  С. Р.
Полоцкий, ублюдок. Вскоре на фоне женских криков послышались мужские голоса,
два из них звучали официально и корабельно.
     -- Ну и  трус,-- сказала Клара, прислушиваясь к протестующим  крикам С.
Р.  Полоцкого,  которого,  по-видимому,  выставляли  из  каюты.  Кулачки  ее
разжались,
     -- Давайте  закатим  грандиозный  ужин,  у меня  в  каюте,--  предложил
Хильер,-- Я сейчас позову... Тьфу, чуть не сказал...
     --  Наверное,  лучше о  нем  не  скажешь,--  проговорил Алан.--  Некто,
которого никто никогда не позовет.



     <i>Из мемуаров Роупера</i>

     Сложность  заключалась  в  том,  что  Люси  хотелось  чувствовать  себя
хозяйкой. Ей требовался статус  жены, но жена у меня уже была -- где  бы она
ни находилась,-- и еще одну я заводить не собирался. Мне нравилось, что Люси
время от времени  делала уборку, стирала, угощала меня чем-нибудь необычным.
Ее  экзотические  блюда  являли  собой,  как  правило,  нечто   обернутое  в
виноградные листья,  лозу  и  тому подобное.  К  сожалению,  те  полуделовые
вечеринки у меня дома (на что он  мне теперь?)  прекратились, и  Люси уже не
была  всего  лишь  одной из  работающих  над  статьей  о  положении науки  в
обществе.  Иногда после  службы я пытался  улизнуть от Люси, утверждая,  что
договорился  с   кем-то  встретиться  в  городе,  но   она   сразу  начинала
допытываться,  с кем  именно. Я  не знал,  что ответить, поскольку круг моих
лондонских знакомых почти целиком состоял из наших  общих коллег. Все,  чего
мне хотелось, это где-нибудь тихо перекусить и затем, если будет настроение,
сходить в кино -- но непременно одному.
     Однако  иногда  я  брал  работу  на дом, и тогда она заявляла,  что  не
позволит мне тратить время на приготовление ужина и поэтому пойдет ко мне  и
все  приготовит, а потом просто тихонечко посидит с книжкой.  Я  чувствовал,
что надо быть настороже, не то  очень скоро  окажусь с ней в  постели, а это
было мне совершенно ни к чему. По крайней мере, с Люси. Почему? Да, несмотря
на худобу,  она  была  весьма привлекательна,  однако  я привык к иному типу
женщин, допускаю даже, что к худшему. Но я постоянно  твердил себе: не  вина
Бригитты в том, что она такая. Не будь рядом другой женщины, мне не пришлось
бы постоянно,  по контрасту,  вспоминать Бригитту. Кое-что от нее в доме еще
осталось, я говорю о  фотографиях, но,  если бы не Люси, мне  не пришлось бы
искать утешения  в этих напоминаниях  о более счастливых временах: Бригитта,
словно    Лорелея*,    сидит    на    прибрежном    валуне,    Бригитта    в
пикантно-декольтированном вечернем платье, скромница Бригитта в обыкновенном
платьице. Иногда я брал ее фотографии в постель.
     Сложности  начались с  того  дня,  когда  я позвонил  в  лабораторию  и
предупредил,  что  не приду на  работу:  у  меня заболел  живот, и  я  решил
отлежаться с  грелкой. Думаю, это  была желудочная форма гриппа. Я  понимал:
того, что  должно произойти вечером, мне не избежать,  но я  чувствовал себя
слишком плохо, чтобы думать еще и об этом. Словом, она появилась около  пяти
(отпросилась  пораньше  с  работы,  представляю,  как там  перемигивались  и
понимающе  кивали) и,  как обычно, сразу  окунулась в свою стихию: принялась
флоренснайтингейлничать  по  дому, почему-то не снимая белого  лабораторного
халата. Дала мне  молока  с  содой,  две грелки (одной  из них  пользовалась
Бригитта,  которая  ухитрилась отомстить  мне  даже  на  расстоянии:  грелка
потекла и пришлось ее  убрать), "отерла бледное чело". Сказала, что не может
оставить меня  ночью  одного, к тому же все равно  зашла бы утром проведать,
поэтому  остается  у  меня,  в  гостевой  комнате.  Я,  разумеется,  был  ей
благодарен, но понимал: расплаты избежать не удастся.
     Она наступила три  дня  спустя. Я  чувствовал себя  значительно лучше и
подумывал, что пора бы уже подниматься. Люси  была против, она сказала,  что
если  я  буду себя  прилично  чувствовать, когда она  придет  с работы,  то,
возможно,  мне будет разрешено встать с  постели. Дело было в  конце ноября,
день выдался холодным, и  Люси возвратилась совершенно продрогшая. Наверное,
мне не следовало предлагать грелку,  но я сказал, что мне сна уже ни к чему,
и предупредил Люси, чтобы не взяла по ошибке ту, что течет. Но именно ее она
и  взяла  (по ошибке  ли?-- сомневаюсь)  и ночью  пришла  ко  мне в комнату,
заявив, что не может уснуть в мокрой постели. Так  мы и легли. Рядышком, она
--  тут, я  -- тут, словно  на шезлонгах,  зажатые другими,  загорающими  на
палубе.  Вскоре  она  пожаловалась,  что  никак   не   может  согреться,   и
придвинулась ближе. Я сказал, что она  рискует заразиться. Она ответила, что
есть  вещи  поважнее.  Все  началось еще  до  того, как я успел понять,  что
происходит.   Я   хорошенько   пропотел,   что,   как   полагаю,  приблизило
окончательное выздоровление. А  потел я долго, поскольку, как  ни  старался,
никак  не мог достичь желаемого результата. Я  чувствовал  себя  актером  на
сцене.  Свет  уличного фонаря  падал на мою  школьную  фотографию,  я смутно
различал  отца  Берна, Хильера,  Перейру  и всех  прочих. Думаю,  через  час
представление стало их  утомлять. По крайней мере,  моя  роль. Ей-то все это
нравилось,             она              безостановочно             подвывала
"о-о-милый-о-я-не-подозревала-что-такое-возможно-не-останавливайся".     Она
была в восторге, но я ощущал себя лишним. Я пытался вообразить на месте Люси
кого-то другого: пышногрудую,  пахнущую кухней  и  ушной  серой  секретаршу,
всегда  приходившую  в  одном  и  том  же  черном  свитере;  певицу-мулатку,
выступавшую по телевизору  в платье  с таким вырезом, что оператор без труда
создавал  впечатление  полной  наготы;  толстозадую  кассиршу  из  соседнего
супермаркета. Я  старательно пытался не думать о Бригитте, но не  выдержал и
-- сработало. Наконец-то! Она громко вскрикнула, потом спросила: милый, тебе
было так же хорошо, как и мне?
     В  какой-то книжке о  сексе сказано, что тягчайший грех, который  может
совершить мужчина в отношении женщины,-- это заниматься любовью, представляя
на се  месте другую. Странно. Кто, кроме тебя самого, может  знать  об этом?
Разумеется, если не впутывать в это дело Бога. О чем действительно следовало
сказать, так это о реально существующей опасности спутать имена, назвать имя
другой,  воображаемой.  Но  с   Люси  я  этого   не  боялся.  Она  мне  даже
сочувствовала:  бедный  мой,  представляю, как ты  ее  любил, как  тебе было
больно.  И  добавляла:  ничего,  когда мы  будем  по-настоящему  вместе,  ты
поймешь,  что такого  счастья  она тебе дать  не могла.  И я никогда тебя не
брошу (Люси  имела в  виду  "когда мы поженимся"). Ведь мы и  так  уже почти
женаты,  правда, милый? Конечно, я  еще не миссис Роупер, но...  у  нее даже
обручальное  кольцо  имелось  (досталось   от  покойной  матери,   так   она
утверждала), и она собиралась носить его  в качестве стимулятора  в постели,
по-видимому полагая, что замужние женщины носят его именно с этой целью.
     Но потеснить  Бригитту ей не  удалось. Наоборот, из-за Люси я вспоминал
Бригитту все чаще. Каждую ночь. Люси же постепенно перенесла ко мне всю свою
одежду и прочнее барахло. Вскоре она и вовсе переехала. Но ведь я ни разу не
просил ее селиться у меня  или делить со мной  постель, правда? Она  сделала
это по  своей воле. Однако  не мог же  я ее выгнать! Как-то раз она сказала,
что в Институте  ходят всякие разговоры  и пора бы мне подумать о разводе. Я
ушел и напился. К этому времени я вообще-то бросил пить. Когда Бригитта меня
оставила, я  стал понемногу прикладываться  к бутылке,  но  Люси  это быстро
прекратила. На наших вечеринках всем подавалось пиво, мне же -- лимонад. Так
что для Люси  было  большой неожиданностью, когда, после  закрытия последней
пивной, покачиваясь и воняя пивом  (пять по поллитра) и  виски (пять двойных
шотландского  и  две ирландского --  в  память об отце Берне), я  притащился
домой. Почему я вспомнил отца Берна?  Возможно, из-за  "дьявольской похоти".
Возможно,  из-за тоски по дому, которого, в сущности, не было. Как  бы то ни
было, когда я, натыкаясь на вещи, ввалился в прихожую, Люси  была потрясена.
Я  вмазался  в столик,  на котором  стояла коричневая фруктовая ваза.  В ней
вместо  фруктов  приютился голубой фарфоровый кот.  Столик  я перевернул,  и
котикова голова  покатилась  по полу. Люси разрыдалась  и  запричитала,  что
котик достался ей от матери. На что я сказал, что никто не просил тащить его
в мой  дом, более  того, ее тоже никто  не  приглашал  в  мой  дом,  и  Люси
заголосила  еще  громче.  Она  не  заявила, что  немедленно собирает  вещи и
уходит,  нет,  она лишь сказала,  что  будет  лучше,  если  я лягу сегодня в
гостевой комнате, и что завтра, она надеется, меня ждет жуткое похмелье. Так
и оказалось.
     Отныне я старался не проводить вечера  дома. Проклятье! В конце концов,
это мой дом  (или,  по  крайней  мере, обиталище), мне за него еще платить и
платить!  Но  выгнать  Люси  я  тоже  не  мог,  поскольку  (так она считала)
воспользовался ею  и позволил возлагать на себя определенные надежды, до сих
пор, кстати,  не  осуществившиеся.  Вдобавок  регулярно совершаемый  мною  в
постели тягчайший грех, на который только способен мужчина, рождал во мне --
несмотря на очевидную  абсурдность подобных рассуждений  -- чувство  вины  в
отношении  Люси.  Для  меня  она сделалась чем-то  вроде  поджарой Бригитты,
впрочем, моим оправданием  могло бы служить то, что инициатором наших ночных
бдений неизменно являлась Люси. Поэтому, имея все основания обвинять Люси во
вторжении, выгнать ее я не мог. Но  жениться на ней -- нет уж! У  меня  была
жена. И каждый вечер я отправлялся на ее поиски.
     Начал  я  с Сохо.  К этому  времени  уже действовал закон,  запрещавший
проституткам  открыто  фланировать  по  центральным  улицам  с  собачками на
поводке   или  прогуливаться  с   расстегнутой  сумочкой,   поджидая,   пока
какой-нибудь  мужчина, заметив  это,  подойдет  ближе.  И  хотя  законы  эти
выполнялись  не  слишком  строго, проституток  стало значительно меньше.  Не
сравнить  с   тем,   сколько  их  было  во   время  войны,  когда   общество
прислушивалось к  предпринятым либералами социологическим  исследованиям, из
коих следовало, что никакой  другой работы эти несчастные найти  не  сумели.
Теперь женщины,  как правило,  приманивали  клиентов из парадных и окон или,
неожиданно   появляясь  из  темноты,  спрашивали:   "Красавчик,  по-быстрому
хочешь?" Я  прочесал весь Сохо --  Фрит-стрит, Грик-стрит, Уордор-стрит, Олд
Комптон-стрит, Дин-стрит,--  но  Бригитты  нигде не  было.  На какие  только
объявления не натыкался я в полутемных книжных магазинах и табачных  лавках:
"Фифи  тебя облагородит  (кожа  высшего  качества)",  "Ивонна.  Позирую  для
художников и фотографов (40,  24, 38)", "Испанская специалистка по анальному
спринцеванию".  Ничего,  что могло бы  навести  на  след  Бригитты  (скажем,
"Фройляйн  демонстрирует немецкие новинки"), не  попадалось. Как-то в пивной
мне встретился человек,  у которого  имелся "Дамский справочник", брошюра со
всеми телефонами и фотографиями, но и в ней следов Бригитты не обнаружилось.
Я даже  зашел в  полицейский  участок  и  сказал, что разыскиваю жену-немку,
которая  по  неискушенности  могла  позволить  втянуть  себя  в  пьянство  и
проституцию, однако к моим словам отнеслись с большим недоверием.
     Как обычно  и бывает, я  отыскал  Бригитту совершенно случайно. Однажды
вечером я отправился в кинотеатр на Бейкер-стрит (даже не поинтересовавшись,
что гам идет, настолько мне все обрыдло), а после зашел пропустить стаканчик
виски в бар на Бландфорд-стрит. Спустя некоторое время туда зашла женщина --
хорошо  одетая,  хорошо  накрашенная,  с  хорошим  выговором.  Она  источала
искусственный  аромат  розовых садов, в голосе у  нее  была  хрипотца, как у
Марлен Дитрих. Фред, бутылку джина и сорок сигарет, сказала она хозяину. Сию
секунду, душечка,  отозвался  тот почему-то  по-ирландски.  Она  зашелестела
пятифунтовыми  банкнотами, которыми  была набита ее сумочка. Я недоумевал по
поводу ответа  хозяина, и вдруг до меня  дошло:  для  английского уха акцент
Бригитты звучит как ирландский. Я  смотрел на нее в упор, но узнала она меня
не сразу (или долго делала  вид, что не  узнает). Ничего, теперь-то  она  от
меня  не  уйдет! Бригитта  быстро направилась  к дверям,  я бросился следом.
Оставь меня,  иначе  я позову  полицию, сказала она.  Нашла чем угрожать!  Я
ответил:  боюсь, в  полицию ты  обратишься  в последнюю  очередь. К тому же,
насколько   мне   известно,   не   существует   закона,  запрещающего   мужу
разговаривать с  собственной женой.  Она сказала,  чтобы  я выкинул  это  из
головы и поскорее дал ей развод; я ответил, что теперь, узнав  ее адрес (она
смирилась с  тем, что я следовал за  ней до дома), я мог бы  это сделать,  в
противном случае пришлось бы ждать, когда пройдут три года с  того  дня, как
мы  разъехались, однако,  добавил я, как только мы разведемся, ее немедленно
вышлют  из  страны  как  нежелательную,  ненатурализованную  иностранку.  Не
вышлют, бросила она сухо.
     Войдя в квартиру, я понял,  что деньги у Бригитты имеются.  Центральное
отопление,  в  углу  бар  с  вращающимися  стульями,  подушечки,  на  стенах
эротические  картинки   (видно,  что  нацистских  времен).  На  кухне  гудел
холодильник, из открытой ванны  доносились ароматы шампуней, в спальне царил
полумрак,   виднелась  большая  кровать   с  наброшенным  на   нее  шелковым
покрывалом. Выпьешь?-- спросила она. Сегодня я выходная и собираюсь пораньше
лечь. Так что нет, выкладывай, что тебе надо, и ступай.
     Наверное, она думала, что я хочу спросить, куда подевался запасной ключ
от  входной двери нашего дома. При мысли о нашем  доме я почувствовал, что к
глазам подкатывают слезы. Я хочу тебя, сказал  я. Возьми мой телефон, можешь
иногда пользоваться, ответила она. Нет! Нет! Я хочу, чтобы ты вернулась! Она
улыбнулась;
     Warum? Одного этого немецкого слова,  неожиданно прозвучавшего  на фоне
ее  прекрасного  английского,  хватило,  чтобы  окунуть меня  в  прошлое.  Я
расплакался.  Перестань, сказала она. Прошлого не вернешь. Я хочу  жить так,
как живу. Я не хочу ходить по магазинам и домохозяйничать. У меня  появились
влиятельные друзья. Я стала леди. Ты стала шлюхой, сказал я (на обоих языках
это слово звучит  почти одинаково).  Поняла? Проституткой. Это не одно и  то
же, сказала  она. Когда же ты повзрослеешь  и  трезво взглянешь  на мир!  --
добавила  Бригитта.  Кроме того,  сказал  я,  у  меня  имеются  определенные
супружеские права.  Я требую их уважения. Грязная свинья!-- воскликнула она.
Такой мерзости мне еще никто не говорил! Выметайся отсюда! (Она окатила меня
ушатом немецких ругательств.) Если тебе нужна  баба, сказала  она, так их по
Лондону  тысячи болтаются. Некоторые даже, несмотря на запрет, прогуливаются
с  собачками.  А  ко  мне  не  приставай.  Никогда не  приставай! Никогда! Я
чувствовал  себя оплеванным, но злобы к Бригитте не испытывал.  К тому же  я
предвкушал, как  ночью овладею Бригиттой, а  она об  этом даже не узнает.  И
все-таки меня бесило, что с нею может переспать любой мужчина, кроме меня --
мужа.  Я старался сохранять внешнее спокойствие и учтивость, хотя внутри все
клокотало. Заметив на диване  ее расстегнутую сумочку, я сказал: дай выпить,
и  я уйду.  Чего-нибудь  похолоднее.  Может, в  холодильнике найдется  пиво.
Когда-то у  нас всегда было пиво в холодильнике. Хорошо, сказала она,  пойди
налей себе и убирайся. Бригитта, сказал я, мне хочется получить его из твоих
рук, в память о нашем прошлом, не отказывай мне в этом. Пожалуйста. Больше я
ничего не прошу. Она пожала плечами, сказала "ладно" и отправилась на кухню.
Я знал,  что ключи у  нее  в сумочке.  Переложить их  в карман не  составило
труда. Я залпом выпил принесенное  Бригиттой пиво. Как свинья пьешь!  И  ешь
так же,  сказала она. Я  только усмехнулся. Прощальный  поцелуй? В  память о
прошлом. Но  она не позволила  мне -- мужу!--  даже  этого. Уходя, я сказал:
Прощай, моя милая  Бригитта. Береги себя.  Кажется,  ее удивила  легкость, с
которой удалось меня выпроводить.  Я вышел на улицу и не  сводил глаз с окон
гостиной, пока они не погасли.  Затем я отправился домой. На столе меня ждал
прекрасный горячий ужин.
     Отныне каждый  вечер  я  проделывал одно и  то же:  прогуливаясь  по ее
улице, я наблюдал за теми, кто к ней заходил. Судя по автомобилям, клиенты у
нее были  не бедные. Однажды я  вызвал  подозрение  у  полицейского,  но,  к
счастью, сразу нашелся: все в порядке, приятель; такая уж работа  у частного
детектива,  ничего не  поделаешь.  Удостоверение  он  у  меня  попросить  не
догадался. Удовольствие,  которое я испытывал, следовало бы классифицировать
как мазохистское. Раньше  мне казалось,  что такое  невозможно, но теперь  я
убедился в  обратном. На  голове  я  чувствовал  не  шекспировские рога*,  а
терновые колючки.  Но  зайти я  все никак  не решался. Так проходили недели.
Люси  я  сказал,  что  собираю  доказательства  для  начала  бракоразводного
процесса,  и это  наполняло  меня ощущением праведника,  подвергающего  себя
утонченным  истязаниям.  Когда  я   возвращался  домой,  она  приговаривала:
бедняжка, выпей перед сном чего-нибудь горяченького.
     Однажды, как  обычно  прогуливаясь под ее  окнами, я увидел, что к дому
подъехала  скромная машина, из которой, воровато озираясь, выскочил какой-то
человек  и  быстро  взлетел по  лестнице.  Вскоре  его  профиль показался  в
освещенном  окне  гостиной.  Где-то  я  видел  это  лицо  но  где?  Какая-то
знаменитость. Политик?  Актер?  Проповедник? Может,  телекомментатор? Да-да,
это уже ближе...  Я вспомнил, как однажды мы с Люси сидели перед телевизором
и  ели  с  колен горячий  суп (я  хочу  сказать  из тарелок, поставленных на
колени),  заедая хрустящими  хлебцами, а  этот  тип  проникновенно  вещал  с
телеэкрана.  Что-то  связанное  одновременно  с  политикой  и  телевидением.
Агитировал, что  ли,  за  кого-то?  Часа  через  полтора  я  увидел,  как он
спускается, пряча за пазуху бумажник. Выглядел он так же воровато, но уже  с
оттенком самодовольства. Было как раз время окончания вечерних спектаклей, и
по улице в сторону Бейкер-стрит спешили  такси. Незнакомец еще не сел в свою
машину, а  я уже остановил такси. Шофер спросил: куда, дружище?  (или "куда,
приятель?"), и я, стараясь не улыбнуться, сказал: следуйте  за той  машиной.
Она  сейчас  поедет.  Какого  хрена тогда она стоит,  пусть трогается! Потом
добавил: серьезно,  что ли,  приятель?  (или-дружище).  Ты, наверное,  телик
много  смотришь.  Тем не  менее он  сделал  все, как я просил. Следовать  за
машиной  незнакомца  оказалось не  просто:  между  нами постоянно кто-нибудь
вклинивался, но в итоге мы оказались где-то неподалеку от Марбл-Арч,  и  его
машина  затормозила у  большого многоквартирного дома.  Не привлекая к  себе
внимания, мы  остановились на противоположной  стороне улицы.  Приехали. Что
сидите?  Догоняйте! И поменьше крови, ладно? Я расплатился, и таксист уехал.
Выждав некоторое время, я подошел к подъезду, в  котором скрылся незнакомец.
Как я и предполагал, в холле меня встретил швейцар. Простите, сказал я,  это
не  мистер  Барнаби  только что зашел? Он  подозрительно взглянул на меня  и
спросил: а вам-то что  за дело, приятель? (Вокруг одни "приятели" -- пародия
на дружелюбие в государстве  натужного равенства) Я вам не приятель, мое имя
доктор Роупер.  Простите, доктор, сказал швейцар. Нет, это был  не  Барни --
или  как  вы  сказали?--  а  мистер  Корнпит-Феррерз  собственной  персоной.
Настоящий джентльмен.  Швейцар  пропел  дифирамбы  восхитительным  речам,  с
которыми тот выступает по телевизору  и в палате общин (впрочем, откуда ему,
навряд  ли  посещающему  галерею для публики,  это знать?).  Не преминул  он
вспомнить и о его щедрости, о неизменной готовности расплатиться  полукроной
за малейшую  услугу. Вот сейчас, к примеру,  попросил меня поставить в гараж
машину его жены.  Он на  ней только что  приехал, хотя обычно разъезжает  на
собственном роскошном "бентли".  Дав на  чай -- то ли полкроны, то ли десять
шиллингов,-- я спросил: так, значит, он женат? Спасибо, сэр. Сэр доктор. Да,
у него чудесная жена. И трое детишек, чудесных детишек. Кобель блудливый. Но
по крайней мере, теперь стало ясно,  как  мне  вернуть Бригитту. В следующий
раз я предстану перед ними -- так же, как сделал это когда-то с мордоворотом
Вурцелем.  Впрочем,  не  совсем так  --  тогда  я поступил  не  по-мужски  и
прибегнул к помощи Хильера.
     Всю следующую  неделю я  караулил его у дома Бригитты, но он ни разу не
появился, вероятно, допоздна засиживаясь в палате общин. Зато как-то вечером
у дома остановилась чья-то машина, и  из нее  вылез  человек, как две  капли
воды  похожий  на другого  мерзавца  --  "Западно-германского  дьявола".  Он
гаркнул водителю  что-то идиотское,  вроде  Кегl, на что тот, перед тем  как
отъехать, ответил  чем-то вроде Sei  gut.  На этот раз, выждав  приличное --
слово, впрочем, вряд ли здесь уместное  -- время, я  решил подняться. Я весь
горел: прошлое возвращалось -- первой  червоточиной  в яблоке. Добравшись до
ее  двери, я  остановился  и,  стараясь не шуметь, перевел дыхание.  Вдруг я
услышал, что они что-то  деловито обсуждают по-немецки. Это меня удивило. Я,
конечно, предполагал услышать  нечто  другое, серьезный разговор  можно было
отложить до  встречи совсем иного рода. Я прислушался. Несколько раз до меня
донеслось название "Эберсвальде". Эберсвальде? Это же в  Восточной Германии.
Бригитта  пару  раз  говорила  мне  о  каком-то  противном,  ненавистном  ей
родственнике,  жившем в Эберсвальде. Несмотря  на все свои старания, я  мало
что  понял из их разговора. Быстрая немецкая речь была мне не по зубам, хоть
я  и  состоял  в браке с  женщиной,  которая  в  минуты  страсти и  крайнего
раздражения  переходила  на немецкий.  Мне почудилось, что Бригитта тихонько
всхлипнула. Неужели эберсвальдский родственник  и впрямь такой  противный? А
может, там  появился новый  родственник --отнюдь не противный?  Единственное
другое слово, которое я явственно различал, было еще одно имя собственное --
Мария. Они повторили его несколько раз. Бригитта, помнится, рассказывала мне
о  своей  племяннице  Марии   (совсем  не  противной).  И   тут  она  громко
воскликнула:  но я ничего не знаю! Не успела еще!  На что мужской голос тихо
возразил:  значит,  узнаешь. Все  узнаешь, если постараешься. Потом добавил:
Ich  gehe. Он еще не открыл  дверь,  как  я был внизу и припустил  по улице,
стараясь отойти подальше от дома.
     Что это значило? Непонятно. Возможно, ничего особенного. Но в меня, как
и   в   остальных   моих  сограждан,  крепко  вбили  понятие   "национальная
безопасность", и  я не мог отогнать  от себя  мысль, что  в  нашем свободном
Лондоне  немецкая  проститутка  (ужас!--  так  назвать  Бригитту),   имеющая
родственников в Восточной Германии, представляет собой прекрасный объект для
предложений и угроз Другой Стороны. Не то чтобы меня это слишком беспокоило.
Ведь   мы,  ученые  социалистической  ориентации,  как  раз   работали   над
благородным проектом международного научного  сотрудничества и рассматривали
все научные  исследования  как единое целое, полагая, что все ответы на  все
вопросы должны быть  доступны всем. Войну следовало поставить  вне закона, и
мы составляли авангард тех, кто за это боролся, поскольку сознавали огромную
ответственность ученого, наделенного устрашающим могуществом.
     С  помощью  справочника  "Кто   есть  кто"  я  обнаружил,   что  мистер
Корнпит-Феррерз является  министром без портфеля.  Точнее,  являлся  им  три
правительства  назад.  Его нынешний  пост я не  знал  и  знать не  желал. Он
принадлежал -- и, возможно, принадлежит до сих пор -- к тем, кто  пользуется
большим уважением, причем  не только со стороны  своего швейцара, заседает в
Комиссиях и  Комитетах, включая  и  тот, который что-то там решал  по поводу
религиозных телепрограмм  для подростков.  Лицемер.  Но как бы  то ни  было,
скоро я перед ними предстану --  день Противостояния надвигался. И  все-таки
мне  пришлось  прождать еще  три  недели,  на  протяжении которых  Бригитта,
несчастная испорченная девочка, приняла немало посетителей,  и  все они были
одеты с
     иголочки. В ту ночь, когда это  произошло, лил  дождь, и я уже собрался
уходить. Но тут  к  дому  подкатила  столь  памятная  мне машина, из которой
выглянуло столь памятное мне лицо (теперь уже не анонимное!) и настороженно,
как  и  в  прошлый  раз,  оглядело  мокрую  улицу. Корнпит-Феррерз  вошел, я
последовал  за ним пятью минутами позже. Сердце колотилось  как бешеное, я с
трудом дышал и не был уверен, что смогу говорить. Решительно повернув ключ в
замке, я переступил порог. Гостиная  оказалась пустой, зато я услышал, как в
спальне  возятся  на  шуршащих  простынях  и  с  отвратительным наслаждением
посапывают.  Оказалось, я могу говорить,  могу даже кричать. Ну-ка,  вы оба,
вылезайте оттуда! -- гаркнул я.  Ублюдки похотливые. Одновременно я проверил
содержимое внутреннего  кармана, на всякий случай, желая убедиться, на месте
ли все, что я взял с  собой. Наступила напряженная тишина, потом послышалось
перешептывание, но тут я снова крикнул: политикан  двуличный, выходи! Выходи
и ты, которую у меня язык не  поворачивается назвать женой. Они показались в
дверях. Она запахивала пеньюар, он -- уже в брюках и  рубашке -- приглаживал
волосы. А  я-то гадала, куда подевался второй  ключ, сказала она. Так, давай
выкладывай быстро, что  тебе  надо. Ему надо, чтобы  его хорошим  пинком под
задницу  спустили  с лестницы,  сказал Корнпит-Феррерз.  Кто он такой?  Твой
сутенер? Мне,  между  прочим, никогда  не  приходило  в голову, что и  такой
человек,  точнее недочеловек, может быть в  окружении  Бригитты. Меня слегка
повело,  и  одновременно  я  почувствовал   прилив  злобы  и  обиды.  Мистер
Корнпит-Феррерз,   я  муж  этой  женщины,   сказал  я.  Ах,   даже  имя  мое
известно?--сказал    он.    Прискорбно.    Привлечем    его   за   нарушение
неприкосновенности  жилища,  добавил  он,  обращаясь  к  Бригитте.  Звони  в
полицию. А, не хотите! (это уже ко мне). Вам  такой поворот дела, похоже, не
нравится. Эта женщина -- моя  жена, сказал я. Бригитта Роупер. Вот (я достал
из  кармана  документы) наше брачное свидетельство.  А вот (я снова полез  в
карман) наш общий паспорт. Фотографии не оставляют никаких сомнений.
     Он  не  стал  требовать  их  для  тщательного изучения.  Опустившись на
канапе, он  достал сигарету из эмалевого портсигара Бригитты. В таком случае
определимся сказал  он. Чего вы добиваетесь? Денег? Развода? Я  отрицательно
покачал  головой  и  сказал: Нет, все, что  я хочу, это  вернуть  свою жену.
Бригитта  вспыхнула: я к тебе  не  вернусь, что бы ты, мерзавец  поганый, ни
делал!  Никогда,  никогда,  никогда!  Слышите,  что  говорит  леди?--спросил
Корнпит-Феррерз. Вряд ли я  сумею помочь вам  вернуть ее.  Я, между  прочим,
ничего этого не знал. Так что приношу свои извинения. Вышло недоразумение. А
если выяснится, что ее посещают восточногерманские агенты?--спросил я.
     Бригитта побледнела; ага, значит, я не ошибся! Я хочу сказать, произнес
я, что ее следует депортировать. Насколько я понимаю,  отношения с министром
внутренних дел у вас вполне дружеские?
     Корнпит-Феррерз  воскликнул: а при  чем тут  это, черт  возьми!  (он  с
трудом держал  себя в руках). Теперь все зависит от Бригитты, сказал  я. Мне
бы ничего не стоило  надавить на вас, чтобы добиться ее депортации. Но  если
она ко  мне вернется, не обязательно  сегодня -- я сейчас живу не один -- а,
скажем,  на днях, то  будем  считать, что данного инцидента не было. И я вас
никогда не  видел. Я  сам  выполняю  ответственную  работу и  совершенно  не
собираюсь дискредитировать лицо, занимающее важный пост. Слишком рискованно.
До  шантажа  я  тоже не  унижусь.  Конечно,  если меня к этому не  принудят.
Значит,  ваши требования состоят именно в этом?-- спросил Корнпит-Феррерз. Я
подтвердил.  Нельзя  сказать,   чтобы  мои   слова   не  произвели  на  него
впечатления. Что ж, обратился он к  Бригитте, то, что он говорит, не  лишено
смысла. Может, стоит  вернуться? Никогда, сказала она. А если ты попытаешься
вышвырнуть меня из  страны,  я расскажу, что  ты приходил сюда. И твоей жене
расскажу,  и  премьер-министру. Не так все  просто, сказал он. Свидетелей-то
нет. Свидетель перед тобой! Мой муж. (Услышав это, я просиял, как  последний
идиот.) И  еще  один  есть,  добавила  она.  Он неоднократно видел,  как  ты
приходил  сюда.  Мы  с  Корнпит-Феррерзом  почувствовали,  что она,  похоже,
говорит правду. Вообще-то ни к чему принимать  поспешные решения, сказал он.
Думаю,  нам  с вами  (это  он  мне)  сейчас  лучше  удалиться.  Мы  могли бы
где-нибудь посидеть, выпить. А  малышка  Бриджит пусть все  обдумает. Должен
сказать (это все он говорил), что вы человек великодушный. Просто восхищаюсь
вами. Наверное, это и есть любовь. Благодарю, но пить я  не буду, сказал  я.
Меня мгновенно вытошнит. Если кто-то из вас захочет со мной связаться, найти
меня не составит труда.
     С этим я и вышел. Но, еще  не сделав первого шага  по лестнице, я решил
вернуться, снова  открыл  дверь и  срывающимся,  полным  отвращения  голосом
произнес: Господи, Боже мой, ну и в мерзкую же историю вы оба вляпались!
     После чего  я  действительно ушел. В ту ночь Люси не могла нарадоваться
на мое  прекрасное  настроение и  уже не сомневалась  (бедняжка!), что ждать
осталось недолго.
     То, что затем произошло, явилось для меня полной неожиданностью. Как-то
утром я  получил по почте довольно грязный  конверт. Мое имя  и  адрес  были
аккуратно  отпечатаны,  отчего  неопрятный  вид конверта  казался еще  более
странным. В конверте  лежали  десять  банкнот по одному  фунту.  Там же была
отпечатанная на  машинке записка: "Прости, что так долго не удавалось отдать
долг". Подписана записка была машинописным инициалом "С".  Напрасно я морщил
лоб, силясь припомнить, кому  одалживал десять фунтов. Когда Люси,  накрывая
на стол, спросила, что случилось, я ей все рассказал и показал записку.
     Она сказала: на голову  доппаек свалился, чего  хмуриться! (Ее отец был
солдатом.) Ты  же вечно все забываешь. Мы съели кукурузные хлопья. Конверт и
записку я выбросил, а деньги  положил  в кошелек. В тот  же вечер на  пороге
появились двое в плащах. Сэр, можно вас на пару слов?-- сказали они. Я сразу
почувствовал,  что  это  из полиции. Миссис Роупер? -- спросили они, завидев
Люси. Подруга. Мисс Батлер,  сказал я. Ах,  ну да, конечно, пробормотал тот,
что постарше, и они прошли в комнату. Миссис Роупер здесь  больше  не живет,
не так ли? Я ведь не ошибаюсь, сэр? Затем,  обращаясь к  Люси: мисс, если не
возражаете,  мы бы  хотели поговорить с мистером Роупером наедине. Люси явно
взволнованна. Будьте добры, мисс,  сказали они. Люси поднялась наверх. У нее
не было права ни задавать вопросы, ни спорить, ни жаловаться.
     Итак,  приступим,  сказал  старший  по  званию. Не могли  бы  мы,  сэр,
взглянуть  на имеющиеся у вас при себе  деньги?  Я имею в виду  банкноты. А,
наверное, речь  идет об этих десяти фунтах?--  спросил я. Совершенно  верно,
сэр, о десяти фунтах. Мы б хотели увидеть эти десять фунтов. Я предъявил все
свои  деньги.  Младший  офицер  достал  лист  бумаги,  исписанный  какими-то
цифрами. Они сличили  номера моих банкнот со своим  списком.  Так,  закивали
они,  так,  так.  Видите  ли,  сэр,  проговорил  старший, жить  на  средства
распутной  женщины --  весьма  серьезное преступление. Я не мог вымолвить ни
слова.  Наконец, я произнес:  какая чушь. Какая  дикая чушь. Я  получил  эти
деньги  по  почте  сегодня  утром. В самом деле,  сэр?-- лениво  осведомился
младший. Надеюсь,  вы  не станете  отрицать, что не  так давно несколько раз
посещали  с  определенной  целью  живущую отдельно  от  вас  миссис  Роупер,
которая, как известно, занимается проституцией. Я этого  не отрицал.  Но эти
деньги...-- начал  я. Да,  именно эти деньги, сэр. Миссис Роупер взяла их из
банка  три дня  назад. Это все подстроено, сказал я. Против  меня  фабрикуют
дело. С вашего позволения, мы возьмем банкноты с собой, проговорил  старший.
О дальнейшем ходе дела вас известят.
     Они   поднялись,  собираясь  уйти.  Значит,  вы  не   предъявляете  мне
официального обвинения?--  спросил  я. Мы  на  это  не  уполномочены, сказал
младший. Но через день-другой вам все сообщат.
     Я  начал что-то торопливо объяснять. Я даже позвал  Люси, я  кричал  на
них, но полицейские лишь  улыбнулись и,  выходя  за порог, приподняли  шляпы
(которые на протяжении всего разговора так и не удосужились снять).
     В течение нескольких  следующих дней  я  почти не мог  работать. Когда,
наконец,  пришла повестка, я ей  даже обрадовался. Невысокий  дом, куда меня
вызывали,   располагался   неподалеку   от   Гоулдхоук-роуд.  Дверь   открыл
Корнпит-Феррерз.  Рядом  с  ним  стоял человек,  судя по виду -- иностранец,
говоривший, как я вскоре убедился, с акцентом, похожим на славянский. У меня
создалось   впечатление,  что  этот  неопрятный,  скудно   обставленный  дом
принадлежал  именно ему. Вместе с  тем сам он  выглядел ухоженным и одет был
вполне респектабельно. Корнпит-Феррерз являл собою саму учтивость.
     Насколько мне известно, начал он, вы и несколько ваших коллег работаете
над  небольшим   полемическим  сочинением,  призывающим   к   международному
сотрудничеству  в  науке.  Я  промолчал.  Мне  кажется,  продолжал  он,  вам
предоставляется шанс сделать нечто большее, чем просто разговаривать  на эту
тему  или сочинять  какие-то статьи.  К  чему  вы клоните?-- спросил  я. Да,
кстати, это мистер... (имя я не расслышал; так я его и  не узнал). Наверное,
нет нужды уточнять, в каком посольстве он  работает. Он позаботится обо всех
формальностях.  Доктор  Поупер,  лучшей возможности  у  вас  не  будет.  Мы,
политики,  все  разговариваем  и  разговариваем, но  делаем мало.  (Уж ты-то
делаешь  предостаточно!--  чуть  не  съязвил  я в ответ.) Вы же  находитесь,
продолжал  он, так  сказать,  в авангарде движения  за реальные действия. И,
насколько я понимаю, для  вас сейчас самое время покинуть страну. Я  прав? В
ответ я  разразился ругательствами. Что, поставили свой ублюдочный капкан  и
надеетесь, что я попадусь?  Дудки! Ставил не я один, возразил он. Она охотно
помогала. Славянин расхохотался. Корнпит-Феррерз также рассмеялся и добавил:
он с ней тоже  неплохо знаком. Не хуже моего. А что до того, попадетесь вы в
капкан -- будем использовать вашу терминологию -- или нет, то те двое, что к
вам приходили, только  ждут  сигнала, чтобы поделиться  с полицией кое-какой
информацией. Не знаю  уж почему, но для  людей, уличенных в подобных  делах,
закон требует весьма  сурового наказания.  К тому  же,  продолжил он,  я  не
понимаю, почему, уезжая  из этой страны, вы должны так уж горевать. К Англии
вы особой любви не питаете, не так ли?  Да и  верноподданническими чувствами
не слишком обременены. Мне это известно.  Вас  не тянет к Англии даже в  той
степени, в  какой тянет...  сами знаете к кому. Не  унывайте, доктор Роупер:
она поедет с вами.
     Я  даже рот  раскрыл от изумления. Неужели согласилась?  Боюсь, однако,
что следует поторопиться,  сказал он. Корабль  отплывает из Тилбери завтра в
одиннадцать утра.  В одиннадцать? (он переспросил у славянина; тот  кивнул).
Сухогруз "Петров-Водкин" доставит вас в Росток. В Варнемюнде вас будут ждать
в отеле "Варнов". Можете мне поверить, все будет в порядке. Вы начнете новую
жизнь. Ведь здесь карьера для вас закончена, надеюсь,  это вы понимаете. Как
там  у Шекспира?  "С  одной красоткой  уже  себя  связавший  по  рукам".  Не
огорчайтесь. Вам там понравится  -- много  работы  и, как я  понимаю,  много
выпивки.  Какие вопросы Я никуда не поеду, сказал я.  Это не вопрос,  сказал
он.  Распорядиться  движимым  и недвижимым  имуществом (у вас ведь, кажется,
свой дом?) вы сможете  уже  оттуда.  Занавес-то хоть и  железный, но и в нем
есть щели -- почтовых ящиков. С этой минуты вас будет опекать присутствующий
здесь наш общий друг. Дайте ему ключи от дома, он позаботится, чтобы уложили
ваши  чемоданы. Ночевать вы будете  здесь. И вы называете себя  министром Ее
Величества!-- воскликнул я.  Знал я, что Англия прогнила,  но  и представить
себе не мог,  что до такой... Она тоже придет сюда?-- спросил я. Мы поплывем
вместе? Она встретит вас в отеле "Варнов", ответил он. Может быть, вы мне не
верите? Боитесь,  что это очередной капкан? На этот случай я для вас кое-что
приготовил.
     Из  нагрудного кармашка он извлек  конверт,  покоившийся  за  сложенным
всемеро  платочком, и протянул  его  мне.  Внутри лежала записка, написанная
знакомым почерком: "Я была дурой. Мы начнем новую жизнь".
     Копий не держим, подлинник, сказал Корнпит-Феррерз. Вот  так: дурой она
была. Да что там,  все  мы вели себя глупо. Но жизнь учит. И все же вы  вели
себя глупее всех. Глупее всех. Глупее.
     Что ж, сказал я,  хохотушка Англия, будь она  неладна, в последний  раз
предает род Роуперов. Да, да. Как она поступила в 1558-м, так же поступает и
сейчас. Снова все уперлось в веру. Англия сама  обрекает себя  на проклятье.
Поджигательница войны, циничная,  омерзительная страна. А его свет  погас  в
15.58 по среднеевропейскому времени. Ликуйте, суки. Загрызли мученика.
     --  Значит,  никаких  сожалений?--   спросил  он.  Прекрасно.  Он  стал
собираться:  котелок, зонтик,  серое пальто-реглан. Отменно выбрит,  отменно
пострижен.  Причастился  святых даров. Его  твердый,  привлекательный  облик
вскоре расплывается.
     Пусть это будет на  вашей совести,  сказал я. Моя совесть  чиста,  я не
изменил  тому,  что  некогда  ценилось на  этой земле.  Прекрасно,  повторил
Корнпит-Феррерз.   Итак,   международное    разделение    труда.   Заморские
перспективы.  Предатель, сказал я. Кого?  Чего?-- спросил  он и добавил: мне
пора. Сегодня у меня обедают два весьма влиятельных депутата.
     Он  издевательски отдал честь, коснувшись края котелка, водрузил зонтик
на плечо, надув губы,  изобразил звук горна, улыбнулся на прощание славянину
и вышел. Я плюнул ему вдогонку,  за  что славянин пристыдил меня  на ломаном
английском. Он сказал, что это его дом. По крайней мере, снимает его он.
     На этом  можно кончить.  Могу, впрочем, добавить, что  в отеле "Варнов"
под Ростоком никакой  Бригитты не оказалось. Меня это не удивило. В каком-то
смысле я даже  был  доволен. Kpуг предательств замкнулся. Я извлек штуцер из
карьера  и  стал распахивать  залежь  свалявшихся антифонов, пока не излился
бесконечным  трубным  завыванием   белого,  млечно-густого,  суслообразного,
дребежалкого, молисьричардного  -- никогда доселе  плеснешалые ночи  древних
Телодвижений не вылуплялись столь упоительно. Ребята из Варнемюнде оказались
веселыми, накачали меня  до  отказа. Мы,  кажется, распевали какие-то песни.
Потом откостохрустали  койкоспалых  до  форшсмачного  состояния.  И  понесли
белиберду, околесицу и  свистели еще, и  все прочее.  А наткнешься на пустую
скирдокурву,  так  хоть наполовину  залей  харчем или блюй  себе  вверх, где
табличка "Мест нет". В отместку.




     "Что мы теперь будем  делать?"-- повторил пробудившийся и голодный, как
собака, Хильер. Он встал, не обращая внимания  на посыпавшиеся на пол листы.
Она пошарила по халату в  поисках его голой груди, уткнулась в нее, охватила
его руками и разрыдалась. "Бедная моя девочка,-- пробормотал он, зарываясь в
ее волосы,-- но  мы знали, что это неизбежно случится.  Теперь я  буду о вас
заботиться".  Перед  его  мысленным   взором  вновь  предстал  размахивающий
свернутым зонтом Корнпит-Феррерз  --  еще один ублюдок-нейтрал. В них  --  в
нейтралах -- и заключен корень зла. Клара  продолжала  рыдать,  лицо ее было
по-прежнему  скрыто, он чувствовал, как по грудине  стекают  ее  слезы.  Она
всхлипнула  и  закашлялась  -- наверное,  в  рот попал  волосок.  Он  крепко
прижимал ее к груди. Погладил, желая подбодрить. Но  тело женщины  есть тело
женщины, даже если она девушка, даже если она дочь. "Идите сюда,-- сказал он
ласково.-- Сейчас станет легче". Он усадил ее на узкую  койку.  Она вытирала
глаза кулачками, а он, подсев поближе, продолжал ее успокаивать.
     -- Она просто зашла,-- проговорила Клара сиплым  от  плача голосом.-- В
мою каюту и... разбудила. Мне показалось, что она была... рада.
     --  Тоже  из них,  из  нейтралов,--  сказал  Хильер.-- Скоро  вы от нее
избавитесь. Он поцеловал ее в лоб.
     -- А потом. Когда сказала. Пошла. Спать.
     -- Ну успокойтесь, успокойтесь.
     А  если разобраться,  что ей еще оставалось делать,  как не идти спать?
Зато   завтра  несчастная,  мучимая   мигренью  вдовушка   будет   принимать
соболезнования. Небось заказала уже для себя что-нибудь  элегантно-траурное.
Мужчины с  неподдельным  энтузиазмом  будут приносить  свои  соболезнования.
Хильер  так и  видел,  как  они  --  в  котелках  и с зонтами  --  вкрадчиво
постукивают  в  ее  дверь.  Видел, как сам он  завтра займется  необходимыми
формальностями.  "Я  требую   вернуть   деньги,--  скажет  он  пассажирскому
помощнику.-- В конце концов, мистер Иннес не  виноват, что  не смог  сесть в
Ярылыке. Бьюсь  об  заклад,  что он и не думал заказывать  билеты на  другой
корабль. Я требую возвратить большую часть денег. Теперь  о гробе.  Надеюсь,
для удобства  вы  его с самого начала  включаете  в стоимость тура, так  что
платить не придется?"
     -- Завтра у нас много дел,--  сказал Хильер.-- Она, конечно, досидит на
корабле до конца, до Саутгемптона. Вдовушка наша безутешная и лакомая. Я обо
всем позабочусь. А сейчас -- отдыхать.
     На  нее  навалилась усталость,  копившаяся весь вечер.  Вечер  и впрямь
выдался  довольно  утомительным  для  всех троих;  немудрено,  что Алана  не
добудиться.  Проснувшись же, он вспомнит, как  ему снилось,  что он  убивает
человека. Затем ему сообщат о смерти отца. Не лучшее начало  солнечного утра
на борту морского  лайнера. Но утреннему известию милосердно  предшествовало
огромное черное  море  ночи. "Вот  так",-- сказал Хильер,  нежно приподнимая
Клару,  и  вынимая  из-под   нее  покрывало,  одеяло  и  верхнюю   простыню.
"Смертельно  устала",-- подтвердила  она кивком и  всхлипом. Хильер помог ей
снять шелковый,  расшитый драконами  халатик.  Под ним  была  черная  ночная
рубашка -- без рукавов, с лямочками, хоть и не просвечивающая, но сводящая с
ума.  Нет, надо взять себя в  руки: как-никак  --  дочь!  Она плюхнулась  на
койку, разметав по сторонам волосы. Хильер придвинул стул, пересел на него и
взял девушку за руку. Вскоре кисть ее начала выпадать --  палец  за пальцем.
Безмятежность  ее   сна  явилась   наглядным   подтверждением   благонравных
транквилизаторских способностей Хильера. Желания  не было он разделся донага
и  осторожно  лег рядом.  Не пробуждаясь,  она инстинктивно  отодвинулась  к
переборке. Он лежал на самом краю койки, повернувшись спиной к Кларе.
     Она  чуть слышно всхлипнула  во  сне. Больше  так --  спиной к Кларе --
продолжаться  не  может.  Он повернулся и обнял ее, старательно избегая  тех
частей тела, где она могла  предстать отнюдь не дочерью. И снова спящее тело
откликнулось:  она  повернулась  к  Хильеру лицом,  которое в  конце  концов
упрятала ему  под  мышку,  согревая  легким дыханием  его обнаженную  грудь.
Теперь он мог заснуть. Но спалось беспокойно. То его будил шум моря  (такого
еще  не  было),  доносившийся сквозь  приоткрытый иллюминатор,  то  какая-то
жертва  бессоницы  принималась бродить  по  палубе и  с  кашлем  раскуривать
предутреннюю  сигарету.  Вот и  Рист заглянул в каюту.  Включил светильник у
изголовья  и, покачивая  глазом,  свисающим  из  пустой  глазницы на  гибком
черенке, проговорил:
     --  Я от вас, сэр, в восторге, в  самом что ни на есть восторге. Сэр, в
котором часу прикажете утреннюю смерть?
     Хильер жестом  прогнал Риста (вместе со светильником), но тут на другую
койку  запрыгнул Корнпит-Феррерз,  правда, какой-то  совсем миниатюрный,  и,
взявшись  за лацканы,  как  принято  у парламентских старожилов, обратился к
членам палаты общин:
     -- Мой достопочтенный друг красноречиво говорил о долге по отношению  к
стране в целом, но с точки зрения правительств долг состоит в первую очередь
не в  осуществлении  правления, а  в  существовании как таковом  <i>(Правильно!
Правильно!),</i> причем рассматривать его  при  этом следует не совокупно, а  <i>(с
галереи  для публики донеслось:  "Прелюбодей!",  и кричавшего выпроводили из
зала)</i> индивидуально.  Мы  можем пасть,  даже  будучи  вместе, как  же  можно
позволить себе разобщенность!
     Хильер  понял,  что  находится  в  палате общин,  где  поджидает  члена
парламента  от своего округа, чтобы  пожаловаться на тех, кто  вместо премии
уготовил  ему   смерть.   На  полу  он  обнаружил  затейливую   византийскую
криптограмму.  Расшифровав ее,  он  прочел: "Нравственность превыше  всего",
"Любовь и  верность -- Отчизне", "Преданность". Затем буквы снова смешались,
и ничего больше разобрать не удалось. Вместо  члена парламента Хильер увидел
своего  шефа и  коллег  -- RF, VT, JBW,  LJ. Возгласы возмущения. Под грохот
салюта спикер заковылял к своему месту.  Впереди него вышагивал булавоносец,
позади плелся  капеллан.  "Я  апеллирую к  "прародительнице  парламентов!"--
воскликнул Хильер, "Приятель, здесь тебе не Апелляционный суд",--сказал  ему
полицейский  в фуражке с кокардой в виде опускной решетки. Хильера попросили
вести  себя прилично и относиться с уважением к  серьезной  законотворческой
деятельности, тем более что  вот-вот должно начаться обсуждение.  В  Хильера
всаживали  пулю  за  пулей,  и  иностранные   туристы,   игнорируя  запреты,
фотографировали его бьющееся,  извивающееся тело.  Он очнулся  и увидел, что
Клара пытается его успокоить. "Наверное, что-то приснилось",--  сказала она,
отирая  рукой пот  с  его лба.  Руку она  вытирала  о верхнюю простыню. Море
успокоилось.  Стояло раннее,  туманное утро. Член  парламента...  Что там по
поводу   члена...?  В  движениях   рук,  поглаживавших  его  тело,   девичье
любопытство  мешалось с материнской нежностью. Видимо, она проснулась от его
метаний.  Рука  ее  пробиралась все ниже и ниже. Он остановил  ее и подумал:
"Мог ли я вообразить, мог ли когда-нибудь подумать, что стану ей мешать?" Но
рука,   та   самая,  что   переворачивала  бесстрастные   страницы  стольких
секс-книжек,  проявляла   настойчивую   заинтересованность.   То,  чего  она
коснулась,  было  теплым,  гладким,  скорее  игрушкой,  чем рвущимся  вперед
монстром.  "Нет,-- сказал он,-- не то. Там  есть  кое-что  другое". Огромный
потогонный агрегат фаллического секса не интересовало, что сейчас не время и
что это за девушка.  Он осторожно  показал  ей Он  давал,  не требуя  ничего
взамен.  Хильеру чудилось,  что  чьи-то  возмущенные лица с потолка  шепчут:
"Некрофилия", но с помощью собственной нежности он от них быстро  избавился.
Устлать  ласками   ее  вхождение  в  мир  избавления  и  восторга,  упредить
какого-нибудь  хама,  циника   или   эгоиста,   способного   все  безнадежно
испортить,-- это ли  не  благодарная миссия для почти  что  отца? То, что он
делал, было актом любви.
     Но   разве   она  не   была  уже   наполовину  развращена   собственным
любопытством? И когда после первого  крещения она попросила чего-нибудь еще,
двигала ею не жажда наслаждения, а тяга к познанию, жадность поскрипывающего
карандаша, составляющего инвентарную  опись. А  это  что такое? А вот это? А
как  еще  можно? Перечисленные  в атласе названия ей  хотелось превратить  в
осязаемую,  поддающуюся фотографированию  плоть заграничного путешествия. Но
Хильер сказал, что  ей  надо  еще немного поспать, ведь подниматься придется
рано: до того как они сойдут в Стамбуле,  предстоит сделать множество вещей.
Он подарил  ей  еще одно  наслаждение,  остановившись на границе, переступив
которую, она разбудила бы криком всех соседей. После этого она заснула. Юное
упругое тело  было покрыто красными пятнами, черные волосы слиплись от пота.
Хильер  устало  взглянул  на часы --  6.20.  В  семь она  его  растолкала  и
потребовала то, чего давать ему совсем не  хотелось.  Некоторое время он еще
продержался, но  бежали минуты, страсть закипала, уздечка натягивалась -- и,
закусив удила,  он перешел  к фаллическому просвещению. И она перестала быть
Кларой. Голова  его сделалась  ясной,  нежность исчезла,  словно безбилетный
пассажир  при  виде  контролера;  он  смог  сказать  себе:  "Девственниц  не
осталось; пони  и учительницы гимнастики, чем вы  там смущенно  занимаетесь?
Дефлорацией.  Со  смехом  обесцениваете  некогда  величественный, священный,
замешанный на мучении ритуал". В коридоре зазвенели подносы с чаем. Он успел
прикрыть  ей рот, заглушив вопль  оргазма,  и,  выйдя,  добрался до  своего,
гораздо более  скромного.  И  тотчас окунулся в прозу  утра:  запер дверь от
разносящего чай  стюарда, разжег сигару,  сказал  ей, чтобы накрылась и, как
только  опустеет коридор,  пробиралась в  свою каюту. Любовь...  Как  насчет
любви?
     --  Вы,  наверное,  считаете,  что  у  меня слишком  маленькая грудь?--
сказала она.
     -- Нет-нет, замечательная.
     Надевая  ночную  рубашку  и  халат,  она  прямо-таки  вся  светилась от
детского самодовольства.
     -- А утро обязательно должно начинаться с  этого  отвратительного дыма?
-- спросила она.
     -- Боюсь, что да. Старая привычка.
     -- Старая  привычка,-- произнесла она, кивая.-- Старая.  Жаль, что надо
ждать до старости, чтобы чему-то научиться. Вы многое умеете.
     -- Это умеет любой взрослый мужчина.
     -- В школе лопнут  от зависти, когда я расскажу. Она  снова улеглась на
койку, подложив руки под голову.
     <i>-- О</i> нет,-- простонал Хильер.
     -- Они  ведь  только  болтают  про  это.  Обсуждают  то,  что в  книгах
вычитают. Нет, я просто умираю от нетерпения!
     Хильер был уязвлен. Не дожидаясь урочного  часа, он щедро плеснул  себе
"Олд морталити"  с  тепловатой  содовой.  В  названии,  глядевшем на  него с
бутылки, казалось, отражался он сам*. Клара снисходительно покосилась: тоже,
конечно, дурная привычка, но хоть не чадит, как сигара.
     -- А про что расскажете раньше -- про смерть отца или про любовника?
     Лицо ее болезненно скривилось.
     -- Зачем вы так, грубо и жестоко? Действительно, зачем?
     -- Простите,-- сказал Хильер.-- Я и  в самом деле многое знаю, но забыл
я  еще больше. Забыл  бесстрастность молодости,  о которой вы мне напомнили.
Этакая бесстрастность  сельского жеребца. Знаете, раньше было принято, чтобы
какой-нибудь видавший виды удалец вводил молоденьких девушек в курс дела. Ни
о  какой  любви,  конечно, и речи не шло. Представляю, насколько  смешно вам
сейчас вспоминать, как я говорил про любовь.
     Она шмыгнула носом, по-видимому, вспомнив о своей утрате.
     --  Ваши  слова я не  забуду. О таких  вещах я девочкам рассказывать не
стану.
     -- Станете.
     Во рту  сделалось кисло. Он  с сожалением подумал: лучше бы лежал  себе
сейчас один и спокойно дожидался чаю.
     -- Впрочем, какая разница,-- добавил Хильер.-- Просто  я забыл, что  вы
еще школьница. Я ведь даже не спросил, сколько вам лет.
     -- Шестнадцать.
     Чуть усмехнувшись, она снова помрачнела.
     --   Не   такая   уж  и  юная,--  сказал  Хильер.--  Я  как-то  спал  с
одиннадцатилетней итальяночкой. А однажды мне даже  предлагали  девятилетнюю
тамильскую крошку.
     -- Да вы просто ужас что за человек!
     Но во взгляде ее он прочел вполне нейтральное одобрение. В глубине глаз
торжествующе  светилось:  "жеребец".  Между  тем на  корабле  и  впрямь  был
человек, которого с полным правом можно было  бы назвать "жеребцом". "Как вы
сказали? Что это еще за словечко?"
     -- Какой я человек -- не  знаю,-- сказал  Хильер,-- но трупом мне стать
не удалось. Я  мечтал о возрождении.  Но, возможно, для этого  действительно
необходимо сначала умереть.  Глупо было предполагать, что удастся быть отцом
и мужем одновременно. Интересно, однако, какая  из этих ипостасей протестует
против того, чтобы вас бросили на съедение волкам.
     -- Я смогу о себе позаботиться. Мы  можем оба заботиться о нас двоих. В
дверь постучали.
     --  Чай. Наконец-то,--  сказал Хильер.--  Наверное, вам лучше встать  с
койки. Наверное,  вам лучше  сделать  вид,  что вы только что  зашли,  чтобы
сообщить мне печальное известие.
     Она встала и скромно направилась к стулу. Печальное известие... Вот чем
отдавало "Олд  морталити".  Так, глотнем-ка еще "Печальных известий". Хильер
щелкнул замком  и отворил дверь. Но увидел он не нового, заменившего  Риста,
стюарда. Увидел он Алана. В халате, с прилизанными волосами, с мундштуком, в
котором   дымилось  "Балканское  собрание",  Алан   выглядел  посвежевшим  и
повзрослевшим.
     -- Она  провела ночь  здесь?--  спросил он. Хильер  поморщился и  пожал
плечами.  Увиливать не имело  смысла. Брат совершил убийство, сестра  прошла
через "жеребца".
     --  Да, вы действительно  показали  нам  обоим жизнь другой половины,--
сказал Алан.-- Все прекрасно!
     Хильер почувствовал в неуместности последней реплики привкус "Печальных
известий".
     --  Она  пришла  и разбудила  меня,-- сказал  Алан,--  чтобы сообщить о
случившемся.  Но,  по-моему, все не  так уж  страшно. Надеюсь, мои слова  не
кажутся бессердечными.
     --  Византии  он  достиг первым*, -- преодолевая  неловкость, промолвил
Хильер и пожалел об этом -- Алан хмуро взглянул на него и сказал:
     --  Романтик, вот  вы кто. Поэзия, игры,  фантазии...-- и,  обращаясь к
Кларе, добавил:--Она ведет себя именно так, как я предполагал. Всем сообщила
и  слегла. Голова у нее, видите ли, раскалывается. Бедняжка подавлена горем.
Она поручила капитану обо  всем позаботиться.  Чтобы поскорее удалили труп с
корабля.  Нечего глаза  мозолить.  Труп  на борту раздражает пассажиров. Они
заплатили за веселое путешествие и, чтобы ни случилось, имеют на него право.
     --  Я обо  всем  позабочусь,-- сказал Хильер.--  Вы,  наверное,  хотите
сопровождать его по пути домой. Из Стамбула  летают самолеты "Бритиш юропиан
эруэйз". Я все устрою. Это меньшее, что я могу  для  вас сделать. А сейчас я
одеваюсь и иду к пассажирскому помощнику. Надо сообщить вашим,  точнее,  его
адвокатам. Они встретят вас в лондонском аэропорту.
     -- Я знаю, что  делать,-- сказал Алан.--  А вот  неисправимые романтики
вроде вас в  реальных делах  навряд  ли разбираются.  Как я  заметил, вы  ни
словом не обмолвились о том,  что полетите в Лондон вместе  с нами. Боитесь,
да? Вас  будут поджидать ваши  дружки в плащах  и с пистолетами  в карманах;
тоже большие любители романтических игр. Говорите, что позаботитесь о нас, а
сами на английскую землю ступить боитесь.
     -- У меня дела в Стамбуле,-- промямлил Хильер.-- Одно дело,  по крайней
мере. Но очень важное. И потом, я как раз хотел предложить вам встретиться в
Дублине, в  отеле "Долфин" на  Эссекс-стрит. Там  бы мы  обсудили  планы  на
будущее.
     --   Наше  будущее  зависит  от   решений   канцлерского   суда.   Ведь
несовершеннолетние  Клара  и Алан Уолтерс  попадают под его опеку. Закон  не
обязывает мачеху заботиться о нас. Наверное, вы сейчас начнете говорить, что
зато  вас  к этому обязывает  совесть. На деле это  означает, что мы  втроем
будем  шнырять   по  Ирландии,  стараясь   никому  не  попасться  на  глаза.
Нейтральная территория. Вышедшая из игры, так вы, по-моему, выражаетесь. Что
означает: ИРА*,  вооруженные бандиты, взорванные почтовые отделения. Нет уж,
спасибо. Мы лучше в школу вернемся. Мы предпочитаем учиться <i>постепенно.</i>
     Хильер виновато и с грустью посмотрел на этих детей.
     --  Ты не всегда так рассуждал,-- сказал он.-- Вспомни-ка: секс-книжки,
смокинги, кольца в ушах, коньяк после обеда! Ты утверждаешь, что это я играю
в игры...
     --  Мы  всего лишь  дети,-- проговорил Алан почти что с нежностью.-- Вы
были обязаны это  понять. Дети могут и поиграть.-- И тут его гортань гневно,
вполне по-взрослому задрожала.-- А <i>ваши</i> проклятые игры куда нас завели?!
     -- Это несправедливо...
     -- Проклятые нейтралы! Эта сука с  ее горем  и головной  болью, ублюдок
Теодореску,  скалящийся  Рист  и  вы.  Хотя  вы-то  себя наверняка  считаете
молодцом и обижаетесь, что с вами несправедливо обошлись.
     -- Невинных жертв не бывает,--  медленно произнес Хильер.-- Надо читать
то, что напечатано в контракте мелким шрифтом.
     -- Вот, вы даже  это превратили в игру,-- ухмыльнулся Алан и достал  из
кармана халата сложенный  в  несколько раз листок.--  Полюбуйтесь: послание,
которое вы просили меня расшифровать.
     Хильер взял листок. На нем не было ни слова.
     -- Возвращение не предусмотрено,-- сказал Алан.-- Играют они мастерски.
     -- Чернила, исчезающие на седьмой день,-- сказал Хильер.-- Я должен был
это предвидеть.
     --  Жаль,  что все  остальное  не исчезает с такой же легкостью. Все их
игры и  фокусы. Хватит, пора возвращаться  в реальный мир.--  Он двинулся  к
двери.-- Клара, ты идешь?
     -- Сейчас приду. Я только попрощаюсь.
     -- Ладно, увидимся за завтраком.
     Он  вышел,  не  попрощавшись  с  Хильером.  Кашель взрослого курильщика
сопровождал   его  по  пути  в   каюту,   где,  наверное,  сменился  слезами
естественной жалости к  самому себе, в одночасье ставшему сиротой. Хильер  и
Клара взглянули друг на друга. Он сказал:
     -- Целоваться, наверное, неуместно. Было бы слишком похоже на любовь.
     Глаза ее сверкали,  словно от  глазных капель. Скромно потупившись, она
сказала:
     --  Вы,  кажется, не  собираетесь  сейчас пить чай. Почему  бы в  таком
случае не запереть снова дверь? Хильер удивленно уставился на Клару.
     -- У нас достаточно времени,-- сказала она, поднимая на него глаза.
     Сколько раз он видел эти глаза!
     -- Убирайтесь,-- сказал Хильер.-- Немедленно вон.
     -- Я думала, вам понравилось...
     -- Вон.
     --  Нет,  вы  ужас  что  за человек!  --  Клара  расплакалась.--Сами же
говорили, что любите...
     -- Вон!
     Хильер вытолкал ее за дверь, сам не понимая, что делает.
     -- Скотина! Грязная, мерзкая скотина!
     На  этот  раз  путь в каюту  --  теперь  уже  Кларину  -- сопровождался
слезами. Слезы же, даже на людях -- вещь вполне уместная.
     Хильер жалко и жадно припал к бутылке "Олд морталити".




     В Стамбуле ему  пришлось ждать  в течение трех дней. Название его отеля
"Баби Хумаюн", то есть "Блистательная Порта"*, было не только претенциозным,
но  и  обманчивым, поскольку  располагался  он в  северной  части города,  у
Золотого Рога,  а не на юго-востоке*, где находится Старый дворец. Но Хильер
был доволен. Для заключительного акта больше подходили  вши, вонючие туалеты
и  гнилые  обои в потеках,  чем роскошные  асептические интерьеры "Хилтона".
Комната  была  темной,  да и  попахивало  в  ней  чем-то  темным.  Можно  не
сомневаться,  что  его кровать видела  немало диких,  животных gesta, краска
была ободрана мощными звериными когтями горцев, немытыми после  того, как их
запускали в жирное козье  варево.  Ночью  по  полу шаркали сальные  шлепанцы
бородатых  привидений, бормотавших  предсмертные напутствия, перед  тем  как
нанести  смертельный  удар  и  завладеть   мешочком   с   деньгами,  который
высовывался из-под распоротого  матраса.  В предрассветном сумраке на стенах
плясали тени кровожадных бандитов. Один из стульев доживал последние дни. На
грязном  балконе валялись  турецкие  окурки,  на паутине лежал  белесый слой
пыли. Но Хильер с удовольствием усаживался с утра  пораньше на покрякивающий
стул, съедал  на завтрак  йогурт, инжир и пресный  хлеб с маслом из  козьего
молока.