это дерьмо полетит в вас же быстрее, чем жеваная бумага через трубочку. Ну что это за обвинения: я дал взятку ребятам Роберта Мозеса, чтобы поставить мою патриотическую "Водную феерию" на выставке. Или вот еще: я нанял пиромана, чтобы он в отместку поджег какую-то витрину. Или еще вот: я саботировал "Детку Снукс" [популярная серия радиопередач, героем которой был неисправимый сорванец, Фанни Брайс вела ее с 30-х гг. и вплоть до смерти], потому что завидовал ошеломительному успеху Фанни и вдобавок пытался ее отравить. Послушайте, закон о клевете у нас еще не отменен. Эта Хаметша, она же в уме повредилась. А вам, вам бы надо хорошенько подумать. Если б не я, что было б с такой женщиной, как вы..." Намек прозрачный - женщиной, изуродованной непомерной толщиной. - Неужели он так-таки и сказал? - прервал я Сореллу. Но потрясли меня вовсе не его слова. Оглоушила меня Сорелла. Я никогда не слышал, чтобы женщина говорила о себе так откровенно. Она продемонстрировала беспримерную объективность и реалистическую самооценку. Во времена, когда подделки и очковтирательство распространились настолько широко, что их перестали замечать, только личность незаурядной силы может сделать такое признание - вот что это значит. "Пятитонке и той до меня далеко. Меня не обхватить. Гора горой", - сказала она мне. К этому признанию присовокупилось и другое, невысказанное: она каялась, что потакает своим слабостям. Какое уродство мои вопиющие габариты - они же крест для Фонштейна, а этот храбрец любит меня. Кто, кроме него, на меня бы польстился? Вот что стояло, и притом совершенно ясно, за ее простыми, без прикрас комментариями. Величие - иного слова не подберешь для такой откровенности, таких признаний, притом сделанных с редкой естественностью. В нашем мире лжецов и трусов есть, ей-ей, и такие люди, как Сорелла. И встречи с ними ждешь в слепой вере, что они и впрямь существуют. - Он напомнил мне, что спас Гарри. Для меня. Перевод: эсэсовцы уничтожили бы его в два счета. Так что, не вмешайся бы этот чудодей, этот поганец с ист-сайдского дна, этот вечно голодный пострел, который вырос на колбасных обрезках и упавших с лотка яблоках... Сорелла продолжала: - Я объяснила Билли: без записок Деборы мне бы никогда к нему не пробиться. Он нас отверг. Вот что он ответил: не желаю, чтобы на меня накладывали какие-то обязательства, - что сделал, то сделал. Я не хочу расширять круг знакомств. Я для вас что-то сделал - пользуйтесь себе на здоровье. Но избавьте меня от своей благодарности и всего прочего тому подобного... - Это я как раз могу понять, - сказал я. Невозможно передать, какое удовольствие доставил мне Сореллин отчет о ее встрече с Билли. Ее удивительные откровения, не говоря уж о комментариях к ним. В словах Билли мне послышались отзвуки прощальной речи Джорджа Вашингтона [в прощальной речи 7 сентября 1796 г., своего рода политическом завещании, Джордж Вашингтон убеждал американцев не давать втягивать себя в союзы с европейскими странами, влекущие за собой обременительные обязательства]. Не давать себя втягивать. Билли должен был беречь себя для своих делишек, всецело отдать себя своим растрезвоненным на весь мир неудачным бракам; а плюс к ним особнякам, образчикам убогой роскоши, которые он упоенно обставлял; а в придачу еще и колонкам светской хроники, эстрадным текстам и пылкой погоне за обольстительными, очаровательными мордашками, которых он, когда они, прервав бег и поскидав все с себя, готовы были ему отдаться, не мог взять. Он не желал ничем себя связывать, чтобы без помех следовать по стезе порока. А теперь он прибыл в Иерусалим, чтобы удобрить еврейским величием и свою чахлую карьеру, и худосочную, убитую нью-йоркскую почву, родную ему почву. (Мне вспомнились тюремного вида дворики размером с носовой платок - редкие темные жердочки, узенькие полоски, которые урывали в самом сердце Манхэттена для листьев и травы [здесь обыгрывается переиначенное название книги Уолта Уитмена (1819-1892) "Листья травы"].) В Иерусалиме Ногучи соорудит для него украшенный скульптурами парк Роза - в этом уголке, всего в нескольких километрах от сползающей к Мертвому морю обомлевшей пустыни, будет царить искусство. - Скажите мне, Сорелла, чего вы хотели? Ваша цель? - Чтобы Билли встретился с Фонштейном. - Но Фонштейн давным-давно поставил на Билли крест. Они небось встречаются в "Царе Давиде" чуть не каждый день. Уж чего проще: остановить Билли и сказать: "Вы - Роз? Я - Гарри Фонштейн. Вы вывели меня из Египта b'yad hazzakah". - Что это значит? - "Рукою крепкой" ["Рукою крепкой вывел нас". Исход, 13:3]. Так Господь описал спасение Израиля - в моем детстве в меня вбивали эту науку. Но Фонштейн уже отступился. Тогда как вы... - Я твердо решила, что Билли поступит с ним по справедливости. Как же, разумеется: вас понял, прием. Все мы чем-то друг другу обязаны. Но Билли не услышал и не пожелал слушать эти общие места. - Если бы вы вжились в чувства Фонштейна так, как я в них вжилась за эти годы, - сказала Сорелла, - вы бы согласились, что он должен получить шанс довести их до логического конца. Избыть их. Я ответил ей в духе дискуссий на высшем уровне: - Что и говорить, мысль неплохая, но сегодня никто не рассчитывает довести свои чувства до логического конца. Итоги больше не желают подводить. Это недостижимо. - Не для всех. Вот так меня вынудили пересмотреть мои умозаключения. И верно, как же быть с историей чувств самой Сореллы? Она прозябала в Ньюарке, где никто на нее не позарился, натаскивала своих учеников по-французски, пока ее дядюшку не осенило; а Фонштейн на что? Они поженились, и благодаря Фонштейну она достигла желанного итога, стала сумасшедшей женой, сумасшедшей матерью, выросла в своего рода биологическую достопримечательность, победоносную личность... фигуру! Но ответ Билли был такой: "Ну а я-то тут при чем?" "Проведите минут пятнадцать один на один с моим мужем", - сказала Сорелла. Билли ей отказал: "Я таких вещей не делаю". "Пожмите ему руку, он скажет вам спасибо". "Во-первых, я уже предостерег вас относительно клеветы, а во-вторых, вы что думаете, я у вас в руках? Ничего подобного я не стану делать. И не должен делать - вы меня не убедили. Я не хочу, чтобы мне навязывали прошлое. Когда это было - давным-давно, лет сто назад. А сейчас у нас пятьдесят девятый год, и какое эти события имеют к нему отношение? Если ваш муж прилично прожил жизнь - его счастье. Пусть рассказывает про свою жизнь людям, которые любят истории из жизни. Меня они не интересуют. Меня и моя собственная история не интересует. Если бы мне пришлось ее выслушать, меня бы прошиб холодный пот. И пожимать руки всякому встречному-поперечному я стал бы, только если бы выставил свою кандидатуру в мэры. Но вот поэтому я себя и не выставляю. Я заключаю сделку, тогда пожимаю руку. А так предпочитаю держать руки в карманах". Сорелла сказала: - Дебора Хамет открыла мне подноготную Билли, так что я ожидала от него плохого, и он представлялся мне воплощением всего самого плохого - и репутация у него пятно на пятне, и не человек, а сплошные пороки - и с грязнотцой, и слабак, и дешевка, и извращенец. И вот я увидела его, как он есть: нечистый на руку, пробивной еврейчик, чья жизнь - сплошная цепь постыдных поступков. Посмотрите на него: нет чтобы летать бомбить врага, нет чтобы охотиться на хищных зверей или там тонуть в Тихом океане. Или попытаться покончить жизнь самоубийством - так тоже нет. И этот отброс - знаменитость, имя... Знаете, это слово "имя" Дебора произносила на сто ладов. По преимуществу она принижала Билли, но что ни говори, а имя есть имя, с этим нельзя не считаться! Когда американские евреи решили: миру пора осознать, что против евреев ведется война на истребление, они заполнили весь Мэдисон-сквер-гарден именами первой величины, и те пели и на иврите, и "Америка, прекрасный край". Голливудские звезды дули в shofar [рог (иврит); в библейские времена в рог дули, объявляя начало битвы, сейчас - во время торжественных богослужений в синагоге]. Но кто же поставил это театрализованное представление, кто обеспечил прессу, конечно же, Билли! К нему обратились, и он взял на себя общее руководство... Сколько людей может вместить Мэдисон-сквер? Так вот, туда набилось полным-полно народу - все как один в трауре. Я так думаю, вся площадь плакала. "Таймс" освещала это действо, а так как в "Таймс" все записывают, у них в записях отражено, как американские евреи взялись за это дело - созвали двадцать пять тысяч человек и в лучших голливудских традициях оплакали свое горе прилюдно. Продолжая отчет об их беседе с Билли, Сорелла сказала, что он, как говорят на торгах, "набивал себе цену". Повел себя так, будто имел основания гордиться своими свершениями, своими успехами в делах, - я думаю, надеялся отстоять себя под прикрытием гордыни. Сорелла пока не выложила, что у нее есть против него. Рядом с ней на кресле - мебельщики назвали бы его козеткой - лежал (и Билли это видел) большой оберточной бумаги конверт. А в нем Деборины документы - что ж ей было брать в Биллин номер, как не их? О том, чтобы рвануться и схватить конверт, не могло быть и речи. - Не ему со мной тягаться - я и куда ловчее, и куда увесистее, - сказала Сорелла. - Вдобавок я могла его поцарапать и еще завизжать. А ему дурно становилось от одной мысли о сцене, скандале. По правде говоря, вид у него и так был больной. В Иерусалим его привлек расчет сделать широкий жест, войти в еврейскую историю, взмыть в такую высь, куда эстрадникам нет доступа. Он познакомился лишь с одним образчиком из досье миссис Хамет-Хомут. Но представьте себе, что газеты, желтые листки во всем мире могли бы сварганить из этих материалов? Вот почему он ждал, чего я потребую от него, - объяснила Сорелла. Я сказал: - Я все пытаюсь вычислить, чего вы хотели. - Довести до конца главу жизни Гарри. Ее необходимо было завершить, - сказала Сорелла. - Она составляла часть плана истребления евреев. И именно на нас, на тех, кто жил по сю сторону Атлантического океана, где нам ничто не угрожало, и лежит долг найти какое-то решение... - Найти решение? И кто же его будет находить - Билли Роз? - Но он же принял участие в Гарри, и весьма деятельное. Помню, я покачал головой и сказал: - Слишком многого хотите. С Билли так: где сядешь, там и слезешь. - Похоже на то, Билли и впрямь сказал, что Фонштейн пострадал меньше других. Он не попал в Освенцим. Ему крупно повезло. На его руке не вытатуировали номер. Ему не пришлось сжигать трупы погибших в газовых камерах. Я сказала Билли, что итальянская полиция наверняка имела указание передавать евреев эсэсовцам и что многих евреев перестреляли в Риме в Ардеатинских пещерах [в марте 1944 г. в Ардеатинских пещерах убили 320 итальянцев в отместку за 32 убитых немца]. - Что он на это сказал? - Сказал: "Послушайте, дамочка, я-то почему должен ломать над этим голову? Мое ли это дело, тот ли я человек? Такие вопросы не мне решать..." Я сказала: "Я не прошу вас умственно перенапрягаться. Прошу лишь посидеть с моим мужем минут пятнадцать". "Предположим, я соглашусь, - говорит он, - и что я с этого буду иметь?" "Я передам вам Деборино досье вплоть до последней бумажки. Вот оно тут". "Ну, а если я не соглашусь?" "Тогда я передам его другому лицу или лицам". Вот тогда-то он и взорвался: "По-вашему, вы меня прищучили? Вы, как говорится, выкручиваете мне руки. Я не хотел бы говорить грубые слова при почтенной даме, но вы хватаете меня за яйца, иначе это не назовешь. Сейчас, учитывая, что привело меня в Иерусалим, у меня особенно щекотливое положение. Я хочу пожертвовать памятный дар. А может, было бы лучше не оставлять никаких свидетельств моей жизни, лучше, чтобы меня совсем забыли. И вот тут-то, в самое неподходящее время, являетесь вы - мстить за ревнивую женщину, которая хочет достать меня из могилы. Представляю, какое досье понасобирала на меня эта психопатка; что касается моих сделок, так она - кому это и знать, как не мне, - ничего в них не смыслила, ну а взятки и поджоги тоже мне не пришить. И что там еще у вас? Медицинские пустяки, которые никого, кроме меня, не касаются, выведанные у актрисуль, клепавших на меня. И еще одно разрешите вам сказать, дамочка: даже выродок имеет право, чтобы с ним обращались по-человечески. И последнее: не так уж много тайн у меня осталось. Все мои тайны уже известны". "Почти все", - сказала я. Я заметил: - А вы, однако, нешуточно на него давили. - Ваша правда, - призналась Сорелла. - Но он отбивался изо всех сил. Насчет того, что он подаст в суд за клевету, - это чистой воды блеф. Я ему так и выложила. Указала, что прошу о самой малости. Даже написать записку Гарри и то не прошу, только позвонить по телефону и поговорить с ним минут пятнадцать. Он обмозговывал мое предложение стоя - очи долу, ручонки на спинке дивана: сесть не захотел, опасался, наверное, что я сочту это уступкой, - и снова ответил мне отказом. Сказал, что не желает встретиться с Гарри и от слова своего не отступится. "Я уже сделал для него все, что мог". "Тогда вы не оставляете мне выбора", - сказала я. Не поднимаясь с полосатой козетки, Сорелла открыла сумочку, поискала платок, промокнула виски, складки на руках, на сгибе локтей. Белый платок казался не больше бабочки-капустницы. Промокнула под подбородком. - Он, должно быть, орал на вас, - сказал я. - Он сразу перешел на крик. Но я предвидела, что он закатит истерику. Он сказал: что ни делай, всегда кто-то только и ждет, чтобы тебя порезать, плеснуть кислотой в лицо или разодрать на тебе платье и оставить в чем мать родила. Эту старую курву Хамет он держал из милости - у нее глаза и так со швихом, а она еще нацепляла на нос кривые окуляры-блюдца. Выкапывала девчонок, которые уверяли, что в смысле полового развития он на уровне десятилетнего мальчишки. Ему на все в высокой степени наплевать, его всю жизнь унижали, и унизить больше его невозможно. У него даже груз с души свалился - теперь ему больше нечего скрывать. Ему все равно, что там поназаписывала Хаметша, эта старая стервозина, которая совала свой нос куда не надо, плевала кровью, а последний свой плевок приберегла для самого ненавистного ей человека. Меня же он обозвал жирной кучей дерьма! - Совсем необязательно все повторять, Сорелла. - Тогда не буду. Но я вышла из себя. Он подорвал во мне чувство собственного достоинства. - Вы что, хотели его ударить? - Я запустила в него конвертом. Сказала: "Не желаю, чтобы мой муж разговаривал с таким человеком, как вы. Вы недостойны..." Я метила Дебориным конвертом в него. Но с непривычки промахнулась, и конверт угодил в открытое окно. - Вот это да! И что тогда сделал Билли? - Вмиг перестал кипятиться. Кинулся к телефону, набрал номер портье, сказал: "У меня из окна выпал важный документ. Я требую, чтобы его незамедлительно доставили ко мне. Вы поняли? Немедленно. Сию же секунду". Я направилась к двери, Не то чтобы мне хотелось сделать какой-то жест, но в глубине души я все же девушка из Ньюарка. И я сказала: "Сами вы дерьмо. Знать вас не желаю", и - как итальянцы в уличных драках - стукнула себя ребром ладони по руке. И без аффектации, посмеиваясь, стиснула кулачок и ребром другой руки провела по бицепсу. - Чисто американский финал. - Ой, эта история вся от начала до конца на сто процентов американская, - сказала она, - и притом характерная для нашего поколения. У наших детей все будет иначе. Паренек вроде нашего Гилберта, с его летними математическими лагерями? Пусть он всю свою жизнь не знает ничего, кроме математики. Что может быть дальше от ист-сайдских многоквартирных домов и ньюаркских задворок. Разговор наш случился, когда пребывание Фонштейнов в Иерусалиме близилось к концу, и теперь я жалею, что не отменил кое-какие встречи ради них: что бы мне покормить их обедом в "Дагим Бенни", хорошем рыбном ресторане. При желании я мог разделаться с обязательствами. Но мыслимо ли ухлопать столько времени в Иерусалиме на чету из Нью-Джерси по фамилии Фонштейн! Да, вот именно, что мыслимо. Сегодня я жалею, что не сделал этого. Чем больше я думаю о Сорелле, тем более обаятельной представляется она мне. Помню, я ей сказал: - Жаль, что вы не попали в Билли этим конвертом. Но мне было ясно, что при ее жирах где уж ей попасть в цель, она и поднимала-то руки с трудом. Она сказала: - Едва я выпустила конверт, как мне стало ясно, что я жажду освободиться от него и от всего с ним связанного. Бедная Дебора, миссис Хомут, как вы предпочитаете ее называть! Я поняла: напрасно я примкнула к ее делу, делу всей ее трагической жизни. Тут призадумаешься о возвышенном и низменном в человеке. Предполагается, что любовь - чувство возвышенное, но вообразите, что вы влюбились в типа вроде Билли. Мне от Билли не нужно было ничего - ни для себя, ни для Гарри. Дебора завербовала меня и теперь через меня вела свои баталии с Билли, не давала ему житья и из могилы. Тут Билли был прав. Таков был наш последний разговор. Мы стояли на обочине подъездной дорожки "Царя Давида", ждали, когда Фонштейн сойдет вниз. Багаж уже погрузили в "мерседес", к этому времени каждая вторая машина в Иерусалиме была "мерседес". Сорелла сказала: - Как вы объясняете эту историю с Билли? Тогда я еще не избавился от столь свойственного обитателям Гринвич-Виллиджа пристрастия к теоретизированию - этой глубокомысленной забавы, популярной среди мальчишек и девчонок из буржуазных семей в недозрелую, отданную богеме пору. Стоило затеять с кем-нибудь разговор по душам, и, по душе это тебе или не по душе, тебя наставляли на ум, пока ум за разум не зайдет. - Для Билли все происходящее в мире своего рода эстрадный спектакль, - сказал я. - Спектакли для него реальность, жизнь - нет. Почему он не захотел играть роль в вашей постановке: да потому что он продюсер, продюсеры же руководят постановками, а не исполняют роли. Но Сореллу мои соображения не впечатлили, и я поднатужился. - Не исключено, что Билли прежде всего интересен своим упорным нежеланием встретиться с Гарри, - сказал я. - Билли понимал, что никак не соответствует Гарри. Ему до Гарри далеко. Сорелла сказала: - Вот это уже ближе к делу. Но если хотите знать, как я вообще смотрю на это, вот вам мои соображения: чего только не обрушила на евреев Европа, но они выжили. Я говорю о тех немногих, кому посчастливилось уцелеть. Но теперь им предстоит новое испытание - Америкой. Удастся ли им выстоять, или США их подомнут? Это была наша последняя встреча. Больше я никогда не видел Гарри и Сореллу. Как-то в шестидесятых Гарри позвонил мне - обсудить Калифорнийский политех [Калифорнийский государственный политехнический колледж, основан в 1901 г.]. Сорелла не хочет, чтобы Гилберт учился так далеко от дома. Единственный ребенок и всякая такая штука. Гарри был горд донельзя - у мальчика блестящие результаты тестов. Мое сердце родители вундеркиндов не трогают. Я им не сочувствую. Они роют себе яму, кичась успехами детей. Вот почему я сухо обошелся с Фонштейном. В ту пору время было мне невероятно дорого. До ужаса дорого, как я теперь вижу. Не самый привлекательный этап на пути вынашивания (вызревания) успеха. Не скажу, что мои отношения с Фонштейнами прекратились. Если не считать Иерусалима, мы и вообще-то не поддерживали отношений. Я тридцать лет кряду лелеял надежду, что мы снова будем видеться. Они были просто замечательные. Я восхищался Гарри. Положительнейший человек и какой мужественный! Сорелла же обладала на редкость мощным умом, а в наше демократическое время, отдаете вы себе в этом отчет или нет, вас вечно тянет к людям классом выше. Но зачем я вам буду объяснять, что и как. Всем известно, что такое стандартные изделия и взаимозаменяемые детали, все понимают, как воздействуют ледники на общественный ландшафт, как сравнивают с землей возвышенности, сносят неровности. Не буду впадать в занудство. Сорелла была женщиной редкой, из ряда вон (или, как говорит один из моих внуков, "вон из ряда"). Поэтому я, конечно же, намеревался почаще встречаться с ней. Но не встречался вовсе. Да, благими намерениями... Я думал как-нибудь выбрать время для Фонштейнов, написать, пригласить на День благодарения, на Рождество. А может, и на еврейскую пасху - праздник Исхода. Но насчет этого праздника тут дело такое - его на нашей улице не будет. Наверное, во всем виновата моя редкостная память. Раз я их так хорошо помнил, зачем мне было с ними встречаться? Я держал их в уме в подвешенном состоянии - разве этого недостаточно? Они неизменно присутствовали в списке действующих лиц, неизменно in absentia [в отсутствии (лат.)]. У меня для них как-то ничего не подыскивалось. Следующее событие из этой серии случилось в прошлом марте, когда зима, хоть и не без воркотни, выпустила Филадельфию из своих тисков и начала отступать, истекая ручьями слякоти. И тогда на городской грязи расцвела весна - пришла ее пора. Во всяком случае, в моем огороженном миллионерском садочке эта пора породила на свет крокусы, подснежники и новые почки. Я потаскал туда-сюда лестницу по библиотеке, снял с полки томик стихов Джорджа Герберта, отыскал те, где говорится "Столь чист и свеж. Господь, восстань" [строка из стихотворения "Цветок" Джорджа Герберта (1593-1633), английского поэта-метафизика, последователя Джона Донна, автора религиозных стихотворений (пер. А.Величанского)] или что-то в этом роде; пока я опускался вниз, на моем столе, за которым не постыдился бы сидеть и высокородный англосакс нешуточного достатка, зазвонил телефон. И затеялся типично еврейский разговор: - С вами говорит раввин Икс (или Игрек). Мой приход... - ну и ну, словечко из лексикона протестантов: не иначе как реформист, а в лучшем случае консерватор; ни один ортодоксальный раввин не сказал бы "приход", - в Иерусалиме. Ко мне обратился некто по фамилии Фонштейн. - Не Гарри? - спросил я. - Нет. Я для того и звоню вам, чтобы попросить найти Гарри. Иерусалимский Фонштейн говорит, что Гарри доводится ему племянником. Он родом из Польши, сейчас находится в психиатрической больнице. Он с большими отклонениями, живет в мире фантазии. У него частые галлюцинации. Ужасно неряшливый, вернее, даже грязный. У него нет никаких средств к существованию, он известный побирушка, городской сумасшедший, пророчествует на улицах. - Картина ясна. У нас тоже есть такие бродяги, - сказал я. - Совершенно верно, - сказал раввин Икс или Игрек тем человеколюбивым тоном, который так трудно переносить. - Может быть, перейдем к делу? - спросил я. - Наш иерусалимский Фонштейн утверждает, что приходится Гарри родственником, а Гарри очень богат... - Мне не привелось видеть его финансовую декларацию. - Но помочь он может... Я продолжал: - Ваше соображение ни на чем не основано. Говоря предположительно... Впадаешь в напыщенность. Холостяк, живешь в особняке, пыжишься, чтобы соответствовать обстановке. Я переменил пластинку, отбросил "предположительно" и сказал: - Мы с Гарри давно потеряли друг друга из виду. Вы не можете его найти? - Я уже пытался. Я пробуду здесь всего две недели. В данный момент я в Нью-Йорке, но цель моей поездки Лос-Анджелес. Адресовать на... - (он произнес какой-то незнакомый мне набор букв). Дальше он сказал, что иерусалимский Фонштейн нуждается в помощи, бедняга с большим приветом, но при том, что он совершенно подорван как в смысле физическом, так и в умственном (я передаю его текст своими словами), он весьма достойный человек. Лишившись рассудка вследствие гонений, утрат, смертей и ужасов истории, он в умоисступлении обращается за помощью к людям, к Богу - пусть помогут, а кто сколько - не важно. Может быть, в раввине и чувствовалась фальшивинка, но я поверил ему - с такими случаями и с такими людьми я сталкивался. - Ведь вам он тоже родственник? - спросил раввин. - Скорее свойственник. Вторая жена моего отца приходилась Гарри теткой. Я так и не сумел полюбить тетю Милдред, уважать и то не уважал. Но, видите ли, она занимала свое место в моей памяти, и, наверное, не без причин. - Могу ли я просить вас разыскать Гарри Фонштейна и дать ему номер моего телефона в Лос-Анджелесе? У меня с собой список фамилий его родственников, и по нему Гарри Фонштейн мог бы признать, определить иерусалимского Фонштейна. Или не признать, если этот человек ему не дядя. Вы сделаете mitzvah [доброе дело (идиш)]. Избави меня Господь от этих добрых дел. Я сказал: - Хорошо, рабби. Я отыщу Гарри ради этого злосчастного безумца. Иерусалимский Фонштейн дал мне повод связаться с Фонштейнами. (Или по крайней мере стимул.) Я записал телефон раввина в книжку, под последним из значащихся там адресов Фонштейна. В ту пору на меня навалилось множество других неотложных дел и обязательств, кроме того, я был не готов к разговору с Сореллой и Гарри. Сперва мне надо было провести кое-какую работу над собой. Едва моя шариковая ручка вывела эти слова, как мне вспомнился заголовок знаменитой книги Станиславского "Работа актера над собой", - опять-таки конкретный факт возвратил меня к памяти - моему занятию, призванию - ее развитию я отдал жизнь, но до чего же она отягощает меня на старости лет. Потому что именно тогда (то есть теперь: "Теперь, теперь, когда как не теперь") у меня имелись и имеются трудности с ней. Минувшим утром у меня произошел провал в памяти, и я едва не спятил (не считаю возможным утаить такой существенный случай). Я ехал к зубному врачу в центр. Вел машину сам - я опаздывал, а на такси по вызову не полагался. Я поставил машину на стоянке за несколько кварталов, в суматошное будничное утро ничего другого мне не оставалось: все ближние стоянки были забиты. Выйдя от зубного врача, я заметил, что в голове у меня (в такт шагов, очевидно) вертится мелодия. Ее слова всплыли в моей памяти: На берегу... На берегу... ...на берегу... реки Но как же название реки! Песню эту я пою с детства, лет семьдесят с гаком, она вошла в мое сознание. Классическая песня, ее знают все американцы. Моего поколения, во всяком случае. Я остановился у витрины спортивного магазина, торгующего, как оказалось, сапогами для верховой езды, лоснящимися сапогами, мужскими и женскими равно, клетчатыми попонами, красными фраками и всевозможными причиндалами для охоты на лис, вплоть до медных рожков. Все выставленные на обозрение предметы настырно лезли в глаза. Клетки на попонах, наособицу яркие, чередовались четко, с четкостью, завидной для человека, в чьем уме воцарился хаос. Как же название этой реки? Остальные слова вспомнились сами собой: Сердце мое томится, Там живут мои старики. Мир стал печальным и тусклым, И всюду мне не житье. Черномазые, отчего же, Устало сердце мое? [песня "Старики в родном краю" Стивена Фостера (1826-1864), автора многих известных американских песен, в том числе прославленной "Сюзанны"] И так далее. Мир стал тоскливым и тусклым. Точнее не скажешь, чтоб тебе... Отказал какой-то винтик, шпунтик в мыслительном аппарате. Первый звонок? Начало конца? Забывчивость объясняется психическими причинами, тут двух мнений быть не может. Я сам этому учил. Надо ли говорить, что не каждый примет подобные погрешности памяти так близко к сердцу. Мост рухнул: я не мог перейти реку, как ее там... Меня так и подмывало разбить витрину ручкой зонтика, а когда из магазина повыскакивают люди, закричать: "Господи! Напомните мне слова. Я застрял на берегу... берегу!.. - и хоть ты что". И тогда бы они - я живо это себе представил - набросили красную, ослепительно красную попону - нити огнем горят - мне на плечи и уволокли бы в магазин, ждать, пока не приедет "скорая". На стоянке я все порывался спросить кассиршу - в таком я был отчаянии. Когда она бросила в круглое отверстие стеклянной перегородки: "Семь долларов", я едва удержался, чтобы не напеть ей мелодию. Но она была чернокожей - кто ее знает, еще обидится: ведь в песне упоминаются черномазые. И какие, спрашивается, основания были у меня предполагать, что и она взросла на Стивене Фостере? Решительно никаких. По тем же причинам я не мог спросить и тамошнего служителя. Но стоило мне сесть за руль, как сцепление сработало, и я завопил: - Сванни... Сванни... Сванни... - и стал колотить кулаком по рулю. У себя в машине, если закрыть окна, можно делать все что хочешь. Это одна из тех вольностей, которые обеспечивает владение машиной. - Ну конечно же! Сванни. Или Сувонни (так предпочитают называть ее на Юге). - Но этот случай обозначил кризис в моей умственной жизни. Я заглянул в Джорджа Герберта не только для того, чтобы почитать о соответствующей поре года, была тому и другая причина - проверить свою память. Точно так же и мои воспоминания об иске Фонштейна к Розу - не только проверка памяти, но и более общее исследование ее же; ведь если вспомнить утверждение, что память - это жизнь, а забвение - смерть ("блаженное", такое прилагательное чаще всего присовокупляют писатели к существительному "забвение", - разве оно не отражает господствующее мнение, что горе в жизни преобладает), я как минимум доказал, что еще могу бороться за существование. В надежде победить? Ну и что же это будет за победа? Я принял на веру слова раввина Икс (Игрек), что Фонштейны переехали и их невозможно разыскать. Не исключено, что они, как и я, отошли от дел. Я по-прежнему кантуюсь, как говорят, в Филадельфии, а они, вероятнее всего, оставили угрюмый Север, где идет борьба за существование, и перебрались в Сарасоту или Палм-Спрингс. Они вполне могли себе это позволить. Америка как-никак была добра к Гарри Фонштейну и свои сказочные обещания овеществила. На его долю не выпала самая тяжкая здесь участь - необходимость тянуть лямку на заводе, в конторе или государственном учреждении. И так как я желал Фонштейнам добра, я радовался за них. За моих высокоценимых in absentia друзей, которым я отвел уютное местечко в своем сознании. Не получая от меня вестей, они, по моим предположениям, решили - тридцать лет все-таки прошло - поставить на мне крест. Фрейд постановил, что подсознание не признает смерти. Но как видите, сознание тоже выкидывает фокусы. Итак, я засел за работу, стал выкапывать из памяти, как картошку, позабытые имена родственников: Розенберг, Розенталь, Соркин, Свердлов, Бляйштиф, Фрадкин. Еврейские фамилии тоже любопытная тема - большинство из них навязано немецкими, польскими или русскими властями, другие - творение еврейской фантазии. И до чего же часто она обращалась к имени Роза, что имело место и в случае с Билли. Иных названий цветов в черте оседлости не ведали. Таких, как маргаритка, скажем. Ромашка. Из таких названий фамилии не сделать. О тете Милдред, моей мачехе, последние годы жизни пеклись ее родственники из Элизабета [город в штате Нью-Джерси] - Розеншафты, и я начал поиски с них. По телефону они сначала разговаривали со мной сухо и неприветливо: я редко посещал Милдред перед смертью. Она, как мне казалось, повадилась утверждать, что воспитала меня и, более того, помогла мне окончить колледж. (Деньги на мое образование обеспечил страховой полис "Благоразумие", выплаченный моей родной матерью.) Обиды несмертельные, но они дали мне повод отдалиться от Милдред, что и требовалось. Да и Розеншафтов я недолюбливал. После смерти моего отца они присвоили себе его часы и цепочку. Но в конце концов, хоть часы и цепочка были мне дороги как память, я мог обойтись и без них. Старая миссис Розеншафт сказала, что потеряла Фонштейнов из виду. Ей кажется, скорее всего могут знать, куда переехали Гарри с Сореллой, Свердловы из Морристауна. Справочная дала мне телефон Свердловых. Я набрал номер и наткнулся на автоответчик. Голос миссис Свердловой, старательно выговаривающий слова на манер, свойственный скорее верхушке буржуазного Морристауна, чем ее родимому Ньюарку, попросил меня назвать мое имя, номер телефона и когда мне можно позвонить. Я терпеть не могу автоответчики, так что я повесил трубку. Кроме того, я избегаю давать номер своего телефона - он и в телефонном справочнике не значится. Этим вечером, когда я поднимался в свой кабинет на втором этаже, держась за перила в классическом стиле и предаваясь раздумьям о том, до чего мне опостылел этот великолепный особняк, где я один как сыч, мне снова подумалось о Сарасоте и компанейских Флорида-Кис [острова к югу от полуострова Флорида (США)]. Слоны и акробаты, цирки на зимних квартирах [в Сарасоту переезжают на зимние квартиры знаменитые цирки братьев Ринглинг и Хагенбека] - куда занимательнее. О том, чтоб перебраться в Палм-Спрингс, не могло быть и речи. И хотя во Флорида-Кис кишмя кишат гомы, я куда свободнее чувствую себя с голубыми - даром, что ли, я столько прожил в Виллидже, - чем с калифорнийскими дельцами. В любом случае мне обрыдли и девятиметровые потолки, и одиночество среди мебелей красного дерева. Особняк предъявлял ко мне непомерные требования, и они явно стали мне невмоготу. Я давным-давно достиг всего - смог позволить себе такой особняк и содержал его на уровне. А теперь заберите его, думал я, переиначивая старую мелодию: "До чего надоели мне розы, заберите вы их себе". Я решил завести разговор на эту тему с моим сыном Генри. Жена его недолюбливала мой особняк; она тяготела к современности и к тому же весьма язвительно высказывалась о соревновании новоиспеченных американских богатеев по сю сторону океана с титулованными богачами викторианского Лондона по ту сторону его. Когда я попытался передать дом им, она и слушать не захотела. Я что думал: найди я Гарри и Сореллу, почему бы мне не присоединиться к ним и не доживать остаток дней вместе с ними на покое, если они примут меня в компанию (простив, что я так долго пренебрегал ими). Я задавался вопросом - что очень для меня характерно, - не преувеличил ли я (в тоске по женщине более глубокого склада) Сореллины достоинства в воспоминаниях, и стал и дальше думать об этой необычайной личности. Я никогда не забывал ее слова о проверке американским опытом, которая ждет евреев. Ее разговор с Билли Розом сам по себе был типично американским. И опять же Билли: слабак? Слабак! Суетный? Еще какой! И мелкотравчатый, что есть, то есть. Подонковатый Билли. Все так. И вместе с тем по-детски великодушный, широкий, а это не просто-напросто лестное определение из "Америка, прекрасный край" (вроде "широких просторов") - ведь откинул же он двадцать миллионов наличными на парк культуры и отдыха в Иерусалиме, этом средоточии еврейской цивилизации, пупе Земли. Швихнутая щедрость, поистине американского толка. Американского и восточного разом. И даже если в конце концов я и не поселюсь около Фонштейнов, я могу к ним наведаться. Я неотвязно думал, почему я отдалился от такой потрясающей пары, Сореллы с ее загадочной грузностью. Фонштейна с его красноватой от загара кожей (некогда иссера-белой), его похожим на плод граната лицом. Почему бы не войти к ним в компанию третьим долговязому старику со странной загогулиной хохла на макушке? Вот отчего я пустился на поиски Гарри и Сореллы. Не только потому, что я обещал раввину Икс (Игрек), и не ради старого безумца в Иерусалиме, которому не на что жить. Если ему нужны были всего лишь деньги, мне ничего не стоило выписать ему чек или поручить это моему банкиру. Банкиры берут за подобную услугу восемь долларов, и один телефонный звонок решил бы вопрос. Но я предпочел взяться за дело лично, сам звонил из дому, из своего кабинета, в обход института "Мнемозина" и его секретарш. Вооружившись старыми записными книжками, я обзвонил чуть не всю страну. (Что бы на кладбище быть коммутаторам: "Алло, девушка, мне нужен код 000".) Я не хотел впутывать институтских секретарш в свои дела, а в свои поиски и подавно. Когда же мне удавалось дозвониться, разговор принимал странный характер и заставлял основателя "Мнемозины" сильно напрягать память. - Быть того не может, как поживаете? - обычно спрашивала меня собеседница, которую я уже лет тридцать в глаза не видел. - Помните Макса, моего мужа? А Зою, мою дочку? Найду ли я, что на это сказать? Да, найду. Но опять же встает вопрос: а зачем? Забвение в таких случаях было бы приятнее всего - я мог бы сказать: - Макса? Зою? Нет, пожалуй что нет. Когда ты отбился от семьи, перебрался в удаленные от нее социальные сферы так давно, что она для тебя как в тумане, беспорядочные воспоминания могут стать своего рода проклятием. Обращая взор вспять, видишь в первую очередь психов, уродов, дешевок, жадюг, мнимых больных, семейных зануд, гуманоидов и тиранов. Они умеют оставить по себе неизгладимое впечатление. Куда труднее восстановить в памяти добрые глаза, кроткие лица комиков, которые бескорыстно старались развеять тебя, отвлечь от неприятностей. Существенная часть моего метода основана на том, что логические цепочки, помогающие запоминанию, выстраиваются по тематическому принципу. Там, где ощущается нехватка тем, не удается вспомнить почти, а то и вовсе ничего. Так, к примеру, Билли, наш приятель Беллароза, никак не мог определить, откуда ему известен Фонштейн, из-за того, что темы чисто человеческие, увы, довольно невещественны, вот дела, реклама или секс - это совсем другой коленкор. Прибегну к в высшей степени отрицательному примеру: встречаются убийцы, которые начисто забывают о своих преступлениях, потому что их решительно не интересует - будут жить их жертвы или нет. Итак, дорогие слушатели, лишь темы, имеющие отношение к делу, позволяют вспоминать в полном объеме. Кое-кто из стариков, до которых я дозванивался, с жаром обрушивался на меня: - Если ты столько всякого обо мне помнишь, как же так получилось, что ты с самой корейской войны к нам носу не казал!.. - Нет, не могу ничего сказать тебе о Залкиндовой племяннице Сорелле. Залкинд вернулся в Нью-Джерси после того, как к власти пришел Кастро. Он умер в жалком доме для престарелых в конце шестидесятых. Один старик заметил: - Календарные страницы осыпаются. Перхоть времени - вот что они такое. Чего вы хотите от меня? Я звонил им из филадельфийского особняка, и это ставило меня в невыгодное положение. Когда человек моего ранга сталкивается с людьми из Пассеника, Элизабета или Патерсона [небольшой город в штате Нью-Джерси], ему открывается, какие преграды он возвел против пошлости или, скажем, недалекого склада ума. Я не желал беседовать ни о государственной медицинской помощи престарелым, ни о бесплатных талонах для пенсионеров, ни о слуховых аппаратах, ни об электрокардиостимуляторах, ни об обходном шунтировании. Кое-кто из моих информаторов поругивал Сореллу: - Залкинд был холостяк, бездетный, ей бы следовало как-то о нем позаботиться. - Он никогда не был женат? - Нет, - сказала желчная дама на другом конце провода, - но Сорелле он нашел мужа - пожалел своего брата. Только они все равно съехали, так что вам за разница? - Вы не можете сказать, где найти Сореллу? - И мне это очень нужно знать. - Нет, - сказал я, - вам это не очень нужно знать. Так, значит, Залкинд сватал других, а сам прожил жизнь холостяком. Он бескорыстно нашел мужа братней дочери, свел двух ущербных людей. А другая дама высказалась о Сорелле так: - Она ни с кем не сходилась. Много о себе понимала. Ей знай подавай знаменитостей. Как-то раз я предложила включить ее в туристическую поездку в Европу. Сестры нашей синагоги составляли комплексное турне, чартерный рейс - первый класс. Так Сорелла сказала мне, что французский ее второй язык и переводчик в Париже ей не нужен. Что бы мне ей тогда сказать: "Я тебя знала еще тогда, когда ни один мужик на тебя не то что не посмотрел бы, а об тебя и не высморкался бы". Вот как оно было. Сорелла не считала себя нам ровней... Я понял, чем были недовольны дамы (причем все - одним и тем же). Они ставили миссис Фонштейн в вину, что она заносилась, была больно гордая. Чуть не все они были уязвлены. Она предпочла им общество миссис Хамет, старой актрисы с восковым лицом туберкулезницы. Больно гордой Сорелла была также и с Билли - швырнуть в него смертоносное досье могла только женщина высшего толка, женщина умная и утонченная. Царственная, властная и оттого одинокая. Вот какой вывод я сделал из показаний старых сплетников, которых обзвонил из моих троекратно изолированных филадельфийских владений. Мы с Фонштейнами были предназначены друг для друга. Они тем не менее не хотели навязывать мне свое общество. Сочли, что я выше их по положению, вращаюсь в изысканных филадельфийских кругах и не нуждаюсь в их дружбе. Не думаю, чтобы моей покойной жене Дейрдре пришлась по вкусу Сорелла: и пенсне, и надменность, и склад ума, и проблемы с габаритами - она бы, к примеру, с трудом втиснулась в хепплуайтовское кресло в нашей столовой - все обернулось бы против нее. С Фонштейном же Дейрдре чувствовала бы себя сравнительно легко. А я хоть и не поклонник ассимиляции, все же не любитель малоподходящих сочетаний - и вот вам результат: у меня двадцать комнат - и все пустуют. Помню, как мы ехали с моим покойным отцом по западной Пенсильвании. Он все поражался - столько земли, и ни одного человека. Какие просторы! Долго молчал, смотрел на проносящийся пейзаж, застыв в характерном для путешественников трансе - точь-в-точь так же он застывал над шахматной доской, - потом сказал: - Эх, сколько евреев здесь можно бы расселить! И всем бы хватило места. Временами я ощущаю себя чем-то вроде лунки, тоскующей по выдернутому зубу. Я набирал один номер за другим, а сам представлял себе свое воссоединение с Фонштейнами. Я мысленно поселил их в Сарасоте (штат Флорида) и рисовал себе, как в солнечные деньки мы гуляем по кварталам, куда переезжают на зиму цирки Ринглингов и Хагенбека, беседуя о делах давно минувших дней, "Царе Давиде", запропастившихся чемоданах Билли Роза, по-восточному невозмутимом Ногучи. В потрепанных оберточной бумаги конвертах отыскались цветные фотографии из Иерусалима, и среди них фотография Фонштейна и Сореллы на фоне Иудейской пустыни и Иезекиилевых горящих камней, еще (и по сей час) отдающих жаром, тех самых пылающих камней, меж которыми ступали херувимы. И посреди этой обители ярости двое моих современников - мужчина в деловом костюме и женщина в развевающемся белом платье, супружеская чета держится за руки, ее пухлую ладонь сжимают его пальцы изобретателя. Я невольно подумал, что у Сореллы не было биографии до тех пор, пока в ее жизнь не вошел Фонштейн. У него, Гарри, которого Гитлер решил убить, биография тоже была, лишь поелику Гитлер выбрал его в жертвы, поелику он бежал, был спасен Билли, добрался до Америки, усовершенствовал термостат. И вот они, запечатленные в цвете, а на заднем плане Иудейская пустыня - так, наверное, на Кони-Айленде былых времен супружеские пары фотографировались на фоне размалеванного задника или верхом на молодом месяце. Они приехали туристами на Святую землю - интересно, было ли это вехой в их биографии? Вспоминают ли они об этом путешествии или нет? Этот вопрос, который снова заставил меня заглянуть в себя, вместо ответа, чисто по-еврейски, повлек еще один вопрос: что там было такого, о чем стоило бы вспоминать? Когда я поднялся наверх - дело было позапрошлой ночью, - я никак не мог заставить себя пойти спать. Уж очень надоедает печься об этой кукле в человеческую величину, пожилом отставнике, пичкать его таблетками, натягивать на него носки, зачерпывать для него корнфлекс, брить его, следить за тем, чтобы он выспался. И, миновав спальню, я прошел в гостиную на втором этаже. Борясь с рассеянностью, я отвел для разного рода дел разные кабинеты - счетами, банковской, юридической перепиской я занимаюсь на нижнем этаже, трудам более возвышенного свойства предаюсь наверху. Дейрдре такой порядок одобряла. Он ставил перед ней задачу - подобрать для каждого кабинета соответствующую его назначению обстановку. У меня среди прочих есть и такой способ рассеяться - я обхожу антикварные лавки, отыскиваю утварь, похожую на нашу, разглядываю ее, приценяюсь и всякий раз убеждаюсь, что по части покупок Дейрдре не знала ошибок. Этими обходами я настраиваю себя против Филадельфии - как можно жить в городе, где, если заскучаешь под вечер, больше нечем себя занять. Телефон в моей комнате на втором этаже, тот французский с раструбом сине-белого кемперского фарфора [Кемпер - город во Франции, прославившийся своими керамическими изделиями], Дейрдре купила его на бульваре Гаусманна - не исключено, что барон Шарлю [герой эпопеи Марселя Пруста "В поисках утраченного времени"] флиртовал по нему со своими дружками и, тихо журча в этот самый телефон, плел хитроумные интриги. Если бы призрак барона Шарлю вселялся в предметы домашнего обихода, то-то бы он позабавился, глядя, как я снова и снова набираю номер Свердловых, упорствуя в розысках Фонштейнов. Этот образчик art nouveau [буквально: нового искусства (фр.)], изготовленный на потребу тем, кто прячет свое невежество в вопросах науки (а как, кстати, работает телефон?) с помощью высокохудожественных безделок, снова соединил меня с Морристауном - и на этот раз ответил сам Хаймен Свердлов. Стоило мне услышать его голос, и он возник передо мной, а вслед за ним в моей памяти возродилась и его жена и встала рядом с ним. Свердлов - он с Фонштейном в близком родстве - занимается тем, что советует вкладчикам, как помещать капиталы. Взращенный на Уолл-стрите, он поселился в модном Нью-Джерси. Почтенный, обтекаемый, выдержанный, "приглушенный", если охарактеризовать его словцом из обихода специалистов по интерьеру. В его внешности угрюмость соседствовала с сознанием своей правоты. Он, возможно, понимал, что плохо распорядился своей жизнью, но пересматривать ее было уже поздно. И он решил соблюдать хороший тон - держался чрезвычайно вежливо, одевался в серые и бежевые костюмы от "Брукс бразерс" - и тем довольствоваться. Он ни к чему не проявлял особенного интереса. Нынче, чтобы ассимилироваться, вовсе не обязательно креститься. Нет нужды делать выбор между Иеговой и Иисусом. Я знал старого Свердлова. Сын унаследовал его исконно еврейское, смуглое, корявое лицо. Но каким-то образом умудрился убрать с него еврейскую целеустремленность. Ее сменило выражение исключительной надежности. Он умел вести разговор. Ему вполне можно было доверить ваши пенсионные сбережения. Он бы никогда не рискнул необдуманно поместить ваш вклад. Дети его пошли - первый по биохимии, второй по молекулярной биологии. Его жена могла теперь всецело посвятить себя своим акварелям. На мой взгляд, Свердловы были люди очень умные. Не исключено, что и незаурядно умные. То, что произошло с ними, было неотвратимо. - Не могу ничего сообщить вам о Фонштейне, - сказал Свердлов. - Я потерял его из виду... Я понял, что, как и Фонштейны, Свердлов с женой живут обособленно. Не то чтобы они пошли на это сознательно. Просто ты следовал себе своей дорогой, ан глядь - и ты уже в Большом Нью-Йорке, но не в каких-нибудь затрушенных кварталах, а устроен вполне прилично. Биография теперь стала делом выбора. Иметь биографию или не иметь теперь всецело зависит от тебя. Невозмутимый Свердлов - он, конечно же, меня помнил (человек состоятельный, я мог бы быть ему выгодным клиентом; тем не менее я не различил в его голосе и намека на укор) - теперь спрашивал, зачем мне нужен Гарри Фонштейн. Я сказал, что сумасшедший старик в Иерусалиме нуждается в помощи Гарри. Свердлов тут же прекратил расспросы. - Собственно, у нас никогда не было близких отношений, - сказал он. - Гарри достойнейший человек. Но жена у него несколько деспотичная. Слова Свердлова, если их расшифровать, означали, что Эдна Свердлова невзлюбила Сореллу. Очень скоро понимаешь, как дополнять простейшие высказывания, которыми ограничиваются люди типа Свердлова. Они держатся замкнуто и чуждаются (а может быть, и не выносят) психологических сложностей. - Когда вы в последний раз виделись с Фонштейнами? - Еще в лейквудский период, - сказал тактичный Свердлов, он не упомянул о смерти моего отца: зачем касаться болезненной темы. - Мне кажется, еще в ту пору, когда у Сореллы не сходил с языка Билли Роз. - Да, они чувствовали, что между ними существует связь. Билли не желал с этим считаться... Значит, они и при вас разговаривали о Билли? - Даже люди вполне разумные и то теряют голову из-за знаменитостей. Ну разве Гарри мог притязать на Билли Роза: Билли много для него сделал, чего еще он хотел? К такому человеку, как Роз, рвется столько людей - ему приходится положить этому какой-то предел. - Чем не табличка в лифте: "Больше полутора тонн не поднимает"! - Если хотите, да. - Когда я думаю о коллизии Фонштейн - Билли, - сказал я, - для меня она неотрывна от вопроса о европейском еврействе. О чем это нам говорит? Возьму в качестве рабочего термина "справедливость". Нам раз и навсегда продемонстрировали, что уповать, а может, и рассчитывать на нее напрасно. О справедливости следует забыть... но, поскольку мы так долго относились к ней всерьез, почему бы нам и не относиться к ней по-прежнему. Свердлов не дал мне закончить. Такого рода разговоры были не по нем. - Можете давать любые толкования, но при чем тут Билли? Чего они от него ждали? По правде говоря, я не предполагал, что Билли возьмет на себя восстановление справедливости, да и вообще что-либо. Свердлов дал мне понять: чтобы затевать разговоры о справедливости, надо быть не только без такта, но и без царя в голове. И если бы призрак барона Шарлю, витая в телефоне с кемперским раструбом, услышал наш разговор, он поспешил бы заткнуть уши. Я не очень виню себя и вовсе не считаю, что поступил глупо. На худой конец, было несколько некстати позвонить Свердлову, чтобы навести справки, а потом ни с того ни с сего переключиться, начать рассуждать на отвлеченную тему, и еще и Свердлова пытаться втянуть. Над этими вещами я размышлял наедине - кому какое дело, чем увлекается человек, который живет бобылем в огромном филадельфийском особняке, где ему не по себе, и который перестал понимать разницу между мрачными раздумьями и приличествующей случаю беседой. Не стоило ни с того ни с сего заводить со Свердловым разговор ни о справедливости, ни о чести, ни об идеях Платона, ни об упованиях евреев. Во всяком случае, по его тону я почувствовал, что он спешит отделаться от меня, и тогда сказал: - Этот раввин Икс (Игрек) из Иерусалима, хоть он более чем прилично говорит по-английски, взял с меня обещание разыскать Фонштейна. Сказал, что не сумел его найти. - А вы проверяли, Фонштейна нет в справочнике? Нет, не проверял - или проверял? Я не посмотрел в справочник. Правда, очень похоже на меня? - Я решил, что раввин смотрел, - сказал я. - И поделом мне. Зря я принял его слова на веру. Он же должен был посмотреть в справочник. Я думал, это само собой разумеется. Наверное, вы правы. - Я могу быть вам еще чем-нибудь полезен?.. Продемонстрировав, как бы он повел розыск Фонштейна, Свердлов указал мне на мою однобокость. Что и говорить, было глупо не посмотреть в телефонный справочник. Умный, умный, а дурак, как говорят старики. Потому что Фонштейны в справочнике числились. Узнать их номер телефона ничего не стоило. Их имена были внесены туда, как и миллионы других имен, мелким шрифтом, ряд за рядом, строчка за строчкой - конца-краю им не видно. Я набрал номер Фонштейна, скрепясь душой перед разговором, загодя обдумывая, с чего начну, с каким неподдельным чувством извинюсь за то, что пренебрегал ими. Если они не удержатся от упреков - что ж, я их заслужил. Но Фонштейнов не оказалось дома, а может быть, они отключили телефон. Люди пожилые, они, наверное, рано ложились спать. Набрав номер раз десять, я пал духом и сам пошел спать. А когда лег - без особой опаски, хоть и остался один в громадном особняке, при том что в городе нет недостатка во взломщиках, готовых и на мокрое дело, - взял книгу и настроился почитать подольше. Книги, которые Дейрдре держала у изголовья, перешли ко мне. Мне было любопытно, что помогало ей уснуть. Стало необходимо понять, о чем она думала. В последние годы ее потянуло к книгам типа "Kore Kosmu" ["Дева мира" - фрагмент греческой герметической литературы в эклогах Иоанна Стабея (V в.), восходит к мифу, лежащему в основе книги Еноха], "Hermetica" [собрание религиозных и философских трактатов, в которых посвященным от имени Гермеса Трижды-величайшего открываются все тайны мира], отрывкам из "Zohar" ["Зогар" (Сияние) - анонимная книга (конец XIII в.), в основном посвященная мистическим толкованиям "Пятикнижия"]. Подобно Морелле, героине рассказа По [Морелла - героиня одноименного рассказа Э.А.По (1809-1849) - любила читать мистические трактаты]. Странно, что Дейрдре почти никогда об этом не упоминала. Она была не из скрытных, но и свои воззрения, и свою веру - и здесь она не исключение - предпочитала ни с кем не обсуждать. Я любил смотреть на нее, когда она читала, - книга всецело поглощала ее, она застывала под одеялами мумия мумией на своей половине нашей антикварной кровати, слова от нее не добьешься. Парные канделябры по обе стороны походили на обронзовевший терновник. Я вечно приставал к Дейрдре с просьбой купить такие лампы, при которых можно читать. Но никакие доводы на нее не действовали: во всем, что касалось вкуса, ее было невозможно переубедить, - и вот уже три года, как она умерла, а я все еще рыщу в поисках ламп: эту отлитую в бронзе куманику мне никогда не заменить. Кое-кто любит прикорнуть на диване после обеда и расплачивается за это бессонницей, а так как я терпеть не могу бодрствовать по ночам, я взял за правило читать в постели до двенадцати, особое внимание уделяя подчеркнутым Дейрдре абзацам и пометкам в конце книги. Для меня это своего рода сентиментальный обряд. Но в эту ночь не успел я прочесть нескольких предложений, как меня сморило и я уснул. Сны мне снятся самые разные. Ночью я не знаю покоя. Тревожные сны, сны-желания, сны-символы. Случаются, однако, и сны по делу, которые бьют прямо в точку. Наверное, мы видим такие сны, которых заслуживаем, и - кто знает - может быть, их предуготовляют втайне от нас. Я с ходу оказываюсь в яме. Ночь, темная равнина, котлован - я пытаюсь выкарабкаться из него, с этого все начинается. Вернее, все мои усилия уже давно направлены на это. Яма эта кем-то вырыта, причем это не могила, а западня, поставленная кем-то, кто неплохо знал меня и предвидел, что я в нее провалюсь. Я могу выглянуть из котлована, но выбраться из него не могу: ноги мои связаны, опутаны не то корнями, не то веревками. Я шарю по земле, ищу, за что бы ухватиться. Нужно подтянуться на руках - только в них мое спасение. Если бы мне удалось перевалить через край, я выпростал бы и ноги. Но я уже до того измотан, запален, что, даже если б мне и удалось выбраться, я бы уже не мог дать отпор. За моими потугами следит человек, который подстроил эту ловушку. Мне видны его сапоги. Чуть поодаль, в такой же ямине, выбивается из последних сил кто-то еще. Ему тоже не суждено выбраться. Не скажу, чтобы отчаяние или страх смерти возобладали во мне над остальными чувствами. Сон этот обращали в кошмар моя глубокая убежденность в ошибке, неверной оценке своих возможностей и осознание того, что я полностью истощен. Все мое существо было подорвано. Я напряг мускулы - впервые в жизни я ощущал каждый из них, вплоть до самомалейшего: они служили мне верой и правдой, но этого было недостаточно. Я не мог заставить себя сделать усилие, не соответствовал обстановке, не мог собраться. У меня нет никаких оснований просить вас разделить мои чувства, и я не стану вас винить, если вы от этого уклонитесь: я и сам так всегда поступал, я всегда уклонялся от крайностей, даже во сне. И потом, все мы понимаем, насколько отяготителен мой сон: жизнь так многолика, а тут грандиозный маскарад рода людского низведен до масштабов дыры в земле. Но смысл сна не сводится только к этому, он вдобавок существенно помогает истолковать все, что я поведал о Фонштейне, Сорелле и даже о Билли. Иначе я не стал бы его описывать. Ведь это даже не так сон, как весть. Мне продемонстрировали - я и во сне это понимал, - что я допустил ошибку, ошибку длиною в жизнь: оступился, сфальшивил, и теперь она явлена мне вполне. В преклонном возрасте откровения способны сокрушить все, на что ты делал ставку с ранних лет: и изворотливость, результат жизни, отданной ловкачеству и трудам, которая помогает тебе истолковывать все то так, то сяк, - надо же как-то заделывать бреши в бастионах твоих заблуждений, и работу бесчисленных отрядов обороны, без устали возводящих все новые и новые порочные (а то и безумные) заграждения. В таком сне, как сегодняшний, все препоны обходятся. Когда тебе посылают такой сон, остается только одно - склониться перед неизбежностью его выводов. В твоем воображении сила неотъемлема от боязни жестокости, ибо где, как не в нем, жестокость явлена в полную меру, если не преобладает. Я придерживаюсь общепринятых в Новом Свете взглядов на реальность. И поверьте, при этом допускаю, что они имеют весьма отдаленное к ней отношение. В Новом Свете хочешь не хочешь, а изволь быть сильным. Вот почему наши родители, выходцы из Европы, наши старики, кормили нас на убой в этой стране молодых. Их приучали к покорности, но ты-то был свободен, не испытал на себе гнета. Здесь ты был на равных, был полон сил, здесь тебя не могли уничтожить, как уничтожали евреев там. Но душа твоя донесла до тебя правду с такой убедительностью, что ты проснулся в своей широченной кровати, полуеврейской-полуанглосаксонской, ведь благодаря могучей памяти ты стал владельцем филадельфийского особняка (ни с чем не соразмерная плата), и тут сон оборвался. Старик очнулся, открыл глаза - испуг из них еще не ушел - и увидел лампы, горящие в обрамлении шипов обронзовевшей ежевики. Шея его - он подложил под голову две подушки, чтобы удобнее было читать, - скрючилась наподобие пастушьего посоха. И не только сон сам по себе поверг меня в ужас, хотя, что и говорить, подействовал тяжело; сопутствующие ему откровения - вот что было невыносимо. И не смерть испугала меня, испугало открытие: я совсем не тот, каким себя представлял. Мне и впрямь не дано понять не знающую пощады жестокость. И кому теперь я поведаю о своем открытии? Дейрдре не стало, говорить на такие темы с сыном я не могу - он до мозга костей администратор, руководящий работник. Оставались Фонштейн и Сорелла. То ли оставались, то ли нет. Сорелла сказала - это я запомнил, - что Фонштейн не Дуглас Фербенкс, где ему в его ортопедическом ботинке перемахивать через стены и уходить от погони. В фильмах врагам никогда не удавалось справиться с Дугласом Фербенксом. Они не могли его одолеть. В "Черном пирате" ["Черный пират" - первый цветной фильм, поставлен в 1926 г. режиссером А.Паркером; в нем рассказывается о приключениях благородного юноши, ставшего предводителем шайки пиратов] он в одиночку вывел из строя парусник. С кинжалом в зубах съехал вниз по грот-мачте, разрубив ее пополам. Такого человека в товарняк не запрешь; он оттуда вырвется. Сорелла вела речь не о Дугласе Фербенксе, да и замечание ее касалось не одного Фонштейна. В конечном итоге оно предназначалось мне. Да, она говорила обо мне, а также о Билли Розе. Потому что Фонштейн Фонштейном, но он-то тут при чем - он же из Mitteleuropa [Центральной Европы (нем.)]. Я же, напротив, с Восточного побережья - родился в Нью-Джерси, учился в Вашингтонском Сквер-колледже [Сквер-колледж искусств и наук основан в 1913 г.], покорил своей памятью Филадельфию. Я еврей совершенно иной породы. Вследствие чего (да-да, не останавливайся, от этого тебе не уклониться) мне был ближе Билли Роз с его спасательной операцией, личным подпольем, слизанным из "Алого цветка", то есть Голливуд Лесли Хоуарда, исполнителя роли этого самого Цветка, который пришел на смену Голливуду Дугласа Фербенкса. Значит, мне никоим образом не дано было постичь, каковы реальные обстоятельства фонштейновского дела. Я не понял, на чем основывался иск Фонштейна к Розу, и теперь рвался сказать об этом Гарри и Сорелле. Раз ты дитя Нового Света, приходится за это платить. Я решительно выключил лампу - она мимолетно напомнила мне о зарослях, где Авраам-avinu [наш отец (иврит); Авраам принес в жертву вместо Исаака барана. Бытие, 22, 9-13] нашел запутавшегося в ветвях рогами барана, видите: откуда только в меня не метили. Теперь меня обстреливали частицами еврейской истории в картинках. Стариков жизнь учит справляться с ночными страхами. Что бы я ни представлял собой (а это, хоть я и на склоне лет, предстоит еще выяснить), утром мне потребуются силы - продолжать расследование. Поэтому необходимо принять меры, иначе я промаюсь ночь без сна. Возможно, души возвышенные ничего против бессонницы не имеют - они счастливы предаваться мыслям о Боге ли, науке ли в глуши ночей, но я был в таком смятении, что мои мысли разбегались. Тем не менее одно из основных правил "Мнемозины" учит: прежде всего надо очистить сознание от всего лишнего. Принудить себя ни о чем не думать. Исключить все отвлекающее. Но сегодня меня отвлекали вещи крайне серьезные. Мне открылось, как долго я гнал от себя все, что мне было тяжело вообразить, да нет, какое там вообразить, признать: убийство, сладость мучительства, жестокость, неотступно, непрерывно, как в basso ostinato [буквально: упрямый, упорный бас (ит.); произведение многоголосного склада, в котором бас непрерывно повторяет одну и ту же тему], вплетающуюся в любую музыку, когда бы ее ни сочиняло человечество. Итак, я применил свой прославленный метод, принудил себя ни о чем не думать. Отогнал все мысли. Когда ни о чем не думаешь, сознание выключается. А едва оно перестает работать, засыпаешь. Я вырубился. Какая благодать. К утру я пришел в норму. Прополоскал рот в ванной - он запекся (у стариков такое - не редкость). Побрился, причесался, поупражнялся на тренажере (нельзя дать себе одрябнуть), потом оделся, а одевшись, подставил ботинки под вращающиеся щетки. И вновь законным владельцем роскошного особняка, по соседству с которым жил некогда Фрэнсис Биддл [(1886-1968) - главный прокурор США] и куда приходила на чашку чая Эмили Дикинсон [(1830-1886) - американская поэтесса] (список можно продолжить), спустился вниз завтракать. Моя экономка принесла из кухни сдобренную орехами и изюмом овсянку, клубнику и черный кофе. Перво-наперво - кофе, причем куда больше моей обычной утренней порции. - Как вам спалось? - спросила Сара, моя патриархальная экономка. Сколько рассудительности, проницательности, житейской мудрости - и все в одной осанистой чернокожей даме. Чтобы общаться, нам не нужны слова, мы и без них обменивались сообщениями, притом отнюдь не примитивного свойства. По тому, сколько я выпил кофе, она мигом поняла, что я лишь делаю вид, будто все идет нормально и даже лучше. Со своей стороны, не исключаю, что я наделяю Сару слишком большими достоинствами, оттого что тоскую по жене, тоскую по участию умной женщины. Признаю также, что я начинаю связывать свои надежды и нужды с Сореллой Фонштейн, которую нынче мне так не терпится повидать. Мысленно я упорно поселяю Фонштейна в Сарасоте, в районе зимних квартир, рядом с отпрысками ганнибаловых слонов, посреди пальм и сирийских мальв. В идеализированной Сарасоте, где сердцу моему явно предстоит томиться вечно [переиначенная строка из упоминавшейся выше песни Стивена Фостера]. Сара принесла еще чашку кофе в кабинет. Очевидно, на моем челе за ночь пролегли новые морщины - знаки, предупреждающие о том, что так долго простоявшее строение вот-вот рухнет. (Ну как я мог быть таким подонком!) Наконец - я названивал уже полчаса - номер Фонштейнов ответил. Молодой человек сказал: - Алло, кто говорит? Ну какая умница этот Свердлов - посоветовал мне позвонить по телефону, значащемуся в старом справочнике. - Это дом Фонштейнов? - Попали в точку. - Вы, случайно, не Гилберт Фонштейн, их сын? - Случайно, нет, - сказал юнец развязно, но приветливо. Он, как говорят, взъерошился. Но ни тени намека на то, что ему некстати моя интервенция. (И тут не обошлось без Сореллы - она любила обыгрывать иностранные слова.) - Я друг Гилберта, сторожу дом. Гуляю с собачкой, поливаю цветы, включаю свет, чтоб отпугивать воров. А вы кто такой? - Старый родственник, друг семьи. Мне им надо кое-что передать, я так понял, что придется попросить об этом вас. Скажете, что речь идет об одном из Фонштейнов. Он живет в Иерусалиме, так вот он утверждает, что приходится Гарри то ли дядей, то ли дальним родственником. Мне позвонил раввин Икс-Игрек, раввин считает, что надо что-то сделать для старика: он без царя в голове. - В каком смысле? - Он с причудами, опустился, склонен пророчествовать, психопатичен. Еле-еле душа в теле, но все еще неистовствует, клокочет... Я сделал паузу. Никогда нельзя понять, с кем говоришь, независимо от того, видишь собеседника или не видишь. Более того, я из тех внушаемых субъектов, которые настраиваются на собеседника, перенимают его манеру говорить. Я почувствовал некое раскованное обаяние в этом парне на другом конце провода и решил обаять его - так сказать, баш на баш. Не стану скрывать, мне хотелось возбудить в молодом человеке интерес к себе. Короче говоря, подстроиться под него, законтачить и выведать кое-какие сведения. - Этот иерусалимский старикан утверждает, что он Фонштейн, и просит под это денег? - спросил он. - Судя по всему, вы бы и сами могли ему помочь, так чего бы вам не перевести ему деньги? - Все верно. Однако Гарри мог бы опознать его, проверить сведения о нем, ну и, конечно же, был бы рад узнать, что старик жив. Может быть, он у них числился погибшим. Вы ведь не просто сторожите их дом? Судя по всему, вы - друг семьи? - Вижу, нам с вами не избежать разговора. Погодите, я сейчас разыщу платок. Весна начинается, аллергический сезон, и у меня из носу течет... Вы кто, какой из их родственников? - Я руковожу институтом в Филадельфии. - А, ходячая память. Слышал о вас. Вы - из эпохи Билли Роза - тот самый пласт. Гарри не любил о нем говорить, Сорелла и Гилберт, напротив, частенько говорили... Не вешайте трубку, я поищу сморкалку. Терпеть не могу утираться бумажными салфетками - они рвутся, застревают в бороде. Пока он ходил за платком, я воспользовался перерывом, чтобы представить его себе подостовернее. В моем воображении сложился образ грузноватого юнца - копна волос, пузцо любителя пива, майка с эмблемой или призывом. Самый популярный нынче был "Пошевеливайся!". Я вообразил себе характерного представителя молодежи - таких встречаешь на любой улице по всей стране, вплоть до самых захолустных городков. Грубой кожи сапоги, джинсы-варенки, небритые щеки - ни дать ни взять прошловековый горняк из какого-нибудь там Ледвилла или Силверадо, с одной разницей: эти молодые люди никогда не брали в руки кайло и не возьмут. Он старался разговорить меня - какое-никакое, а развлечение. Старик из Филадельфии, более или менее известный, денег куры не клюют. У него просто не хватило бы воображения представить мой особняк, роскошь покоя, откуда я говорил с ним по переоборудованному за большие деньги французскому телефону, некогда принадлежавшему потомку аж самих Меровингов [династия, правившая в Галлии и Германии с 500 по 751 г.]. (Ни за что не отступлюсь от барона Шарлю.) Юнец этот был не заурядный - хоть день, да мой - хипарь на подхвате, не обремененный умом, да и ничем иным. Это я сразу понял. Он мог мне много чего рассказать. А вот был ли он зловредный - это я определить не мог. Вертеть людьми он тем не менее умел: он уже успел задать тон нашему разговору. Но он обладал информацией о Фонштейнах, а мне была нужна информация. - Я и впрямь из очень далекой эпохи, - сказал я. - Я много лет назад потерял Фонштейнов из виду. Как они живут на покое? Уезжают ли порой из Нью-Джерси к теплу? Я иногда представляю себе их в Сарасоте. - Перемените астролога. Тон у него был не ехидный, скорее покровительственный. Он обращался со мной как с представителем старшего поколения. Успокаивал меня. - Недавно я изумился - прикинул даты и понял, что последний раз виделся с Фонштейнами лет тридцать назад, в Иерусалиме. Но в смысле эмоциональном наша связь не прерывалась - такое случается. Я хотел, чтобы он поверил мне, впрочем, именно так все и обстояло. Любопытно, что он не стал меня оспаривать. - Чем не тема для диссертации, - сказал он. - С глаз долой вовсе не означает из сердца вон. Люди уходят в себя и в отрыве от всех придумывают привязанности. В Америке это распространеннейшее явление. - Вы думаете, причиной тому масштабы североамериканского континента - его колоссальные расстояния? - Пенсильвания и Нью-Джерси соседствуют. - Я, видно, и впрямь мысленно закрыл для себя Нью-Джерси, - согласился я. - Вы, по всей вероятности, учились в... - Мы с Гилбертом ходили в одну школу. - Разве он не изучал физику в Калифорнийском политехе? - Он переключился на математику - теорию вероятности. - В математике я полный профан. - Не вы один, - сказал он и добавил: - А с вами, оказывается, интересно поговорить. - Всегда хочется встретить человека, с которым можно найти общий язык. Он, похоже, согласился. Сказал: - В мои намерения входит при малейшей возможности улучать для этого время. Про себя он сказал, что сторожит фонштейновский дом, о других своих занятиях не упоминал. В некотором смысле я сам сторожил дом, хоть он и принадлежит мне. Вполне возможно, что мой сын с женой также смотрят на меня в этом разрезе. Из этого следует прелюбопытный вывод: моя душа сторожит мое тело. У меня все же промелькнула мысль, что разговорчивость юнца не вполне бескорыстна. Что он то ли испытывает, то ли оценивает меня. До сих пор я практически ничего не узнал от него о Фонштейнах, если не считать того, что они не живут зимой в Сарасоте и что Гилберт переключился на математику. Учился ли юнец сам в Калифорнийском политехе - этого он не сказал. А когда он сказал: "С глаз долой вовсе не обязательно означает из сердца вон", - мне подумалось, что его диссертация, если он написал ее, скорее всего из области психологии или социологии. Я сознавал, что побаиваюсь спрашивать о Фонштейнах напрямик. Я пренебрег ими, а значит, лишился права свободно расспрашивать о них. Кое о чем мне и хотелось и не хотелось услышать. Юнец уловил это и, чтобы позабавиться, стал меня подначивать. Он был не груб, за словом в карман не лез, но во мне назревало ощущение, что тип он малоприятный. Хватит ходить вокруг да около, решил я и спросил: - Как мне связаться с Гарри и Сореллой, или вы по какой-то причине не можете дать мне их телефон? - У меня его нет. - Пожалуйста, не говорите загадками. - С ними нельзя связаться. - Что вы говорите! Может, я слишком долго откладывал нашу встречу? - Боюсь, что да. - Они умерли, вот оно что. Я был потрясен. Во мне надломилось, рухнуло что-то очень существенное. В мои годы человек вполне подготовлен к известиям о смерти. А пронзило меня остро, вмиг, совсем другое: я забросил двух удивительных людей, которых, как я неизменно говорил, высоко ценил и нежно любил. Я обнаружил, что составляю перечень имен: Билли умер; миссис Хамет умерла; Сорелла умерла; Гарри умер. Все главные действующие лица умерли. - Они болели? У Сореллы был рак? - Они погибли с полгода назад на Джерсийском шоссе. Говорят, что грузовик и трейлер потеряли управление. Но мне не хотелось бы рассказывать вам об этом, сэр. Вы же их родственник, вам будет тяжело. Они тут же умерли. И, слава Богу, потому что их смяло машиной - пришлось вызывать сварщиков: иначе их было оттуда не вынуть. Человеку, который их хорошо знал, наверное, тяжело такое слушать. Он как бы между прочим старался ранить меня побольнее. В какой-то мере я получил по заслугам. Но ведь за эти тридцать лет каждый из нас мог в любую минуту умереть. Мог умереть и я. Он, видно, счел, что я еврей старого склада и от известия такого рода расчувствуюсь. - Вы, по вашим словам, представитель старшего поколения. Если судить по датам, так оно и получается. Голос мой звучал еле слышно. Я сказал, что так оно и есть. - А куда ехали Фонштейны? - Они ехали из Нью-Йорка в Атлантик-Сити. Мне представились извлеченные из машины и разложенные на поросшем травкой откосе окровавленные тела, полицейские мигалки, скопище отправленных в объезд машин, зыблющийся, мутный загазованный воздух, захлебывающийся вой "скорой помощи", сброшенные на парашютах врачи с мешками для перевозки трупов. Прошлым летом жара стояла изнурительная. Мертвые, можно сказать, исходили кровавым потом. Если вы гадаете, какая из наших скоростных автомагистралей самая отвратительная, первое место можете смело присудить Джерсийскому шоссе. Не в таком месте должна была умереть Сорелла - она же любила Европу. Сорок лет в Америке - воздаяние Гарри за его погибшую в Польше семью - кончились вмиг. - Зачем они ехали в Атлантик-Сити? - К сыну, он попал в переплет. - Играл в карты? - Об этом многие знают, так что никакой тайны я не выдам. Он же написал математическое исследование о том, как выиграть в очко. Математические доки считают, что это стоящая работа. Ну а как дошло до проверки теории на практике, тут-то он и попал в переделку. Они погибли, когда мчались на выручку своему американскому сыну. - Вам, наверное, очень грустно это слышать, - сказал юнец. - Мне не терпелось снова их увидеть. Я обещал себе восстановить наши отношения. - Наверное, смерть - не худшее... - сказал он. Я не собирался углубляться с этим малым в эсхатологию по телефону, заниматься определением различных оттенков зла. Хотя, Господь свидетель, телефон способствует всяческого рода откровенности, и по междугородному тебе скорее, чем лицом к лицу, откроют душу. - Кто из них вел машину? - Миссис Фонштейн, не исключено, что она лихачила. - Понимаю, дело срочное, она страшно спешила - мать ведь. Она была все такая же необъятная? - Такая, как всегда, с трудом садилась за руль. Но Сорелла Фонштейн женщина редкостная. И осуждать ее не стоит. - Я и не осуждаю, - сказал я. - Я обязательно пошел бы на их похороны - отдать дань уважения. - Жаль, что вы не пришли, не сказали прощальное слово. Похороны были так себе. - Я мог бы рассказать тем, кто пришел на похороны, историю с Билли Розом. - Никто не пришел, - сказал юнец. - А вот когда помер Билли, так его, говорят, долго не могли похоронить. Он лежал-полеживал, пока суд решал, как потратить миллион, который он завещал себе на могилу. Между юристами завязалась настоящая баталия. - Ничего об этом не слышал. - Потому что вы не читаете ни "Ньюс", ни "Миррор". Даже "Пост" - и тот не читаете. - Неужели так и было? - Его положили на лед. Фонштейны об этом много говорили. Все рассуждали, как это согласуется с еврейским погребальным обрядом. - У Гилберта есть интерес к еврейским темам... например, к истории своего отца? Приятель Гилберта малость поколебался - ровно столько, чтобы я заподозрил, не еврей ли он. Не скажу, что он открещивался от своего еврейства. Очевидно, просто не хотел принимать его в расчет. Хотел жить как американец, и только так. Она поглощает тебя целиком, эта задача. Поглощает тебя так, что одной жизни на нее не хватает. На нее можно ухлопать сто жизней, если б ты мог их отдать, а себе раздобыть еще. - Вы меня о чем спросили - перевожу: не из тех ли Гилберт научных головастиков, в которых почти полностью отсутствует человеческое начало, - сказал он. - Но вы не должны забывать, что для него значит игра. Сам я этому увлечению не подвержен. Озолотите меня, все равно не поеду в Атлантик-Сити, а после этой катастрофы с двухэтажным автобусом и подавно. Они пустили туда двухэтажный автобус, пассажиров в него набилось под завязку - все ехали в казино. Один из виадуков оказался слишком низким - автобус врезался в него, да так, что верх снесло. - И много людей погибло? Им срезало головы? - Чтобы узнать подробности, вам следует посмотреть "Таймс". - Да нет, что-то не хочется. Но где сейчас Гилберт? Он, я так полагаю, унаследовал деньги родителей? - А как же иначе, и прямиком рванул в Лас-Вегас. Прихватил с собой крошку. Натаскал ее по своему методу - по нему требуется запоминать карты, остающиеся в колоде после каждой сдачи. Вы составляете в уме список всех карт, которые вышли, и применяете всевозможные коэффициенты теории вероятности. Говорят, с точки зрения математики работа просто гениальная. - Его система основана на запоминании? - Да. Это по вашей части. Живет ли Гилберт с этой девчонкой? Это уже другой вопрос. Одно скажу, без секса тут дело не пойдет. Долго ли удержишь молодую женщину одной игрой? Нравится ли ей Лас-Вегас? Разве он может не нравиться? Крупнейший зрелищный центр в мире - средоточие американской индустрии развлечений. Какой город мог бы скорее всего выполнить роль священного города типа Лхасы, типа Калькутты, типа Шартра или Иерусалима? Выбор мог бы пасть на Нью-Йорк - там капиталы, на Вашингтон - там власть или на Лас-Вегас - зря, что ли, он притягивает миллионы людей. Ничего даже отдаленно похожего мировая история не знала. - Угу, - сказал я. - Он походит больше на Билли Роза, чем на Гарри Фонштейна. Но как у него обстоят дела? - Я хочу добавить пару слов о сексе, - сказал язвительный юнец. - Вопрос в том: игра ли распаляет секс, или секс разжигает азарт? А игра воспринимается как своего рода сублимация. Предположим, что для Гилберта абстракции превыше всего. Но за известным пределом склонность к абстракциям определенно ведет к безумию. - Бедная Сорелла, бедный Гарри! Возможно, их смерть сбила Гилберта с панталыку. - Не возьму на себя ответственность ставить диагноз. Я - типичный эгоцентрик: мне бы со своими делами разобраться. Признаюсь, я рассчитывал получить от них на память небольшое наследство - ведь я без пяти минут член семьи, приглядывал за Гилбертом. - Понимаю. - Ничего вы не понимаете. Моя вера в чувства столкнулась лицом к лицу с реальной жизнью. - В ваши чувства к Фонштейну и Сорелле? - В чувства, которые, как меня заверяла Сорелла, она питала ко мне. - В расчете, что вы позаботитесь о Гилберте? - Что ж... мы потрясно поболтали. Приятно было поговорить с представителем минувшей эпохи, да еще так любившим Фонштейнов. Нам всем будет их недоставать. Гарри отличало удивительное чувство собственного достоинства, зато в Сорелле была бездна жизненной энергии. Я понимаю, почему вы так убиты - вам отказало чувство времени. Но не сокрушайтесь уж чересчур. Ничего себе соболезнование - я положил раструб, он покоился на высоких рычагах телефона - этот курьез, вечная тема для разговоров, стоял передо мной, человеком, который так стосковался по разговору. Уязвленный словами юнца, я вдруг понял, что Фонштейны, со своей стороны, также уклонялись от встреч со мной из-за Гилберта: их ребенок, этот феномен - надо же, чтобы им выпало счастье произвести на свет такое чудо, - по таинственным причинам (Фонштейны сочли бы эти таинственные причины причинами исключительно американского происхождения) сбился с пути. Им не хотелось, чтобы я узнал об этом. Что же насчет того, сокрушаться мне или не сокрушаться - так это юнец меня заводил. Он был одним из тех мелких бесов, которые лезут из всех пор общества. Надавите посильнее почву общественной жизни - и убедитесь сами. Он издевался надо мной, над моей еврейской чувствительностью. Бог ты мой! Еще двое старинных друзей умерло в тот самый момент, когда я, промолчав тридцать лет, собрался вдруг распахнуть им объятия: давайте-ка сядем рядком, вспомянем минувшее, поговорим снова о Билли Розе - "пусть нам расскажут грустные преданья о смерти королей" [У.Шекспир. "Король Ричард III", акт 3, сцена 2 (пер. Н.А.Холодковского)]. А "сторож" старался навести меня на размышления экзистенциального плана. Примерно в таком духе; разлука с кем приведет вас в отчаяние, сэр? Без кого вам жизнь не в жизнь? По ком вы мучительно тоскуете? Кого из дорогих вам усопших не забываете ни на миг? Покажите, где и как изувечила вас смерть. Где ваши раны? За кем вы пойдете и за смертный порог? Ну и кретин же этот юнец! Как он не догадался, что мне это и без него известно? Меня подмывало снова позвонить мальчишке, отчитать его за низкопробный, мелкофасованный нигилизм. Но раз уж я задался целью способствовать лучшему взаимопониманию (взаимопониманию между нами) - это было бы просто глупо. Нынешние умственные построения еще никому и никогда не удавалось демонтировать. Их до того много, что они обступают тебя подобно огромному городу без конца и края. Сказать бы мне ему, что корни памяти берут начало в чувствах, что есть такие темы, которые помогают организовать и сохранить память; объяснить бы ему, что на самом деле означает запечатлеть в памяти прошлое. Соображения вроде таких: если сон - это забвение, то и забвение - тоже сон, и сон относится к сознанию, как смерть к жизни. Вот почему евреи даже к Богу обращаются с просьбой помнить: "Yiskor Elohim" ["Вспомнит Господь" (иврит) - поминальная молитва, читается по большим праздникам]. Господь ничего не забывает, но в молитве ты особо просишь его не забывать твоих усопших. Впрочем, чем я мог пронять такого малого? И я решил и не пытаться, а записать все, что вспомнил в связи с Белларозой, и изложить с шиком, достойным "Мнемозины"!