титуционные гарантии. Однако сейчас мы видим нечто настолько исключительное, что трудно в это поверить. Впервые за десять лет правления _Зверь_ прибегнул к такому средству, которым пользуются лишь самые слабые правительства! Почему?.. Он понимает, что проиграл? - Товарищ Сан! - воскликнул Кей, с жаром обнимая своего друга. - Я, конечно, неверующий, если говорить о вере, но коль скоро речь идет о деле... это совсем другое!.. - Такова... такова... такова реакция всех в эти часы. Медлить нельзя. Сейчас все поставлено на карту! - И мы поставим! - Флориндо вытянул руку вперед, будто давая клятву, и, тут же сжав ее в кулак, взмахнул им, словно нанес удар. - Будем действовать! Будем бить беспощадно - в голову! - Это, может быть, легко, а может, и не очень, - вмешался Андрес Медина, который отошел ополоснуть чашку и налить кофе из кофейника, стоявшего на огне. - Смею вас уверить, что не только Зверь, но и все остальные зверюги в мундирах не знают, что делать, за что ухватиться. С одной стороны, они боятся не выполнять приказы, с другой стороны, боятся их выполнять. Короче говоря, страх перед своим начальством и страх перед народом! - Мы возлагаем много надежд... - сказал Кей, обращаясь к Андресу Медине, - на твой разговор с Каркамо, ведь он твой друг детства. Самуэли договорились с капитаном, которого они учат играть на гитаре. Я думаю, эти офицеры сообразят, что к чему, и захотят спасти свою шкуру... - Все это так, но, по-моему, если они и встанут на нашу сторону, то не из-за шкурных интересов, - ответил Медина. - Они теперь заодно с нами, потому что поняли суть нашей борьбы. - Не обольщайся, Мединита, иначе, чего доброго, сам попадешь в ловушку! - бросил Флориндо и засмеялся. Но, услышав слова Сансура, посерьезнел: - Я никогда не представлял себе, что Зверь, чтобы подавить народное выступление, решится прибегнуть к наполеоновским методам. Но он еще дождется своего Ватерлоо... - Не спеши, ватер-то будет, только без ло... - расхохотался Флориндо. -- Ну, разумеется, подтягивать подпругу легче, - опять вмешался Медина, - труднее удержаться на необъезженном жеребце. Вопрос сейчас о том, сумеют ли парни из университета и учителя после отмены гарантий выполнить свои обещания насчет забастовки в госпиталях, в судах и в школах... - Думаю, что да... - Думаю, что нет. Они произнесли это одновременно и тут же умолкли - ни один из них не стал отстаивать свою точку зрения, быть может, из деликатности. - Единственно бесспорно, - продолжал Медина, - то, что уже свершилось. Эти парни посеяли дух противоречия повсюду. И там, где не спорят, - уже сражаются. Да что говорить, за примерами ходить недалеко. Взгляните, что делается в комендатуре. Комендант, в общем-то человек миролюбивый и даже трусоватый, отчитал капитана Саломэ, избил какого-то солдата, отдубасил капрала, чуть не замахнулся на Каркамо, но, правда, отыгрался на его помощнике. Повсюду царит возбуждение... - То, что, по словам Медины, случилось в комендатуре, - сказал Табио Сан, быстро прохаживаясь по комнате, - произойдет и в высших сферах. Там все в полном замешательстве: они не знают и не видят своего противника и питаются только слухами, слухами и слухами. А слухи - язык пространства, так бывает, например, когда по телефону слышишь чей-то зашифрованный разговор и не можешь понять, о чем идет речь. Они понимают, что противник действует, но сами атаковать не осмеливаются, поскольку противник - это огромнейшая, миллионная масса. Власти были готовы, они организовали свои войска, свою полицию, свою печать, они использовали репрессивные законы и пропаганду, чтобы парализовать "нарушителей порядка". Как и ранее, они имели в виду "нарушения", скажем, в общеизвестной, обычной форме - покушения, мятежи, беспорядки, государственные перевороты, - однако они не были готовы ко всеобщей забастовке!.. Вот это-то и очень важно. Весь государственный аппарат, весь его механизм до самой малейшей детали уже был смазан, подготовлен, чтобы обрушиться на тех, кто действует, или на то, что действует, однако этот аппарат не приспособлен бороться против тех, кто ничего не делает, ничего не предпринимает - просто отказывается работать... Вы можете себе представить, - сказал он, немного помолчав, - что будет делать правительство, - а у нас такое правительство, которое всегда готово что-то делать, хотя бы ввести осадное положение и бросить войска на подавление, на уничтожение всех, кто выступает открыто против существующего режима, - что будет делать это правительство, если спокойно и тихо будут дезорганизованы школы, трибуналы, госпитали из-за отсутствия специалистов и практикантов, учителей. Забастовку, по-видимому, поддержат и адвокаты, и судьи, и высший медицинский персонал... Друзья мои, за то короткое время, которое остается в нашем распоряжении, пока еще не дан сигнал к действию, нам нужно тщательнее продумать нашу собственную тактику, если мы не хотим упустить подходящий час для посева, не говоря уж о сборе урожая. Прежде всего следует узнать, что собирается предпринять компания, когда начнется всеобщая забастовка... - Ждет, когда армия пустит в ход пулеметы против забастовщиков... - Слова Флориндо будто расстреляли в упор молчание, воцарившееся было в комнате и отдалившее его, человека холодного рассудка, от темпераментного Сана; с трудом он удержался, чтобы не сказать вслух: "Таков итог всего. Посев-то будет, да только посев мертвецов, вот что они собираются сеять..." Но он промолчал, встретив взгляд Медины. - Правители Компании, - сказал Медина, - которые спят и видят, как армия пустит в ход пулеметы против забастовщиков, конечно, не дождутся этого. Времена изменились. Я уверен, что солдаты не будут стрелять, даже если получат приказ... - Но, Андрес, - Флориндо взял его под руку и, не отпуская, продолжал говорить: - То, что ты сказал, очень серьезно, и мы хотели бы знать: это твои собственные домыслы или тебе это известно из достоверных источников?.. - И то и другое, товарищ. Это мое заключение, и, кроме того, я получил кое-какие известия. Почему я пришел к такому выводу? Товарищ Сан уже дал оценку обстановке. Все изменилось. За несколько часов ситуация коренным образом переменилась. Осуществилось многое из того, что до недавнего времени казалось мечтою. И кроме того, кое о чем я договорился с Каркамо. Он говорил со мною доверительно, и похоже, что он действует согласованно с капитаном Саломэ. Значит, пули не полетят в забастовщиков... - Саломэ - тот самый, которого учат играть на гитаре Самуэли? - спросил Сансур, явно заинтересованный. - Тот самый, - повторил Кей. - А что касается Компании, то есть мнение, что она не будет становиться на дыбы, - продолжал Медина, - и пойдет навстречу требованиям рабочих. И вы знаете, почему?.. - Табио Сан и Флориндо в этот миг подумали о документе, в котором была изложена точка зрения президента Рузвельта. - Очень просто. Президент "Тропикаль платанеры", этот старый Джо Мейкер Томпсон, сейчас умирает в Чикаго. Ввиду угрозы забастовки он посоветовал провести всюду повышение зарплаты. Он понимает, что такого рода расходы не причинят ущерба акционерам, коль скоро мы сами всю эту сумму возместим на... кока-коле... Ха-ха-ха!.. - Он засмеялся, покачав головой, будто опрыскал смехом все вокруг. - Вы не удивляйтесь, "Платанера" постарается отыграться на чем-нибудь другом, пусть даже ей придется эксплуатировать лишь кока-колу в нашей стране. Не только бананы, но и водичка здесь североамериканская... - Ну и каналья этот старик! - воскликнул Сансур. - Агонизирует, еле-еле тянет... - У него рак, - сказал Кей. - Ну и ну, - отозвался Сансур. - В агонии, уже одной ногой в гробу, он все еще пытается вырвать у нас что-то, нанести нам удар, нейтрализовать забастовку путем прибавок к жалованью, а ведь это пахнет взяткой, подкупом... - Он не церемонится и не скупится, - заметил Медина. - Компания будет действовать и через синдикаты, она будет давать подачки, чтобы выждать, пока мы устанем просить. Компания рассчитывает, что, как только будут удовлетворены экономические требования, рабочие нас покинут - и мы останемся одни-одинешеньки. Компания считает: далеко не всем рабочим ясно, что эти подачки дадут возможность Компании выиграть борьбу. Далеко не каждый понимает суть этих махинаций и вообще суть деятельности Компании в нашей стране. А она бросает на произвол судьбы то одну культуру, то другую, сокращает обработку плантаций, захватывает новые земли и их не обрабатывает. Я уж не говорю о других ее преступлениях, о всех ее темных делишках, в том числе о фальшивой бухгалтерии. - Вот как раз поэтому я и говорил, что Компания попытается избежать открытого столкновения, она постарается пойти на уступки, на удовлетворение наших требований и таким образом парализует наше движение. А единственный выход - всеобщая борьба против "Тропикаль платанеры". - Что ж, жребий брошен! - подытожил Флориндо. Октавио Сансур подошел к двери, через которую в хижину ослепительным потоком врывался солнечный свет. Отмена конституционных гарантий... Осадное положение... комендантский час... Не отступит ли студенчество?.. Не отступят ли учителя?.. Действительно ли развернется забастовочное движение в университете, в средних учебных заведениях, в школах?.. Закроются ли частные колледжи?.. Поддержат ли забастовку в госпиталях, в судах? Будут ли стрелять войска в забастовщиков?.. Пойдет ли на уступки Компания?.. Падет ли правительство?.. С его бледных губ чуть было не сорвались еще два вопроса: "А Малена?.. А _Зверь_?.." Он зажмурил глаза, ослепленный ярким солнечным светом, а в голове неотвязно зудела мысль: "Оружие, пропаганда, полиция - вот в чем опора власти..." XXXIV - Ну, началось... - произнес Самуэлон, но конец фразы заглушил аккорд, который он сорвал со струн гитары, звучный аккорд народной песни, которую он все время тихо наигрывал, тогда как капитан Саломэ ему вторил. - Да, кажется, началось... Официально мы знаем лишь одно: что правительство не сдает позиций... А вот эти аккорды у меня никак не получаются... - продолжал капитан, следя за пальцами гитариста, который одной рукой перебирал лады, а второй заставлял плакать струны. - Впрочем, есть и другие сведения. Студенты-медики уже покинули больницы и госпитали. В судах остались лишь судьи, они-то не могут объявить забастовку. Закрылись школы, потому что учителя бросили работу. Все меньше и меньше транспорта. Коммерция свертывается... Самуэлон, внимательно прислушиваясь к этим сообщениям капитана, казалось, отвечал ему струнами гитары, подбирая маршевые мелодии, мажорные, боевые ноты. Струны говорили, кричали все громче, многозвучнее, неистовее, а капитан, с покрасневшими глазами и взъерошенными усами, продолжал уже громким голосом, словно забыл, что находится в комендатуре: - И последняя, самая свежая новость: у него потребовали отставки. - У кого?.. - Над струнами гитары взлетела рука Самуэлона, взлетел голос Самуэлона, и хотя он прекрасно понимал, у кого могли потребовать отставки, ему так хотелось услышать это еще раз. - У кого? - повторил он. - У кого потребовали отставки?.. Офицер провел кончиком языка по пересохшим губам. - У того... у кого следовало... - произнес он в конце концов. Самуэлон начал наигрывать на гитаре национальный гимн, однако офицер перехватил гриф. - Это запрещено! - закричал он. Они оба замолчали, сидя рядом, они были похожи на провинившихся школьников, виновных в том, что они знают об отставке Зверя. Это уже само по себе было преступлением. - Играйте, играйте для маскировки... - процедил Саломэ. Самуэлон не знал, что делать - плакать, играть или прыгать от радости, и в струнах гитары от искал выхода своим чувствам. Сумеет ли он доставить такую важную весть тем, кто его ждет? Табио Сан, Флориндо Кей, его братья - Самуэль и Самуэлито и остальные Старатели уже собрались, чтобы обсудить вопрос об объявлении забастовки на плантациях "Платанеры". - А вы, военные, что вы будете делать? - осмелился спросить Самуэлон. - Что вы будете делать, как только официально объявят об отставке _Зверя_? - Мы?.. - задумчиво произнес капитан Саломэ. - Мы будем выполнять приказы, мой друг, и продолжать учиться игре на гитаре. - Я хотел вам сказать, что слух-то у вас есть, но только нужно упражнять пальцы, почаще делайте вот это движение - будто вы ловите блох, потому что это... - он прижал гитару к груди, - это большущая блоха, и если бы она могла говорить, то открыла бы пасть и попросила вас почаще повторять уроки. - Мы и так упражняемся без конца... - Капитан отложил в сторону инструмент, встал и направился было к двери, но затем вернулся и снова сел. - Вот вы говорите, что у гитары - пасть, но, пожалуй, вот у кого действительно большая пасть - у тех, кто разглагольствует о забастовке, а подкинут им какую-нибудь малость, так они сразу же и заткнутся. - Бывает и так, - ответил Самуэлон, на которого слова капитана подействовали, как струя холодной воды, и он даже поежился. Он встал и положил гитару на постель капитана. - Все здесь с нетерпением ждали, - продолжал капитан, - прибытия вашего вожака, и, однако, ничего не произошло, даже до сих пор неизвестно, прибыл ли он. - Собственно говоря... - начал было Самуэлон, но, тут же спохватившись, что чуть было не проговорился, замолчал... Все-таки на этом человеке мундир офицера!.. Нет, он не выдаст даже под пыткой!... Ни звука о том, где Табио Сан!.. - Ловкачи эти из Компании! - воскликнул капитан, глаза его вызывающе смеялись. - Пошли на все требования рабочих, и вот никто не шевельнулся - ни в Бананере, ни здесь, в Тикисате. - Еще не ясно, начальник, пока еще ничего не ясно. Слухи всякие ходят. У рабочих много других требований, а Компания на них не отреагировала... - Ну и что ж, что не отреагировала? Какой реакции еще ждать от них? Им главное - сорвать забастовку! - Пока разногласий нет... - с трудом выдавил из себя Самуэлон, у него горели ноги - так хотелось сорваться с места, у него горели губы - так не терпелось скорее передать новости, у него горело все тело - так хотелось лететь скорей с важной вестью. - Пока среди наших нет разногласий, а среди ваших они появятся сразу же, как только станет известно об отставке, тогда-то и станет ясно, что у Компании руки коротки... - И что это должно означать? - Что это должно означать, спрашиваете вы? Вы что, не знаете, что эти паскудные правительства и Компания одним миром мазаны! Ведь другого такого удобного случая, как нынешний, не дождешься! Бить их нужно всех! Да, хотя насилие - это зло... Злом надо отвечать на зло! Расквитаться раз и навсегда и с тем и с другой! Самуэлон шел, не чувствуя под собой ног, не зная, петь ли ему, кричать ли... смеяться, плакать, прыгать... обнимать вечерний воздух... обнимать солдат... стоявших на карауле, прижавшись один к другому, как куры на насесте... Ведь потребовали отставки у сеньора президента! (Невероятно!.. Отставки - и у кого? У сеньора президента?..) ...Подаст ли он в отставку или уже подал, остался он в президентском кресле или отказался от него, но у Зверя теперь нет силенок!.. Ушел Самуэлон, а капитан взял гитару с постели и хотел было повесить ее на место, но, когда он ощутил инструмент в руках, ему захотелось потрогать струны, извлечь из гитары какие-то звуки, ведь это не звуки были, а мысли его... - Подаст в отставку? Или не подаст?.. Сообщат ли об этом в приказе по армии?.. Служить правительству, которое действительно поддерживает народ... За все годы, пока он носит мундир, никогда не приходилось ему задумываться над этим... не чувствовать, что тебя ненавидят... что тебя ненавидят и солдаты, насильно мобилизованные в армию... что тебя ненавидят и те, которых ненавидят, ненавистные начальники... ненавидят люди... Как последние струйки молока из выдоенного вымени, вытекали из-под его пальцев беспорядочные струйки звуков... Что делать?.. Что сделать, как противостоять ненависти, такой липкой, такой глубокой, что ее даже трудно понять?.. Можно ли ждать еще? Тем более сейчас, если будет получено подтверждение сообщения об отставке! Он подтянул ремень, надел мундир и вышел из комнаты. Надо проверить караулы. Все люди - на своих местах, все спокойны и ничего не знают о событиях в столице, не ведают о том, что сеньор президент, возможно, с минуты на минуту подаст в отставку, хотя этими вестями, казалось, был насыщен воздух... Часовой. Офицер. Солдаты. Все на своих местах. Стемнело. Ночь на побережье наступает мгновенно. Далеко раскинулось серебристое яркое зарево, поднимавшееся от зданий Компании и казавшееся еще более ярким в эту черную-черную ночь. Тщетно искал он хотя бы одну звезду. Небо - антрацит. И подумать только, сколько миллионов звезд блестит в каком-то другом небе! А здесь ни одной. Лишь Млечный Путьогней "Тропикаль платанеры". Чужой, искусственный свет. Свет, принесенный сюда чужими. Свет чужестранцев. Сколь печальна эта чернота, эта слепая чернота неба! Кроме чужого света, все остальное - тьма, тьма и тьма... Все-таки правы были Самуэли, когда не то радостно, не то печально, не то напевали, не то выкрикивали слова песни: У собаки - собачья доля: дни свои провести в неволе... Что не так, Чон? Что не так, Чон?.. Я скажу вам, что в нашей стране наш удел - родиться пеоном... Что не так, Чон? Что не так, Чон?.. Иностранец на нашей земле выступает всегда патроном... Что не так, Чон? Что не так, Чон?.. Он вернулся к себе в комнату и, растянувшись на постели рядом с гитарой, невольно повторял: "...родиться пеоном... родиться пеоном... родиться пеоном..." По ступенькам лестницы поднимался комендант, и у капитана Саломэ мелькнула мысль - знает ли он?.. Знает ли он об отставке?.. Судя по тому, как тяжело он ступал, комендант был расстроен, чем-то подавлен... Должно быть, знал, что это не просто слухи и что наступает пора великих перемен в стране... И уже более радостно капитан Саломэ повторил: - В нашей стране наш удел - НЕ пеоном родиться... НЕ пеоном родиться. Вовсю зевает Важный Зевун, зевает, сплевывает, откашливается, тяжело ступают по скрипучим доскам его сапоги... Всю свою жизнь провел комендант на военной службе - и кем же он был... Пеоном? - Нет! Хозяином? - Нет! Патроном? - Нет! И все же он поднимался по лестнице так, будто был хозяином вселенной в форме полковника, а ведь был ничто... ни хозяин, ни пеон, ни патрон... просто десятник!.. Шаги коменданта затихли, он прошел в свой кабинет. Послышался щелчок выключателя. Включил свет в этом великом молчании, прерываемом лишь кашлем, хриплыми вздохами да зевками. Не слишком много времени шеф оставался в кабинете. Слышно было, как он выключил свет и прошел в свою квартиру. Слушая, как удаляются его шаги, капитан Саломэ вспомнил высказывания коменданта, этого старого полуночника, жизнь которого ограничивалась казармой. - Я уже выплатил свое, - повторял он всякий раз, когда у него было хорошее настроение, - а теперь вы, молодежь, должны платить! Кто-то всегда должен платить. Я восполнил дебет, выдержав на своей шкуре все, и мной были довольны, и я был доволен. Общество требует, чтобы мы выплачивали свои долги, а наш долг - в подчинении старшему, в выполнении солдатского долга. Я уплатил сполна, - об этом свидетельствуют упоминания в приказах, награды, повышения... Хотя и не было тут коменданта, но его высказывания навязчиво всплывали в памяти капитана, растянувшегося на постели. И он чувствовал, как в этом ночном зное, в этом пространстве - молчаливом и черном - уже нечем было заполнить пустоту: недостаточно почестей, удовольствий, благодарностей, медалей, повышений. Жизнь военного пуста, если он оторван от народа. Да, у военного под мундиром должно биться сердце народа, только тогда не будет ощущаться пустота - та самая пустота, которая сейчас так остро воспринималась. И в конце концов разве не кончились крахом все его попытки вырваться из казарменных будней, поиски выхода... в попойках. Ну и что ж, кутежи всегда кончались тем, что, напившись, он плакал от бешенства и бессилия. Его приводила в уныние необходимость затыкать рот какому-нибудь недисциплинированному подчиненному, который любой ценой и через любую дверь хотел бежать от военной службы. Да, единственным выходом была свобода. И из военных лишь один нашел этот выход - Боливар! Имя Великого капитана - офицера, в груди которого билось сердце народа, - такого же капитана, как он, вызвало у него другие воспоминания. Еще в годы учебы в военной школе он и его друзья преклонялись перед Боливаром, но карьеры они себе не сделали, будто были заклеймены раскаленным железом, зато головокружительную карьеру сделали из их выпуска те, кто избрал своим идеалом Чингисхана, Александра Македонского, Цезаря, Наполеона. - Разве существует какой-нибудь рецепт, чтобы стать Боливаром? - спросил его с саркастической улыбкой генерал X. во время экзаменов. - Да, - ответил он, - есть один рецепт (где-то довелось ему читать об этом) - следует принять добрую дозу того могущественного снадобья, которое называется "народ"!.. И кто знает, почему в юные годы, когда его обуревал беспредельный романтический энтузиазм преклонения перед Боливаром, не стал он вожаком среди кадетов! А ведь для этого были все основания. Что верно, то верно, выпускной экзамен выдержал с высшими оценками, однако выше капитана не дослужился. Словно какие-то невидимые цепи прошлого сковали его и обрекли нести службу в этом адском климате, где сама земля, казалось, была тюрьмой и могилой. Забывшись, он проспал до рассвета - влажная от пота простыня буквально прилипала к телу, а голова прилипала к подушке, набитой кроличьей травой, однако даже на такой подушке не ощущалось свежести. Рядом на постели лежала гитара, и когда он, повернувшись на бок, случайно задел ее локтем, нестройно и тревожно загудели струны - заставили его открыть глаза. Полусонный, он опять смежил веки, на ощупь взял гитару и положил под койку, словно опустил на дно реки, которую никак не мог переплыть, не мог выплыть из потока мыслей - подтвердится ли весть об отставке, поднимется ли новая заря для людей, жаждущих свободы, или только наступит глупейший рассвет глупейшего дня для скота и для рабов. Скоро разнесется эхо барабанов и горнов (во славу чего?), а после того как сыграют зорю, начнется уборка (к празднику?); непричесанные женщины в несвежих сорочках будут хлопотать, готовить завтрак, кормить младенцев и своих возлюбленных, а позднее, когда взойдет солнце, комендант станет стрелять по мишени - его обычное занятие по утрам. Одним прыжком капитан Саломэ вскочил с кровати. Ему хотелось поскорее узнать, не получено ли подтверждение об отставке. В душевой он обычно всегда встречал Каркамо либо кого-нибудь еще из офицеров, а сегодня - никого. Никто еще не встал. Видимо, он первый. Что ж, может, это к удаче. Быть может, именно нынче утром придет официальное подтверждение и... как это великолепно! - сегодня его свободный день, он сможет отпраздновать событие как следует вместе со своей красоткой. Но не только лепестками роз устлан путь. Ведь если будет получено официальное сообщение, войска, чего доброго, переведут на казарменное положение, из казарм не выпустят даже тех, у кого сегодня свободный день. Что ж, самое главное - чтобы известие об отставке подтвердилось, пусть даже сегодня он не встретится со своей красоткой. Он побрился, налив горячей воды из термоса. Вестовой принес начищенные туфли. - Новости есть? - спросил капитан. - Никак нет, мой капитан! И хотя не было никаких вестей об отставке, однако все в комендатуре переглядывались, следили друг за другом, чувствуя себя как-то неловко в своих мундирах и на своих постах. Все чего-то ждали, и никто не осмеливался сказать, чего... чего-то ждали и люди, проходившие мимо комендатуры, и ответ на свой немой вопрос искали на лицах солдат и офицеров. Весть не подтвердилась. В доме старых Лусеро в честь этого были подняты бокалы, еще раз подняты, еще раз... так что к своей красотке он забрел уже навеселе. - Был ли я счастлив или... не был? - спросил он, войдя в дом и блестящими глазами обводя комнату, а когда увидел женщину, вышедшую ему навстречу, обнял ее и сказал: - Ведь в этом кабаке мы сбились с пути, не так ли? Почему же та толстуха не назвала свой закуток, скажем, просто: "Я счастлив"? С тех пор и, видимо, на всю жизнь я остался капитаном, а ты потеряла все, что имела, потеряла вместе со мной! Капитан... мне больно, любовь моя, мне больно! Капитан, а ведь я должен был быть сейчас по меньшей мере полковником или бригадным генералом! Эх, я еще тогда все это предчувствовал!.. Вот был я у дона Лино Лусеро и сказал ему, что как только познакомился с тобой, то хотел было просить отставки, купить здесь, на побережье, землю и разводить бананы. Сказал я ему об этом, а он вместо этого предложил распить с ним виски, я один выпил целую бутылку. А что же ты, даже не приглашаешь войти... - Но ты мне не дал сказать... - Вот я и говорю, что надо всегда слушаться своего сердца! Капитан... что ж, ничего не поделаешь! Дон Лино отговаривал меня заниматься разведением бананов, и я было поверил в свою военную карьеру. А тут еще масла в огонь подлила хозяйка этого кабачка "Был я счастлив". Сказала она мне, что все мы, Саломэ, были храбрецами из храбрецов и что она была не просто знакомой моего дяди, которого потом расстреляли! И вот все сходится на том, что мне надо остаться капитаном, даже ты так считаешь. - Вот как... хочешь на меня свалить вину! - Конечно, если бы не было тебя, так я, быть может, не выдержал! - Значит, тебе тяжело? Это ты хочешь сказать? Так иначе тебя расстреляли бы, как твоего дядю!.. - Она бросилась ему на шею, крепко-крепко обняла и на ухо, чуть не касаясь его губами, сказала: - Вы, Саломэ, все в конце концов становитесь похожими на тени, влюбленные в собственную мечту. Ты помнишь, не это ли самое сказала и та женщина?.. Он не отвечал. Он чувствовал, как прижимались к нему ее упругие груди, выдававшиеся под прозрачной сорочкой, как переступала она с одной ноги на другую. Кто-то закричал за дверью: - С вашего разрешения... с вашего разрешения.. - И, не дожидаясь ответа, в комнату вошел мальчик, застав их в объятиях: - Телеграмма для капитана... Пока Саломэ доставал монетку, чтобы дать на чай, мальчик растерянно повторял: - Теле... для капи... Получив чаевые и расписку адресата в получении телеграммы, он молниеносно умчался - сверкнули молниями босые ножонки, а капитан поспешно распечатал телеграмму, прочел ее и положил в карман вместе с бумажником. Затем, закрыв дверь на щеколду и на ключ, он сел на край постели, рядом с Кларой Марией, которая нетерпеливо сбросила с себя все, кроме весьма прозрачного голубого фигового листка в виде трусиков. - Голубка моя!.. - промолвил капитан, лаская женщину. - Что было в телеграмме? - спросила Клара Мария. - Э... Служебная... - Ах, ты служишь... у нее? - У кого это - у нее? - У другой! А почему же ты спрятал? Почему ты не показал телеграмму мне, бандит ты этакий! - Я же сказал тебе, это по службе, служебная телеграмма... - Покажи! Если она действительно служебная, я не буду ее читать! Я уверена, что она от твоей новой любовницы!.. Ну знаешь ли, это слишком: приходить сюда, твердить, что ты меня любишь, что ты - мой, а я - твоя, что без меня ты не можешь жить... Ах, оставь!.. Дай мне одеться... Ну ладно, можешь считать меня дурой... дурой... Уходи!.. Слышишь... Уходи!.. Я не хочу тебя видеть! Я не хочу, чтобы ты являлся сюда! Как это я не раскусила тебя раньше?.. Покажи... А ну, покажи телеграмму!.. Саломэ вынул из кармана телеграмму, но вместо того чтобы отдать ее Кларе Марии, разорвал пополам, на четвертушки, на восьмушки, на... пока не остались маленькие бумажные клочки. Клара Мария застыла на месте, словно парализованная. Она сидела на кровати, прислонившись к глинобитной стене, и, казалось, слилась с неоштукатуренной глиной. Вдруг она сорвала с вешалки желтое платье, натянула на себя, перевязала волосы лентой апельсинового цвета. Она остановилась на пороге спиной к Саломэ. Капитан медленно застегивал рубашку, пуговицу за пуговицей, в ожидании, не изменит ли она своего решения. Нет. Застегнув и пиджак, он взял шляпу - настолько привык к фуражке, что еще подумал, ему ли принадлежит эта шляпа, - положил в карман револьвер, длинноствольный, сорок пятого калибра, лежавший на столе, вытащил из пачки сигарету, зажег. - Дай мне сигарету, - сказала она, не оборачиваясь. - С удовольствием... - отозвался он, довольный, что она наконец заговорила. - Сигарету дают приговоренному перед расстрелом, прежде чем... - Она зажала сигарету в губах и ждала, когда капитан даст ей огня, однако тот как бы в шутку поднес спичку к ее глазам. - Не будь скотиной, ты оставишь меня без ресниц! - Чуточку опалю... - Можешь хоть всю опалить эту свою любовницу... эта дура, должно быть, ждет тебя в своей конуре! - Клара Мария, я ухожу... - Прощай, Педро Доминго!.. - Мы расстаемся друзьями? - Друзьями... И, пожимая ему руку, она проронила: - Мне незачем получать телеграммы, моя любовь неподалеку. - Помощник управляющего? - Я сказала - "моя любовь", значит, говорю не об этом рыжем гринго, который, когда проходит, всегда стучит в мою дверь и кричит: "Отдайся мне, приласкай меня, я подарю тебе автомашину и уйду!.." Нет, я говорю о моей настоящей любви, о белокуром юноше... Саломэ сжал кисти ее рук. - О ком? - А тебе-то что, раз ты меня не любишь? Ухаживай за другой, за той, которую ты любишь! Комедиант! Лжец! Оставь уж меня с моим... Она попыталась вырвать свои руки из рук капитана, но не смогла. Объятый бешенством, он сжимал ее запястья все крепче и крепче. - Это ведь неправда... Признайся, что это неправда! - А что неправда? Что неправда?.. Ха-ха!.. У тебя - телеграмма, у меня - любовь. Когда мужчина пожелает, так все к его услугам, а женщина пусть остается ни с чем! Вот что вам нравится! Вы хотели бы иметь все, и землю, и телеграммы! Почему ты порвал телеграмму?.. Почему не дал мне прочесть? Потому что там было имя этой шлюхи?.. Я так и чувствовала, мне сердце подсказывало... И потому вчера вечером я встретилась с моей новой любовью... Белокурый юноша с глазами гринго, но он не гринго! Капитан с отвращением оттолкнул ее от себя, выплюнул окурок, уже давно потухший, и повернулся к ней спиной. - Прощай, Педро Доминго! Как тебя безобразно зовут... Педро Доминго! А вот мою новую любовь зовут... И она произнесла какое-то имя, которого он уже не расслышал. XXXV Боби и Хуамбо затерялись в ночи. Едва вступив в ночную тьму, сразу чувствуешь, насколько она плотна. Куда поставить ногу? На землю? На землю или на тьму? Погружая ногу в темноту, не ощущаешь почвы, но если сначала нащупаешь носком, то поймешь, что нога коснулась чего-то плотного. Грязь и мрак. Жидкая грязь незаметно переходит в воздух, которым ты дышишь, который обволакивает тебя, который пахнет тинистой топью, гнилыми листьями, дождем и мокрой шерстью дикого зверя. Боби ничего не говорил. Он потел. Пот обливал его неподвижное тело. Прежнее тело. Теперешнее тело. Всегдашнее тело. Только сейчас сраженное, измученное, спотыкающееся. Она втащила его с улицы. По-кошачьи. А завтра, очевидно, он сам сюда вернется. Любовь, отдающая каким-то странным ароматом. Ароматом цветов ночной красавицы - уэле де ноче. Брачным, свадебным ароматом. Он мчался верхом и стлался, как ползучее растение киламуль, что ткет своими вьющимися плетьми паутину. После скачки по беспредельной равнине перехватывает дыхание. Кто натягивает поводья? Наконец, наконец, наконец. Зачем еще натягивать? Опять скользит кошачьей лапкой по позвонкам, за ушами, по шее - и кровь смерчем подступает к голове, а возвращается сном. Мозг, словно легкие, действительность превращает в сон, во что-то эфемерное, в неудержимое, захватывающее бегство без слов... Но это не было сном... реальным было ощущение непрестанного бега пульсирующей крови - перехватывает горло, уже невозможно ни вздохнуть, ни проглотить слюну... - Хозяин!.. Хозяин!.. - громко позвал его Хуамбо с порога. - Зачем ты вошел?.. Эта женщина плохая!.. Лучше тебе уйти!.. Не медли, хозяин, не медли!.. Из рук его ускользнул Боби - и ответила Клара Мария: - Плохо твой матери будет, несчастный! Это были только тени, тени в одежде людей, а под одеждой - живая человеческая кожа, пот. Хуамбо, насмерть перепуганный, убежал - не заметил, как добрался до родного ранчо. - Мать, не спишь? - Нет... - Мать, уже разбудили? - Да. - Мать, слышала, что гнилая женщина украла ребенка? - Зачем увел ребенка на эту улицу? - Не на улицу, а в рощицу. - Увел? - Увел. - Самбито! - Мать, не плачь! Слезы возвращаются, как осы, и жалят Самбито. Не Самбито ребенка увел, а женщина увела! Увела, чтобы спрятать его. Он сам хотел. Не хотел быть больше начальником. Шайка разбежалась, шайка покинула его среди мертвецов... Мать мулата поднялась, будто поддерживаемая дрожащими своими морщинами, как пружинами, и ощупью, ощупью - длинны пальцы у слепой - отыскала двери ранчо. - Пошли, Самбито, ребенок среди мертвецов! - Нет, мать, ребенок вышел со мной! Шайка его покинула, он вышел со мной... - Нет, Хуамбо, ребенок среди мертвецов! - Ребенок в "Семирамиде", в доме Лусеро! - Он среди мертвецов, Хуамбо, среди мертвецов! Пошли! Он останется, останется среди мертвецов, если его не заберут отсюда! - Нет, мать, сюда его привезли, чтобы спасти от огненного ливня! - Пусть его заберут! Пусть его заберут!.. Кружится голова. Кружится голова от зноя, как только ступила она за порог и глотнула горячего воздуха. Так закружилась голова, что она остановилась возле кактусов. Много колючек на лепешках кактуса опунции, и плоды его покрыты, как шерстью, острыми, цепкими волосками, что вонзаются иглами в руки, шарящие, плавающие в раскаленном ночном воздухе. Руки - горсточки костей - вылезают из накрахмаленных рукавов. Молчание. Хуамбо хотел увести старуху домой. Но она продолжала настаивать на своем. Надо спасти Боби, спасти его от мертвецов. Мулату нужно пойти в "Семирамиду", дать знать миллионерам Лусеро об опасности, которая нависла над мальчиком. Если перед угрозой забастовки бежали все местные богачи, так чего ждут Лусеро, почему не упаковывают чемоданы, почему не спасают шкуру? Забастовщики убьют Боби, чтобы покончить с семейством Мейкера Томпсона. Он единственный мужчина, оставшийся в этой семье, и они выместят на внуке всю свою ненависть к его деду. Хуамбо так и не понял, с которым из братьев Лусеро он говорил. Все они были старые, все толстые, у всех очки и седина, все смотрят недоверчиво. Нет, забастовки не будет. Его Зеленое Святейшество со своего смертного одра распорядился, чтобы рабочим дали все, чего они просили или просят. Обо всем этом сообщил мулату, бормоча себе под нос, тяжело вздыхая, будто раздувая кузнечные мехи, седовласый очкастый, недоверчиво глядевший толстяк. Один из Лусеро. Следовательно, не существует никакой опасности для Боби. Лусеро угостил мулата сигарой и дал знать, что беседа окончена. Опьяневшему от дыма Хуамбо показалось, что он затягивается не сигарой, а горящей головешкой. Шел он и шел с зажженной сигарой, обволакиваясь дымом, на поиски Боби. Не было Боби в "Семирамиде", убежал куда-то без своей шайки и никому не сказал, куда убежал. Мулат знал, где Боби, но так ему не хотелось встретить его там. Не хотелось увидеть его там, из своей засады - живая изгородь с горячими листьями, скользкая тропинка уходит из-под ног. Сколько раз, когда он еще не был пьян от дыма, мулат приходил туда, в этот самый уголок, именно сюда, и, как приговоренный к тюремному заключению... На вольном воздухе и под чистым небом... привороженный к одному месту, как все влюбленные, стоял перед белым домиком, примостившимся на самом краю насыпи. Зубы его начали выстукивать мелкую дробь, как только он увидел, что мальчик уже там, под покровом душного мрака, и тогда он сказал мальчику, что пришел проститься. Боби сжал кулаки в карманах штанов, заметив лицо мулата, походившее на подгоревшую булку, без единого волоска на голове, с еле заметными бровями и ресницами. Мулат едва переставлял ноги, сгорбился и, казалось, благодарил Боби за то, что тот не оставил его в одиночестве. А Боби хотелось, чтобы мулат исчез. Хотелось дунуть - и пусть мулат растает в воздухе. Однако Боби все же улыбнулся ему, довольный, что Хуамбо сопровождает его, - Боби был доволен не потому, что он чего-то боялся, хотя он и испытывал какое-то неприятное чувство от пустоты вечера, от незримого присутствия шагающих по улицам прохожих, - он боялся сойти с ума от этого тоскливого, непонятного и страстного ожидания. До каких пор может расширяться грудная клетка, в которой бешено бьется, не находя выхода, сердце, а в крови растворяются остатки былого желания, властной физической потребности видеть ее, быть с ней! Хуамбо, конечно, мог оставаться - в глубине души Боби был даже признателен ему за заботу. Стремительно менялся ход мыслей Боби. Хуамбо мог оставаться, но с условием - тщательнее спрятаться, не появляться, поскольку она заставила Боби дать клятву, что он впредь будет приходить один. Помня об этом предупреждении, Боби прижимал палец к губам - да, да, он делал это всякий раз, как только мулат пытался что-то сказать. Боби выговаривал мулату за малейшее неосторожное движение, заставляя его сидеть тихо-тихо в листве живой изгороди, позади которой тянулись маисовые поля, а впереди виднелся белый домик на краю насыпи. Слышен был лишь шорох пробиравшихся или скользивших в зарослях животных, царапанье когтей о стволы деревьев да шелест крыльев. В недосягаемо высоком небе появились первые звезды. Быстро слепла земля. В воздухе разлилась влажность плачущей воды. Кто-то выглянул из двери. Никого. Снова выглянул. Нет, никого. Надо ждать. Мулат знаками показывал: "Пора уходить. Она просто захотела посмеяться над тобой". Боби закрывал и открывал глаза. "Открою - выйдет", - говорил он себе. Открывал - и никого. Все оставалось на своих местах. Тишина. О жизни напоминали шаги людей, возвращавшихся с работы или садившихся в автомашины - куда-то уезжали, быть может, навсегда. Но для Боби ничего не существовало, пока не откроется дверь в белом домике, последнем на насыпи домике под цинковой крышей, сверкавшей лазурью. Не может быть, чтобы ее там не было, думал Боби, ему так хотелось подойти, в несколько прыжков очутиться у двери, постучать и спросить. А что, если послать мулата? Нет, он дал клятву, что будет приходить один. А что, если бросить камешек на крышу? Он сумеет - рука не подведет. Надо найти камешек. В темноте почти ничего не видно, однако если поискать на ощупь ногой, то можно найти. Но почему бросить камешек на крышу, а не в дверь? Удар камнем в дверь. Ведь это больше похоже на сигнал, что он ее ждет. - Плохая женщина!.. Плохая женщина!.. - бормотал мулат, обливавшийся потом, но преисполненный счастья: на этот раз мальчика постигнет разочарование и они вернутся. Хуамбо даже подталкивал Боби в плечо, заставляя идти. Они уходили. Боби брел впереди с опущенной головой, в отвратительном настроении, а Хуамбо шел, не скрывая своей радости, будто двухвостая собака от удовольствия виляла хвостами - так он размахивал руками. Но внезапно раздался какой-то шум. Распахнулась дверь, и фигура женщины, одетой в желтое, закачалась в свете чего-то похожего на мыльный пузырь. - Злодейка! - проворчал мулат. Он хотел задержать Боби, преградить ему путь, не пускать его, пусть бы тот даже набросился на него, -хотел опуститься перед ним на колени, взывая к нему, умолять его, но тут же отказался от этой мысли - таким счастьем просияло лицо маленького хозяина, - и не прошло минуты, как мальчик, словно подхваченный ветром, умчался. "Светильник... лампада... светляк... звезда... что горит в руке этого нежного создания?" - думал Боби, приближаясь к ней. А тем временем Хуамбо, припав к живой изгороди и вглядываясь в темноту воспаленными глазами, спрашивал самого себя: почему злодейка не зажгла в доме электричество и что это еще такое - встречать Боби полуодетой, в полутьме, подняв фонарик, чтобы осветить путь, и поджигая ему волосы золотистого шелка, шелка не от шелковичного червя, а от золотого. Он смотрит на нее, смотрит, смотрит... схватил ее в объятия и не может налюбоваться ею. И она тоже смотрит, смотрит, смотрит на него, ничего не говоря, - не то с любопытством, не то с удовлетворением следит за дрожащей рукой Боби, ласкающей ее, ласкающей ее груди, влажные и податливые, сосочки, подобные бутонам бегонии, готовым вот-вот расцвести. Закрыли они дверь. И нежное благоухание янтарных духов сменилось вонью дыма от навоза, который жгли, чтобы прогнать москитов, комаров и всякую прочую нечисть. Вошли они в домик. И никого больше. Звук радио. Хуамбо снял башмаки и, держа их в руке, проскользнул вдоль изгороди к задней стене дома, припал глазом к первой попавшейся щели. Она лежала обнаженная, тело кофейно-золотистого цвета выделялось рядом с белоснежным телом Боби. Их освещал лишь свет музыки - свет включенного радиоприемника. Приемник стоял у постели, которая как бы ходуном ходила, подпрыгивала, танцевала - по мере того как следовали они ритму безумной, разжигающей музыки, заражавшей их своим эпилептическим буйством. - Хозяин, укроти эту гремучую змею! - Хуамбо переминался с ноги на ногу, продолжая подглядывать. - Хозяин белый, а змея нет. Что это такое? Где это видано? Что это за музыка?! И слов не разберешь!.. Ж-ж.. ж-ж.. ж-ж... вдвоем... ж-ж-ж-ж-ж... з-з-з-з-з.... - Зудящее жужжание, сочившееся из радиоприемника, проникало мулату в нос, в рот, щекотало в глотке, хотелось чихать. Мулат уже не знал, что лучше - сплюнуть или проглотить слюну. По лицу его стекали ручейки пота. Он тяжело дышал. А под джазовую музыку Боби, охваченный каким-то демоническим исступлением, вытанцовывал, как безумный, нечто похожее на суинг в этой черной тропической ночи все быстрей и быстрей... Уа... уа... уа!.. музыка звучала громче и громче, а сил у них оставалось все меньше и меньше... Рычание кларнета - звериное, дикое рычание джунглей - вызывало новый эпилептический приступ, но они уже не владели собственными телами, развинченными, безвольными, и отдавались волнистым спадам саксофонов, которые внезапно переходили к задорным, подстегивающим синкопам, поддержанным шпорами цимбал, скорбными стонами контрабаса, неожиданно врывающимися и так же неожиданно исчезающими аккордами рояля, - спазмы и экстаз, секс-сакс, сакс-секс, синкопы за синкопами, обнимаясь, ласкаясь, целуясь, они изощрялись в поцелуях, поцелуях-словах, поцелуях-укусах, поцелуях-словах-укусах... незрячие, беспомощные, плачущие потом... ... мертвой змеей откинулась она в сторону, а Боби положил голову на ее плечо, закрыл глаза, чужими стали руки, уши слышали и не слышали песенку, что изрыгал радиоприемник: Play that sing, jazz band! Play it for the lords and ladies, for the dukes and counts, for the whores and gigol-l-l-l... {*} {* Играй эту песню, джаз-банд! Играй ее для лордов и леди, для графов и герцогов, для шлюх и котов-сутенер-р-р... (англ.)} Внезапно, после сухого щелчка, передача оборвалась. Но оборвалась она не потому, что приемник вышел из строя. Боби открыл глаза и увидел, что приемник включен, полон этих тихих шорохов-червячков, которые, казалось, пожирали труп звука. И вместо песенки он услышал голос, объявивший драматическим тоном: "Внимание! Внимание! Через несколько минут будет передано сообщение канцелярии президента республики!.." Злодейка протянула руку к радиоприемнику, выключила его и в темноте обняла Боби. Тщетно прижимал мулат лицо к решетке, его глаза ничего уже не могли различить - хотелось ему забросить глаз, как хрустальный шарик, в темноту, туда, откуда неслось тихое, будто сонное бормотание. Он плотно-плотно прижал ухо. О чем это сообщение?.. Ничего не слышно... А те не спали, целовались... О чем могло гласить сообщение канцелярии президента?.. Должно быть, что-то важное... прервать передачу - и так поздно... он еще крепче прижал ухо... ничего не было слышно, кроме непереводимого языка постели, певшей свою песню уже без музыки, песню тел, затерянных во тьме... "О чем могло быть это сообщение?" - почесал Хуамбо затылок, вглядываясь в ночь, будто искал ответа не то во тьме ночи, не то в собственных глазах, когда поднимал веки, и тогда белки, сверкая белизной, делали его лицо похожим на череп. Таким его увидела злодейка из комнаты, через решетки, во мраке ночи. Увидела и с перепугу чуть было не перекрестилась. Ее измучила жара, ее угнетала мысль о том, что она изменила своему мужчине с этим белокурым мальчишкой, заснувшим в ее объятиях, как ангелочек. Она поднялась, чтобы умыться. Свет не зажигала. Бесшумно. И пока она умывалась, ей пришла в голову мысль открыть окно и облить водой мулата. Но, пожалуй, будет скандал - проснется блондинчик. Лучше расправиться с мулатом на улице. Выйти и поколотить его шваброй. Она набросила на себя халатик, проскользнула к двери. Хуамбо от неожиданности почти не оказал никакого сопротивления. Он даже не защищался от ударов, от острых ногтей разъяренной злодейки, которая набросилась на него, царапала, била и в то же время, верная своим привычкам, обшарила его карманы, но, впрочем, ничего не нашла, кроме вонючей тряпки, в которую были завернуты человеческие кости. Ее бил озноб, будто она внезапно после тропической жары окунулась в ледяную воду. Она никак не могла сообразить, куда ей деть человеческие кости, еще покрытые жиром... Бросить возле дома - нет!.. Перед дверью - ни в коем случае!.. И она помчалась за мулатом, который, перепрыгнув через изгородь, скрылся в зарослях маиса. Совершенно обезумев, она кричала: - Проклятый! Проклятый! Скажи той, которая подослала тебя бросить кости покойника перед моим домом, пусть не посылает телеграммы! Пусть не тратит деньги на телеграммы! Пусть сама сюда придет! А тебя, мерзавец, если ты вернешься и будешь мне подбрасывать кости покойников, в другой раз я не выпущу живым! Слушай хорошенько, несчастный! Слушай! Живым отсюда не выйдешь! Она забросила кости подальше, как можно дальше. Вытерла руки влажными листьями, но пальцы словно онемели, во всем теле ощущалась какая-то слабость - это из-за костей покойника, что, конечно, велела положить перед ее дверью та проклятая, которая прислала телеграмму. Ей представилось, что уж теперь-то она потеряет навсегда своего Педро Доминго. Хотя и называла она его безобразным, однако это была ее старая любовь - единственный человек, которого она любила. Это был настоящий мужчина - с ним были связаны воспоминания о кабачке "Был я счастлив", а все остальные, в том числе и щенок, что валяется сейчас на ее постели, - это только случайные, только случайные встречи. В полной темноте пересек Хуамбо поселок. И когда белый домик остался уже далеко позади, он вдруг обнаружил, что его пальцы, грубые, как корни, сжимают что-то мягкое - оказалось, что это был клок волос, волосы женщины, которая была для него воплощением злого духа, духа с телом злодейки, одевшего ее платье и подстерегавшего его, когда он подглядывал. Надо бежать, а может, и не стоит бежать - разожмет он руку и, чего доброго, вместо волос увидит гитарные струны, тогда, значит, встретился он с самой Сигуамонтой, Зеленой Сигуамонтой, которая иногда бродит ночью по банановым плантациям и крадет понравившихся ей мужчин. И все же он остановился. Не было другого света, кроме света звезд, огромного множества звезд в небе - кто знает, почему, но этой ночью не загорелись прожекторы, фонари и четки электрических лампочек во владениях Компании. Так или иначе, у него не было времени раздумывать, волосы то были или кишки, что свешиваются с головы Зеленой Сигуамонты, вечно голодного призрака, жаждущего мужчин. Некогда разбираться в том, что же он сжимал в потной руке. Помутилось у него в глазах, кровь прилила к голове, как только он понял, что злодейка украла у него косточки священной руки его отца, которые он носил в кармане. Он соображал с трудом. Раз, и два, и три, снова и снова обыскивал он свои карманы, дрожащими руками выворачивал их наизнанку, как покинутые гнезда, как пустые наволочки. А быть может, они выпали, а быть может, он потерял их, пока эта ведьма избивала его шваброй? Он попытался присесть - уже столько времени он на ногах, пытался присесть на корточки, но не удержался, упал, шмякнулся, словно тюк грязного белья. Разве их сейчас найдешь? В этой кромешной тьме - ни одного лучика света. А разве можно оставить их лежать где-то? Нет, нельзя, нельзя! Он вытер пот, стекавший по щеке, - потная щека приклеилась к шелудивой стене. Нельзя потерять косточки руки Агапито Луисы - его отца, который дружески протянул ему правую руку, протянул оттуда, где он лежал с открытыми глазами, уже на веки вечные. Надо дождаться рассвета, пусть взойдет солнце. На четвереньках, ползком, вернется он туда, и если злодейка украла их, то он заставит ее вернуть их - кто знает, чего это будет ему стоить. Предрассветная темнота господствовала повсюду, но поселок пробудился. Открылись двери. Распахнулись окна. Жители идут, будто заключенные. Дымят сигареты, руки за спиной. Женщины неподвижны, во рту жевательная резинка. Если начнешь говорить - надо ее выплюнуть, а если продолжаешь жевать - проглатываешь слова. Лучше уж жевать резинку: все равно то, что хочешь сказать, не скажешь. То, что нельзя объяснить, лучше не объяснять... Вести были такие, что всю ночь никто не сомкнул глаз. Скупое сообщение канцелярии президента республики предупреждало, что будут приняты суровые меры против тех, кто попытается проводить манифестации, а также против всех тех, кто покинет свои рабочие места в госпиталях, в судах, в трибуналах, против тех торговцев, которые закроют свои магазины, против тех учителей, которые не придут в школы, и против тех отцов семейств, которые запретят своим детям идти на занятия. Смертная казнь вводится за саботаж, за распространение слухов, за прекращение работы на водопроводе, на электростанциях, на железнодорожном транспорте, за сокрытие оружия, бомб, взрывчатки, за печатание и распространение листовок, содержащих подстрекательские призывы к гражданам поддержать забастовку... Было и много других вестей, но передавали их только близким знакомым или родственникам. Пассажиры, прибывшие из столицы проездом через Тикисате, рассказывали, что после столкновений с полицией тысячи мирных демонстрантов, заложив руки за спину, проходили перед Национальным дворцом, в котором засел _Зверь_ с министрами, секретарями и адъютантами. Что делать? Почему не принимают меры, чтобы прекратить это молчаливое шествие, эту манифестацию людей, которые не людьми были, а призраками, поднявшимися после четырнадцати лет диктатуры и вышагивавшими молча, как куклы, слышен был лишь шум шагов по асфальту... шагов протеста? Где, где начальник полиции? _Зверь_ должен сорвать злость на ком-то из приближенных. Он избил начальника полиции. Сместил. Назначил нового. Приказы. Кони. Каски. Упряжь. Подковы. Топот лошадей, выбивавших искры о булыжник. Меднокожие солдаты в огненной форме и офицеры, державшие обнаженные сабли, должны оттеснить с площади бесконечную колонну призраков, невидимую толпу, которая двигалась под монотонный шум шагов! Только призраки - этим-то все и объяснялось - могли бросить вызов _Зверю_, засевшему в дворцовой клетке... "Да, сеньор президент!.." "Нет, сеньор президент!.." - наперебой кричали адъютанты, сбившиеся с ног. "Что это такое, - рычал _Зверь_, - это призраки или не призраки?.." - "Нет, сеньор президент!.." - "Да, сеньор президент!.." Он отходит от окна, волоча ногу, идет в глубину только что отделанного черным деревом кабинета, еще пахнущего свежей древесиной. На столике, рядом с его письменным столом - из красноватого, цвета мяса, дерева каобы с инкрустациями - раскинулись джунгли телефонов, два ряда телефонов, серебристых, оскалившихся, как зубы огромного хохочущего металлического черепа. Одного звонка достаточно, чтобы открыть огонь по манифестантам, развязать бойню, но _Зверь_ не решается, колеблется - он останавливается перед каждым телефоном. И все, кто прибежал во дворец получить приказ, все, кто окружает его в президентском кабинете, теряют голову, заметив его замешательство, его раздумья, следует или не следует отдать приказ огнем и кровью разделаться с забастовщиками и большевиками - лишь приверженцы этой доктрины могут здесь проводить подобные демонстрации! "А к каким методам они прибегают?.. Да, эти методы - так похожи на большевистские! - твердил маленький человечек с голосом цикады, самый страшный из секретарей диктатора. - Одновременное проведение демонстраций на Центральной площади и на соседних улицах - они хотят поразить иностранцев. Они вовлекли в демонстрацию всех прохожих, мужчин и женщин, которые шли по своим делам, и когда те менее всего этого ожидали - их заставили идти посередине улицы, выстроили в колонны. Полиция не успела разогнать колонны, она была захвачена врасплох. Не было времени и у кавалерии, которая пыталась преградить путь человеческой лавине, катившейся по площади и подступившей к дворцу". "Ага, значит, это не призраки?" - _Зверь_ круто обернулся, взмахнул рукой и тут же остановился в раздумье. "Нет, сеньор президент, это не призраки, это большевики!" - ответил кто-то из секретарей. Однако министр иностранных дел дипломатически дал понять, что не следовало бы называть демонстрантов большевиками, поскольку государство находится в состоянии войны и официально является союзником России, и что благоразумнее этих демонстрантов следовало бы назвать "наци-фашистами". Такого рода высказывание заставило _Зверя_ сжать зубы - ему куда больше по душе были наци, чем большевики. И он приказал заткнуться этому дипломатишке, министру иностранных дел. Адъютанты бросились закрывать окна - испугались, что до президентских ушей донесутся уже не звуки шагов молчаливых призраков, а крики студентов и учителей, требовавших его отставки. "Нет, сеньор президент!..", "Да, господин президент!.." - вконец сбились с толку адъютанты, они вытягивались в струнку, щелкали каблуками, ударяя рукой по кобуре с пистолетом. "Однако чего они просят? Моей отставки?" - рычал _Зверь_. "Нет, сеньор президент!" "Нет, сеньор президент!.." "Надо вступить с ними в переговоры!" - посоветовал министр иностранных дел. "Я сам знаю, что должен делать, сукин ты сын!" - рычал _Зверь_, загнанный в угол человеческим морем, расплескавшимся по площади. Он не сказал, что именно... ("Пусть подаст в отставку!.. Пусть подаст в отставку!.. Пусть уходит!.. Пусть уходит!..") И в этот момент он принял решение. Пассажиры, рассказывавшие обо всем этом в Тикисате, не знали, какое решение принял в конце концов диктатор. Говорили о каких-то переменах в политике. Однако не оказалось политических заключенных, которых можно было бы освободить. Диктатор вовсю пользовался своими правами - всех политических заключенных он отправлял только под землю. Эмигранты не желали возвращаться, хотя он распахнул перед ними двери отчизны. Толковали об отставке министров. Передавали, что некоторые начальники департаментов, имевшие частные кладбища, будут смещены. Толпа уже не только требовала отставки диктатора, но обливала его бранью. А он отсиживался в своей западне, натянув пулезащитный панцирь, вышагивал взад и вперед по кабинету, волоча ногу, с пистолетом на поясе и хлыстом в руке. "Нет, это не призраки, а большевики... большевики!.." - он без конца повторял эти слова, пока не поверил в них сам, и тогда пришло решение: отдать страну в руки "большевиков". По его убеждению, разброд будет настолько велик, что его вновь призовут править страной, и потому - хотя приближенные ожидали, что он подпишет приказ о массовых репрессиях, о массовом уничтожении, - он проявил некую слабость. Рассчитав, что благоразумнее не прибегать к пулеметам, он издал указ о погашении английского займа и объявил, что государство свободно от каких-либо платежей. Он решил национализировать германскую собственность, чтобы заявить о приумножении национального богатства. Он согласен даже уйти, конечно, в расчете, что его немедля призовут обратно, - но об этом, разумеется, никто, кроме него самого, не знал. И все напряженно следили за каждым его жестом, восхищались его хладнокровием, спокойствием, с которым он реагировал на оскорбления, и все приходили в ужас, услышав выкрики: "Смерть ему! Смерть! Смерть!" Все было парализовано этой атмосферой надвигающейся грозы, штурма, линчевания, расстрелов, эшафотов, пожаров... Пассажиры, привезшие эти вести из столицы, - ночной поезд останавливался в Тикисате и следовал далее на юг - недоумевали, что же происходит на банановых плантациях, почему до сих пор здесь не объявлена забастовка, чего ждут крестьяне? Рассвет еще не наступил. В дождевых лужах золотыми брызгами отражались звезды. Скот мохнатыми тенями лежал на лугах, омытых дождем и лунным светом. Запели петухи. Возвращался сокрушенный Хуамбо - вооружившись электрическим фонариком, он искал около дома злодейки, между насыпью и живой изгородью, кости руки своего отца. Они были там. Он нашел их, он взвешивал их на ладони, преисполненный благодарности, и размышлял, не утратили ли они своих магических свойств. Вдруг он почувствовал, будто порывом ветра ударило в лицо и какая-то темная фигура двинулась на него, угрожающе размахивая бичом. Он не стал разглядывать. С ловкостью ягуара он прыгнул на маисовое поле. Она осталась в темноте, уже отливавшей оливковым цветом, и предрассветную тишину разорвали ее вопли: - Если я тебя еще увижу здесь, если ты еще раз бросишь могильную землю и кости перед моим домом, возле моих дверей, так и знай! - не выпущу тебя живым! Клянусь тебе! Клянусь, что убью тебя! Та, которая заплатила тебе, чтобы ты накликал на меня зло, - та, которая послала телеграмму, - уже оплатила твою смерть! Слушай меня хорошенько: она уже заплатила за твою смерть! Если ты еще раз вернешься сюда, живым не уйдешь!.. Хуамбо бежал, мокрый от пота и росы - никогда он не был более счастлив, чем сейчас, сжимая в кулаке кости руки отца, - он затерялся на плантациях, под банановыми листьями, в этот час ранней зари, когда даже молчание приобретает цвет. XXXVI Временами казалось, что все то, о чем толковали в эти часы рассвета - уже знойные, изнуряющие, пропитанные влагой, сверкающие светляками и капельками росы, - не имеет никакого смысла. До самой зари шел горячий спор, объявлять или нет забастовку на банановых плантациях. В едва освещенном ранчо битком набились делагаты, прибывшие из далеких лагерей, из усадеб, из поместий, с плантаций Компании. Лиц нельзя было разглядеть. Они скрывались под широкополыми пальмовыми сомбреро. Одни сидели без рубашек, и тела их, усеянные капельками пота, казались стеклянными. Другие были одеты в рубашки или в кожаные куртки с бахромой на рукавах. Лампа, прикрытая полупрозрачным абажуром, отбрасывала свет на стол президиума, покрытый бумагой. На столе - чернильница, стаканы с водой, авторучки, карандаши, сигареты. И руки людей, сидевших в президиуме, - руки усталые, расслабленные или, наоборот, нервные, вздрагивающие, - так непохожи они на руки Табио Сана, неподвижно лежавшие на столе, будто руки статуи. Но вот он шевельнул мизинцами, затем движение передалось и другим пальцам, они судорожно сжались, словно при звуке погремушек ядовитой зеленой змеи - зеленых долларовых банкнот, хруст которых слышался в выступлениях тех, кто открывал огонь против забастовки, уверяя, что Компания, сделав первые уступки, пойдет и на последующие, что она обещала платить еще больше, обещала улучшить условия труда. - Да, так мне кажется, - убежденно говорил какой-то человек с острым носом, который откинулся на стуле так, что спинка упиралась в бамбуковую стену ранчо, и он чуть ли не полулежал: раскачиваясь на стуле, он потерял равновесие и наверняка хлопнулся бы на пол, если бы вовремя его не поддержал сосед. - Не пугайтесь, товарищ! - сказал Табио Сан. - То, что случилось сейчас с вами, может случиться и со всеми нами, если мы прислушаемся к вашему мнению, если мы поверим в обещания Компании увеличить заработок. Обещания, данные просто так, без поддержки со стороны профсоюзов, подобны бамбуку, из которого сооружены стены этого ранчо. Лианы, которые его поддерживают, могут сгнить, и стволы бамбука распадутся, важно вовремя их укрепить - это в наших интересах, а в интересах Компании - окончательно сорвать забастовку. Их обещания увеличить заработок повиснут в воздухе, как этот бамбук без креплений. Естественно, при первом самом легком ударе все рухнет. Поэтому я настаиваю, чтобы мы ни в коем случае не шли на соглашения с Компанией, какими бы посулами она нас ни покупала, пусть это будет обещание прибавить жалованье или улучшить условия труда. Каждому понятно, что Компания предпринимает все это, чтобы подорвать наше единство, не дать нам организовать профсоюз. Профсоюз - это значит коллективный контракт, социальное обеспечение, оплаченный отпуск, пособия... - Предположим, что все будет так, - настаивал остроносый, - однако нам следует согласиться на увеличение заработка, принять этот великодушный жест. (Слова "великодушный жест" вызвали бурный протест присутствовавших...) Хорошо, я снимаю это определение "великодушный жест". Но нужно согласиться на прибавку, а уже потом, когда пройдет какое-то время, организуем профсоюз. - Это будет означать, - живо откликнулся Сан, - что мы построим ранчо из бамбука без прочных креплений, и все рухнет на нашу голову... Слова Сансура вызвали одобрение Старателей - в эту группу входили грузчики бананов, самые горячие сторонники забастовки и самые решительные люди, потому что - как они сами говорили - тот, кто стоит ниже всех, должен подняться всех выше. - Нет, товарищи делегаты, - продолжал Сансур, - принять эти подачки до организации профсоюза означало бы одно - кусок хлеба сегодня и голод завтра. Вопрос о прибавках Компания должна обсудить с законными представителями профсоюза, который будет организован нами. Это первое условие. Еще в начале нашего собрания я предупреждал и сейчас снова повторяю, что сегодня нам нет необходимости обсуждать вопрос - объявлять или не объявлять забастовку, принимать или не принимать предложения Компании. Наша первостепенная задача - организация профсоюза, который впредь будет нашим законным представителем. Как только мы покончим с этим, будем обсуждать вопрос о прибавках, а также и о том, какие требования будем выдвигать во время забастовки. Я надеюсь, что все согласны с моим предложением по повестке дня. Хотя среди собравшихся пронесся гул одобрения, однако несколько человек встали и заявили, что они требуют прежде всего обсудить вопрос о забастовке и прибавках. Некоторые даже хотели покинуть собрание. - Успокойтесь! Успокойтесь! Спокойнее, друзья! - послышались голоса. - Разрешите мне сказать... послушайте... выслушайте меня. - Нечего его слушать! Пусть заткнется! - Потише! Послушаем, что он скажет! - подбадривали какого-то человека, который, подняв руку, настойчиво просил слова; это был высокий широкоплечий крестьянин. Он закричал: - Тише!.. Тише, товарищи! Тише!.. - И как только воцарилось спокойствие, он произнес: - Среди нас находится один человек. Хоть он и молод, но голос его силен! И когда шум окончательно затих, поднялся другой оратор. - Давай, товарищ, закати-ка речь! - Что за чертовщина! - послышался голос из задних рядов. - У него даже что-то там написано. - Товарищи, вот эта бумага, - и он поднял руку с каким-то листком, - вам лучше меня расскажет о том, что происходит в столице, где уже объявлена забастовка. Я получил письмо. Мне привез его мой родственник, который находится сейчас здесь рядом со мной, - и он похлопал по плечу человека в ковбойской шляпе: - Он только что приехал. В столице ждут, что мы их поддержим, проявим солидарность. Они надеются, что мы займем твердую позицию, а то Компания вот такими мелкими уступками будет водить нас за нос... - Ого! А как же прибавочки? Они нам обещают больше, чем мы просили! - Это даже не уступки - нам просто показали палец, намазанный медом, чтобы мы заткнулись. Как бы не так! Люди в столице, которые живут, конечно, лучше нас, уже объявили забастовку! Спрашивается, почему там объявлена забастовка? Почему закрылось все - торговля, банки, школы, госпитали? - Из-за политики! - снова закричал кто-то из задних рядов; нельзя было разобрать, кто это кричит, он стоял у бамбуковой стены ранчо, сквозь щели которой проникали лучи дневного света... "Совсем как через решетки вечной тюрьмы крестьянской нищеты", - подумал Табио Сан, к которому вернулось самообладание, его руки лежали спокойно и неподвижно на столе. - Об этом здесь не говорится! - закричал человек с бумагой. - Забастовку объявили из-за того, что выкинули на улицу каких-то школьных учителей и каких-то санитарок несправедливо уволили! - Для забастовки годятся любые предлоги! - Кто это там яду подливает? - раздался чей-то глухой голос. - Этого мерзавца, видать, гринго подкупили! - Росо Контрерас? - Известно, он, кто же еще?.. - Но в письме дальше говорится... - Бумага все стерпит! - настаивал Росо Контрерас. - В письме говорится, что столица стала пустыней, нет автомашин, нет людей, все пусто, нет газет, городу грозит остаться без света и без воды... - И все это из-за каких-то санитарок и учителей. Смех, право, разбирает! - вмешался седоватый, стриженный под машинку, человек, стоявший рядом с Росо Контрерасом; кое-кто заметил, как Контрерас подтолкнул его локтем, как бы напоминая, что пора выступать. - Не только из-за этого! - сделал шаг вперед человек, привезший письмо. - Я сам приехал из столицы, сейчас там требуют, чтобы правительство изменило свою политику, сменило... Старик хотел было продолжать, но у него пересохло во рту. Кто-то подал реплику: - Откашляйся сначала, дядя! - Я думаю, что если мы начнем здесь забастовку ради того, чтобы поддержать их, значит, мы будем таскать для кого-то каштаны из огня. У меня семья, дети, внуки, всем им нужно что-то есть, а что я им дам, если будет объявлена забастовка? Все остановится, и мы останемся без денег. Ребячество все это! - Он взглянул на юношу, державшего письмо в руках. - Нас хотят втравить в заваруху, которая нам ничего не даст. Вот вам мое последнее слово: соглашаемся на прибавки, и все тут. - Мне кажется, уже поздно, - вмешался один из делегатов, сидевших за столом. - Поздно?.. Скорее еще слишком рано! - Эти слова вызвали бурный смех. - Ладно, - продолжал делегат, - рано или поздно, это все равно. Я хотел предложить вам - давайте спросим Чуса Марина, который пока что ничего не сказал, непонятно, согласен он или нет... Все обернулись к тому, чье имя было названо. Чус Марин встал. - Товарищи... - сказал он и замолчал, как бы обдумывая свои слова и медленно перебирая огромными волосатыми руками пальмовое сомбреро. - Я думаю, что мы забываем об одном. Мы здесь, в Тикисате, в долгу перед теми, кто выступал в Барриосе и в Бананере, когда столько портовиков погибло под пулями, прямо в порту или в море, в зубах акул. Я вовсе не хочу сказать, что мы вели себя как трусы, это было бы неправдой; все дело в том, что нет у нас организованности, нет активной, действующей силы. Потому-то мы и в долгу перед нашими товарищами. И я прошу, чтобы те, кто председательствует на этом собрании, были бы назначены временным руководством профсоюза трудящихся Тикисате... Его слова были встречены аплодисментами. - И, кроме того, прошу, чтобы сейчас же здесь был составлен акт о том, что согласно нашему желанию основывается профсоюз трудящихся Тикисате. Все мы, присутствующие здесь, его подпишем. А на протяжении ближайших трех дней его подпишут и остальные как члены-основатели... - Очень хорошо... Здорово!.. - И чтобы руководство нашего профсоюза... - люди поднялись со своих мест, а те, кто стоял, подошли ближе к столу президиума, - дало клятву, пусть поклянется перед нами... Даже те, кто не был сторонником забастовки, согласились с предложением Чуса Марина; его поддержали и те, кто, видимо, выполнял здесь полученные где-то задания, а также и те, кто опасался "пустых" дней - когда никто не заработает денег для себя и своих семейств, - теперь они почувствовали, что опасность отдаляется. Они соглашались на все - только бы не обсуждать и не принимать решений насчет забастовки... После того как члены нового руководства дали клятву, Чуса Марина попросили написать текст акта об организации профсоюза, и этот документ был подписан всеми. А затем - солнце уже поднялось достаточно высоко и в эту пору невольно испытываешь что-то похожее на стыд из-за того, что ты встретил наступление нового дня, не сомкнув глаз ночью, - все приняли решение собраться попозже, чтобы обсудить вопрос о забастовке. - Как так о забастовке? Не опережайте событий, товарищи! - обрушился Росо Контрерас на Чуса Марина. - Не забегайте вперед, товарищи! - обратился он ко всем, кто, подписав акт, еще стоял рядом с Чусито, поздравляя его, дружески похлопывая по спине. - Нечего спорить насчет забастовки, пока мы не разрешим вопрос, примем мы или не примем прибавку, обещанную Компанией! Табио Сан решил не дать ему говорить. "Предатель, - мелькнула у него мысль, - никогда не думал, что так скоро придется пустить в ход кулаки!.." - Поскольку профсоюз трудящихся Тикисате уже основан, то излишне болтать о прибавках, тем более Компания выдвигала первым условием, что мы не должны создавать никаких организаций. А теперь это дело уже решено. Вместе с солнцем сегодня утром у нас родился свой профсоюз... Росо Контрерас только сейчас понял, что его карта бита, однако все еще не мог успокоиться. - Товарищ, конечно, прав... - И не без задней мысли он добавил: - Однако это никоим образом не лишает нас возможности обратиться к Компании с просьбой, чтобы она отменила это свое условие и ввела прибавку, тогда нам не придется идти на забастовку. - Действительно, - ответил ему Сан, - мы будем настаивать на прибавке. Это одно из основных наших требований. Но прибавка не как благодеяние, а при условии... при условии, что ничего иного мы не хотим! Им придется сделать нам уступки, согласиться на прибавку. Право - на нашей стороне. Однако нам надо выиграть больше, и последнее слово не за Компанией. С нынешнего дня мы будем говорить с ней как равный с равным. Мы уже не какие-то бедняки-одиночки, действующие разрозненно, каждый, кто как сможет, а могущественное профсоюзное объединение, и вопрос ныне ставится так: либо Компания удовлетворит наши законные требования, либо мы объявляем забастовку. Слова Табио Сана вызвали оживление. Не всем по душе была мысль о забастовке. Еще свежи в памяти воспоминания о том, чем закончились забастовки в Бананере - пулеметными очередями!.. Было ясно и то, какие последствия вызовет забастовка: будут страдать жены и матери, невинные дети - им нечего будет есть, а мужчинам придется бродить без работы. Неожиданно, когда обстановка уже изрядно накалилась, появились братья Самуэли - Самуэлон, Самуэль и Самуэлито. Они размахивали руками и звали тех, кто уже вышел из ранчо, потягиваясь и зевая. Они кричали, что принесли важные вести. - Товарищи, - заговорил Самуэлон, - мы пришли издалека, шли всю ночь. Нам нужно было отыскать одного человечка и срочно получить у него очень важную бумагу. Из Бананеры сообщают... сейчас я вам скажу. Нам предлагают послезавтра в ноль часов объявить забастовку на всех плантациях "Тропикаль платанеры". Это будет забастовка в поддержку наших требований и вместе с тем - в поддержку той забастовки, которую объявили в столице студенты, врачи, шоферы, учителя, судьи и торговцы... Там уже закрыто все, даже кинотеатры, мало кого встретишь на улице... Росо Контрерас вылил на них ушат холодной воды: - Как это чудесно! В Бананере, видать, не дураки, хотят притянуть нас к себе. А для такого воздушного змея у нас и бечевки нет. Во всяком случае, те, кто послал меня сюда своим представителем, заявили, что если забастовку объявят по какому-нибудь другому поводу, а не из-за жалованья, то они вначале должны будут обсудить... - Точно такое же предупреждение было сделано и мне. Поэтому я лучше уйду, пока не поздно, - вмешался Симилиано Кой. - Здесь такую забастовку, как хотят в Бананере, провести не удастся - ни к чему хорошему она не приведет, шуму наделать можно, а того, что хотим - не добьемся. Надо выиграть время... - Чепуха! - Старушечья болтовня! - Ты хочешь сказать - дать время Компании, не так ли? - Дать время пиявке, чтобы высосала из нас побольше крови! - Дайте объяснить!.. - повысил голос Симилиано Кой, откашливаясь и прочищая горло. - Тише, товарищи, каждый имеет право высказаться! - Надо послушать! Пусть говорят! - Заткнитесь! Что, за чертовщина! Дайте ему сказать. Говори! Валяй! - То, что я хотел сказать, не чепуха, как мне заявили вот эти... - указал Кой на группу Старателей, которые сначала не стеснялись выражать свое возмущение и требовали не давать ему слова, а теперь, после того, как их призвали к порядку, выжидательно молчали. - То, что я хотел сказать, лучше сказать сейчас, пока не раздался выстрел и пуля не вылетела не через ствол, а в обратную сторону... - Он смолк, проглотил слюну, поморгал, оглянулся, будто разыскивая когото и ожидая подсказки, и, наконец, вымолвил: - Я хотел сказать, товарищ, я не против этой забастовки, которую нам предлагает "Платанера"... - У Старателей его слова вызвали вздох облегчения. - Вот что я хотел сказать, а точнее, пояснить. Чтобы вышла у нас эта самая забастовка, есть два пути: либо нам дадут какое-то время, чтобы мы могли потолковать с людьми, либо надо будет собрать всех рабочих на большой совет, и пусть они сами решают, что делать. Со всех сторон раздались голоса: - Он, может, и прав! - Хоть и конопат, да умом богат! - А рожа что рогожа! - Может, трахнули из-за угла мешком? - Хорош господь бог тогда, когда не выступает против забастовки! - закричал кто-то из Старателей. - Подожди, подожди! Вот он тоже объявит забастовку! - А он уже объявил... после того как мир сотворил... Сейчас небо и земля сами по себе, но и они, чего доброго, объявят забастовку, тогда это уже будет день Страшного суда! Табио Сан постучал ладонью по столу - сосновой доске на четырех ножках - требуя, чтобы не отвлекались и прекратили обсуждать предложение этого... - Симилиано Коя, - выкрикнул свое имя выступавший, который стоял между Росо Контрерасом с его сторонниками и Старателями, горевшими желанием немедля здесь же объявить забастовку. Тут попросил слово Самуэлито. - Как товарищ Кой здесь сказал, делегаты уполномочены лишь на то, чтобы объявить забастовку, требуя повышения заработка... - Не все! - предупредили Старатели. - Хорошо, большинство, - продолжал Самуэлито, - но, я думаю, нам выгоднее выиграть время... - То же самое и я хотел сказать: выиграть время... Я так, простите, и сказал, дать время времени... Однако никто не слушал разъяснений Коя, а Самуэлито продолжал: - Самое выгодное для нас - выиграть время. Пусть сегодня же утром присутствующие здесь делегаты переговорят с теми, кто их послал, и тогда можно готовить собрание рабочих, общее собрание. Надо будет собраться завтра до объявления забастовки. Сегодняшний день уже наступил - день, когда товарищи из Бананеры предложили нам начать обсуждение. Собрание можно провести на Песках Старателя... - Старателей! - послышались голоса. - Так что же, значит, идти у чужих на поводу? - И для чьей пользы? - Только не для моей! - Ну и бессовестный народ пошел! - Торгуются, как проститутки! - Ты за что меня обозвал бессовестным? - Поделом! Я же, по-твоему, торгуюсь! - Заткнись... б...бананом! - Попробуй сам! - Что у тебя из глотки торчит? - Ах, вот ты как!.. Крики переходили в ругань, страсти разгорались. Самуэлито все же заставил себя выслушать, несмотря на шум и гам. А Старатели предложили сейчас же объявить забастовку, опережая рабочих Бананеры. - Нечего спешить, - вмешался Самуэлито, - мы не пари разыгрываем, здесь дело серьезное, а то потом придется в затылке чесать! Его поддержал Самуэль. - Да, как уже сказал мой брат, не все уполномочены сегодня же дать ответ товарищам из Бананеры... - Его прервали восторженные крики, приветствовавшие героических рабочих Бананеры. - Но поскольку это дело не шуточное, то завтра мы, все рабочие Тикисате, сможем собраться и уже окончательно - без всякой сумятицы - решить, идем мы на забастовку вместе с рабочими Бананеры или не идем. Итак, завтра мы должны ответить: да или нет. По-мужски ответить. - Конечно, да!.. Конечно, да!.. Так и будет!.. Так и будет!.. - отовсюду неслись возбужденные крики. В конце концов решили на следующий день провести собрание на Песках Старателей. Один из Старателей подошел к столу, спиной к которому стоял Табио Сан, - он о чем-то говорил с Флориндо Кеем. Обернувшись, Табио Сан лицом к лицу встретился со старым Старателем. - Вы, конечно, уже забыли, как меня зовут - Эфраин Сальватьерра, и, быть может, не помните, что мы когда-то работали вместе. Тогда вы выглядели по-другому, лицо совсем другое, не узнать. Как поживаете? - Хорошо, сеньор Эфраин, вот снова здесь... - Я, быть может, и последний человек, но решимости у меня по-прежнему много, и мне, например, не очень-то нравится, что вас называют Сан, с нас уже хватает дяди Сэма... - Он засмеялся, синеватые губы раздвинулись, обнажив крепкие белые зубы. - Лучше, если мы будем называть вас Сансур, так точнее, верно? - Во всяком случае, я - это я. - Оно, конечно, по имени зовут даже святых, и мне думается, что Сан не звучит, лучше Сансур, похоже на Санто дель Сур... {Santo del Sur (исп.) - святой Юга.} Вот я заставил замолчать одного типа, он бродил тут, вынюхивал да выведывал, кто вы такой - рабочий или агитатор. Сукин сын, я ему сказал, чего ты хочешь, этот человек вместе с нами здесь работал, вместе с нами вырубал заросли, сеял на своей делянке, собирал урожай - маис и бобы - себе на пропитание, а потом исчез, как все, и вернулся, как все возвращается - подобно имбирному корню. Все улетучивается - подобно запаху тамаринда! Очень немногих слов было достаточно Табио Сану, чтобы вспомнить былые времена, когда он - с лицом, измененным под воздействием ядовитого кактуса, - бродил по этим плантациям. Горячо обнял он Сальватьерру - еще крепкого старика, костлявого и жилистого, с такой черной кожей, будто обуглилась она под солнцем, и с белой бородой, мягкой-мягкой, - в нем было что-то от Пополуки и что-то от Кайэтано Дуэнде. Подошел Флориндо Кей и прервал его воспоминания. Однако Табио Сан не дал ему и слова вымолвить, поспешил высказать свою мысль: - Нужно бросить в работу наших людей, не теряя ни минуты. Я почти уверен в том, что Компания попытается обезглавить наше движение и увеличит заработки, не поскупится на туманные обещания кое-каких улучшений, об этом уже поговаривают. Компанию, видно, не смущает то, что наш профсоюз уже обра- зован. Если это случится, Флориндо, мой дорогой Флориндо, то мы проиграем. Будет очень трудно вовлечь людей в забастовку солидарности с рабочими Бананеры, со студентами, учителями, со всей страной, вступающей на путь всеобщей забастовки!.. - Он замолчал - они удалялись от ранчо, в котором проходило собрание, продолжавшееся до наступления дня, - уже пора было вернуться в свое убежище, в другое ранчо, не меньшее, но более спокойное, с бородатой крышей, свисающей до земли, с зарослями бурьяна вокруг. - Свобода, Флориндо, имеет более притягательную силу, чем хлеб! Я как-то никогда раньше этого так не ощущал! За свободу поднимаются даже камни, а бастовать из-за хлеба - кое-кого еще берут сомнения. - Здесь был... - произнес Флориндо, следовавший за Сансуром, когда тот уже наклонил голову, чтобы войти в ранчо, служившее ему убежищем. - Искал тут тебя... - Сан бросился в гамак, будто камень в колодец. - Искал тут тебя товарищ Паулино Белее с вестями от Росы Гавидиа... - От Малены? - Табио Сан широко раскрыл глаза, ему даже показалось, что под его тяжестью гамак прорвался, и, вместо того чтобы погрузиться в сон, он покатился куда-то в пустоту. Табио Сан схватил Флориндо за руку - столь сильным было ощущение, что он падает, и, пристально глядя в лицо друга, повторил: - Вести от Малены?.. - Да... - Как же он их получил? Ведь место, где скрывается Малена, засекречено? - Нет, она уже не скрывается... - Ее раскрыли? - Она... - Она сдалась? - Нет, она вышла из подполья и теперь участвует в борьбе на улицах. Сансур зажмурил глаза, опять раскрыл, поискал взглядом друга, который сжал его руки, как бы воодушевляя и подбадривая его. - Так я и знал... - Он тяжело вздохнул, будто вез на своих плечах гору. - Сердце меня не обмануло... - Велес рассказывает, что Малена выступила с великолепнейшей речью, очень мужественной. На студенческом митинге она требовала голову Зверя... - Голову или отставку? - спросил Сан. - Нет, она, видимо, решила, что мало отставки... Голову! - и уже совсем тихо, увидев, что Табио опять рухнул в гамак, Флориндо повторил: - Лишь один бог знает, почему лягушки сидят под камнями! Лишь бог знает, почему сирены плавают в глубинах моря!.. Лишь бог знает, для чего женщины созданы... Раскачиваясь в гамаке, забыв о самом себе, о собственной тяжести и о тяжести собственных мыслей, Табио Сан нервно сжимал пальцы и молчал, словно потерял дар речи, словно его ударили по голове. Ему казалось, что он рухнул с высоты. "Наконец!.." - повторял он про себя, с трудом переводя дыхание. Временами он вглядывался в окружающие предметы, временами перед ним возникал образ Малены, которая поднялась на баррикаду во фригийском колпаке с белоголубым знаменем - национальным знаменем Гватемалы - и требует громким голосом - могучим, как камни Серропома, - голову тирана. Сердце едва не вырывалось из груди. А память восстанавливала прошлое - ту ночь, когда, стоя спиной к книгам в библиотеке школы, Малена плакала и была подобна изваянию на носу древнего корабля, которое плачет брызгами волн; в ту ночь она, показав ему свой дневник, просила его уйти, покинуть ее. И вот в той же позе она представилась ему на баррикаде - только она не плачет, она требует отмщения; волосы развеваются, как пламя горящих факелов; во весь голос она требует: го-о-о-лову тирана! Глаза ее устремлены в вечность, туника и покрывало каскадами ниспадают к обнаженным ногам, обутым в сандалии, - - совсем греческая богиня! Сердце билось все сильнее и сильнее, и в глазах его исчезало видение Малены-мстительницы; он чувствовал, как цепенеет его тело, как тревога за судьбу скромной учительницы из Серропома все сильнее охватывает его. Просить голову тирана, когда другие лишь требуют его отставки. Почему же голову? Почему эта сельская Саломея - строгий костюм, туфли на низком каблуке, мужские наручные часы, походка классной дамы, - почему эта плебейка посягает на коронованную голову? Его меловые зубы блеснули, как будто он пытался выжать улыбку на встревоженном лице; да, он усмехнулся, представив себе облик Mалены-директрисы, и тут же подумал о своем, не менее смешном и не менее жалком виде - не похож ли он сейчас на беспомощную рыбешку, запутавшуюся в сетях, - в этом гамаке, подвешенном на кольцах в ранчо, - рыбешка бьется в золотых лучах солнца. Вернуться в столицу? Это было бы всего благоразумнее. Защитить Малену. Это самое малое из того, что он мог сделать. Бежать в столицу. Но что мог сделать он, когда голова его оценена властями. Если он еще и жив, то только потому, что товарищи заботливо его охраняют. Сказать им, что он отправляется на помощь Росе Гавидиа? Ему, конечно, ответят, что девушка может действовать сама по себе, а если не сможет, тем хуже для нее... Он ворочался в гамаке, а мысли не давали покоя, слова текли одно за другим: "Что ты думаешь, ты, горе-Марат? Почему ты считаешь, что Малена поступает безрассудно, требуя голову _Зверя_, не довольствуясь его отставкой? Разве это не компенсация за твою голову? Разве не требовал он, чтобы тебе отрубили голову и принесли ее, окровавленную, мертвую, на золотом блюде, которое ему подарило его Зеленое Святейшество? Разве он не требовал, чтобы отдельно ему поднесли в бокале с солью, лимоном, перцем и кетчупом твои глаза, чтобы он мог выпить их, как два сырых яйца?" Сан резко перевернулся в гамаке. Что можно сделать, как помочь ей, защитить ее? "Защитить ее... ты защитишь ее... ты?., ты?.." Он остро ощутил тишину. Мелькнула мысль: "В конце концов... в конце концов... ничего!.." Ничего он не может сделать, ничем не может помочь, и, кроме того, нельзя покинуть свой боевой пост, когда на карту поставлена всеобщая забастовка на плантациях "Тропикаль платанеры"! Поддержит или не поддержит Тикисате стачку, которую объявят рабочие Бананеры в ноль часов следующего дня? Можно ли рассчитывать, что поддержат, пока рабочие не организованы, пока не пробудилось еще их классовое самосознание, тем более что Компания, несмотря на наличие рабочего профсоюза, будет и впредь предлагать повышение заработков, улучшение условий труда. Остается одно - действовать быстро. Если не удастся начать всеобщую забастовку - тогда надо поставить вопрос о символической стачке - двенадцатичасовой, двадцатичетырехчасовой или сорокавосьмичасовой, по возможности дольше, хотя и в этом случае Компания может одержать победу; ее план прост - убить в зародыше профсоюзное движение. А... если откажутся?.. Если рабочие откажутся поддержать символическую стачку, чтобы не потерять обещанных Компанией прибавок?.. Он вылез из гамака, моментально забыв о Малене, - его охватило какое-то тяжелое предчувствие, - и пошел искать Кея. Тот занимался приготовлением завтрака - он подлил чуть-чуть холодной воды в кипящий кофе, чтобы скорее отстоялся, потом выложил на стол сахар, кусочки хлеба, ломтики свежего сыра и ветчины. Оба были поглощены своими мыслями и долго молчали, прежде чем сделать первый глоток. - Вот дьявол! - воскликнул Кей, чуть было не выплюнув горячую жидкость, и быстро втянул в себя воздух, словно желая остудить язык. Табио Сан заговорил о своих опасениях по поводу всеобщей забастовки: потерпеть поражение - худшее из всего, что может произойти, и в силу этого следовало бы призвать рабочих к молниеносной стачке, к стачке всего на несколько часов. - В таком случае я смог бы поехать... Казалось, вместе с хлебом и ветчиной он хотел разжевать и проглотить свои слова. Кей сразу же понял, что Табио Сан, конечно, хочет ехать из-за Малены, но ничего не сказал - ему было ясно, что любые его доводы были бы бесполезны. Табио Сан пытался найти выход из положения: долг заставлял его оставаться здесь, а любовь звала лететь, лететь на помощь той, которая бросала вызов на баррикадах столицы... Там решалась ее судьба... Что мог сделать Табио Сан, когда решалась и их общая судьба, судьба всех - все они захвачены потоком и каждый предоставлен самому себе. - Надо будет еще хорошенько все продумать, все изучить и быть наготове, когда загудит сирена. Мне кажется, что это чрезвычайно важно, - говорил Кей, проглотив кусок. (Сколько мыслей исчезло вместе с этим кусочком сыра, с этим кусочком хлеба, с этим глотком кофе!) Он не показал вида, что ему понятна внутренняя борьба, происходящая в сердце друга. - Действительно, важно... важно обсудить проблему символической стачки, забастовки на двенадцать часов, на двадцать четыре или на сорок восемь часов... - Об этом и я думаю, - подхватил Сан, пытаясь освободиться от своей тревоги, от мыслей о Малене. Он видел, как она выходит из маленькой лачуги в предместье углежогов, где он покинул ее с Худаситой, как она спешит на студенческие собрания, на демонстрации, на баррикады. - Несомненно... - послышался голос Кея, который искоса поглядывал на Октавио Сансура, Хуана Пабло Мондрагона, этого бунтаря, заговорщика, революционера-подпольщика, человека, всегда находившегося на передовой, на самом опасном участке борьбы. - Несомненно, товарищ, мы уже не можем выжидать и не можем прибегать к тактике отхода. А в конце концов, разве не подобной тактикой определялась бы символическая стачка? У нас нет другого выхода, кроме всеобщей забастовки. Сегодня и завтра мы должны мобилизовать всех, кто может нам в этом помочь. Сан поднялся с места. - Есть ли какая-нибудь возможность разузнать о Малене?.. - Сколько чувства было в его голосе, когда он произнес ее имя! - Прямой - нет... - Встал и Флориндо и, подойдя к Табио Сану, дружески похлопал его по плечу. - И будет лучше, если... pas de nouvelles... {Никаких новостей... (фр.).} Тебе не кажется?.. Табио Сан не отвечал. Гамак, пот, мошки, зубочистка... Надо подождать товарищей и обсудить с ними план действий. Бесполезно раскачиваться в гамаке, все равно не чувствуешь никакой свежести. Скрип колец гамака выводил его из себя. А тут еще привязывались надоедливые мошки, липли к лицу. - Надо поскорее достать радиоприемник, - сказал Табио Сан, расправляясь с очередной мошкой, впившейся ему в шею. - Я уже поручил Андресу Медине, - ответил Кей. - Он должен принести приемник с батареей. Кроме того, у меня дома работает товарищ, который знает стенографию. Уже двое суток он записывает все официальные радиосообщения из столицы. - Заметив жест Табио, как бы спрашивавшего, для чего могут понадобиться сообщения, прошедшие цензуру, Флориндо, затянувшись сигаретой, добавил: - Записывается также информация, которую передает радио Мексики, Панамы и Кубы... Табио Сан устроился в гамаке поудобнее - он уже отвык спать в гамаке, а ему нужно было выспаться, прежде чем придут люди. - Удар, - сказал он, покачиваясь, - должен совпасть с надвигающимся политическим кризисом, который, в свою очередь, углубит забастовка на плантациях... Тогда это будет действительно удар... - повторил он, устремив пристальный взгляд куда-то в пространство, словно желая предугадать будущее. Татуировкой покрывали мошки его тело. Сетка гамака впивалась в потную кожу. Он все сбросил - рубашку, брюки, туфли, остался в одних трусах. Растянувшись в гамаке, искал он сна, однако как далеки друг от друга веки на глазах и как трудно зажмурить, сомкнуть их - они так же далеки друг от друга, как фешенебельные квартиры многоэтажного здания, где живут белокурые люди, жующие табак или жевательную резинку, от подвалов, набитых человеческими отбросами - мужчинами, женщинами, лишенными надежд, детьми, одетыми в лохмотья... Но вот уже повсюду, врываясь в двери и окна, отдаваясь эхом по крыше, проникая в патио и коридоры, раздается гневный голос Малены, поднявшийся над пепельными полями и требующий голову тирана. И похоже, в самом деле претворяются в жизнь ее слова - огонь можно найти и под пеплом. Табио Сан зажмурил глаза - ведь говорят, что в день воцарения Справедливости закроют глаза погребенные. Чудо свершалось. Народ воскресал.  * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *  XXXVII Гривы, глаза, хлысты, шпоры, каски, стремена, и пылища - всадники и кони будто стерли линию дороги, и меловая пыль, взвихренная ими, осела на листве деревьев да на темно-темно-синей, почти аспидной доске неба. Укрывшись в кустарниках возле хижины, где находился Табио Сан, дозорные переглядывались друг с другом - благо расстояние было велико - и взглядами как бы совещались меж собой. Ловкие, гибкие, они, как зайцы, рассыпались среди густых кустов эскобильи, спасаясь от цепких колючек "лисьего хвоста", острых когтей сарсы и зорко следя за каждым, кто приближался к ранчо; другие взбирались по откосу к хижине с тревожными вестями, а третьи, самые отважные, оставались на сторожевых постах с винтовками и мачете в руках, готовые ответить врагу острым лезвием и свинцом. Ослепляющий полдень. Земля и небо затаили дыхание. Зной нестерпим. Все ближе и ближе столбы пыли. Табио Сану доставили первые сообщения о том, как настроены пеоны на плантациях - за забастовку или против нее. То и дело люди, собравшиеся в ранчо, выходили на порог, чтобы посмотреть, что происходит вокруг. Они готовы были - в случае опасности - превратить Табио Сана в невидимку, помочь ему спуститься по глухой тропинке в овражек-тайничок, со всех сторон закрытый тесно переплетенными лианами и непроходимыми зарослями. - Это либо сельская, либо конная... - заметил один из тех, кто вышел из ранчо и наблюдал за приближавшимся облаком пыли. - Та или другая - одинаково хорошо, тезка, что сельская, что конная... - Не совсем одинаково. Сельская - это значит полиция, а конная - стало быть, военная, - кавалерия. - Разница, конечно, есть, что верно, то верно, - но обе верхом... - вмешался третий, коренастый и широкоплечий человек, стоявший близ двери, чтобы в случае чего скрыться побыстрее - не из-за трусости, а "потому как семья большая". Но пока что повода для тревоги не было. Кто сказал "страшно", тот умер накануне, и уже труп трупом! Люди на лошадях ехали из окрестных селений по своим делам. Да и трудно было бы сейчас отыскать какую-нибудь власть в деревнях и поселках. Алькальды и альгвасилы куда-то улетучились, как только донеслись первые вести о беспорядках в столице. А гарнизоны получили приказы не покидать казарм, и если прикажут - сражаться до последнего патрона. Какая странная тишина! Молчание пустоты, пустынных площадей и улиц, прекративших жить своей обычной жизнью и замерших в ожидании, быть может, - потусторонней. На деревьях висели удивительные плоды. Это были полицейские, которым не удалось скрыться. В панике они даже пытались сбросить с себя форму, и был, например, такой случай, когда двое полицейских, подобно сиамским близнецам, пытались натянуть одни и те же штаны толстого сержанта, по штанине на брата, и в таком виде бежать. - С-сукины дети!.. Выкрики и выстрелы, опалившие воздух, внезапно раздались из туч пыли, поднявшихся под крышами Тикисате. Это улепетывали те, кто опасался встреч с вооруженными людьми в поселке или на плантациях. Не знали беглецы, что люди уже давно запаслись пулеметами и тщательно их припрятали. На пустынных улицах и под сенью банановых листьев люди, потягивая агуардьенте из бутылки с этикеткой, на которой изображен тукан с огромным клювом, говорили о забастовке, а если иные и не говорили вслух, так все равно думали о том, что пора снести головы кое-кому из гринго, сжечь их дома и очистить продуктовые лавки Компании! Много раз пытался управляющий Компании переговорить по телефону с комендантом, но связь была прервана. Потеряв всякую надежду соединиться по телефону, управляющий послал своего секретаря, Перкинса, просить полковника, чтобы тот направил воинские части охранять жизнь и интересы североамериканцев, которые, - разумеется, отнюдь не ввиду опасности - перестали было пить виски (впрочем, некоторые, наоборот, увеличили дозу), разжигать трубки и чавкать жевательной резинкой. С диванов и качалок они любовались небом из окон своих коттеджей, где всегда царила искусственная весна, и делали вид, будто ничего не случилось, - они были уверены, что ничего не может случиться, ведь если какой-нибудь метис осмелится тронуть хоть один волос на голове североамериканца, то флот Соединенных Штатов обстреляет побережье, а военные самолеты затмят небо этой крошечной страны. Через некоторое время управление Компании уже не просило, а требовало выслать войска для охраны плантаций, ссылаясь на то, что правительство этой страны взяло на себя обязательство гарантировать не только безопасность и жизнь граждан США и неприкосновенность их собственности, но и охрану тех пеонов, которые, удовлетворившись предоставленными им прибавками, откажутся участвовать во всеобщей забастовке, к чему их призывала кучка агитаторов. В кабинете комендатуры убивал время полковник, также ослепленный и разбитый знойным днем, - зевок следовал за зевком, одни зевки словно останавливались на полдороге, другие гасли еще на губах, будто всосанные в воронку. Зевун был верен себе: не получив приказа сверху, он не пошевелил и пальцем, и солдаты оставались в казармах. А приказа все не было и не было. Несколько раз он посылал в столицу шифровки, но военное министерство отвечало одной и той же фразой: "Ждите приказа". Но вот только что его уведомили, что он вскоре получит инструкции непосредственно из президентского дворца. Это сообщение было получено одновременно с перехваченным по радио важным сообщением "Голоса Латинской Америки"... из Мехико. Радист услышал это сообщение из Мехико - услышал, но не осмелился повторить его, не смог бы повторить даже про себя. Как же доложить об этом коменданту? И все же надо было идти - он вытянется в струнку и выпалит все прямо в лицо начальнику. Он снял наушники и почесал за ухом, затем почесал затылок. Волосы, казалось, пропитались холодным потом от того, что он услышал. Шею сковали ревматические боли. Невралгический озноб, дававший себя знать и ранее, охватил все тело. Он встал, резко отодвинул кресло - пронзительно проскрипели давно не мазанные колесики ножек. Надо идти в кабинет полковника. Но как войти? Изобразить растерянность? Эту идею пришлось сразу же отвергнуть - нелепо, ведь он в военной форме. Войти с веселым видом. Нет. Нельзя, его могут заподозрить в благожелательном отношении к бунтовщикам... Принять равнодушный вид? Быть может, но... вдруг сочтут это за проявление неприязни к верховному вождю?.. И все-таки он превозмог себя, вошел в кабинет коменданта, автоматически произнес: "С вашего разрешения, начальник!" - и забормотал-забормотал, проглатывая слова, проглатывая звуки: - От... от... от... - Чего т