е объясню. В отеле, где я считался гондурасским поэтом, остановился другой поэт - безобразный, похожий на лошадь, вел он себя как-то таинственно. Он занял самый большой номер - видите ли, ему нужен был простор... он, видите ли, привык ходить всю ночь напролет, а кроме того, он приказал поставить в свой номер три шифоньера, оплатив их стоимость, и я помог ему развесить в этих шифоньерах более сорока костюмов. "Портной или продавец американской мужской верхней одежды", - решил я, и то же самое подумала, кстати, и донья Клеотильде, владелица отеля. Однако дни проходили, а никто не замечал, чтобы этот тип занялся каким-нибудь бизнесом, зато он пил коньяк, бутылка за бутылкой и... раздаривал костюмы... Впрочем, это никого не удивило - тот, кто пьет так много, может позволить себе и раздаривать костюмы. Прошло еще несколько дней - и мы обратили внимание на то, что в его костюмчиках красуются одни негры. И тогда тайна как будто бы раскрылась. Он, как позже выяснилось, питал слабость к мужчинам и удовольствие оплачивал костюмами. Нельзя сказать, что свои грязные делишки он обделывал втихомолку. На рассвете, когда его избранник прятался под простыней или перемахивал через балкон, этот тип начинал выть, да так хрипло, что казалось, будто глотка у него из сырого дерева. Вид у него был дикий - челюсть отвисала, волосы за ушами - как натянутые поводья, длинные зубы торчат, и изо рта пузырится пена, временами он прекращал выть и декламировал стихи. При этом он так закатывал глаза, как будто смотрел в небо из глубокого колодца. И ревел: "Эй, вытащите меня, я упал глубоко, упал очень глубоко!" Вопил и вопил, пока голос его не становился замогильным, можно было подумать, что он исполняет "De Profundis" {Заупокойная молитва.}, и все твердил: "Очень глубоко... очень глубоко!.." Затем он прыгал на постель, размахивая рукой, на которой сверкал перстень с изумрудами, и, наконец, захлебывался в ужасном хохоте... Однако главное продолжало оставаться тайной. Зачем явился сюда, этот субъект? Владелица отеля как-то получила анонимку. Как стало известно, он писал передовицы в одной из столичных газет; заискивая перед правительством, а также желая завоевать доверие "Тропикаль платанеры", эта газета давала ложные сведения о выступлении портовых рабочих. Основываясь на ее ложных сообщениях, он написал несколько статей, направленных против трудящихся, но в конце концов истинный смысл событий стал ясен и ему - в приступе ярости он схватил пишущую машинку и выбросил ее на улицу. Он решил бежать, спрятаться, исчезнуть. В порту он ничего не увидел, только полузасохшие лужи крови на трауре просмоленных досок. С тех пор он почти рехнулся, пьет и пьет... Случайно в минуту просветления он рассказал мне обо всем... - А генерал?.. - спросил кто-то. - За генералом потянулся хвост. Я вам могу рассказать, если только у вас не устали уши... - Хвост, конечно, чековый, - сказал другой. - Ведь генерал откровенно заявил, что не собирался даром менять климат. - Сейчас расскажу. Только вот пропущу глоточек. - Не дурак выпить... - За ваше здоровье! За эту прибавку и за все последующие! Он опрокинул стопку с агуардьенте и, сочно сплюнув, волосатой рукой отер пот с лица. - Да, за генералом потянулся хвост. Одна из женщин, которых он приказал сбросить с поезда, оказалась американкой. - Проститутка? - Не мешай рассказывать! - И вот эта самая женщина, которую я встретил в отеле, сообщила об оргии в поезде и о ее трагическом финале... Однажды я проснулся от чьего-то истошного крика. Я вскочил, кое-как напялил один башмак, держа другой в руке. Ничего не соображая со сна, я бросился к дверям этого проклятого поэта - кстати, ему очень нравилось, когда его так называли. Вместо очередного негра в его постели я увидел белокурую женщину - она похожа на студентку; тело ее было в синяках, рука сломана, губы разбиты, она дрожала с головы до ног, глаза как у безумной. Она просила врача, лекарств, глоток виски, чего-то еще, а губастый поэт уверял ее, что она вылечится, если будет принимать каждые полчаса по одному из его изумрудов. "Изумруд - нет!.. - кричала американка. - Зеленый глаз!.. Генерал - нет!.. Нерон - нет!.." Я выбежал, по-прежнему в одном башмаке, и смахивал на хромого, - раздавался стук только одного ботинка, я припадал на одну ногу, точь-в-точь как человек, у которого одна нога короче другой, и так доковылял до комнаты хозяйки. Хозяйка, надо сказать, была приятельницей американского вице-консула. Донья Клотиль в ночной сорочке, которая отнюдь не скрывала ее прелестей, наоборот, все было на виду, как на витрине, отправилась за мной следом в номер поэта. Увидев нас, он стал глотать изумрудинки, одну за другой, запивая их коньяком, а донья Клотиль принялась кудахтать над растерзанной грингой, которая горько плакала, - то были слезы раскаяния и не знаю чего еще. Мы унесли грингу в ее номер, и там она рассказала нам обо всем, а пьяный поэт, подвязав одежду бечевкой, полез на балюстраду веранды отеля, распевая: "Я - марихуана, я - две марихуаны, я - три марихуаны!.." - Можно представить себе, сколько заплатили этой американке за молчание, ведь в газетах об этом не было ни строчки! - сказал Самуэль. - А из нашего друга получится хороший проповедник! Почище любого евангелиста! Совсем как тот падресито, что носился с образом Гуадалупской девы. - Проповедует да попивает! - Что ж, на то он и поэт... Ага, а имя свое вы не назвали! - Мое имя? - Сейчас скажет, что не помнит!.. Все расхохотались. - Меня зовут Лоро {Loro - попугай (исп.).} Рамила... Новый взрыв хохота. Гитаристы заспорили о чем-то. Самуэль - с Самуэлито, Самуэлон - с Самуэлем. Так частенько бывало. - А правда, товарищ Рамила, - спросил Самуэлито, - что знаменитый Табио Сан участвовал в этой стычке? Мой брат Самуэль утверждает, что его там не было, а я говорю - был, а наш Самуэлон, как всегда, помалкивает. Так был он там или не был, скажите-ка? - В стычке, разгоревшейся в порту, он не участвовал, но зато был в Бананере, когда там разыгрались события, а там тоже было жарковато. Вспомните, генерал недаром сказал, что приехал не для того, чтобы сменить климат. Табио Сан сошел с поезда, шедшего в столицу. Он спрыгнул на ходу перед самым Коровьим мостом - здесь поезд замедляет ход. Потом он очутился в Северных каменоломнях, где долго скрывался. - Вот видите! - обернулся Самуэлито к своим братьям. - Да, но он все-таки участвовал в событиях в Бананере, - отметил Самуэль, обращаясь к Рамиле, - а сейчас, я слышал, его ждут в Тикисате. Это верно?.. Мы все хотели бы поговорить с ним... Табио Сан... знаменит, а ведь мало кто его лично знает! - Мы хотим поговорить с ним насчет забастовки, - вмешался Самуэлон. - Вот это самое - очутиться между пулями и акулами - меня что-то не очень соблазняет. Мне, если хотите... мне больше нравится роль талтусы. Нам, пожалуй, следовало бы поучиться у талтусы... нужно незаметно подрыть здание, а потом одним ударом все обрушить. Незаметная и терпеливая, но непрерывная работа. Вгрызаться зубами и ногтями. Есть когтями, а чесаться зубами, как говорят о талтусах. И, делая подкоп под здание, мы добьемся, что наши враги останутся под его развалинами, - все останется под развалинами: и их политика, и банки, и судьи, и их президент, и коменданты, и генералы... - И в этот момент ты проснулся... - Проснулся?.. Это вам придется проснуться, это вы спите и во сне видите подвиги небывалых храбрецов, которые принесут нам победу. Такие храбрецы способны только умирать. А мне нравятся храбрецы, которые хотят жить ради жизни. Нам не нужны храбрецы, умеющие только умирать, нам нужны храбрецы, готовые на подвиг ради долгой-долгой жизни! - Товарищ, видать, со мной соревнуется в красноречии... очень хорошо... - Рамила поднялся и протянул руку Самуэлону. - Хорошо вы говорите! - А здесь, Рамила, как вы оцениваете положение здесь? - спросил Самуэлито. - Да, да, скажите нам, как вы оцениваете положение? - подал голос и Самуэль. - То, что вам удалось добиться прибавки... - Рамила обратился к братьям-музыкантам, однако к нему придвинулись все, чтобы лучше расслышать, - доказывает: вы способны выступить против Компании, однако нужна организация, и, в частности, нужно организовать тех грузчиков, которые приходят сюда в поисках временной работы. Вопрос в этом... - Этим мы и займемся... - Имеете ли вы представление о собственных силах? Вы же являетесь мостом, по которому бананы поступают с плантаций на рынки. Без вас Компания, имеющая поезда и пароходы, останется с пустыми руками, без бананов... - У нас есть идея, - сказал один из Самуэлей, - мы еще не знаем, как нам назвать себя, и пока зовемся Старателями, но нас уже знают под этим именем. Правильно, ребята? - По-моему, неплохо. Конечно, называть себя можно как угодно, но, прежде чем выбирать название для вашей группы, следовало бы присоединиться к движению... Многие голоса раздались одновременно: - Где? - Конечно! - Сейчас же, если можно! - Этим я займусь, - сказал Рамила, - если все согласны... Ответ был единодушный: - Все! - Надо присоединиться к остальным и поддержать всеобщую забастовку, когда она будет объявлена. - Все, как один!.. Все стали расходиться поодиночке, чтобы не привлекать к себе внимания. Они попрощались друг с другом и тут же исчезли среди кустарников. След в след, тень в тень. Издалека донеслись голоса Самуэлей, которые тоже разошлись в разные стороны, но в насмешку пели одну и ту же песенку: ...В безбрежных просторах моря, моря, мы видим - подводные лодки проходят, проходят... XXVIII Капитан Леон Каркамо, сопровождавший падре Феху, остановился в дверях кабинета коменданта. Один из солдат остался сзади и задул фонарь, которым освещал путь. Полусонные караульные, бледные - кожа отливала бронзой под электрическим светом, - заслышав шаги, поспешно поднимались со скамеек. Младший лейтенант, дежурный по караулу, закашлялся. В чалме из полотенца он был похож на мавра. Не говоря ни слова, он сделал несколько шагов рядом с вновь прибывшими, а затем не спеша возвратился на свое место. - С вашего разрешения, мой майор... - раздался голос Каркамо. Этот голос разбудил всех, кто спал в комнате, где пахло кокосовой пальмой, табаком, старой обувью, пропотевшей одеждой и металлом оружия, - здесь, казалось, царила смерть. Зевок коменданта, утопивший все слова, означал, по-видимому, разрешение. - Приказ выполнен, мой майор. Новый гортанный звук дал понять, что капитан Каркамо может быть свободен; из-за его спины показался падре Феррусихфридо, худой и невзрачный - точь-в-точь церковный служка. - Падресито, я получил приказ отправить вас на границу до наступления рассвета, - заявил майор холодно и нелюбезно, хотя и не грубо. - Вас обвиняют в том, что здесь вы организуете так называемую всеобщую забастовку. Слова коменданта, который чуть было не проглотил собственную руку, пытаясь прикрыть ею широченнейший зевок, привели в замешательство священника. Лицо его, обожженное солнцем побережья, изменилось. На глаза навернулись слезы. Эта смена чувств была настолько быстрой, что комендант ничего не заметил. Священнику удалось подавить тяжелый вздох, и он тут же овладел собой. - Это нарушение конституции - никто не имеет права высылать меня по приказу. - Есть декрет о высылке. - Тогда об этом должен узнать мой консул, я же иностранец... - Есть декрет о высылке, что же касается вашего консула, хотя бы он и был здесь, он, конечно, постарается не обращать на это внимание - кому-кому, а ему-то превосходно известно, откуда нажмут на него и на его... консульство. А кроме того, не все ли вам равно, падресито, если земля повсюду одинакова?.. Да, язычок-то у вас без костей... - комендант открыл рот, но сейчас не для того, чтобы опять зевнуть, - он прикоснулся пальцем к языку. - Вы намеревались сойти здесь за падре Идальго! Э, у нас это не пройдет! У нас это... не пройдет... Как только вам пришло в голову, спрашиваю я, поставить в церкви изображение индейской богоматери, и это здесь, где даже святые должны быть рыжими, с голубыми глазами - как гринго... Должны быть святые из белого теста, те, которых пекут и продают дюжинами, а не наши здешние, древние, деревянные... из какого дерева полено, из того должен быть и клин, пусть даже на небе... Да, пожалуй, лучше уж зевать, не то у меня язык развязывается!.. Помолчав, он все же подавил зевок и громко позвал: - Капитан Каркамо! Капитан вытянулся в дверях. Комендант отдал ему распоряжение: вместе с несколькими солдатами сопровождать падре Феху, остановиться, не доезжая одну милю до станции Тикисате; -дождаться там пассажирского поезда, направляющегося к мексиканской границе, и передать падре Феху человеку, который предъявит свои документы. - Падресито, - продолжал комендант, закончив этот инструктаж, - у нас есть пара лошадей, вы и капитан Каркамо можете поехать верхом. Расстояние не столь уж велико, но так вам будет удобнее. Его прервал падре Феху: - Приказ предписывает выслать меня на лошади? - В приказе ничего не говорится о том, как мы должны вас доставить к пассажирскому поезду, идущему в сторону границы. Однако, поскольку в приказе также ке указывается - "отправить пешком" или "отправить связанным", то я могу позволить себе удовольствие отправить вас верхом. А пока вы будете находиться здесь, капитан, и учтите, время у вас ограничено, - обратился он к Каркамо, - не допускайте, чтобы сеньор священник с кем-нибудь общался. Падре, я думаю, понимает, что ему самому лучше молчать, в противном случае придется применить ненужные насильственные меры. А если кто-нибудь - везде может оказаться любопытная богомольная старуха - приблизится к вам и спросит, куда вы направляетесь, скажите, что вы, дескать, едете исповедовать больного, хотя теперь, когда началось засилье евангелистов, здешние жители даже исповедаться не желают и умирают, осененные долларом... Падре Феррусихфридо не нашел слова коменданта остроумными, но ему все же показалось, что тот не желал причинить ему боль и постарался лишь выполнить приказ, даже пытался подсластить пилюлю, - и за это уже можно быть благодарным в нынешние времена. Потная рука военного задержала на какое-то мгновение тонкую руку священника, тонкую, как листок из требника, никогда не знавшую, что такое труд, даже труд на огороде в семинарии в Чьяпасе, - еще в школьные годы его больше влекли палитры и кисти. Они простились, но падре не решался выйти из кабинета. - Господин комендант! - Он остановился на пороге, еле сдерживая возмущение. - Я отправляюсь в качестве арестованного?.. Или в качестве кого? Вы не показали мне никакого приказа, никакого декрета о высылке. Это же посягательство на свободу личности! - Вы едете под конвоем, а человек под конвоем - это не арестованный, но и не свободный человек. Он не считается арестованным, потому что он свободен, но и не может считаться свободным, потому что он арестован... Однако, если конвоируемый попытается бежать либо окажет малейшее сопротивление, он закончит свою поездку по земле под землей. Имейте в виду, тысячи ехавших под конвоем похоронены и бредут уже не в качестве людей, а в качестве теней в подземном мраке и холоде, не знаю куда... Вы, конечно, отправитесь на небо. Это уже известно. Прямехонько на небо. Но, собственно, зачем вам отбывать так далеко?.. Что же касается приказа, а также декрета о высылке... - он зевнул во весь рот, - так, что же... - он старался сдержать зевок, - раз они вас беспокоят... - он снова зевнул, - ...они у капитана Каркамо... - Да, но мне не дали... - Падресито, в пути все утрясется, и не мешайте мне, пожалуйста, зевать. И не разыгрывайте из себя судейскую крысу, которая верит только бумаге с печатью. Мой вам совет: отправляйтесь потихоньку, по дороге зайдите в церковь, захватите свои вещички, и как можно подальше уезжайте отсюда до того, как пропоют петухи... Издалека донесся петушиный крик. Комендант добавил: - Ах, прохвост, нашелся уже один, поет, но этот, видно, из цивилизованных петухов - считает, что электрический свет не хуже солнца! Покинув комендатуру, которую освещало несколько лампочек, падре Феху, капитан Каркамо и два сопровождающих их солдата сразу же будто упали в колодец густого, знойного и тревожного мрака. Все молчали. Шли. Четкие военные шаги капитана и солдат по обочине дороги, покрытой щебнем и нефтяными пятнами, никак не сочетались с неуверенными шагами священника, ноги которого били словно в колокол, в полы сутаны - удары в колокол, который только он один и слышал... Ах, если бы он мог взять с алтаря образ Гуадалупской девы и, поднявшись на колокольню, ударить в набат!.. Светляки, звезды, огни фонарей, бросавших блики на рельсы, и здания "Тропикаль платанеры", где все спало при ярком электрическом освещении, были свидетелями того, как четыре тени вышли из комендатуры и направились в поселок, утонувший во тьме. Около здания Компании можно было разглядеть булавку на земле, а в поселке ничего не видно даже на расстоянии вытянутой руки. На ощупь - Каркамо не позволил даже зажечь спичку - нашли и открыли щеколду дверей еще не достроенного церковного дома, и падре Феху стал собирать вещи. Каркамо стоял в дверях - застыл в нерешительности: с одной стороны - воинский долг, с другой... платок, платок, которым он вытирал пот... в этом платке словно остались не произнесенные вслух слова, слова, бушевавшие в сердце, не дававшие покоя. Как сообщить об опасности, нависшей над Росой Гавидиа? Все его попытки связаться с Андресом Мединой, товарищем детских лет, оказались тщетными. Да, но как сказать обо всем падресито?.. И все-таки нужно сказать... Это была какая-то возможность... - Вы не беспокойтесь, сеньор, - произнес он наконец, - петухи запоют только тогда, когда мы их услышим! А солдат я отправил за лошадьми. Падре Феррусихфридо, не задерживаясь в своей комнатушке, прошел в церковь, где запах ладана и серы перемешался с запахом цветов пальмы коросо, жасмина, розы и душистых фруктов - лимонов, апельсинов, грейпфрутов, ананасов, нансе: груды плодов лежали на маленьком потрепанном коврике перед алтарем Гуадалупской девы, куда богомольцы складывали свои подношения. Он встал на колени и с трудом выдавил из себя слова: "До того как запоют петухи... я должен буду покинуть тебя... у меня нет ничего... и не оставляю здесь ничего... не уношу с собой ничего... моя родина повсюду, пока я не взят на небо!.." Он встрепенулся, как будто услышал голос Зевуна, который уже был не Зевуном, не человеком, а беспрестанно зевавшим идолом: "Вы, конечно, отправитесь на небо... это уж известно... прямехонько на небо... но, собственно, зачем вам отбывать так далеко?.." Дикарь, ему не понять, что большего и не нужно сыну, который жаждал вернуться к своей матери!.. Но нет, зачем притворяться?.. Мне страшно... страшно... - дрожащей рукой он провел по стеклу, за которым покоилось изображение богоматери, как если бы искал выход, потайную дверцу, через которую удастся ускользнуть... - Прежде чем запоют петухи... - твердил он механически, не замечая, что они уже давно поют, что над полями разлился алый рассвет, воздух стал зноен и розовеющие жемчужинки росы, точно капельки пота, заблестели на травах и на листьях деревьев. На горизонте дремали облака, за которыми нашли убежище звезды, уступив место солнцу, возродившему краски земли. Он взобрался на лошадь, рядом с ним на более рослом коне ехал офицер. Голова священника едва-едва возвышалась над коленями офицера, немного торчавшими вверх из-за слишком коротких стремян. Так они двигались навстречу темно-бирюзовой полоске горизонта. Падре не спал, однако, когда их путь пересекли зеленые овраги, он почувствовал, будто только что очнулся от кошмара, и хотя он ехал с открытыми глазами, кошмар продолжал преследовать, слился с действительностью, с явью. Его лошадь трусила рысцой рядом с конем капитана. Солдаты шли за ними на некотором расстоянии, но не отставая, над их плечами были видны стволы винтовок, а из-за спин высовывались приклады, и солдаты иногда придерживали их руками. Радость занимавшегося дня, казалось, проникала во все поры. Петухи, взлет птиц, далекие трели, собачий лай, свистки поездов, везущих бананы, крики пастухов, мычание коров, блеяние овец. Оба они, и падре Феху, и капитан Каркамо, чувствовали себя так, как будто только что умылись свежей водой после скверно проведенной ночи, после тяжелой, кошмарной ночи: оба они с удовольствием поговорили бы и сказали бы друг другу нечто большее, чем можно высказать словами. Даже кровь билась в одном ритме с нарождающимся днем. Капитан устроился поудобнее в седле и, словно обращаясь к незнакомому человеку, который ехал в том же направлении - а разве на самом деле не был для него падре Феху именно таким человеком? - показывал ему банановые плантации, истомленные сном в ночную жару. - Там, по ту сторону банановых плантаций, - отсюда, правда, не видно, - равнина, где солдаты как раз в эти часы занимаются военной подготовкой. Приходится пользоваться утренними часами, а позже, когда солнце поднимется, не выдерживают зноя даже винтовки. Офицер снял кепи (этот жест на казарменном языке должен был означать: "Тяжело, но что поделаешь!") и провел рукой по каштановым волосам. - Марши и контрмарши, - продолжал он объяснять, - передвижения, формирования, упражнения с винтовкой, атаки, отступления, стрельба с колен, лежа, упражнения со штыком, рукопашный бой... Конечно, это все выглядит очень внушительно, но солдат с самого начала должен привыкнуть смешивать свою кровь с барабанным боем... - Понятно, в этот святой час каждый делает то, что может, - промолвил священник, - так всегда и бывает, каждый делает то, на что он способен... - Да, позвольте вас спросить, вам шеф сообщил, почему вас задержали как опасного иностранца? - Капитан Каркамо, сказал он мне, везет с собой декрет о высылке. - Единственное, что я получил, это устный приказ передать вас полицейскому, который будет находиться в пассажирском поезде... - Я так и думал... - В таком случае вы не знаете, почему вас высылают... - Он что-то сказал мне про забастовку... Оба смолкли. В груди Каркамо горело имя Росы Гавидиа, как частица слова "забастовка". Забастовка!.. Встретил это слово и это имя в перехваченных документах и ощутил пустоту... Да, но что с ней?.. Какой она стала?.. Та ли это учительница, с которой он познакомился на балу в военном казино много лет назад?.. Вначале она ему сказала, что ее зовут Роса Гавидиа, это он прекрасно помнит, а затем оказалось, что ее настоящее имя - Малена Табай... Она ли это?.. Та ли самая Роса Гавидиа?.. Серропом... Нет, никакого сомнения... А этот лысоватый падре в самом деле может помочь?.. Ветер раскачивал банановые листья. Теперь всадники ехали по лугам, заросшим высокими травами и кустарниками. В этих травах коровы и быки походили на затонувшие суда. Виднелись лишь черные, коричневые, пегие, красные холки и рога, блестевшие на солнце. - К счастью, не так жарко, - заметил священник, понукая лошадь, которая начинала прихрамывать на одну ногу, как только он отпускал поводья. Каркамо не без заднего умысла продолжал развивать свою мысль: - Выдворить вас из страны, как если бы вы были злоумышленником, - этому даже трудно подобрать название. - Есть название, капитан, есть название! Это произвол. Это произвол, который тяжким бременем лежит на бедных людях: дети некрещеные, христианские души не исповедуются в смертный час, мужчины и женщины сходятся и живут, точно животные, без святого причастия, здесь процветает зло, и потому мне не оказалось здесь места. Вы же слышали, что комендант лишь сообщил мне, что я обязан покинуть страну. - Приказ был зашифрован, и чтобы вы не слишком плохо думали о шефе, я должен сказать вам, что он очень встревожился. Если у вас есть семья, какие- нибудь друзья или знакомые, которых вы хотели бы известить или передать им записку, то я, разумеется, с удовольствием сделаю это для вас. - Благодарю вас за ваше доброе сердце. Чего мне хотелось бы, так это проститься с местными жителями и препоручить им заботу о покровительнице - нашей деве индейской, рожденной в цветах... Так сладостно думать о ней... Нет ни одного шипа, который ранил бы руку... Явилась она на пончо индейца... Смуглая... Ее ладони вместе как две целующиеся голубки... Черные косы... Черные дивные глаза и улыбка, словно трепетание листка под свежим ветерком... Священник говорил все более проникновенно: - Знаете ли вы, как назвал я ее?.. Куаутемос_и_на... Знаете почему?.. В честь Куаутемока, нашего национального героя... Да простит меня господь, но я считаю, что дым, подымавшийся от жаровен, на которых жгли ноги Куаутемока, - этот дым, достигнув неба, превращался в облака, а облака дождем или росой опускались на землю... на землю, где росли розы и где индеец Хуан Диэго впервые увидел нашу покровительницу... Однако я скажу вам больше... Еще семинаристом я писал стихи - позднее я посвятил себя живописи как более мирному и нейтральному искусству - я даже написал несколько религиозных псалмов, в том числе благодарственную песнь в честь двенадцатого декабря, дня Гуадалупской девы, и в этой песне назвал ее Куаутемосиной. Из-за этого меня однажды уже высылали; вероятно, мое дело разбиралось в епископстве, в Мехико, поскольку в той благодарственной песне один из моих героев обращался к Куаутемоку: "Отец наш, ты, пребывающий не на ложе из роз, да будут священны ступни твоих ног, ниспошли мне твою волю, коя тверже вулканической лавы!" Солнце мало-помалу затопило все - и небо, и землю. Зной теперь ощущали не только люди, но и растения. Не чувствовалось ни малейшего дуновения. Казалось, что изо рта с дыханием вылетают искры, что люди сплевывают жажду и обливаются потом, непрестанно обливаются потом - все вымокло до нитки, влажными и липкими стали седла, ноги горели в ссохшихся и перепревших ботинках, и даже лошадиная кожа, обожженная солнцем, отдавала жаром, как утюг. - Значит, это из-за Гуадалупской девы вас снова высылают, если можно говорить о высылке, - ведь вы едете к себе, на свою родину, - заметил капитан, его все не покидали мысли о бумагах, которые он обнаружил в доме парикмахера в памятную ночь траурной церемонии и о которых ему так хотелось поведать падре Феху. Священник прикрыл глаза черными очками, иначе можно было рехнуться от этого беспощадного слепящего солнца. Они удалялись от побережья, и каменистая дорога теперь вилась меж голых скал, среди которых изредка встречались сосны, по сучьям и стволам которых порой скользили игуаны, тоже искавшие убежища от солнечного огня. Навстречу попадались мулы в упряжках, нагруженные фруктами, - в сетках лежали авокадо, манго и другие плоды; мулы медленно шагали за первым, на шее которого висел колокольчик, и, будто в ответ на металлический перезвон, в такт взмахивали ушами. По этой дороге нельзя было проехать на телеге. Пешеходы и всадники останавливались, снимали шляпы, приветствуя священника. Потянулись плантации сахарного тростника. Группы рабочих, не расстававшихся с мачете, отдыхали на берегу речушки или стояли в дверях своих ранчо, под тенью кокосовых пальм, тут же были и их жены и голые ребятишки. К двум часам пополудни путники наконец достигли той мили, где падре Феррусихфридо должен был сесть на поезд, направлявшийся к границе. Солдаты расположились под огромным фикусом, прямо на траве, подушками им служили собственные кулаки; всадники проследовали далее в поисках тени. Капитан проехал дальше, желая отвести священника в такое место, где их никто не смог бы подслушать. Они спешились у высоких бамбуков - священник и офицер уселись рядышком. Мошки и москиты прилипали к потным лицам. В сухих листьях шуршали ящерицы. - Временами кажется, что уже совсем дышать нечем!.. - воскликнул Каркамо; платок у него превратился в мокрую тряпку, он расстегнул мундир и сорочку. - Воздуха!.. Воздуха!.. Воздуха!.. - Следовательно, вы, капитан, считаете, что моя высылка в действительности вызвана забастовкой, а не происками американских евангелистов, как я полагал? - Это, по-видимому, совпадение, падресито, но ваши проповеди о Гуадалупской деве кое-кто связывает с отдельными фактами, которые, конечно, не имеют к вам никакого отношения. Однако считают, что вы поставили своей целью поднять дух рабочих. Не знаю, известно ли вам о повышении жалованья, которого добились грузчики бананов, отказавшиеся работать, если им не увеличат плату? Случилось это совсем недавно. Мы об этом узнали в комендатуре, когда получили приказ бросить вооруженные отряды, речь шла даже о том, чтобы захватить с собой пулеметы. Однако позже пришел другой приказ, отменяющий первый, и вот как раз последнее мне очень не понравилось... видите ли, второй приказ исходил не как обычно - от представителей наших властей, а был получен прямо из Соединенных Штатов и передан через управление Компании. Что это такое? Кому мы подчинены? Кто мы, в самом-то деле?.. Каркамо, растянувшийся было на траве, даже привстал и уже сидя продолжал говорить: - Однако, возвращаясь к вашей истории, я хотел бы спросить вас: какие отношения вы поддерживали с владельцем парикмахерской "Равноденствие"? - С тем, который умер? - С тем самым. - Никаких отношений, гм, если не считать того, что однажды он послал свою жену за мной. Я подумал, что он в преддверии кончины намерен исповедаться. Мне было известно, что он в очень тяжелом состоянии, однако нет, он вызвал меня, чтобы вручить мне священный дар, изображение Гуадалупской девы, которое я и поставил в главном алтаре... - И ничего больше? Он не говорил вам о том, что в его доме спрятаны пропагандистские материалы, листовки, прокламации, призывающие к забастовке? - Да у него едва хватило времени, чтобы показать мне, где находится образ, и я был так счастлив, на седьмом небе от счастья... - Вот в том-то и дело... Священник умолк, ожидая, что офицер скажет ему еще что-то. Затем осторожно спросил: - Что вы этим хотите сказать, капитан, "в том-то и дело"? Вы же, конечно, не хотите бросить меня на границе, не разъяснив, в чем дело. Ведь это то же самое, что бросить на произвол судьбы слепого... - Что касается меня, я хотел бы поговорить с вами. Очень хотел бы поговорить с вами, но... как бы это сказать вам... как мужчина с мужчиной, не... - Что? - Широко раскрыв глаза, священник приподнялся. - Вы сомневаетесь в том, что я мужчина? Да знаете ли вы?.. Нетрудно было понять, что он хотел сказать: "Знаете ли вы, что я не только мужчина, я - мексиканец!" - Нет, падре, не обижайтесь!.. Дело вот в чем, я не хочу говорить с вами, как мужчина с мужчиной, я хочу говорить с вами, как на духу, как на исповеди. Это тайна. Это очень серьезно... то, что я вам хочу сказать... что... речь идет о крупном заговоре... - Капитан Каркамо прислушался к собственным словам. - О крупном заговоре... - Он снова вслушался в звуки этих слов - они звучали просто и обыденно, но его потные и горячие пальцы сжались в кулаки, холодом обдало сердце... Нет, не может быть!.. И капитан покачал головой, думая о том, что произнесенные им слова - отзвуки бессонных его ночей, его дневных тревог - ставят под удар его самого, его тело и душу, само его существование... Священник повернул небритое лицо, взглянул на солдат под фикусовым деревом, и, убедившись, что они, натянув каски на глаза, спят, положил руку на колено капитану, словно призывал его говорить дальше. - Это узел крупного заговора... - вырвалось у Каркамо; он тяжело дышал и говорил как бы сам с собой. - Меня не интересует судьба этого заговора, но я должен спасти одного человека, серьезно скомпрометированного... - Следовательно, заговор уже раскрыт... - Священник протянул последние слоги, и это придало его словам несколько вопросительный и какой-то интимный оттенок, словно они были на исповеди; ему както не пришло в голову, что это признание капитан Каркамо сделал, быть может, потому, что предполагает, будто и он, Феррусихфридо Феху, замешан в этой истории, нити которой тянулись от умершего парикмахера. - Поскольку я военный, меня могут приговорить к смертной казни только за то, что я не доложил начальству обо всем... Да что там - не доложил! То, что мною сделано, падре, гораздо хуже, во много раз хуже... Он поднял платок, пропитанный потом, и поднес его ко рту, но не стал вытирать губы, а засунул его в рот, как кляп, да так глубоко, что чуть не задохнулся, а быть может, этим штопором из белой тряпки он пытался вытащить застрявшие в горле слова. - Успокойтесь, капитан, и продолжайте - поезд может появиться с минуты на минуту. Вам станет легче оттого, что вы поделитесь со мной. Итак, вы сказали, гораздо хуже... - Да, да, худшее уже содеяно мною! Я утаил, именно утаил... утаил от коменданта некоторые документы из тех, что обнаружил в доме парикмахера в ночь траурной церемонии, когда изъял эти бумаги... Но что за скотина парикмахер... хранить у себя такие документы!.. (Он не решился сказать священнику, почему он сделал это, почему оставил у себя бумаги, где упоминалась Роса Гавидиа, - ведь он надеялся передать ей документы и под этим предлогом увидеться с ней и, может быть, даже восстановить прежние отношения...) - В этих бумагах указывалось и мое имя? - в тревоге спросил священник. - Ваше имя? Нет, нет... - Капитан помахал указательным пальцем. - Но зато я встретил имя человека, которого хотел бы предупредить... Этот человек должен скрыться... конечно, он ни в коем случае не должен знать, кто ему помог, поскольку я нахожусь на военной службе. И вот еще в чем дело, падре: я не смог просмотреть все документы, изъял лишь те, где я успел заметить имя этого человека, где оно бросалось в глаза, но там еще осталась гора бумаг... я очень опасаюсь, вдруг еще где-нибудь упоминается имя... - И мое? - Может, и ваше... кто знает. - В таком случае, капитан, умоляю вас, бога ради, скажите мне скорее, прежде чем подойдет поезд, о ком идет речь и что я должен сделать, каким образом предупредить его об опасности, чтобы он успел скрыться. Разумеется, никоим образом не компрометируя вас, ввиду вашего положения... И в ту же минуту священник опомнился - как хотелось бы ему взять обратно свои слова, проглотить их. Он не на шутку испугался, когда подумал, что капитан, возможно, разыгрывает комедию, чтобы спровоцировать его, и тогда его участие в подготовке всеобщей забастовки будет доказано, у его противников окажутся в руках все основания для ареста. Пока падре Феху мучительно обдумывал все это, внутренне раскаиваясь в том, что он сболтнул лишнее, капитан Каркамо рассказал, как во время траурной церемонии комендант, услышав неосторожные высказывания вдовы дона Йемо, приказал ему произвести обыск в парикмахерской, конфисковать все бумаги и доставить к нему в кабинет. Он, капитан, совершенно ке представлял себе тогда, что человек, покоившийся в гробу меж четырех свечей толщиной с палец, этот цирюльник, который лежал, укрытый полевыми цветами, был агентом связи Э 1 забастовочного движения в Тикисате. От земли, окутанной буйной зеленью, поднимался зной, влажный и обжигающий. Время от времени били копытами о землю лошади, словно жаловались на жажду и выпрашивали влаги у земли; порой откуда-то срывалась тяжелая птица и парила, распластав крылья, над высокими деревьями, видневшимися на горизонте, сквозь которые кое-где проглядывало море. Капитан во всех подробностях рассказал священнику о планах готовящейся забастовки, о том, как организаторы ее надеялись, - а это подтверждает документ, находящийся в руках офицера, - парализовать жизнь всей страны, и падре Феху, несмотря на одурманивающую полуденную жару, заинтересовался и даже начал проникаться доверием к капитану. - Как только я перейду границу и буду свободен - у себя на родине, я постараюсь вам помочь. Быть может, удастся поддерживать связь через пограничные селения, где нет строгого надзора и откуда легче посылать известия... - Падре, вы, мексиканцы, известны своей щедростью на обещания. - А что я сейчас еще могу сделать? Но ведь случается иногда - мы выполняем свои обещания, - а на этот раз даю вам слово! Впрочем, вы так и не сообщили мне ни имени, ни адреса этого человека... - Адрес у меня есть. Что же касается имени, разрешите прежде пояснить. Имя, указанное в бумагах, - это не настоящее ее имя... - Так речь идет о женщине? - Да. Об одной учительнице... Адрес у меня есть, но самое главное - ее имя. Оно связано с прошлым, старые воспоминания. Много лет назад на бале-маскараде в военном казино я подцепил, как говорится, очаровательную крестьяночку, которая назвалась Росой Гавидиа. Всю ночь напролет мы танцевали, вместе поужинали, и я объяснился ей в любви. Она чуть ли не ответила согласием. На разу я не назвал ее по имени, и только когда мы стали прощаться, она сказала мне, что ее зовут не Роса Гавидиа, а Малена, и фамилия ее - Табай. Значит, ее настоящее имя - Малена Табай... И, взглянув на часы - с минуты на минуту должен подойти поезд, - уже совсем доверительным тоном капитан сказал: - Мы долго переписывались. Мои чувства становились все сильнее, однако она решила оборвать переписку - я, по ее мнению, был чересчур молод. С тех пор я никогда и нигде не встречал это имя: Роса Гавидиа... до той ночи, до той минуты, когда на письменный стол шефа я выложил бумаги, обнаруженные в доме парикмахера. Будто что-то вспыхнуло в моей памяти. Я снова увидел ее. Я снова увидел ее такой, какой встретил тогда в казино, в тот вечер, когда мы танцевали... И сейчас, изъяв роковые документы, я как бы подал ей руку, и не как неизвестной маске, а как тени любимой, - почему бы в этом не признаться? - приглашая ее на танец пыток и расстрелов, ужаснейший из танцев... - А если это совсем не она?.. - прервал его священник. - Я уже ломал себе голову. Но сомнений нет. Малена Табай была директрисой женской школы в Серропоме, и Роса Гавидиа, согласно документам, которые я нашел при обыске, живет там же. Это очень маленькое селение в горах, оторванное от всего света, туда очень трудно добраться. - Да поможет нам господь, - произнес священник; он расстегнул верхние пуговицы сутаны, снял воротничок, развернул его и на внутренней стороне дрожащей рукой написал: _Роса Гавидиа, Малена Табай, Серропом_. Затем он водворил воротничок на место - ему с трудом удалось прицепить запонки: распухшие от жары и влажные пальцы не повиновались ему. Как было бы хорошо одним рывком сорвать с себя воротничок, чтобы не резала шею эта вечная гильотина! Застегнув сутану, он снова заговорил: - Сейчас, естественно, мне незачем спрашивать вас, капитан, почему меня высылают из вашей страны. В самом деле, этот парикмахер, да простит его господь, был... этим самым... именно этим самым... как вы его назвали... И когда я призывал с алтаря Гуадалупскую деву, он неожиданно пожертвовал ее церкви... - Да, он был очень подозрителен. Этого человека считали атеистом, и он, наверное, действительно был атеистом, но коль скоро он ни во что не верил, так почему же подарил вам изображение богоматери?.. У него нашли много отпечатанных в типографии листовок, призывающих к всеобщей забастовке, а также газеты со статьями подрывного характера... - До того как придет поезд, я еще хочу объяснить вам: не думайте, что мои настойчивые требования показать мне декрет о высылке или приказ вышвырнуть меня отсюда - крепкие словечки в таких случаях не грех! - формализм или пристрастие к бумажке, к букве закона. Моя настойчивость объяснялась тем, что в документе я хотел найти причину, почему же все-таки меня объявили нежелательной персоной. Я собирался возражать, если меня обвинят в поджигательстве. Вы знаете, что у евангелистов подожгли часовню, и нашлись такие типы, которые утверждали, якобы это я призывал к поджогу, и кто-то даже будто бы видел меня с факелом в руках, я, видите ли, запутался в сутане и едва не упал... Жалобно застонали рельсы перед подходившим поездом, и, прежде чем показался паровоз, солдаты уже вскочили и встали рядом с лошадьми, вскинув винтовки на плечо. - Значит, в таком случае... - горько улыбнулся священник, подымаясь со своего места, - значит, в таком случае меня выслали... из-за того, что я мексиканец... - Каркамо улыбнулся, - и из-за Гуадалупской девы... Поезд начал притормаживать издали. Длинный поворот позволял рассмотреть цепь тянувшихся за паровозом вагонов, в окошки которых выглядывали любопытствующие физиономии. Пассажиры умирали от жары, однако хотели узнать, почему поезд останавливается там, где нет никакой станции. - Это очень деликатно с вашей стороны, - поблагодарил падре Феху капитана, который, внезапно побледнев, приказал солдатам заняться лошадьми, чтобы пассажиры, столь падкие до новостей, не поняли, что этого священника привезли сюда под конвоем. Офицер пытался разыгрывать роль друга, прибывшего сюда проститься с падре. Паровоз медленно задерживал движение своих поршней, пока не остановился, скрипя на рельсах, посыпанных песком. Как только Феррусихфридо Феху поднялся с чемоданчиком на первую ступеньку подножки, его встретил какой-то часто-часто мигавший человек с лицом цвета жухлого шафрана. Конвой возобновил свой марш, и появившиеся снова в окошках пассажиры замахали руками, прощаясь с незнакомым им капитаном. Каркамо вскочил на своего коня. На другую лошадь уселись оба солдата. Один засунул ноги в стремена и взял поводья в руки; второй сел сзади, спустив ноги и крепко обхватив поясницу товарища. Они понеслись во весь опор, насколько способны были мчаться их лошади. Шоссе - покрытая черным битумом дорога - бежало меж деревьев, прикрывавших всадников тенью густой листвы. Несколько позднее они углубились в кустарники, опушившие сельву, не то островок сельвы, прилегший, как укрощенный зверь, - распушилась тут сельва листьями, похожими на цветы, листьями-цветами, что рассыпались то коралловыми брызгами по желтому фону, то кровавыми бликами по свинцово-серому, то апельсинно-огненными звездочками по черному, то лиловыми мушками по белому... длинные листья, отливавшие янтарно-розовым, листья-раковины цвета перламутра и яшмы, листья с волосками, листья, исколотые невидимой иглой... - Откуда вы взяли лошадей? - спросил офицер. Солдат, сидевший на крупе, ответил: - Нам одолжил их евангелист. Мы сказали ему, что это для сеньора коменданта, и он одолжил для сеньора коменданта. Он сказал: "Доставьте их сеньору коменданту", и мы оседлали их и привели сеньору коменданту. - Если бы священник знал об этом, ни за что бы не сел в седло... - Да и евангелист вряд ли дал бы нам лошадей, если бы узнал, что это для падре, - заметил солдат, который держал в руках поводья. - Мы от сеньора коменданта, сказали мы ему, - повторил другой солдат, - и для сеньора коменданта он одолжил... Каркамо пришпорил лошадь, словно бешеный галоп мог заглушить его мысли. Галопом! Но и галопом отмахав путь, трудно было примириться с тем, что увидел. Оказывается, Моргуше - самому жестокому из агентов секретной полиции - было поручено проводить падре Феху до границы. Неужели они решили покончить с ним?.. Но как?.. Застрелить по пути?.. Сбросить с поезда?.. Или арестовать, бросить в тюрьму, в застенок - на всю жизнь, а кто-то другой появится под именем священника и пересечет границу, чтобы иммиграционная служба отметила его в документах?.. Моргуша не остановится перед убийством, если жертва в его руках... одним мексиканцем станет меньше, тем более что против него есть улики, вещественные доказательства: на воротничке написано - _Роса Гавидиа, Малена Табай, Серропом_... Они остановились перед лачугами на окраине поселка. Босые солдаты спешились - соскочили на землю. А их начальник медленно вынул ноги из стремян. - Верните этих лошадей туда, где взяли, - приказал Каркамо солдатам, - и ни слова о том, куда мы ездили и зачем. А потом отправляйтесь в комендатуру и доложите о своем прибытии дежурному офицеру. Начинало темнеть. Солдаты ушли, ведя лошадей в поводу. Каркамо огляделся. С тех пор как он нашел и спрятал документы Росы Гавидиа, он постоянно испытывал какую-то тревогу, его преследовала мысль, что за ним следят, и уже много раз его пугало эхо собственных шагов и собственная тень... Он решил закурить. Взглянул на горевшую спичку, спрятанную в решетке пальцев, чтобы ветер не погасил огонек, и у него мелькнула мысль: точно так же можно поступить и с теми документами, из-за которых подвергается смертельной опасности его жизнь, - поднести к ним спичку... XXIX Погруженный в туннель сутаны, обливаясь потом от жары, от тревоги и. особенно от тяжести чемодана, падре Феху влез в вагон первого класса. Он едва устоял на ногах, когда вагоны стукнулись буферами и дернулись, потому что поезд возобновил свой ход. Священника угнетали горькие мысли - его везут под конвоем; он едва не падал с ног от усталости, и казалось, что только желание убежать от собственных мыслей, от этой ужасной реальности заставляет его двигаться. Он не мог примириться - ни в какой степени - с тем, что его высылали на родину как опасного иностранца, как нежелательную персону, под надзором полицейского шпика, одетого в штатское, шпика, который беспрерывно мигал, издавая при этом легкий шорох, похожий на шум моросящего дождя, - и это был единственный признак жизни на лице этой мумии с бесцветными губами, вздернутым носом, широкими скулами, оттопыренными ушами и золотыми коронками во рту, - вот уж истинно жандармское кокетство! - а руки, Моргуши были сплошь покрыты массивными кольцами, среди которых выделялся большой перстень р кровавым рубином. Падре Феху даже не представлял себе, в руки какого страшного палача он попал. Удовлетворив свою любознательность, пассажиры оторвались от окошек и, как только поезд тронулся, стали рассаживаться по местам. Многие приветство- вали священника теплым словом или просто кивком, но были и такие, кто считал за дурное предзнаменование ехать вместе с этой черной птицей; были, впрочем, и такие, кто в присутствии священника чувствовал себя ближе к вечной истине, и всех томило любопытство - куда это направляется падресито в такую пору? Одним представлялось, что он возвращается после мессы, отслуженной в каком-то соседнем селении, другим - что он едет соборовать какого-то местного богача. Но на лице падре не было того торжественного выражения, которое обычно оставляет месса; оно было пасмурным, подернутым той особой, печальной дымкой, которая появляется у священников, помогающих человеку умереть по-христиански. А что за офицер его сопровождал? Правда, он его лишь проводил, посадил на поезд. Разумеется, он охранял его, потому что усилились слухи о забастовке, а быть может, и потому, что на дорогах стало неспокойно. Моргуша, получивший подробные инструкции, как вести себя, чтобы скрыть истинный характер своей миссии и тот факт, что священник является политическим преступником, - ведь его называли опаснейшим мексиканцем - пустил в ход изысканнейший из своих жестов, приглашая падре занять более удобное место в купе, где они должны были ехать вместе. Падре Феррусихфридо выбрал место у окна - здесь было больше воздуха и света; в этом углу полицейскому легче было за ним наблюдать, а с другой стороны, как это ни парадоксально, арестованный священник тут чувствовал себя более свободно: он мог созерцать небо. Он оторвал взгляд от окна. Трудно было смотреть: земля сливалась с небом. И он решил заняться чтением "Божественных служб", положив книгу на колени и придерживая ее правой рукой. Левой рукой он расстегнул воротничок сутаны, прежде чем начать молиться. Хорошо хоть он избавлен от этого неприятного, отвратительного соприкосновения с полицейским. Но едва он притронулся к первой пуговице, как почувствовал, что пальцы его тут же онемели и холодом сжало сердце - он вспомнил, что за этой пуговицей, на обороте белого воротничка написано имя Росы Гавидиа, одной из тех, кто наиболее скомпрометирован, кто непосредственно связан с зарождающимся забастовочным движением... Роса Гавидиа, которую звали также Маленой Табай... и указано название маленького селения - Серропом, никогда ранее не слыханное. Он попытался сделать вид, что просто потрогал половину яблока, которую оставил нам в наследство наш прародитель Адам, так и не сумев проглотить ее, а сам искоса поглядывал на Моргушу. Ужасно, вдруг тот разгадает его тайну! Ведь тогда его повесят. Его повесят немедля, и этот воротничок станет петлей. Он медленно обвел взглядом лица немногочисленных пассажиров, которые сидели в этой тюрьме на колесах, - кто они, просто пассажиры первого класса или заключенные особой важности? Все они казались измученными, пришибленными; то и дело почесывались, изнемогали от жары, потные, полусонные. Женщины обмахивались газетами вместо вееров, прически были в беспорядке - и на лицах и на одежде их также отложил свою печать нестерпимый зной. Мужчины с каким-то странным выражением - не то улыбка, не то гримаса боли - встряхивали головами, словно желая избавиться от глухоты, как это бывает при резком спуске или от попавшей в ухо воды, как это бывает, когда человек плывет, и внимательно прислушивались к шуму поезда. В конце вагона ехали два китайца. Более молодой - с кожей цвета воска и янтаря и черными жесткими волосами, напоминающими листья шпажника, второй был постарше - толстый, лицо испещрено оспинами, глаза закрыты темными очками. Они сидели неподвижно, глядя прямо перед собой, и это выделяло их среди изможденных зноем и утомленных путешествием других пассажиров, которые возились на своих местах в поисках более удобного положения и приходили в отчаяние от монотонного движения поезда, этого железного насекомого, прибитого солнцем к расплавленным рельсам, приходили в отчаяние оттого, что время тянулось медленнее поезда, и оттого, что нечем было дышать. Какая-то молодая чета, не обращая ни на кого внимания, следила лишь за тем, как их детишки то и дело исчезали в туалете. Видимо, ребятишкам нравилась эта полутемная и вонючая каморка, где можно было смотреть в окно за кинематографически быстрой сменой пейзажей, где можно было плевать и мочиться в отверстие в полу вагона и глядеть, как плевки и капли, подхватываемые под вагоном воздушным потоком, стремительно слетают и разбиваются о шпалы. Когда они возвратились после очередного посещения туалета и сели на свои места, падре Феху подозвал их к себе. Они встали и испуганно взглянули на него. Не хотели подходить. Не осмеливались. Полицейский подобрал ноги под сиденье, давая им проход. Что же ответить почтенному падресито, если он вдруг их спросит, почему это они все время бегают в туалет? Конечно, они бегали туда только плевать - и любоваться, как падают плевки на быстро убегающую под полом вагона землю; они и сами не понимали, почему им так нравится, но уж очень хорошо там плевать, - ой как хорошо! Священник протянул им руку, точно взрослым. Затем спросил, как их зовут, откуда они едут, сколько им лет. На все вопросы они ответили. И, поскольку они совсем недавно впервые причащались, им легко было отвечать даже на кое-какие вопросы из катехизиса. Катехизис, как материнское молоко, оставался еще свежим на их устах. Старший из мальчиков, более смелый, попросил падре подарить им священные картинки. Картинки? У него с собой картинки были, но лежали они в чемодане, а тот находился под сиденьем, и достать его было нелегко. Однако падре попросил разрешения у Моргуши вытащить и освободить от подпруг это спящее животное - чемодан в ремнях всегда казался ему каким-то спящим животным. Сосед по купе вызвался помочь: - Не беспокойтесь, падре. Если позволите, я достану... - Да благословит вас господь. Я хотел бы подарить картинки этим созданиям... - и, приподняв крышку чемодана, он на ощупь стал перебирать вещи. - Дети, вот это изображение Гуадалупской девы, нашей латиноамериканской девы, которая предстала перед индейцем Хуаном Диэго... Пассажир, который оказался столь услужливым человеком и помог вытащить чемодан священника из-под скамьи, предложил сигарету Моргуше. Но тот неуверенным движением дрожащей руки отстранил пачку, из которой торчала сигарета, и, не произнеся ни слова, прикрыл глаза, откинувшись на спинку сиденья. Полицейский тяжело дышал, крупные капли пота катились по его лицу, весь он странно передергивался, как будто молнии ударяли в его кишках. Мальчики, получив подарки от священника, отошли и весело запрыгали на одной ноге - им хотелось поскорее показать родителям то, чем их одарил падре, однако и мать и отец любовались рекой, через которую по мосту сейчас проходил поезд. Неожиданно Моргуша почувствовал, как его рот наполнился чем-то очень-очень кислым, сначала жидким, а потом плотным. Крепко зажав рукой рот, он сорвался с места и ринулся в туалет, где, опершись о стену, изверг из себя - через рот и нос - водопад: суп из креветок, авокадо, мясо, картофель, бобы, бананы, масло, кокосовое молоко... Все, что было поглощено перед отъездом. - Падре... падре... - быстро прошептал пассажир, помогавший священнику достать чемодан; лишь только сейчас Феху рассмотрел его - это был очень высокий человек, говорил он с заметным гондурасским акцентом. - Падре, меня зовут Рамила, Лоро Рамила. Я принес вам кое-какие вещички, которые вы забыли у себя в комнате!.. - Ах да... - ответил падре Феху, не зная, как ему себя вести - он напряженно прислушивался к тому, что делается в туалете; он боялся, что Моргуша внезапно вернется и услышит его разговор с неизвестным. - Да, я так поспешно уезжал, что лишь на полпути вспомнил: забыл сувениры из Иерусалима... Да воздаст вам господь! Рамила намеренно замолчал, чтобы священник услышал, как Моргуша освобождается от своего завтрака, а поезд дремотно, медленно полз по рельсам. - Так вот, я хотел рассказать вам, как попали в мои руки вещички, забытые вами... Священник, казалось, заинтересовался, однако его внимание по-прежнему было приковано к полицейскому в туалете. - Как только тот военный, Каркамо, пришел за вами, чтобы увести вас в комендатуру, мы с товарищами решили охранять вашу комнату, пока вы не вернетесь. Я был в церкви. Спрятался за кафедрой и потому, сам того не желая, услышал, как вы жаловались Гуадалупской деве. И тогда я понял, сколь прекрасна вера, возвращающая человеку вечно живую мать, - ведь только матери можно поведать свои горести, лишь она одна услышит, - вы жаловались Гуадалупской деве, как ребенок. Затем вы сели на лошадей, которых дал евангелист... - Священник так и подскочил, услышав эти слова, и даже решил было пустить в ход... руки, хотя бы для того, чтобы окропить себя святой водой... да вот, как назло, вылилась она, пока он ехал на лошади. - Вы уехали... - продолжал Рамила, - а я побежал в вашу комнату, думая, что, быть может, вы оставили там какое-нибудь письмо, что-нибудь еще, и нашел там эти вещички. К счастью, я поспел на поезд в Тикисате и сумел занять здесь стратегические позиции. Один из наших товарищей - большинство людей, работающих на железной дороге, заодно с нами, - сообщил мне, что в вагоне едет Моргуша. Мне передали, что полицейский, по-видимому, должен сопровождать вас, падре. Так оно и оказалось... Священник поблагодарил его - упрашивая, умоляя взглядом, чтобы тот ушел. - Я боюсь вас скомпрометировать... - сказал падре ему наконец, дипломатично давая понять, что незнакомцу лучше вернуться на свое место. - А почему сейчас? Как только появится Моргуша... - Что, так его называют? - Да, это самый неприятный тип из всей секретной полиции. Кто знает, зачем выбрали его? Быть может, не столько для того, чтобы сопровождать вас до границы, сколько для того, чтобы спровадить вас куда-нибудь еще. Однако я должен вас успокоить - ни вы, ни я не можем скомпрометировать друг друга, я просто пассажир, которому захотелось поговорить с падре. Ведь никому не известно, что этот скот - полицейский, а вы - арестованный. Тревога все больше и больше охватывала падре Феррусихфридо, теперь он не только боялся Моргуши, но и начал волноваться еще по поводу того, что услышал от Рамилы. - Успокойтесь, падре, вы не одиноки! Будьте уверены, здесь вы под надежной защитой, и я тоже вооружен. Если этот мерзавец попытается что-нибудь сделать, мы тут же его прикончим. Самое главное - не скомпрометировать вас. Сейчас, когда он опоражнивает свой желудок, конечно, отменно подходящий момент, чтобы вытащить его в тамбур и, как будто желая помочь ему, сбросить с поезда. Пусть себе отправляется прямой дорогой в ад, там его давно уж поджидают... Священник никак не мог успокоиться - он даже не слышал, о чем ему говорят. Рамила понял это. - Успокойтесь, падре! Успокойтесь, я ухожу на свое место! Но прежде мне хочется сообщить вам, если вы пожелаете известить каких-то лиц - родственников, друзей, курию или мексиканское консульство... вы скажите мне, я все сделаю... - Известить кого-нибудь... - повторил священник, вспомнив просьбу капитана Каркамо, однако мысли его испарились... (да, да, предупредить Росу Гавидиа, или Малену Табай, в Серропоме) испарились, как только он услышал стук двери туалета. Падре бросил взгляд на полицейского. Моргуша, держась за опустевший живот, еще не мог найти себе места - мутные глаза слезились, волосы повисли патлами; его пиджак, и брюки и даже туфли вымазаны - тщетно пытался он вытереть их носовым платком, который тоже был испачкан, так же как и галстук, и обшлага, и лацканы пиджака. Феху хотел почитать молитвы, однако кожаный переплет "Божественных служб" и тонкие странички отсырели и слиплись - он вынужден был отложить книгу, но про себя он молился. Молился всем сердцем, обращаясь ко всем святым, прося о ниспослании благодати, пусть хоть кто-нибудь из них оторвется на мгновение от своих небесных дел, пожертвует блаженством райским и... пощекочет перышком в глотке субъекта, сидевшего рядом, чтобы тот опять поднялся и удалился... И в самом деле, видно, кто-то из святых целителей, оторвав свое перо от священных писаний, пощекотал им в глотке Моргуши. Раз, другой, третий - тяжело отрыгнув, покрутив головой и как-то по-животному всхлипнув, Моргуша стремительно поднялся и, покачиваясь, будто пьяный, вдребезги пьяный, снова скрылся в туалете. На этот раз священник - еле заметным жестом - подозвал к себе Рамилу. У падре Феху буквально во рту пересохло при воспоминании о просьбе капитана Каркамо. Предупредить Росу Гавидиа, или Малену Табай, в Серропоме, что в парикмахерской "Равноденствие" найдены документы, чрезвычайно компрометирующие ее... Вспомнил он "Равноденствие" и крепко сжал в руках "Божественные службы", засунул книгу в карман сутаны. Возник в памяти и дон Йемо, который перед кончиной так осчастливил его - пожертвовал для церкви изображение Гуадалупской девы, Куаутемосины... - Да, мне все-таки удалось возвести ее на алтарь! - Я думаю, что ее оттуда убрали, как только вы уехали. Со всем уже примирился падре, но эта весть была худшей из всех - он то широко раскрывал глаза, то зажмуривал их, боясь поверить... - Скажите... говорите... - И если ее еще оттуда не убрали, то уберут, потому что "Тропикаль платанера" распорядилась водрузить в церкви изображение святого Патрика... - Святого Патрика? - Да, он, как говорят, покровитель Нью-Йорка, и поскольку они разыгрывают из себя гватемальских патри...отов, то своего Патрика втаскивают на алтарь... Рассмеялся Лоро Рамила, чуть не задохнулся своим смехом попугая лоро, который никогда не смеется сам, а только подражает смеху других, однако тут же пришлось Рамиле подавить приступ смеха, когда он увидел, насколько сражен этим известием падре Феху. Священник заговорил о том, как стали ныне злоупотреблять именем святого Патрика, которого в свое время уже использовали в качестве покровителя пиратов, хотя ничего общего он не имел ни с англичанами, ни тем более с американцами, и, наоборот, он всегда был настроен против тех и других, будучи апостолом Ирландии. Священник говорил и часто моргал, пытаясь сдержать слезы, как вдруг у него возникла мысль, что, мигая, он невольно подражает Моргуше. Рамила навострил ухо, пытаясь определить, что же произошло с Моргушей в туалете, - оттуда уже не доносилось никаких звуков. Полное молчание... Он поднялся. Пожалуй, лучше посмотреть. Взглянул и вернулся. - Беспокоиться нечего, падресито, мы можем спокойно беседовать. Этот мерзавец уже ничего не чувствует, не видит и не слышит... Я пощупал его - такими холодными бывают только покойники. - Быть может, надо помочь ему... может, он пожелает исповедаться... - Ах нет, падре! Такой негодяй, да что вы! Нет! Уж не хотите ли вы открыть врата небесные перед преступником? - Но разве вы не понимаете, что это мой долг... кроме того, могут осудить меня... - Пусть его осуждают силы небесные! - Не следует так говорить! Это же вечный огонь! Вечная жизнь в аду! - Мало! Очень мало за все его кровавые злодеяния! Эх, пусть лучше мои глаза увидят, что он умер без отпущения грехов! Вы отсюда не двинетесь! Ах, как бы хотел я быть уверенным, что он отправится в ад! - Кощунство! - Кощунство?.. Если бы я был уверен, что ад существует... меня одолевают проклятые сомнения, они не позволяют мне насладиться... Насладиться местью!.. Только бы этой кровавой бестии не удалось уйти от возмездия! Ведь это он расстреливал в порту забастовщиков, попавших в кольцо, - с одной стороны винтовочный огонь, с другой - акулы... А я видел, видел этих людей перед лицом смерти, наших товарищей, одетых в лохмотья, я видел, как они отступали на самый край мола, раненые, изувеченные, обливавшиеся кровью; я видел, как они падали в море, и вода становилась красной... А потом - акулы... и мертвая тишина... Эх, если этот бандит и останется жив, так только из-за вас. Если бы не вы, я давно бы пристрелил его. Не повезло мне! Впервые он попался мне на мушку... и вот я ничего не могу сделать из-за вас - иначе, конечно, осложнится ваше положение. Но уж чего я никак не смогу допустить - чтобы вы молились за него... да еще рукой помахали... - Раз вы считаете, что я просто "машу рукой", так почему же вы не позволяете мне пойти? - спросил священник. Ответ Рамилы был незамедлительным и неожиданным: - Все из-за того же, из-за сомнений!.. Из-за сомнений! А вдруг окажется, что вы правы, и это его спасет!.. Дверь туалета распахнулась. Дальнейшие дискуссии были бесполезны. На пороге появился Моргуша, но тут же захлопнул дверь, - он настолько обессилел от безудержной рвоты, что не успел в нужный момент снять брюки: черепахой галапаго повис на его заду пластырь, начавший расползаться по бедрам, по икрам. Ему стало легче. Просветлело в голове, как всегда, когда избавляешься от пищи - пусть через рот, через нос, через... Но надо было умыться, надо было вымыться, надо было сменить белье, туфли, а как выйти отсюда? Как выйти? Так он и сидел, закрывшись в туалете, пока не появились другие агенты, его подчиненные, которые ехали в вагоне второго класса - без формы, переодетые в штатское, как местные жители; пренебрегая своей обязанностью торчать всегда на глазах начальства, агенты уснули под монотонный перестук колес поезда, забыли даже о том, зачем они здесь и для чего в карманах у них пистолеты, пули, резиновые дубинки, от удара которых на теле жертвы не остается следа, свистки и наручники. ("Как же все-таки очиститься, как выйти отсюда?" - горестно размышлял Моргуша, осторожно ощупывая одежду и боясь сделать лишнее движение: все промокло, покрылось изнутри горячей, липкой кашей.) - Нет никакой нужды просить извинения. Если вы раскаялись, вы уже искупили свои греховные слова... - Греховные, но они от чистого сердца, падре! - От чистого?.. Пречистая дева Мария!.. - А знаете, как обернулось дело, - продолжал Рамила в раздумье, - тот самый капитан, который просил вас известить эту учительницу в Серропоме, сообщить ей о документах, ведь чуть-чуть не бил убит в ту ночь, когда он по приказу коменданта нес бумаги, найденные у парикмахера, чтобы доставить их в комендатуру. Само собой понятно, даже комендант не знал, что в этих документах. Если бы ему это стало известно, он, очевидно, сам забрал бы все и тут же дал бы шифровку в столицу о том, что он раскрыл одного из наиболее важных наших связных... Время от времени слышалось, как Моргуша приоткрывал двери туалета. Рамила и священник тут же умолкали, но как только раздавался резкий стук захлопнувшейся двери, они возобновляли беседу. - Да, той самой ночью два наших товарища сидели в засаде, выжидая, когда пройдет капитан... - А как они узнали, что он несет документы? - Один из этих товарищей, друг детских лет Каркамо, случайно подслушал разговор во время траурной церемонии... - Друг детских лет и... донес? - Его долг был спасти товарищей по борьбе, и поэтому он не только сообщил о случившемся, но и сам пошел в засаду. Он и еще один хороший стрелок спрятались там, где должен был обязательно пройти капитан, направляясь в комендатуру. Там им предстояло покончить с капитаном, перехватить бумаги, иначе коменданту пришлось бы арестовывать почти всех жителей побережья... После паузы - слышно было, как снова открылась и захлопнулась дверь туалета; Моргуша не решался выйти и выжидал, не появится ли кто-нибудь из его подчиненных, - Рамила продолжал: - К несчастью, нам не удалось перехватить документы... бумаги попали в руки властей. Пришлось изменить план действий, ускорить ход событий. Один офицер - он, как обычно, спешил на свидание, кстати, его любовница почти что моя землячка, она из Гондураса, - возвращался со своим отрядом после ночного патрулирования и встретился с капитаном Каркамо буквально в нескольких шагах от того места, где капитана поджидали две заряженные винтовки. Таким образом, сам того не подозревая, этот другой офицер спас жизнь капитану Каркамо. Те, кто поджидал Каркамо, не стали стрелять, поняв, что в подобных обстоятельствах... - Им просто не хватило храбрости... - перебил его священник, бросив своего рода вызов, по-мексикански. - Им не хватало оружия... Термины - "храбрецы" и "трусы" годятся, скажем, для дуэли, но в такой борьбе, как наша, они не имеют смысла... - Боже мой! - встрепенулся священник, ладонью провел по лбу и прикрыл глаза. - Что я наделал!.. Затмение нашло... проговорился, назвал имя, а человек меня просил... он на военной службе, офицер... его же расстреляют... Забудьте обо всем!.. Обещайте мне!.. Господом богом вас заклинаю, пусть никогда не сорвется с ваших уст имя капитана Каркамо... Но вы не будете молчать, ведь он - ваш враг... Донесите на меня, если хотите... Скажите, что это я узнал тайну бумаг, когда парикмахер вызвал меня, чтобы подарить мне изображение Гуадалупской девы, что некоторые из этих документов остались в моих руках и поэтому я смог предупредить учительницу, чтобы она бежала... - Каркамо уже не враг. Успокойтесь, падресито, я больше всех заинтересован в том, чтобы никто не знал о Каркамо и о той великой услуге, которую он оказал нашему народному делу, изъяв компрометирующие документы. Самое важное сейчас - это Каркамо!.. - Простите, я не хотел, чтобы вы, узнав секрет... как я, злоупотребили доверием... - ...чтобы я, узнав секрет... узнав, что он будет вынужден вручить мне документы... Это был бы шантаж... А мы не заинтересованы в том, чтобы шантажировать или покупать военных, которые в минуту опасности, спасая свою шкуру или свое имущество, становятся на сторону народа или делают что-нибудь на благо народа, а затем снова меняют шкуру и становятся палачами... Каркамо - сейчас самое важное, как я вам уже сказал, потому что по его поведению мы теперь знаем, на чьей он стороне, и если бы ему сейчас что-либо угрожало, мы бы защищали его, мы делаем на него ставку... - Спасибо, друг Рамила! Спасибо! Вы сняли с меня огромное бремя!.. Ваши слова... ваши аргументы... это, конечно, не спасает меня от меня самого. Я должен камнем бить себя в грудь, потому что не сумел сохранить в тайне имя человека, который неизвестно почему пошел на самопожертвование, поставил под удар свою жизнь - ради этой учительницы! - Каркамо - самое важное!.. - повторял Рамила чуть ли не автоматически. - Роса Гавидиа, или Малена Табай - это, впрочем, одно и то же, будет схвачена, если ее имя упоминается в тех бумагах, которые капитан не успел прочесть. Может быть, мы не сумеем предупредить ее и спасти... Но самое важное сегодня, именно сегодня, - это Каркамо. Вы понимаете меня? Мы обязаны помочь ему избавиться от мундира, который отгородил его от народа и мешает ему сделать шаг... - Я очень благодарен вам за то, что вы оценили должным образом мужество этого офицера. Мне кажется, ваши слова сняли камень у меня с души... - Временами мне кажется, что мы все закрыты в какой-то огромной темной комнате. Мы тщетно ищем друг друга в темноте... - Если я смогу чем-нибудь вам помочь, можете рассчитывать на меня... - Этот китаец, нет, не тот, не молодой, а пожилой... - показал Рамила на двух пассажиров, которые продолжали сидеть в полной неподвижности в конце вагона, - сейчас, между прочим, они были почти единственными пассажирами в опустевшем вагоне - все условия для того, чтобы Моргуша смог разделаться со священником без свидетелей. Рамила только успел указать священнику на старого китайца, но досказать не успел. Послышались шаги, раздались голоса у дверей туалета. "Одежду, ботинки, воды, мыла! Поскорее вымыться, немедленно переодеться!.." - требовал Моргуша от своих подчиненных; агенты наконец появились один за другим, осведомляясь, не нужно ли начальнику чего-нибудь... - Чего-нибудь? Мер...завцы... сукины дети!.. - орал Моргуша, вне себя от ярости. - Еще осмеливаются спрашивать, не нужно ли чего-нибудь, когда начальник сидит тут, как в тюрьме, в этом... и не может выйти! Полицейские агенты поспешили на розыски. Вода, мыло, нижнее белье, костюм, туфли... - Это его люди, - проронил Рамила сквозь зубы, не выпуская изо рта зажженную сигарету, - но не беспокойтесь, у нас тоже есть люди, они вооружены и готовы на все... По спине священника пробежал холодок. Побережье дышало всеми легкими, а он - боже мой!.. только он, маленький, ничтожный человечек, не может дышать, не может говорить... Не словом, а жестом он спросил у Рамилы, что тот хотел сказать по поводу старого китайца. - Ах да, простите, я забыл... Китайцы поедут вместе с вами... вместе с вами пересекут границу, и там старый китаец вручит вам кое-какие документы... - Документы?.. - с трудом вымолвил священник. - Не тревожьтесь. Это копии телеграмм, которыми обменялись "Тропикаль платанера" и министерство внутренних дел... - Телеграммы? - Я же сказал вам, не тревожьтесь. Китаец вручит их вам, когда вы пересечете границу и будете у себя на родине. Телеграммы подтверждают, что вы были высланы из страны не по просьбе, а чуть ли не по приказу "Платанеры". Компания обвиняет, вас в подстрекательстве католического населения, будто вы призывали выступать в поддержку всеобщей забастовки... Из туалета доносилось какое-то бормотание, какой-то шум, возня. Моргушу мыли два полицейских агента, засучив рукава, тогда как остальные его подручные ждали возле двери, держа в руках одежду и ботинки. - Содержание телеграмм столь недвусмысленно, - говорил Рамила, - что они могут служить доказательством. Располагая ими, вы можете открыть властям своей страны, прессе и своему церковному руководству подлинную причину вашей высылки, и таким косвенным путем вы поможете распространить правду. Нужно, чтобы за пределами нашей страны узнали, что здесь делается и о чем молчат информационные агентства... - И тогда меня уже не смогут обвинять в поджоге?.. - В каком?.. В поджоге часовни американских евангелистов? - Хотя... - Но ведь это наших рук дело... - Ваших?.. Тех, кто организует забастовку?.. - Наших... - Порой что-то слышишь, но поверить трудно. Вы, таким образом, дали оружие нашим противникам, чтобы они незамедлительно расправились со мной, выслали меня по обвинению в поджоге. И, собственно, ни для вас, ни для меня это... - Мы решили сделать это, когда в наши руки попали копии телеграмм, которые вам вручит китаец... - Ничего не понимаю! Что же, для вас было бы лучше, если бы меня высылали из-за забастовки?.. - Нет, нет! Мы подожгли барак евангелистов-янки для того, чтобы они не использовали сам факт вашей высылки в своих целях. Они хотели запугать наших людей. Они, конечно, хотели представить дело так, что-де люди наши - покорные существа, вялые и нерешительные, уж если священника - обратите на это внимание, - священника и иностранца выбрасывают на границу... то с нашими людьми церемониться нечего... что же ждет тогда остальных?.. - Он поднялся с места. - Я пойду к себе, вот-вот появится Моргуша... Как одеколоном несет... пытается заглушить зловоние... Ну, счастливого пути, и не забывайте!.. - Дайте мне руку, - попросил падре. - Обе руки. Одной мало. И я даю вам обещание, что если мы победим, то ваша Гуадалупская дева вернется на свой алтарь и мы пригласим вас на празднества. Рамила пошел на свое место, а священник беззвучно шевелил бледными, жухлыми, как высохшие листья, губами, будто смаковал мед надежды. Душно. Небо казалось песчаным. Моргуша водрузился на свое место рядом с Феху и все что-то нюхал и нюхал вокруг себя, не переставая мигать. Китайцы сидели по-прежнему неподвижно. Феху пощупал уши. Казалось, от бесконечного монотонного шума колес и сами уши стали колесами. Неосторожный жест. Ужасная неосторожность. Ведь агентов тайной полиции в народе прозвали "ушами". Но, к счастью, Моргуша ничего не замечал, он все принюхивался - его преследовало зловоние, и ни на что другое он не обращал внимания. Падре решил, что самое благоразумное сейчас - помолиться. Из кармана сутаны падре Феху вытащил "Божественные службы", но тут же отложил книгу: похоже, надвигался ураган. Пыльная завеса на глазах превращалась в горячий ливень. Зарницы разрезали небо залпами расстрелов. На горизонте в багровом закате тонуло солнце, а далекие молнии сверкали, обгоняя одна другую. Падре Феррусихфридо зажмурил глаза. Он был уже не в поезде, а летел в беспредельном пространстве... XXX Взглядом - глаза покраснели от бессонной ночи и бессонной сьесты - капитан Каркамо поискал, с кем можно было бы поговорить. Он искал живых людей, а не призраков. Людей из плоти и крови, а не какие-то контуры, очерченные светлым пунктиром, словно детали механической игрушки, которую ему подарили в детстве и которую можно было бесконечно собирать и разбирать в разных комбинациях... Если Роса Гавидиа... если Моргуша... если падре Феху... если успеют предупредить... если ей удастся спастись... если компрометирующие бумаги... Написано ли ее имя в тех бумагах, которые он оставил на письменном столе шефа?.. Но прежде всего надо подумать о падре Феху и о Моргуше... Пересечет ли священник границу?.. Удастся ли ему?.. Не убьют ли?.. Хотя, пожалуй, нет... побоятся скандала... Скорее всего, изобьют его до потери сознания, а затем в товарном поезде увезут в столицу и бросят в какой-нибудь подземный каземат... Для них нет лучшей улики, чем написанное на воротничке имя... Роса Гавидиа... Малена Табай... Серропом... Инкогнито... тупик. К счастью, сегодня он был свободен. Ему захотелось пойти в поселок и выпить пива. Уйти - вот что надо сделать. Уйти из комендатуры. Он задержался у дверей комнаты капитана Саломэ, спросил его, не надо ли чего-нибудь принести, но тот, отрицательно покачав головой, продолжал напевать танго, неуверенно подбирая мелодию на гитаре: Розой пламени мужчины ее звали: в поцелуях обжигала губы. От пожара глаз ее они сгорали - берегись ее любви, она погубит... - Bye, bye!.. {До свидания!.. (англ.).} - простился с ним Каркамо и пошел, а танго все еще звучало в его ушах, только теперь ему казалось, что его товарищ вместо слов "Розой пламени..." напевал: "Росой Гавидиа..." Знал ли что-нибудь капитан Саломэ? Почему же всякий раз, как он заглядывал к нему, тот встречал Каркамо словами танго: Роза пламени, счастливая, смеялась, роза пламени со всеми развлекалась. Падают и падают пронзенные сердца. - Ха-ха!.. Ха-ха! Девушка хохочет - и опять манят уста... Каркамо даже остановился, ему захотелось отбить такт ногой, бить ногой, точно лошадь копытом... Хаха!.. Ха-ха!.. Его преследовало это танго... Захотелось скрыться... Моргуша... документы... Компрометирующие документы... вчера вечером он их сжег - правда, не в очень удачном месте, но ничего иного не оставалось... Ха-ха!.. со всеми развлекалась... Ха-ха!.. счастливая, смеялась... Он ускорил шаг. Надо бежать, забыться, освободиться от своих мыслей. Иначе зачем ему было уходить из комендатуры?.. Пожариться на солнышке?.. Лучше уж качаться в гамаке! Густая тень листвы, ограды, банановые стволы, гуарумо, кактусы нопали; высохшие колодцы; дворики, где на веревках висит белье, а в некоторых сооружены небольшие очаги; в одном патио сушится на солнце распяленная на палках шкура быка, еще покрытая кровью и облепленная отчаянно жужжавшими мухами; ранчо под выцветшей от солнца соломенной кровлей, стены из необожженного кирпича, цинковые крыши, на которых зной точил свои когти; сонные коровы, огороды, где растет так много вкусного - редиска, салат. Какой-то мальчуган вытащил из земли редиску и размахивал ею, словно красной погремушкой, - только погремушка эта, с которой срывались песчинки, не звенела - вот-вот он вонзит в нее зубы. Вдруг Каркамо услышал шаги. Кто-то шел позади. - Вы сегодня свободны? Уголком глаза ему удалось увидеть силуэт мужчины. Тот задал ему вопрос и пошел рядом. Это был гнусавый учитель Хувентино Родригес. С тех пор как он вылечился от алкоголизма, он перестал бродить по поселку, расспрашивая всех и каждого о Тобе. - Вы сегодня свободны? - Как видите, учитель. А у вас теперь бессрочные вакации? Сказали "стоп" спиртному и завоевали себе отдых до конца жизни... - Увольнение до конца жизни, вы хотите сказать... На главной площади поселка, где деревья - фикусы, гуарумо, сосны, кипарис, манго - столпились, чтобы дать место зеленой лужайке английского парка, открытого алькальдом, все замерло, даже воздух был плотный, как свинцовая стена. - Куда это вы путь держите, мой капитан, можно узнать? - К Пьедрасанте, пропустить пивка, - ответил Каркамо, ускоряя шаг; всего несколько шагов отделяло их от дверей лавочки, в которой, как всем известно, хозяин устроил нечто вроде таверны и пивной. Лавочник в легкой спортивной рубашке, выпятив толстые губы, прикорнул в укромном уголочке рядом со старыми, страдавшими от блох псами, котом и взлетевшими при появлении капитана и учителя двумя голубями. - Кто? Кто там?.. Кто там? - сквозь сон пробормотал Пьедрасанта, недовольный тем, что прервали его сьесту. - Мирные люди! - закричал Каркамо; после яркого солнца глаза его ничего не различали в полумраке, и он с трудом отыскал столик. - Пьедрасанта! - приказал капитан, усевшись. - Дайте две бутылки пива, но со льда. - Только одну, - поднял голос учитель, - я совсем не пью спиртного. - Ну, в пиве так мало спиртного, - вмешался Пьедрасанта. - Сколько бы ни было, но уж если капитан непременно хочет меня угостить, так мне, пожалуйста, малиновый со льдом. - И пива не пьете? - И пива. Благодарю вас. - Это с тех пор, как его вылечили евангелисты, - сказал Пьедрасанта, уже совсем проснувшись. - По правде сказать, евангельского-то в них мало. - Вылечили меня или нет, - заметил учитель, - к чему говорить об этом! Вечно он лезет не в свое дело - досталось бы ему в ту ночь... Так разделали бы ему физиономию, если бы жалко не стало... - Когда? - спросил Каркамо; лавочник ушел за пивом для капитана и льдом для Родригеса. - Какой лед вам принести, кусочками или раздробленный? - донесся голос Пьедрасанты. - Раздробленный! - крикнул учитель. - Ну конечно, если кусочками, так придется сосать, а он уже насосался... Не прислушиваясь к словам лавочника, который еще что-то бормотал, Родригес стал объяснять капитану: - В ту ночь ребята играли в бабки. Явился какой-то чудной человек и стал уговаривать поджечь барак евангелистов-янки. Кое-кто из ребят согласился, а мы остались - я стараюсь вообще держаться подальше от шума. Они уже ушли, и появился Пьедрасанта; он закричал, чтобы они никуда не ходили и что этот агитатор - коммунист... В дверях появился лавочник, и учитель прервал свое повествование: - Я рассказываю капитану то, что произошло с вами и покойником, которого вы назвали коммунистом... - Покойником? - удивился капитан, обсасывая мокрые от пива усы. - Что ж, при нынешнем правительстве коммунист и покойник - это почти одно и то же... - Если бы послушались меня, - заговорил Пьедрасанта, - то так называемую часовню не сожгли бы, да и священник остался бы в своей церкви. По сути, сожгли-то священника... - Вот именно, - поспешил сказать учитель, губы его со следами малинового напитка застыли от льда. - Его выслали, потому что не могли убить: он - священник, хотя его тоже обвиняли, будто он коммунист... Священник да еще иностранец... Э, блох лучше вытряхивать в другом месте!.. - А откуда узнали, что он - коммунист? - Откуда? Он был сторонником забастовки, вот и все... - Падре? - Ну, Пьедрасанта, вы же это отлично знали! - Я? - Да, вы... вы же были его близким другом! - Близким другом? Нет. Он сюда заходил выпить чашку шоколаду перед сном, и только... и платил за чашку так же, как платите вы за свои стопки. Каждый клиент для меня - друг, не правда ли, капитан? - Бесспорно одно - никто не знает, за что его выслали, - подчеркнул Каркамо. - Каждый устраивается, как может, - произнес лавочник, распростерши руки и склонив голову, совсем как на распятье. - Говорят, что его убили... Капитан чуть было не подскочил на стуле. - Кто сказал вам, что его убили? И, спохватившись, что чрезмерный интерес к судьбе падре может показаться подозрительным, Каркамо добавил: - Меня, конечно, встревожило такого рода сообщение. Если его убили в пределах нашей страны, поднимется шумиха в печати, возможно, вмешаются церковные власти, которые только и ищут, к чему бы придраться. Злых языков много. А теперь, чего доброго, будут обвинять командование зоны в том, что у нас нет порядка, что мы уже потеряли контроль над людьми, хотя это нам надлежит охранять плантацию и директоров Компании, управляющих, администраторов, десятников, проституток, обеспечивать покой сумасбродного алькальда, сумасбродных евангелистов... сумасбродных священников... - Он специально добавил это, чтобы отвести подозрения собеседников. - Я уж не говорю об охране железных дорог, складов с горючим, водоемов, электростанций, телеграфа, почты, радио, госпиталя, взлетных дорожек, шоссе и мостов... Да, я забыл еще сумасбродных спиритов, которые то и дело что-нибудь придумывают. - Это, понятно, по части учителя... - заметил лавочник. - Я спиритуалист, но не спирит... -... Этих сумасбродных мальчишек, отпрысков миллионеров, нам приказано не трогать, что бы они ни вытворяли... Каркамо нагромождал слова на слова, стараясь избавиться от навязчивого видения - отвратительнейший Моргуша стоит на подножке вагона в ожидании своей жертвы, которую он, он, он, он, Каркамо, ему передал собственноручно. Он представил себе окровавленное тело священника, сброшенного на ходу поезда, - всего вероятнее, именно так они сделали; он представил себе, как срывают с падре сутану, белье, воротничок, чтобы никто не смог опознать труп, и вдруг на воротничке обнаруживают написанные неуверенным почерком буквы... имена: _Роса Гавидиа, Малена Табай, Серропом_. - Вы правы, капитан, - согласился лавочник, - действительно, всякий раз, что бы ни произошло, на военных сваливают вину. То, видите ли, они недосмотрели, то чуть ли не сами являются соучастниками... но что касается истории с падре Феррусихфридо... - Как хорошо он запомнил это имечко! - воскликнул учитель. - Он был моим соседом и моим клиентом. Ведь всем известно... Однако по поводу истории с падре Феррусихфридо Феху - я даже знаю его фамилию, хотя, быть может, учителю это тоже покажется странным, - не следует беспокоиться, капитан. Все это, как утверждают, произошло на границе. - Странно, - опять вмешался Хувентино, - об этом не сообщали ни газеты, ни радио... - Ну, вы меня развеселили! - воскликнул лавочник. - Газеты, радио? Сразу видно, что вы, учитель, еще молоды, хотя на вид вам лет немало - видно, алкоголь состарил! - Мексиканское радио, Пьедрасанта! Я говорю о мексиканском радио!.. - зло откликнулся Родригес. - Коль скоро здесь нельзя говорить... - Вполне резонно... - Каркамо увидел поддержку в словах учителя - поддержку и проблеск надежды. - Более чем резонно! - подтвердил учитель. - Потому как, если Пьедра был прав, утверждая... - Я, сеньор, не утверждаю, я повторяю... - И хорошо, что повторяете. Вполне естественно, что мексиканское радио - а я слушаю его каждую ночь - непременно передало бы сообщение об этом. Речь идет об их соотечественнике, о священнике и... о преступлении, ведь они так любят скандалы и сенсации... а тут готовое блюдо... В этот момент в дверях показался неожиданный посетитель, которого все мгновенно узнали. Лавочник, стоявший спиной к двери, услышав шаги, обернулся и с трудом скрыл свое недовольство. Во всяком случае, ему удалось скрыть свое раздраже- ние лучше, чем капитану Каркамо - свою радость. В таверну вошел Андрес Медина, товарищ детских лет капитана, после долгих-долгих лет разлуки они встретились на траурной церемонии в доме парикмахера, а потом Андрес исчез, и с тех пор капитан его не видел. Пьедрасанта подошел к стойке и, ловко орудуя бутылками, налил стопку вошедшему, - таким образом он надеялся обезоружить и нейтрализовать своего врага, но все планы лавочника лопнули, хотя он и успел шепнуть капитану: "Это коммунист!.. Это коммунист!.." Каркамо едва не воскликнул: - Андрей! Андрей! Но сдержался и, пожимая руку вошедшего, как незнакомому, даже опустил глаза. - Выпейте стопочку с нами, - пригласил его Каркамо. - Я ничего не пью, спасибо... сюда я зашел свести счеты с этим сволочным лавочником... Пьедрасанта, сочтя благоразумным укрыться за стойкой, сделал вид, что ничего не слышит, однако Медина повторил громко: - Это я вам говорю, мерзавец! И он двинулся на Пьедрасанту. Хувентино хотел было взять его под руку и удержать, но Медина с такой силой рванулся вперед, что чуть не оставил рукав в руках учителя, и схватил стул. Если бы Пьедрасанта не успел выскочить в заднюю комнатку, то Медина расколол бы его голову, как арбуз. - Свинячий окорок, хоть бы что-то мужское в тебе было!.. - Лицо Медины пожелтело, словно у него был приступ желтухи. Желтый-прежелтый, он метался по комнате, как зверь в клетке, пока не появился какой-то мужчина, по-видимому помощник Пьедрасанты. Увидев его, Медина закричал: - А ну, позови этого труса! Пусть он не прячется за юбку жены! Пусть еще раз попробует сказать, что я коммунист! - Успокойся, Андрей! Что случилось? - наклонившись к нему, вполголоса быстро проговорил капитан Каркамо, тогда как учитель разговаривал с помощником Пьедрасанты. - А вот что... Этот сукин сын присутствовал при том, как подожгли сарабанду евангелистов-янки - правда, в той сарабанде никто не танцевал, там проповедовали всякую чушь. Разве это не чушь - разглагольствовать о боге, когда мы умираем от дизентерии и малярии, от истощения?.. Слепые, туберкулезные, увечные... И не только мы, но и наши жены и дети... - Ладно, не ораторствуй. Мне нужно срочно поговорить с тобой. - Я тебя тоже искал... - успел вымолвить Медина до того, как к ним подошел учитель и предупредил: - Уходите, не теряйте времени! Уходите!.. Я узнал только что: Пьедрасанта побежал звать полицию... С улицы уже слышались чьи-то торопливые шаги, какие-то дробные удары, свистки. Все ждали в молчании. Учитель, который пошел было к двери, вернулся. - Ушел... Успел вовремя... - Что ж, подходящий предлог, - капитан повысил голос, - хороший повод, чтобы перейти от пива к рому. Две стопки рома, - заказал он помощнику Пьедрасанты, но тут же поправился: - Только одну. Сеньор не пьет. И принесите чего-нибудь пожевать - сыра или, пожалуй, оливок. Лавочник возвратился в сопровождении судьи. - Закономерно, - говорил судья, - мы дадим ход вашему заявлению. Но дело вот какое, следует уточнить... м-да... либо привлекать по обвинению в том, что он коммунист, либо по обвинению в том, что он поджигатель, что-нибудь одно, два обвинения сразу - это невозможно... - Пьедрасанта, выкатив глаза, смотрел на плюгавого, похожего на мышь судью, который все тянулся и тянулся вверх, даже привстал на цыпочки, как будто это могло придать больший вес его словам: - Именно так, либо по обвинению в том, что он коммунист, либо в том, что он поджигатель. Выбирайте сами. Какое из обвинений вы намерены выдвинуть?.. - Оба, сеньор лиценциат... - Оба нельзя... - Почему нельзя? Если он виноват и в том, и в другом? - Вы утверждаете, что священник призывал поджечь евангелистов, следовательно, он был в числе поджигателей, которые действовали во имя своей веры, под влиянием религиозного фанатизма, так какой же он тогда коммунист? Не может быть, Пьедрасанта, не может быть! - Раз так, то я обвиняю его в том, что он коммунист... - А доказательства? - Пожар, сеньор лицеи... пожар! Вам этого мало? - Нет, Пьедрасанта! Пожар, как я уже отмечал, был делом католиков, которых подстрекал мексиканский священник! - Но некоторые утверждают, что как раз Компания приказала поджечь... - проворчал лавочник, - кто их поймет... - Это уже глупость... - Не такая уж глупость, как вы думаете. Кому-то понадобился предлог, чтобы выслать падре, и пожар... - Мы опять кружим на одном месте. Не принимая в расчет ваше последнее утверждение, которое, по моему мнению, является неоспоримой выдумкой, предположим, что в самом деле действовала Компания. В таком случае целесообразнее было бы использовать служащих Компании, а не коммунистов. - Хорошо, тогда кто же этот человек?.. - Об этом я вас и спрашиваю. Несомненно, поджигатель. Вы слышали, как он подстрекал народ, вы выступили против него, и вот следствие: этот человек пришел к вам сюда, в ваше заведение, чтобы оскорбить вас. В совокупности все это может представить собой состав преступления, чрезвычайно серьезного преступления. И зачем же придумывать что-то еще? Зачем еще утверждать, например, что он коммунист? - Как раз это-то и важно... Тогда его расстреляют... - Точно так же, как и за участие в поджоге... - Тогда мне безразлично. Обвиняю его как поджигателя... - Ну и злое же у вас сердце... - запротестовал Родригес, вмешавшись в разговор. - Если меня вызовут в качестве свидетеля, я могу подтвердить, что именно сказал этот человек. Имейте в виду, я там был, я был очевидцем. Он сказал что-то вроде следующего: "Ребята, пошли посмотрим, как горит!.." Пока Пьедрасанта спорил с учителем, судья подошел к капитану Каркамо. - Такие страсти бушуют здесь, что я вас даже не узнал и не поздоровался. Да и военные так странно выглядят в штатском! Они обменялись рукопожатиями, и судья, улучив момент, тихонько спросил у капитана: - Ну, как прошла прогулочка с падре? - Приказ есть приказ... - сухо оборвал его офицер; ему было очень неприятно, что судья напомнил о его роли палача, исполнителя приговора, находящегося на службе... кто знает - чьей... - Отлично! Отлично!.. - воскликнул судья, потирая от удовольствия пухлые руки; он даже счел нужным вмешаться в спор лавочника с учителем, многозначительно пообещав: - Что касается беглеца, Пьедрасанта, то рано или поздно мы его выловим. Я полагаю, не сегодня-завтра будет объявлено осадное положение в республике, по всей территории республики... - Так и будет. - Лавочник понемногу начал приходить в себя после пережитых страхов. - Наш судья - прорицатель, если говорит, значит... - ...получил известия от Компании... - ввернул Хувентино, голос которого после столкновения с лавочником стал еще более хриплым. - От тех друзей, которых я имею в Компании... - поправил его судья, - все, что они знают, мне передают - и они, кстати, утверждают, что всеобщая забастовка неизбежна... - А вы не думаете, что можно было бы уладить все без забастовки? - спросил лавочник, к которому вернулось не только самообладание, но и уверенность в том, что его имущество останется неприкосновенным, хотя несколько минут назад, - когда явился этот тип, и грозил убить его, и, по всей вероятности, собирался поджечь дом, - он не на шутку перепугался. - Такое мнение существует и в Компании. Я могу сказать это, поскольку недавно завтракал с одним из ее управляющих. Все считают, что правительство огнем подавит мятежные очаги, как уже было сделано в порту и в Бананере. Срезать любую голову, которая поднимется. И, по моему убеждению, первая голова слетит с плеч здесь. Не знаю, слыхали ли вы о некоем Табио Сане, которого мы здесь поджидаем. Авторучка, которую мне подарил мистер Ферролс, полна чернил, чтобы подписать смертный приговор этому самому Табио Сану. - Не забудьте, сеньор судья, что этого человека ждет также и народ, - прохрипел Родригес с подчеркнуто невозмутимым видом, - и не один, два, три... не пять, не сто и не тысяча - а тысячи рабочих пойдут встречать его на станцию... - Извините... - подошел лавочник. - Я хочу узнать, не желает ли кто-нибудь выпить еще. Моя жена прислала мне из столицы бутылочку испанской анисовой, самой настоящей. Как думаете, может, откроем? - Для меня анис чересчур сладок. Такие напитки не для меня... Пьешь их, когда колики мучают... - Сеньору судье нравится, конечно, настоящий scotch {Шотландское виски (англ.).}, - проронил капитан Каркамо, который до сих пор не вступал в разговор и был как бы в стороне от всего происходящего. - Мы пили его с друзьями из Компании. Что за букет! Однако это не значит, что я пренебрегаю вниманием и резервами нашего друга Пьедрасанты. Я предпочел бы пиво со льда. - И нам, - сказал Каркамо, забыв, что учитель не пьет, - тоже холодного пива. - Мне ничего не надо... - возразил Хувентино; капитан обернулся к нему: - Я совсем забыл, все время подвергаю вас искушению. Не подумайте, что я хочу вас соблазнить. Да, кстати, можно ли спросить, чем вас вылечили? - Грязью... - То есть как это? - заинтересовался судья. - Да, сделали какую-то смесь из грязи и воды, ничего больше, и разлили в четыре бутылочки. Затем подождали, пока грязь не начала тухнуть и не приобрела какой-то странный темный цвет, не то зеленоватый, не то кофейный... - И все это вы должны были выпить? - нервно спросил капитан, не замечая, что ерзает на стуле. - Да, в течение двадцати дней пришлось пить эту жидкость... - Это ему сделала, - пояснил Пьедрасанта, - мать того сумасбродного мулата Хуамбо. - У нее доброе сердце!.. - воскликнул Хувентино. - Доброе - нет! Она вынуждена была это сделать, потому что вы, учитель, стали пить из-за Тобы. Но это старая история. А сейчас я пойду за пивом - пиво для судьи, пиво для капитана и... для меня. Я тоже выпью пивка, посмотрим, как оно пойдет после всех треволнений. И поговорим о забастовке и об этом Табио Сане, которого, сдается мне, я знавал в былые времена. Когда-то, давным-давно, он работал здесь на плантациях. Помнится, у него были выпученные глаза, чуть не выскакивали из орбит, лицо в шрамах, губы толстые и отвисшие уши, будто от слоновой болезни. Его легко узнать. - С такими приметами... - рассмеялся учитель. - Да, я бы признал его! - вспылил лавочник. - Еще бы, я думаю! - сказал учитель. - Но только по таким приметам, о которых говорил здесь Пьедрасанта, рабочего лидера не узнать. Я слышал, наоборот, он худощавый, с узким лицом, глаза глубоко и близко посажены, а зубы белые, словно меловые. А кроме всего прочего, не придется опознавать его по приметам: на этот раз он приезжает под своим именем, совершенно открыто - как Табио Сан... На чердак церкви забралась ватага мальчишек во главе с Боби (Боби Мейкер Томпсон, внук президента "Тропикаль платанеры", все еще гостил на вакациях в доме миллионеров Лусеро); они вскарабкались по давно забытым, шатавшимся подмосткам, похожим на скелет какого-то старого судна, пришвартовавшегося у церковной стены, - пролезли в большую щель. Боби заглянул вниз: церковь напоминала плавательный бассейн, куда сквозь редкие окошки проникал рассеянный свет, двери со стороны паперти были закрыты, - ну, точно покои почившего ангела. Остальные ребята тоже стали искать щели, через которые можно было бы посмотреть вниз, - им нравилось глазеть сверху на людей в церкви, двигавшихся, как муравьи в муравейнике. Боби сказал, чтобы ребята следили за тем, что происходит в церкви, не отвлекаясь на всякие мелочи. Мальчишки беспрекословно подчинились Гринго, как они его прозвали. Величественность, торжественная атмосфера церкви притягивала их. Интересно было наблюдать за людьми, которые переходили с места на место, молились, зажигали свечи, преклоняли колени, стояли или еще только входили... Но как же они входили в церковь, если двери со стороны паперти закрыты и святые в алтаре казались приговоренными к вечному заключению? Оказывается, люди входили и выходили через двери ризницы. Схватив комок засохшей грязи, Боби размахнулся и бросил его вниз - комок упал рядом с пюпитром и разлетелся на мелкие кусочки, подняв столбик пыли. Кто-то из мальчишек возмутился: - Гринго, не будь скотиной! Другой комок грязи разломался возле женщины, стоявшей на коленях. Кто осм