истинного пути, не искал греха. ╚Всю мою молодость и все годы здесь я смиренно делал мою работу, - роптал он. - За что же мне искушение? Чем провинился, что на меня наложено это бремя?╩ Трижды в начале осени и зимой этого года украдкой приходил из дома в комнату на колокольне К╦ртис Хартман: сидел в темноте, смотрел на раздетую учительницу, а потом бродил по улицам и молился. Он не мог себя понять. Неделями он почти не вспоминал об учительнице и говорил себе, что победил плотское желание глядеть на ее тело. А потом что-то случалось. Он сидел в кабинете у себя дома, прилежно работал над проповедью и вдруг начинал беспокойно расхаживать по комнате. ╚Выйду-ка на улицу, - говорил он и, даже открывая церковную дверь, упорно не признавался себе, зачем он здесь. - Я не заделаю дыру в окне и приучу себя приходить сюда вечером, сидеть поблизости от этой женщины и не поднимать на нее глаз. Я не сдамся. Господь замыслил это искушение, чтобы испытать мою душу, и я нащупаю путь из тьмы на свет праведности╩. Январским вечером, в лютый мороз, когда на улицах Уайнсбурга лежал глубокий снег, священник сделал последний визит в комнату на колокольне. Вышел он из дому в десятом часу и так торопился, что позабыл галоши. На Главной улице не было ни души, кроме ночного сторожа Хопа Хигинса, да и во всем городе не спали только сторож и молодой Джордж Уилард, который сидел в редакции ╚Уайнсбургского орла╩ и пытался сочинить рассказ. Шел по улице в церковь священник, пробирался по сугробам и думал, что на этот раз он всецело предастся греху. ╚Я хочу смотреть на женщину и думать о том, как целую ей плечи, и я позволю себе думать, о чем хочу, - ожесточенно провозгласил он, и у него потекли слезы. Он стал думать, что сложит с себя сан и поищет другой дороги в жизни. - Уеду в большой город и займусь коммерцией, - сказал он. - Коли природа моя такова, что не могу греху противиться, так отдамся же греху. Хоть пустосвятом не буду, а то на устах у меня Слово Божие, а на уме плечи и шея женщины, которая мне не принадлежит╩. В ту январскую ночь на колокольне было холодно, и, едва войдя в комнату, К╦ртис Хартман понял, что если останется здесь, то заболеет. Ноги у него промокли от ходьбы по снегу, а печки не было. В доме напротив Кейт Свифт еще не появилась. С мрачной решимостью он уселся ждать. Сидя на стуле и вцепившись в края стола, на котором лежала Библия, он смотрел в темноту, и в голове у него проходили самые черные мысли за всю его жизнь. Сейчас он думал о своей жене чуть ли не с ненавистью. ╚Она всегда стыдилась страсти, и она обездолила меня, - думал пастор. - Человек вправе ждать от женщины живой страсти и красоты. Он не вправе забывать, что он животное; вот и во мне - есть же что-то от эллина. Я вырву эту женщину из моего сердца и буду искать других женщин. Буду осаждать учительницу. Я брошу вызов людям и, коль скоро я - раб плотских вожделений, ради вожделений и стану жить╩. Отчаявшийся пастор дрожал всем телом - и от холода, и оттого, что в душе у него был разброд. Текли часы, и лихорадка забирала его тело. У него болело горло и стучали зубы. Ноги на полу кабинета окоченели. Но он не желал сдаваться. ╚Я увижу эту женщину и буду думать о том, о чем никогда не смел думать╩, - говорил он себе, вцепившись в край стола, и ждал. К╦ртис Хартман чуть не умер от последствий этого ночного ожидания на колокольне - и в том, что произошло, прозрел, как ему казалось, свой жизненный путь. В прошлые вечера ему удавалось разглядеть через маленькую дыру в окне только ту часть комнаты, где стояла кровать учительницы. Он ждал в темноте - и вот на кровати появлялась женщина в белой ночной рубашке. Она прибавляла огня в лампе и, подпершись подушками, принималась за книгу. Иногда курила сигарету. Видны были только белые плечи и шея. В январскую ночь, когда он чуть не замерз насмерть и ум его раза два или три по-настоящему уносился в причудливый мир фантазий, так что лишь усилием воли он возвращал себя к действительности, Кейт Свифт все же появилась. В комнате зажегся свет, и взгляд пастора уткнулся в пустую кровать. Потом на глазах у него в постель бросилась голая женщина. Лежа ничком, она плакала и колотила кулаками по подушке. Зарыдав напоследок, она привстала и на глазах у мужчины, который хотел подглядывать и предаваться мыслям, грешница начала молиться. В свете лампы ее стройная сильная фигура напоминала фигуру мальчика, замершего перед Спасителем на витраже колокольни. К╦ртис Хартман не помнил, как он покинул колокольню. Он вскочил с криком, протащив по полу тяжелый стол. С оглушительным в тишине грохотом упала Библия. Когда свет в доме напротив погас, священник скатился по лестнице и выскочил на улицу. Шел по улице, вбежал в редакцию ╚Уайнсбургского орла╩. С Джорджем Уилардом, который топал взад и вперед по комнате, тоже переживая внутренний раздор, заговорил почти бессвязно. - Пути Господни неисповедимы! - закричал он, ворвавшись в комнату и захлопнув дверь. С горящими глазами он наседал на молодого человека, в его голосе звенела истовость. - Я обрел свет, - кричал он. - Десять лет прожил в этом городе - и Бог явил Себя мне в теле женщины. - Голос его упал до шепота. - Я не понимал. Я думал, что Он испытывает мою душу, а Он подготовлял меня для нового и более прекрасного духовного подвига. Бог явился мне в образе Кейт Свифт, учительницы, когда она стояла, нагая, на коленях в постели. Знаете вы Кейт Свифт? Может быть, сама того не ведая, она - орудие Божие, посланница истины. Пастор К╦ртис Хартман повернулся и побежал из редакции. В дверях он остановился, окинул взглядом безлюдную улицу и снова повернулся к Джорджу Уиларду. - Я спасен. Не страшитесь. - Он показал молодому человеку окровавленный кулак. - Я разбил стекло в окне, - крикнул он. - Теперь его придется заменить целиком. Сила Божья снизошла на меня, я разбил его кулаком. УЧИТЕЛЬНИЦА На улицах Уайнсбурга лежал глубокий снег. Снег пошел часов в десять утра, поднялся ветер и тучами гнал снег по Главной улице. Грязные проселки, сходившиеся к городу, выровнял мороз, и кое-где грязь затянуло льдом. - Сани готовь, - сказал Уилл Хендерсон возле стойки в салуне Эда Грифита. Он вышел из салуна и повстречался с аптекарем Сильвестром Уэстом, который брел навстречу в громоздких ботах ╚арктика╩. - В субботу по снежку люди в город понаедут, - сказал аптекарь. Мужчины остановились и начали толковать о своих делах. Уилл Хендерсон, в легком пальто и без бот, постукивал носком о пятку. - Снег - пшенице на пользу, - глубокомысленно заметил аптекарь. Молодому Джорджу Уиларду нечего было делать, и он был этому рад, потому что работать ему сегодня не хотелось. Еженедельную его газету отпечатали и свезли на почту в среду вечером, а снег пошел в четверг. В восемь часов, когда проехал утренний поезд, он сунул в карман коньки и отправился на Водозаборный пруд, но кататься не стал. Пошел мимо пруда и по тропке вдоль Винной речки в дубовую рощу. Развел костер возле бревна, сел на край бревна и задумался. Когда повалил снег и подул ветер, он бросился собирать дрова для костра. Молодой репортер думал о Кейт Свифт, бывшей своей учительнице. Вчера вечером он ходил к ней за книгой, которую она советовала прочесть, и час провел с ней наедине. Уже в четвертый или пятый раз она заводила с ним очень серьезные разговоры, и он не мог сообразить, к чему бы это. Он уже подумывал, не влюбилась ли она в него; эта мысль и грела его, и раздражала. Джордж вскочил с колоды и подбросил сучьев в костер. Оглядевшись - точно ли нет никого поблизости, - он заговорил вслух с таким видом, будто говорит с ней. - А-а, прикидываетесь, нечего отпираться, - проговорил он. - Я вас выведу на чистую воду. Погодите у меня. Молодой человек встал и пошел по тропинке к городу, оставив в лесу пылающий костер. Когда он шел по улицам, в кармане у него звякали коньки. У себя в комнате в ╚Новом доме Уиларда╩ он растопил печку и лег на кровать. У него зародились похотливые мысли, он опустил штору, закрыл глаза и повернулся лицом к стене. Он обнял подушку, прижал к груди и стал думать сперва об учительнице, которая что-то разбудила в нем своими словами, а после - об Элен Уайт, стройной дочери местного банкира, в которую он уже давно был полувлюблен. К девяти часам вечера улицы тонули в глубоком снегу, и мороз лютовал. Ходить стало трудно. Окна магазинов погасли, и люди расползлись по домам. Вечерний поезд из Кливленда пришел с большим опозданием, но никому не было до него дела. В десять часов из тысячи восьмисот жителей только четверо не легли спать. Ночной сторож Хоп Хигинс не спал отчасти. Он был хромой и ходил с тяжелой палкой. В темные ночи он брал фонарь. Обход он делал между девятью и десятью. Ковыляя по сугробам, он прошел Главную улицу из конца в конец и проверил двери магазинов. Потом обошел задворки и проверил черные двери. Все оказались заперты; он не мешкая свернул за угол к ╚Новому дому Уиларда╩ и постучал в дверь. Остаток ночи он намеревался скоротать возле печки. - Ложись спать. За печкой я присмотрю, - сказал он мальчику-коридорному, ночевавшему на койке в конторе гостиницы. Хоп Хигинс сел у печки и стащил башмаки. Когда мальчик улегся спать, он стал думать о своих делах. Весной он собирался покрасить дом и, сидя у печки, начал подсчитывать, во что обойдется краска и работа. Отсюда он перешел к другим вычислениям. Ночному сторожу стукнуло шестьдесят, и он хотел уйти на покой. Участник Гражданской войны, он получал небольшую пенсию. Хоп надеялся найти дополнительный источник доходов и решил стать профессиональным хорьководом. В подвале у него уже жили четыре этих странно сложенных свирепых зверька, с которыми любители охотятся на кроликов. ╚Сейчас у меня самец и три самочки, - размышлял он. - Если повезет, к весне у меня будет голов двенадцать - пятнадцать. Через год смогу давать объявления о продаже в охотничьих газетах╩. Ночной сторож умостился в кресле, и в сознании его наступил перерыв. Он не спал. Многолетней практикой он выработал навык просиживать долгие часы ночного дежурства ни спя, ни бодрствуя. К утру он успевал так отдохнуть, как будто выспался. Исключая Хопа Хигинса, надежно определившегося в кресле за печкой, во всем Уайнсбурге не спали теперь только трое. Джордж Уилард сидел в редакции ╚Орла╩, делал вид, будто пишет рассказ, а на самом деле предавался тому же, чему и утром в лесу, у костра. На колокольне пресвитерианской церкви сидел пастор Хартман, приготовляясь к Божиему откровению, а учительница Кейт Свифт как раз выходила из дому, погулять в пургу. На улицу она отправилась в одиннадцатом часу, и прогулка эта явилась неожиданностью для нее самой. Получилось так, будто мужчина и юноша тем, что думали о ней, выгнали ее на мороз. Вдова Элизабет Свифт уехала в окружной центр по делам, связанным с ипотечными операциями, в которые она вкладывала деньги, и вернуться должна была только назавтра. У громадной угольной печи в гостиной сидела с книжкой ее дочь. Вдруг она вскочила, схватила с вешалки у двери накидку и выбежала из дома. Тридцатилетнюю учительницу в Уайнсбурге не считали интересной женщиной. У нее был плохой цвет лица, и пигментные пятна говорили о слабом здоровье. И все же ночью, на пустынной морозной улице, она была хороша собой. У нее была прямая спина, крутые плечи, а чертами лица она напоминала маленькую парковую статую богини в летние сумерки. Днем учительница показывалась доктору Уэлингу. Доктор выбранил ее и предупредил, что ей угрожает потеря слуха. Глупо было с ее стороны выходить в пургу из дома - глупо, да и опасно, пожалуй. На улице Кейт Свифт не вспомнила это предостережение, а если бы и вспомнила, все равно бы не повернула назад. Она очень замерзла, но, прошагав минут пять, притерпелась к холоду. Она прошла до конца своей улицы и мимо сенных весов, установленных перед фуражным складом, вышла на Вертлюжную дорогу. У амбара Неда Уинтерса она свернула на восток, на улицу, застроенную низкими деревянными домами, которая привела ее на Евангельский холм и на Волчковую дорогу, спускавшуюся по мелкой лощине мимо птицефермы Айка Смида к Водозаборному пруду. Пока она шла, задор и беспокойство, выгнавшие ее на улицу, покинули ее, а потом вновь вернулись. В характере Кейт Свифт было что-то колючее, нерасполагающее. Это все чувствовали. В классе она была немногословна, строга, холодна, но, странным образом, при всем этом близка с учениками. Изредка на нее словно что-то находило, и настроение у нее становилось радостным. Эту радость разделяли все ученики в классе. Они разваливались на стульях, не работали и смотрели на учительницу. Сцепив руки за спиной, Кейт Свифт расхаживала по классу и очень быстро говорила. Что за тема приходила ей в голову - по-видимому, не имело значения. Однажды она беседовала с детьми о Чарльзе Лэме и сочинила на ходу странные интимные рассказики из жизни покойного писателя. Рассказики эти были поданы так, словно она жила с Чарльзом Лэмом в одном доме и знала все подробности его частной жизни. Это несколько сбило с толку детей, которые решили, что Чарльз Лэм тоже, наверное, был местный. На другом уроке учительница рассказала о Бенвенуто Челлини. На этот раз они смеялись. Каким хвастливым, шумным храбрецом и милягой изобразила она старого мастера! И тут она тоже придумала анекдоты. Один - про немца, учителя музыки, который жил в комнате над Челлини в городе Милане, - вызвал у ребят хохот. Краснощекий толстяк Сахар Макнатс до того смеялся, что у него закружилась голова и он упал со стула, а Кейт Свифт смеялась вместе с ним. И вдруг опять сделалась строгой и холодной. Та зимняя ночь, когда Кейт Свифт бродила по безлюдным заснеженным улицам, пришлась на бурное время в ее жизни. Хотя никто в Уайнсбурге не заподозрил бы этого, жизнь ее всегда была богата приключениями. Богата была и теперь. Изо дня в день, пока она вела урок или бродила по улицам, печаль, надежда, вожделение сражались в ее груди. Под холодной оболочкой - в душе - происходили самые необычайные события. Горожане считали ее безнадежной старой девой и, оттого что она разговаривала резко и во всем поступала по-своему, считали, что ей недостает человеческих чувств, которые так украшают или портят жизнь им самим. На самом же деле нетерпеливой страстностью она превосходила их всех, и за те пять лет, что она учительствовала в Уайнсбурге, вернувшись из своих странствий, душевные бури не раз выгоняли ее из дому и заставляли до глубокой ночи бродить по городу. Однажды дождливой ночью она отсутствовала шесть часов, а когда вернулась, мать стала ругать ее. - Я рада, что ты не мужчина, - сердито сказала она. - Сколько раз я так дожидалась твоего отца и ломала голову, в какую опять он ввязался историю. Хватит с меня тех волнений - и не обижайся, если я не желаю видеть, как самые плохие его черты повторяются в тебе. x x x Кейт Свифт была воспламенена мыслями о Джордже Уиларде. В каких-то его школьных сочинениях она усмотрела искру гения - и ей хотелось эту искру раздуть. Однажды летом она явилась в редакцию ╚Орла╩ и, поскольку юноша был ничем не занят, увела его на Главную улицу, а потом на Ярмарочную площадь, где они сели на поросшем травой склоне и начали разговаривать. Учительница хотела дать ему представление о тех трудностях, которые ожидают его на писательском поприще. - Тебе понадобится знание жизни, - объявила она с такой серьезностью, что у нее задрожал голос. Она взяла Джорджа Уиларда за плечи и повернула, чтобы смотреть ему в глаза. Прохожий подумал бы, что они сейчас обнимутся. - Если ты намерен стать писателем, нельзя баловаться словами, - объяснила она. - Лучше отставить мысли о писательстве, пока не будешь к этому подготовлен. Сейчас - время просто жить. Не хочу тебя запугивать, но надо, чтобы ты осознал важность того, за что ты берешься. Нельзя превращаться в словесного менялу. Научись узнавать, что думают люди, а не что говорят. В четверг вечером, перед той вьюжной ночью, когда священник К╦ртис Хартман пришел на колокольню, чтобы поглядеть на ее тело, молодой Уилард зашел к учительнице за книжкой. Тут и случилось то, что смутило и озадачило юношу. Он взял книгу под мышку и уже собирался уйти. Снова Кейт Свифт заговорила с чрезвычайной серьезностью. Наступал вечер, в комнате стало сумрачно. Когда он повернулся к двери, она ласково назвала его по имени и порывисто взяла за руки. Молодой репортер стремительно превращался в мужчину, и мужская его притягательность, еще сочетавшаяся с мальчишеским обаянием, взволновала одинокую женщину. Ей захотелось, чтобы он немедленно понял ценность жизни, научился толковать ее правдиво и честно. Она наклонилась вперед, ее губы скользнули по его щеке. Сейчас он впервые обратил внимание на редкую красоту ее лица. Оба смутились, и, спасаясь от этого, она опять взяла резкий, безапелляционный тон. - Что толку? Десять лет пройдет, пока ты начнешь понимать суть того, о чем я тебе толкую, - с горячностью сказала она. x x x Этой ночью, когда разыгралась вьюга, а священник уже сидел на колокольне в ожидании Кейт Свифт, она зашла в редакцию ╚Уайнсбургского орла╩, намереваясь еще раз поговорить с юношей. После долгой ходьбы по снегу она устала, замерзла и чувствовала себя одинокой. Проходя по Главной улице, она увидела под окном типографии яркое пятно света на снегу и, неожиданно для самой себя, открыла дверь и вошла. Она час просидела возле печки - и говорила о жизни. Говорила горячо и серьезно. Побуждение, которое выгнало ее из дому в метель, вылилось теперь в слова. Она ощущала подъем, как иногда перед детьми в школе. Ей не терпелось распахнуть дверь жизни перед юношей, у которого, она полагала, может быть талант понимания жизни. Порыв этот был таким страстным, что выразился физически. Опять она взяла Джорджа за плечи и повернула к себе. В полутьме ее глаза горели. Она встала и засмеялась, но не резко, как с ней бывало обычно, а со странной нерешительностью. - Мне надо уходить, - сказала она. - Еще на минуту останусь - и мне захочется тебя поцеловать. В редакционной комнате воцарилось смятение. Кейт Свифт повернулась и пошла к двери. Она была учительницей, но, кроме того, женщиной. Она смотрела на Джорджа Уиларда, и ею вновь овладело страстное желание мужской любви, сотни раз уже затоплявшее ее тело. При свете лампы Джордж выглядел уже не мальчиком, а мужчиной, способным исполнить роль мужчины. Учительница позволила Джорджу Уиларду обнять себя. В натопленной тесной комнате вдруг стало душно, и силы покинули ее тело. Она ждала, прислонившись к низкой конторке возле двери. Когда он подошел и положил руку ей на плечо, она тяжело, всем телом припала к нему. Джорджа Уиларда это привело в еще большее смятение. Он крепко прижимал к себе тело женщины, и вдруг оно окаменело. Два жестких кулачка стали бить его по лицу. Учительница выбежала, он остался один и заходил по комнате, яростно ругаясь. На это смятение как раз и угодил пастор Хартман. Когда и он еще явился, Джордж Уилард решил, что город спятил. Потрясая окровавленным кулаком, пастор объявил женщину, которую Джордж только что обнимал, орудием Божьим и посланницей истины. Джордж задул лампу у окна, запер дверь и отправился восвояси. Он прошел через контору гостиницы, мимо Хопа Хигинса, грезившего об умножении хорьков, и поднялся к себе в комнату. Печка давно потухла, и он разделся в холоде. Постель приняла его, как сугроб сухого снега. Джордж Уилард ворочался в постели, где еще днем обнимал подушку, предаваясь мыслям о Кейт Свифт. У него в ушах звучали слова священника, который, ему казалось, внезапно сошел с ума. Глаза его блуждали по комнате. Злость, естественная в мужчине после такой осечки, прошла, и он пытался понять, что же все-таки случилось. Он не мог разобраться. И все думал и думал об этом. Проходили часы, и ему уже казалось, что пора бы, наверное, наступить новому дню. В четыре он натянул одеяло до подбородка и постарался уснуть. Он закрыл глаза и уже в дремоте поднял руку, нашаривая что-то во тьме. ╚Я что-то упустил. Упустил, что мне пыталась сказать Кейт Свифт╩, - сонно пробормотал он. И уснул - уснул последним в Уайнсбурге в эту зимнюю ночь. ОДИНОЧЕСТВО Был он сыном миссис Эл Робинсон, которой когда-то принадлежала ферма к востоку от Уайнсбурга, в двух милях от города, на проселке, ответвлявшемся у Вертлюжной заставы. Дом был выкрашен в бурый цвет, и бурые ставни на окнах, обращенных к дороге, всегда оставались закрытыми. Напротив дома нежились в глубокой пыли проселка куры и две цесарки. В те дни Енох жил у матери в этом доме и ходил в уайнсбургскую среднюю школу. Старожилы помнят его тихим мальчиком, улыбчивым и очень молчаливым. В город он шел посреди дороги, иногда читая на ходу книжку. Возницы орали на него и ругались. Только тогда он, опомнившись, сворачивал с глубокой колеи и пропускал их. Когда ему исполнился двадцать один год, Енох уехал в Нью-Йорк и пятнадцать лет оставался городским жителем. Он занимался французским и посещал художественную школу, надеясь развить свои способности к рисованию. Про себя он решил, что отправится в Париж и завершит свое художественное образование среди тамошних знаменитостей, но из этого ничего не получилось. У Еноха никогда ничего не получалось. Рисовал он неплохо, и в его мозгу таилось немало своеобразных поэтичных мыслей, которым могла бы дать выражение кисть художника, но он навсегда остался ребенком, и это мешало ему достичь успеха. Он так и не стал взрослым, а потому не понимал людей и не мог добиться, чтобы они понимали его. Ребенок в нем все время больно ушибался, натыкаясь на реальность, на такие ее стороны, как деньги, вопросы пола и противоречивые мнения. Однажды его сбил трамвай и отбросил на чугунный столб, и с тех пор он хромал. Это была одна из многих причин, почему у Еноха Робинсона никогда ничего не получалось. В Нью-Йорке, когда он только-только поселился там и еще не был ошеломлен и обескуражен жизнью, такой, какая она есть, Енох много времени проводил в обществе своих ровесников. Он примкнул к компании других начинающих художников, среди которых были и женщины. По вечерам они иногда являлись к нему в гости. Однажды он мертвецки напился, его забрали в участок, и судья в полицейском суде страшно его напугал, а в другой раз он заговорил с проституткой, которую увидел на тротуаре перед подъездом дома, где жил. Она прошла рядом с Енохом три квартала, но тут он оробел и убежал. Проститутка была сильно навеселе, и ей это показалось очень смешным. Она прислонилась к стене дома и смеялась так заразительно, что какой-то прохожий остановился и тоже начал смеяться. Они ушли вместе, продолжая смеяться, а Енох, весь дрожа, пробрался к себе в комнату очень расстроенный. Комната, в которой молодой Робинсон жил в Нью-Йорке, выходила на Вашингтон-сквер и была узкой и длинной, точно коридор. Это необходимо твердо помнить. История Еноха, в сущности, гораздо больше история комнаты, чем история человека. Итак, в ту комнату по вечерам приходили друзья молодого Еноха. Ничего особо примечательного в них не было, кроме одного: они принадлежали к той категории художников, которые разговаривают. Кто не знает таких разговаривающих художников? На протяжении всей мировой истории они собирались у кого-нибудь в комнате и разговаривали. Они разговаривают об искусстве со страстной, почти лихорадочной серьезностью. Они приписывают ему такую важность, какой оно все-таки не обладает. И вот эти люди собирались, курили сигарету за сигаретой и разговаривали, а Енох Робинсон, мальчик с фермы под Уайнсбургом, сидел и слушал. Он устраивался где-нибудь в уголке и почти никогда ничего не говорил. Как внимательно смотрели по сторонам его большие голубые детские глаза! На стенах висели картины, которые он написал, - наивные, незаконченные. Его друзья говорили и об этих картинах. Развалившись на стульях, они говорили, говорили, говорили, и их головы покачивались из стороны в сторону. Сыпались слова о линиях, о замысле, о композиции - много-много слов из тех, которые произносятся постоянно. Енох тоже хотел бы поговорить, но он не умел. От возбуждения он путался. Пытаясь заговорить, он брызгал слюной, заикался, и собственный голос казался ему и чужим и пискливым. И поэтому он перестал говорить. Он знал, что ему хотелось бы сказать, но, кроме того, он знал, что никогда, ни при каких обстоятельствах сказать этого не сможет. Если обсуждалась его картина, он жаждал сказать что-нибудь вроде: ╚Вы же не уловили сути! Картина, - объяснил бы он, - не исчерпывается тем, что вы видите и о чем говорите слова. В ней есть то, что вы совсем не видите и чего увидеть не можете. Вон посмотрите на ту, которая у двери, - на нее падает свет из окна. Темное пятно у дороги, которого вы, наверное, совсем не заметили, оно... понимаете, оно - начало всего. Это бузина, совсем такая, какая росла у дороги против нашего дома в Уайнсбурге, в штате Огайо, и бузина что-то заслоняет. Женщину. Вот что она заслоняет. Ее сбросила лошадь и куда-то ускакала, так что ее тут нет. Разве вы не видите, как тревожно озирается старик, который правит повозкой? Это Тэд Грейбек - у него ферма дальше по дороге. Он везет кукурузу в Уайнсбург, чтобы смолоть ее на Комстокской мельнице. Он знает, что в бузине что-то есть, что-то там скрыто, - и все-таки не уверен в этом. А там женщина. Понимаете, вот что там! Это женщина, и она прекрасна. Как она прекрасна! Она сильно ушиблась, ей очень больно, но она не стонет, не плачет. Ну, как вы не понимаете? Она лежит неподвижно, совсем белая, неподвижная, и красота изливается из нее и одевает все вокруг. Красота и в небе, в глубине, и на всем вокруг. Конечно, я и не пробовал написать эту женщину. Она слишком прекрасна, чтобы ее можно было изобразить. Как это скучно - все ваши рассуждения о композиции и тому подобном. Ну почему вы не можете просто посмотреть на небо и убежать, как я, когда был мальчиком там, в Огайо, в Уайнсбурге?╩ Вот примерно что жаждал сказать Енох Робинсон своим знакомым, которые приходили в его комнату, когда он молодым человеком жил в Нью-Йорке, но каждый раз он так ничего и не говорил. А потом он начал сомневаться в себе. Ему, думал он со страхом, не удается воплотить в картинах, которые он пишет, то, что он чувствует. В смятении он перестал приглашать к себе приятелей, и скоро у него вошло в привычку запирать дверь. Он решил теперь, что у него в гостях побывало вполне достаточно людей и что больше он в людях не нуждается. И, фантазируя, он начал придумывать себе людей, с которыми мог бы разговаривать по-настоящему, и им он объяснял то, что ему не удавалось объяснить живым людям. Мало-помалу его комнату населили духи мужчин и женщин, среди которых он расхаживал и в свою очередь говорил слова. Почти все те, с кем Енох Робинсон был знаком, оставили ему какую-то частицу себя, и он мог менять и преображать эти частицы на свой лад, так что возникало нечто, способное понять и воспринять и женщину, лежащую за бузиной на полотне, и все другое. Кроткий голубоглазый мальчик из Огайо был абсолютным эгоистом. Все дети эгоисты. Друзья ему не были нужны по очень простой причине - ребенку друзья не нужны. А нужны ему были люди, рожденные его фантазией, люди, с которыми он мог разговаривать по-настоящему, часами просвещать их и бранить, - то есть покорные слуги его воображения. Среди этих людей он всегда был уверенным в себе и смелым. Да, конечно, им разрешалось разговаривать и даже высказывать собственное мнение, но последнее, самое убедительное слово всегда оставалось за ним. Он был точно писатель, всецело поглощенный творениями своего мозга, - крохотный голубоглазый монарх в шестидолларовой комнате, выходящей на Вашингтон-сквер в городе Нью-Йорке. А потом Енох Робинсон женился. Его начало томить одиночество и желание прикоснуться руками к людям из плоти и крови. В иные дни его комната казалась ему пустой. Похоть подчиняла себе его тело, в мыслях росло вожделение. По ночам ему не давал уснуть непонятный внутренний жар. Он женился на девушке, которая сидела рядом с ним в художественной школе, и они сняли квартиру в Бруклине. У женщины, на которой он женился, родилось двое детей, и Енох нашел себе место в агентстве, где делают рисунки к рекламным объявлениям. Так наступила еще одна фаза в жизни Еноха. Он завел себе новую игру. Некоторое время он гордился своей ролью создателя материальных ценностей. Он перестал искать суть вещей и начал играть с реальностью. Осенью он голосовал на каких-то выборах, и каждое утро ему доставляли газету. Вечером, возвращаясь со службы домой, он вылезал из трамвая и чинно шагал за каким-нибудь почтенным коммерсантом, старательно придавая себе внушительный вид. Он считал, что ему, как налогоплательщику, следует знать, как управляется страна. ╚Я приобретаю определенное значение, по-настоящему приобщаюсь ко всему, что происходит в штате и в городе╩, - говорил он себе, и лицо его принимало забавное выражение собственного достоинства. Однажды, возвращаясь домой из Филадельфии, он разговорился в поезде с соседом по купе. Енох рассуждал о том, что владеть и управлять железными дорогами должно государство, и сосед угостил его сигарой. Енох считал, что правительству следовало бы решиться на такой шаг, и, излагая свое мнение, он даже разгорячился. Позже он с удовольствием вспоминал свои слова. - Я таки заставил этого типа задуматься, - пробормотал он, поднимаясь по лестнице в свою бруклинскую квартиру. Конечно же из женитьбы Еноха ничего не получилось. Он сам положил ей конец. У него возникло ощущение, что жизнь в квартире душит его, замуровывает заживо, и к жене, и даже к детям он испытывал теперь то же чувство, что и к друзьям, которые когда-то приходили к нему в гости. Мало-помалу он начал придумывать деловые встречи, чтобы вечером походить по улицам, а когда представился случай, он втихомолку вновь снял комнату, выходившую на Вашингтон-сквер. Затем миссис Эл Робинсон умерла у себя на ферме под Уайнсбургом, и банк, выполнявший функции ее душеприказчика, выслал ему восемь тысяч долларов. Это окончательно вырвало Еноха из мира людей. Он отдал деньги жене и сказал ей, что больше не может жить в этой квартире. Она плакала, сердилась, угрожала, но он только молча посмотрел на нее и ушел. На самом деле жену это не очень-то расстроило. Она считала Еноха не совсем нормальным и побаивалась его. Когда стало ясно, что он не вернется, она забрала детей и уехала в маленький коннектикутский городок, где прошло ее детство. В конце концов она вышла замуж за человека, который скупал и продавал земельные участки, и была более или менее довольна жизнью. А Енох Робинсон остался в Нью-Йорке, в комнате, полной людей, созданных его фантазией. Он играл с ними и разговаривал, счастливый, как ребенок. Странная это была компания - эти люди Еноха. Вероятно, он переделал в них реальных людей, которые по какой-то неясной причине внушили ему интерес. Среди них была женщина с мечом в руке, старик с длинной седой бородой, за которым всюду ходила собачонка, девочка, у которой чулки все время сползали на ботинки. В комнате Еноха Робинсона вместе с ним жило, наверное, больше двадцати этих воображаемых людей, созданных его детской фантазией. И Енох был счастлив. Он входил в комнату и запирал за собой дверь. С нелепой важностью он разговаривал вслух, отдавал распоряжения, рассуждал о жизни. Он был счастлив и спокойно продолжал бы зарабатывать на жизнь в рекламном агентстве, если бы что-то не произошло. И конечно же что-то произошло. Вот почему он вернулся в Уайнсбург, и вот почему мы знаем о нем. А произошло то, что появилась женщина. Иначе и быть не могло. Слишком уж счастливым он себя чувствовал, и что-то должно было ворваться в его мир. Что-то должно было изгнать его из нью-йоркской комнаты, чтобы он доживал свои дни в Огайо, в маленьком городке, и подпрыгивающей походкой из вечера в вечер бродил по его улицам, когда солнце заходило за крышу конюшни Уэсли Мойра, - жалкий, щуплый, дергающийся человечек. Ну, а что же произошло... Как-то вечером Енох рассказал об этом Джорджу Уиларду. Ему хотелось поговорить с кем-нибудь, и молодого газетного репортера он выбрал в собеседники потому, что встреча их произошла в такую минуту, когда молодой человек был в восприимчивом настроении. Юношеская грусть, грусть молодости, грусть деревенского подростка на исходе года - вот что заставило старика заговорить. Беспричинная грусть томила сердце Джорджа Уиларда, и она тронула Еноха Робинсона. В тот вечер, когда они встретились и разговорились, сеял дождь - мелкая октябрьская изморось. Год дозревал, и ночи следовало быть ясной, сиять полной луной в небе, покусывать легким морозцем, но все было по-другому. Шел дождь, и под фонарями Главной улицы поблескивали мелкие лужицы. Во мраке за Ярмарочной площадью с черных деревьев капала вода. Под деревьями мокрые листья облепили торчащие из земли корни. В огородах позади уайнсбургских домиков на земле валялась пожухлая картофельная ботва. Мужчины, которые собирались, поужинав, пойти скоротать вечер в обществе других мужчин в задней комнате какой-нибудь лавки, отказывались от своего намерения и оставались дома. Джордж Уилард бродил по городу под дождем и радовался, что идет дождь. Такое у него было настроение. Такое же, как у Еноха Робинсона в те вечера, когда старик выходил из своей комнаты и в одиночестве брел по улицам. Но только, конечно, Джордж Уилард вырос в высокого молодого человека и считал, что мужчине не к лицу хныкать и расстраиваться. Вот уже месяц его мать была тяжело больна, и отчасти его грусть объяснялась этим, но лишь отчасти. Он размышлял о себе, а в молодости такие мысли всегда рождают грусть. Енох Робинсон и Джордж Уилард встретились под деревянным навесом перед лавкой тележника Войта на Моми-стрит, совсем рядом с Главной улицей. Оттуда они пошли вместе по улицам, блестевшим от дождя, в комнату старика на третьем этаже хеффнеровского дома. Молодой репортер пошел туда довольно охотно. Енох Робинсон пригласил его к себе после того, как они поговорили минут десять. Джорджу Уиларду было страшновато, но никогда в жизни он не испытывал такого любопытства. Сотни раз он слышал, как этого старика называли свихнутым, а потому чувствовал, что, согласившись, он доказал свое мужество. С самого начала, еще на улице под дождем, старик говорил очень странно - он пытался рассказать историю комнаты на Вашингтон-сквер и историю своей жизни в этой комнате. - Вы поймете, если постараетесь, - сказал он твердо. - Я смотрел, как вы идете мимо меня по улице, и подумал, что вы сможете понять. Это нетрудно. Вам надо только поверить тому, что я говорю, - просто слушать и верить. И больше ничего. Шел двенадцатый час, когда в этот вечер старый Енох, разговаривая с Джорджем Уилардом в комнате в хеффнеровском доме, дошел до главного - до истории о женщине и о том, что заставило его уехать из Нью-Йорка доживать свою жизнь в Уайнсбурге одиноким, потерпевшим полное поражение. Он сидел на узкой кровати у окна, подперев голову рукой, а Джордж Уилард примостился на стуле у стола. На столе стояла керосиновая лампа. Комната, почти совсем без мебели, была безупречно чистой. Джордж Уилард слушал старика, и ему все сильнее хотелось встать со стула и пересесть на кровать. Ему хотелось обнять сгорбленные щуплые плечи. В полумраке старик говорил, а молодой человек слушал, полный грусти. - В комнате много лет никто не бывал, и тут она завела обыкновение заходить туда, - говорил Енох Робинсон. - Она увидела меня в коридоре, и мы познакомились. Не знаю, что она делала у себя в комнате. Я там ни разу не был. По-моему, она занималась музыкой и играла на скрипке. Иногда она приходила, стучалась, и я открывал дверь. Она входила и садилась рядом со мной. Просто сидела, глядела по сторонам и ничего не говорила. То есть не говорила ничего важного. Старик встал и заходил по комнате. Пальто на нем намокло от дождя, и капли с мягким стуком падали на пол. Когда он снова сел на кровать, Джордж Уилард встал со стула и сел рядом с ним. - Она вызывала у меня странное ощущение. Она сидела со мной в комнате и была слишком велика для нее. У меня было ощущение, что она вытесняет оттуда все остальное. Мы говорили о разных пустяках, но я не мог усидеть на месте. Мне хотелось дотронуться до нее, поцеловать. Руки у нее были такие сильные, лицо такое хорошее, и она все время смотрела на меня. Надтреснутый голос старика смолк, по его телу пробежала дрожь, как от озноба. - Я боялся, - зашептал он. - Я очень боялся. Мне не хотелось впускать ее, когда она стучала в дверь, но я не мог усидеть на месте. ╚Нет-нет╩, - говорил я себе, все равно вставал и открывал дверь. Вы понимаете, она была такой взрослой. Она была женщиной. Мне казалось, что в комнате она становится самой большой, гораздо больше меня. Енох Робинсон, не отрываясь, смотрел на Джорджа Уиларда, его детские голубые глаза блестели в свете керосиновой лампы. По его телу снова пробежала дрожь. - Я хотел, чтобы она приходила, и все это время я не хотел, чтобы она приходила, - объяснил он. - А потом я начал рассказывать ей про моих людей, про все, что было для меня важно. Я старался промолчать, оставить свое при себе, но не мог. Я чувствовал то же, что перед дверью, когда открывал ей. Иногда мне до боли хотелось, чтобы она ушла и больше не возвращалась. Старик вскочил, и голос его прервался от волнения. - А потом это случилось. Как-то вечером мне вдруг стало невыносимо нужно, чтобы она меня поняла, чтобы она узнала, какой я самый главный в этой комнате. Я хотел, чтобы она убедилась, какой я тут по-настоящему важный. Я повторял это снова и снова. Она попыталась уйти, но я подбежал и запер дверь. Я ходил за ней по пятам. Я говорил, говорил, говорил, а потом вдруг все рухнуло. У нее в глазах появилось такое выражение, что мне стало ясно: она поняла. А может быть, она с самого начала понимала. Я пришел в ярость. Это было нестерпимо. Я хотел, чтобы она поняла, но - как вы не видите! - я не мог допустить, чтобы она поняла. Я чувствовал, что тогда она будет знать все, что я утону, захлебнусь. Вот как это было, не знаю почему. Старик опустился на стул перед лампой, а молодой человек слушал, полный благоговейного страха. - Идите, юноша, - сказал Енох Робинсон. - Уйдите от меня. Я думал, что будет хорошо, если я вам расскажу, но это не так. И я больше не хочу говорить. Уходите. Джордж Уилард покачал головой и сказал настойчиво: - Вы не можете вот так замолчать. Расскажите мне, что было дальше, - потребовал он. - Что произошло? Расскажите мне все до конца. Енох Робинсон вскочил и подбежал к окну, которое выходило на пустынную Главную улицу. Джордж Уилард тоже подошел к окну. Они стояли рядом у окна - высокий нескладный мальчик-мужчина и щуплый морщинистый мужчина-мальчик. Детский захлебывающийся голос продолжал рассказ. - Я обругал ее, - объяснял Енох Робинсон. - Я говорил грязные слова. Я велел ей уйти и больше не приходить. Да, я говорил ужасные вещи. Сначала она притворялась, будто не понимает, но я не переставал. Я кричал и топал ногами. От моей брани трясся дом. Я больше не хотел ее видеть и знал, что наговорил такого, после чего уже никогда ее не увижу. Голос старика надломился, и он покачал головой. - Все рухнуло, - сказал он негромко и грустно. - Она вышла в дверь, и вся жизнь, которая была в комнате, выскользнула следом за ней. Она увела всех моих людей. Они все ушли в дверь следом за ней. Вот как это случилось. Джордж Уилард повернулся и вышел из комнаты Еноха Робинсона. Выходя в дверь, он слышал, как в темноте у окна хнычет и жалуется надтреснутый старческий голос. - Я тут один, совсем один, - говорил голос. - В моей комнате было тепло и уютно, а теперь я совсем один. ПРОБУЖДЕНИЕ У Беллы Карпентер были смуглая кожа, серые глаза, толстые губы. Она была рослая и сильная. Когда ее одолевали черные мысли, она злилась и жалела, что она не мужчина и не может подраться на кулаках. Белла работала в мастерской модистки миссис Кейт Макхью и все дни просиживала у окна в задней части магазина, отделывая шляпки. Жила она с отцом Генри Карпентером, бухгалтером уайнсбургского Первого национального банка, в унылом старом доме в дальнем конце Каштановой улицы. Дом окружали сосны, трава под ними не росла. Когда дул ветер, ржавый сорванный с крючьев желоб стучал по крыше сарайчика нудным барабанным стуком, который продолжался иногда всю ночь. В раннем девичестве отец отравлял Белле жизнь почти до невыносимости, но, повзрослев, став женщиной, она освободилась из-под его власти. Жизнь бухгалтера состояла из бесчисленных ничтожных пустяков. Собираясь утром в банк, он заходил в чулан и надевал черный люстриновый пиджак, истрепанный от старости. Вечером, вернувшись домой, он надевал другой черный люстриновый пиджак. Каждый вечер он гладил уличный костюм. Для этой цели он изобрел приспособление из досок. Уличные брюки закладывались между досками, и доски стягивались мощными винтами. Утром он обтирал доски влажной тряпочкой и помещал стоймя за дверью столовой. Если их днем передвинули, он немел от гнева и неделю не мог прийти в себя. Бухгалтер был мелким деспотом и боялся дочери. Он понимал, что Белла знает о том, как грубо он обращался с ее матерью, и ненавидит его за это. Однажды в поддень она зашла домой и принесла пригоршню грязи с улицы. Этой грязью она измазала доски гладильного аппарата, после чего отправилась обратно на работу с чувством радостного облегчения. По вечерам Белла Карпентер иногда выходила прогуляться с Джорджем Уилардом. Втайне она любила другого человека, но этот ее роман, о котором люди не знали, доставлял ей много беспокойства. Любила она Эда Хэндби, бармена из салуна Эда Грифита, а с молодым репортером гуляла, чтобы несколько разрядиться. Она считала, что ей, по ее месту в обществе, неприлично появляться на людях с барменом, - и чтобы дать разрядку своим влечениям, от природы весьма неуемным, прогуливалась под деревьями с Джорджем Уилардом и позволяла себя целовать. Она чувствовала, что сможет удержать младшего поклонника в потребных границах. Относительно Эда Хэндби она была не совсем уверена. Бармен Хэндби, высокий, плечистый тридцатилетний мужчина, жил в комнате над салуном Грифита. Кулаки у него были большие, а глаза необыкновенно маленькие; голос же, тихий и мягкий, как будто нарочно скрывал силу, стоящую за этими кулаками. Двадцати пяти лет от роду он получил в наследство от дяди большую ферму в Индиане. Продажа ее дала восемь тысяч долларов, каковые Эд употребил за полгода. Он отправился в Сандаски на озере Эри и приступил к оргии развлечений, повесть о которых потом повергала его родимый городок в благоговейный трепет. Он ездил с места на место, швырялся деньгами, гонял на пролетках по улицам, поил ораву мужчин и женщин, играл по большой в карты, содержал любовниц, чьи туалеты обходились ему в сотни долларов. Однажды ночью в курортном местечке Кедровый Мыс он затеял драку, после чего зверски разбушевался. Он разбил кулаком большое зеркало в отхожем месте, а затем принялся высаживать окна и крушить стулья в танцевальном зале, забавляясь звоном стекла и ужасом в глазах конторщиков, приехавших на вечерок из Сандаски со своими подругами. Внешне роман у Эда Хэндби с Беллой Карпентер не клеился. Ему удалось провести с ней всего один вечер. В этот вечер он нанял в конюшне Уэсли Мойра коляску и повез Беллу кататься. Укрепившись в мысли, что Белла - именно та женщина, какая ему надобна, и что он заставит ее остановить свой выбор на нем, Эд сообщил ей о своих желаниях. Бармен готов был жениться и попробовать содержать жену, но по простоте душевной затруднялся изъяснить свои намерения. Тело его ныло от физического влечения, и телом он изъяснился. Обхватив модистку руками, он крепко держал ее, невзирая на сопротивление, и целовал, покуда она не обмякла. Тогда он отвез ее обратно в город и выпустил из коляски. - В другой раз доберусь до тебя - не отпущу. Со мной не побалуешься, - объявил он, повернув прочь. Потом выскочил из коляски и сильными руками схватил ее за плечи. - Тогда сгребу насовсем, - сказал он. - Так что давай решайся. Ты со мной - и никаких, а пока моя не будешь, не успокоюсь. Однажды январской ночью, когда светил молодой месяц, Джордж Уилард, представлявшийся Эду Хэндби единственным препятствием в овладении Беллой Карпентер, вышел погулять. Перед этим, ранним вечером, Джордж с Сетом Ричмондом и сыном городского мясника Артом Уилсоном побывали в биллиардной Ренсома С╦рбека. Сет Ричмонд стоял у стены и молчал, а Джордж Уилард разговаривал. Биллиардная полна была городских парней, и разговаривали они о женщинах. Молодой репортер подхватил эту тему. Он заявил, что женщины должны сами беречься, что, если парень с девушкой встречается, он за последствия не отвечает. Толкуя так, он озирался, жаждал внимания. Он занимал слушателей минут пять, а потом вступил Арт Уилсон. Арт ходил в подмастерьях у парикмахера Кела Праузе и уже считал себя знатоком в таких вопросах, как бейсбол, бега, выпивка и обхождение с женским полом. Он стал рассказывать о том, как однажды ночью с двумя уайнсбуржцами посетил публичный дом в окружном центре. Мясницкий сын держал сигару в углу рта и, разговаривая, плевал на пол. - Уж как старались девочки меня огорошить - да не вышло, - хвастался он. - Одна там стала было нахальничать, но я ей утер нос. Только она начала говорить, я раз - и сел ей на колени. Кто в комнате был, все засмеялись, когда я ее поцеловал. Будет знать, как приставать ко мне. Джордж Уилард вышел из биллиардной на Главную улицу. Уже несколько дней держался крепкий мороз, и с озера Эри, лежавшего в восемнадцати милях к северу от города, дул резкий ветер, но сегодня ночью ветер стих, светил молодой месяц, и ночь была необыкновенная. Не думая, куда он идет и что будет делать, Джордж свернул с Главной улицы и зашагал по темным улочкам, застроенным деревянными каркасными домами. На воздухе, под черным небом, усыпанным звездами, он забыл приятелей по биллиардной. Джордж был один, вокруг - темнота, и он заговорил вслух. Забавы ради он стал мотаться по улице, подражая пьяному, потом вообразил себя военным в начищенных сапогах до колен, с гремящей саблей на боку. Он вообразил себя военным инспектором и двинулся вдоль длинного строя солдат. Он осматривал их амуницию. Он остановился перед деревом и начал ему выговаривать. - Почему ранец не в порядке? - рявкнул он. - Сколько раз об этом говорить? Порядок должен быть во всем. Перед нами стоит трудная задача, а без порядка трудную задачу не выполнишь. Загипнотизированный собственными словами, молодой человек брел по деревянному тротуару и произносил речь. - Есть законы для армий, и они распространяются на людей, - бормотал он в глубокой задумчивости. - Закон начинается с малого и распространяется так, что охватывает все на свете. В каждой малости должен быть порядок - на рабочем месте человека, в его одежде, в его мыслях. Я сам должен соблюдать порядок. Я должен усвоить этот закон. Я должен приобщиться к чему-то большому и упорядоченному, несущемуся сквозь ночь подобно звезде. В маленькой моей области я тоже должен учиться чему-то, и отдавать, и нестись, и работать в согласии с жизнью, с законом. Джордж Уилард остановился у забора под фонарем и задрожал. Такие мысли, как сейчас, никогда прежде не приходили ему в голову, и он удивился, откуда они взялись. Ему даже показалось, что во время прогулки с ним говорил какой-то голос извне. Он был в изумлении и восторге от собственного ума и, двинувшись дальше, заговорил об этом с энтузиазмом. - Выйти из биллиардной Ренсома С╦рбека и задуматься о таких предметах, - прошептал он. - Одному быть лучше. Если бы я стал говорить, как Арт Уилсон, ребята меня бы поняли, но о чем я сейчас думал - этого им не понять. Двадцать лет назад в Уайнсбурге, как и в других городах Огайо, были кварталы, населенные поденщиками. Поскольку заводской век еще не наступил, работали они на полях и на железной дороге. Работали двенадцать часов в день и за долгий день труда получали один доллар. Они обитали в дешевых деревянных домишках с садиком позади. Те, что позажиточнее, держали корову, иногда - свинью, помещавшуюся в сарайчике за садиком. Вот на такую улочку и вышел ясной январской ночью Джордж Уилард, переполненный звонкими мыслями. Улица едва освещалась, а тротуар местами отсутствовал. Что-то в этом пейзаже еще больше подогрело его разыгравшуюся фантазию. Последний год он проводил весь свой досуг за чтением книжек, и сейчас ему вспомнилась одна история из жизни средневековых городов Европы - вспомнилась с такой отчетливостью, что он стал спотыкаться, испытывая странное чувство возвращения в те места, с которыми было связано что-то в его прежней жизни. Возбужденный молодой человек, не выдержав груза собственных мыслей, осторожно двинулся по проулку. На него кинулась собака; пришлось отгонять ее камнями; из двери появился мужчина и обругал собаку. Джордж зашел на пустырь и, закинув голову, поглядел в небо. Он ощущал себя несказанно большим и обновленным благодаря этим впечатлениям и в порыве чувств поднял руки, протянул их во тьму над головой и забормотал. На него нахлынуло желание произносить слова, и он произносил слова без смысла, перекатывая во рту и произнося их, потому что это были сильные слова, полные смысла. ╚Смерть, - бормотал он, - ночь, море, страх, прелесть╩. Джордж Уилард ушел с пустыря и опять встал на тротуаре, лицом к домам. Он ощущал, что все люди на этой улочке - ему братья и сестры, и жалел, что у него недостанет смелости вызвать их из домов и пожать им руки. ╚Эх, если бы тут была женщина, я бы схватил ее за руку и мы бежали бы, пока не выбились из сил, - подумал он. - Тогда мне стало бы легче╩. С мыслью о женщине он покинул улочку и пошел к дому Беллы Карпентер. Он думал, что она поймет его настроение и что теперь он сумеет поставить себя так, как ему давно хотелось. Прежде, когда Джордж встречался с ней и целовал ее в губы, он после свиданий сердился на себя. У него было чувство, что его используют в каких-то непонятных целях, - и чувство это не было приятным. Теперь же ему казалось, что он стал чересчур взрослым, чтобы им пользовались. К тому времени, как он добрался до дома Беллы Карпентер, у нее уже успел побывать один посетитель. Эд Хэндби подошел к двери, вызвал Беллу на улицу и хотел с ней поговорить. Он собирался предложить ей, чтобы она ушла с ним и стала его женой, но, когда она появилась в дверях, Эд потерял уверенность и набычился. - Ты с этим пацаном не крути, - прорычал он, имея в виду Джорджа Уиларда, а затем, не зная, что еще сказать, повернул прочь. - Поймаю вас вместе - обоим кости переломаю, - заключил он. Бармен пришел с намерением свататься, а не угрожать и был зол на себя за неудачу. Когда поклонник удалился, Белла вошла в дом и взбежала наверх. Из верхнего окна она увидела, как Эд Хэндби перешел улицу и сел на колоду перед соседним домом. Он неподвижно сидел в полутьме, опустив голову на руки. Ей было приятно это видеть, и, когда к дверям явился Джордж Уилард, она горячо приветствовала его и быстро надела шляпу. Она решила, что Эд Хэндби пойдет следом, когда они с Джорджем отправятся гулять, - а ей хотелось, чтобы он страдал. В эту ясную ночь Белла и молодой репортер с час гуляли под деревьями. Джорджа Уиларда переполняли громкие слова. Ощущение собственной силы, возникшее за тот час, что он пробыл в темном проулке, сохранилось, и он разговаривал самонадеянно, вышагивал важно, размахивал руками. Ему хотелось внушить Белле, что он сознает свою прежнюю слабость, что теперь он - другой. - Увидишь, я уже не тот, - объявил он, сунув руки в карманы и дерзко глядя ей в глаза. - Почему - не знаю, но это факт. Либо относись ко мне как к мужчине, либо прощай. Вот так вот. Взад и вперед по безлюдным улицам, под молодым месяцем ходили женщина и юноша. Когда Джордж перестал говорить, они свернули в переулок и по мосту вышли на тропинку, поднимавшуюся на холм. Холм начинался у Водозаборного пруда, а на верху его была Ярмарочная площадь Уайнсбурга. Склон порос густым кустарником и деревцами, а маленькие прогалины в кустарнике - высокой травой, жесткой сейчас от мороза. Джордж поднимался за женщиной на холм, и сердце его застучало чаще, плечи распрямились. Он вдруг решил, что Белла Карпентер готова ему отдаться. Что новая сила, проявившаяся в нем, подействовала на женщину, покорила ее. От этой мысли, от сознания своей мужской силы он охмелел. Правда, во время прогулки Джорджа сердило, что она не прислушивается к его словам, но то обстоятельство, что она пошла с ним сюда, рассеяло его сомнения. ╚Все по-другому. Все теперь по-другому╩, - подумал он, взял Беллу за плечо, повернул к себе и взглянул на нее сверкающими от гордости глазами. Белла Карпентер не сопротивлялась. Когда он поцеловал ее в губы, она тяжело приникла к нему, глядя поверх его плеча в темноту. Вся ее поза выражала ожидание. Снова, как и в проулке, ум Джорджа разродился словами, и, крепко обнимая женщину, он пустил их шепотом в тихую ночь. - Желание, - прошептал он. - Желание... ночь... и женщина. Джордж не понял, что случилось с ним в ту ночь на склоне холма. Позже, когда он вернулся к себе в комнату, ему захотелось плакать, а потом он чуть с ума не сошел от злости и ненависти. Он ненавидел Беллу Карпентер и думал, что будет ненавидеть до самой смерти. На холме он привел эту женщину на прогалину между кустами и упал перед ней на колени. Как перед тем на пустыре за домами поденщиков, он поднял руки, благодаря за новую силу в себе, и ждал, чтобы женщина заговорила, - но тут появился Эд Хэндби. Бармен не хотел бить паренька, пытавшегося, как он думал, увести у него женщину. Он знал, что обойдется без битья, что у него хватит силы добиться своего без помощи кулаков. Он схватил Джорджа за плечо, поставил на ноги и держал одной рукой, глядя на Беллу Карпентер, все еще сидевшую на траве. Потом быстрым и широким взмахом руки он отшвырнул молодого человека в кусты и начал поносить женщину, которая уже встала на ноги. - Дрянь, - сказал он грубым голосом. - Прямо возиться с тобой неохота. Развязался бы я с тобой, кабы не так тебя хотел. Стоя на четвереньках между кустов, Джордж Уилард смотрел на эту сцену и пытался собраться с мыслями. Он хотел броситься на этого человека, который его унизил. Быть избитым, ему казалось, в тысячу раз лучше, чем вот так позорно отлететь в кусты. Трижды бросался молодой репортер на Эда Хэндби, и трижды бармен, поймав его за плечо, отшвыривал в кусты. Старший соперник, по-видимому, был согласен продолжать это упражнение до бесконечности, но Джордж Уилард ударился головой о корень и затих. Тогда Эд Хэндби взял Беллу Карпентер повыше локтя и увел. Джордж слышал, как они продираются сквозь кустарник. Крадучись, он двинулся вниз по склону; на душе у него было погано. Он ненавидел себя, ненавидел судьбу, подвергнувшую его такому унижению. Он вспомнил, что с ним происходило в безлюдном проулке, и озадаченно остановился, прислушиваясь к темноте, - не донесется ли еще раз извне тот голос, который совсем недавно вселил в него мужество. По дороге домой ему снова пришлось выйти на улицу, застроенную дешевыми деревянными домишками: он не вынес этого зрелища и побежал, желая поскорее убраться из поселка, который выглядел теперь донельзя убогим и пошлым. ЧУДАК Сидя на ящике в грубо сколоченном дощатом сарае, который торчал, как нарост, у задней стены магазина ╚Каули и сын╩, Элмер Каули, младший член фирмы, видел сквозь грязное стекло окна то, что делается в типографии газеты ╚Уайнсбургский орел╩. Элмер вдевал в ботинки новые шнурки. Шнурок никак не пролезал в дырочку, и ботинок пришлось скинуть. Так, держа в руках ботинок, сидел он и разглядывал огромную дыру в носке, из которой торчала голая пятка. Внезапно подняв голову, он увидал в окне Джорджа Уиларда, единственного газетного репортера в Уайнсбурге. Джордж стоял у заднего крыльца типографии и рассеянно смотрел по сторонам. - Ну, вот только этого не хватало! - воскликнул молодой Каули, с ботинком в руке вскочил на ноги и, крадучись, отошел от окна. Лицо Элмера залила краска, руки дрожали. В магазине ╚Каули и сын╩ еврей-коммивояжер, стоя у прилавка, вел беседу с его отцом. Элмер вообразил, что репортер прислушивается к их разговору, и при одной мысли об этом рассвирепел. Прячась в углу сарая и все еще держа в руках ботинок, он в ярости топнул необутой ногой о дощатый пол. Магазин ╚Каули и сын╩ был не на Главной улице Уайнсбурга. Он выходил на Моми-стрит, за ним шла колесная мастерская Войта, а за нею сараи, где фермеры привязывали лошадей. Рядом по переулку, позади магазинов на Главной улице, день-деньской громыхали фургоны и подводы, спеша доставить и увезти товар. Магазин ╚Каули и сын╩ было бы трудно описать. Уилл Хендерсон как-то сказал, что там торгуют всем и ничем. В витрине, выходящей на Моми-стрит, красовался огромный кусок каменного угля величиной с бочонок, и это означало, что здесь принимают заказы на уголь. Подле черной громады угля стояли в трех деревянных рамках соты с коричневым, потемневшим от грязи медом. Этот мед стоял в витрине уже целые полгода. Он предназначался для продажи, как, впрочем, и вешалки для пальто, и патентованные пуговицы для подтяжек, и банки с кровельной краской, и бутылки с лекарством от ревматизма, и суррогат кофе. Все эти товары терпеливо старались привлечь внимание публики. Хозяин магазина, Эбенезер Каули, на которого из уст коммивояжера сыпался целый ворох слов, был высокий, тощий и грязный старик. С его костлявой шеи свисал большой зоб, прикрытый сверху седой бородой. На нем был долгополый сюртук фасона ╚Принц Альберт╩, который он купил еще перед свадьбой. Прежде чем заняться торговлей, Эбенезер был фермером. В те времена он облачался в свой сюртук лишь по воскресеньям, идя в церковь, да по субботам, отправляясь в город за покупками. Когда он продал ферму, чтоб заняться торговлей, то стал носить сюртук не снимая. С годами сюртук от старости побурел и покрылся жирными пятнами, но Эбенезер всегда чувствовал себя в нем нарядно одетым и готовым к деловому дню. В торговле Эбенезеру не везло, как не везло ему и на ферме. Все же он кое-как перебивался. Семья его, состоявшая из дочери, которую звали Мэйбл, и сына Элмера, жила на втором этаже над магазином. На жизнь им хватало. Дело было не в деньгах. Несчастье Эбенезера заключалось в том, что всякий раз, когда заезжий коммивояжер появлялся на пороге, лавочника охватывал страх. Он стоял за прилавком и покачивал головой: боялся, что заупрямится и упустит товар, который можно было бы сбыть, или, наоборот, что не устоит и в минуту слабости накупит вещей, которые потом не продашь. В то утро, когда Элмер Каули увидел на пороге типографии Джорджа Уиларда и предположил, что репортер прислушивается к разговору старика с коммивояжером, в магазине происходило как раз то, что всегда приводило Элмера в неистовую ярость. Приезжий говорил, а старик слушал, и вся его фигура была воплощением нерешительности. - Видите, как это ловко получается - раз, и готово! - сказал коммивояжер, демонстрируя маленькую металлическую пластинку, - новый тип запонок для воротников. Одной рукой он быстро отстегнул воротничок от рубашки и снова пристегнул его. Он заворковал льстиво и вкрадчиво: - Поймите, ведь всем давно надоела возня с этими запонками. Скоро им конец. И вы первый на этом крупно заработаете. Здесь вы будете единственным представителем нашей фирмы. Послушайте меня, возьмите двадцать дюжин, и ни один магазин в городе от меня их не получит. Вам предоставляется огромное поле деятельности. Коммивояжер облокотился о прилавок и, тыча пальцем в грудь Эбенезера, продолжал: - Ловите момент, пока не поздно. Я не хочу, чтобы вы упускали такой случай. Я знаю о вас от одного приятеля. ╚Повидайся с Каули, - говорил он мне, - это делец╩. Коммивояжер выжидательно молчал. Затем, вынув из кармана книжку, начал писать заказ. Элмер Каули, все еще с ботинком в руке, направился через весь магазин прямо к витрине возле входной двери. Из-под стеклянной крышки он извлек дешевенький револьвер и принялся им размахивать. - Вон! - заорал Элмер. - Пошел вон со своими запонками! - Потом он опомнился. - Я вовсе не угрожаю, - и добавил: - Я же не сказал, что буду стрелять! Может, я вынул револьвер просто так, поглядеть на него. А вы сматывайте удочки подобру-поздорову. Ясно? Собирайте свои монатки и вон отсюда! Голос молодого Каули снова поднялся до яростного крика, и, пройдя за прилавок, парень стал наступать на отца и коммивояжера. - Хватит нас дурачить! - орал он. - Никаких покупок, пока не начнем продавать. Довольно на нас людям глаза пялить да подслушивать. Побыли чудаками, хватит. Вон отсюда! Коммивояжер сгреб с прилавка застежки в черный кожаный саквояж и кинулся к выходу. Он был маленького роста и трусил неуклюжей рысцой на своих кривых ногах. Выбегая, коммивояжер зацепился саквояжем за дверь, споткнулся и упал на тротуар. - Сумасшедший, это же просто сумасшедший, - пробормотал он, поспешно поднимаясь, и пустился наутек. Отец и сын уставились друг на друга. Теперь, когда случайная жертва его гнева исчезла, Элмер смутился. - Так ему и надо. Довольно нам чудаков из себя строить, - заявил он и, подойдя к витрине, положил на место револьвер. Затем он уселся на бочку, надел ботинок и завязал шнурки. Элмер ждал от отца хоть слова в знак сочувствия, но то, что изрек Эбенезер, только разожгло его ярость, и он молча выбежал из магазина. Почесывая седую бороду костлявыми грязными пальцами, торговец обратил на сына тот же растерянный, блуждающий взгляд, которым он смотрел на коммивояжера. - Ну и ну! - тихо промолвил он. - Пусть меня прокипятят, проутюжат и накрахмалят! Элмер Каули вышел из города и побрел по проезжей дороге, которая тянулась рядом с железнодорожным полотном. Он и сам не знал, куда и зачем идет. Под сводом моста, там, где дорога круто сворачивала вправо и, спускаясь, проходила под железнодорожным полотном, он остановился, и гнев, вызвавший недавнюю вспышку в магазине, снова закипел в нем. - Не буду я больше чудаком, чтобы все на меня пальцем указывали да глаза пялили, - громко сказал он. - Буду таким, как все! А этому Уиларду я еще покажу, он у меня узнает, я ему еще покажу! В сильном волнении Элмер остановился посреди дороги, гневно взирая на город. Он не был знаком с репортером Джорджем Уилардом, и у него не было никаких личных счетов с этим высоким юношей, который целый день носился по Уайнсбургу, собирая городские новости. Но Джордж Уилард работал в редакции и в типографии ╚Уайнсбургского орла╩, а поэтому приобретал в глазах молодого торговца особое значение. Элмер видел, как Джордж то и дело проходил мимо магазина ╚Каули и сын╩, останавливался на улице поболтать с прохожими, и ему казалось, что юноша следит за ним и втайне подсмеивается. В глазах Элмера Джордж Уилард как бы представлял весь город, воплощал дух города. Ему и в голову не приходило, что у Джорджа Уиларда тоже бывало подчас нелегко на душе и его тревожили смутные мечты и томили тайные, неясные желания. Для Элмера именно Джордж был глашатаем общественного мнения в Уайнсбурге, а разве оно не наложило на все семейство Каули клеймо чудачества? Разве Джордж Уилард не прогуливался по Главной улице, посмеиваясь и посвистывая? И потому, нанеся удар Джорджу, он тем самым обрушится на более мощного врага, который, ухмыляясь, невозмутимо идет своей дорогой, - на общественное мнение Уайнсбурга. Элмер Каули был необычайно высок. И руки у него были длинные и очень сильные. Его белесые волосы, брови и мягкий пушок пробивающейся бородки казались совсем белыми. Изо рта торчали длинные зубы, а глаза были такими же водянисто-голубыми, как гладкие камешки, которыми уайнсбургские мальчишки набивают карманы. Элмер прожил в Уайнсбурге целый год, но ни с кем не подружился. Ему казалось, он обречен прожить жизнь без друзей, и сознание этого глубоко его удручало. Засунув руки в карманы брюк, долговязый парень мрачно брел по дороге. Дул сырой ветер, и день был холодный, но вскоре показалось солнце, дорога стала мягкой и вязкой. Твердая корка мерзлой земли подтаяла, башмаки Элмера облепила грязь. Ноги его озябли. Пройдя несколько миль, он свернул с дороги, пересек поле и вошел в лес. Он собрал хворост и разжег огонь, сел у костра, пытаясь согреться, измученный душой и телом. Часа два просидел он так на коряге у огня, потом поднялся и, осторожно пробираясь сквозь заросли кустарника, дошел до изгороди, откуда была видна маленькая ферма, окруженная низкими пристройками. На губах его появилась улыбка, и своими длинными руками он стал делать знаки человеку, обчищавшему на поле кукурузные початки. В тоске и тревоге молодого торговца потянуло на ферму, где прошло его детство и где жил единственный человек, с которым он мог поговорить по душам. Это был полоумный старик по имени Мук. Когда-то Эбенезер Каули нанял его в работники, и старый Мук так и остался на ферме после того, как ее продали. Он жил в одном из деревянных хлевов за фермой и целый день копошился в поле. Полоумный Мук жил счастливо. Он с детским простодушием верил в то, что животные, живущие с ним в хлеву, - существа разумные, и, когда ему становилось скучно, старик вел продолжительные беседы с коровами и свиньями и даже с бегавшими по двору цыплятами. У старого Мука Эбенезер Каули и перенял свою поговорку. Когда Мук бывал удивлен или чем-нибудь взволнован, на лице у него появлялась бессмысленная улыбка и он бормотал: ╚Ну и ну! Пусть меня прокипятят, проутюжат и накрахмалят!╩ Бросив работу, старик направился к лесу. Неожиданный приход Элмера не вызвал в нем ни удивления, ни любопытства. У старика тоже озябли ноги, он сидел на коряге у огня, радовался теплу и, по-видимому, проявлял полное равнодушие к рассказу Элмера. Расхаживая перед стариком взад и вперед, размахивая длинными руками, молодой торговец говорил необычайно свободно и горячо: - Конечно, тебе все равно, ведь ты не понимаешь, что со мной творится. А я больше не могу. Подумай только, как я рос. Отец у меня всегда был чудаком, да и мать тоже. И одевалась она по-чудному, не как все. Ты посмотри, в каком сюртуке отец щеголяет по городу, и ведь главное, думает, вырядился, как на бал... А отчего он себе другой не купит? Невелик расход... Я-то знаю отчего... Отец у нас вообще не понимает что к чему. И мать не понимала... Вот Мэйбл у нас другая. Она понимает, да только все молчит... А я не буду молчать! Довольно на меня глаза пялили... Ты думаешь, Мук, что отец видит, какой у него магазин? Не магазин это - свалка разного хлама... Ему это и в голову не приходит... Иной раз забеспокоится, отчего нет покупателей, а что толку? Уйдет и, глядишь, какую-нибудь дрянь тащит... А по вечерам сидит у печки и уверяет, что дела пойдут на лад. Ему все нипочем. Чудак он... Что ему беспокоиться? Он же ничего в этом не смыслит. Волнение Элмера все нарастало. - Отец не смыслит, зато я смыслю! - крикнул он и уставился на тупое, равнодушное лицо дурачка Мука. - Я все отлично понимаю. Не могу я так больше... Когда мы жили на ферме, все было по-другому... Днем наработаешься, ночью завалишься спать, и люди перед тобой не мельтешат целый день, и мысли не лезут в голову... Не то что теперь. Теперь в городе пойдешь вечерком на почту или на станцию сходишь встретить поезд, и никто с тобой словом не перекинется. Стоят да языки чешут, а со мной ни слова. И тогда я себе таким чудаком кажусь... И язык у меня словно отнимается. И я ухожу. Так ничего им и сказать не могу. Не могу, хоть ты тресни. Элмер больше не владел собой. - Хватит! - рявкнул он, уставившись на голые ветви деревьев. - Сил моих нет все это терпеть. Не желаю! Тупое лицо сидящего у костра старика привело его в бешенство, и в глазах Элмера засверкала та же ненависть, что и там, на дороге, когда он смотрел на Уайнсбург. - Пошел отсюда! Иди работай! - заорал он. - Что с тобой разговаривать? - Вдруг голос его упал, и, словно в ответ на свои мысли, он тихо пробормотал: - Так, значит, я еще и трус, да? Знаешь, почему я поплелся пешком в такую даль? Мне надо было с кем-нибудь отвести душу. А кроме тебя, не с кем - подыскал чудака себе под стать. От них-то я убежал... Не хватало духу поговорить с кем-нибудь, вроде Джорджа Уиларда. Пришел к тебе... А мне с Уилардом надо говорить - вот с кем. И я с ним еще поговорю! И снова он стал кричать и размахивать руками: - Я ему все скажу! Я больше не буду чудаком. Плевать мне на них на всех. С меня хватит! Элмер Каули выбежал из леса, оставив полоумного Мука на коряге у костра. Вскоре старик поднялся, перелез через изгородь и вернулся к своей работе. - Ишь ты, пусть меня прокипятят, проутюжат и накрахмалят! - заявил он. - Да, вот оно как... - Мук был явно озадачен. Он прошел вдоль межи к другому полю, где у стога две коровы жевали солому. - К нам Элмер приходил, - сообщил им Мук, - он спятил! Спрячьтесь-ка лучше за стог, чтобы не увидел. А то еще прибьет. В тот же вечер, в восемь часов, в дверь редакции ╚Уайнсбургского орла╩, где в это время находился Джордж Уилард, просунулась голова Элмера Каули. Кепи Элмера было нахлобучено на самые глаза. Лицо выражало мрачную решимость. - Поди сюда, - сказал он, входя и притворяя за собой дверь. Он крепко держался за ручку двери, так, словно решил никого больше не впускать. - Выйдем-ка! Элмер Каули и Джордж Уилард шли по Главной улице Уайнсбурга. Вечер был холодный, и Джордж надел новое пальто, в котором выглядел настоящим франтом. Засунув руки в карманы, он вопросительно смотрел на своего спутника. Ему давно хотелось подружиться с молодым лавочником и узнать, о чем он думает. Вот наконец представился случай, и Джордж очень обрадовался. ╚Интересно, зачем он меня вызвал? Может, принес какую-нибудь новость для газеты? Но какую же? Ведь пожара не было; я услышал бы колокол, и в городе все спокойно╩. В холодный ноябрьский вечер на Главной улице Уайнсбурга попадалось очень мало прохожих. Да и те спешили по домам согреться у печки. Окна магазинов замерзли, железная вывеска над лестницей, у входа в кабинет доктора Уэлинга дребезжала на ветру. На тротуаре перед бакалейной лавкой Херна стояла корзина яблок и стойка с новыми швабрами. Элмер Каули остановился и уставился на Джорджа Уиларда. Нелепо двигая руками, словно работая насосом, он силился выдавить из себя какие-то слова. Лицо его судорожно подергивалось, и казалось, он сейчас закричит. - Убирайся! - заорал он вдруг. - Что стоишь? Ничего я тебе не скажу. Я на тебя и смотреть не хочу! В полном смятении молодой лавочник часа три подряд бродил по улицам Уайнсбурга, не помня себя от гнева после встречи с Джорджем Уилардом, которому он так и не смог объявить, что больше не будет чудаком. Он познал горькое чувство поражения, и ему хотелось плакать. После целого дня пустых разглагольствований, завершившегося позорной встречей с молодым репортером, рушились все его надежды на будущее. Вдруг Элмера осенила новая идея. И тогда в непроглядной тьме он увидел свет. Он направился к темному магазину, в котором Каули и сын вот уже больше года тщетно дожидались покупателей, крадучись, пробрался в дальний угол к ящику возле печки и стал в нем шарить. В ящике под стружками лежала жестяная коробка, в которой хранился наличный капитал фирмы ╚Каули и сын╩. Каждый вечер Эбенезер Каули запирал магазин, прятал коробку в ящик и отправлялся спать наверх. ╚Никто не догадается, что сюда прячут деньги╩, - рассуждал он сам с собой, думая о ворах. Из свернутой в трубочку пачки денег Элмер взял двадцать долларов - две десятидолларовые бумажки. Всего в пачке было около четырехсот долларов. Деньги, полученные от продажи фермы. Прикрыв коробку стружками, Элмер снова тихо вышел на улицу. Идея Элмера, которая, как он думал, положит конец всем его страданиям, была очень проста. ╚Возьму и удеру отсюда, убегу из дома╩, - решил он. Элмер знал, что в полночь через Уайнсбург проходит товарный поезд, который на заре прибывает в Кливленд. До Кливленда он доберется зайцем, а там затеряется в толпе. Он найдет себе работу в какой-нибудь мастерской и подружится с рабочими. Со временем он станет таким, как все, и никто не будет на него пальцем указывать. И тогда он научится разговаривать и смеяться. Никто больше его не назовет чудаком. И у него тоже будут друзья, и в жизни его тоже появится смысл и тепло. Шагая по улице, неуклюжий, долговязый парень теперь смеялся над своей злостью и над тем, как он робел перед Джорджем Уилардом. До отъезда он еще поговорит с молодым репортером. Он скажет ему все, он бросит ему вызов, и это будет вызов всему Уайнсбургу. Окрыленный этим решением, Элмер направился прямо в контору гостиницы ╚Новый дом Уиларда╩ и забарабанил в дверь. Ему открыл сонный мальчишка, который спал тут же в конторе. Он работал бесплатно за харчи и с гордостью носил титул ╚ночного клерка╩. С ним Элмер вел себя решительно и смело. - Пойди разбуди его, - приказал он. - Скажи ему, чтобы шел на станцию. Мне его надо видеть. Я уезжаю с ночным. Пускай оденется и придет. Да чтоб поскорее, мне некогда. Ночной товарный закончил погрузку. Между вагонами, поблескивая фонарями, ходили сцепщики, поезд снова готовился в путь на восток. Протирая глаза, Джордж Уилард в своем новом пальто бежал по платформе. - Ну вот и я, в чем дело? - спросил он, сгорая от любопытства. - Ты мне что-то хотел сказать, да? Элмер силился заговорить. Он облизнул губы и глянул на поезд, который уже пыхтел, готовый к отходу. - Э-э... я хочу... - начал он, но язык его не слушался. - Ну... Пусть меня прокипятят, проутюжат и накрахмалят! - невнятно пробормотал он наконец. Вне себя от бешенства, словно в дикой пляске, заметался он по темной платформе. Поезд тронулся. Перед глазами Элмера кружились и мелькали огни, он вытащил из кармана две десятидолларовые бумажки и сунул их в руку Джорджа. - Не надо мне их, отдай отцу. Я их украл. Злобно зарычав, он повернулся к Джорджу, и его огромные кулаки принялись молотить воздух. А потом, словно вырываясь из чьих-то цепких рук, он бросился вперед и обрушился на Джорджа Уиларда, беспощадно колошматя его по груди, по шее, по лицу. Молодой репортер свалился на землю, оглушенный страшными ударами. Элмер на ходу вскочил на подножку, взобрался на крышу вагона, пробежал по крышам и спрыгнул на открытую платформу. Растянувшись плашмя, он оглянулся, стараясь в темноте разглядеть упавшего репортера. Великая гордость переполнила его сердце. - Ну, теперь-то я ему показал! - вскричал он. - Будет знать, какой я чудак. Уж теперь запомнит, какой чудак! ТАК И НЕ СКАЗАННАЯ НЕПРАВДА Рей Пирсон и Хэл Уинтерс работали на ферме в трех милях к северу от Уайнсбурга. Под вечер в субботу они уходили в город и шатались там по улицам вместе с другими батраками. Рей был тихий, робкий человек лет пятидесяти, с каштановой бородкой. Его плечи горбились от нескончаемой тяжелой работы. По характеру он был прямой противоположностью Хэлу Уинтерсу. Рей был, как говорится, человек степенный. Жена у него была маленькая, остролицая, с пронзительным голосом. Они вместе с полудюжиной кривоногих ребятишек жили в ветхой дощатой лачуге над ручьем на задах фермы Уилса, у которого Рей батрачил. Хэл Уинтерс, другой батрак Уилса, был молодой парень. Он не состоял ни в каком родстве с семьей Неда Уинтерса, пользовавшейся в Уайнсбурге большим уважением, а был одним из трех сыновей старика Уиндпитера Уинтерса, у которого была лесопилка неподалеку от Юнионвилла, в шести милях оттуда и который слыл в Уайнсбурге отчаянным безобразником. Обитатели той части Северного Огайо, где находится Уайнсбург, будут долго помнить старика Уиндпитера из-за его странной и трагической смерти. Как-то вечером он напился в городе и, возвращаясь домой в Юниовилл, повернул лошадей и поехал по железнодорожным путям. Мясник Генри Браттенберг, который жил возле самых путей, остановил его у выезда из города и предупредил, что он едет прямо навстречу поезду, но Уиндпитер хлестнул его кнутом и поехал дальше. Поезд задавил его и его двух лошадей. Фермер с женой, которые возвращались домой по проселку, видели, как это произошло. Они рассказывали, что старик Уиндпитер стоял на козлах и бешено ругал мчащийся на него локомотив и что он прямо-таки завопил от радости, когда лошади, обезумев от непрерывных ударов кнута, рванулись вперед, навстречу верной гибели. В памяти мальчишек вроде Джорджа Уиларда и Сета Ричмонда этот случай запечатлелся особенно ярко, ведь - хотя наш городок дружно утверждал, будто старик угодил прямо в ад, да оно для всех и к лучшему, - они в душе были убеждены, что он сделал это нарочно, и восхищались его глупой храбростью. Какой мальчишка порой не жаждет умереть славной смертью вместо того, чтобы торговать в бакалейной лавочке, влача бесцветное существование? Однако это не повесть о Уиндпитере Уинтерсе и не повесть о его сыне Хэле, который работал на ферме Уилса вместе с Реем Пирсоном. Это повесть о Рее. Тем не менее, чтобы вы могли понять суть, прежде необходимо кое-что рассказать о молодом Хэле. Хэл был отпетый озорник. Так все говорили. У старика Уинтерса было трое сыновей: Джон, Хэл и Эдвард, широкоплечие дюжие молодцы, вроде самого Уиндпитера, драчуны и бабники - ну, одно слово, отпетые озорники. Хэл был даже хуже братьев и всегда что-нибудь затевал. Как-то раз он украл целую повозку досок с отцовской лесопилки и продал их в Уайнсбурге. На вырученные деньги он купил себе шикарный дешевый костюм и напился. Когда разъяренный папаша прикатил в город и разыскал его, они подрались посреди Главной улицы, так что их арестовали и они вместе угодили за решетку. Хэл пошел работать на ферму Уилса только потому, что по соседству там жила учительница, на которую он положил глаз. Было ему тогда всего двадцать два, но к этому времени он уже раза три ╚впутывался в истории с женщинами╩, как это называлось в Уайнсбурге. Все, кто слышал про его увлечение молоденькой учительницей, не сомневались, что это кончится плохо. ╚Доведет он ее до беды, вот увидите╩ - так говорили в округе. И вот эти двое, Рей и Хэл, как-то на исходе октября работали рядом в поле. Они обдирали кукурузные початки, изредка пошучивали и смеялись. Потом наступило молчание. Рей, который был более чувствителен и больше принимал все к сердцу, натрудил руки, и они заныли. Он сунул их в карманы и поглядел вдаль за поля. Он был в грустном, тревожном настроении, и окружающая красота природы глубоко на него подействовала. Если бы вы видели окрестности Уайнсбурга осенью, когда пологие холмы становятся желто-красными, вы поняли бы его чувства. Ему вспомнилось, как в давние годы, когда он был молодым парнем и еще жил с отцом, который был пекарем в Уайнсбурге, он в такие дни уходил бродить по лесам - собирал орехи, охотился на кроликов или просто покуривал трубку. И женился-то он из-за такой вот прогулки. Уговорил девушку, которая помогала в пекарне, пойти с ним, ну, а кончилось вот чем. Он вспомнил тот день, который изменил всю его жизнь, и все в нем взбунтовалось. Забыв про Хэла, он пробормотал: - Ну и надула же она меня, черт подери, - жизнь надула и в дураки поставила. И, словно поняв, о чем он думает, Хэл Уинтерс заговорил. - Ну, и стоило оно того? А? Женитьба там, семья? - спросил он и засмеялся. Засмеяться-то он засмеялся, но и у него настроение было серьезное. И он продолжал уже серьезно: - Это что же - обязательно? Чтобы человека взнуздали, да и гнали через всю жизнь, точно ломовую лошадь? Не дожидаясь ответа, Хэл вскочил и начал расхаживать между ворохами кукурузы. Распаляясь все больше и больше, он вдруг нагнулся, схватил желтый кукурузный початок и швырнул его об изгородь. - Я довел Нелл Хантер до беды, - сказал он. - Ты-то знай, но язык держи за зубами. Рей Пирсон поднялся на ноги и уставился на него. Он был на голову ниже Хэла, и, когда парень подошел к нему и положил ладони ему на плечи, получилась живописная группа. Вокруг было огромное пустое поле, позади них тянулись аккуратные рады кукурузных стожков, вдали вставали желто-красные холмы - и они уже не были двумя ко всему равнодушными работниками, а стали друг для друга живыми людьми. Хэл почувствовал это и, по своему обыкновению, засмеялся. - Ну-ка, папаша, - сказал он неловко. - Давай помоги мне советом. Я довел Нелл до беды. Может, и с тобой такое было. Я знаю, что мне другие скажут - ну, как тут положено поступать, а вот ты-то что скажешь? Жениться и остепениться? Влезть в хомут, чтобы меня загнали, как старого одра? Ты меня знаешь, Рей. Я не такой, чтобы меня кто другой сломал, но сам себя сломать сумею. Так как же - сломать мне себя или послать Нелл к черту? Вот ты мне и скажи. Как ты скажешь, Рей, так я и сделаю. Рей не сумел ответить. Он стряхнул с плеч руки Хэла, повернулся и зашагал к амбару. Он был чувствительным человеком, и на глаза у него навернулись слезы. Ответить Хэлу Уинтерсу, сыну старого Уиндпитера Уинтерса, можно было только одно - только одного ответа требовали все привитые ему с детства понятия и привычные взгляды всех людей, которых он знал, и тем не менее у него не было сил сказать то, что он обязан был сказать. К вечеру, в половине пятого, Рей возился у амбара, и тут с тропы, идущей вдоль ручья, его окликнула жена. После разговора с Хэлом он не вернулся на кукурузное поле, а остался около амбара. Он уже закончил всю вечернюю работу и видел, как из дома вышел Хэл, переодевшийся для гулянки в городе, и зашагал по дороге. Рей, глядя в землю, брел следом за женой по тропке, ведущей к их дому, и размышлял. Он никак не мог уловить, что, собственно, неладно. Каждый раз, когда он поднимал глаза и видел в меркнущем свете красоту полей и холмов вокруг, ему хотелось сделать что-то, чего он никогда прежде не делал: закричать, застонать, наброситься с кулаками на жену или решиться еще на что-нибудь не менее неожиданное и страшное. Он шел по тропке, почесывая затылок, и пытался разобраться, в чем дело. Он пристально вглядывался в спину жены, но жена как будто была такой же, как всегда. Она пришла за ним, чтобы послать его в город, в бакалейную лавку, но, едва объяснив ему, что надо купить, принялась его пилить. - Ты всегда еле ноги волочишь, - говорила она. - Но на этот раз сделай милость, поторопись. Дома на ужин ничего нет, так что обернись в город и обратно одним духом. Рей зашел в дом и снял пальто с крючка за дверью. Карманы были выдраны, воротник лоснился. Его жена сходила в спальню и вернулась с засаленной тряпицей в одной руке и тремя серебряными долларами в другой. Где-то в доме отчаянно заплакал ребенок, и спавшая у плиты собака встала и потянулась. Его жена снова начала браниться. - Теперь они все примутся реветь, не уймешь. И чего ты всегда еле ноги волочишь? - спросила она. Рей вышел из дома, перелез через изгородь и зашагал по полю. Уже наступили сумерки, и вид, открывшийся перед ним, был исполнен удивительной прелести. Пологие холмы словно купались в красках, и даже кусты у изгороди казались невыразимо прекрасными. Рею Пирсону чудилось, что весь мир стал удивительно живым, точно так же, как они с Хэлом вдруг ощутили себя удивительно живыми, когда стояли на кукурузном поле и смотрели в глаза друг другу. В этот осенний вечер у Рея не хватало сил вынести красоту полей и холмов под Уайнсбургом. Только и всего. Она его подавляла. И вдруг он забыл, что он - тихий старый батрак, и, сбросив рваное пальто, побежал напрямик через поле. И на бегу он кричал, протестуя против своей жизни, против всякой жизни, против всего, что делает жизнь безобразной. - Ведь никаких обещаний не было! - крикнул он в пустой простор, расстилавшийся перед ним. - Я ничего моей Минни не обещал, и Хэл тоже ничего не обещал Нелл. Я знаю, что не обещал. Она пошла с ним в лес, потому что хотела пойти. И она хотела того же, чего хотел он. Почему должен расплачиваться я? Почему должен расплачиваться Хэл? Почему кто-то должен расплачиваться? Я не хочу, чтобы Хэл стал замученным стариком. Я ему объясню. Я не дам, чтобы это продолжалось. Я перехвачу Хэла прежде, чем он доберется до городка, и объясню ему. Рей бежал неуклюже, один раз даже споткнулся и упал. ╚Я должен перехватить Хэла и объяснить ему╩, - думал он и все бежал и бежал, хотя дыхание со свистом вырывалось у него из груди. И на бегу он думал о том, о чем не вспоминал много лет, - как до женитьбы собирался уехать к дяде в Портленд, в штат Орегон, потому что хотел идти в батраки и надеялся, что на Дальнем Западе доберется до океана и станет матросом или устроится на ранчо и будет врываться в западные городки верхом на лошади, кричать, хохотать и будить спящих жителей своими буйными воплями. Потом на бегу он вспомнил своих детей, и ему померещилось, что их ручонки цепляются за него. Но все его мысли о себе перепутывались с мыслями о Хэле, и ему казалось, что за молодого парня тоже цепляются дети. - Хэл, это случайность, которую подстроила жизнь, - крикнул он. - Они не мои и не твои. Они сами по себе, а я сам по себе. Рей Пирсон все бежал и бежал, а темнота уже окутала поля. Его дыхание превратилось в хрип. Когда он добрался до изгороди у дороги, по которой небрежной походкой, покуривая трубку, шел в город щегольски одетый Хэл Уинтерс, у него не было сил выговорить то, что он думал и что хотел сказать. Рей Пирсон оробел, и на этом, собственно, кончается повесть о том, что с ним произошло. Когда он добрался до изгороди, положил руки на верхнюю жердь и замер, глядя прямо перед собой, было уже совсем темно. Хэл Уинтерс перепрыгнул через канаву, подошел к Рею почти вплотную, сунул руки в карманы и засмеялся. Он как будто совсем забыл все, что почувствовал на кукурузном поле, и когда сильной рукой ухватил Рея за лацкан, то просто встряхнул старика, как нашкодившую собаку. - Пришел мне советовать, а? - сказал он. - Ну, можешь ничего не говорить. Я не трус и уже сам все решил. - Он снова засмеялся и прыгнул через канаву назад на дорогу. - Нелл не дура, - сказал он. - Она не просила, чтобы я на ней женился. Я сам хочу на ней жениться. Хочу завести свой дом и ребятню. Рей Пирсон тоже засмеялся. Ему хотелось смеяться и смеяться - над собой и над всем миром. Когда фигура Хэла Уинтерса исчезла во тьме, окутавшей дорогу, которая вела в Уайнсбург, он повернулся и медленно побрел по полю туда, где оставил свое рваное пальто. И пока он шел, ему, наверное, вспомнились все те приятные вечера, которые он провел со своими кривоногими детьми в ветхой лачуге над ручьем, - во всяком случае, он начал бормотать про себя: - Может, оно и к лучшему. Что бы я ему ни сказал, все равно вышла бы неправда. Потом он умолк, и его фигура тоже растаяла во тьме, окутавшей поля. ВЫПИЛ Том Фостер приехал из Цинциннати в Уайнсбург молодым человеком, с душой открытой для новых впечатлений. Бабка его выросла тут на пригородной ферме и училась в здешней школе, когда Уайнсбург был поселком из двенадцати - пятнадцати домов, окружавших магазин на Вертлюжной заставе. Что за жизнь прожила бабка с тех пор, как покинула поселок первопроходцев, до чего крепка и смекалиста была маленькая старушка! Она повидала и Канзас, и Канаду, и Нью-Йорк, разъезжая со своим мужем-механиком до самой его смерти. Потом она поселилась с дочерью, которая тоже вышла за механика, и жила в Ковингтоне, Кентукки, по ту сторону реки от Цинциннати. Тут настали для бабки Тома тяжелые годы. Сперва ее зятя убил во время забастовки полицейский, потом мать Тома стала инвалидкой и тоже умерла. У бабки были небольшие сбережения, но их съели болезнь дочери и двое похорон. Она превратилась в старую измотанную работницу и жила над лавкой старьевщика в одном из переулков Цинциннати. Пять лет она мыла полы в конторском здании, а потом устроилась судомойкой в ресторан. Руки у нее были искореженные. Когда она бралась за ручку швабры или щетки, они напоминали сухую лозу, приторочившуюся к дереву. Старуха вернулась в Уайнсбург при первой же возможности. Однажды вечером, возвращаясь с работы, она нашла бумажник с тридцатью семью долларами - и теперь путь был открыт. Для мальчика переезд был большим приключением. Бабка пришла домой в восьмом часу вечера; она сжимала в старческих руках бумажник и так разволновалась, что едва могла говорить. Она настояла на том, чтобы выехать из Цинциннати в тот же вечер, - если остаться до утра, хозяин бумажника наверняка их разыщет и поднимет шум. Тому, которому было тогда шестнадцать лет, пришлось тащиться с бабкой на станцию и нести на спине все их земные пожитки, увязанные в вытертое одеяло. Бабка шла рядом и поторапливала. Ее беззубый старый рот нервно подергивался, и, когда уставший Том хотел на перекрестке скинуть узел на землю, она подхватила его и взвалила бы себе на спину, если бы не помешал внук. Когда они сели в поезд и город остался позади, бабка радовалась, как девочка, и Тому еще ни разу не приходилось видеть ее такой разговорчивой. Всю ночь под грохот поезда она потчевала внука рассказами о Уайнсбурге и о том, как интересно ему будет работать в поле и стрелять в лесу дичь. Она не могла поверить, что за пятьдесят лет ее отсутствия крохотный поселок превратился в оживленный город, и утром, когда поезд остановился в Уайнсбурге, не захотела выходить. ╚Не этого я ожидала, - сказала она. - Тут тебе, чего доброго, туго придется╩. И поезд тронулся дальше, а они стояли в растерянности перед уайнсбургским носильщиком Альбертом Лонгвортом, не зная, куда податься. Однако Том Фостер тут прижился. Он был такой, что прижился бы где угодно. Жена банкира Уайта взяла бабку работать на кухне, а Том получил должность помощника конюха в новой кирпичной конюшне банкира. В Уайнсбурге трудно было найти прислугу. Если хозяйке нужна была помощь по дому, она нанимала ╚девушку╩, которая требовала, чтобы ее сажали за хозяйский стол. Жене Уайта девушки до смерти надоели, и она ухватилась за старую горожанку. Мальчику Тому отвели комнату над конюшней. ╚Управится с лошадьми - будет стричь лужайку и бегать с поручениями╩, - объяснила банкирша мужу. Том Фостер был мал для своих лет, большеголов, и его жесткие черные волосы стояли торчком. Шапка волос еще больше увеличивала голову. Тише голос, чем у него, трудно себе и представить, и сам он был таким тихим и мягким, что вошел в жизнь города, не обратив на себя ничьего внимания. Можно было только удивляться, откуда у Тома Фостера столько мягкости. Там, где он жил в Цинциннати, по улицам бродили шайки хулиганов, и все свои мальчишеские годы он водил компанию с хулиганами. Одно время он разносил телеграммы и обслуживал район, изобиловавший публичными домами. Тамошние женщины знали и любили Тома Фостера, хулиганы его тоже любили. Он никогда себя не утверждал. Это его и спасало. Странным образом, он стоял как бы в тени, под стенами жизни, рожден был стоять под ее стенами. Он видел мужчин и женщин в домах похоти, наблюдал случайные и мерзкие любовные их связи, видел, как дерутся ребята, слушал их рассказы о попойках и воровских похождениях - но его это не трогало, к нему не приставало. Однажды все-таки Том украл. Это случилось еще в Цинциннати. Бабка тогда болела, а он остался без работы. В доме нечего было есть, и он вошел в шорную лавку в переулке и украл из ящика кассы доллар семьдесят пять центов. Хозяином лавки был старик с длинными усами. Он видел, что мальчик околачивается в магазине, но не придал этому значения. Когда он вышел поговорить с возчиком, Том открыл ящик кассы, взял деньги и был таков. После об этом дознались, но бабка уладила дело, предложив два раза в неделю в течение месяца мыть в лавке пол. Мальчик был пристыжен, но при этом радовался. ╚Опозориться - тоже хорошо: зато я кое-что понял╩, - сказал он бабке, которая не могла взять в толк, о чем он говорит, но так его любила, что не считала и обязательным понимать. Год он прожил на конюшне у банкира, а потом потерял место. Он не слишком прилежно ухаживал за лошадьми и постоянно раздражал банкиршу. Она велела ему подстричь лужайку, он забывал. Она посылала его в магазин или на почту, он не возвращался, а, примкнув к группе мужчин или ребят, проводил с ними весь конец дня, стоял и слушал, а иногда и произносил несколько слов, если его спрашивали. Как и прежде - в публичных домах большого города или на улице ночью, с буйной ватагой - он сохранял способность быть частью, но не быть участником этой жизни. Потеряв место у банкира, он больше не жил с бабкой, хотя вечерами она часто его навещала. Он снимал комнату у старика Руфуса Уайтинга - в задней части его деревянного дома. Дом стоял на улице Дуэйна, рядом с Главной улицей, и много лет служил старику адвокатской конторой - тот, правда, стал чересчур дряхл и забывчив, чтобы исправлять свои обязанности, но непригодным себя не считал. Том ему понравился, и за комнату он запросил доллар в месяц. В конце дня, когда адвокат уходил домой, Том оставался тут единоличным хозяином и часами лежал на полу у печки, думая о разных разностях. Вечером приходила бабка, усаживалась в адвокатское кресло и курила трубку, а Том, как всегда при людях, молчал. Старуха часто говорила с большим жаром. Иногда возмущалась каким-нибудь происшествием в доме банкира и часами ворчала. Из собственных заработков она купила швабру и регулярно мыла в конторе пол. Отдраив контору дочиста, так что там и пахло чисто, она брала свою глиняную трубку и устраивала с Томом перекур. ╚Когда ты соберешься умереть, я тоже умру╩, - говорила она внуку, который лежал на полу около ее кресла. Тому Фостеру нравилась жизнь в Уайнсбурге. Он пробавлялся случайными работами - пилил, например, дрова для кухонных плит, выкашивал лужайки перед домами. В конце мая и начале июня собирал на плантациях клубнику. Хватало у него времени и на безделье, а бездельничать он любил. Банкир Уайт подарил ему старый пиджак, который был Тому велик, но бабка пиджак ушила; еще у него была оттуда же шуба, подбитая мехом. Мех местами вытерся, но шуба была теплая, и зимой Том в ней спал. Он считал такой способ существования вполне подходящим, был доволен и счастлив тем, как обернулась к нему в Уайнсбурге жизнь. Радость Тому доставляли даже самые нелепые пустяки. За это, я думаю, его и любили люди. В бакалее Херна по пятницам, готовясь к субботнему наплыву покупателей, жарили кофе, и крепкий его аромат затоплял южную часть Главной улицы. Появлялся Том Фостер и усаживался на ящик в тыльной части магазина. Он час не сходил с места; сидел неподвижно, насыщая себя заморским ароматом, и пьянел от счастья. ╚Хорошо, - мягко говорил Том. - О далеком думаешь, о разных далеких краях и вещах╩. Однажды вечером Том напился. Получилось это любопытным образом. До сих пор он никогда не напивался и даже не пробовал ни разу ничего хмельного, но тут почувствовал, что ему надо напиться, - и так и сделал. Живя в Цинциннати, Том многое узнал - узнал и мерзость, и похоть, и преступление. По правде говоря, он знал об этом больше любого уайнсбуржца. В особенно отвратительном виде перед ним предстала половая жизнь, и это сильно на него подействовало. Насмотревшись на то, как стоят холодной ночью женщины перед грязными домами и какими глазами глядят мужчины, когда останавливаются и заговаривают с ними, Том решил, что из своей жизни он изгонит это напрочь. Однажды женщина из того квартала стала его соблазнять, и он вошел с ней в комнату. Он не мог забыть ни запаха этой комнаты, ни глаз женщины, вдруг вспыхнувших алчностью. Ему стало тошно, и на душе его остался ужасный шрам. Раньше женщины представлялись ему вполне невинными созданиями, вроде его бабки, но после этого случая он выкинул женщин из головы. По натуре он был так мягок, что ненавидеть вообще не умел; понять - не мог тоже и поэтому решил забыть. И забыл - до переезда в Уайнсбург. Но когда он прожил тут два года, что-то в нем зашевелилось. Вокруг себя он видел молодежь, увлеченную любовью, а он тоже был молод. И даже не заметил, как влюбился сам. Он влюбился в Элен Уайт, дочь бывшего своего хозяина, и вдруг стал думать о ней по ночам. Вот какое возникло у Тома затруднение, и он решил его на свой манер. Он позволял себе думать об Элен Уайт всякий раз, когда она являлась ему в мыслях, и только за тем следил, как он о ней думает. Он вел борьбу, тихую решительную борьбу с собой, за то, чтобы удержать свои желания в таком русле, в каком, по его мнению, им полагалось быть, и в общем вышел из этой борьбы победителем. А потом настала весенняя ночь, когда он напился. В эту ночь Том был буен. Он был похож на молодого оленя в лесу, наевшегося какой-то бешеной травки. Все началось, прошло и закончилось в одну ночь, и можете быть уверены, что от его буянства никому в Уайнсбурге хуже не стало. Во-первых, ночь была такая, что впечатлительная душа от нее одной могла опьянеть. Деревья на лучших улицах только что оделись нежной зеленой листвой, в огородах за домами копались люди, и в воздухе было затишье, тишь ожидания, которая очень волнует кровь. Том вышел из комнаты на улице Дуэйна, когда ночь только-только вступала в свои права.