-----------------------------------------------------------------------
Sigrid Undset. Olav Audunsson i Hestviken (1924).
Пер. с норв. - Л.Брауде, Н.Белякова. М., "Правда", 1984.
OCR & spellcheck by HarryFan, 20 August 2002
-----------------------------------------------------------------------
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. УЛАВ, СЫН АУДУНА, ЖЕНИТСЯ
1
В ту пору, когда в Норвегии правили потомки Харалда Йилле, жили в
селениях по берегам озера Мьесена люди из рода Стейнфинна; так и прозывали
их - сыны Стейнфинна. Сидели тогда мужи того племени в больших усадьбах
почти по всем приходам поозерья.
Когда же в стране настали смутные времена - мятежи и немирье - сыны
Стейнфинна помышляли больше о том, как бы не урезали им угодья да не
спалили дворы. А силу они забрали такую, что могли постоять за себя
противу биркебейнеров или иных смутьянов, кои немало верховодили в те лета
в Опланне. Сыны Стейнфинна, видно, не особо пеклись о том, кто станет
королем в Норвегии. Однако же иные мужи этого рода служили верой и правдой
королю Магнусу, сыну Эрлинга, а после него Сигурду, вскормленнику Маркуса.
Что же до вождя биркебейнеров Сверре и его родичей, то им сыны Стейнфинна
пособляли лишь в той мере, в какой были вынуждены. Туре Старший, сын
Стейнфинна из Хува, и его дети держали сторону короля Скуле, но когда в
стране все поуспокоилось, они замирились с королем Хоконом.
Однако же с той поры поубавилось чести этому роду. Усобицы в селениях
поутихли, закон и право вновь вошли в силу. У власти стали большею частью
мужи, которые были полномочными наместниками короля либо состояли в его
дружине и снискали высочайшее доверие. А сыны Стейнфинна сидели в своих
усадьбах и довольствовались тем, что были сами себе господа.
И род их не оскудел. Дольше всех из опланнской знати владели сыны
Стейнфинна рабами; да и потом продолжали брать они потомков своих
вольноотпущенников в работники и в издольщики. Про сынов Стейнфинна шла в
округе молва, что они-де народ властолюбивый; по правде же говоря, у них
просто-напросто хватало смекалки выбирать себе в услужение людей тихих да
смирных, над кем легко было властвовать. Люди из рода Стейнфинна были не
бог весть как башковиты, однако же и в дураках не ходили, умели
пораскинуть умом ради сохранения своего добра. Издольщикам они были
милостивыми господами, когда те им не перечили.
За два года до смерти короля Хокона Старого послал Туре Младший, сын
Туре из Хува, меньшого своего отпрыска, Стейнфинна, в королевскую дружину.
Восемнадцать лет минуло Стейнфинну в ту пору, был он статен и пригож, да
только, как и других его родичей, узнать его можно было лишь по коню да по
платью, по оружию да по украсам. А явись юный Стейнфинн в простой сермяге,
так многим из тех, кто накануне вечером за круговой чашей пива величал его
сотоварищем и добрым другом, нелегко было бы опознать его. Сынов
Стейнфинна красотою бог не обидел, да только все они были, как говорится,
на одно лицо. А об этом Стейнфинне дружки толковали, будто ума у него не
ахти как много и уж куда меньше, нежели гордыни.
И вот теперь в Бьергвине повстречал Стейнфинн юную девицу Ингебьерг,
дочь Йона; а жила она на королевском дворе при самой королеве Ингебьерг.
Ингебьерг, дочь Йона, и Стейнфинн приглянулись друг другу, и посватался он
к девице; но отец ее Йон ответил, что уже посулил дочь в жены Маттиасу,
сыну Харалда, дружиннику и закадычному другу молодого короля Магнуса. Но
Стейнфинн, видно, никак не мог взять в толк: ужели ему могут отказать, раз
он вздумал посвататься. Снова и снова приходил он к Йону, склонил знатных
мужей, а под конец и самое королеву Ингебьерг замолвить за него слово. Но
все было тщетно: Йон, сын Пола, не пожелал нарушить свой уговор с
Маттиасом.
Ходил Стейнфинн с королем Хоконом в его последний поход на запад, в
заморье. В сражении при Ларгсе пожал он добрую славу за свою удаль. А
когда король занемог и лежал в Киркевоге, Стейнфинн нередко нес ночную
службу при нем; и как он полагал, король Хокон выказал ему в ту пору
немалое благоволение.
На другое лето Стейнфинн воротился в Бьергвин. И однажды, в самый
Иванов день, после заутрени, когда кое-кто из придворных дам королевы
Ингебьерг возвращался из монастыря Ноннесетер к королевскому двору,
повстречался им на дороге Стейнфинн со стремянным: они ехали верхом и в
поводу вели красивого коня. Тут Стейнфинн сказал, что коня он купил нынче
же утром, и с женским седлом, и со всей сбруей. Учтиво и обходительно, с
веселой шуткой приветствует Стейнфинн девиц и предлагает испытать его
коня. И вот отправились они вместе на луг и забавлялись там некоторое
время. Когда же на коня села Ингебьерг, дочь Йона, Стейнфинн и говорит:
пусть, дескать, она берет коня и скачет домой, на королевский двор, а он
ее проводит... После уж узнали, что они вдвоем переправились через Ворс и
поднялись в горы. Под конец добрались они в усадьбу Хув; вначале Туре
крепко обругал сына за лихое дело, но после выделил ему усадьбу
Фреттастейн, которая лежала в стороне от проезжих дорог, в лесных краях.
Здесь и зажили Стейнфинн с Ингебьерг, дочерью Йона, словно венчанные
супруги. А когда по весне она родила ему дочь, Стейнфинн созвал гостей на
крестины и задал пир на славу.
Никто не призвал его к ответу ни за похищение девушки, ни за то, что он
бежал из дружины. Ходили толки, будто это сошло ему с рук благодаря
королеве Ингебьерг. А под конец королева помирила молодых с Йоном, сыном
Пола; тот отдал Стейнфинну дочь в жены и справил им свадьбу на королевском
дворе в Осло, где состоял в ту пору в хевдингах.
Ингебьерг, дочь Йона, ждала уже третьего ребенка, однако же ни она, ни
Стейнфинн не выказали должного смирения и не поблагодарили Йона, как
подобало, за явленную им отеческую милость. Стейнфинн поднес богатые дары
тестю и его родичам, но все-таки и он, и жена его держались очень уж
кичливо, делая вид, будто и прежде жили счастливо и в таком же почете, что
и ныне. И, дескать, нет им надобности угодничать ради своего блага. Они
привезли с собой на свадьбу старшую дочь, Ингунн, и Стейнфинн отплясывал,
держа ее на руках, и выставлял дочку всем напоказ; Ингунн было три годика,
и родители чрезмерно гордились красивой малюткой.
Но первый их сын, рожденный тотчас после свадьбы, помер, а после родила
Ингебьерг мертвых близнецов. Вот тогда-то Стейнфинн с Ингебьерг и
преклонили колена пред Йоном, сыном Пола, моля ото всего сердца о
прощении. Вскоре родила Ингебьерг двух сыновей, и те остались живы.
Ингебьерг же с годами все хорошела; жили они со Стейнфинном на широкую
ногу, в мире да согласии и были веселы и довольны.
Однако жил да здравствовал еще человек, о ком вроде бы все и думать
забыли: то был Маттиас, сын Харалда, нареченный жених Ингебьерг, которому
она изменила. В ту пору, когда Стейнфинн играл свадьбу, Маттиас уехал в
заморские края и пробыл там несколько лет. Был он низкорослый и
безобразный, но смелый, решительный и несметно богатый человек.
Стейнфинн и Ингебьерг были женаты уже семь зим, дочерям их Ингунн и
Туре минуло десять и восемь, но сыновья были еще совсем малы. Вот тогда-то
и заявился ночью во Фреттастейн Маттиас, сын Харалда, да не один, а с
большой ватагой. Была сенокосная страда, и многие из домочадцев ушли на
дальние луга; тех же, что оставались в усадьбе, схватили, пока они спали.
Стейнфинн проснулся только тогда, когда его вытащили из постели, где он
спал рядом с женой. Лето в тот год было жаркое, и все спали нагишом; в чем
мать родила стоял Стейнфинн, связанный по рукам и ногам, на почетном месте
у верхнего конца своего же стола, а трое держали его.
Жена Стейнфинна Ингебьерг защищалась как дикий зверь - царапалась и
кусалась, когда Маттиас, завернув ее в покрывало, взял на руки и посадил к
себе на колени. А потом сказал Стейнфинну:
- Я бы мог отомстить вам обоим по делам вашим, и ты, Стейнфинн,
связанный, не смог бы защитить жену, когда бы я захотел взять то, что было
уготовано мне, а вовсе не тебе. Да боюсь нарушить волю божию, ибо чту
законы людские и наши свычаи и обычаи более твоего. А покараю я тебя,
Стейнфинн, вот как: из милости верну тебе жену нетронутой, и ты,
Ингебьерг, живи с супругом своим в добром здравии и благоденствии. Сдается
мне, после нынешней ночи вы не забудете возблагодарить меня всякий раз,
когда вам захочется обнять друг друга в радости и счастье! - И, сказав
так, он расхохотался.
Маттиас поцеловал женщину, положил ее на кровать и сказал своим людям,
что пора ехать. Потом повернулся к Стейнфинну.
С самого начала Стейнфинн не вымолвил ни слова, а как только понял, что
ему не вырваться из пут, застыл на месте. Но лицо его было
багрово-красным, и он не отрывал глаз от Маттиаса. Тот подошел к нему.
- Неужто ты столь неучтив, хозяин, что у тебя не хватает ума
поблагодарить меня за выказанную тебе нынче ночью милость? - с улыбкой
спросил Маттиас.
- Да уж будь покоен, я тебя поблагодарю, - вымолвил Стейнфинн, - ежели
господь бог сподобит меня дожить до того.
На Маттиасе был кафтан с широкими рукавами, с раструбами и кисточками
на обшлагах. Зажав край рукава пальцами, он, еще шире улыбаясь, стал
помахивать кисточками перед лицом Стейнфинна. Потом вдруг, размахнувшись,
изо всей силы стукнул его кулаком по лицу, так что у Стейнфинна,
связанного по рукам и ногам, кровь хлынула из носа и изо рта.
Наконец Маттиас со своими людьми ушел. Улав, сын Аудуна,
одиннадцатилетний приемыш Стейнфинна, вбежал в горницу и перерезал
веревки. Покуда Маттиас толковал со своей неверной суженой и ее супругом,
его люди вытащили этого отрока вместе с детьми Стейнфинна и их кормилицами
в сени и держали там.
Стейнфинн схватил копье и, как был нагишом, помчался вслед за Маттиасом
и его людьми, которые, глумливо смеясь, скакали по выгону на крутом склоне
и прямо через пашни. Стейнфинн метнул копье, но не попал. Меж тем Улав
побежал в людскую и на скотный двор и выпустил запертых там челядинцев;
тут Стейнфинн вернулся в горницу, оделся и взял оружие.
Но нечего было и помышлять гнаться за Маттиасом: во Фреттастейне
оставалось всего три лошади, да и те мирно паслись неоседланные на
огороженном выгоне. И все-таки Стейнфинн решил тотчас же отправиться в
путь; он хотел призвать на помощь отца и братьев. Одеваясь, Стейнфинн
успел с глазу на глаз потолковать с женой. Она вышла вместе с ним из дому,
когда он собрался в дорогу. И тут Стейнфинн объявил домочадцам: он не
будет спать с женой, покамест не смоет бесчестье, дабы никто не смел
сказать, будто он, Стейнфинн, владеет ею по милости Маттиаса, сына
Харалда. С тем он и ускакал, а Ингебьерг пошла в старую клеть в глубине
двора, которая летом служила опочивальней, и заперлась там. Домочадцы,
челядинцы и служанки кинулись в дом и давай расспрашивать, охать да ахать.
Спрашивали они полуодетого Улава, сидевшего на краю кровати, куда
забрались плачущие дочери Стейнфинна; служанки пытались было расспросить
девочек и кормилицу меньшого сына Стейнфинна. Но никто не мог толком
ничего сказать: слугам надоело выспрашивать, и они ушли.
Сидя в темной горнице, мальчик снова услыхал горький плач Ингунн. Тогда
он забрался на кровать и лег рядом с девочкой.
- Вот увидишь, твой отец отомстит за себя. Уж будь покойна! А я,
пожалуй, пойду с ним и покажу: хоть сыны Стейнфинна еще не могут носить
оружие, зато у него есть зять!
В первый раз, с тех пор как это произошло, осмелился Улав без обиняков
упомянуть о том, что их с Ингунн, совсем еще малых детей, сговорили друг с
другом. В первое время, когда Улав поселился во Фреттастейне, работникам
случалось болтать об этом сговоре и поддразнивать детей: они-де жених и
невеста; но тогда Ингунн всякий раз впадала в ярость. Однажды она побежала
к отцу и пожаловалась на обидчиков, а Стейнфинн рассвирепел, запретил
людям вспоминать о помолвке и при этом так гневался, что кое-кому пришло
на ум: уж не раскаялся ли Стейнфинн в брачной сделке с отцом Улава?
Но в эту ночь Ингунн в ответ на упоминание о помолвке прильнула к Улаву
и, уткнувшись в его плечо, так плакала, что рукав его рубахи промок
насквозь.
С той ночи жизнь во Фреттастейне потекла совсем по-иному. Отец и братья
советовали Стейнфинну призвать к ответу Маттиаса, сына Харалда, но
Стейнфинн сказал: он сам рассудит, чего стоит его честь.
Маттиас же меж тем поехал сразу в свою усадьбу в Боргесюсселе, а по
весне отправился на богомолье в заморские края. Но когда о том прознали,
да еще прошел слух, будто Стейнфинн, сын Туре, до того разгневался, что
стал сторониться людей и не желает более спать с женой, - вот тут-то и
начались всякого рода толки о том, как Маттиас отомстил своей вероломной
суженой. Хотя Маттиас и его люди ничего иного об этом случае, кроме того,
о чем судачили во Фреттастейне, не сказывали, случилось так: чем дальше по
стране летела молва, тем страшнее, по слухам, возрастала пеня, которую
потребовал от Стейнфинна Маттиас за свою невесту. И даже песню сложили про
это дело, расписав все так, как оно приключилось по разумению людскому.
Однажды вечером три года спустя, когда Стейнфинн бражничал со своими
дружинниками, он возьми да и спроси, нет ли среди них того, кто бы спел о
нем эту песню. Поначалу те прикинулись, будто и знать не знают ни про
какую песню. Но когда Стейнфинн посулил щедро одарить того, кто споет о
нем плясовую, оказалось, что все знают ее. Стейнфинн выслушал песню до
конца; время от времени он скалил зубы и даже ухмылялся. А после пошел
спать, но люди слышали, как он до самой полуночи переговаривался о чем-то
через дверцу боковуши со своим сводным братом Колбейном, сыном Туре.
Этот Колбейн был сыном Туре из Хува и его полюбовницы, с которой Туре
знался до женитьбы; и он всегда куда больше любил нагулышей, прижитых с
нею, нежели своих законнорожденных детей. Туре выгодно женил Колбейна,
выговорив ему большую усадьбу к северу от Мьесена. Но до чего же
незадачлив был этот Колбейн: спесив, несправедлив, легко впадал в ярость и
вечно вел тяжбы как с людьми низкого роду-племени, так и с равными себе.
Одним словом, обходительности ему недоставало. Особой любви между ним и
его законнорожденными братьями не было, покуда Стейнфинна не постигла
беда; тогда-то он и подружился с Колбейном. С тех пор оба брата были
неразлучны, и Колбейн неизменно пекся о Стейнфинне и всех его делах. Но
распутывал он их точь-в-точь как свои собственные и затевал распри, даже
если вел дела от имени брата.
Само собой, Колбейн вовсе не желал зла меньшему брату; он по-своему
полюбил Стейнфинна, когда тот в своей беспомощности всей душой доверился
сводному брату. Беспечен и ленив был Стейнфинн в дни своего благоденствия;
он более помышлял о том, чтобы жить на широкую ногу, нежели заботился о
своем достатке. После той злосчастной ночи он, как уже сказано, долгое
время сторонился людей. Но потом, по совету Колбейна, взял на хлеба целую
ватагу латников - молодых, оружных мужей, особливо из тех, что прежде
служили при дворе короля или у хевдингов в других краях. Стейнфинн со
своими людьми спал в жилом доме, и они сопровождали хозяина, куда бы тот
ни поехал; но они не могли и не желали приумножать его богатство. Так что
от всей этой дружины у Стейнфинна был один перевод добра да малая польза.
И все же во Фреттастейне худо ли, хорошо ли, но сеяли хлеб, потому что
старый управитель Грим и его сестра Далла были детьми одного из рабов
бабки Стейнфинна, и у них не было иных помыслов, кроме благоденствия
молодого хозяина. Но теперь, когда Стейнфинну могли понадобиться доходы с
поместий, которыми он владел в дальних приходах, он не желал ни видеть
собственных приказчиков и управителей, ни толковать с ними, а Колбейн,
заправлявший делами вместо хозяина, то и дело ссорился со всеми.
Ингебьерг, дочь Йона, всегда была рачительной хозяйкой, и это во многом
возмещало расточительность мужа, который жил, как заведено у праздной
родовитой знати. Но теперь она укрылась в летней клети со своими
служанками, и прочие домочадцы ее почти не видели. Она все время о чем-то
раздумывала и сокрушалась, никогда не спрашивала ни об усадьбе, ни о жилом
доме я часто гневалась, когда кто-либо выводил ее из раздумий. Даже с
детьми, которые жили вместе с матерью, была она скупа на слова и ничуть не
заботилась о том, каково им живется и что они делают. А ведь прежде, в
добрые старые времена, Ингебьерг была нежной матерью, а Стейнфинн, сын
Туре, любящим отцом, безмерно гордившимся своими пригожими и здоровыми
детьми.
Покуда сыны ее, Халвард и Йон, были еще малы, она часто сажала их к
себе на колени и баюкала, приникнув лицом к белокурым макушкам детей, но и
тогда все же сидела хмурая, удрученная, погруженная в горестные раздумья.
Когда же мальчики подросли, им наскучило в летнем доме с печальной матерью
и служанками.
Тура, меньшая дочь, была доброе и красивое дитя. Она разумела, что
родители претерпели великую несправедливость и ныне пребывают в горе и
тревоге. Потому-то по доброте и любви своей она всячески старалась им
угодить. И стала любимицей отца с матерью. Порой, бывало, лицо Стейнфинна
чуть светлело, когда он смотрел на младшую дочь. Тура, дочь Стейнфинна,
была пухленькая, складная, с точеными ручками и ножками; она рано начала
созревать и становиться женственной. Личико у нее было продолговатое, но
полное, глаза синие, волосы белокурые; толстые, цвета золотистой пшеницы
косы свисали у нее до пояса. Отец гладил ее, бывало, по щеке: "Ты доброе
дитя, моя Тура, да благословит тебя господь! Иди к матушке, Тура, посиди с
ней, утешь ее!"
Тура шла в клеть и садилась прясть или шить рядом с удрученной горем
матерью. И ничего ей не было милее, если Ингебьерг говорила ей наконец:
"До чего же ты добра, моя Тура, да охранит тебя господь от всяческого зла,
дитя мое!"
Тут из глаз Туры капали слезы - она думала о тяжкой доле родителей и,
исполненная праведного гнева, смотрела на сестру. Та никогда не могла
усидеть спокойно рядом с матерью, ни одной минутки не могла пробыть в
летнем доме без того, чтобы не вывести матушку из терпения своей вечной
непоседливостью; в конце концов Ингебьерг всегда просила ее уйти. Тогда
Ингунн беззаботно и не испытывая ни малейшего раскаяния выскакивала за
дверь и бежала к другим детям, с которыми шумно играла во дворе, - то были
Улав и другие мальчики, сыновья челядинцев, живших во Фреттастейне.
Ингунн была самой старшей из детей Стейнфинна и Ингебьерг. Маленькой
она казалась чудо какой красавицей. Но ныне люди считали, что она и
вполовину не так хороша собой, как ее сестра. Шибко разумна и остра на
язык Ингунн тоже не была, а была ни лучше, ни хуже других детей. Но люди
по-своему любили Ингунн не меньше, чем ее младшую тихую и пригожую сестру.
Дружинники Стейнфинна с каким-то почтением взирали на Туру, но им больше
нравилось, когда с ними в большой горнице находилась Ингунн.
Ни во Фреттастейне, ни в ближних поместьях и на хуторах не было
маленьких девочек, ее сверстниц. Так что Ингунн приходилось водиться с
мальчиками. Она не отставала от них во всех играх и затеях, во всех
состязаниях: вместе с ними метала копье и камни, стреляла из лука в цель,
играла в лапту, ставила силки в лесу и ловила рыбу в лесном озерце. Но
делала она все это несмело, без души, вяло и неловко, готовая в любую
минуту все бросить и зареветь, когда мальчишки, бывало, разбушуются или
дурно обойдутся с нею во время игры. И все же они мирились с тем, что она
повсюду за ними таскалась. Прежде всего она была дочерью Стейнфинна, а,
кроме того, Улав, сын Аудуна, желал, чтобы она играла с ними. Улав-то как
раз и был заводилой во всех их играх.
Улава, сына Аудуна, любили в усадьбе все - от мала до велика; однако же
никому бы в голову не пришло назвать его послушным ребенком. Казалось,
этот мальчик никого к себе близко не подпускает, хотя всегда приветлив со
всеми; скорее можно было сказать, что он словно витает в облаках,
немногословный, по-своему добродушный и услужливый. Он был красив, хотя до
того светлокожий и светловолосый, что походил на королька; но глаза его не
боялись света, а спина не сутулилась, как бывает у таких людей.
Зеленовато-синие, хотя и блеклые, глаза Улава открыто смотрели на мир, а
голова прямо сидела на стройной, крепкой молочно-белой шее. Кажется, ни
солнце, ни ветер не могли обжечь его кожу - на диво упругую, ровную и
белую; только летом на его низко посаженном, широком переносье высыпало
несколько мелких веснушек. Удивительная бледность Улава была причиной
того, что уже в детские годы лицо его казалось чуть холодноватым и
неподвижным. Голова его была округлая, а черты лица - правильные. Широко
расставленные глаза - большие и красивого разреза, а брови и ресницы такие
светлые, что напоминали золотистый солнечный зайчик. Нос был широкий и
прямой, но чуть коротковатый, рот - скорее большой, губы же так красиво
изогнуты и тверды, что его можно было бы назвать Улавом Прекрасноустым, не
будь они столь бледны. Зато волосы были на редкость прекрасны - светлые,
они больше отливали серебром, чем золотом; густые, мягкие как шелк и чуть
волнистые. Он стригся в кружок, так что волосы закрывали широкий белый
лоб, а на шее, пониже затылка, меж двумя резко обозначившимися мышцами
виднелась впадинка. Не очень рослый для своих лет, Улав был на вид
крупнее, чем на самом деле: ладно скроен, крепок в кости и мускулист, с
необычайно маленькими руками и ногами, которые казались очень сильными,
потому что запястья и лодыжки были округлыми и крепкими. Он и впрямь был
силен и ловок; одерживал верх во всякого рода состязаниях, искусно владел
любым оружием, хотя никто его толком не пестовал и не наставлял в
ловкости, умении и сноровке. При том, как обстояли дела во Фреттастейне в
то время, как он подрастал, Улаву пришлось заботиться о себе самому.
Стейнфинн, суливший заменить ему отца, когда брал мальчика к себе, ничего
не делал, дабы обучить его тому, что надлежало знать юному отпрыску
знатного рода, наследнику изрядного состояния, нареченному Ингунн, дочери
Стейнфинна.
Вот как случилось, что Стейнфинн, сын Туре, стал приемным отцом Улава.
Однажды летом, когда Стейнфинн еще пребывал в счастье и благоденствии, ему
надобно было ехать на тинг в Эйдсиве. Он отправился туда в сопровождении
друзей и родичей; с ним были жена и дочь Ингунн, которой в ту пору минуло
шесть лет. Родители без памяти любили свою прекрасную дочурку и всюду
возили ее с собой.
Здесь, на тинге, встретил Стейнфинн одного человека - Аудуна, сына
Инголфа, из Хествикена. Аудун и Стейнфинн спали рядом, когда служили в
королевской дружине, и крепко подружились в ту пору, хотя Аудун был старше
и совсем иного нрава, нежели Стейнфинн. В те времена Стейнфинн, веселый и
болтливый, охотнее всего говорил о самом себе, меж тем как молчун Аудун
никогда не упоминал про свои дела.
Весной того самого года, когда король Хокон отплыл воевать Шотландию,
Аудун женился. Он взял в жены датчанку Сесилию, дочь Бьерна, подругу
детства королевы Ингебьерг, которая вместе с ней воспитывалась в Риндском
монастыре. Когда епископ из Осло захватил невесту юного короля Магнуса и
увез к нему в Норвегию, ибо датский король нарушил уговор и отказался
добровольно послать туда свою родственницу, Сесилия поехала вместе с ней.
Поначалу молодая королева изъявляла желание, чтобы девица эта навсегда
осталась при ней в подругах, но год спустя фру Ингебьерг, по, всей
видимости, передумала и стала всячески усердствовать, дабы поскорее выдать
замуж Сесилию. Кое-кто поговаривал, будто так получилось потому, что сам
король Магнус частенько любил беседовать с датской девицей, а супруге его
это пришлось не по вкусу; другие толковали, будто Сесилия приглянулась
юному Алфу, сыну Эрлинга из Турнберга, но его отец лендерман Эрлинг, сын
Алфа, не дозволил сыну жениться на иноземке, у коей не было ни угодий, ни
знатных родичей в Норвегии. Юный Алф, человек буйного нрава, имел
обыкновение добиваться своего, а он пылко любил Сесилию. Тогда-то королева
и надумала выдать девушку замуж на сторону, дабы ее не постигла беда.
Как ни судили, ни рядили, а сама девица была благонравна и хороша
собой, и когда Аудун, поначалу не выказывавший желания жениться,
потолковал с Сесилией два или три раза, он стал всячески добиваться взять
ее в жены. Их свадьбу сыграли на королевском дворе в Бьергвине; король
Хокон Старый дал за невестой приданое. Аудун повез молодую в Хествикен. А
там она была надежно укрыта как от короля Магнуса, так и от Алфа, сына
Эрлинга.
Летом Аудун со своим кораблем присоединился к королю Хокону в
Хердлувоге и сопровождал его в походе на запад. А когда король пред самым
рождеством отдал богу душу на Оркнейских островах - то было зимой 1263
года, - Аудун вел корабль, который привез весть, о смерти короля в
Норвегию. Затем Аудун отправился далее на восток, в свою усадьбу. Летом он
снова вернулся в дружину короля Магнуса. В то время жена его уже умерла от
родов, произведя на свет сына. Аудун стал еще неразговорчивей, чем прежде,
но Стейнфинну кое-что порассказал о своих делах. В Хествикене жил его дед,
старый и немного своеобычный. Ему пришлось не по нраву, что внук взял в
жены безродную иноземку. Кроме того, в усадьбе находился еще старый
слабоумный дядя Аудуна. Большую часть времени в Хествикене Сесилия
оставалась одна с этими двумя стариками. "Боюсь, не прижилась она там, на
востоке", - сказал Аудун.
Дабы почтить прадеда, Сесилия, по обычаю данов, назвала ребенка в его
честь, но Улав, сын Улава, страшно из-за этого разгневался. "В Норвегии
никого не называют в честь живого человека, разве что желают ему смерти",
- сказал он. Аудун был единственным наследником обоих стариков, но дал
понять Стейнфинну, что в ближайшее время не собирается возвращаться домой
в Хествикен; он, мол, думает остаться в Бьергвине, на службе у короля
Магнуса.
А вскоре Стейнфинн похитил Ингебьерг, дочь Йона, и после этого ничего
не слыхал про Аудуна, сына Инголфа, покамест не повстречался с ним на
тинге. Аудун вел за руку семилетнего мальчика и расспрашивал у встречных
про каких-то людей из Сулейара, с которыми сговорился здесь свидеться.
Аудун казался вовсе больным. Рослый, очень стройный и поджарый, с узким
лицом, острым орлиным носом, бледной кожей и белесыми волосами, он теперь
сгорбился и стал тощий, как скелет; на его землисто-сером лице выделялись
синие губы. Но сын Аудуна был красивый и крепкий мальчик, широкоплечий и
ладный, такой же белокурый, как отец, хотя вообще-то не очень походил на
него.
Стейнфинн бурно и радостно приветствовал друга, но очень опечалился,
увидев, что Аудун вовсе занедужил. Стейнфинн и слышать не хотел о том,
чтобы разлучиться с Аудуном, и тот вынужден был отправиться вместе с ним в
усадьбу, где на время тинга остановился Стейнфинн со всеми спутниками. По
дороге Аудун рассказал: люди, с которыми он должен был встретиться -
внучатые племянники его деда. "А более близких родичей у меня нет; они
станут опекать Улава, когда я помру". Оба старика в Хествикене были еще
живы, но совсем одряхлели, а его самого одолела хворь - нутро болит; ни
есть, ни пить он не может, так что долго не протянет, разве что несколько
недель. Все эти годы, вплоть до самого рождества, он служил у короля
Магнуса, а после отправился домой в Хествикен, потому как очень уж
занедужил. После смерти жены он заглядывал туда один раз, не более, и сына
своего узнал ближе только нынешней зимой. Но будущее ребенка тяжким
бременем лежит у него на душе, а тут еще эти родичи из Сулейара не
явились! Поехать же к ним ему невмоготу... У него поднимаются такие боли,
когда он ездит верхом... А ныне, почитай, предпоследний день тинга.
"Святые отцы с острова Хуведей охотно бы взяли его к себе... но коли
мальчик пожелает остаться там и постричься в монахи, когда подрастет,
вместе с ним угаснет наш род".
Когда Ингебьерг увидела красивого ребенка, который вскоре останется
круглым сиротой, она захотела поцеловать мальчика. Но Улав вырвался из ее
объятий и прижался к отцу, неприязненно и удивленно глядя большими синими
глазами на незнакомую госпожу.
- Неужто тебе не хочется поцеловать мою жену, Улав? - спросил Стейнфинн
и громко расхохотался.
- Нет, - ответил отрок, - потому что Аслауг целуется с Коллом.
Аудун смущенно улыбнулся и сказал, что речь идет о стариках, служивших
в Хествикене. Взрослые долго смеялись, а Улав зарделся и опустил глаза.
Отец попенял ему и велел учтиво, как подобает, поздороваться с Ингебьерг.
Улаву пришлось подойти к ней и позволить себя поцеловать. Когда же
маленькая Ингунн, которая вышла к гостям, сказала: она, мол, тоже хочет
поцеловать мальчика, Улав послушно подошел к ней и наклонил голову, чтобы
девочка могла дотянуться губами до его лица. Но стоял он, побагровев от
стыда, с глазами полными слез. Мужчины засмеялись и стали подшучивать,
что, мол, Улав не очень дорожит благосклонностью прекрасных дам.
Уже вечером, когда хозяева и гости отужинали и, сидя за столом,
потягивали хмельное, Улав вроде бы оттаял. Ингунн бегала меж скамей и,
завидев свободное местечко, кидалась туда и влезала на скамью. Посидев
немного, болтая ножками, она снова соскальзывала на пол, бежала и опять
взбиралась на скамью уже в новом месте. Взрослые смеялись над ее
проделками, подзывали к себе и пытались поймать; девочка совсем
расшалилась. И тогда Улав, как видно, принял твердое решение; он поднялся
со своего места рядом с отцом, поправил новый пояс с висевшим на нем
ножом, пересек горницу, подошел к Ингунн и сел рядом с ней. Когда же она
спрыгнула на пол и побежала к другой скамье, мальчик нерешительно
последовал за ней и снова уселся возле девочки. Так дети то и дело
переходили с места на место и играли - Ингунн носилась по горнице, смеясь
и визжа, а Улав чинно и серьезно следовал за ней. Время от времени он
бросал взгляд на отца, и слабая улыбка озаряла его красивое, но хмурое
мальчишеское лицо.
Дети уже сидели и клевали носом в углу, когда к ним подошли Стейнфинн с
Аудуном, спустили их на пол и подвели к очагу. Захмелевшие гости окружили
детей. Да и сам Стейнфинн нетвердо держался на ногах, когда взял руку
дочери и положил ее на ладонь Улава. Потом Стейнфинн и Аудун скрепили
договор о помолвке детей рукобитьем. Аудун дал Улаву золотой перстень и
помог сыну надеть его на маленький пальчик Ингунн; затем он приподнял руку
девочки, чтобы все могли видеть тяжелый перстень, болтавшийся у нее на
пальце. Ингебьерг, дочь Йона, да и другие женщины смеялись и плакали от
умиления: более прекрасного зрелища, чем эти маленькие жених и невеста,
вряд ли кому доводилось видеть.
Потом Ингебьерг поднесла дочери рог и велела ей выпить за здоровье
суженого; и дети пили вино, проливая его на платье. Стейнфинн стоял,
обхватив друга за шею; плачущим голосом он громко и торжественно клялся,
что Аудуну нечего ни печалиться, ни скорбеть об участи ребенка, коего он
оставляет после себя. Он, Стейнфинн, вырастит Улава, заменит ему отца до
той поры, пока мальчик не станет мужем и не сможет отвезти домой в
Хествикен свою невесту. Так сказал Стейнфинн и расцеловал Аудуна в обе
щеки, а Ингебьерг посадила детей на колени и обещала быть Улаву матерью -
ради Сесилии, дочери Бьерна, которую она, Ингебьерг, любила словно родную
сестру. Потом Улаву велели поцеловать суженую. На сей раз мальчик смело
подошел к Ингунн, обвил руками за шею и поцеловал девочку так пылко, как
только мог. А свидетели смеялись и пили за здоровье помолвленных. Но,
видно, Улав вошел во вкус игры: внезапно подскочив к своей маленькой
невесте, он снова обнял ее за шею и влепил ей три-четыре звонких поцелуя.
Гости и хозяева покатывались со смеху, кричали, чтоб Улав еще целовал
девочку. То ли всеобщий хохот смутил Ингунн, то ли нашла на нее такая
прихоть, но она стала вырываться из объятий мальчика, а когда он крепче
прижал ее к себе, Ингунн изо всех сил укусила его в щеку. Улав немного
постоял, вытаращив глаза, совершенно ошалевший. Потом потер щеку, где уже
выступили капельки крови, взглянул на свои запачканные пальцы и... Он
только было собрался налететь на Ингунн и надавать ей тумаков, как отец
поднял его на руки и отнес в кровать. А затем жениха с невестой раздели и
уложили спать.
На другой день, протрезвев, Стейнфинн чуть было не пошел на попятный.
Он намекнул, что все вчерашнее, мол, было шуткой - уж коли б они с Аудуном
и вправду собирались обручить детей, они бы сначала все обсудили как
должно. Но Аудун, который ничего не пил из-за своей хвори, решительно
заартачился. Он напомнил другу, что тот поклялся умирающему, и бог уж
точно покарает его, коли он нарушит слово, данное одинокому, покинутому
сиротке.
Тогда Стейнфинн пораскинул мозгами. Аудун, сын Инголфа, происходил из
знатного, старинного рода, пусть ныне и оскудевшего и утратившего былое
могущество. Но Улав был единственным ребенком, и даже если ему не
приходится ждать большого наследства, кроме родового имения в Хествикене,
все же это поместье знати. У самого Стейнфинна может народиться еще немало
детей от Ингебьерг, так что Улав, пожалуй, станет ровней для Ингунн с ее
сестринской долей в наследстве, которое останется после него, Стейнфинна.
Тут трезвый Стейнфинн снова, уже в здравом уме и твердой памяти, повторил
то, что сказал во хмелю: он поклялся вырастить Улава и дать ему свою дочь
в супруги, когда дети достигнут совершеннолетия. И когда Стейнфинн
отправился с тинга домой, с ним вместе на север поехал и Улав, Сын Аудуна.
В тот же год пришла во Фреттастейн весть о том, что отец Улава умер -
вскоре после смерти своего деда и придурковатого дядюшки. Гонцы привезли
Улаву часть отцовского, да и материнского, наследства - платье, оружие и
ларец с драгоценными украшениями. Управлять же усадьбой в Хествикене
завещано было одному старику - родичу мальчика, по прозвищу Улав Полупоп.
Стейнфинн спрятал имущество приемного сына и зашел так далеко в своем
рвении, что людям, у которых были дела в Осло, дважды давал поручение к
Улаву Полупопу, желая сговориться с ним о встрече. Но тогда из этого
ничего не вышло, а после Стейнфинн уже более не утруждал себя. По правде
говоря, столь же малое рвение он обнаруживал, когда речь шла о его
собственных делах. И Стейнфинн, и Ингебьерг были добры к Улаву и содержали
его как собственных детей до тех пор, покуда их не постигла беда. Ну а
потом забросили приемного сына ничуть, верно, не более, чем собственное
свое потомство.
Улав, надо сказать, довольно скоро прижился во Фреттастейне. Ему
пришлись по душе Стейнфинн и Ингебьерг, но сам он был тихим, несколько
замкнутым ребенком и для них по-прежнему оставался каким-то чужим. Да и он
так никогда и не почувствовал, что вошел в их семью, хотя жилось ему здесь
куда лучше, нежели там, откуда он был родом. Изо всех сил старался он не
думать о самом первом своем доме, о Хествикене. Но время от времени
картины той поры всплывали в памяти, и сердце щемило от тоски, когда он
вспоминал всех этих стариков в Хествикене...
Челядь там была старая-престарая, а прадед только и делал, что неусыпно
пекся о своем старом бесноватом сыне, которого прозвали в народе Неумытое
Рыло, - его приходилось кормить как ребенка и держать подальше от огня,
воды и острого железа.
Потому-то Улаву по большей части приходилось заботиться о себе самому.
Но он никогда и не ведал, что жизнь может быть иной, а грязь и вонь от
Неумытого Рыла для него неразрывно связывались с жизнью в усадьбе с той
поры, как мальчик себя помнил. И к припадкам бесноватого, сопровождаемым
воем и криком, Улав тоже привык и не очень-то и пугался, когда на старика
накатывало. Но теперь он бежал от воспоминаний... Несколько раз за
последние годы прадед брал его с собой в церковь, и там он видел
незнакомых людей - среди них женщин и детей, - но ему никогда и в голову
не приходило, что он может познакомиться с ними или хотя бы заговорить;
они были словно неотъемлемой частью обедни. Еще много лет спустя после
приезда Улава во Фреттастейн случалось, что ему внезапно становилось так
одиноко на душе... Словно жизнь здесь, среди этих людей, была призрачна и
столь же мало напоминала будни, как воскресная служба в церкви. И Улав
только и ждал: ему придется уйти отсюда и вернуться к той жизни, которую
он вел в родном Хествикене. Все это были лишь обрывки воспоминаний,
которые мгновенно рождались и тут же умирали, - однако же он никогда не
ощущал, что пустил корни во Фреттастейне, хотя нигде в другом месте у него
не было дома, по которому бы он тосковал.
Но порой всплывали воспоминания совсем иные, и жало тоски внезапно
вонзалось в его сердце. Как приснившийся некогда сон, вспомнил он однажды
голый валун, возвышавшийся прямо посреди туна в Хествикене; в нагретом
камне были трещины, и он, Улав, лежа на земле, выковыривал оттуда мох
обломком кости. Пред ним всплывали картины тех мест, где он бродил и играл
в одиночестве, - и воспоминания эти таили в себе привкус невыразимого
очарования. За скотным двором в усадьбе поднималась высокая скала, темная
и блестящая; по ней стекала вода, а в заболоченной низине меж нагорьем и
стенами дворовых построек всегда было сумрачно, тенисто, и там рос высокий
зеленый кустарник... Помнился ему также и низкий берег, который затопляло
во время прилива; там он топтал ногами водоросли и шуршащие камешки,
находил раковины улиток и скользкие от ила, обточенные морем обломки
трухлявого дерева. А пред ним простиралась водная гладь и сверкала,
переливаясь, далеко-далеко, насколько хватало глаз; и старый челядинец
Колл вскрывал ножом ракушки и давал ему - у Улава слюнки текли, когда ему
вспоминался острый вкус морской воды и жирной желто-бурой массы, которую
он доставал из раскрытых голубовато-белых ракушек и с жадностью уплетал.
Когда им овладевали подобные мимолетные воспоминания, он умолкал и
отвечал невпопад, если Ингунн заговаривала с ним. Но ему никогда и в
голову не приходило прогнать ее. Он никогда не пытался избавиться от нее,
когда она являлась и хотела остаться с ним, - скорее ему пришла бы в
голову странная мысль убежать от самого себя. Так уж сложилась жизнь
Улава, сына Аудуна; самой судьбой было ему предназначено навсегда остаться
с Ингунн. Единственное в его жизни, в чем он твердо был уверен, это то,
что они с Ингунн связаны неразрывными узами и вместе пройдут весь свой
путь. Он редко думал о том вечере, когда их обручили, а с тех пор, как
кто-либо упоминал о помолвке детей, прошло немало лет. Но о чем бы он ни
думал, что бы ни переживал, - одно было незыблемо: он всегда будет жить
вместе с Ингунн. У мальчика не было родичей, у которых бы он мог искать
защиты; он хорошо знал: Хествикен ныне - его собственное имение, но год от
года картины жизни в усадьбе становились все более и более расплывчатыми -
они возникали как обрывки какого-то давнего сна. Если он думал о том, как
когда-нибудь поедет туда, как поселится там, то твердой и истинной была
лишь уверенность в том, что он возьмет с собой Ингунн - неведомое грядущее
они встретят вместе.
Он не думал о том, хороша она собой или нет. Что Тура красива, он знал
- ведь он часто слышал об этом. Ингунн же была просто-напросто Ингунн,
своя, будничная и всегда рядом с ним; ему даже не доводилось думать, какая
она. Так думают о погоде - ее принимают такой, какая есть. Он злился и
бранил Ингунн, когда она упрямилась или слишком докучала ему; Улаву
случалось и поколачивать ее, когда они были помладше. Если ж Ингунн бывала
добра и обходительна с ним и другими мальчишками, когда они вместе играли,
он радовался так, словно на дворе стояла ясная погода. По большей части
они с Ингунн ладили, словно брат и сестра, которым легко столковаться меж
собой - порой ссорились и бранились, но никому из них и в голову не
приходило, что кто-то из них может стать иным.
И в детской ватаге Фреттастейна, за которой никто не приглядывал, эти
двое, самые старшие, держались вместе, потому что знали: уж по крайней
мере одно на свете точно известно - им суждено прожить жизнь вместе.
Только это было достоверно в их жизни, а как хорошо быть хоть в чем-то
уверенным! Мальчик, одинокий в чужом доме, сам того не ведая, привязался к
своей суженой; из всего, что обрел он в жизни, из всего, что уготовила ему
судьба, пока он знал одну лишь Ингунн. И любовь к ней пустила глубокие
корни в его душе - любовь эта росла вместе с ним, хотя он почти не
замечал, как она растет. Он испытывал к Ингунн привязанность словно бы по
привычке, до тех пор, пока любовь его не приобрела новый блеск и новые
краски, и он сам увидел, как она целиком заполнила его сердце.
Так все и продолжалось до самого лета того года, когда весною Улаву,
сыну Аудуна, минуло шестнадцать зим. Ингунн же было тогда пятнадцать.
2
От отца Улав наследовал большую боевую секиру - острой наугольной
ковки, со стальным лезвием, выложенную по бокам золотом, а рукоять секиры
была медная и тоже с золотой насечкой. У секиры имелось имя, и звалась она
Эттарфюльгья [Хранительница рода (древненорв.)].
То было великолепное оружие, и мальчик, владевший им, думал: другое
такое сокровище едва ли сыщется в Норвегии. Но об этом он никогда никому
не говорил, кроме Ингунн, а она верила ему и гордилась секирой ничуть не
менее Улава. Секира всегда висела над кроватью мальчика в большой горнице.
Но однажды той самой весной Улав увидел, что в лезвии появился какой-то
изъян, а когда снял секиру со стены, то заметил: стальное лезвие
отделилось от железной лопасти и дребезжит и болтается в том месте, где
оно должно быть к ней припаяно. Он понимал, что тщетно было бы
допытываться, кто брал секиру и испортил ее. Поэтому он никому ничего не
сказал, кроме Ингунн. Посоветовавшись, они сговорились меж собой, что лишь
только Стейнфинн снова уедет из дому, Улав верхом отправится в Хамар; там
жил знатный оружейник, и уж если он не сможет починить секиру, то никому
этого не сделать. И вот однажды утром, за неделю до Иванова дня, пришла
Ингунн и сказала Улаву: нынче, мол, отец собирается на север к Колбейну,
они могут воспользоваться случаем и отправиться на другой день в торговый
город.
Улаву и в голову не приходило, что она поедет вместе с ним. Уже много
лет минуло с той поры, как они были в городе, и Улав не очень-то и знал,
далеко ли туда добираться, но думал, что смог бы обернуться к ужину, если
бы выехал рано поутру. Однако же у Ингунн не было своей лошади, а в
усадьбе не нашлось бы ей под стать. Если же они поочередно поедут на его
коне Эльгене, домой им раньше поздней ночи не поспеть. Впрочем, дело
кончится тем, что она поедет верхом, а ему придется все время идти на
своих двоих - Улаву это было хорошо знакомо с прежних времен, когда они
спускались к обедне в долину, в главную церковь округи. А Стейнфинн и
Ингебьерг, верно, страшно разгневаются, когда узнают, что он взял с собою
Ингунн в Хамар. Но Улав только и ответил: ежели она собирается в город, им
придется спуститься вниз к берегу и плыть на лодке - отправиться же в путь
надо как можно раньше.
На другое утро, когда до зари было еще далеко и стояла светлая ночь,
тихая и прохладная, он выскользнул из большой горницы поглядеть сперва,
какая на дворе погода. После спертого воздуха в доме, где спали и люди, и
собаки, холодный от росы воздух освежал, как купание. Стоя на каменном
порожке перед дверью, мальчик глубоко вдыхал ночную свежесть.
Внизу среди пашен виднелись кусты черемухи все в бело-зеленой пене
цветов - весна пришла и сюда, в горы. Еще дальше поблескивало озеро, его
матово-серая гладь была испещрена темными полосами, предвещавшими дождь.
Небо было также белесовато-серое, а низко над морем неслись темные
грозовые тучи - видно, и ночью лил дождь. Когда Улав ступил на траву, его
высокие желтые сапоги из некрашеной кожи потемнели от сырости, на
голенищах проступили бурые пятна. Он уселся на каменный порожек, стянул
сапоги, связал их ремнями и перекинул через плечо, на котором уже висели
свернутый плащ и секира.
Он пересек босиком мокрый тун и подошел к стабуру, где нынче в верхнем
жилье вместе с двумя прислужницами ночевала Ингунн - чтоб ей незаметно
ускользнуть со двора. Ради поездки в город Улав надел свое лучшее платье -
кафтан и штаны светло-синего аглицкого сукна. Но из одежды этой он уже
порядком вырос - кафтан жал в груди, и рукава были коротки, да и полы едва
прикрывали колени. Штаны тоже слишком плотно облегали тело, а следы Ингунн
срезала еще осенью, так что теперь штанины доставали лишь до середины икр.
Но ворот кафтана украшала красивая застежка чистого золота, а стан
стягивал пояс, усаженный серебряными розами, с ликом Святого Улава на
пряжке; у кинжала были позолочены и рукоятка, и ножны. Улав подошел к
крытой галерейке стабура, трижды легонько постучал в дверь и стал ждать.
Запела птица, переливы и посвисты струились, как родниковая вода,
заглушая тихий, сонный писк в кустах. Улав увидел птицу; она сидела на
вершине ели - крохотная точка на глади золотистого северного неба. Он
разглядел, как она, словно трепещущее сердечко, сперва сжалась в комок, а
потом снова расправила крылышки. Стаи туч в вышине начали багроветь,
побагровело и небо над горной грядой по другую сторону озера, ярким
багрянцем отразилось в его водах... Улав постучал снова, на сей раз
гораздо сильнее - стук этот так громко отозвался в утренней тишине, что
Улав затаил дыхание, прислушиваясь, не разбудил ли кого в домах.
Немного погодя дверь приотворилась - из стабура выскользнула девушка.
Тяжелая копна золотисто-каштановых волос в беспорядке падала ей на плечи.
Она была в рубахе с короткими рукавами - верх из беленого полотна,
расшитого зелеными и синими цветами, подол же - из грубой сероватой
холстины. Рубаха ей была длинна и прикрывала узкие, розово-белые ножки.
Узелок с платьем она несла под мышкой, в руке же держала котомку со
съестным. Протянув ее Улаву, она бросила на землю узелок и, тряхнув
головой, откинула волосы с лица, раскрасневшегося после сна, - одна щека
была румянее другой. Достав из узелка поясок и перехватив им рубаху, она
подтянула ее.
Девушка была высокая, хрупкая, с тонкими руками и ногами, с длинной
шеей и маленькой головкой. Лицо у нее было чуть треугольное, с низким,
широким, выпуклым белоснежным лбом; на виски словно падала тень от
роскошных густых волос. Щеки - слегка впалые, отчего нижняя часть лица
казалась слишком длинной, а подбородок заостренным; нос - прямой и
короткий. И все же ее личико таило в себе какое-то неизъяснимое
беспокойное очарование: нежное, белое с румянцем на щеках; глаза -
огромные, темно-серые, с голубыми, как у малого ребенка, белками,
затененные темными ресницами, с прямой черной полосой бровей и выпуклыми
белыми веками; рот небольшой, но губы