вая мысль, что панна Изабелла, не зная Молинари, могла поддаться очарованию его славы. "Познакомится с ним и охладеет, - подумал он. - Но уж я, во всяком случае, не стану служить им посредником". Вернувшись домой, Вокульский застал у себя Венгелека, который уже час его дожидался. Парень выглядел совсем варшавянином, но немного осунулся. - Похудел ты, побледнел, - сказал Вокульский, присмотревшись к нему. - Загулял, что ли? - Нет, ваша милость, только болел я десять дней. На шее вскочила какая-то пакость, так что доктор меня резал. Но вчера я уже ходил на работу. - Деньги тебе нужны? - Нет. Я только хотел поговорить насчет того, как бы вернуться в Заслав. - Тебе уже не терпится! А научился ты чему-нибудь? - Еще бы! Я и по слесарному делу могу, и по столярному малость... Корзинки тоже выучился очень прекрасные плести и рисовать. Ну, и в случае если придется красками писать, - тоже... Говоря это, он кланялся, краснел и мял в руках шапку. - Хорошо, - ответил, помолчав, Вокульский. - На инструменты получишь шестьсот рублей. Хватит?.. А когда ты собираешься ехать? Парень покраснел еще пуще и поцеловал руку Вокульскому. - Я бы, значит, не извольте, ваша милость, гневаться... хотел бы... того... жениться... Только вот не знаю... Он почесал затылок. - На ком же? - спросил Вокульский. - На той девушке, Марианне, что живет у возчика Высоцкого. Я в этом же доме живу, только наверху. "Хочет жениться на моей монашке!" - подумал Вокульский. Он прошелся по комнате и сказал: - А хорошо ли ты знаешь Марианну? - Чего тут не знать? Мы ведь с ней три раза на дню видимся, а по воскресеньям так и все время вместе - или я к ней хожу, или оба сидим у Высоцких. - Так. Но ты знаешь, кем она была год тому назад? - Знаю, ваша милость. Как приехал я сюда, по доброте вашей, мне Высоцкая сразу и сказала: "Смотри, малый, берегись, девка-то была распутная..." Таким манером я с первого дня узнал, каковская она; обмана я от нее не видел. - Как же случилось, что ты решил на ней жениться? - Бог его знает как. Поначалу я все насмехался над ней, и как, бывало, кто пройдет под окном, я говорю: "Верно, и это знакомый панны Марианны: барышня-то наша не из одной печи хлеб едала". А она ничего, только голову опустит и крутит свою машинку, аж звон стоит, а лицо так и пышет. Потом, замечаю я, бельишко мое кто-то латать стал; ну, купил я ей на рождество зонтик за десять злотых, а она мне - полдюжины ситцевых платков с моею меткой. Высоцкая мне и говорит: "Держи ухо востро, малый, она ведь видала виды". Я и выкинул это из головы, а по правде сказать, не будь она таковская, я бы еще на масленой женился. Аккурат в среду, на первой неделе поста, Высоцкий мне рассказал, как это с нею случилось, с Марианной, значит. Наняла ее в услужение какая-то барыня, в бархате; ну и услужение оказалось - не приведи господи! Она все бежать норовила, а ее всякий раз ловят и грозятся: "Ты лучше сиди смирно, а то упечем тебя в тюрьму за кражу". - "Да что ж я украла?" - она спрашивает. "Прибыль мою, гадина!" - кричит барыня. "Так бы ей и не вырваться оттуда до самого Страшного суда, - говорил Высоцкий, - если б не увидел ее в костеле пан Вокульский. Он-то и выкупил ее и от беды спас". - Говори, говори дальше, - подбодрил его Вокульский, заметив, что венгелек запнулся. - Тогда-то я понял, что никакого тут распутства нет, а такое уж несчастье. Спрашиваю Высоцкого: "Женились бы вы на Марианне?" - "И с одной бабой хлопот не оберешься", - отвечает он. "А если б, к примеру, были вы в холостом положении, тогда как?" - "Эх, говорит, да у меня уж и любопытства к женскому полу нет". Вижу я, не хочет старик язык развязывать, и до тех пор к нему приставал, пока он не сказал: "Нет, я бы не женился, не поверил бы, что ее к старому не потянет. Женщина хороша, покуда блюдет себя, а как разнуздается - сущий дьявол". А тут в начале поста господь бог милостивый наслал на меня болячку, и слег я в постель, да еще вот доктор шею порезал. А Марианна и давай ко мне ходить, да постель мою оправлять, да порезанное место перевязывать... Доктор сказал, кабы не ее заботы, лежать бы мне еще неделю лишнюю. А меня иной раз даже злость брала, особенно когда лихорадка трепала. Вот я и говорю ей однажды: "Из чего вы, панна Марианна, хлопочете? Может, думаете, что я женюсь на вас? Так я еще с ума не спятил и не женюсь на такой, которая десятерых имела..." А она ничего, только голову опустила и слезы из глаз закапали. "Я и сама понимаю, говорит, мыслимо ли вам на мне жениться?" Как я это услышал, у меня, с позволения сказать, под ложечкой засосало от жалости. И я тут же сказал Высоцкой: "Знаете, пани Высоцкая, я, может, женюсь на Марианне..." А она мне: "Не будь дураком, смотри..." - Нет, сударь, не смею я вам говорить про это, - вдруг воскликнул Венгелек, снова целуя руку Вокульскому. - Говори смело! - "Смотри, - говорит мне Высоцкая, - не обидеть бы тебе нашего милостивца пана Вокульского этой женитьбой... Кто ее знает, не к нему ли ходит Марианна..." Вокульский остановился перед ним. - Этого ты опасаешься? - спросил он. - Даю тебе честное слово, что я никогда не вижусь с этой девушкой. Венгелек с облегчением перевел дух. - Ну и слава богу! Сами посудите: одно - что не посмел бы я вашей милости поперек дороги стать за все ваши благодеяния, а другое... - Что же другое? - А другое вот что: потеряла она себя по несчастью, когда ее злые люди заставляли, и ее вины в том нет. Но если она сейчас надо мной, над больным, слезы проливала, а сама к вашей милости бегала - это уж такая шельма, что ее убить надо, как бешеную собаку, чтобы на людей не бросалась. - Так как же? - спросил Вокульский. - Да как? Женюсь после праздника, - ответил Венгелек. - За чужие грехи она страдать не должна. Не ее была на то воля. - Тебе нужно еще что-нибудь? - Больше ничего. - Так будь здоров, а перед свадьбой зайди ко мне. Марианна получит в приданое пятьсот рублей и сколько потребуется на белье и обзаведение хозяйством. Венгелек ушел от него глубоко взволнованный. "Вот логика простых душ! - подумал Вокульский. - Презрение к пороку, но сострадание к несчастью". И этот простодушный мещанин сразу вырос в его глазах, представ как выразитель высшей справедливости, несущий опозоренной женщине мир и прощение. В конце марта у Жежуховских состоялся большой раут в честь Молинари. Вокульский тоже получил приглашение, написанное прелестной ручкой панны Жежуховской. Он приехал довольно поздно, как раз в ту минуту, когда маэстро, вняв наконец мольбам, решился осчастливить собравшихся концертом собственного сочинения. Один из варшавских музыкантов сел за рояль аккомпанировать скрипачу, другой подал ему скрипку, третий переворачивал ноты аккомпаниатору, четвертый встал позади маэстро, дабы мимикой и жестами подчеркивать наиболее блестящие или трудные места его творения. Кто-то попросил публику соблюдать тишину, дамы уселись полукругом, мужчины столпились за их стульями, и концерт начался. Вокульский взглянул на скрипача и сразу подметил некоторое сходство между ним и Старским. Молинари носил такие же небольшие бачки и усики, а на лице его запечатлелось то же выражение пресыщенности, которое отличает мужчин, пользующихся успехом у прекрасного пола. Играл Молинари хорошо, держался с достоинством, но чуствовалось, что он уже вошел в роль полубога, снисходящего к благоговеющим перед ним смертным. Время от времени скрипка звучала громче, тогда физиономия музыканта, стоявшего позади маэстро, расплывалась в восторге и по залу проносился легкий, быстро смолкавший гул. Среди торжественно важных мужчин и задумчивых, обратившихся в слух, замечтавшихся или дремлющих дам Вокульский разглядел несколько женских лиц со странным выражением: головы, в упоении откинутые назад, пылающие щеки, горящие глаза, полуоткрытые, вздрагивающие губы, словно они находились под действием какого-то наркотика. "Страшное дело! - подумал Вокульский. - Что за нездоровые личности впрягаются в триумфальную колесницу этого господина". Тут он оглянулся - и похолодел... Неподалеку от него сидела панна Изабелла, упоенная и разгоряченная более других. Он не верил своим глазам. Маэстро играл с четверть часа, но Вокульский не слыхал ни звука. Он очнулся, лишь когда раздался гром аплодисментов. Потом снова забыл, где находится, хотя отлично видел, как Молинари шепнул что-то на ухо Жежуховскому и как тот, взяв его под руку, представил панне Изабелле. Она приветствовала скрипача румянцем и взглядом, полным неописуемого восхищения. Как раз в эту минуту пригласили к столу; маэстро тотчас подал ей руку и повел в столовую. Они прошли мимо Вокульского почти вплотную, Молинари даже задел его локтем, но оба были так поглощены друг другом, что панна Изабелла не заметила Вокульского. Потом они уселись вчетвером за столик - Шастальский с панной Жежуховской и Молинари с панной Изабеллой, и видно было, что им очень уютно. Вокульскому опять показалось, что с глаз его спадает пелена, за которой он видит совсем иной мир и иную панну Изабеллу. Но в тот же миг он ощутил нестерпимую боль в груди; в голове у него помутилось, нервы были неимоверно напряжены. Испугавшись за свой рассудок, он поспешно вышел в переднюю, а оттуда на улицу. - Боже милосердный! - шептал он. - Сними же с меня это проклятье! В нескольких шагах от Молинари, у миниатюрного столика, сидели Вонсовская и Охоцкий. - Моя кузина решительно перестает мне нравиться, - сказал Охоцкий, глядя на панну Изабеллу. - Вы видите? - Уже час я смотрю на нее, - отвечала Вонсовская. - Но, кажется, и Вокульский что-то заметил, потому что даже переменился в лице. Жаль мне его. - О, за Вокульского можете не беспокоиться. Правда, сейчас он побежден, но когда наконец прозреет... Такого веером не убьешь. - Тогда может произойти трагедия... - Никакой, - возразил Охоцкий. - Люди сильных страстей опасны, когда у них ничего нет в резерве... - Вы имеете в виду эту... как ее... пани Ста... Стар... - Боже упаси, там ничего нет и никогда не было. К тому же для влюбленного мужчины другая женщина не является резервом. - Так что же? - Вокульский - человек незаурядного ума, и ему известно замечательное изобретение, осуществление которого могло бы перевернуть весь мир. - Вам оно тоже известно? - Я знаю, в чем его сущность, и видел доказательство его существования, но не знаю подробностей. Клянусь, - воскликнул Охоцкий, воодушевляясь, - ради подобного дела можно пожертвовать даже десятком возлюбленных! - Значит, вы и мною пожертвовали бы, неблагодарный? - А разве вы моя возлюбленная?.. Я ведь не лунатик. - Но вы меня любите. - Может, еще скажете - как Вокульский Изабеллу?.. И не собираюсь... Хотя в любой момент готов... - В любой момент вы готовы на грубость. Но... тем лучше, если вы не любите меня. - И даже догадываюсь почему. Вы неравнодушны к Вокульскому. Вонсовская вспыхнула; она так смешалась, что уронила на пол веер. Охоцкий поднял его. - Я не хочу разыгрывать перед вами комедию, несносное вы существо! - ответила она, помолчав. - Он и в самом деле не безразличен мне, и потому... я стараюсь всеми силами, чтобы он добился Беллы, раз уж... этот безумец любит ее. - Клянусь, среди всех знакомых мне дам вы единственная женщина, которая чего-нибудь стоит... Но довольно об этом... С тех пор как я узнал, что Вокульский любит Беллу (а как он ее любит!), моя кузина производит на меня странное впечатление. Раньше я считал ее необычайно интересной, а сейчас она кажется мне пошлой, раньше - возвышенной, сейчас - ничтожной... Правда, так кажется мне только минутами, причем спешу оговориться, что могу ошибаться. Вонсовская улыбнулась. - Говорят, когда мужчина смотрит на женщину, дьявол надевает ему розовые очки. - Но иногда и снимает их. - Что бывает довольно мучительно. Знаете что, - прибавила Вонсовская, - поскольку мы с вами почти родня, давайте перейдем на "ты"... - Нет уж, спасибо. - Почему? - Я не собираюсь быть вашим поклонником. - Я предлагаю вам дружбу. - Вот именно. Это мостик, по которому... В эту минуту панна Изабелла порывисто поднялась со своего места и подошла к ним; она была взволнована и возмущена. - Ты покидаешь маэстро? - спросила ее Вонсовская. - Это просто наглец! - ответила панна Изабелла голосом, в котором слышался гнев. - Очень рад, кузина, что вы так быстро раскусили этого полишинеля, - заметил Охоцкий. - Не угодно ли посидеть с нами? Но панна Изабелла, бросив на него уничтожающий взгляд, заговорила с Мальборгом, который как раз подошел к ней, и удалилась в зал. В дверях она глянула из-за веера на Молинари, который весело беседовал с панной Жежуховской. - Мне кажется, любезный пан Охоцкий, что вы скорее станете нашим Коперником, чем научитесь осторожности, - сказала Вонсовская. - Как можно при Изабелле называть этого господина полишинелем? - Да ведь она сама назвала его наглецом! - И все же она интересуется им. - Ну, только, пожалуйста, не дурачьте меня. Если она не интересуется человеком, который ее боготворит... - То как раз будет интересоваться тем, кто ее не уважает. - Влечение к острым приправам - признак испорченного здоровья, - заметил Охоцкий. - Какая же из наших дам здорова? - воскликнула Вонсовская, обводя презрительным взглядом зал. - Подайте-ка мне руку и пойдем в гостиную. В дверях они встретились с князем, который очень приветливо поздоровался с Вонсовской. - Как вам Молинари, князь?.. - спросила она. - У него весьма красивый тон... весьма... - И мы будем принимать его у себя? - Разумеется... в прихожей... В несколько минут острота князя облетела все залы... Хозяйка дома вынуждена была внезапно покинуть гостей по причине мигрени. Когда Вонсовская, переговариваясь по дороге со знакомыми, вошла вместе с Охоцким в гостиную, то увидела, что панна Изабелла уже снова сидит с Молинари. - Кто из нас оказался прав? - спросила вдова, легонько хлопнув Охоцкого веером. - Бедный Вокульский! - Уверяю вас, что он не такой бедный, как панна Изабелла. - Почему? - Если женщины любят только тех, кто их не уважает, то моя кузина очень скоро будет сходить с ума по Вокульскому. - Вы ему расскажете?.. - возмутилась Вонсовская. - Ни за что! Я ему друг, и поэтому мой долг - не предупреждать его об опасности. Но я, кроме того, мужчина и, ей-богу, чуствую, что уж если между мужчиной и женщиной началась такого рода борьба... - То проиграет мужчина. - Ошибаетесь, сударыня. Проиграет женщина, причем будет разбита в пух и прах. Женщины всегда оказываются на положении рабынь, потому что льнут к тем, кто ими пренебрегает. - Не богохульствуйте! Воспользовавшись тем, что Молинари заговорил с Вывротницкой, Вонсовская подошла к панне Изабелле, взяла ее под руку и стала прогуливаться с нею по гостиной. - Ты все-таки помирилась с этим наглецом? - спросила пани Вонсовская. - Он извинился. - Так скоро? А обещал он по крайней мере исправиться? - Я уж позабочусь, чтобы ему нечего было исправлять. - Тут был Вокульский, - продолжала Вонсовская, - и как-то внезапно ушел. - Давно? - Когда вы сели ужинать; он стоял вот тут, в дверях. Панна Изабелла нахмурилась. - Милая Казя, - сказала она, - я знаю, к чему ты клонишь. Так вот, заявляю тебе раз и навсегда, что я не собираюсь ради Вокульского отказываться от своих симпатий и вкусов. Супружество - не тюрьма, а я меньше, чем кто-либо, гожусь для роли затворницы. - Ты права, но все-таки хорошо ли ради каприза оскорблять такое чуство? Панна Изабелла смутилась. - Что же мне, по-твоему, делать? - Это уж твое дело. Ты с ним еще не связана... - Ах, вот что... теперь понимаю... - усмехнулась панна Изабелла. Мальборг и Нивинский, стоявшие у окна, наблюдали за обеими дамами в лорнет. - Красивые женщины! - вздохнул Мальборг. - И каждая в своем роде, - прибавил Нивинский. - А какую бы ты выбрал? - Обеих. - А я Беллочку, а потом... Вонсовскую. - Как они жмутся друг к дружке, как улыбаются... Все затем, чтобы дразнить нас. Женщины на этот счет ловкие! - А на самом деле могут ненавидеть одна другую. - Ну, во всяком случае, не в эту минуту, - закончил Нивинский. К прохаживавшимся дамам подошел Охоцкий. - А вы, кузен, тоже в заговоре против меня? - спросила панна Изабелла. - В заговоре? Никогда! С вами, сударыня, я могу воевать только в открытую. - "Сударыня"? "Воевать в открытую"!.. Что это значит? Ведь войны ведутся с целью заключить выгодный мир! - Я держусь иной системы. - Правда? - усмехнулась панна Изабелла. - Так бьюсь об заклад, что вы сложите оружие, кузен: я считаю, что война уже объявлена. - Вы ее проиграете, кузина, и даже там, где рассчитываете на полную победу, - торжественно ответил Охоцкий. Панна Изабелла нахмурилась. - Едем домой, Белла, - шепнула ей в эту минуту проходившая мимо графиня. - Что же, обещал Молинари?.. - так же тихо спросила панна Изабелла. - Я и не подумала его звать, - надменно отвечала графиня. - Почему, тетя?.. - Он произвел неблагоприятное впечатление. Если бы панне Изабелле сообщили, что Вокульский погиб из-за Молинари, великий скрипач нисколько бы не упал в ее глазах. Но известие о том, что он произвел дурное впечатление, неприятно поразило ее. Она простилась с музыкантом холодно, почти высокомерно. Несмотря на то, что знакомство ее с Молинари продолжалось лишь несколько часов, он живо ее заинтересовал. Вернувшись поздно вечером домой, она взглянула на своего Аполлона, и ей показалось, что в чертах и осанке мраморного бога есть что-то общее с музыкантом. Она покраснела, вспомнив, как часто статуэтка меняла обличье; одно время она даже была похожа на Вокульского. Вскоре, однако, панна Изабелла успокоилась, решив, что сегодняшняя перемена - уже последняя, что все предыдущие увлечения были ошибкой и что если Апполон и мог кого-нибудь олицетворять, то лишь одного Молинари. Ей не спалось, в сердце боролись самые противоречивые чуства: гнев, боязнь, любопытство и какая-то истома. Минутами она даже изумлялась, вспоминая, как дерзко вел себя скрипач. С первых слов он заявил, что она самая красивая из всех виденных им женщин; идя с нею к столу, он страстно прижал к себе ее локоть и признался ей в любви. А за ужином, невзирая на присутствие Шастальского и панны Жежуховской, он так настойчиво искал под столом ее руку. И... что ж ей оставалось делать! Таких бурных чуств она еще никогда не встречала. По-видимому, он действительно влюбился в нее с первого взгляда, влюбился безумно, смертельно. Разве не шепнул он ей на ухо (это даже заставило ее встать из-за стола), что, не задумываясь, пожертвовал бы жизнью ради того, чтобы провести с нею несколько дней. "И как же он рисковал, говоря подобные слова!" - подумала панна Изабелла. Ей не приходило в голову, что он рисковал самое большее тем, что будет вынужден удалиться до конца ужина. "Какое чуство! Какая страсть!.." - мысленно повторяла она. Два дня панна Изабелла не выходила из дому и никого не принимала. На третий день ей стало казаться, что Аполлон хоть и похож на Молинари, но иногда напоминает Старского. В тот же день после обеда она приняла явившихся с визитом Рыдзевского и Печарковского, которые сообщили ей, что Молинари уже уезжает, что он восстановил против себя все высшее общество и что его альбом с рецензиями - надувательство, ибо там не помещены неблагоприятные отзывы. В заключение молодые люди заявили, что только в Варшаве столь посредственного скрипача и вульгарного человека могли встретить такими овациями. Панна Изабелла была возмущена и не преминула напомнить пану Печарковскому, что не кто иной, как он, расхваливал итальянского виртуоза. Печарковский изобразил удивление и, призвав в свидетели присутствующего тут же пана Рыдзевского и отсутствующего Шастальского, заявил, что Молинари с первой же минуты не внушал ему доверия. Следующие два дня панна Изабелла была убеждена, что великий скрипач оказался жертвою зависти. Она твердила себе, что только он заслуживает ее сочуствия и что она никогда, никогда его не забудет. Тем временем Шастальский прислал ей букет фиалок, и панна Изабелла не без угрызений совести заметила, что Аполлон начинает походить на Шастальского, а образ Молинари быстро тускнеет в ее памяти. Прошла почти неделя после концерта. Панна Изабелла, не зажигая лампы, сидела в своей комнате; вдруг перед глазами ее встало давно забытое видение. Ей почудилось, будто она с отцом съезжает в карете с какой-то горы в долину, окутанную клубами дыма и пара. Из густых клубов высовывается огромная рука и хватает карту, пан Томаш с тревожным любопытством смотрит на эту руку. "С кем отец играет?.." - подумала она. В этот миг подул ветер, туман рассеялся, и показалось лицо Вокульского, тоже огромных размеров. "Год назад у меня было такое же видение, - подумала панна Изабелла. - Что это значит?" И тогда только вспомнила, что Вокульский уже неделю у них не был. От Жежуховских Вокульский вернулся домой в необычном настроении. Приступ неистовства прошел, сменившись безразличием. Всю ночь Вокульский не спал, но бессонница не раздражала его. Он спокойно лежал, ни о чем не думая, и лишь с любопытством прислушивался к бою часов. Час... два... три... На следующий день он встал поздно и долго сидел за чаем, опять прислушиваясь к бою часов. Одиннадцать... двенадцать... час... Как это скучно! Ему захотелось почитать, но лень было идти в библиотеку за книгой; он растянулся на кушетке и принялся размышлять о теории Дарвина. "Что такое естественный отбор? Это следствие борьбы за существование, в которой погибают особи, не обладающие определенными свойствами, и побеждают более жизнеспособные. Какое же свойство самое важное: половое влечение? Нет, отвращение к смерти. Особи, лишенные чувства отвращения к смерти, должны погибнуть в первую очередь. Если бы человека не страшила смерть, это умнейшее животное не стало бы влачить оковы жизни. В староиндийской поэзии сохранились следы существования древней расы, которая испытывала меньшее отвращение к смерти, чем мы. Ну, и раса эта вымерла, а потомки ее стали или рабами, или аскетами. Но что такое отвращение к смерти? Несомненно, инстинкт, основанный на заблуждении. Бывают люди, испытывающие отвращение к мышам, существам совершенно безобидным, или даже к землянике - весьма вкусной ягоде. (Когда это я ел землянику?.. Ах да, в конце сентября прошлого года, в Заславеке... Любопытное местечко этот Заславек; хотел бы я знать, жива ли еще председательша и испытывает ли она отвращение к смерти?..) Да и что такое страх смерти?.. Обман чувств! Умереть - это значит не быть нигде, ничего не ощущать и ни о чем не думать. В скольких же местах меня нет сейчас: ни в Америке, ни в Париже, ни на луне, ни даже в собственном магазине, - и это меня ничуть не трогает. А о скольких вещах я не думал мгновение назад, о скольких не думаю сейчас? Я думаю только об одной какой-нибудь вещи и не думаю о миллиардах других, даже не знаю об их существовании - и мне это совершенно безразлично. Так что же может быть неприятного в том, что я, находясь не в миллионе мест, а только в одном, и думая не о миллиарде вещей, а только об одной, перестану находиться и в этом одном месте и думать об этой одной вещи?.. В самом деле, страх смерти - самое нелепое заблуждение, которому человечество поддается уже столько веков. Дикари боятся грозы, грохота огнестрельного оружия, даже зеркала, а мы, якобы цивилизованные люди, боимся смерти..." Он поднялся, высунулся в окно и, усмехаясь, стал разглядывать прохожих, которые спешили куда-то, раскланивались со знакомыми, жестикулировали, оживленно разговаривали о чем-то. Он наблюдал механическую галантность мужчин, привычное кокетство женщин, равнодушные физиономии извозчиков, их усталых лошадей и не мог удержаться от мысли, что вся эта жизнь, полная треволнений и горя, в сущности, изряднейшая глупость. Так он просидел до позднего вечера. На следующий день явился Жецкий и напомнил ему, что сегодня первое апреля и нужно выплатить Ленцкому проценты в сумме двух тысяч пятисот рублей. - Ах, правда, - сказал Вокульский. - Завези ему... - Я думал, что ты сам отвезешь... - Мне что-то не хочется... Жецкий повертелся по комнате, покашлял и наконец сказал: - Пани Ставская что-то приуныла... Может, навестишь ее? - В самом деле, я давно у нее не был. Зайду сегодня вечерком. Получив такой ответ, Жецкий более не мешкал. Он очень нежно простился с Вокульским, забежал в магазин за деньгами, нанял извозчика и поехал к Мисевичовой. - Я только на минутку, у меня очень спешное дело, - заговорил он весело. - Знаете, Стах сегодня будет у вас... Мне кажется (только сообщаю вам это под величайшим секретом), что Вокульский уже решительно порвал с Ленцкими... - Неужели? - воскликнула Мисевичова, всплеснув руками. - Я почти уверен, но... до свидания... Стах зайдет вечером... Действительно, Вокульский вечером зашел и, что еще важнее, стал приходить ежедневно. Он являлся довольно поздно, когда Элюня уже спала, а Мисевичова уходила к себе, и часами просиживал со Ставской. Обычно он молчал, слушая ее рассказы о магазине Миллеровой или об уличных происшествиях. Сам он говорил редко или изрекал афоризмы, даже не имевшие связи с тем, о чем шла речь. Однажды он сказал, без всякого повода: - Человек - словно ночная бабочка: летит без оглядки в огонь, хоть и больно ему, хоть и погибнет он там. Однако, - прибавил он, помолчав, - обычно так действуют, пока не одумаются. Этим и отличается человек от бабочки... "Он говорил о панне Ленцкой!" - подумала Ставская, и сердце ее учащенно забилось. В другой раз он рассказал ей странную историю: - Я слышал о двух закадычных друзьях, один из которых жил в Одессе, а другой в Тобольске; они несколько лет не виделись и оба очень соскучились. Наконец тобольский друг, не в силах больше терпеть, решил сделать сюрприз одесскому и, не предупредив его, приехал в Одессу. Но приятеля он не застал: тот тоже стосковался и поехал в Тобольск... Дела помешали им встретиться на обратном пути. Они увиделись только несколько лет спустя, и знаете, что тогда выяснилось? Ставская подняла на него глаза. - Вообразите, разыскивая друг друга, оба они в один и тот же день проезжали через Москву, останавливались в одной и той же гостинице и жили в двух соседних номерах. Иногда судьба зло подшучивает над людьми! - Вероятно, в жизни это не часто случается... - тихо сказала Ставская. - Кто знает!.. Кто знает!.. - возразил Вокульский. Он поцеловал ей руку и ушел в раздумье. "Нет, с нами так не будет", - подумала она в глубоком волнении. Вечерами у Ставской Вокульский несколько оживлялся, даже немного ел и разговаривал. Но остальное время он пребывал в апатии. Почти не притрагивался к еде, только выпивал огромное количество чаю, не интересовался делами, пропустил квартальное заседание своего Общества, ничего не читал и даже не думал. Ему казалось, что некая сила, которую он даже не умел бы назвать, вышвырнула его за борт повседневных дел, надежд и стремлений и что жизнь его подобна неодушевленному телу, несущемуся в пустоте. "Ведь не пущу же я себе пулю в лоб, - думал он. - Добро бы из-за банкротства, а так... Я презирал бы самого себя, если б отправился на тот свет из-за юбки... Надо было остаться в Париже... Кто знает, может быть, уже сейчас в моих руках было бы оружие, которое рано или поздно сметет с лица земли чудовищ с человеческими лицами". Жецкий, догадываясь, что происходит с его другом, заходил к нему во всякое время дня, пытаясь вовлечь его в разговор. Но ничто, ни погода, ни торговля, ни политика, не интересовало Вокульского. Только однажды он оживился, когда Жецкий сказал, что Миллерова притесняет Ставскую. - А чего ей надо? - Может быть, она завидует, что ты бываешь у пани Ставской и платишь ей хорошее жалованье. - Ничего, она уймется, когда я отдам магазин Ставской, а ее посажу кассиршей. - Боже упаси, что ты! - ужаснулся Жецкий. - Ты погубишь пани Ставскую! Вокульский зашагал по комнате. - Ты прав. Как бы то ни было, если между женщинами начались раздоры, надо их разделить... Уговори Ставскую, чтобы она открыла магазин на свое имя, а мы доставим ей средства. Я с самого начала имел это в виду, а теперь вижу, что нечего больше откладывать. Разумеется, пан Игнаций в ту же минуту полетел к своим дамам и сообщил им радостную новость. - Не знаю, прилично ли нам принимать такой подарок, - смущенно заметила пани Мисевичова. - Да какой же это подарок? - вскричал Жецкий. - Через несколько лет вы нам выплатите долг, и все будет в порядке. Как вы полагаете? - обратился он к Ставской. - Я поступлю так, как захочет пан Вокульский. Велит он мне открыть магазин - открою, велит остаться у Миллеровой - останусь. - Полно, Элена! - с упреком сказала мать. - Подумай, в какое положение ты себя ставишь, можно ли так говорить!.. Счастье еще, что нас не слышат чужие. Ставская ничего не ответила, к великому огорчению пани Мисевичовой; старушку ужасала решительность дочери, прежде такой уступчивой и кроткой. Однажды Вокульский, переходя улицу, заметил проезжавшую в карете Вонсовскую. Он поклонился и продолжал бесцельно идти вперед; вскоре его нагнал слуга. - Барыня просят вашу милость... - Что это с вами делается? - воскликнула красивая вдовушка, когда Вокульский подошел к карете. - Садитесь же, поедемте по Аллеям. Он сел, и карета покатила. - Что все это значит? - продолжала Вонсовская. - Выглядите вы ужасно, уже десять дней не были у Беллы... Ну, скажите же что-нибудь! - Мне нечего говорить. Я не болен и не думаю, чтобы панне Изабелле были нужны мои посещения. - А если нужны? - Я никогда на этот счет не обольщался, а сейчас меньше чем когда-либо. - Но... но, сударь... давайте говорить начистоту. Вы ревнивец, а это роняет мужчин в мнении женщин. Вы рассердились за Молинари... - Ошибаетесь, сударыня. Я настолько не ревнив, что даже не намерен препятствовать панне Изабелле выбирать между мною и Молинари. У нас с ним равные шансы - я знаю. - О сударь, это уж слишком! - возмутилась Вонсовская. - Что ж, значит, бедной женщине, которую мужчина удостоил обожания, уж и поговорить с другим нельзя?.. Не ожидала я, что человек вашего склада станет смотреть на женщину, как на наложницу в гареме. Наконец, чего вы хотите? Допустим даже, что Белла кокетничала с Молинари, так что из того?.. Это длилось всего один вечер и завершилось таким пренебрежительным прощанием со стороны Беллы, что просто неловко было смотреть. У Вокульского отлегло от сердца. - Дорогая пани Вонсовская, не будем притворяться, что не понимаем друг друга. Вы знаете, что для мужчины любимая женщина - святыня, алтарь. Правильно или нет, тем не менее это так. И вот, когда первый встречный авантюрист приближается к этой святыне, как к стулу, и обращается с нею, как со стулом, а святыня чуть ли не в восторге от подобного обращения, тогда... понимаете ли?.. начинаешь подозревать, что алтарь-то и на самом деле - всего только стул. Ясно я выражаюсь? Вонсовская откинулась на спинку сиденья. - О сударь, даже чересчур ясно! Однако что бы вы сказали, если бы кокетство Беллы оказалось только невинной местью, а верней, предостережением?.. - Кому? - Вам. Вы-то ведь по-прежнему интересуетесь пани Ставской? - Я? Кто вам сказал?.. - Предположим, очевидцы: Кшешовская, Марушевич... Вокульский схватился за голову. - И вы этому верите?.. - Не верю, потому что Охоцкий мне поручился, что это вздор; но разубедил ли так же кто-нибудь Беллу и удовольствовалась ли она этим - неизвестно. Вокульский взял ее за руку. - Дорогая пани Вонсовская, беру назад все, что я сказал о Молинари. Клянусь, я благоговею перед панной Изабеллой и как о величайшем несчастье скорблю о своих опрометчивых словах... Только теперь я вижу, как позорно вел себя... Он был в таком отчаянии, что Вонсовской стало его жаль. - Ну, ну, - сказала она, - успокойтесь, не надо преувеличивать... Даю вам честное слово (хотя, говорят, у женщины нет чести), что все, о чем мы говорили, останется между нами. Впрочем, я уверена, что сама Белла простила бы вам эту вспышку. Это было гадко, но... влюбленным прощают и не такие промахи. Вокульский расцеловал обе ее руки, но она тут же отняла их. - Пожалуйста, не любезничайте со мной, потому что для женщины любимый мужчина - алтарь... А теперь довольно, дальше я вас не повезу, ступайте вон-вон туда, к Белле, и... - И что? - И признайте, что я умею держать слово. Голос ее дрогнул, но Вокульский этого не заметил. Он выскочил из кареты и бегом направился к дому Ленцких, мимо которого они как раз проезжали. Ему отворил Миколай. Вокульский велел доложить о себе барышне. Панна Изабелла была одна и немедленно приняла его, вся розовая от смущения. - Вы так давно не были у нас, - проговорила она. - Неужели вы хворали? - Хуже, - ответил он, не садясь. - Я тяжело и незаслуженно оскорбил вас... - Вы, меня? - Да, оскорбил подозрением. Я был на концерте у Жежуховских... - продолжал он сдавленным голосом, - и ушел, даже не простившись с вами... Дальше не стоит рассказывать... но я чуствую, что вы вправе прогнать меня как человека, не оценившего вас... осмелившегося заподозрить... Панна Изабелла пристально поглядела ему в глаза и, протянув руку, сказала: - Я прощаю вас... садитесь. - Не торопитесь прощать: это может окрылить меня надеждой... Она задумалась. - Ах, боже мой, что же поделаешь?.. Если уж вам так важно питать надежду... надейтесь!.. - И вы, вы говорите это, панна Изабелла?.. - Видно, так суждено, - ответила она, улыбаясь. Он страстно припал к ее руке, которой она не отнимала, потом отошел к окну и снял что-то с шеи. - Примите от меня эту вещицу, - сказал он, подавая ей золотой медальон на цепочке. Панна Изабелла принялась с любопытством его рассматривать. - Странный подарок, не правда ли? - сказал Вокульский, раскрывая медальон. - Видите вот эту пластинку, легонькую, как паутина?.. Представьте, это драгоценность, какой не найдешь ни в одной сокровищнице мира, зернышко великого изобретения, которое может изменить судьбы человечества. Кто знает, не родятся ли из этой пластинки воздушные корабли... Но не о том сейчас речь... Отдавая ее в ваши руки, я вместе с нею вручаю вам свою будущность... - Так это талисман? - Почти. Ради этой вещицы я мог бы уехать за границу и все мое состояние и остаток жизни отдать новой работе. Быть может, потом оказалось бы, что это пустая потеря времени, что мною владела мания, но, во всяком случае, мысль об этом изобретении была единственной вашей соперницей. Единственной... - повторил он с ударением. - Вы собирались нас покинуть? - И не далее, как сегодня утром. Поэтому я отдаю вам этот амулет. Отныне для меня нет на свете иного счастья, кроме вас... Вы - или смерть! - Если так, то беру вас в плен, - сказала панна Изабелла и повесила амулет на шею. И, опуская его за лиф, потупилась и покраснела. "Какой же я негодяй! - подумал Вокульский. - И такую женщину я смел подозревать... Ах, подлец!" По дороге домой он зашел в магазин. У него было такое сияющее лицо, что пан Игнаций даже испугался. - Что с тобой? - спросил он. - Поздравь меня! Панна Ленцкая - моя невеста. Но Жецкий побледнел и не поздравил его. - Я получил письмо от Мрачевского, - сказал он после долгой паузы. - Как тебе известно, Сузин еще в феврале послал его во Францию. - И что ж? - прервал его Вокульский. - Так вот, он пишет мне из Лиона, что Людвик Ставский благополучно здравствует и живет в Алжире под фамилией Эрнста Вальтера. Кажется, торгует вином. Кто-то видел его в прошлом году. - Мы это проверим, - ответил Вокульский и спокойно записал адрес в алфавитном указателе. С тех пор он все вечера проводил у Ленцких и даже получил приглашение у них обедать. Несколько дней спустя к нему пришел Жецкий. - Ну что, старина, - весело приветствовал его Вокульский, - как там принц Люлю?.. А ты все еще сердишься на Шлангбаума, что он смел купить магазин?.. Старый приказчик мрачно тряхнул головой. - Пани Ставская, - сказал он, - уже не ходит к Миллеровой... Она прихворнула... поговаривает об отъезде из Варшавы... Ты не навестишь ее?.. - Да, надо бы зайти, - ответил Вокульский, потирая лоб. - Ты говорил с нею насчет магазина? - Конечно; даже одолжил ей тысячу двести рублей. - Из твоих скудных сбережений?.. А почему она не займет у меня? Жецкий промолчал. К двум часам Вокульский поехал к Ставской. Она очень осунулась, и ее кроткие глаза казались еще больше и грустнее. - Что же это, - спросил Вокульский, - я слышал, вы хотите уехать из Варшавы? - Да... Может быть, муж вернется... - отвечала она сдавленным голосом. - Жецкий говорил мне об этом, и, если позволите, я постараюсь проверить это известие... Ставская залилась слезами. - Вы так добры к нам... - шепнула она. - Будьте же счастливы... В это же время Вонсовская нанесла визит панне Изабелле и узнала, что Вокульский получил ее согласие. - Наконец-то, - сказала пани Вонсовская. - Я думала, ты никогда не решишься. - Видишь, я сделала тебе приятный сюрприз, - ответила панна Изабелла. - Как бы то ни было, он будет идеальным мужем: богатый, незаурядный, а главное - необычайно кроткий. Он не только не ревнует, но даже извиняется за подозрения. Это меня окончательно обезоружило... У истинной любви - на глазах повязка... Ты молчишь? - Я думаю. - О чем? - Если он знает тебя так же, как ты его, то вы совсем друг друга не знаете. - Тем приятнее проведем мы медовый месяц. - От души желаю. Глава двенадцатая Примирение супругов С середины апреля баронесса Кшешовская круто изменила образ жизни. Раньше она день-деньской только и делала что распекала Марианну, писала жильцам грозные уведомления по поводу мусора на лестнице да допрашивала дворника: не сорвано ли объявление о сдаче квартир, ночуют ли дома девушки из парижской прачечной, не приходил ли околоточный по какому-нибудь делу? И велела ему хорошенько присматриваться к тем, кто пожелает снять помещение в четвертом этаже, особенно к молодым, в случае же если это окажутся студенты, отказывать, говоря, что квартира уже сдана. - Смотри же, Каспер, не забудь, - говорила она в заключение, - прогоню тебя вон, если вотрется сюда какой-нибудь студент. Хватит с меня этих нигилистов, развратников, безбожников, которые таскают сюда человеческие черепа!.. После каждой такой беседы дворник, вернувшись в свою каморку, швырял шапку на стол и кричал: - Ей-богу, повешусь или сбегу от такой хозяйки, черт бы ее побрал! Дворник и на рынок по пятницам ходи, и в аптеку бегай по два раза на дню, и белье катать носи, и пес ее знает, куда только не вздумает посылать! Она уже посулилась, что будет меня с собой на кладбище возить, могилку прибирать... Слыханное ли дело! Уйду, уйду отсюда на святого Яна, хоть бы пришлось двадцать рублей отступного дать... Но с середины апреля баронесса стала ласковей. Этому способствовало несколько обстоятельств. Во-первых, однажды к ней пришел незнакомый юрист с конфиденциальным вопросом: известно ли ей что-нибудь о средствах барона?.. А если бы таковые имелись (в чем он, впрочем, сомневался), то следовало бы их указать, дабы избавить барона от позора, ибо его кредиторы готовы прибегнуть к крайним мерам. Баронесса торжественно заверила адвоката, что супруг ее при всем своем коварстве и жестокосердии никакими денежными средствами не располагает. Тут она истерически разрыдалась, что заставило адвоката поспешно ретироваться. Однако, как только жрец правосудия удалился, баронесса чрезвычайно быстро пришла в себя и, кликнув Марианну, обратилась к ней необычно спокойным тоном. - Нужно будет повесить чистые занавески, Марыся; я предчуствую, что наш несчастный барин скоро одумается. Несколько дней спустя к баронессе явился князь собственной персоной. Они заперлись в дальней комнате, и, пока говорили, баронесса успела раза три разрыдаться и один раз упасть в обморок. Но о чем они говорили, этого не знала даже Марианна. По уходе князя баронесса велела немедля позвать Марушевича, а когда тот прибежал, сказала удивительно кротким голосом, перемежая речь свою вздохами: - Мне кажется, пан Марушевич, что мой заблудший муж наконец раскаялся... Так будьте добры, поезжайте и купите мужской халат и домашние туфли... Примерьте на себя, ведь оба вы, бедняги, тщедушные... Марушевич поднял брови, но деньги взял и купил, что требовалось. По мнению баронессы, заплатить сорок рублей за халат и шесть за туфли - было дороговато, но Марушевич ответил, что в ценах не разбирается, а покупал в первоклассных магазинах, и больше об этом не было речи. Прошло еще несколько дней, и в квартиру Кшешовской явились два еврея с вопросом - дома ли барон? Баронесса, вместо того чтобы обрушиться на них с криком, как делала обычно, на этот раз очень сдержанно велела им выйти вон. Потом позвала дворника и сказала ему: - Дорогой Каспер, мне кажется, наш бедный барин не сегодня-завтра придет домой... Надо постелить дорожку на лестнице до третьего этажа. Только следи, дружок, как бы прутья не разворовали... И не забудь раза два в неделю выбивать дорожку. Она больше не распекала Марианну, не писала уведомлений жильцам и не изводила дворника... Целыми днями ходила она по своей просторной квартире, скрестив руки на груди, бледная, молчаливая, взволнованная. Заслышав грохот пролетки, остановившейся перед домом, она бросалась к окну; при каждом звонке бежала в гостиную и прислушивалась из-за притворенных дверей, с кем разговаривает Марианна. После нескольких дней такой жизни она еще больше побледнела и стала еще раздражительнее. Все быстрей шагала она по комнатам, то и дело бросалась на стул или кресло с сильным сердцебиением и в конце концов слегла в постель. - Вели снять с лестницы дорожку, - сказала она Марианне хриплым голосом. - Видно, какой-нибудь мерзавец опять одолжил барину денег. Но не успела она договорить, как в передней энергично позвонили. Баронесса послала Марианну отворить, а сама, охваченная предчуствием, начала одеваться, невзирая на головную боль. Все валилось у нее из рук. Между тем Марианна, не снимая цепочки, приоткрыла дверь и увидела на площадке весьма элегантного мужчину с шелковым зонтиком и саквояжем. За мужчиною, который, несмотря на тщательно выбритую верхнюю губу и пышные бакенбарды, чем-то смахивал на камердинера, стояли носильщики с чемоданами и тюками. - Чего вам? - машинально спросила служанка. - Отпирай-ка двери, обе половины! - повелительно сказал мужчина с саквояжем. - Это вещи барона и мои... Дверь распахнулась, мужчина велел носильщикам поставить чемоданы и тюки в передней и спросил: - Где тут кабинет барина? В эту минуту выбежала баронесса, растрепанная, в незастегнутом капоте. - Что это? - взволнованно закричала она. - Ах, это ты Леон... А где барин?.. - Господин барон, кажется, в магазине у Стемпека... Я хотел поставить вещи по местам, но где же кабинет барина, где моя комната? - Погоди минутку... - засуетилась баронесса. - Марианна сейчас переберется из кухни, а ты туда... - Я на кухню? - спросил мужчина, названный Леоном. - Вы шутите, ваша милость. Я с барином уговорился, что у меня будет отдельная комната... Баронесса растерялась. - Что это я!.. - поправилась она. - Тогда вот что, Леон, займи пока помещение в четвертом этаже, где жили студенты. - Это дело другое, - ответил Леон. - Если там две-три комнатушки, я могу даже поселиться с поваром... - С каким поваром? - Как же, ваша милость, без повара вам не обойтись. Тащите вещи наверх, - обратился он к носильщикам. - Что вы делаете? - крикнула баронесса, видя, что те забирают все чемоданы и тюки. - Они берут мои вещи. Ступайте же! - скомандовал Леон. - А барина где же? - Вот, пожалуйте... - ответил слуга, подавая Марианне саквояж и зонтик. - А постель?.. одежда?.. всякая утварь?.. - ужаснулась баронесса, заламывая руки. - Ваша милость, не устраивайте сцен в присутствии слуг! - пожурил ее Леон. - Все необходимые вещи должны быть у барина дома. - Да, да, конечно... - прошептала присмиревшая баронесса. Расположившись наверху, куда пришлось еще отнести кровать, стол, несколько стульев, таз и кувшин воды, пан Леон надел галстук, чистую, хотя и тесноватую сорочку, облачился во фрак и, вернувшись в квартиру к баронессе, важно уселся в передней. - Через полчасика, - сказал он Марианне, вынимая золотые часы, - господин барон, наверное, прибудут, потому что они всегда от четырех до пяти почивают. Ну как, скучновато вам тут? - прибавил он. - Ничего, я вас расшевелю... - Марианна!.. Марианна! иди сюда!.. - позвала из своей комнаты баронесса. - Что это вы так бежите? - удивился Леон. - Помирает она там, старуха ваша, что ли?.. Небось подождет... - Да боюсь я, она знаете, какая сердитая, - шептала Марианна, вырываясь от него. - Сердитая... сами вы ее распустили, оттого и сердитая. Им только дай волю, так сразу на шею сядут... При бароне вам будет полегче, он понимает настоящее обхождение. Только одеваться вам придется понаряднее, а то прямо послушница... Мы монашек не любим. - Марыся!.. Марыся!.. - Ну, ступайте теперь, только не спеша, - напутствовал ее Леон. Вопреки предположениям Леона, барон прибыл к своей супруге не в четыре часа, а лишь около пяти. На нем был новый сюртук и шляпа, а в руке тросточка с серебряным набалдашником в форме копыта. Он казался спокойным, но под этой внешней оболочкой верный слуга подметил сильное волнение. Еще в передней пенсне дважды соскочило с его носа, а левое веко дергалось чаще, чем перед дуэлью или даже за партией штосса. - Доложи обо мне баронессе, - сказал Кшешовский, понизив голос. Леон распахнул двери гостиной и возвестил: - Господин барон!.. А когда барон вошел, он прикрыл за ним дверь, выпроводил из передней Марианну, прибежавшую из кухни, и стал подслушивать. Баронесса, сидевшая на кушетке с книжкой, при виде супруга поднялась. Барон отвесил ей глубокий поклон, она хотела ответить, но снова упала на кушетку. - Муж мой... - прошептала она, закрывая лицо руками. - О! что же ты делаешь... - Весьма сожалею, - ответил барон, вторично отвешивая поклон, - что вынужден свидетельствовать вам свое почтение в подобных обстоятельствах. - Я готова простить все, если... - Это весьма похвально для нас обоих, - прервал барон, - поскольку и я готов простить вам все неприятности, которые вы причинили моей особе. Но, к несчастью, вы изволили злоупотреблять моим именем; оно, правда, ничем особенно не знаменито в мировой истории, но тем не менее заслуживает, чтобы с ним обходились бережнее. - Именем?.. - повторила баронесса. - Да, сударыня, именем, - ответил барон, и поклонился в третий раз, по-прежнему не выпуская из рук шляпы. - Вы простите, сударыня, что я коснусь столь неприятного предмета, но... с некоторых пор мое имя треплют по всем судам... Например, в настоящий момент вам угодно вести целых три процесса: два против жильцов и один против вашего бывшего поверенного, который, не в обиду ему будь сказано, действительно последний негодяй. - Но позволь! - возопила баронесса, срываясь с кушетки. - Ведь у тебя самого в настоящий момент одиннадцать судебных дел из-за тридцати тысяч долга! - Извините... У меня семнадцать судебных дел из-за тридцати девяти тысяч долга, если только память мне не изменяет. Но то ведь процессы из-за долгов. Среди них вы не найдете ни одного, который я возбудил бы против честной женщины, обвинив ее в краже куклы... Среди моих прегрешений нет ни одного анонимного письма, которое очернило бы невинную особу, а среди моих кредиторов ни одному не пришлось бежать из Варшавы, спасаясь от клеветы, как это случилось с некоей пани Ставской благодаря стараниям баронессы Кшешовской... - Ставская была твоей любовницей... - Извините! Не отрицаю, что я добивался ее благосклонности, но, клянусь честью, это самая порядочная женщина, какую мне только случалось встретить в жизни. Пусть вас не оскорбляет лестный отзыв о посторонней особе, соблаговолите поверить, что пани Ставская - женщина, которая пренебрегла даже моими... моими ухаживаниями, а поскольку, баронесса, я имею честь довольно хорошо знать женщин обычного типа... мое мнение кое-что значит. - Чего же ты хочешь наконец? - спросила баронесса уже твердым голосом. - Я хочу... оберегать имя, которое мы оба носим. Хочу... чтобы в этом доме уважали баронессу Кшешовскую. Хочу покончить с судами и служить вам опорой... С этой целью я вынужден просить вашего гостеприимства. А когда я наведу порядок... - Ты уйдешь от меня? - Вероятно. - А твои долги? Барон поднялся со стула. - О моих долгах можете не беспокоиться, - сказал он тоном глубокого убеждения. - Если Вокульский, незнатный дворянин, за несколько лет сколотил миллионы, то барон Кшешовский сможет выплатить сорок тысяч долгов. Я докажу, что умею работать... - Ты бредишь, муж мой, - возразила баронесса. - Как тебе известно, я сама из семьи, которой удалось сколотить состояние, а потому говорю тебе: ты не сумеешь заработать даже на собственное пропитание... Какое там! Тебе не прокормить даже последнего бедняка!.. - Значит, вы отказываетесь от опоры, которую я предлагаю вам, уступая просьбам князя и желая спасти честь своего имени? - Напротив! Займись же наконец мною, а то до сих пор... - Я, со своей стороны, - перебил барон, снова поклонившись, - постараюсь забыть прошлое... - Ты давно его забыл... Ты даже не был на могиле нашей дочери... Таким образом, барон вновь водворился в доме своей супруги. Он прекратил процессы против жильцов, бывшему поверенному баронессы заявил, что велит его выпороть, если тот когда-нибудь выразится о своей клиентке без должного уважения, написал письмо с извинениями Ставской и послал ей (за тридевять земель, под Ченстохов) огромный букет. Затем нанял повара и, наконец, вместе с супругой нанес визиты чуть не всему высшему обществу, заранее сообщив Марушевичу, который раззвонил об этом где только мог, что, если какая-нибудь из дам не явится к ним с ответным визитом, барон вызовет ее мужа на дуэль. В свете возмущались дикими притязаниями барона, тем не менее ответные визиты нанесли Кшешовским все, и почти все стали поддерживать с ними отношения. За это баронесса (признак необычайной деликатности с ее стороны), никому ни слова не сказав, начала выплачивать мужнины долги. Одних кредиторов она ругала, перед другими плакалась, почти всем что-нибудь урезывала, ссылаясь на разбойничьи проценты, сердилась, выходила из себя - но тем не менее платила. В особом ящике ее письменного стола набралось уже несколько фунтов мужниных векселей, когда произошел следующий случай. Магазин Вокульского в июле должен был перейти во владение Генрика Шлангбаума. Так как новый хозяин не желал принимать на себя ни долгов, ни ссуд прежней фирмы, пан Жецкий спешно приводил в порядок все счета. В числе должников оказался и барон Кшешовский, которому Жецкий отправил письмо с напоминанием о долге и просьбой ответить возможно скорее. Напоминание это, как и все документы подобного рода, попало в руки баронессы; она же, вместо того чтобы заплатить, написала Жецкому грубое письмо, в котором прямо обвиняла его в мошенничестве, нечестной уловке при покупке лошади и тому подобном. Точно через двадцать четыре часа после отправки этого письма в квартиру Кшешовских явился Жецкий и потребовал свидания с бароном. Барон принял его весьма радушно, хотя был заметно удивлен, увидев бывшего секунданта своего противника в столь сильном раздражении. - Я пришел к вам с претензией, - начал старый приказчик. - Позавчера я позволил себе послать вам счет... - Ах да... я что-то задолжал вашей фирме... Сколько же там? - Двести тридцать шесть рублей тридцать копеек... - Завтра же постараюсь удовлетворить ваши требования... - Это еще не все, - перебил Жецкий. - Вчера я получил от вашей почтенной супруги вот это письмо... Прочитав послание баронессы, Кшешовский призадумался и наконец ответил: - Весьма сожалею, что баронесса употребила столь не парламентские выражения, но... что касается покупки лошади, она права... Пан Вокульский (впрочем, я его за это не виню) действительно дал мне за лошадь шестьсот рублей, а расписку взял за восемьсот. Жецкий позеленел от гнева. - Милостивый государь, весьма прискорбно, но... один из нас оказался жертвой обмана... грубого обмана, сударь! И вот доказательство... Он достал из кармана два листа бумаги и один из них протянул Кшешовскому. Тот глянул - и закричал: - Значит, это негодяй Марушевич?.. Но, клянусь честью, он отдал мне только шестьсот рублей и вдобавок долго распространялся насчет корыстолюбия пана Вокульского... - А вот это? - продолжал Жецкий, протягивая второй лист. Барон осмотрел документ со всех сторон. У него побелели губы. - Теперь я все понимаю, - сказал он. - Расписка эта подложная, и совершил подлог Марушевич. Я не занимал денег у пана Вокульского! - Тем не менее баронесса назвала нас мошенниками... Барон встал. - Простите, сударь, - сказал он. - От имени моей жены приношу вам самые глубокие извинения и независимо от любого удовлетворения, которое я готов дать вам, господа, я сделаю все, чтобы исправить зло, причиненное пану Вокульскому... Да, сударь... Я поеду с визитами ко всем моим приятелям и заявлю им, что пан Вокульский - джентльмен, что он заплатил за лошадь восемьсот рублей и что мы оба оказались жертвами интригана и негодяя Марушевича. Кшешовские, пан... пан... - Жецкий. - ...уважаемый пан Жецкий, Кшешовские никогда и никого не чернили. Они могут заблуждаться, но без злого умысла, пан... - Жецкий. - ...уважаемый пан Жецкий. Тем и кончился разговор; старый приказчик, сколько ни уговаривал его барон, не слушал никаких доводов и не пожелал видеться с баронессой. Барон проводил его до дверей и, не удержавшись, заметил Леону: - Все-таки купцы - люди с достоинством. - У них деньги, ваша милость, кредит, - ответил Леон. - Вот дурак! Так если у нас нет денег, значит нет и достоинства? - Есть, ваша милость, только на другой манер. - Уж конечно, не на купеческий!.. - надменно ответил барон и велел подать визитку. Прямо от барона Жецкий отправился к Вокульскому и подробно рассказал ему о проделках Марушевича и раскаянии барона, а под конец вручил ему подложные документы, советуя подать в суд. Вокульский слушал его с серьезным видом, даже одобрительно покачивал головой, но смотрел куда-то в сторону и думал о другом. Старый приказчик, сообразив, что тут ему больше нечего делать, попрощался со своим Стахом и, уходя, сказал: - Я вижу, ты чертовски занят; так лучше сразу передай дело юристу. - Хорошо... хорошо... - отвечал Вокульский, не сознавая, что ему говорит пан Игнаций. В эту минуту он думал о развалинах Заславского замка, где впервые увидел слезы на глазах панны Изабеллы. "Сколько в ней благородства... Какая утонченность чуств! Не скоро еще познаю я все сокровища этой прекрасной души..." Он теперь по два раза в день ездил к Ленцким, а если не к ним, то по крайней мере в те дома, где бывала панна Изабелла, где он мог смотреть на нее, обменяться с ней несколькими словами. Пока что ему этого было достаточно, а о будущем он не смел думать. "Мне кажется, я умру у ее ног... - говорил он себе. - Ну и что же? Умру, глядя на нее, и, может быть, целую вечность буду ее видеть. Кто знает, не заключена ли вся будущая жизнь в последнем ощущении человека?.." И повторял за Мицкевичем: И сколько лет спать буду так - не знаю... Когда ж велят с могилой распроститься, Ты, об уснувшем друге вспоминая, Сойдешь с небес, поможешь пробудиться! И, ощущая вновь прикосновенье любимых рук, К груди твоей прильну я; Проснусь, подумав, что дремал мгновенье, Твой видя взор, лицо твое целуя!{319} Несколько дней спустя к нему влетел барон Кшешовский. - Я уже два раза заезжал к вам! - воскликнул он, возясь со своим пенсне, которое, казалось, составляло единственный предмет его жизненных забот. - Вы? - удивился Вокульский. И вдруг вспомнил о том, что ему рассказывал Жецкий, а также о двух визитных карточках барона, которые он нашел вчера на своем столе. - Вы догадываетесь, по какому поводу я здесь? - говорил барон. - Пан Вокульский, могу ли я надеяться, что вы мне простите невольную мою вину перед вами? - Ни слова более, барон! - перебил Вокульский, обнимая его. - Это пустяки. Впрочем, если бы я и заработал на вашей лошади двести рублей, к чему бы мне это скрывать? - Верно! - воскликнул барон, хлопнув себя по лбу. - Как это мне раньше не пришло в голову... А propos насчет заработка: не могли бы вы указать мне способ, как быстро разбогатеть? Мне до зарезу нужно раздобыть сто тысяч в течение года... Вокульский улыбнулся. - Вы смеетесь, кузен (мне думается, уже можно вас так называть?). Вы смеетесь, а между тем сами же и вполне честно нажили миллионы в течение двух лет... - Даже и не двух, - заметил Вокульский. - Но это богатство не заработано, а выиграно. Я выиграл, несколько раз подряд удваивая ставку, как шулер, а вся моя заслуга в том, что я играл некраплеными картами. - Значит, опять-таки удача! - вскричал барон, срывая пенсне. - Ах, дорогой кузен, у меня нет удачи ни на грош. Половину состояния я проиграл, остальное поглотили женщины, и теперь хоть пулю себе в лоб пускай! Нет, мне решительно не везет!.. Вот и сейчас: я думал, этот осел Марушевич соблазнит баронессу... То-то был бы рай дома! Как бы она стала снисходительна к моим грешкам... Да какое там! Баронесса и не думает мне изменять, а этого шута горохового ждут арестантские роты... Пожалуйста, непременно упрячьте его туда, потому что его подлости даже мне надоели. Итак, - заключил он, - между нами мир и согласие. Прибавлю только, что я побывал у всех знакомых, до кого могли дойти мои неосмотрительные слова насчет лошади, и подробнейшим образом разъяснил, как было дело... Пусть Марушевич отправляется в тюрьму - туда ему и дорога, а я на этом выиграю две тысячи в год... Был я также у пана Томаша и панны Изабеллы и им тоже рассказал о нашем недоразумении... Вспомнить страшно, как этот негодяй умел выжимать из меня деньги! Уже год, как у меня их нет, а он умудрялся брать у меня в долг. Гениальный прохвост!.. Я чуствую, что если его не сошлют на каторгу, мне от него не избавиться. До свидания, кузен. Не прошло и десяти минут после ухода барона, как слуга доложил Вокульскому, что какой-то господин непременно хочет его видеть, но отказывается назвать себя. "Неужели Марушевич?" - подумал Вокульский. Действительно, вошел Марушевич, бледный, с горящими глазами. - Сударь! - мрачно проговорил он, закрывая дверь кабинета. - Вы видите перед собой человека, который решил... - Что же вы решили? - Я решил покончить счеты с жизнью... Это тяжелая минута, но иного выхода нет. Честь... Он передохнул и снова заговорил в волнении: - Правда, я мог бы раньше убить вас, причину моих несчастий... - О, не стесняйтесь, пожалуйста, - заметил Вокульский. - Вы шутите, а между тем оружие и в самом деле при мне, и я готов... - Испытайте-ка свою готовность. - Сударь! Так не разговаривают с человеком, стоящим на краю могилы. Если я пришел, то лишь затем, чтобы доказать, что при всех моих заблуждениях сердце у меня благородное. - Зачем же вы тогда стоите на краю могилы? - Чтобы спасти свою честь, которой вы хотите меня лишить. - О!.. Оставьте при себе это бесценное сокровище, - ответил Вокульский и вынул из стола роковые бумаги. - Речь идет об этих документах, не правда ли? - Вы еще спрашиваете? Вы издеваетесь над моим отчаянием! - Послушайте, пан Марушевич, - сказал Вокульский, просматривая документы, - я мог бы сейчас прочитать вам нотацию или просто помучить вас неизвестностью. Но поскольку мы оба уже совершеннолетние, то... Он разорвал бумаги на мелкие клочки и отдал их Марушевичу. - Сохраните это себе на память. Марушевич упал перед ним на колени. - Сударь! - вскричал он. - Вы подарили мне жизнь! Моя благодарность... - Не ломайтесь, - перебил его Вокульский. - За вашу жизнь я был совершенно спокоен, так же как я совершенно уверен, что рано или поздно вы угодите в тюрьму. Просто мне не хотелось сокращать вам этот путь. - О, вы безжалостны! - ответил Марушевич, машинально стряхивая пыль с колен. - Одно доброе слово, одно теплое рукопожатие могло бы повернуть меня на новую стезю. Но вы на это неспособны... - Ну, прощайте, пан Марушевич. Только не вздумайте когда-нибудь подписаться моим именем, потому что тогда... понятно? Марушевич ушел разобиженный. "Это ради тебя, ради тебя, любимая, сегодня я избавил от тюрьмы человека. Страшное дело - лишить кого-нибудь свободы, даже вора или клеветника!" - размышлял Вокульский. С минуту еще в нем происходила борьба. Он то упрекал себя, что не воспользовался случаем избавить общество от негодяя, то задумывался - что сталось бы с ним, если б его засадили в тюрьму, оторвали от панны Изабеллы на долгие месяцы, может быть годы. "Какой ужас - никогда более не видеть ее!.. и, наконец, кто знает, не в милосердии ли высшая справедливость?.. Как я стал сентиментален!.." Глава тринадцатая Tempus fugit, aeternitas manet* ______________ * Время течет, вечность неизменна (лат.). Хотя дело Марушевича было улажено с глазу на глаз, все же оно не осталось в тайне. Вокульский рассказал о его посещении Жецкому и велел вычеркнуть из книг мнимый долг барона, Марушевич же повинился барону, прибавив, однако, что теперь уже не за что сердиться, раз долг списан со счета, а он, Марушевич, намерен исправиться. - Я чуствую, - говорил он, вздыхая, - что мог бы совершенно перемениться, будь у меня хоть тысячи три в год... Подлый мир, где такие люди, как я, зря пропадают! - Ну, ну, полно, Марушевич, - успокаивал его барон. - Я тебя очень люблю, но ведь всем известно, что ты прохвост. - А в мое сердце вы заглянули? Знаете вы, какие в нем чувства? О, если б существовал суд, умеющий читать в душе человека, еще не известно, кто из нас был бы оправдан, я или те, кто судят меня? В общем, и Жецкий, и барон, и князь, и два или три графа, узнавшие о "новой проделке" Марушевича, - все признавали, что Вокульский поступил великодушно, но не по-мужски. - Поступок прекрасный, - говорил князь, - но... не в стиле Вокульского. Мне казалось, он принадлежит к числу людей, которые представляют в обществе силу, творящую добро и карающую мерзавцев. Любой ксендз мог поступить так, как Вокульский с Марушевичем... Боюсь, он теряет свою энергию... Энергии Вокульский не терял, но действительно изменился во многих отношениях. Например, магазин он совсем забросил, даже мысль о нем внушала ему отвращение, потому что звание галантерейного купца роняло его в глазах панны Изабеллы. Зато с большим рвением занялся Обществом по торговле с Россией, так как оно приносило огромные прибыли и тем самым увеличивало состояние, которое он хотел сложить к ногам панны Изабеллы. С той минуты, как он сделал предложение и получил согласие, его охватило какое-то странное чувcтво размягченности и жалостливости. Ему казалось, что он не только не способен кого-нибудь обидеть, но и сам не сумел бы защитить себя, если, конечно, дело не касалось панны Изабеллы. Зато он испытывал непреодолимую потребность делать людям добро. Не ограничившись дарственной в пользу Жецкого, он дал Лисецкому и Клейну, своим бывшим приказчикам, по четыре тысячи рублей - за ущерб, который нанес им, продав магазин Шлангбауму. Он назначил также около двенадцати тысяч на награды инкассаторам, швейцарам, посыльным и возчикам. Венгелеку он не только справил пышную свадьбу, но и прибавил к сумме, которую обещал новобрачным, еще несколько сот рублей. Как раз в эту пору у возчика Высоцкого родилась дочь, и Вокульского пригласили в крестные, а когда сметливый отец назвал новорожденную Изабеллой, Вокульский преподнес своей крестнице пятьсот рублей на приданое. Это имя было ему очень дорого. Нередко в тишине своей одинокой квартиры он брал карандаш, бумагу и без конца писал: "Изабелла, Иза... Белла...", а потом сжигал листки, чтобы имя любимой не попало в чужие руки. Он собирался купить под Варшавой небольшой земельный участок, построить виллу и назвать ее "Изабелин". Однажды ему вспомнилось, как во время его скитаний по Уралу один ученый нашел новый минерал и советовался, как бы его назвать. Тогда Вокульский не знал еще панны Изабеллы, но теперь упрекал себя в недогадливости и огорчался, что не предложил назвать его "изабелитом". Наконец, прочитав в газетах о том, что открыт новый астероид и открывший его астроном не знает, как назвать его, Вокульский собирался назначить крупную награду тому, кто откроет новую планету и назовет ее "Изабелла". Безмерная страсть к одной женщине все же не вполне вытеснила мысли о другой. Иногда он вспоминал пани Ставскую, которая, как он знал, готова была для него пожертвовать всем, и чуствовал как бы угрызения совести. - Но что же делать? - говорил он себе. - Не моя вина, что я люблю другую... Хоть бы она скорей забыла меня и была счастлива... Он решил, во всяком случае, обеспечить ее будущее и окончательно выяснить судьбу ее мужа. "Пусть хоть не тревожится о завтрашнем дне и не думает о приданом для дочери..." Часто он видел панну Изабеллу в многочисленном кругу знакомых, молодых и старых. Но его уже не задевали ни ухаживания мужчин, ни ее взгляды и улыбки. "Такая уж у нее натура, - думал он. - Иначе она не умеет ни смотреть, ни смеяться. Она как цветок или солнце, которые невольно дарят счастьем всех и всех чаруют своей красотой". Однажды он получил телеграмму из Заславека - приглашение на похороны председательши. - Умерла?.. - прошептал он. - Жаль, прекрасной души была женщина!.. Почему я не был подле нее в последние минуты?.. Он огорчился, загрустил, но на похороны старушки, которая проявила к нему столько участия, не поехал. У него не хватило духу расстаться с панной Изабеллой хотя бы на несколько дней... Он уже сознавал, что больше не принадлежит себе, что все его мысли, чуства, стремления, все помыслы его и надежды неразрывно связаны с одной женщиной. Умри она - и ему не пришлось бы даже убивать себя: душа его сама полетела бы за ней, как птица, лишь на минутку присевшая на ветку. Он даже не говорил ей о своей любви - как не говорят о тяжести собственного тела или о воздухе, который наполняет человека и окружает его со всех сторон. Если ему случалось подумать о ком-нибудь другом, не о ней, он в изумлении вздрагивал, как человек, чудом занесенный в незнакомую местность. Это была не любовь, а экстаз. Однажды, в мае, его вызвал к себе Ленцкий. - Представь себе, - сказал он, - мы должны ехать в Краков. Гортензия больна, хочет видеть Беллу (кажется, речь идет о завещании), ну, и, конечно, она рада будет познакомиться с тобой... Ты можешь поехать с нами? - В любую минуту, - ответил Вокульский. - Когда вы едете? - Надо бы сегодня, но, наверное, задержимся до завтра. Вокульский обещал к завтрашнему дню собраться. Когда он, попрощавшись с паном Томашем, зашел к панне Изабелле, она сообщила ему, что Старский в Варшаве. - Бедный мальчик! - со смехом сказала она. - Получил от председательши только две тысячи в год да на руки десять тысяч. Я советую ему жениться на богатой, но он предпочитает отправиться в Вену, а оттуда, всего вернее, в Монте-Карло... Я предложила ему ехать с нами. Будет веселей, не правда ли? - Разумеется, - ответил Вокульский. - Тем более что мы возьмем отдельный вагон. - Так до завтра. Вокульский уладил самые неотложные дела, заказал на железной дороге салон-вагон до Кракова и в восемь часов, отправив свои вещи, был у Ленцких. Они втроем выпили чаю и к десяти часам поехали на вокзал. - Где же пан Старский? - спросил Вокульский. - Понятия не имею, - ответила панна Изабелла. - Может, он и вовсе не поедет... Это такой ветрогон! Они уже сидели в вагоне, а Старского все не было. Панна Изабелла кусала губы и поминутно выглядывала в окно. Наконец, после второго звонка, показался на перроне Старский. - Сюда, сюда! - закричала панна Изабелла. Но Старский не слышал; Вокульский выбежал из вагона и привел его. - Я думала, вы уж не приедете, - сказала панна Изабелла. - Чуть было так и не случилось, - ответил Старский, здороваясь с паном Томашем. - Я был у Кшешовского, и вообразите, кузина, мы играли с двух часов дня до девяти вечера... - И снова проигрались? - Конечно... Таким, как я, не везет в карты... - прибавил он, взглянув на нее. Панна Изабелла слегка покраснела. Поезд тронулся. Старский сел по левую руку панны Изабеллы, и они стали разговаривать то по-польски, то по-английски, все чаще переходя на английский. Вокульский сидел справа от панны Изабеллы; не желая мешать разговору, он сел к окну, возле пана Томаша. Ленцкому нездоровилось; он укутался в крылатку и плед, укрыл одеялом ноги. Затем велел закрыть все окна в вагоне и завесить фонари, потому что его раздражал свет. Теперь он надеялся заснуть, его даже начало клонить ко сну; но тут он заговорил с Вокульским и увлекся, пространно рассказывая о сестре своей Гортензии, которая смолоду была к нему очень привязана, о нравах при дворе Наполеона III, с которым он несколько раз беседовал, о прекрасных манерах и любовных похождениях Виктора-Эммануила и о многом другом. До Пруткова Вокульский внимательно слушал его. За Прутковым слабый и монотонный голос пана Томаша начал действовать ему на нервы. Зато все чаще до его слуха долетал разговор панны Изабеллы со Старским, который они вели по-английски. Несколько фраз заставило его насторожиться, и он даже спросил себя: не предупредить ли их, что он понимает по-английски? Он уже собирался встать, но случайно посмотрел в противоположное окно вагона и увидел в стекле, словно в зеркале, тусклое отражение панны Изабеллы и Старского. Они сидели очень близко друг к другу и оба раскраснелись, хотя беседовали таким тоном, словно речь шла о чем-то безразличном. Однако Вокульский заметил, что этот безразличный тон не соответствует содержанию разговора; ему почудилось даже, что, болтая так непринужденно, они хотят кого-то ввести в заблуждение. И тогда впервые, с тех пор как он знал панну Изабеллу, в голове его пронеслось страшное слово: "Ложь! ложь!" Он сидел, прижавшись к спинке дивана, смотрел на оконное стекло и - слушал. Каждое слово Старского и панны Изабеллы падало ему на лицо, на голову, на грудь каплями свинцового дождя... Теперь он уже не думал предупреждать их, что понимает, о чем они говорят, только слушал, слушал... Поезд как раз отъехал от Радзивиллова, когда внимание Вокульского привлекла следующая фраза: - Ты можешь поставить ему в упрек что угодно, - говорила по-английски панна Изабелла. - Он не молод и не изыскан, слишком сентиментален и временами скучен; но обвинить его в жадности?.. Даже папа находит его чересчур щедрым... - А случай с паном К.? - возразил Старский. - Насчет скаковой лошади?.. Вот и видно, что ты приехал из захолустья. У нас недавно был барон и сказал, что именно в этом случае господин, о котором мы говорим, поступил как джентльмен. - Джентльмен не спустил бы мошеннику, если б не был с ним связан какими-нибудь темными делишками, - с усмешкой заметил Старский. - А сколько раз спускал ему барон? - Как раз за бароном-то и водятся разные грешки, о которых известно пану М. Ты плохо защищаешь своих протеже, кузина, - насмешливо сказал Старский. Вокульский крепче прижался к спинке дивана, чтобы не сорваться и не ударить Старского. Но сдержался. "Каждый вправе судить других, - сказал он себе. - Посмотрим, что будет дальше". Несколько минут он слышал только стук колес и заметил, что вагон сильно раскачивается. "Никогда я не ощущал такой качки в вагоне", - подумал он. - А этот медальон, - издевался Старский, - хорош подарок к обручению... Не очень-то щедрый жених: влюблен, как трубадур, а... - Будь уверен, - перебила его панна Изабелла, - что он отдал бы мне все свое состояние... - Так бери же, бери, кузина, и дай мне в долг тысяч сто... А что, нашлась его чудотворная медяшка? - Нет, не нашлась, и я очень огорчена. Боже, если б он когда-нибудь узнал... - О том, что мы потеряли его медяшку, или о том, как мы искали его медальон? - чуть слышно проговорил Старский, прижимаясь к ее плечу. У Вокульского потемнело в глазах. "Я теряю сознание..." - подумал он, хватаясь за оконный ремень. Ему казалось, что вагон скачет по рельсам и вот-вот произойдет крушение. - Перестань, это наглость!.. - говорила панна Изабелла, понизив голос. - В этом моя сила, - ответил Старский. - Ради бога... Ведь он может увидеть... Я тебя возненавижу! - Нет, влюбишься в меня без памяти, потому что никто другой бы не отважился... Женщинам нравятся демонические мужчины... Панна Изабелла придвинулась ближе к отцу. Вокульский смотрел в противоположное окно и слушал. - Предупреждаю тебя, - сказала она с раздражением, - ты не переступишь порога нашего дома... А если осмелишься... я ему все расскажу! Старский рассмеялся. - Не бойся, милая кузина, не приду, пока ты сама меня не позовешь, и уверен, что ждать придется недолго. Через неделю этот чересчур благоговеющий супруг наскучит тебе и ты захочешь развлечься. Тут ты и вспомнишь повесу-кузена, который никогда не умел быть серьезным, постоянно острил, а иногда был отчаянно смел... И пожалеешь о том, кто всегда готов был тебя обожать, но никогда не ревновал, умел уступать другим, потакал твоим капризам... - Вознаграждая себя в других местах, - докончила панна Изабелла. - Вот именно! Поступай я иначе, тебе нечего было бы мне прощать, ты боялась бы моих упреков. Не меняя позы, он обнял ее правой рукой, а левой сжал ее ручку, прикрытую накидкой. - Да, кузина, - продолжал он. - Такой женщине, как ты, мало насущного хлеба уважения и пряничков обожания... Время от времени тебе нужно шампанское, кто-нибудь должен опьянять тебя, хотя бы цинизмом... - Циником быть легко... - Не у каждого хватает на это смелости. Спроси-ка у этого господина, мог ли он когда-нибудь предположить, что его неземное преклонение стоит меньше моих богохульств? Вокульский уже не слышал продолжения разговора; он был поглощен другим: стремительной переменой, которая происходила в нем самом. Если бы вчера ему сказали, что он будет немым свидетелем подобной беседы, он бы не поверил; он посчитал бы, что первая же фраза убьет его или приведет в бешенство. Но когда это случилось, он убедился, что существует нечто худшее, чем измена, чем разочарование и унижение... Что же?.. Да езда по железной дороге. Как содрогается вагон... как он мчится!.. Сотрясение поезда передается его ногам, легким, сердцу, мозгу; в нем самом все дрожит, каждая косточка, каждый нерв... А поезд все мчится по бескрайнему полю, под исполинским сводом небес!.. И ему придется ехать еще бог весть как долго... может быть, пять, а может, и десять минут!.. Что ему Старский или даже панна Изабелла... Они стоят друг друга!.. Но вот поезд, поезд... ах, как качает... Он боялся, что вот-вот расплачется, закричит, разобьет окно и выскочит из вагона... Хуже того: будет молить Старского, чтобы тот его спас: от чего?.. Был момент, когда он хотел забиться под диван, просить своих спутников навалиться на него, чтобы как-нибудь доехать до станции. Он закрыл глаза, стиснул зубы, вцепился обеими руками в бахрому обивки; на лбу у него выступил пот и стекал по лицу, а поезд все раскачивался и мчался вперед... Наконец раздался свисток... один, другой... и поезд остановился. "Я спасен", - подумал Вокульский. В это время проснулся Ленцкий. - Какая это станция? - спросил он Вокульского. - Скерневицы, - ответила панна Изабелла. Кондуктор открыл дверь. Вокульский сорвался с места. Он толкнул пана Томаша, едва не упал на противоположный диван, споткнулся на ступеньках и побежал к буфету. - Водки! - крикнул он. Удивленная буфетчица подала ему рюмку. Вокульский поднес ее к губам, но почуствовал в горле спазмы, тошноту и поставил нетронутую рюмку на стойку. Между тем Старский говорил панне Изабелле: - Ну, уж извини, дорогая, при дамах не бросаются сломя голову из вагона. - Может быть, он нездоров? - ответила она, чуствуя смутную тревогу. - Нездоровье, во всяком случае, не столь опасное, сколь не терпящее отлагательства... Не заказать ли тебе что-нибудь в буфете? - Пусть принесут сельтерской. Старский ушел; панна Изабелла взглянула в окно. Ее тревога все возрастала. "Тут что-то кроется... - думала она. - Как он странно выглядел!" Из буфета Вокульский прошел в конец перрона. Он несколько раз глубоко вздохнул, напился воды из бочки, возле которой стояла какая-то бедная женщина и несколько евреев, и немного пришел в себя. Увидев обер-кондуктора, Вокульский окликнул его: - Любезный, возьмите в руки листок бумаги... - Что с вами, сударь? - Ничего. Возьмите в конторе какую-нибудь бумажку, подойдите к нашему вагону и скажите, что получена телеграмма для Вокульского. - Это для вас?.. - Да... Обер-кондуктор был крайне удивлен, однако поспешил на телеграф. Через минуту он вышел оттуда и, подойдя к вагону, в котором сидел пан Ленцкий с дочерью, крикнул: - Телеграмма для пана Вокульского! - Что это значит? Покажите-ка... - послышался встревоженный голос пана Томаша. Но в тот же момент возле кондуктора очутился Вокульский, взял бумагу, спокойно развернул ее и, хотя было темно, сделал вид, что читает. - Что это за телеграмма? - спросил его пан Томаш. - Из Варшавы, - ответил Вокульский. - Я должен вернуться... - Вы возвращаетесь? - испугалась панна Изабелла. - Случилось какое-нибудь несчастье? - Нет, сударыня. Меня вызывает компаньон. - Прибыль или убыток? - тихо спросил пан Томаш, высовываясь в окно. - Колоссальная прибыль! - в тон ему ответил Вокульский. - А... тогда поезжай... - посоветовал пан Томаш. - Но зачем же вам оставаться здесь? - воскликнула панна Изабелла. - Вам придется ждать варшавского поезда; лучше поезжайте с нами, навстречу ему. Мы проведем еще несколько часов вместе... - Белла отлично придумала! - заметил пан Томаш. - Нет, сударь. Я уж поеду отсюда хотя бы на паровозе, чтобы не терять несколько часов. Панна Изабелла смотрела на него широко раскрытыми глазами. Что-то открылось ей в нем, что-то совсем новое - и заинтересовало. "Какая богатая натура!" - подумала она. В несколько минут Вокульский, без всякого повода, вырос в ее глазах, а Старский показался маленьким и смешным. "Но отчего он остается? Откуда тут взялась телеграмма?" - спрашивала она себя, и вслед за смутной тревогой ее охватил страх. Вокульский снова пошел в буфет, за носильщиком, чтобы тот вынес его вещи из вагона, и столкнулся со Старским. - Что с вами? - вскричал Старский, вглядываясь в лицо Вокульского, на которое падала полоса света из окна. Вокульский взял его под руку и повел в конец перрона. - Пан Старский, не обижайтесь на то, что я вам скажу, - глухо произнес он. - Вы заблуждаетесь в оценке своей особы... В вас столько же демонического, сколько в спичке яда... И вы не обладаете никакими свойствами шампанского... Скорей свойством лежалого сыра, который возбуждающе действует на больные желудки, но у здорового человека может вызвать рвоту... Извините, пожалуйста. Старский был ошеломлен. Он ничего не понял и вместе с тем как будто что-то начинал понимать... "Уж не сумасшедший ли передо мной", - подумал он. Раздался второй звонок, пассажиры гурьбой бросились из буфета к вагонам. - И еще я хотел вам дать совет, пан Старский: наслаждаясь благосклонностью прекрасного пола, применяйте уж лучше традиционную осторожность, чем эту вашу демоническую дерзость. Ваша дерзость разоблачает женщин. А женщины разоблачений не любят, и вы рискуете потерять их расположение, что было бы весьма прискорбно и для вас, и для ваших фавориток. Старский все еще смотрел на него с недоумением. - Если я вас чем-нибудь оскорбил, - сказал он, - то готов дать удовлетворение. Прозвучал третий звонок. - Господа, прошу садиться! - кричали кондукторы. - Нет, сударь, - отвечал Вокульский, направляясь к вагону Ленцких. - Если б я хотел получить от вас удовлетворение, то сделал бы это без лишних формальностей, и вас бы уже не было в живых. Скорей уж вы вправе требовать от меня удовлетворения за то, что я посмел вторгнуться в садик, где вы выращиваете свои цветочки... В любое время к вашим услугам... Вы знаете мой адрес? Они подошли к вагону, у дверей которого уже стоял кондуктор. Вокульский силой заставил Старского подняться на ступеньки, втолкнул его внутрь, и кондуктор захлопнул дверь. - Что же ты не прощаешься, пан Станислав? - удивленно крикнул пан Томаш. - Счастливого пути!.. - ответил Вокульский, кланяясь. В окне показалась панна Изабелла. Обер-кондуктор свистнул, в ответ загудел паровоз. - Farewell, miss Iza, farewell!* - крикнул Вокульский. ______________ * Прощайте, мисс Иза, прощайте! (англ.) Поезд тронулся. Панна Изабелла бросилась на диван против отца; Старский отошел в угол. - Так, так... - пробормотал Вокульский. - Поладите, голубчики, не доезжая Петркова... Он смотрел на мелькающие вагоны и смеялся. На перроне никого не было. Вокульский прислушивался к шуму удалявшегося поезда; он то ослабевал, то снова звучал громче и, наконец, совсем стих. Потом он слышал шаги железнодорожников, уходивших со станции, грохот сдвигаемых столиков в буфете; потом в буфете один за другим погасли огни, и официант, зевая, закрыл стеклянные двери, проскрипевшие какое-то слово. "Они потеряли мою пластинку, разыскивая медальон!.. - думал Вокульский. - Я сентиментален и скучен... Ей, кроме насущного хлеба уважения и пряничков обожания, нужно шампанское... Прянички обожания - неплохая острота!.. А какое бишь шампанское ей по вкусу?.. Ага, цинизма!.. Шампанское цинизма - тоже неплохая острота... что ж, хотя бы ради этого стоило учиться английскому..." Бесцельно блуждая, он очутился между двумя вереницами запасных вагонов. С минуту он не знал, куда идти. И вдруг с ним сделалось что-то странное: то была галлюцинация. Ему показалось, что он стоит внутри огромной башни, которая рушится без малейшего шума. Он жив, но его завалило грудой обломков, из-под которых он не может выбраться. Не было выхода! Он тряхнул головой, и видение исчезло. "Просто меня клонит ко сну, - подумал он. - В сущности, не произошло ничего неожиданного; все это можно было заранее предугадать, и ведь я все видел... Какие пошлые разговоры она вела со мной!.. Что ее занимало?.. Балы, рауты, концерты, наряды... Что она любила?.. Только себя. Ей казалось, что весь мир существует для нее, а она создана для развлечений. Она кокетничала... да, да, бесстыдно кокетничала со всеми мужчинами; а у женщин оспаривала первенство в красоте, преклонении и нарядах... Что она делала? Ничего. Служила украшением гостиных... Единственная ценность, благодаря которой она могла достигнуть благосостояния, была ее любовь - поддельный товар!.. А Старский... что же Старский? Такой же паразит, как она... Он был лишь эпизодом в ее жизни, богатой опытом. К нему нечего предъявлять претензии: они одного поля ягоды. Да и к ней тоже... Да, она любит дразнить воображение, как настоящая Мессалина! Ее обнимал и искал медальон кто попало, даже такой вот Старский, бедняга, вынужденный за неимением дела стать соблазнителем... Верил я прежде, что есть в этом мире Белые ангелы с светлыми крыльями!..{335} Хороши ангелы! Ну и светлые крылья!.. Молинари, Старский и, как знать, сколько других... Вот к чему приводит знакомство с женщинами по поэтическим произведениям! Надо было изучать женщин не через посредство Мицкевичей, Красинских и Словацких, а по данным статистики, которая учит, что десятая часть этих белых ангелов - проститутки; ну, а если бы случилось на этот счет обмануться, то по крайней мере разочарование было бы приятным..." В эту минуту послышался какой-то рев: наливали воду в котел или резервуар. Вокульский остановился. В этом протяжном, унылом звуке ему почудился целый оркестр, исполняющий мелодию из "Роберта-Дьявола": "Вы, почившие здесь в приютах могильных..." Смех, плач, вопль тоски, визг, безобразные крики - все это звучало одновременно, и все заглушал могучий голос, проникнутый безысходной скорбью. Он готов был поклясться, что слышит звуки оркестра, и снова поддался галлюцинации. Ему казалось, что он на кладбище; вокруг разверстые могилы, и из них выскальзывают уродливые тени. Одна за другою они принимают облики прекрасных женщин, между которыми осторожно пробирается панна Изабелла, маня его рукою и взглядом. Его охватил такой ужас, что он перекрестился; призраки рассеялись. "Хватит, - подумал он. - Так я с ума сойду..." И решил забыть о панне Изабелле. Было уже часа два ночи. В телеграфной конторе горела лампа с зеленым абажуром и слышалось постукивание аппарата. Возле станционного здания прохаживался какой-то человек; завидев Вокульского, он снял шапку. - Когда идет поезд в Варшаву? - спросил его Вокульский. - В пять часов, ваша милость, - ответил человек и потянулся к его руке, словно хотел ее поцеловать. - Я, ваша милость... - Только в пять!.. - повторил Вокульский. - Лошадьми можно... А из Варшавы когда? - Через три четверти часа. Я, ваша милость... - Через три четверти... - прошептал Вокульский. - Четверти... четверти... - повторил он, чуствуя, что неясно выговаривает букву "р". Он повернулся спиной к незнакомцу и пошел вдоль насыпи по направлению к Варшаве. Человек посмотрел ему вслед, покачал головой и исчез во мраке. - Четверти... четверти... - бормотал Вокульский. "Язык у меня заплетается?.. Какое странное стечение обстоятельств: я учился, чтобы добыть панну Изабеллу, а выучился - чтобы ее лишиться... Или вот Гейст. Ради того он сделал великое открытие и ради того доверил мне священный залог, чтобы пан Старский имел лишний повод для своих поисков... Все она отняла у меня, даже последнюю надежду... Если бы меня сейчас спросили, действительно ли я знал Гейста, видел ли его удивительный металл - я не сумел бы ответить и даже сам сейчас не вполне уверен, не обман ли это воображения... Ах, если б я мог не думать о ней... хоть несколько минут... Так вот же не буду о ней думать..." Была звездная ночь, чернели поля, вдоль полотна горели редкие сигнальные фонари. Бредя вдоль насыпи, Вокульский споткнулся о большой камень, и в то же мгновение перед глазами его встали развалины заславского замка, камень, на котором сидела панна Изабелла, и ее слезы. Но на этот раз слезы не скрыли ее лживого взгляда. "Так вот же не буду о ней думать... Уеду к Гейсту, начну работать с шести утра до одиннадцати ночи, буду следить за малейшим изменением давления, температуры, напряжения тока... У меня не останется ни минуты..." Ему показалось, что кто-то идет позади. Он обернулся, но ничего не разглядел, только заметил, что левым глазом видит хуже, чем правым, и это нестерпимо его раздражало. Он хотел вернуться на станцию, но почуствовал, что не сможет вынести вида людей. Даже думать было мучительно, почти до физической боли. - Не знал я, что человеку может быть в тягость собственная душа... - пробормотал он. - Ах, если б я мог не думать... Далеко на востоке забрезжил свет и показался тоненький лунный серп, заливая окрестности невыразимо унылым сиянием. И вдруг Вокульскому явилось новое видение. Он был в тихом, пустынном лесу; стволы сосен диковинно изогнулись, не слышно было ни одной птицы, не шелохнулась ни одна ветка. Все было погружено в печальный полумрак. Вокульский чуствовал, что и этот мрак, и горечь, и грусть точат его сердце и исчезнут только вместе с жизнью, если вообще когда-нибудь исчезнут... Меж сосен, куда ни глянь, сквозили клочки серого неба, и каждый из них превращался в подрагивающее стекло вагона, в котором тускло отражалась панна Изабелла в объятиях Старского. Вокульский был уже не в силах бороться с призраками; они завладели им, отняли у него волю, исказили мысли, отравили сердце. Дух его утратил всякую самостоятельность: его воображением управляло любое впечатление, повторяясь в бесчисленных, все более мрачных и болезненных формах, словно эхо в пустом здании. Он опять споткнулся о камень, и этот ничтожный повод разбудил в нем длинную вереницу мучительных образов. Ему казалось, что когда-то... давно, давно... он сам был камнем, холодным, слепым и бесчуственным. И когда он лежал так, гордый своей мертвой неподвижностью, которую не могли оживить никакие земные катаклизмы, в нем или над ним прозвучал вопрошающий голос: "Хочешь ли стать человеком?" "Что значит человек?" - ответил камень. "Хочешь видеть, слышать, чуствовать?" "Что значит чуствовать?.." "Так хочешь ли познать нечто совсем новое? Хочешь изведать существование, которое в один миг дает больше, чем испытали все камни за миллионы веков?" "Я не понимаю, - ответил камень, - но могу быть чем угодно". "А если, - повторил сверхъестественный голос, - после этого нового бытия у тебя останется вечная горечь?" "Что значит горечь?.. Я могу быть чем угодно". "Итак, будешь человеком", - прозвучало над ним. И он стал человеком. Он прожил несколько десятков лет и за эти годы многого жаждал и выстрадал столько, сколько неживой природе не испытать за целую вечность. Преследуя одну цель, он находил тысячу других; спасаясь от одного страдания, попадал в море страданий и столько перечуствовал, столько передумал, исчерпал столько сил в мире слепых стихий, что, наконец, возмутил против себя природу. "Довольно! - кричали со всех сторон. - Довольно!.. Уступи место другим в этом игрище!.." "Довольно!.. Довольно!.. Довольно!.. - кричали камни, деревья, воздух, земля и небо... - Уступи другим!.. пусть и они познают новое бытие!" Довольно!.. Значит, он снова должен обратиться в ничто, и как раз в ту минуту, когда высшее бытие оставляет ему, как последнее воспоминание, лишь отчаяние утраты и сожаление о недостигнутом!.. - Ах, скорее бы взошло солнце... - шептал Вокульский. - Вернусь в Варшаву... возьмусь за какую угодно работу и покончу с этими глупостями, которые мне только расстраивают нервы... Ей нравится Старский? Пусть берет Старского!.. Я проиграл в любви? Что ж!.. Зато выиграл в другом... Нельзя иметь все... Уже несколько минут он ощущал на усах какую-то липкую влагу. "Кровь?" - подумал он, вытер губы и при свете спички увидел на платке пену. - Все мои добрые дела обращаются против меня, - проговорил он вполголоса. Обессиленный, он опустился на землю возле маленькой дикой груши, которая росла неподалеку от насыпи. Поднялся ветер и зашевелил листочки; шелест их почему-то напомнил Вокульскому давно минувшие годы. "Где мое счастье?.." - подумал он. Что-то сдавило ему грудь и начало подкатывать к горлу. Он хотел вздохнуть - и не мог; задыхаясь, обхватил руками деревце, продолжавшее шелестеть, и крикнул: - Умираю!.. Ему казалось, что кровь заливает мозг, грудь его вот-вот разорвется, он извивался от боли и вдруг разразился рыданиями. - Господи... господи, смилуйся!.. - повторял он, захлебываясь слезами. Стрелочник на коленях подполз к нему и тихонько подсунул руку ему под голову. - Плачь, благодетель мой!.. - говорил он, наклонившись к Вокульскому. - Плачь, плачь и призывай имя господне... Не тщетно будешь ты призывать его... Кто под кров твой, боже, прибегает, с сердцем открытым тебе себя вверяет, тот скажет смело: под защитой божьей ничто худое мне грозить не может... От сетей лукавых он тебя избавит... Что там, ваша милость, богатство, что все сокровища мира! Все человека обманет, один господь бог не обманет... Вокульский припал лицом к земле. Ему казалось, что каждая слеза уносит из его сердца частицу боли, разочарования и отчаяния. Расстроенная мысль начала приходить в равновесие. Он уже отдавал себе отчет в происходящем и понимал, что в минуту горя, когда все, казалось, его предало, ему остались верны земля, простой человек и бог. Понемногу он успокаивался, рыдания все реже разрывали ему грудь, он ощутил слабость во всем теле и крепко заснул. Светало, когда он проснулся; он сел, протер глаза, увидел подле себя стрелочника и все вспомнил. - Долго я спал? - спросил он. - С четверть часика... или с полчаса... - ответил стрелочник. "Черт побери, бешенство у меня начинается, что ли?.." Вдруг он увидел вдали два огонька, медленно приближавшиеся к нему; позади них виднелась какая-то черная глыба, за которою густым снопом тянулись искры. Поезд!.. И ему представилось, что это тот самый поезд, в котором едет панна Изабелла. Он снова увидел вагон, тусклый свет фонаря, завешенного голубым камлотом, и в углу панну Изабеллу в объятиях Старского... - Люблю... люблю... - прошептал он. - Не могу забыть... Сердце его сжала такая мука, для которой на человеческом языке названия нет. Все терзало его - усталая мысль, наболевшее чувство, раздавленная воля, самое существование... И внезапно его охватило уже не желание, а неистовая жажда смерти. Поезд медленно приближался. Вокульский, не отдавая себе отчета в том, что делает, бросился на рельсы. Он дрожал, зубы его стучали, обеими руками он ухватился за шпалы, в рот ему набился песок... На пути упал свет фонарей, рельсы тихо дребезжали под колесами паровоза... - Господи, помилуй меня и спаси... - прошептал он и закрыл глаза. Вдруг на него пахнуло теплом, и в то же мгновение что-то с силой рвануло его и столкнуло с рельсов... Поезд пронесся в нескольких дюймах от его головы, обдав паром и горячим пеплом. На миг он потерял сознание, а когда очнулся, увидел какого-то человека, который придавил ему коленом грудь и держал его за руки. - Что ж это вы, ваша милость, задумали?.. - говорил человек. - Где ж это видано!.. Господь бог... Он не договорил. Вокульский столкнул его с себя, схватил за шиворот и швырнул наземь. - Чего тебе нужно, подлец?.. - закричал он. - Ваша... ваша милость... да ведь я Высоцкий... - Высоцкий?.. Высоцкий?.. - повторил Вокульский. - Врешь. Высоцкий в Варшаве... - Я брат его, стрелочник. Ваша милость сами изволили устроить меня сюда еще в прошлом году, после пасхи... Ну мог ли я смотреть на такую беду?" Да и запрещается у нас на дороге под машину лезть... Вокульский задумался и отпустил его. Потом вынул бумажник, достал несколько сотенных и, протянув их Высоцкому, сказал: - Вот что... вчера я был пьян... Смотри же, никому ни слова о том, что тут было. А это возьми... для детишек... Стрелочник повалился ему в ноги. - Я думал, ваша милость все потеряли, и потому... - Ты прав, - задумчиво ответил Вокульский. - Я потерял все, кроме богатства. О тебе я не забуду, хотя... лучше бы меня уже не было в живых! - Я так сразу и подумал, что не станет такой барин искать беды, хотя бы все деньги потерял. Злоба людская вас до этого довела!.. Но и ей конец придет. Бог правду видит, да не скоро скажет. Вот помяните мое слово... Вокульский поднялся с земли и пошел на станцию. Вдруг он обернулся к Высоцкому. - Когда будешь в Варшаве, зайди ко мне... Но ни слова о том, что тут было... - Бог мне свидетель, не скажу, - сказал Высоцкий и снял шапку. - А в другой раз... - прибавил Вокульский и положил руку ему на плечо, - в другой раз... Если встретится тебе человек, который... понимаешь?.. если встретится тебе такой, не спасай его... Когда кто-нибудь добровольно захочет предстать пред господним судом со своей обидой, не мешай ему... Не мешай! Глава четырнадцатая Дневник старого приказчика "Политическая ситуация обрисовывается все яснее. Имеются уже две коалиции. С одной стороны - Россия с Турцией, с другой - Германия, Австрия и Англия. А если так, значит в любую минуту может разразиться война, в ходе которой будут разрешены важные, чрезвычайно важные вопросы. Только будет ли война? Ведь все мы склонны обольщаться своей прозорливостью. Так вот - будет, на этот раз непременно будет! Лисецкий говорит, что я каждый год пророчу войну, и ни разу мое пророчество не сбылось. Олух он, деликатно выражаясь... Одно дело - прежде, а другое - теперь. Читаю я, например, в газетах, что Гарибальди в Италии возмущает народ против Австрии. А зачем, спрашивается?.. Затем, что он ждет большой войны. Но и это еще не все: через несколько дней я слышу, что генерал Тюрр всеми святыми заклинает Гарибальди не втягивать итальянцев в беду. Что это значит?.. В переводе на язык простых смертных это значит: "Не кипятитесь, голубчики-итальянцы, Австрия вам и без того уступит Триест, если выиграет войну. А вот если по вашей милости она проиграет, то ничего вы не получите..." Это факты весьма и весьма знаменательные - и призывы Гарибальди, и уговоры Тюрра. Гарибальди горячится, ибо видит, что война на носу, а Тюрр успокаивает, ибо предвидит и дальнейшие события. Но когда именно вспыхнет война? В конце июня или в начале июля? Так может думать человек, несведущий в политике, но не я. Ибо немцы не станут начинать войну, не обезопасив себя со стороны Франции. Каким же образом они себя обезопасят? Шпрот утверждает, что такой возможности нет, а я вижу, что есть, и весьма простая. О, Бисмарк - хитрая бестия, я в этом все больше убеждаюсь!