слова.{69} "Теперь уж я знаю, кто околдовал меня..." На глазах у него навернулись слезы, но он овладел собой и не дал им пролиться. - Испортили вы мне жизнь... Отравили два поколения! - шептал он. - Вот последствия ваших сентиментальных взглядов на любовь... Он захлопнул книгу и с такой силой швырнул ее в угол, что разлетелись страницы. Книжка ударилась о стену, упала на умывальник и с грустным шелестом соскользнула на пол. "Поделом тебе! Там твое место! - думал Вокульский. - Кто рисовал мне любовь как священное таинство? Кто научил меня пренебрегать заурядными женщинами и искать недостижимый идеал?.. Любовь - радость мира, солнце жизни, веселая мелодия в пустыне, а ты что сделал из нее? скорбный алтарь, перед которым поют заупокойную над растоптанным человеческим сердцем!" Но тут перед ним встал вопрос: "Да, поэзия отравила мне жизнь, но кто же отравил поэзию? Почему Мицкевич никогда не шутил и не смеялся, как французские стихотворцы, а умел лишь тосковать и отчаиваться? Потому что он, как и я, любил девушку из аристократического рода, а она могла стать наградой не за разум, не за труд, не за самоотречение, даже не за гений, а... только за титул и богатство..." - Бедный мученик! - прошептал Вокульский. - Ты отдал своему народу лучшее, чем обладал; и разве твоя вина, что, изливая перед ним свою душу, ты перелил в душу народа и страдания, на которые тебя обрекли? Это они виноваты и в твоих, и в моих, и в наших общих несчастьях... Он встал с кресла и благоговейно собрал рассыпавшиеся листки. "Мало того что они истерзали тебя, так ты еще должен отвечать за их пороки?.. Это их, их вина, что сердце твое не пело, а стонало, как надтреснутый колокол..." Он лег на диван, размышляя все о том же: "Удивительная страна, где исстари живут бок о бок два совершенно различных народа: аристократия и простой люд. Первый твердит, что он - благородное растение, которое вправе высасывать соки из глины и навоза, а второй либо потакает этим диким притязаниям, либо не решается протестовать против вопиющего зла. И все складывалось так, чтобы увековечить исключительное господство одного класса и принизить другой. Люди так свято уверовали в важность благородного происхождения, что дети ремесленников или купцов стали покупать гербы или ссылаться на принадлежность к обедневшему дворянскому роду. Ни у кого не хватало смелости объявить себя детищем собственных заслуг, и даже я, глупец, за несколько сот рублей купил свидетельство о принадлежности к дворянскому сословию. И мне вернуться туда? Зачем? Здесь по крайней мере народ свободно проявляет все способности, какими одарен человек. Здесь высшие должности не покрылись плесенью сомнительной древности; здесь верховодят истинные силы: труд, разум, воля, творчество, знания, а при них и красота, и сноровка, и даже искреннее чуство. Там же труд пригвождается к позорному столбу и торжествует разврат! Тот, кто потом и кровью сколотил себе состояние, получает прозвище скряги, стяжателя, выскочки; зато тот, кто проматывает богатства, слывет щедрым, бескорыстным, великодушным... Там простоту считают чудачеством, бережливость - постыдным недостатком, ученость приравнивают к безумию, а талант узнают по дырявым локтям... Там, если хочешь, чтобы тебя считали человеком, нужно либо иметь титул и деньги, либо уметь втираться в великосветские прихожие. И мне вернуться туда?.." Он вскочил и зашагал по комнате, подсчитывая: "Гейст - раз, я - два, Охоцкий - три... Еще двух подыщем, и за четыре-пять лет можно будет провести восемь тысяч опытов, нужных для открытия металла легче воздуха. Ну, а тогда? Что скажет мир, когда увидит первую летательную машину без крыльев и сложных механизмов, прочную, как броненосец?" Ему чудилось, будто уличный шум за окном ширится и растет, заполняя весь Париж, всю Францию, всю Европу. И все человеческие голоса сливаются в один мощный возглас: "Слава! Слава! Слава!.." - С ума я сошел, что ли? - пробормотал Вокульский. Поспешно расстегнув жилет, он вытащил из-под рубашки золотой медальон и раскрыл его. Кусочек металла, похожего на латунь и легкого, как пух, был на месте. Гейст не обманывал его: путь к величайшему изобретению был открыт перед ним. - Остаюсь! - прошептал он. - Ни бог, ни люди не простили бы мне, если бы я пренебрег таким делом. Уже смеркалось. Вокульский зажег газовые рожки над столом, достал бумагу, перо и принялся писать: "Милый Игнаций! Я хочу поговорить с тобою о чрезвычайно важных вещах; в Варшаву я уже не вернусь и потому прошу тебя как можно скорее..." Вдруг он бросил перо: его охватила тревога при виде написанных черным по белому слов: "...в Варшаву я уже не вернусь..." "Почему бы мне не вернуться?" - подумал он. "А зачем?.. Уж не затем ли, чтобы опять встретиться с панной Изабеллой и опять лишиться энергии? Пора наконец раз навсегда покончить с этим". Он шагал по комнате и думал: "Вот два пути: один ведет к великим преобразованиям мира, а другой - к тому, чтобы понравиться женщине и даже, допустим, добиться ее. Что же выбрать? Всем известно, что каждое вновь открытое полезное вещество, каждая вновь открытая сила - это новая ступень в развитии цивилизации. Бронза создала античную цивилизацию, железо - средневековую, порох завершил средневековье, а каменный уголь открыл эпоху девятнадцатого столетия. Вне всякого сомнения, металлы Гейста положат начало такому уровню цивилизации, о котором нельзя было и мечтать, и - кто знает? - может быть, приведут к усовершенствованию рода людского... Ну, а с другой стороны что?.. Женщина, которая не постеснялась бы купаться в присутствии плебеев, подобных мне. Что я значу в ее глазах рядом со всеми этими щеголями, для которых пустая болтовня, острое словцо или комплимент составляют главное содержание жизни? Что вся эта толпа да и она сама сказали бы, увидев оборванца Гейста и его величайшие открытия? Они так невежественны, что даже не удивились бы. Наконец допустим, я женюсь на ней; что тогда? Сразу же в салон выскочки нахлынут все явные и тайные поклонники, двоюродные и четвероюродные братцы и бог весть кто еще! И опять придется не замечать взглядов, не слышать комплиментов, стушевываться при интимных беседах - о чем? - о моем позоре, о моей глупости? Год такой жизни - и я пал бы так низко, что, пожалуй, унизился бы даже до ревности к подобным субъектам... Ах, не лучше ли бросить сердце на растерзание голодным псам, чем подарить его женщине, которая даже не догадывается, как велика разница между этими людьми и мной! Хватит!" Он опять сел за стол и начал письмо к Гейсту. Но тут же отложил его. - Хорош же я! - вслух сказал он. - Собираюсь подписать обязательство, не приведя в порядок свои дела... "Вот как меняются времена! - подумал он. - Некогда такой вот Гейст был бы символом сатаны, с которым борется ангел в образе женщины. А теперь... кто из них сатана, а кто ангел-хранитель?" В этот момент в дверь постучали. Вошел лакей и подал Вокульскому большой конверт. - Из Варшавы... - прошептал Вокульский. - От Жецкого?.. Пересылает мне в конверте какое-то другое письмо... Ах, от председательши! Уж не сообщает ли она мне о свадьбе панны Изабеллы? Он разорвал конверт, но с минуту не решался читать. Сердце его колотилось. - Все равно! - пробормотал он и стал читать: "Дорогой мой пан Станислав! Видно, и впрямь ты весело живешь и, говорят, даже укатил в Париж; вот и забываешь своих друзей. А могила бедного твоего покойного дяди все еще дожидается обещанного надгробия, да и хотела бы я посоветоваться с тобой насчет постройки сахарного завода, к чему люди склоняют меня на старости лет. Стыдись, пан Станислав, а пуще того - пожалей ты, что не видишь румянца на щечках Беллы; она сейчас в гостях у меня и покраснела как рак, услышав, что я пишу к тебе. Милая девочка! Она живет по соседству с нами, у тетки, и часто навещает меня. Догадываюсь я, что ты чем-то сильно огорчил ее; не мешкай же с извинением, приезжай поскорее прямо ко мне. Белла пробудет тут еще несколько дней, и, может быть, я уговорю ее простить тебя..." Вокульский вскочил из-за стола, распахнул окно и, стоя перед ним, еще раз перечитал письмо председательши; глаза его загорелись, на щеках выступили красные пятна. Он позвонил раз, другой, третий... Наконец, сам выбежал в коридор и крикнул: - Гарсон! Эй, гарсон! - Что прикажете? - Счет. - Какой? - Полный счет за последние пять дней... Полный, понимаете? - Прикажете сейчас подать? - удивился гарсон. - Сию же минуту!.. И... нанять экипаж к Северному вокзалу. Сию же минуту! Глава третья Человек, счастливый в любви Вернувшись из Парижа в Варшаву, Вокульский нашел дома второе письмо от председательши. Старушка настаивала, чтобы он немедля приехал и погостил у нее недельки две-три. "Не думай, пан Станислав, - заканчивала она, - что я приглашаю тебя из-за твоих новых успехов, чтобы похвалиться знакомством с тобою. Бывает в жизни и так, да не в моих это нравах. Я только хочу, чтобы ты отдохнул после тяжких трудов. Может быть, развлечешься у меня в доме, где, кроме докучливой старухи хозяйки, найдешь общество молодых, красивых женщин". - Очень мне нужны молодые, красивые женщины! - пробормотал Вокульский. И тут же спохватился: о каких это успехах пишет председательша? Неужели даже до провинции уже дошла весть о его последних прибылях, хотя сам он не обмолвился о них ни словом? Однако он перестал удивляться словам председательши, как только наскоро ознакомился с положением дел. После его отъезда в Париж торговые обороты магазина выросли и продолжали расти день ото дня. Десятки купцов завязали с ним деловые отношения; отступился лишь один из старых, написав при этом резкое письмо, где объяснял, что, владея не оружейным складом, а всего лишь магазином тканей, он не видит смысла поддерживать в дальнейшем связь с фирмой достопочтенного Вокульского и к Новому году будет иметь честь окончательно с ним рассчитаться. Товарооборот был так велик, что пан Игнаций на свой страх и риск снял новый склад и взял восьмого приказчика и двух экспедиторов. Когда Вокульский кончил просмотр бухгалтерских книг (уступая настойчивой просьбе Жецкого, он принялся за это через два часа по приезде), пан Игнаций отпер несгораемый шкаф и с торжественным видом достал оттуда письмо Сузина. - Что это за церемонии? - засмеялся Вокульский. - Корреспонденцию от Сузина следует хранить особенно тщательно, - многозначительно отвечал Жецкий. Вокульский пожал плечами и прочитал письмо. Сузин предлагал ему на зиму новое дело, почти того же размаха, что и парижское. - Что ты скажешь на это? - спросил он пана Игнация, объяснив ему суть предложения... - Стах, милый, - отвечал старый приказчик, опуская глаза, - я тебе так верю, что, подожги ты город, я и тогда не усомнюсь, что ты сделал это в самых возвышенных целях. - Неизлечимый ты мечтатель, старина! - вздохнул Вокульский и прекратил разговор. Было ясно, что Игнаций снова подозревает его в каких-то политических интригах. Однако не один Жецкий так думал. Дома Вокульский нашел целую груду визитных карточек и писем. В его отсутствие у него побывало около сотни влиятельных, титулованных и богатых людей, - по крайней мере половину из них он ранее не знал. Еще любопытнее оказались письма - всякие просьбы о вспомоществовании либо о содействии перед различными гражданскими и военными властями, а также анонимные письма, большей частью ругательные. Один аноним называл его предателем, другой - холуем, который так привык лакействовать у Гопфера, что и сейчас добровольно прислуживает аристократии, - даже не аристократии, а не сказать и кому. Третий упрекал его в том, что он помогает женщине дурного поведения, четвертый сообщал, что пани Ставская - кокетка и авантюристка, а Жецкий - мошенник, который крадет у Вокульского доходы с вновь приобретенного дома и делится ими с управляющим, неким Вирским. "Ну, видно, каких только тут сплетен не ходит обо мне!" - подумал Вокульский, глядя на гору бумажек. На улице, как ни мало занимала его толпа, он заметил, что привлекает к себе всеобщее внимание. Множество людей раскланивалось с ним; несколько раз какие-то совершенно незнакомые люди указывали на него чуть ли не пальцем; однако были и такие, которые с явным недоброжелательством отворачивались от него. Среди них он заметил двух старых знакомых еще по Иркутску, и это его неприятно задело. - В чем тут дело? - пробормотал он. - Помешались они, что ли? На следующий день он ответил Сузину, что предложение его принимает и в середине октября будет в Москве. А поздно вечером выехал к председательше, поместье которой находилось в нескольких верстах от недавно проложенной железной дороги. На вокзале он убедился, что и здесь особа его производит впечатление. Сам начальник станции представился ему и велел отвести в его распоряжение отдельное купе, а старший кондуктор, провожая его к вагону, не преминул сказать, что это ему первому пришло в голову предложить пану Вокульскому удобное место, где можно и поспать, и поработать, и поговорить без помехи. После долгого ожидания поезд наконец тронулся. Стояла уже глубокая ночь, безлунная, безоблачная и необычайно звездная. Открыв окно, Вокульский всматривался в созвездия. Ему вспомнились ночи в Сибири, где небо порой бывает почти черным и звезд на нем - как снежинок в метель, где Малая Медведица висит чуть не над самой головой, и Геркулес, Квадрат Пегаса и Близнецы светятся ниже, чем над нашим горизонтом. "Разве знал бы астрономию я, гопферовский лакей, если бы не побывал там? - с горечью думал он. - И разве привелось бы мне услышать об открытиях Гейста, если бы Сузин насильно не вытащил меня в Париж?" И очами души он увидел всю свою необычайную жизнь, как бы раздвоившуюся между Востоком и Западом. "Все, чему я научился, все, что я приобрел, все, что еще могу совершить, не на нашей земле родилось. Здесь встречал я лишь оскорбления, зависть или сомнительное признание, когда мне везло; но если бы удача изменила мне, меня растоптали бы те же самые ноги, которые сегодня расшаркиваются передо мной..." "Уеду я отсюда, - повторял он про себя, - уеду! Разве только она меня удержит... И ни к чему мне даже это богатство, раз я не могу употребить его так, как мне более всего по душе. Разве это жизнь - коптить потолок в клубе, магазине и гостиных, где только преферанс может избавить от злословия и только злословие выручает от преферанса!.." "Интересно, однако, - подумал он, успокоившись немного, - с какой целью председательша так многозначительно приглашает меня? А может быть, это панна Изабелла?.." Его бросило в жар, и что-то словно оттаяло в его душе. Вспомнились ему отец и дядя, Кася Гопфер, которая так любила его, Жецкий, Леон, Шуман, князь и еще многие, многие другие, столько раз доказывавшие свое расположение к нему. Чего стоили бы все его знания и богатство, если бы ни одно человеческое сердце не питало к нему дружеских чуств? К чему все гениальные открытия Гейста, если их целью не было бы обеспечить торжество лучшей, облагороженной расы людей? "И у нас есть поле для плодотворной работы, - говорил он себе. - И у нас найдутся люди, которых стоит выдвинуть и поддержать... Я уже слишком стар, чтобы делать мировые открытия, пусть занимаются этим Охоцкие... Я предпочитаю облегчать жизнь другим и самому быть счастливым..." Он закрыл глаза, и ему почудилось, что перед ним стоит панна Изабелла: она устремила на него странный, только ей свойственный взгляд, одобряя мягкой улыбкой его намерения. В дверь постучали, показался кондуктор. - Барон Дальский спрашивает, можно ли ему к вам зайти? Он едет в этом же вагоне. - Барон? - с удивлением переспросил Вокульский. - Пожалуйста, пусть зайдет. Кондуктор вышел и задвинул дверь, а Вокульский тем временем вспомнил, что барон - компаньон Общества торговли с Востоком и один из немногочисленных теперь претендентов на руку панны Изабеллы. "Чего ему от меня надо? - терялся в догадках Вокульский. - Может быть, и он едет к председательше, чтобы на свежем воздухе окончательно объясниться с панной Изабеллой? Если только его не опередил Старский..." В коридоре вагона послышались шаги и голоса; дверь купе снова открылась, и кондуктор ввел весьма тщедушного господина с жиденькими седеющими усиками, еще более жалкой и еще более седой бородкой и почти совсем седой головой. "Да он ли это? - подумал Вокульский. - Тот был жгучий брюнет". - Ради бога, извините за беспокойство, - сказал барон, пошатываясь при каждом сотрясении вагона. - Ради бога... Я не смел бы мешать вашему одиночеству, если бы не некоторые обстоятельства... Скажите, не направляетесь ли вы к нашей почтеннейшей председательше, которая вот уже неделю дожидается вас? - Вы угадали. Добрый вечер, барон, садитесь. - Как приятно! - воскликнул барон. - Ведь и я туда же. Я уже два месяца там живу. То есть... собственно, не то что живу, а... наезжаю. Из своего имения, где ремонтируют мой дом, из Варшавы... Сейчас я из Вены, покупал там мебель. Но погостить там мне удастся всего несколько дней; что поделаешь, надо переменить в усадьбе всю обивку на стенах. И ведь все уже было сделано каких-нибудь две недели назад, да вот что-то не понравилось - придется содрать, ничего не поделаешь! Он хихикал и подмигивал Вокульскому, а тот так и похолодел. "Для кого эта мебель? Кому не понравилась обивка?.." - тревожно спрашивал он себя. - А вы, сударь, - продолжал барон, - уже завершили свою миссию? Поздравляю! - Тут он пожал Вокульскому руку. - Я, знаете ли, с первого взгляда почуствовал к вам уважение и симпатию, а сейчас считайте меня своим вернейшим почитателем... Да, знаете ли... Привычка отстраняться от политической жизни причинила нам много вреда. Вы, сударь, первый нарушили этот неразумный принцип, это, знаете ли, пассивное созерцание, и - честь вам! Разве мы не обязаны интересоваться делами государства, в котором находятся наши поместья, в котором заключена наша будущность... - Я вас не понимаю, барон, - резко перебил его Вокульский. Испуганный барон на целую минуту лишился дара речи и способности двигаться. Наконец он пролепетал: - Простите, я, право же, не имел намерения... Однако, надеюсь, моя дружба с почтенной председательшей, которая, знаете ли, столь... - Оставим объяснения, сударь, - сказал Вокульский, смеясь и пожимая ему руку. - Довольны ли вы своими венскими покупками? - Весьма... знаете... весьма... Хотя, поверите ли, сударь, был момент, когда я, по совету уважаемой председательши, собирался побеспокоить вас небольшим поручением... - Всегда рад служить. Но о чем речь? - Я хотел купить в Париже бриллиантовый гарнитур, - ответил барон. - Но в Вене мне попались великолепные сапфиры... Они как раз при мне, и если позволите... Вы знаете толк в драгоценностях? "Для кого эти сапфиры?" - думал Вокульский. Он хотел пересесть, но почуствовал, что не может двинуть ни рукой, ни ногой. Между тем барон вытащил из разных карманов четыре сафьяновых футляра, разложил их на диване и начал открывать один за другим. - Вот браслет, - говорил он. - Не правда ли, скромный: всего один камень... Брошка и серьги наряднее; по моему заказу даже сделали новую оправу... А вот ожерелье... Изящно и просто, но в том-то и секрет красоты, наверно... Игра удивительная, не правда ли, сударь? Говоря это, он вертел перед глазами Вокульского сапфиры, поблескивающие при мигающем пламени свечи. - Вам не нравится? - вдруг спросил барон, заметив, что его спутник ничего не отвечает. - Почему же, очень красиво. И кому вы везете этот подарок, барон? - Моей невесте, - с удивлением ответил барон. - Я думал, председательша упоминала о нашей семейной радости... - Нет. - Как раз сегодня пять недель, как я сделал предложение и получил согласие. - Кому вы сделали предложение? Председательше? - спросил Вокульский каким-то странным тоном. - Что вы? - воскликнул барон, отшатнувшись. - Я сделал предложение внучке председательши, панне Эвелине Яноцкой... Вы ее не помните? Она была у графини на пасхальном приеме, вы не заметили? Прошло несколько минут, пока Вокульский сообразил, что Эвелина Яноцкая - это не Изабелла Ленцкая, что посватался барон не к панне Изабелле и вовсе не ей везет эти сапфиры. - Простите, сударь, - сказал он встревоженному барону, - я был расстроен и просто сам не понимал, что говорю... Барон вскочил и стал поспешно рассовывать по карманам футляры. - Какое невнимание с моей стороны! - воскликнул он. - Я ведь заметил по вашим глазам, что вы утомлены, и все же обеспокоил вас, помешал вам уснуть... - Нет, сударь, спать я не собираюсь и буду очень рад остаток пути провести в вашем обществе. Это была минутная слабость, теперь все прошло. Барон сначала церемонился и хотел уйти; но, убедившись, что Вокульский действительно лучше себя чувствует, он опять уселся, заявив, что побудет всего пять минут. Ему нужно было наговориться с кем-нибудь о своем счастье. - Нет, вы послушайте, что это за женщина! - говорил он, с каждым словом все оживленнее жестикулируя. - Когда я познакомился с нею, она, знаете ли, показалась мне холодной, как мрамор, и пустой - одни наряды в голове. Лишь теперь я вижу, какая бездна чуств в этом существе. Конечно, она любит наряжаться, как всякая женщина, но какой ум! Я никому не рассказал бы того, что сообщу вам, пан Вокульский. Я, видите ли, очень рано начал седеть, ну и не без того, конечно, чтобы время от времени не употребить фиксатуар, понимаете? И кто бы мог подумать: как только она это заметила, так раз и навсегда мне запретила краситься; сказала, знаете ли, что ей необыкновенно нравятся белые волосы и что, по ее мнению, истинно красивы только седые мужчины. "А если у мужчины только проседь?" - спросил я. "Что ж, они просто интересны", - ответила она. А как она это сказала! Я не наскучил вам, пан Вокульский? - Отнюдь, сударь. Мне очень приятно встретить счастливого человека. - Я действительно счастлив, так счастлив, что даже самому удивительно, - подтвердил барон. - О женитьбе я помышляю давно, уже несколько лет назад доктора посоветовали мне жениться. Ну, и я предполагал, знаете ли, взять в супруги женщину красивую, хорошо воспитанную, благородной фамилии, представительную, отнюдь, знаете ли, не требуя от нее какой-то там романтической любви. И вот вам: сама любовь встала на моем пути и одним взглядом зажгла в сердце пожар... Право, пан Вокульский, я влюблен... Нет, я с ума схожу от любви! Никому бы я этого не сказал, но вам, к которому я с первой минуты почувствовал просто братскую приязнь... Я с ума схожу!.. Думаю только о ней, едва усну - вижу ее во сне, когда расстаюсь с нею - прямо заболеваю. Отсутствие аппетита, сразу грустные мысли, какой-то страх... Я скажу вам кое-что... Только, пан Вокульский, умоляю вас не повторять этого никому, даже самому себе! Я хотел испытать ее, - как это низко, правда, сударь? Но что поделаешь, человеку так трудно поверить в счастье. И вот, желая испытать ее (только никому ни словечка об этом, сударь), я велел написать проект брачного контракта, согласно которому, в случае если бы свадьба расстроилась по вине любой из сторон (вы понимаете?), я обязуюсь уплатить невесте неустойку в пятьдесят тысяч рублей. Сердце у меня замирало от страха... а вдруг она меня бросит? Но что вы скажете? Когда председательша заговорила с ней об этом проекте, девушка в слезы. "Как, он думает, что я откажусь от него ради каких-то пятидесяти тысяч? - сказала она. - И если уж он подозревает меня в корыстолюбии и не признает за сердцем женщины никаких высших побуждений, то как он не понимает, что я не променяю миллиона на пятьдесят тысяч..." Когда председательша передала мне эти слова, я вбежал в комнату панны Эвелины и, ни слова не говоря, бросился к ее ногам... Сейчас я написал в Варшаве завещание и назначил ее единственной и полноправной наследницей, даже если бы мне случилось умереть до свадьбы. Вся моя родня за всю жизнь не дала мне столько счастья, сколько эта девочка за несколько недель. А что будет потом?.. Что будет потом, пан Вокульский? Никому не задавайте подобного вопроса, - заключил барон, с силой тряся ему руку. - Ну, спокойной ночи... - Забавная история! - проворчал Вокульский, когда барон удалился. - Бедняга и впрямь втрескался по уши... И он не мог отогнать от себя образ влюбленного старика, который, словно тень, поминутно возникал на малиновом фоне дивана. Он видел его худое лицо, пылающее кирпичным румянцем, волосы, словно присыпанные мукой, и большие, запавшие глаза, в которых тлел нездоровый огонь. Смешное и жалкое впечатление производили эти вспышки страсти в человеке, который то и дело укутывал шею, проверял, хорошо ли закрыто окно в купе, и пересаживался с места на место, боясь сквозняка. "Ну и попался же он! - думал Вокульский. - Мыслимое ли дело, чтобы молодая девушка влюбилась в этакую мумию! Он наверняка лет на десять старше меня, а на вид и вовсе дряхлый старик. И притом... так наивен!.. Хорошо, а если эта барышня действительно любит его?.. Все же трудно допустить, чтобы она его обманывала. Вообще говоря, женщины благороднее мужчин, они меньше грешат против нравственности, да и жертвуют собой гораздо чаще, чем мы. И если трудно найти такого подлого мужчину, который ради денег лгал бы с утра до вечера, изо дня в день, то можно ли подозревать в этом женщину, молодую девушку, воспитанную в почтенном семействе? Просто взбрела ей в голову такая фантазия, вдобавок она, видимо, и увлеклась - если не его обаянием, то положением. Иначе она непременно выдала бы чем-нибудь свое притворство, а барон непременно заметил бы это, потому что влюбленные видят, как в микроскоп. А если молодая девушка способна полюбить такого старикашку, то почему бы той, другой, не полюбить меня?.." "Вечно я возвращаюсь к одному и тому же! - рассердился он. - Это какая-то навязчивая идея..." Он опустил окно, задвинутое бароном, и, чтобы отогнать назойливые воспоминания, снова стал смотреть на небо. Квадрат Пегаса уже передвинулся к западу, а на востоке поднимались созвездия Тельца, Ориона, Малого Пса и Близнецов. Он разглядывал многочисленные звезды, густо усеявшие небо, и мысль его обратилась к той удивительной незримой силе притяжения, которая прочней любых материальных цепей связывает отдаленные миры в единое целое. "Притяжение, привязанность - это ведь по существу одно и то же: могучая и плодотворная сила, которая увлекает за собою все и питает собою всякую жизнь. Попробуем освободить землю от ее тяготения к солнцу, и она полетит куда-то в пространство и через несколько лет превратится в ледяную глыбу. Бросим какую-нибудь блуждающую звезду в сферу солнечной системы, и кто знает, не пробудится ли и на ней жизнь? Почему же барону не подчиниться закону тяготения, которому подчиняется вся природа? И разве пропасть между ним и панной Эвелиной больше, чем между землей и солнцем? Чего же удивляться неистовствам людей, если и звездные миры охвачены неистовым влечением?" Между тем поезд шел и шел, не торопясь, подолгу задерживаясь на станциях. В воздухе посвежело, звезды на востоке стали бледнее. Вокульский закрыл окно и растянулся на покачивающемся диване. "Если, - твердил он себе, - молодая женщина могла влюбиться в барона, то чем же я... Ведь не обманывает она его!.. Женщины вообще благороднее нас... реже лгут..." - Простите, сударь, вам здесь выходить... Господин барон уже пьет чай. Вокульский открыл глаза. Над ним стоял проводник и деликатнейшим образом старался его разбудить. - Как, уже день? - удивился он. - О, девять часов утра, мы уже полчаса стоим на станции. Я вас не будил, сударь, потому что господин барон не велел, но поезд сейчас тронется... Вокульский поспешил выйти из вагона. Станция была новая и еще не вполне достроенная. Тем не менее ему подали умыться и почистили платье. Он совсем очнулся от сна и направился в маленький зал, где помещался буфет и где сияющий барон допивал уже третий стакан чаю. - Здравствуйте! - закричал барон, с дружеской фамильярностью пожимая Вокульскому руку. - Буфетчик, пожалуйста, чаю этому господину... Прекрасная погода, не правда ли, как раз для прогулки на лошадях! Однако и подвели же нас! - А что случилось? - Придется нам дожидаться лошадей. Счастье еще, что я в два часа ночи накатал телеграмму о вашем приезде. А то позавчера я послал председательше телеграмму из Варшавы, но начальник станции говорит, что я по ошибке заказал лошадей на завтра. Счастье, что я телеграфировал с дороги... В три часа отправили нарочного, в шесть председательша получила депешу, не позже восьми должна была выслать лошадей... Подождем еще с часик, зато вы ознакомитесь с окрестностями. Весьма, знаете ли, красивый пейзаж... Позавтракав, оба вышли на перрон. Местность отсюда казалась плоской и голой, кое-где высились купы деревьев, а среди них несколько каменных зданий. - Это усадьбы? - спросил Вокульский. - Да... В этой стороне много помещиков. Земля тут отлично возделана: вон люпин, вон клевер... - Деревень не видно, - заметил Вокульский. - Потому, что это помещичьи земли; а вы знаете, должно быть, поговорку: "Господское поле богато скирдами, а крестьянское - мужиками". - Я слышал, - вдруг сказал Вокульский, - что у председательши собралось много гостей. - Ах, сударь мой! - вскричал барон. - Иногда по воскресеньям, в хорошую погоду, тут совсем как на балу в клубе: съезжается человек сорок, а то и больше. Да и сегодня мы, наверное, застанем кружок постоянных гостей. Ну, во-первых, моя невеста. Далее - Вонсовская, премилая вдовушка лет тридцати, страшно богатая. Кажется, за нею увивается Старский. Вы знаете Старского?.. Неприятная личность: грубиян, нахал... Удивляюсь, право, как это Вонсовская, женщина умная и со вкусом, находит удовольствие в обществе подобного вертопраха. - А кто еще? - спросил Вокульский. - Еще Феля Яноцкая, двоюродная сестра дамы моего сердца, очень милая девочка лет восемнадцати. Ну, потом Охоцкий... - Он тоже? Чем же он тут занимается? - Перед моим отъездом по целым дням ловил рыбу. Но вкусы у него так изменчивы, что я не уверен, не окажется ли он теперь рьяным охотником... Что за благороднейший молодой человек, что за ученость! И не без заслуг: у него уже несколько изобретений. - Да, это человек незаурядный, - сказал Вокульский. - Кто же еще гостит у председательши? - Постоянных гостей больше нет, но так, на несколько дней, а то и на неделю часто наезжают Ленцкий с дочерью. Вот изысканная особа, - с воодушевлением продолжал барон, - исполненная поистине редких достоинств! Да ведь вы знакомы с ними... Счастлив будет тот, кому она отдаст руку и сердце! Что за обаяние, что за ум! Действительно, знаете ли, ей можно поклоняться, как богине... Вы не находите? Вокульский упорно разглядывал окрестности и не мог выжать из себя ни слова. К счастью, в эту минуту подбежал станционный служащий и сообщил, что экипаж прибыл. - Отлично! - воскликнул барон и дал ему на чай несколько злотых. - Снеси-ка, милый, наши вещи! Ну, сударь, едем... Через два часа вы познакомитесь с моей невестой... Глава четвертая Сельские развлечения Прошло добрых четверть часа, пока уложили вещи в бричку. Наконец барон с Вокульским уселись, кучер в песочной ливрее взмахнул кнутом, и пара резвых чалых тронула легкой рысью. - Советую вам обратить внимание на Вонсовскую, - говорил барон. - Бриллиант, а не женщина, а как оригинальна!.. И не думает второй раз выходить замуж, хотя до страсти любит, чтобы за ней ухаживали. Не поклоняться ей - трудно, а поклоняться - опасно. Сейчас Старскому достается от нее за его волокитство. Вы знаете Старского? - Как-то раз видел его... - Человек он изысканный, но неприятный, - не унимался барон, - кстати, моя невеста питает к нему антипатию. Он так действует ей на нервы, что у бедняжки портится при нем настроение. И я не удивляюсь, потому что это прямо противоположные натуры: она серьезна - он ветрогон, она чуствительна, даже сентиментальна - он циник. Вокульский, слушая болтовню барона, разглядывал окрестности, которые постепенно меняли свой облик. За станцией на горизонте показались леса, вскоре заслоненные холмами; дорога то извивалась у их подножий, то взбегала вверх, то спускалась в ложбины. На одном из взгорий кучер обернулся к седокам и, указывая вперед кнутом, сказал: - Вон наши господа едут, в коляске... - Где? Кто? - закричал барон, чуть не влезая на козлы. - Да, да, это они... Желтая коляска и четверка гнедых... Интересно, кто там? Взгляните-ка, сударь... - Мне кажется, я вижу что-то пунцовое... - А, это Вонсовская. Интересно, а моя невеста? - прибавил он тише. - Там несколько дам, - сказал Вокульский, подумав о панне Изабелле. "Если она тоже едет, это будет добрым предзнаменованием". Оба экипажа быстро сближались. Из коляски усиленно хлопали бичом, кричали и махали платочками, а барон то и дело высовывался навстречу, дрожа от волнения. Наконец бричка остановилась, но разогнавшаяся коляска прокатила мимо шагов на сорок, унося с собой бурю хохота и восклицаний. Там, несомненно, о чем-то спорили и, видимо, на чем-то наконец порешили, потому что пассажиры высадились, а коляска поехала дальше. - Добрый день, пан Вокульский! - крикнул кто-то с козел, размахивая длинным кнутом. Вокульский узнал Охоцкого. Барон уже бежал к веселой компании. Навстречу ему двинулась девушка в белой накидке, с белым кружевным зонтиком; она медленно шла, протянув к нему руку в широком, свободно падающем рукаве. Барон еще издали снял шляпу и, подбежав к невесте, поцеловал ей руку, утопая в ее рукаве. После чуствительной сцены, показавшейся барону мгновением, но утомительно длинной для зрителей, он вдруг опомнился и сказал: - Позвольте, сударыня, представить вам пана Вокульского, моего лучшего друга. Он останется тут погостить, и я обяжу его замещать меня подле вас во время моих отлучек. Он опять запечатлел несколько поцелуев в глубине рукава, из которого вслед за тем протянулась к Вокульскому прелестная ручка. Вокульский пожал ее и почуствовал ледяной холодок; он взглянул на барышню в белой накидке и увидел бледное лицо и большие, грустные, словно испуганные глаза. "Своеобразная невеста!" - подумал он. - Пан Вокульский! - воскликнул барон, обернувшись к двум дамам и мужчине, которые подходили к ним. - Пан Старский, - прибавил он. - Я уже имел удовольствие... - проговорил Старский, приподнимая шляпу. - И я, - ответил Вокульский. - Как мы теперь разместимся? - спросил барон, увидев возвращающуюся коляску. - Поедем все вместе! - вскричала светловолосая девушка, в которой Вокульский угадывал Фелицию Яноцкую. - Видите ли, наш экипаж двухместный... - сладким голосом начал барон. - Понятно, но ничего из этого не выйдет, - откликнулась красивым контральто дама в пунцовом платье. - Жених и невеста поедут с нами, а в экипаж пусть садятся, если им угодно, господа Охоцкий и Старский. - Почему я? - закричал с козел Охоцкий. - И я? - прибавил Старский. - Потому что пан Охоцкий плохо правит, а пан Старский несносно ведет себя, - отвечала бойкая вдовушка. Вокульский заметил, что у нее великолепные каштановые волосы, черные глаза и веселое энергичное лицо. - Вы уже даете мне отставку, сударыня! - с комической грустью вздохнул Старский. - Вы знаете, что я всегда даю отставку поклонникам, которые мне надоедают. Однако давайте усаживаться, господа. Жених и невеста, вперед! Феля, садись рядом с Эвелиной. - О нет! - возразила светловолосая девушка. - Я сяду с краю, мне бабушка не велит садиться возле жениха и невесты. Барон любезно, но отнюдь не ловко подсадил свою невесту и сам уселся напротив нее. Возле барона села вдовушка, Старский рядом с невестой, а панна Фелиция рядом со Старским. - Пожалуйте! - пригласила Вокульского вдовушка, убирая с сиденья широко раскинувшееся пунцовое платье. Усаживаясь против панны Фелиции, Вокульский заметил, что молодая девушка смотрит на него с восторженным изумлением и поминутно краснеет. - Нельзя ли попросить пана Охоцкого передать вожжи кучеру? - спросила вдовушка. - Сударыня, сударыня, вечно вы меня чем-нибудь донимаете! - возмутился Охоцкий. - Ничего не поможет, я буду править! - Так даю честное слово, если вы нас опрокинете, я вас отколочу. - Это мы еще посмотрим, - возразил Охоцкий. - Вы слышали, господа, этот человек мне угрожает! - воскликнула вдовушка. - Неужели никто тут не заступится за меня? - Я отомщу вас, - вскричал Старский, коверкая польский язык. - Пересядем вдвоем в тот экипаж. Прекрасная вдовушка пожала плечами; барон вновь принялся целовать ручки своей невесте, а она вполголоса что-то говорила ему, улыбаясь все с тем же выражением грусти и испуга. Пока Старский препирался с вдовой, а панна Фелиция заливалась румянцем, Вокульский наблюдал за невестой. Почуствовав это, она ответила ему надменным взглядом и внезапно развеселилась. Сама протянула барону ручку для поцелуя и даже ненароком задела его ножкой. От волнения ее обожатель даже побледнел, а губы у него совсем посинели. - Ды ведь вы понятия не имеете, как надо править! - смеялась вдова, стараясь толкнуть Охоцкого концом зонтика. В ту же минуту Вокульский выскочил из экипажа. Передние пристяжные свернули на середину дороги, коренные за ними, и коляска сильно накренилась влево. Вокульский поддержал ее плечом, кучер натянул поводья, и лошади остановились. - Ну не говорила ли я, что это чудовище опрокинет нас! - кричала вдовушка. - Позвольте, пан Старский, что это значит? Мельком глянув в коляску, Вокульский увидел следующую сцену: панна Фелиция покатывалась со смеху, Старский уткнулся лицом в колени прекрасной вдовушки, барон судорожно цеплялся за кучерский воротник, а его невеста, побледнев от испуга, одной рукой держалась за козлы, а другой впилась Старскому в плечо. Прошла еще секунда - коляска выровнялась, и восстановился порядок. Только панна Фелиция продолжала безудержно хохотать. - Не понимаю, Феля, как можно смеяться в такую минуту, - сказала невеста. - А почему мне не смеяться?.. Что могло случиться дурного? Ведь с нами пан Вокульский... - ответила девушка. Но тут же спохватилась, покраснела пуще прежнего, спрятала лицо в ладони, а потом бросила на Вокульского взгляд, который должен был означать оскорбленное достоинство. - Что касается меня, то я готов абонировать еще несколько таких происшествий, - сказал Старский, красноречиво поглядывая на вдову. - При том условии, что я буду ограждена от проявлений вашей нежности. Феля, пересядь-ка на мое место, - отвечала вдова, хмуря брови и садясь против Вокульского. - Не вы ли сами, сударыня, сегодня сказали, что вдовам все разрешается? - Но вдовы не все разрешают. Нет, пан Старский, вам надо отучиться от ваших японских замашек. - Эти замашки приняты во всем мире. - Во всяком случае, не в той его части, к которой я принадлежу, - отрезала вдовушка, брезгливо глядя в сторону. В коляске все замолкли. Барон с довольным видом шевелил седеющими усиками, а его невеста еще более погрустнела. Панна Фелиция, заняв место вдовушки рядом с Вокульским, повернулась к своему соседу чуть не спиной и время от времени бросала на него через плечо презрительно-меланхолические взгляды. Но за что? Сие было ему неизвестно. - Вы, наверно, хорошо ездите верхом? - спросила Вокульского Вонсовская. - Почему вы думаете? - Ах, боже мой! Сейчас же почему да отчего! Сначала ответьте на мой вопрос. - Не особенно, однако езжу. - И хорошо ездите, если сразу угадали, что могут сделать лошади в руках такого мастера, как пан Юлиан. Мы будем ездить вместе. Пан Охоцкий, с сегодняшнего дня я вас освобождаю от прогулок. - Весьма этому рад, - отвечал Охоцкий. - Как это красиво - так отвечать дамам! - закричала панна Фелиция. - Предпочитаю так отвечать, чем сопровождать их на прогулках. В последний раз, когда мы катались с пани Вонсовской, я в течение двух часов шесть раз слезал с лошади, пяти минут покоя у меня не было. Пусть-ка теперь попробует пан Вокульский. - Феля, скажи этому человеку, что я с ним не разговариваю, - сказала вдовушка, указывая на Охоцкого. - Человек, человек! - воскликнула Фелиция. - Эта дама не разговаривает с вами... Эта дама говорит, что вы невежливы. - Ага, вот вы и соскучились по благовоспитанным людям, - злорадствовал Старский. - Попробуйте, может быть, я соглашусь помириться с вами. - Вы давно выехали из Парижа? - обратилась вдова к Вокульскому. - Завтра будет неделя. - А я не была там уже четыре месяца. Чудный город... - Заславек! - крикнул Охоцкий и изо всех сил взмахнул кнутовищем, но никакого выстрела не получилось, потому что кнут, неловко откинутый назад, запутался между дамскими зонтиками и шляпами мужчин. - Нет, господа, - вскричала вдова, - если хотите, чтобы я ездила с вами кататься, вяжите этого человека. Он просто опасен! В коляске опять поднялся шум; оказалось, что Охоцкий имеет сторонника в лице панны Фелиции, которая утверждала, что для начинающего он правит хорошо и что мало ли чего не бывает даже с опытными кучерами. - Милая Феля, - возразила вдова, - в твоем возрасте всякий, у кого красивые глаза, кажется отличным возницей. - Лишь теперь ко мне вернется аппетит... - изливался барон перед своей невестой, но, заметив, что говорит слишком громко, снова понизил голос. Между тем коляска уже въехала во владения председательши, и Вокульский с интересом разглядывал поместье. На довольно высоком, но пологом холме возвышался просторный двухэтажный дом с одноэтажными флигелями. Позади него зеленели деревья старого парка, перед ним расстилалась широкая лужайка, пересеченная дорожками и кое-где украшенная цветником, статуей или беседкой. У подножья холма поблескивала полоса воды, по-видимому пруд, и на нем покачивались лодки и лебеди. На фоне зелени светло-желтый помещичий дом с белыми колоннами выглядел внушительно и весело. Слева и справа, за деревьями, виднелись каменные хозяйственные постройки. Под звонкое хлопанье бича (на этот раз Охоцкому сопутствовала удача) коляска проехала по мраморному мостику и подкатила к дому, лишь одним колесом примяв газон. Путешественники высадились, только Охоцкий не захотел отдать вожжи и сам доставил экипаж к конюшне. - Не забудьте же, в час завтрак! - крикнула вслед ему панна Фелиция. К барону подошел старый слуга в черном сюртуке. - Ее милость сейчас в кладовой, - сказал он. - Может быть, господам угодно пройти к себе? И, проводив их к правому флигелю, он указал Вокульскому большую комнату с раскрытыми окнами, выходившими в парк. Через минуту явился казачок в ливрейной куртке, принес воды и принялся распаковывать чемодан. Вокульский выглянул в окно. Перед ним по газону раскинулись купами старые ели, лиственницы и липы, за которыми, где-то вдалеке, синели лесистые холмы. Под самым окном рос куст сирени, и в нем было гнездо, над которым порхали воробьи. Теплый сентябрьский ветер поминутно вливался в комнату, принося неуловимые ароматы. Вокульский глядел на облака, казалось, касавшиеся верхушек деревьев, на снопы света, прорывавшиеся меж темных еловых ветвей, и ему было хорошо. Он не думал о панне Изабелле. Образ ее, сжигавший ему душу, развеялся перед безыскусственной прелестью природы; наболевшее сердце замолкло и впервые за долгое время исполнилось тишины и покоя. Однако он вспомнил, что приехал сюда в гости, и поспешил переодеться. Едва он сменил костюм, как в дверь тихонько постучали и старый слуга доложил: - Пани просит к столу. Вокульский отправился вслед за ним. Пройдя коридор, он очутился в просторной столовой, стены которой до половины были обшиты панелью темного дерева. Панна Фелиция разговаривала у окна с Охоцким, а за столом, между Вонсовской и бароном, в кресле с высокими подлокотниками сидела председательша. Завидев гостя, она встала и сделала несколько шагов ему навстречу. - Здравствуй, пан Станислав, - сказала она, - спасибо тебе, что исполнил мою просьбу. А когда Вокульский склонился к ее руке, она поцеловала его в лоб, что произвело определенное впечатление на присутствующих. - Садись же сюда, возле Кази. А ты, пожалуйста, позаботься о нем. - Пан Вокульский заслужил это, - отвечала вдова. - Если бы не его самообладание, пан Охоцкий переломал бы нам кости. - Что же случилось? - Он и с парной упряжкой не справляется, а берется править четверкой. Уж лучше было, когда он по целым дням удил рыбу. - Боже! Какое счастье, что я не женюсь на этой женщине, - воскликнул Охоцкий, сердечно приветствуя Вокульского. - Ну, сударь! - воскликнула Вонсовская. - Если вы все еще питаете надежду жениться на мне, так уж лучше оставайтесь возницей. - Вечно они ссорятся! - засмеялась председательша. В столовую вошла Эвелина Яноцкая, а минуту спустя из других дверей - Старский. Они поздоровались с председательшей, которая отвечала им приветливо, но без улыбки. Подали завтрак. - У нас, пан Станислав, - сказала хозяйка, - такой обычай: сходимся мы обязательно все вместе только к столу. А остальное время каждый проводит, как ему вздумается. Советую тебе, если не хочешь скучать, не отходи от Кази Вонсовской. - А я сразу беру пана Вокульского в плен, - отвечала вдова. - Ох! - вздохнула председательша, незаметно взглянув на гостя. Панна Фелиция покраснела, трудно сказать, в который уже раз за сегодняшний день, и велела Охоцкому налить ей вина. - То есть нет... воды, - поправилась она. Охоцкий покачал головой и в отчаянии развел руками, однако исполнил просьбу. После завтрака, за которым панна Эвелина разговаривала только с бароном, а Старский ухаживал за черноглазой вдовой, гости попрощались с хозяйкой и разошлись. Охоцкий отправился на чердак, где в каморке, наскоро пристроенной для этой цели, он оборудовал метеорологический наблюдательный пункт. Барон с невестой отправился в парк прогуляться; Вокульского председательша удержала при себе. - Скажи мне, - начала она, - ведь первые впечатления бывают самые верные, - как тебе понравилась Вонсовская? - Кажется, женщина предприимчивая и веселая. - Ты прав. А барон? - Я его мало знаю. Он уже стар. - О да, стар, очень стар, - вздохнула председательша, - и все-таки собирается жениться. А что ты скажешь о его невесте? - Я ее совсем не знаю; но меня удивляет, как она могла выбрать барона, хотя он, вероятно, и благороднейший человек. - Да, это странная девушка, - продолжала председательша. - И скажу тебе, я уже не испытываю к ней прежней привязанности. Ее замужеству я не мешаю, потому что не одна барышня позавидует ей и все вокруг твердят, что для нее это блестящая партия. Но ее доля наследства перейдет к другим. Кому достанется богатство барона, тот не нуждается в моих двадцати тысячах. В голосе старушки слышалось раздражение. Она отпустила Вокульского и посоветовала ему пройтись по парку. Вокульский вышел во двор и, обогнув левый флигель, где помещалась кухня, свернул в парк. Позже ему не раз вспоминались первые два наблюдения, сделанные им в Заславеке. Прежде всего он увидел неподалеку от кухни конуру, а перед нею, на цепи, собаку, которая, приметив чужого, начала лаять, выть и метаться, как бешеная. Разглядев, что глаза у собаки при этом веселые и она виляет хвостом, Вокульский погладил ее; это сразу расположило свирепую зверюгу к гостю, и она уже не хотела отпускать его от себя. Она взвизгивала, хватала его за полы, опрокидывалась на спину, как бы добиваясь, чтобы ее приласкали или хотя бы побыли с нею. "Вот странная цепная собака", - подумал Вокульский. В эту минуту из кухни появилось новое чудо: толстый старик работник, поперек себя шире. Вокульский, еще ни разу в жизни не встречавший толстого мужика, заговорил с ним. - Зачем вы держите эту собаку на цепи? - А чтоб злая была и не пускала в дом воров, - отвечал мужик, улыбаясь. - Так почему бы вам не взять злого цепного пса? - А наша барыня не станет держать злую животину. У нас пес и тот должен быть ласковый. - А вы, отец, что тут делаете? - Пасечник я. Прежде землю пахал, да вол ребро покалечил, так барыня послала меня на пасеку. - И хорошо вам? - Поначалу тошно было без работы, а потом привык, ничего. Простившись с мужиком, Вокульский свернул к парку и долго прогуливался по липовой аллее, ни о чем не думая. Он чуствовал, как все, что тяготило его и отравляло мозг, - сумятица Парижа, шум Варшавы, гудение железной дороги, - все волнения, все пережитые горести теперь словно испарились. Если бы его спросили: "Что такое деревня?" - он ответил бы: "Тишина". Вдруг он услышал позади быстрые шаги. Его догонял Охоцкий, который нес на плече две удочки. - Панны Фелиции здесь не было? - спросил он. - Мы условились в половине третьего вместе пойти на рыбную ловлю... Ну, да женская аккуратность известна! Может, и вы отправитесь с нами? Нет, не хочется? Так не сразиться ли вам со Старским в пикет? Он всегда готов, если только нет партнеров для преферанса. - А что здесь делает пан Старский? - Как что? Живет у своей двоюродной бабки и крестной, председательши Заславской, а в настоящий момент горюет, что наверняка не получит от нее в наследство поместья. Лакомый кусочек, около трех тысяч рублей. Но председательша предпочитает оказать поддержку подкидышам, а не казино в Монако. Бедный мальчик! - А чем ему плохо? - Ну, как же! С бабкой дело провалилось, с Казей сорвалось - впору хоть пулю себе в лоб пустить! Надо вам сказать, - продолжал Охоцкий, поправляя удочки, - что Вонсовская, будучи барышней, питала к Старскому слабость. Казик и Казя - подходящая парочка, а? Кажется, именно по этому поводу пани Казя и пожаловала сюда три недели назад (а после мужа ей достался изрядный куш, пожалуй не меньше, чем у председательши!). Несколько дней они даже как будто ладили, и Казик в счет будущего приданого успел выдать ростовщику новый вексель, как вдруг... все расклеилось... Вонсовская прямо издевается над ним, а он делает вид, будто все в порядке. Словом, плохо дело! Придется ему отказаться от путешествий и осесть в своем жалком именьице, пока не умрет дядюшка; у того, правда, давно уже камни в печени. - А что пан Старский делал до сих пор? - Ну, прежде всего он делал долги. Немножко поигрывал в карты, немножко ездил по свету (по-моему, преимущественно по парижским и лондонским кабачкам, в этот его Китай я не очень-то верю), но главным образом занимался совращением молодых дам. В этом деле он просто виртуоз и заслужил уже такую прочную репутацию, что замужние дамы и не пытаются устоять перед ним, а барышни верят, что стоит Старскому поухаживать за какой-нибудь девушкой, и она тот же час выскочит замуж. Чем плохое занятие? Не хуже многих других... - Конечно, - подтвердил Вокульский, несколько успокоившись насчет соперника. "Такому не соблазнить панну Изабеллу..." Они дошли до конца парка; за оградой виднелся ряд каменных строений. - Поглядите-ка, что за оригинальная женщина наша председательша! - сказал Охоцкий. - Видите вот те дворцы? Все это - помещения для прислуги. А вон там - приют для мужицких детей, их тут штук тридцать; целый день они играют, умытые и одетые, как барчуки... А вон тот домик - богадельня; там сейчас четверо стариков, они заполняют свой досуг тем, что чистят волос, которым набивают тюфяки для гостей. Где только я не побывал у нас в стране - и всюду видел, что батраки живут, как свиньи, а их дети копошатся в грязи, как поросята... Когда я впервые попал сюда, то глазам своим не поверил. Мне казалось, что я очутился на острове Утопии{98} либо открыл страницу скучного нравоучительного романа, в котором автор описывает, какими должны быть помещики, но какими они никогда не будут. Эта старушка внушает мне уважение... А посмотрели бы вы, какая у нее библиотека, что она читает!.. Я остолбенел, когда она однажды попросила меня разъяснить ей некоторые положения теории эволюции, - она не приемлет ее только потому, что теория эта выдвигает в качестве основного закона природы борьбу за существование. В конце аллеи показалась панна Фелиция. - Что же, пойдемте, пан Юлиан? - спросила она Охоцкого. - Пойдем, и пан Вокульский с нами. - Да-а-а-а? - удивилась девушка. - Это будет вам неприятно? - спросил Вокульский. - Нет, почему же... только я думала, что вам интереснее проводить время с пани Вонсовской. - Панна Фелиция, голубушка! - воскликнул Охоцкий, - только, пожалуйста, не притворяйтесь язвительной: все равно у вас ничего не получится. Девушка надулась и, обогнав своих спутников, пошла по направлению к пруду; мужчины последовали за нею. Удили они до пяти часов пополудни, на самом солнцепеке, а день был жаркий. Охоцкий поймал двухдюймового пескаря, а панна Фелиция оборвала кружево на рукаве. В результате между ними разгорелся спор о том, кто хуже: барышни, не имеющие понятия, как надо держать удочку, или молодые люди, не умеющие ни минуты посидеть молча. Примирил их только гонг, сзывающий гостей к обеду. После обеда барон удалился в свою комнату (в эти часы он неизменно страдал мигренью); а остальным предстояло собраться в беседке, куда обычно подавали фрукты. Вокульский пришел туда через полчаса. Он думал, что окажется первым, между тем застал в сборе все дамское общество, внимательно слушавшее рассуждения Старского. Тот сидел, развалясь в березовом кресле, и, с небрежным видом похлопывая хлыстиком по носку своего башмака, говорил: - Все супружеские союзы, сыгравшие какую-нибудь роль в истории, были отнюдь не браками по любви, а браками по расчету. Что знали бы сейчас потомки о Ядвиге или о Марии Лещинской{99}, если б эти дамы в свое время не решились сделать разумный выбор? Чем был бы Стефан Баторий{99} или Наполеон Первый, если бы они не женились на влиятельных женщинах? Супружество - акт слишком значительный, чтобы, вступая в него, слушаться только голоса сердца. Это не поэтическое слияние двух душ, а событие, имеющее важные последствия для многих лиц и многих дел. Допустим, я сегодня женюсь на горничной или даже на гувернантке и завтра же лишусь доступа в свой круг. Никто не станет справляться о температуре моих чуств, зато каждый спросит: на какие доходы он будет содержать семью и кого он вводит в свой дом? - Одно дело - брачный союз по политическим соображениям, а другое - брак по расчету с нелюбимым человеком, - возразила председательша, глядя в землю и барабаня пальцами по столу. - Это насилие над самыми священными чуствами. - Ах, дорогая бабушка, - со вздохом отвечал Старский, - легко говорить о свободе чуств, имея двадцать тысяч рублей годового дохода. Все кричат: "Подлые деньги! Мерзкие деньги!" Но почему же все, от батрака до министра, стесняют свою свободу узами обязанностей? Ради чего шахтер и моряк рискуют своей жизнью? Разумеется, ради подлых денег, потому что только подлые деньги дают человеку свободу хоть на несколько часов в день, хоть на несколько месяцев в году, хоть на несколько лет в жизни. Все мы лицемерно презираем деньги, однако каждый из нас понимает, что это навоз, на котором вырастает личная свобода, наука, искусство и даже идеальная любовь. В конце концов, где родилась рыцарская любовь, любовь трубадуров? Уж, во всяком случае, не среди сапожников и кузнецов и даже не среди докторов и адвокатов. Ее взлелеяли имущие классы; это они сотворили женщину с нежной кожей и белыми ручками, они создали мужчину, у которого вдоволь досуга, чтобы поклоняться женщине. Наконец тут среди нас находится один из людей действия, пан Вокульский, который, по словам бабушки, неоднократно доказывал свой героизм. Что толкало его на путь опасностей? Разумеется, деньги, которые теперь в его руках обратились в могучую силу... Наступила тишина. Все дамы устремили глаза на Вокульского. После небольшого молчания он ответил: - Да, вы правы, я добыл свое состояние в опасностях и трудах; но разве вы знаете, зачем я добывал его? - Позвольте, - прервал его Старский, - я отнюдь не попрекаю вас, а, напротив, считаю пример ваш похвальным и достойным подражания. Однако же откуда вы знаете, что человек, который женится (или выходит замуж) по расчету, не преследует тоже какой-нибудь благородной цели? Говорят, родители мои поженились по любви; несмотря на это, они не были счастливы, а я, плод их горячих чуств, и подавно... Между тем моя почтенная бабушка вышла замуж вопреки склонности и ныне является благословением всей округи. Более того, - прибавил он, целуя руку председательше, - она исправляет ошибки моих родителей, которые были так поглощены своей любовью, что не позаботились обеспечить родного сына... Наконец, вот и еще подтверждение в лице очаровательной пани Вонсовской... - О сударь, - перебила вдова, покраснев, - вы выступаете, словно обвинитель на Страшном суде. Я тоже отвечу, как пан Вокульский: разве вы знаете, зачем я это сделала? - Однако и вы это сделали, и бабушка, и мы все так же сделаем, - с холодной насмешкой возразил Старский. - Кроме, разумеется, пана Вокульского, у которого достаточно денег, чтобы дать волю своим чуствам... - И я сделал то же самое, - сдавленным голосом отозвался Вокульский. - Как, вы женились ради богатства? - спросила вдовушка, широко раскрывая глаза. - Не ради богатства, а ради права на работу и куска хлеба. Я хорошо знаю закон, о котором говорит пан Старский... - Ну, что? - ввернул пан Старский, глядя на бабушку. - ...и именно потому сожалею о тех, кто вынужден ему подчиняться, - закончил Вокульский. - Это, может быть, самое ужасное несчастье в жизни. - Ты прав, - подтвердила председательша. - Вы начинаете интересовать меня, сударь, - сказала Вонсовская, протягивая Вокульскому руку. Панна Эвелина в продолжение всего разговора сидела, низко склонившись над вышиваньем. Вдруг она подняла голову и взглянула на Старского с таким отчаянием, что Вокульский был поражен. Но Старский продолжал похлопывать хлыстом по носку своего башмака, покусывать сигару и улыбаться полуязвительно, полупечально. За беседкой раздался голос Охоцкого: - Ну, видишь, я говорил тебе, барыня здесь... - Так ведь то в беседке, а не в кустах, - отвечала молоденькая крестьянка с корзинкой в руках. - Вот глупая! - буркнул Охоцкий, выходя из-за кустов и беспокойно поглядывая на дом. - Ого-го! Пан Юлиан выступает в роли покорителя, - заметила вдовушка. - Да ведь, честное слово, я только затем пошел через цветники, чтоб покороче... - оправдывался Охоцкий. - И сбились с пути, как утром, когда везли нас... - Даю честное слово... - Лучше уж не оправдывайся, а подай мне руку и пойдем, - прервала председательша. Охоцкий повел ее из беседки, но лицо у него было такое смущенное, а шляпа так отчаянно сдвинулась набекрень, что Вонсовская не утерпела и весело расхохоталась; это вызвало новую вспышку румянца на щеках панны Фелиции, а Охоцкого заставило несколько раз сердито оглянуться на вдовушку. Все общество свернуло налево и пошло боковой аллеей к приусадебным строениям: впереди председательша и Охоцкий, за ними девушка с корзинкой, потом вдовушка и панна Фелиция, затем Вокульский, а за ним панна Эвелина со Старским. Из-за калитки, которой как раз достигли передние пары, доносился все возраставший шум; в эту минуту Вокульский услышал тихий разговор позади. - Иногда мне так тяжело, что хоть в гроб ложись... - шептала панна Эвелина. - Крепитесь, крепитесь! - тоже шепотом отвечал Старский. Только теперь Вокульский понял цель предпринятой прогулки, увидев, как по двору навстречу председательше бежит целая стая кур, а она сыплет им зерно из корзинки... За курами показалась птичница, старая Матеушова, и доложила барыне, что все благополучно, только утром над двором кружил ястреб да пополудни одна курица чуть не подавилась камешком, но, слава богу, все обошлось. С птичьего двора председательша проследовала к хлевам и конюшням, а работники, большей частью люди пожилые, перед нею отчитывались. Тут едва не случилось беды: из конюшни выскочил рослый жеребенок и, встав на дыбы, точь-в-точь как пес на задние лапы, кинулся было на председательшу. К счастью, Охоцкий удержал резвое животное, и председательша, как обычно, попотчевала его сахаром. - Он вас когда-нибудь покалечит, бабушка, - с неудовольствием сказал Старский. - Где это видано приучать к таким нежностям жеребят, из которых со временем вырастают лошади! - Ты всегда говоришь разумно, - отвечала председательша, поглаживая жеребенка; тот положил морду ей на плечо, а потом побежал за ней следом; батраки с трудом загнали его обратно в конюшню. Даже некоторые коровы узнавали свою госпожу и приветствовали ее тихим, ласковым мычаньем. "Удивительная женщина", - подумал Вокульский, глядя на старушку, которая умела внушать любовь к себе и животным и людям. После ужина председательша отправилась спать, а Вонсовская предложила пройтись по парку. Барон без особого удовольствия принял предложение. Он надел теплое пальто, закутал шею платком и, взяв под руку невесту, пошел с нею вперед. О чем они говорили, никто не знал, только можно было заметить, что она побледнела, а у него выступили красные пятна на щеках. Около одиннадцати все разошлись, а барон, покашливая, проводил Вокульского в его комнату. - Ну что, присмотрелись вы к моей невесте?.. Как она хороша! Тип весталки, знаете ли... Правда? А особенно когда на личике ее появляется выражение этакой странной меланхолии, - вы обратили внимание? Она так прелестна, что... я готов жизнь отдать за нее... Никому, кроме вас, я бы этого не сказал но, поверите ли, она будит во мне такое благоговение, что я не знаю, посмею ли когда-нибудь прикоснуться к ней... Мне хочется молиться на нее!.. Просто упасть к ее ногам, и глядеть ей в глаза, и, если она позволит - целовать край ее платья... Но, простите, не наскучил ли я вам? Барон вдруг так закашлялся, что глаза его налились кровью. Отдышавшись, он продолжал: - Вообще-то я не кашляю, но сегодня немного простудился; я не очень склонен к простудам, только вот осенью и ранней весной. Ну, да ничего, пройдет. Как раз позавчера я пригласил на консилиум Халубинского и Барановского{104}, и они сказали, что мне надо только беречься, и тогда я буду здоров... Спрашивал я их также (говорю это только вам!), что они думают о моей женитьбе. Они сказали, что женитьба - дело личное... Я подчеркнул, что берлинские врачи давно уже советовали мне вступить в брак. Тогда они призадумались, и кто-то из них заметил: "Очень жаль, что вы сразу же не послушались их совета..." Так что я уже твердо решил не откладывать дальше осени... Снова его одолел кашель. Отдышавшись, он вдруг спросил изменившимся голосом: - Вы верите в загробную жизнь? - Почему вы спрашиваете? - Видите ли, что ни говори, вера спасает человека от отчаяния. Я, например, понимаю, что и сам уже не буду счастлив так, как мог быть когда-то, и ей не дам полного счастья. Единственное, что утешает меня, это мысль о встрече с ней в ином, лучшем мире, где мы оба опять будем молоды. Ведь она, - прибавил он задумчиво, - и там будет моею, ибо священное писание учит: "Что вы свяжете на земле, то будет связано и на небе..." Вы, может быть, в это не верите, как и пан Охоцкий, однако признайтесь, что... иногда... вы все-таки верите и не могли бы поклясться, что так не будет? Часы за стеной пробили полночь; барон испуганно вскочил и простился с Вокульским. Через несколько минут его астматический кашель послышался из другого конца флигеля. Вокульский открыл окно. Возле кухни громко кукарекали петухи. В парке жалобно стонала сова; с неба сорвалась звезда и покатилась куда-то за деревья. Барон все еще кашлял. "Неужели все влюбленные так слепы, как он? - думал Вокульский. - И мне, да и каждому здесь ясно, что эта девица совсем его не любит. Кажется, она даже влюблена в Старского. Я еще не разобрался в положении, но, по всей вероятности, дело обстоит так: барышня выходит замуж ради денег, а Старский поддерживает ее решимость своими теориями. А может быть, и он немного увлекся ею? Вряд ли. Верней, она ему уже надоела, и он хочет поскорее спихнуть ее замуж. Впрочем... Нет, это было бы чудовищно... Только у публичных женщин бывают любовники, которые ими торгуют. Что за глупое предположение! Может быть, Старский в самом деле ей друг и советует так, как считает правильным. Ведь он открыто заявляет, что сам женится только на богатой. Чем плохой принцип? Не хуже других, как сказал бы Охоцкий. Правильно говорила как-то председательша, что у нынешнего поколения крепкие головы и холодные сердца; наш пример отвратил их от сентиментальности, и они верят только в силу денег, что, впрочем, свидетельствует об их рассудительности. А Старский, право же, не глуп: пожалуй, немного шалопай и бездельник, но бесспорно не глуп. Любопытно, за что с ним так круто обходится Вонсовская? Вероятно, она питает к нему слабость, а так как деньги у нее есть, то в конце концов они все-таки поженятся. Впрочем, какое мне до этого дело?.. Любопытно, почему председательша сегодня ни разу не упомянула о панне Изабелле? Ну, уж спрашивать я не стану... Мигом начали бы болтать бог знает что..." Вокульский заснул и во сне увидел себя влюбленным и хилым бароном, а Старский играл при нем роль друга дома. Он проснулся и рассмеялся: - Ну, уж тут бы я сразу вылечился! Утром он опять удил рыбу вместе с панной Фелицией и Охоцким. А когда в час дня все собрались за завтраком, Вонсовская обратилась к хозяйке дома: - Бабушка, вы позволите оседлать двух лошадей, для меня и для пана Вокульского? - И, обернувшись к Вокульскому, прибавила: - Мы поедем через полчаса. С этой минуты вы начинаете нести свою службу при мне. - Вы поедете только вдвоем? - спросила панна Фелиция, пылая румянцем. - А разве и вы с паном Юлианом хотели бы ехать? - Только, пожалуйста... Прошу не распоряжаться моей особой! - запротестовал Охоцкий. - Фелиция останется со мною, - вмешалась председательша. У панны Фелиции кровь прилила к лицу и на глазах выступили слезы. Она взглянула на Вокульского - сначала сердито, потом высокомерно и, наконец, выбежала из комнаты, будто бы за платочком. Вернулась она с покрасневшим носиком и посмотрела на присутствующих, словно Мария Стюарт, прощающая своих палачей. Ровно в два часа к крыльцу подвели двух прекрасных верховых лошадей. Вокульский подошел к своей, тотчас явилась и Вонсовская. Амазонка плотно облегала ее фигуру, статную, как у Юноны; рыжеватые волосы были собраны в тяжелый узел. Она поставила ногу на руку конюха и, как пружина, прыгнула в седло. Хлыст слегка дрожал у нее в руке. Между тем Вокульский спокойно поправлял стремена. - Скорее, сударь, скорее! - торопила она, натягивая поводья; лошадь под ней танцевала и становилась на дыбы. - За воротами поскачем галопом... Avanti, Savoya!* ___________ * Вперед, Савойя! (итал.) Наконец Вокульский вскочил на коня, Вонсовская нетерпеливо взмахнула хлыстом - и оба тронулись в путь. Примерно на версту от усадьбы тянулась дорога, обсаженная липами. По обе стороны серели поля, на которых кое-где еще стояли большие, как избы, скирды пшеницы. Небо было чистое, солнце светило ярко, издали доносился жалобный скрип молотилки. Несколько минут лошади бежали рысью. Но вот Вонсовская приложила рукоять хлыста к губам, подалась вперед и полетела галопом. Вуаль развевалась за нею, как сизое крыло. - Avanti! Avanti! Так они мчались несколько минут. Вдруг всадница круто осадила коня; она разрумянилась и тяжело дышала. - Хватит, - сказала она. - Теперь поедем шагом. Она выпрямилась и устремила пристальный взгляд на восток, где вдалеке синел лес. Аллея осталась позади, они ехали полем; кругом серели скирды хлеба и зеленели грушевые деревья. - Скажите, - спросила вдова, - приятно наживать состояние? - Нет, - подумав, ответил Вокульский. - А тратить его приятно? - Не знаю. - Вы не знаете? А ведь о вашем состоянии рассказывают чудеса. Говорят, у вас тысяч шестьдесят годового дохода... - Сейчас у меня значительно больше; но я очень мало трачу. - Сколько же? - Тысяч десять. - Жаль. Я в прошлом году решила промотать уйму денег. Управляющий и кассир уверяют меня, будто я истратила двадцать семь тысяч... Я безумствовала - и все же не разогнала скуку... Сегодня я подумала: спрошу-ка, как чуствует себя человек, который тратит шестьдесят тысяч в год? Но вы не тратите столько. Жаль!.. Знаете что? Истратьте как-нибудь шестьдесят, нет, сто тысяч в год и скажите мне: действительно ли это дает сильные ощущения и каковы они? Хорошо? - Заранее могу вам сказать, что не дает. - Нет? К чему же тогда деньги? Если и сто тысяч в год не могут дать счастья, так от чего же оно зависит? - Можно и с одной тысячей быть счастливым. Счастье каждый носит в самом себе. - Но откуда-то оно берется... - Нет, сударыня. - И это говорите вы, человек столь необыкновенный! - Если б даже я и был необыкновенным человеком, то лишь благодаря страданиям, а не счастью. И уж, во всяком случае, не благодаря расходам. На опушке леса показалось облачко пыли. Вонсовская с минуту вглядывалась в него, потом вдруг хлестнула коня и, свернув влево, понеслась по полю, не разбирая дороги. - Avanti! Avanti! Они скакали минут десять; на этот раз Вокульский первый осадил коня. Он остановился на вершине холма; внизу расстилался зеленый луг, прекрасный, как мечта. Что именно было в нем прекрасно - зеленая трава или крутые изгибы речушки, склоненные над нею деревья или ясная синева неба? Вокульский не знал. Но Вонсовская не любовалась пейзажем. Она сломя голову летела с холма, словно желая поразить спутника своей отвагой. Когда Вокульский, не торопясь, спустился следом, она повернула к нему коня и нетерпеливо крикнула: - Боже, неужели вы всегда такой скучный? Не за тем же я вас взяла на прогулку, чтобы зевать... Извольте развлекать меня, и немедленно... - Немедленно? Хорошо. Вы не находите, что пан Старский весьма интересный человек? Она откинулась в седле, словно падая навзничь, и посмотрела на Вокульского долгим взглядом. - Ну! - рассмеялась она. - Не ожидала я от вас такой пошлой фразы... Пан Старский интересен... для кого? Разве только для... для... таких уточек, как панна Эвелина. Меня, например, он уже давно перестал интересовать. - Однако... - Без всяких "однако"! Правда, он интересовал меня раньше, когда я только собиралась стать мученицей супружества. К счастью, муж мой оказался так любезен, что вскорости умер, а пан Старский так незамысловат, что даже при моем небогатом жизненном опыте я в неделю раскусила его. Все та же бородка а lа великий князь Рудольф и те же приемы обольщения. Эти его взгляды, недомолвки, таинственность - все это я знаю наперечет, как фасоны его сюртуков. По-прежнему за версту обходит бесприданниц, циничен с замужними дамами и нежно вздыхает возле богатых невест. Боже мой, сколько уже попадалось мне таких в жизни. Сейчас мне нужно что-нибудь новое... - В таком случае Охоцкий... - О да, Охоцкий интересен и даже мог бы стать опасным, но для этого мне пришлось бы заново родиться. Это человек не того мира, к которому я привязана телом и душой! Ах, как он наивен и как великолепен! Он все еще верит в идеальную любовь и надеется встретить женщину, с которой он сможет запереться в своей лаборатории, твердо зная, что она никогда ему не изменит... Нет, он мне не пара. Но что это случилось с моим седлом? - вдруг вскричала она. - Сударь, у меня подпруга отстегнулась... взгляните, пожалуйста... Вокульский соскочил с коня. - Вы спешитесь? - спросил он. - И не подумаю. Проверьте так. Он зашел с правой стороны - подпруга держалась крепко. - Да не там... Вот здесь... здесь, возле стремени. Он заколебался, однако откинул шлейф ее амазонки и просунул руку под седло. Вдруг кровь бросилась ему в голову: вдовушка шевельнула ногой и коленом коснулась его щеки. - Ну что? Ну что? - нетерпеливо спрашивала она. - Ничего. Подпруга в порядке. - Вы поцеловали мою ногу? - крикнула она. - Нет. Она хлестнула коня и понеслась вскачь, бормоча: - Глупец, глупец... или камень! Вокульский медленно сел на лошадь. Невыразимой тоской сжалось его сердце, когда он подумал: "Неужели и панна Изабелла катается верхом? Кто же ей поправляет седло?.." Он подъехал к Вонсовской. Она встретила его взрывом смеха. - Ха-ха-ха! Вы неподражаемы! Потом заговорила низким, звенящим голосом: - В книгу моей жизни вписана великолепная страница: я разыграла роль жены Пентефрия и нашла прекрасного Иосифа... Ха-ха-ха! Только одно обстоятельство меня огорчает: вы так и не сумеете оценить мою способность кружить головы. На вашем месте сто других мужчин в подобную минуту сказали бы, что жить без меня не могут, что я похитила их покой и так далее... А этот отвечает: "нет!" - и все тут. За одно это "нет" вам уготовано в царствии небесном место среди невинных младенцев. Этакое высокое креслице, с перекладинкой впереди... Ха-ха-ха! Она покатывалась со смеху. - А что бы вы выиграли, если б я ответил, как другие? - Одной победой больше. - А этим что вы выиграете? - Я заполняю таким образом пустоту жизни. Из десяти поклонников, признавшихся мне в любви, я выбираю одного, который кажется мне наиболее любопытным, забавляюсь им, мечтаю о нем... - А потом? - Делаю смотр следующего десятка и выбираю нового! - И часто? - Хоть каждый месяц. Что вы хотите, - прибавила она, пожимая плечами, - такова любовь нашего века - века пара и электричества! - Да, это верно. Она даже напоминает поезд. - Летит как вихрь и мечет искры? - Нет. Быстро едет и набирает пассажиров сколько влезет. - О, пан Вокульский! - Я не хотел вас обидеть, сударыня. Я только сформулировал то, что услышал. Вдовушка прикусила губки. Некоторое время они ехали молча. Первой заговорила Вонсовская: - Я уже определила, кто вы такой: вы педант. Каждый вечер, - не знаю, в котором часу, но, наверно, не позднее десяти, - вы проверяете счета, потом отправляетесь спать, а перед сном непременно читаете молитву, громко повторяя: "Не пожелай жены ближнего своего". Верно? - Продолжайте, сударыня. - Не буду продолжать, мне наскучило разговаривать с вами. Ах, жизнь полна разочарований! Когда мы впервые надеваем платье со шлейфом, когда отправляемся на первый бал, когда впервые влюбляемся - нам все кажется открытием... Но вскоре мы убеждаемся, что все это или уже было, или ничего не стоит... Помню, в прошлом году я была в Крыму; мы ехали небольшой компанией по пустынной дороге, на которой некогда пошаливали разбойники. Только мы заговорили об этом, как вдруг из-за скалы показываются два татарина... "Слава богу, думаю, они наверняка собираются нас зарезать". Пригожие, надо сказать, были мужчины, но физиономии самые свирепые. И что же? Знаете, с чем они обратились к нам? Предложили купить у них винограду! Подумайте! Я-то жду разбойников, а они торгуют виноградом! Со злости я чуть не бросилась на них с кулаками, право! Так вот - сегодня вы напомнили мне этих татар... Председательша уже несколько недель мне толкует, что вы человек оригинальный, совсем не похожий на других, а между тем я вижу, что вы самый обыкновенный педант. Ведь верно? - Верно. - Видите, как я разбираюсь в людях! Может быть, поскачем еще галопом? Или нет, мне уже расхотелось, я устала. Ах... встретить бы хоть раз в жизни действительно необычного человека!.. - Ну, и что тогда? - Ну, он вел бы себя как-то по-новому, говорил бы мне новые слова, иногда сердил бы меня до слез, а потом сам до смерти обижался бы, а потом, разумеется, должен был бы просить прощения. О, он влюбился бы в меня до безумия! Я так вцепилась бы ему в сердце и в память, что он и в могиле не забыл бы меня... Вот это по мне, это любовь! - А вы что дали бы ему взамен? - спросил Вокульский, которому с каждой минутой становилось все тяжелее на сердце. - Не знаю, право... Может быть, я бы решилась на какое-нибудь безумство... - Теперь позвольте мне сказать, что получил бы от вас этот необычный человек, - заговорил Вокульский с чувством горького озлобления. - Сначала длинный список предыдущих поклонников, потом не менее длинный список поклонников, которые придут ему на смену, а в антракте возможность проверять, хорошо ли затянута подпруга... - Это низость - так говорить! - крикнула Вонсовская, сжимая в руке хлыст. - Я только повторил то, что слышал от вас же, сударыня. Однако, если при столь недолгом знакомстве я говорю слишком смело... - Ничего. Продолжайте... Может быть, ваши дерзости окажутся любопытнее, чем холодная любезность, которую я знаю наизусть. Разумеется, такой человек, как вы, должен презирать женщин, подобных мне... Ну, смелее... - Простите, пожалуйста. Прежде всего не будем употреблять слишком сильные выражения, которые мало уместны на прогулке. Между нами идет разговор не о чуствах, а только о взглядах. Так вот, по-моему, в ваших взглядах на любовь имеется непримиримое противоречие. - Разве? - удивилась вдова. - То, что на вашем языке зовется противоречием, я в своей жизни великолепно примиряю. - С одной стороны, вы говорите о частой смене любовников... - Если вы не возражаете, назовем их лучше поклонниками. - А с другой - хотите встретить какого-то необычного, незаурядного человека, который помнил бы о вас даже в могиле. Так вот, насколько я знаю человеческую натуру, эта цель недостижима. Вы, столь расточительная в своих милостях, не станете бережливой, а человек недюжинный не захочет стать в ряд с дюжиной других... - Он может не знать об этом, - перебила вдова. - Ах, значит, комедия, для успеха которой нужно, чтобы ваш герой был слеп и глуп! Но пусть даже ваш избранник окажется таким; неужели вы действительно решитесь вводить в заблуждение человека, который так сильно полюбит вас? - Хорошо, ну так я расскажу ему все, а закончу следующими словами: "Помни, что и Христос простил Магдалину; ведь я меньше грешила, а волосы у меня не менее хороши..." - И он удовлетворился бы этим? - Думаю, что да. - А если нет? - Тогда я оставила бы его в покое. - Да, но сначала вы так впились бы ему в сердце и в память, что он и в могиле не мог бы вас забыть! - вспыхнул Вокульский. - Ну, и хорош же ваш мир! Хороши женщины, подле которых влюбленные, беззаветно преданные им всей душой, вынуждены поминутно смотреть на часы, чтобы не встретиться со своими предшественниками и не помешать преемникам! Сударыня, даже тесту нужно время, чтобы как следует подняться; так может ли вырасти глубокое чувство в такой спешке, в ярмарочной толчее? Не претендуйте на глубокие чувства: они лишают людей сна и аппетита. Зачем вам отравлять жизнь какому-то человеку, которого вы сейчас, вероятно, даже еще не знаете? Зачем самой себе портить веселое настроение? Лучше по-прежнему держаться программы легких и частых побед, которые не приносят вреда другим, а вам кое-как заполняют жизнь. - Вы кончили, сударь? - Пожалуй... - Так теперь я скажу вам. Все вы подлецы... - Опять сильное выражение. - Ваши были еще сильнее. Все вы - ничтожества! Когда женщина в пору юности мечтает об идеальной любви, вы осмеиваете ее наивность и требуете от нее кокетства, без которого девушка кажется вам скучной, а замужняя женщина - глупой. А когда, в результате общих усилий, она привыкает к пошлым признаниям, томным взглядам и тайным рукопожатиям - тут вдруг вылезает из темного угла некий оригинальный субъект в капюшоне Петра Амьенского и торжественно проклинает женщину, созданную по образу и подобию Адамовых сыновей: "Тебе уже возбраняется любить, ты уже никогда не будешь по-настоящему любима, ибо ты имела несчастье попасть в ярмарочную толчею и утратила свои иллюзии". А кто же разворовал их, как не ваши родные братья? И что это за мир, где человека сначала опустошают, а потом сами же осуждают опустошенного. Вонсовская вынула из кармана платочек и стиснула его зубами. На ресницах ее блеснула слеза и скатилась на конскую гриву. - Ну, поезжайте же, - воскликнула она, - ваши плоские рассуждения меня раздражают! Поезжайте... и пришлите мне Старского: его наглость забавнее вашей постной важности. Вокульский поклонился и поехал вперед. Он был раздосадован и смущен. - Куда вы едете? Не в ту сторону... Еще, чего доброго, заблудитесь, а потом за обедом будете рассказывать, что я совратила вас с пути истинного. Следуйте за мною... Вокульский ехал в нескольких шагах позади Вонсовской и размышлял: "Вот каков их мир и каковы их женщины! Одни продаются чуть ли не дряхлым старикам, а другие обращаются с человеческими сердцами, как с куском говядины... Однако странная особа эта барынька! Пожалуй, даже неплохая и, во всяком случае, способна на благородные порывы..." Через полчаса они уже были на холмах, с которых открывался вид на имение председательши. Вонсовская внезапно повернула коня и, испытующе поглядев на спутника, спросила: - Что между нами - мир или война? - Могу ли я сказать откровенно? - Пожалуйста. - Я вам глубоко благодарен, сударыня. За один час я узнал от вас больше, чем за всю мою жизнь. - От меня? Пустое, не придавайте этому значения. В моих жилах течет несколько капель венгерской крови, и стоит мне сесть на коня, как я теряю голову и несу всякий вздор. Впрочем, я не беру назад ни одного слова, сказанного сегодня, но вы ошибаетесь, если думаете, что уже узнали меня. А теперь поцелуйте мне руку: вы действительно интересны. Она протянула Вокульскому руку; он поцеловал ее, широко раскрыв глаза от изумления. Глава пятая Под одной крышей В то самое время, когда Вокульский с Вонсовской препирались друг с другом, носясь по лугам, из поместья графини в Заславек выезжала панна Изабелла. Накануне она получила от председательши письмо, отправленное с нарочным, а сегодня по настоятельному требованию тетки тронулась в путь, хотя и против собственного желания. Она была уверена, что Вокульский, к которому председательша так явно благоволила, уже в Заславеке, поэтому тотчас являться туда казалось ей неприличным. "Пусть даже в конце концов мне придется выйти за него замуж, из этого еще не следует, что я должна спешить к нему навстречу", - думала она. Но вещи были уложены, экипаж подан, на переднем сиденье уже ждала ее горничная, и панна Изабелла решилась. Прощание с родными было многозначительно. Растроганный Ленцкий молча утирал глаза, а графиня, сунув племяннице в руку бархатную сумочку с деньгами, поцеловала ее в лоб и сказала: - Я не советую и не отговариваю. Ты девушка рассудительная, положение знаешь, пора самой принять какое-то решение и сделать выводы. Но какое решение? Какие выводы? Об этом тетка умолчала. Нынешнее лето в деревне глубоко изменило многие воззрения панны Изабеллы. Однако произошло это не под влиянием свежего воздуха и прекрасных пейзажей, а вследствие некоторых событий и возможности спокойно поразмыслить над ними. Она приехала сюда, по настоянию тетки, ради Старского, так как все говорили, что ему достанется в наследство бабкино поместье. Между тем председательша, присмотревшись к своему внучатному племяннику, заявила, что в лучшем случае отпишет ему тысячу рублей в год пожизненной ренты, которая ему, наверное, весьма пригодится под старость. А все состояние свое она решила завещать подкидышам и несчастным женщинам. С этой минуты Старский потерял всякую цену в глазах графини. Панна Изабелла тоже поставила на нем крест, когда он однажды заявил, что никогда не женится на бесприданнице, скорее уж на японке или китаянке, лишь бы она принесла ему несколько десятков тысяч годового дохода. - Ради меньшего не стоит рисковать своим будущим, - сказал он. Стоило ему это заявить, и панна Изабелла перестала смотреть на него как на серьезного претендента. Но так как при этом он тихо вздохнул и украдкой посмотрел в ее сторону, панна Изабелла подумала, что красавец Казек, должно быть, втайне страдает и, подыскивая богатую жену, жертвует своим чуством. К кому? Возможно, к ней... Бедный мальчик, но ничего не поделаешь! Может быть, впоследствии найдется способ облегчить его страдания, но пока что следует держать его на расстоянии. Сделать это было нетрудно, ибо Старский вдруг начал усиленно ухаживать за богатой пани Вонсовской и втихомолку увиваться за панной Эвелиной - вероятно, для отвода глаз, чтобы окончательно замести следы своей давней любви к панне Изабелле. "Бедный мальчик, но что поделаешь! Жизнь диктует свои обязанности, и приходится исполнять их, как бы ни были они тягостны". Таким образом, Старский, быть может самый подходящий для панны Изабеллы супруг, был вычеркнут из списка женихов. Он не мог жениться на бедной, но должен был искать богатую невесту, поэтому пропасть между ними была непреодолима. Второй соискатель ее руки, барон, сам устранился, обручившись с панной Эвелиной. Пока барон добивался благосклонности панны Изабеллы, он был ей противен; но когда он внезапно ее покинул, она испугалась. Как? Значит, существуют на свете женщины, ради которых можно отказаться от нее? Как? Значит, может наступить момент, когда ее оставят даже столь престарелые поклонники? Панна Изабелла почуствовала, что почва уходит у нее из-под ног, и тогда-то, под влиянием охватившего ее беспокойства, она довольно благожелательно заговорила с председательшей о Вокульском. Возможно даже, что она действительно произнесла следующие слова: - Куда же это пропал пан Вокульский? Боюсь, что он на меня обиделся. Я нередко упрекаю себя за то, что относилась к нему не так, как он того заслуживает. При этом она потупила глаза и покраснела, ввиду чего председательша сочла нужным пригласить Вокульского к себе в поместье. "Пусть они присмотрятся друг к другу на просторе, - думала старушка, - а там - все в воле божьей. Он среди мужчин - чистейший бриллиант, она тоже хорошая девочка, так, может, они и поладят. А что он к ней неравнодушен, я готова побиться об заклад". Прошло несколько дней, неприятные впечатления понемногу изгладились, и панна Изабелла уже начала раскаиваться, что заговорила с председательшей о Вокульском. "Он еще, пожалуй, вообразит, что я согласна выйти за него..." - подумала она. Тем временем председательша рассказала гостившей у нее Вонсовской, что в Заславек приедет Вокульский, очень богатый вдовец и человек во всех отношениях незаурядный, которого она хотела бы женить, тем более что он, кажется, влюблен в панну Изабеллу... Вонсовская весьма равнодушно слушала о богатстве, вдовстве и матримониальных намерениях Вокульского. Но когда председательша назвала его человеком незаурядным, она насторожилась; услышав же, что он как будто влюблен в панну Изабеллу, она рванулась, как боевой конь благородных кровей, которого неосторожно кольнули шпорой. Вонсовская была милейшей женщиной, она не думала вторично выходить замуж, а отбивать у барышень женихов - и подавно. Однако пока Вонсовская жила на этом свете, она не могла допустить, чтобы какой-нибудь мужчина любил не ее, а другую женщину. Жениться по расчету - пожалуйста, в этом Вонсовская даже готова была помочь; но преклоняться разрешалось только перед нею. И даже не потому, что она считала себя красивее всех, а просто... такая уж у нее была слабость. Узнав, что панна Изабелла сегодня приезжает, Вонсовская потащила Вокульского на прогулку. А заметив на дороге возле леса пыль, клубившуюся за экипажем ее соперницы, она свернула на луг и там устроила великолепную сцену с седлом, которая, однако, не удалась. Между тем панна Изабелла подъехала к дому. Все вышли ее встречать на крыльцо, приветствуя почти в одних и тех же выражениях. - Знаешь, - шепнула ей председательша, - Вокульский приехал... - Вас одной нам не хватало, - воскликнул барон, - чтобы Заславек вполне уподобился райской обители. Сюда уже прибыл весьма приятный и знаменитый гость... Фелиция Яноцкая отвела панну Изабеллу в сторону и со слезами в голосе начала рассказывать: - Ты слышала, к нам приехал пан Вокульский... Ах, если бы ты знала, что это за человек! Но нет, я больше ничего не скажу, а то еще и ты подумаешь, что я им увлекаюсь... Ну, и вообрази только: Вонсовская заставила его вдвоем с нею поехать верхом... Посмотрела бы ты, как он, бедняга, краснел!.. А я - за нее. Правда, я тоже ходила с ним удить рыбу, так ведь это здесь, на пруду... и с нами был пан Юлиан. Но чтобы я поехала кататься вдвоем с ним? Да ни за что на свете! Я бы скорей умерла... Панна Изабелла поторопилась поздороваться с остальными и ушла в отведенную для нее комнату. "Этот Вокульский начинает меня раздражать", - подумала она. В сущности, это было не раздражение, а нечто другое. Уезжая в Заславек, панна Изабелла действительно злилась и на председательшу за слишком настойчивое приглашение, и на тетку - за то, что та торопила ее ехать, и прежде всего на самого Вокульского. "Значит, меня в самом деле хотят выдать за этого выскочку? - говорила она себе. - Погоди же, голубчик!" Она не сомневалась, что первым здесь встретит ее Вокульский, и заранее решила держаться с ним высокомерно. Между тем Вокульский не только не бросился ей навстречу, но, оказывается, поехал кататься с пани Вонсовской. Панна Изабелла была неприятно задета. "Вот кокетка, - думала она, - а ведь ей уже добрых тридцать лет!" Когда барон назвал Вокульского знаменитым гостем, самолюбие панны Изабеллы было польщено; правда, чуство это мелькнуло и тотчас исчезло. Когда панна Фелиция нечаянно выдала свою ревность к Вонсовской, панну Изабеллу охватило беспокойство, правда, лишь на одно мгновение. "Наивная девочка!" - подумала она о Фелиции. Словом, презрение, которое она всю дорогу готовилась излить на Вокульского, совершенно испарилось под влиянием самых разноречивых чуств: она была и разгневана, и довольна, и встревожена. Теперь Вокульский представлялся панне Изабелле совсем в другом свете. Это был уже не какой-то там галантерейный купец, а человек, возвратившийся из Парижа и располагающий огромным состоянием и связями, которым восхищался барон и с которым кокетничала Вонсовская... Едва панна Изабелла успела переодеться, к ней вошла председательша. - Душа моя, - сказала старушка, снова целуя ее, - почему же Иоася не изволила пожаловать ко мне? - Папа нездоров, и она не хочет оставлять его одного. - Нет уж... нет уж, не говори ты мне этого! Она потому не едет, что не хочет встречаться с Вокульским, вот в чем дело... - заволновалась председательша. - Вокульский хорош, когда сорит деньгами на ее сиротский приют... Нет, Белла, скажу я тебе: видно, никогда твоя тетка не поумнеет... В панне Изабелле заговорило давнишнее раздражение. - Может быть, тетя не считает нужным дарить столь явным благоволением простого купца? - сказала она, краснея. - Купец!.. Купец!.. Ну и что ж? - вспыхнула председательша. - Вокульские - дворяне не хуже Старских и даже Заславских... А что до его занятий... Вокульский, душенька моя, не торговал бог знает чем, как дед твоей тетки... Можешь сказать ей это, если к слову придется. По мне, честный купец лучше десятка австрийских графов. Знаю я, чего стоят их титулы. - Однако согласитесь, что происхождение... Председательша иронически рассмеялась. - Поверь мне, Белла, благородное происхождение - не заслуга тех, кому оно достается. А чистота крови... Боже мой! Какое счастье, что мы не слишком усердно проверяем такие вещи. Знаешь, о происхождении не стоит говорить таким старым людям, как я. Мы-то еще помним дедов и отцов и часто удивляемся: почему сын пошел не в папашу, а в камердинера? Правда, тут много значит - на кого матушка заглядывалась. - А вам Вокульский, видно, очень нравится, - тихо заметила панна Изабелла. - Да, очень! - твердо ответила старушка. - Я любила дядю его и всю жизнь была несчастлива только потому, что меня разлучили с ним - из тех же побуждений, из каких сейчас твоя тетка пытается свысока смотреть на Вокульского. Да только он не позволит собой помыкать, о нет! Кто сумел выбиться из такой нищеты, как он, кто с незапятнанной совестью добыл богатство и образование - тому неважно, что о нем скажут в свете. Ты, верно, слышала, какую он нынче играет роль и зачем ездил в Париж. И поверь мне, он не станет заискивать перед светским обществом, оно само к нему явится, и первая придет твоя тетка, если ей что-нибудь понадобится. Я лучше тебя знаю наш свет, дитя мое, и помяни мое слово - он очень скоро окажется в прихожей Вокульского. Это тебе не бездельник вроде Старского, не мечтатель вроде князя и не полоумный вроде Кшешовского... Вокульский - человек действия... Счастлива будет женщина, которую он назовет своей женой... К сожалению, у наших барышень больше притязаний, нежели чуства и житейского опыта. Правда, не у всех... Ну, не взыщи, если я выразилась слишком уж резко. Сейчас будет обед... И с этими словами председательша удалилась, оставив панну Изабеллу в глубоком раздумье. "Разумеется, он мог бы с успехом заменить барона... - мысленно говорила она. - Барон истаскался и просто смешон, а этого по крайней мере все уважают... Казя Вонсовская знает толк в мужчинах, недаром она взяла его на прогулку. Посмотрим же, способен ли пан Вокульский быть верным... Хороша верность - кататься с другой женщиной! Вот уж поистине рыцарь!" В эту минуту Вокульский, возвращавшийся с Вонсовской с прогулки, заметил во дворе экипаж, из которого выпрягали лошадей. Его кольнуло какое-то смутное предчуствие, но он не посмел расспрашивать, даже притворился, будто и не смотрит на экипаж. Подъехав к крыльцу, он бросил поводья слуге, а второму велел принести к себе в комнату воды. Он было совсем уже решился спросить: кто приехал? - как вдруг что-то сдавило ему горло, и он не мог произнести ни слова. "Какая чушь! - думал он. - Ну, допустим, это она; что из того? Панна Изабелла такая же женщина, как пани Вонсовская, панна Фелиция или панна Эвелина... Я же не таков, как барон..." Но, говоря себе это, он чуствовал, что она для него - не то, что все остальные женщины, и стоит ей пожелать - он готов бросить к ее ногам все свое богатство и даже жизнь. - Чушь, чушь! - бормотал он, шагая по комнате. - Ведь здесь уже ждет ее поклонник, пан Старский, с которым она сговаривалась весело провести лето... О, я помню, как они переглядывались. Его охватил гнев. "Посмотрим, панна Изабелла, какой вы покажете себя и чего стоите? Теперь я буду вашим судьей..." - подумал он. В дверь постучали, и вошел старый лакей. Он оглянулся по сторонам и сказал вполголоса. - Ее милость велели доложить вам, что приехала панна Ленцкая, и если ваша милость готовы, то просят пожаловать к столу. - Передай, что я сию минуту приду. Слуга ушел, а Вокульский еще с минуту постоял у окна, глядя на парк, освещенный косыми лучами солнца, и на сиреневый куст, в котором весело щебетали птицы. В сердце его нарастала глухая тревога при мысли о том, как он встретится с панной Изабеллой. "Что я скажу ей, как мне держаться?" Ему казалось, что все глаза обратятся на них обоих, и тогда он непременно сделает какой-нибудь промах и попадет в неловкое положение. "Разве я не сказал ей, что служу ей верно... как пес!.. Однако надо идти..." Он вышел из комнаты, опять вернулся и опять вышел. Медленно шагал он по коридору, еле передвигая ноги, обессиленный и оробелый, как пастушонок, который должен предстать пред королевские очи. Возле двери он остановился. В столовой прозвенел женский смех. У Вокульского потемнело в глазах; он уже хотел уйти и передать через лакея, что заболел, но в эту минуту позади раздались чьи-то шаги, и он толкнул дверь. Среди общества, собравшегося в столовой, он сразу же увидел панну Изабеллу. Она разговаривала со Старским и смотрела на него так же, как тогда в Варшаве, а он так же насмешливо улыбался... К Вокульскому сразу вернулось присутствие духа; гнев горячей волной залил его мозг. Он вошел, высоко подняв голову, поздоровался с председательшей и поклонился панне Изабелле; она покраснела и протянула ему руку. - Здравствуйте, сударыня. Как поживает пан Ленцкий? - Папа чувствует себя несколько лучше... Он шлет вам привет... - Весьма признателен. А графиня? - Тетя совершенно здорова. Председательша села в свое кресло; гости стали размещаться вокруг стола. - Пан Вокульский, вы сядете рядом со мной, - заявила Вонсовская. - С величайшим удовольствием, если только солдату разрешается сидеть в присутствии командира. - Разве она уже взяла тебя под свою команду, пан Станислав? - усмехнулась председательша. - Еще как! Не часто случалось мне проходить такую муштру! - Пан Вокульский мстит мне за то, что я сбивала его с пути, - вмешалась Вонсовская. - Всего приятнее именно сбиваться с пути, - возразил Вокульский. - Я предвидел, что это произойдет, но не думал, что так скоро, - заметил барон, открывая два ряда великолепных вставных зубов. - Передайте мне соль, кузен, - сказала панна Изабелла Старскому. - Пожалуйста... ах, рассыпал!.. Наверное, мы поссоримся. - Пожалуй, нам это уже не грозит, - возразила панна Изабелла с комической важностью. - Вы уговорились никогда не ссориться? - спросила Вонсовская. - Мы собираемся никогда не мириться, - ответила панна Изабелла. - Хороши! - воскликнула Вонсовская. - На вашем месте, пан Казимеж, я потеряла бы теперь последнюю надежду. - А разве я когда-нибудь смел надеяться? - вздохнул Старский. - Поистине, к счастью для нас обоих... - тихо сказала панна Изабелла. Вокульский присматривался и прислушивался. Панна Изабелла говорила естественно и очень спокойно подшучивала над Старским, а он, по-видимому, отнюдь не был этим расстроен. Зато время от времени он украдкой поглядывал на панну Эвелину Яноцкую, которая перешептывалась с бароном, попеременно краснея и бледнея. Вокульский почуст