беседовал в кондитерской. В это время вбегает адвокат Кшешовской; не глядя на нее, он занимает место возле стола и бормочет приставам: - Скорее, господа, скорее! Ей-богу, некогда... Вслед за адвокатом в зал входит новая группа: жена и муж, последний, видимо, мясник по профессии, старая дама с подростком-внуком и два господина - один седой, но еще крепкий, другой кудрявый, чахоточного вида. У обоих смиренные физиономии и поношенная одежда, однако при их появлении евреи начинают перешептываться и указывать на них пальцами с почтительным восхищением. Они останавливаются так близко около пана Игнация, что волей-неволей ему приходится выслушивать наставления, которые дает седой господин курчавому: - Понимаешь ли, Ксаверий: делай, как я. Я не тороплюсь, видит бог! Вот уже три года, понимаешь ли, как я собираюсь приобрести небольшой домик, тысяч этак за сто иль за двести - на старость. Но я не тороплюсь. Прочитаю, понимаешь ли, в газетах, какие там домишки идут с молотка, не спеша посмотрю, прикину в уме, понимаешь ли, цену и прихожу сюда послушать сколько люди дают. И как раз теперь, когда я приобрел опыт и решил, понимаешь ли, что-нибудь купить, цены неслыханно подскочили, черт бы их побрал, и все заново прикидывай!.. Но уж если мы вдвоем возьмемся, понимаешь ли, ходить да прислушиваться, тогда наверняка обстряпаем это дельце. - Ша! - закричали возле стола. В зале стало тихо. Пан Игнаций слушает описание каменного дома, помещающегося там-то и там-то, четырехэтажного, с тремя флигелями, садом, участком и т.д. Во время оглашения этого важного документа пан Ленцкий то багровеет, то бледнеет, а Кшешовская поминутно подносит к лицу хрустальный флакончик в золотой оправе. - Я знаю этот дом! - вдруг выкрикивает субъект в синих очках, с елейной физиономией. - Я знаю этот дом! За глаза можно дать сто двадцать тысяч рублей... - Что вы там голову морочите! - отзывается сидящий рядом с баронессой Кшешовской мужчина с физиономией прохвоста. - Разве это дом? Развалина! Мертвецкая! Пан Ленцкий багровеет до синевы. Он кивком подзывает служку и шепотом спрашивает: - Кто этот подлец? - Вот этот? Отпетый мерзавец... Не обращайте, ваше сиятельство, внимания... - И опять во всю глотку: - Честное слово, за этот дом можно смело дать сто тридцать тысяч... - Кто этот негодяй? - спрашивает баронесса субъекта с физиономией прохвоста. - Кто этот человек в синих очках? - Вот тот? Отъявленный мерзавец... Недавно сидел в Павьяке{382}... Не обращайте внимания, сударыня... Плевать на него... - Эй там, потише! - кричит из-за стола чиновный голос. Елейный господин подмигивает пану Ленцкому, развязно ухмыляется и пролезает к столу, где стоят участники торгов. Их четверо: адвокат баронессы, представительный господин, старик Шлангбаум и изнуренный юноша; рядом с последним становится елейный господин. - Шестьдесят тысяч пятьсот рублей, - тихо говорит адвокат Кшешовской. - Ей-ей, больше не стоит! - замечает субъект с физиономией прохвоста. Баронесса торжествующе оглядывается на пана Ленцкого. - Шестьдесят пять, - отзывается важный барин. - Шестьдесят пять тысяч и сто рублей, - лепечет бледный юноша. - Шестьдесят шесть... - добавляет Шлангбаум. - Семьдесят тысяч! - орет господин в синих очках. - Ах! Ах! А! - истерически всхлипывает баронесса, падая на плетеный диванчик. Ее адвокат поспешно отходит от стола и бежит защищать убийцу. - Семьдесят пять тысяч! - выкрикивает представительный господин. - Умираю!.. - стонет баронесса. В зале начинается волнение. Старый литвин берет баронессу под руку, но ее перехватывает Марушевич, появившийся неизвестно откуда как раз в нужный момент. Опираясь на руку Марушевича, Кшешовская с громким плачем выходит из зала, понося на чем свет стоит своего адвоката, суд, конкурентов и приставов. На лице Ленцкого появляется улыбка, а тем временем изнуренный юноша говорит: - Восемьдесят тысяч и сто рублей. - Восемьдесят пять, - сразу набавляет Шлангбаум. Ленцкий весь обращается в зрение и слух. Он видит уже трех конкурентов и слышит слова представительного господина: - Восемьдесят восемь тысяч... - Восемьдесят восемь и сто рублей, - говорит тщедушный юноша. - Пусть уж будет девяносто, - заключает старый Шлангбаум и хлопает рукой по столу. - Девяносто тысяч, - говорит пристав, - раз... Ленцкий, забыв об этикете, наклоняется к служке и шепчет: - Ну, что же вы! - Ну, что же вы, тряхните мошной! - обращается служка к изнуренному юноше. - А вы чего стараетесь? - осаживает его второй пристав. - Ведь вы дом не купите? Ну и убирайтесь отсюда!.. - Девяносто тысяч рублей, два!.. - восклицает пристав. Лицо Ленцкого сереет. - Девяносто тысяч рублей, три... - провозглашает пристав и ударяет молоточком по зеленому сукну. - Шлангбаум купил! - выкрикивает чей-то голос из зала. Ленцкий обводит толпу блуждающим взглядом и только теперь замечает своего адвоката. - Ну, сударь, - говорит он дрожащим голосом, - так не поступают. - А что такое? - Так не поступают... Это нечестно! - возмущенно повторяет Ленцкий. - Как не поступают? - спрашивает адвокат уже с некоторым раздражением. - По уплате ипотечного долга вам останется еще тридцать тысяч рублей. - Да ведь мне этот дом обошелся в сто тысяч и, если б как следует позаботиться, мог пойти за сто двадцать. - Верно, - поддакивает служка, - дом стоит ста двадцати тысяч... - Вот! Вы слышите, сударь? - говорит Ленцкий. - Если б позаботиться... - Я попрошу вас, сударь, воздержаться от оскорблений. Вы слушаете советы каких-то подозрительных типов, мошенников из Павьяка... - Ну, уж извините! - обижается служка. - Не всякий, кто сидел в Павьяке, мошенник... А что до советов... - И верно!.. Дом стоит ста двадцати тысяч! - подтверждает новый союзник, субъект с лицом прохвоста. Ленцкий смотрит на него остекленевшими глазами, так и не понимая, что, собственно, происходит. Не простившись с адвокатом, он надевает шляпу и уходит, негодуя: - Из-за этих адвокатов и евреев я потерял не меньше тридцати тысяч... Можно было получить сто двадцать тысяч. Старик Шлангбаум тоже уходит. По дороге с ним заговаривает Цинадер, красавец брюнет, красивее которого пан Игнаций никогда не видывал. - Что за дела вы делаете, пан Шлангбаум? - говорит красавец. - Этот дом вполне можно было купить за семьдесят одну тысячу. Он сейчас больше не стоит. - Для кого не стоит, а для кого стоит. Я всегда делаю только выгодные дела, - задумчиво отвечает Шлангбаум. Наконец и Жецкий покидает зал, где уже начинаются следующие торги и собирается новая публика. Пан Игнаций медленно спускается по лестнице, размышляя: "Итак, дом купил Шлангбаум, и купил именно за девяносто тысяч, как предсказывал Клейн. Ну, да ведь Шлангбаум - не Вокульский... Нет! Стах такой глупости не сделает... И насчет панны Изабеллы тоже все вздор, сплетни!" Глава девятнадцатая Первое предостережение Был уже час дня, когда пан Игнаций, смущенный и встревоженный, возвращался в магазин. Как можно было потратить попусту столько времени... и к тому же в часы наибольшего наплыва покупателей? А вдруг случилась какая-нибудь беда? И что за удовольствие таскаться в такую жару по улицам, вдыхая пыль и вонь расплавленного асфальта! День в самом деле выдался на редкость знойный и яркий: тротуары и мостовые накалились, к жестяным вывескам и фонарным столбам нельзя было прикоснуться, а от ослепительного света у пана Игнация слезились глаза и их застилали какие-то черные пятна. "На месте господа бога, - думал он, - я бы половину июльской жары приберег на декабрь..." Случайно взглянув на витрины (он как раз проходил мимо), пан Игнаций остолбенел. Выставленные товары не сменялись уже вторую неделю. Те же статуэтки, майолика, веера, те же несессеры, перчатки, зонтики и игрушки! Ну, видано ли подобное безобразие? "Подлец я, и больше ничего! - сказал он себе. - Третьего дня напился, сегодня шатаюсь по городу... Этак лавочка скоро полетит ко всем чертям, ясно!" Едва он переступил порог магазина, не зная, что больше у него болит, сердце или ноги, как его подхватил Мрачевский. Он был уже подстрижен и причесан по варшавской моде и по-прежнему сильно надушен; из любви к искусству он обслуживал покупателей, хотя был теперь гостем, да еще прибывшим из далеких краев. Приказчики, глядя на него, просто диву давались. - Побойтесь бога, пан Игнаций! - воскликнул он. - Я уж три часа дожидаюсь! Все вы тут, видно, головы потеряли... Не обращая внимания на покупателей, которые с недоумением смотрели на них, он взял Жецкого под руку и потащил в комнату, где стоял несгораемый шкаф. Там он бесцеремонно пихнул старшего приказчика, поседевшего на своем посту ветерана, в жесткое кресло, встал перед ним, трагически заломив руки, как Жермон перед Виолеттой, и заговорил: - Вот что, пан Игнаций... Знал я, что после моего отъезда все у вас тут разладится, но все же не думал, что так скоро... Если уж вас нет в магазине... Ну, ладно, это еще полбеды. Но если уж старик стал выкидывать фокусы - это скандал! От изумления у пана Игнация глаза на лоб полезли. - Позвольте! - воскликнул он, поднимаясь с кресла. Но Мрачевский усадил его обратно. - Позво... - Только, пожалуйста, не прерывайте! - перебил его благоухающий молодой человек. - Да знаете ли вы, что происходит? Сузин сегодня ночью едет в Берлин повидаться с Бисмарком, а потом - в Париж, на выставку. И он просит Вокульского, чтобы тот непременно - слышите вы? - непременно ехал с ним. А этот болв... - Пан Мрачевский! Как вы смеете... - Я от природы смелый, а Вокульский полоумный! Я только сегодня узнал все... Сказать вам, сколько наш старик мог бы заработать на этом деле с Сузиным? Не десять, а пятьдесят тысяч... рублей, понимаете? И этот осел не только не хочет ехать сегодня, но говорит, что вообще еще не знает, когда поедет... Он, видите ли, не знает! А Сузин может ждать не больше двух-трех дней. - Что же Сузин? - тихо спросил растерявшийся Жецкий. - Сузин? Злится и, хуже того, обижается. "Нет, говорит, Станислав Петрович уж не тот, он нами теперь брезгует..." Словом, скандал! Пятьдесят тысяч рублей прибыли и бесплатный проезд. Ну, скажите, на таких условиях разве сам святой Станислав Костка не поехал бы в Париж? - Еще бы не поехал! - буркнул пан Игнаций. - А где сейчас Стах... то есть пан Вокульский? - спросил он, вставая. - У вас на квартире, составляет отчет для Сузина. Вот увидите, дорого вам обойдутся эти фокусы! Дверь кабинета приоткрылась, и показался Клейн с конвертом в руке. - Лакей Ленцких принес письмо хозяину, - сказал он. - Может, вы ему отнесете, а то он сегодня чертовски злой... Пан Игнаций держал в руках бледно-голубой конверт, украшенный узором из незабудок, но идти не решался. Между тем Мрачевский заглянул ему через плечо и прочел адрес. - От Беллочки! - вскричал он. - Все понятно! - И, смеясь, выбежал из кабинета. - Черт возьми! - проворчал пан Игнаций. - Неужели во всей этой болтовне есть доля правды? Значит, это ради нее он тратит девяносто тысяч на покупку дома и теряет пятьдесят тысяч в сузинском деле? Итого - сто сорок тысяч рублей! А экипаж, а скачки, а пожертвования на благотворительные цели! А... а Росси, на которого панна Изабелла глядит с таким обожанием, как еврей на свои десять заповедей! Эге-ге! Перестану-ка я с ним церемониться... Он застегнул пиджак на все пуговицы, приосанился и с письмом в руках пошел к себе на квартиру. На ходу он заметил, что сапоги его слегка поскрипывают, и это его почему-то приободрило. Вокульский, без сюртука и жилетки, сидел, склонясь над грудой бумаг, и что-то писал. - Ага! - сказал он, увидев пана Игнация. - Ничего, что я тут расположился, как у себя дома? - Хозяину незачем стесняться! - криво усмехнулся пан Игнаций. - Вот письмо... от этих... от Ленцких... Вокульский взглянул на конверт, торопливо вскрыл его и начал читать... Прочел раз, другой, третий... Жецкий рылся в своем столе; заметив, что друг его уже не читает, а задумчиво сидит, облокотившись на стол, пан Игнаций сухо спросил: - Ты едешь сегодня с Сузиным в Париж? - И не думаю. - Я слышал, это крупное дело... Пятьдесят тысяч рублей... Вокульский молчал. - Значит, поедешь завтра или послезавтра? Сузин, кажется, два-три дня может подождать? - Я еще не знаю, когда поеду. - Плохо, Стах. Пятьдесят тысяч - это целое состояние; жаль терять... Если узнают, что ты упустил такой случай... - Скажут, что я рехнулся, - перебил Вокульский. Он помолчал и вдруг снова заговорил: - А если у меня есть дела поважнее, чем ехать зарабатывать деньги? - Политические? - тихо спросил Жецкий, и глаза его тревожно блеснули, но губы улыбнулись. Вокульский протянул ему письмо. - Прочти. И убедись, что есть кое-что получше политики. Пан Игнаций взял письмо, но не решался читать, пока Вокульский не настоял. "Венок восхитителен, и я заранее благодарю Вас от имени Росси за этот подарок. С каким неподражаемым изяществом изумруды вкраплены между золотыми листками! Непременно приезжайте к нам завтра обедать, мы должны посоветоваться, как устроить проводы Росси, а также насчет нашей поездки в Париж. Вчера отец сказал, что мы поедем самое позднее через неделю. Разумеется, мы едем вместе. Без Вашего милого общества путешествие потеряло бы для меня половину прелести. Итак, до свидания. Изабелла Ленцкая." - Не понимаю, - сказал пан Игнаций, равнодушно бросая письмо на стол. - Ради удовольствия путешествовать с панной Ленцкой и даже ради совещаний по поводу подарков для... для ее любимцев не швыряют за окно пятьдесят тысяч... если не больше... Вокульский встал с дивана и, опершись обеими руками о стол, спросил: - А если бы мне вздумалось ради нее вышвырнуть за окно все свое состояние... тогда что? На лбу его вздулись жилы, рубашка на груди ходила ходуном. В глазах вспыхивали и гасли искры, какие Жецкий уже видел у него однажды во время дуэли с бароном. - Тогда что? - повторил Вокульский. - Да ничего, - спокойно ответил Жецкий. - Мне только пришлось бы признать, что я снова ошибся, - не знаю уж, в который раз... - В чем? - На этот раз - в тебе. Я думал, что человек, рискующий жизнью и... добрым именем, чтобы сколотить состояние, имеет в виду какие-то общественные цели... - Да оставьте же меня наконец в покое с этим вашим обществом! - крикнул Вокульский, стукнув кулаком по столу. - Что я сделал для него - известно, но что сделало оно для меня? Только и знает, что требовать от меня жертв, не давая взамен никаких прав! Я хочу наконец чего-нибудь для самого себя. Уши вянут от громких фраз, которые никого ни к чему не обязывают... Собственное счастье - вот в чем теперь мой долг... Я пустил бы себе пулю в лоб, если бы у меня не оставалось ничего, кроме каких-то фантастических обязательств. Тысячи людей бьют баклуши, а один человек должен исполнять по отношению к ним какие-то бесконечные обязательства. Неслыханная нелепость! - А овации Росси - не жертва? - Это я делаю не для Росси... - А чтобы угодить женщине... знаю. Из всех сберегательных касс - это самая ненадежная. - Ты слишком много себе позволяешь! - Скажи: позволял. Тебе кажется, будто ты первый изобрел любовь. Я тоже знавал ее... Да, да!.. Несколько лет я был влюблен, как дурак, а тем временем моя Элоиза заводила шашни с другим. Боже! И настрадался же я, наблюдая, как она украдкой переглядывается с другими... Под конец она, не стесняясь, обнималась у меня на глазах... Поверь мне, Стах, я не так наивен, как думают! Я многое видел в жизни и пришел к заключению, что напрасно мы вкладываем столько чуств в игру, называемую любовью. - Ты говоришь так потому, что не знаешь ее, - мрачно заметил Вокульский. - Каждая из них исключение, пока не свернет нам шею. Твоей я, правда, не знаю, зато знаю других. Чтобы покорять женщин, нужно обладать изрядной долей наглости и бесстыдства - два качества, которых ты лишен. И вот тебе мой совет: не рискуй слишком многим, потому что тебя все равно обгонят другие, если уже не обогнали. Я с тобой никогда не говорил о подобных вещах, не правда ли? Да и непохоже, чтоб я придерживался такой философии... Но я чуствую, что тебе угрожает опасность, и повторяю: берегись. Не вкладывай сердца в эту подлую игру, иначе его оплюют ради первого попавшегося прохвоста. А в таких случаях, поверь мне, прегадко себя чувствуешь... Желаю тебе никогда не испытывать этого! Вокульский сидел, сжимая кулаки, но молчал. В это время в дверь постучали, и вошел Лисецкий. - Пан Ленцкий хотел бы поговорить с вами. Можно ему сюда? - спросил приказчик. - Просите, просите, - отвечал Вокульский, поспешно надевая жилет и сюртук. Жецкий встал, грустно покачал головой и ушел из комнаты. "Думал я, что дело плохо, - пробормотав он уже в сенях, - но не думал, что настолько плохо..." Едва Вокульский успел привести себя в порядок, как вошел Ленцкий, а за ним швейцар из магазина. У пана Томаша налились кровью глаза и выступили пятна на щеках. Он бросился в кресло и, откинув голову на спинку, с трудом перевел дыхание. Швейцар, стоя на пороге, перебирал пальцами пуговицы своей ливреи и с озабоченным видом ждал приказаний. - Простите, пожалуйста, пан Станислав... но я попрошу воды с лимоном... - Сбегай за сельтерской, лимоном и сахаром... Живо! - крикнул Вокульский швейцару. Швейцар вышел, задев за дверь своими огромными пуговицами. - Пустяки... - улыбаясь, говорил пан Томаш. - Короткая шея, жара, ну и раздражение... Передохну минутку... Встревоженный Вокульский развязал ему галстук и расстегнул рубашку. Потом налил на полотенце одеколону, который он обнаружил на столе у Жецкого, и с сыновней заботливостью смочил больному затылок, лицо и голову. Пан Томаш пожал ему руку. - Мне уже лучше... Спасибо вам... - И тихо добавил: - Вы мне нравитесь в роли сестры милосердия. Белла не сумела бы так нежно... Ну, да она создана для того, чтобы за ней ухаживали... Швейцар принес сифон и лимоны. Вокульский приготовил лимонад и напоил пана Томаша; синие пятна на его щеках постепенно стали бледнеть. - Ступай ко мне на квартиру, - приказал Вокульский швейцару, - и вели запрягать. Пусть подадут экипаж к магазину. - Милый, милый вы мой, - говорил пан Томаш, крепко пожимая ему руку и умиленно глядя на него набрякшими глазами. - Я не привык к такой заботе, Белла этого не умеет... Неспособность панны Изабеллы ухаживать за больными неприятно поразила Вокульского. Но он тут же забыл об этом. Понемногу пан Томаш пришел в себя. На лбу у него выступил обильный пот, голос окреп, и только сеть красных жилок на белках глаз еще свидетельствовала о недавнем припадке. Он даже прошелся по комнате, потянулся и заговорил: - Ах... вы не представляете себе, пан Станислав, как я сегодня разволновался! Поверите ли? Мой дом продан за девяносто тысяч!.. Вокульский вздрогнул. - Я был уверен, - продолжал Ленцкий, - что получу хотя бы сто десять тысяч... В зале говорили, что дом стоит ста двадцати... Что ж поделаешь - его решил купить этот подлый ростовщик Шлангбаум... Стакнулся с конкурентами, и кто знает - может, и с моим поверенным, а я потерял тысяч двадцать или тридцать... Теперь казалось, что Вокульского вот-вот хватит апоплексический удар, но он молчал. - А я-то рассчитывал, - продолжал Ленцкий, - что с этих пятидесяти тысяч вы мне будете платить десять тысяч годовых... На домашние расходы я трачу шесть - восемь тысяч в год, а на остальное мы с Беллой могли бы ежегодно ездить за границу. Я даже обещал девочке через неделю повезти ее в Париж... Как бы не так! Шести тысяч еле хватит на жалкое прозябание, где уж там мечтать о поездках! Гнусный еврей... Гнусные порядки - общество в кабале у ростовщиков и не смеет дать им отпор даже на торгах... А больнее всего, скажу я вам, что за спиною мерзавца Шлангбаума, может быть, прячется какой-нибудь христианин, пожалуй, даже аристократ... Пан Томаш опять стал задыхаться, и щеки у него побагровели. Он сел и выпил воды. - Подлые! подлые! - шептал Ленцкий. - Успокойтесь же, сударь, - сказал Вокульский. - Сколько вы мне дадите наличными? - Я просил поверенного нашего князя (моему прохвосту я уже не доверяю) получить причитающуюся мне сумму и вручить ее вам, пан Станислав... Это тридцать тысяч. Вы обещали мне двадцать процентов, значит всего у меня шесть тысяч на целый год. Бедность... нищета! - Ваш капитал, - сказал Вокульский, - я могу поместить в другое дело, более выгодное. Вы будете получать десять тысяч ежегодно... - Что вы говорите? - Да. Мне подвернулся исключительный случай. Пан Томаш вскочил. - Спаситель... благодетель! - взволнованно говорил он. - Вы благороднейший из людей... Однако, - прибавил он, отступая и разводя руками, - не будет ли это в ущерб вам? - Мне? Ведь я купец. - Купец! Рассказывайте! - воскликнул пан Томаш. - Благодаря вам я убедился, что слово "купец" в наши дни является символом великодушия, деликатности, героизма... Славный вы мой! И он бросился Вокульскому на шею, чуть не плача. Вокульский в третий раз усадил его в кресло. В эту минуту в дверь постучали. - Войдите! В комнату вошел Генрик Шлангбаум. Он был бледен, глаза его метали молнии. Встав перед паном Томашем, он поклонился и сказал: - Сударь, я Шлангбаум, сын того "подлого" ростовщика, которого вы так поносили в магазине в присутствии моих сослуживцев и покупателей... - Сударь... я не знал... я готов на любое удовлетворение... а прежде всего - прошу извинить меня... Я был очень раздражен, - взволнованно говорил пан Томаш. Шлангбаум успокоился. - Нет, сударь, - возразил он, - вместо того чтобы давать мне удовлетворение, вы лучше выслушайте меня. Почему мой отец купил ваш дом? Не об этом сейчас речь. Но я могу доказать, что он вас не обманул. Если угодно, мой отец уступит вам этот дом за девяносто тысяч. Больше того, - взорвался он, - покупатель отдаст вам его за семьдесят тысяч... - Генрик! - остановил его Вокульский. - Я кончил. Прощайте, сударь, - ответил Шлангбаум, низко поклонился Ленцкому и вышел. - Неприятная история! - помолчав, заметил пан Томаш. - Действительно, я в магазине сказал несколько резких слов по адресу старика Шлангбаума, но, право же, я не знал, что его сын тут работает... Он вернет мне за семьдесят тысяч дом, который сам купил за девяносто. Забавно!.. Что вы скажете, пан Станислав? - Может быть, в самом деле дом не стоит больше девяноста тысяч? - робко спросил Вокульский. Пан Томаш начал застегиваться и поправлять галстук. - Спасибо вам, пан Станислав, - говорил он, - спасибо и за помощь и за участие... Вот так история с этим Шлангбаумом!.. Ах да!.. Белла просила вас звать завтра к обеду... Деньги получите у поверенного нашего князя, а что до процентов, которые вы изволите... - Я немедленно выплачу их за полгода вперед. - Очень, очень вам благодарен, - сказал пан Томаш и расцеловал его в обе щеки. - Ну, до свидания, до завтра... Не забудьте про обед... Вокульский провел его через двор к воротам, у которых уже стоял экипаж. - Ужасная жара, - говорил пан Томаш, с трудом усаживаясь в экипаж с помощью Вокульского. - Но что за история с этими евреями?.. Дал девяносто тысяч, а готов уступить за семьдесят... Забавно... Честное слово! Лошади тронулись, экипаж покатился к Уяздовским Аллеям. Домой пан Томаш ехал словно в дурмане. Жары он не ощущал, только общую слабость и шум в ушах. Минутами ему казалось, что не то он одним глазом видит не совсем так, как другим, не то обоими видит хуже обычного. Он откинулся в угол кареты и при каждом толчке покачивался, как пьяный. Мысли и ощущения как-то странно путались в голове. То он воображал, что опутан сетью интриг, от которых спасти его может только Вокульский. То ему казалось, что он тяжело болен и только Вокульский сумел бы его выходить. То чудилось, будто он умирает, оставляя разоренную, всеми покинутую дочь, о которой позаботиться мог бы только Вокульский. И, наконец, ему пришло в голову, что хорошо бы иметь собственный экипаж с таким легким ходом и что, попроси он Вокульского, тот бы, наверное, подарил ему свой. - Ужасная жара! - пробормотал пан Томаш. Лошади остановились у подъезда, пан Томаш вылез и, даже не кивнув кучеру, пошел наверх. Он с трудом волочил отяжелевшие ноги и, едва очутившись у себя в кабинете, упал в кресло и как был, в шляпе, не шевелясь просидел несколько минут, к величайшему изумлению слуги, который счел нужным позвать барышню. - Видно, дело кончилось неплохо, - сказал он панне Изабелле, - потому что его милость... как будто немножко... того... Весь день панна Изабелла держалась с напускным равнодушием, однако на самом деле с величайшим нетерпением поджидала отца, чтобы узнать о результате торгов. Она пошла к нему в кабинет, ускорив шаги лишь настолько, насколько это допускали правила приличия. Панна Ленцкая всегда помнила, что девушке с ее именем не подобает проявлять свои чувства даже по поводу банкротства. И все же, как она ни владела собою, Миколай (по ее яркому румянцу) заметил, что она волнуется, и еще раз вполголоса сказал: - Ну, наверное, хорошо кончилось, оттого его милость и... того... Панна Изабелла нахмурила свой прекрасный лоб и захлопнула за собою дверь кабинета. Отец все еще сидел, не снявши шляпы. - Что же, отец? - спросила она, с некоторой брезгливостью глядя на его красные глаза. - Несчастие... разорение! - отвечал пан Томаш, с трудом снимая шляпу. - Я потерял тридцать тысяч рублей. Панна Изабелла побледнела и опустилась на кожаный диванчик. - Подлый еврей, ростовщик, запугал конкурентов, подкупил адвоката и... - Значит, у нас уже ничего нет? - чуть слышно спросила она. - Как это - ничего? У нас осталось тридцать тысяч, и на них мы получим десять тысяч процентов... Славный человек этот Вокульский! Я еще не видывал подобного благородства. А если б ты знала, как он сегодня ухаживал за мной!.. - Ухаживал? Почему? - Со мной случился небольшой припадок из-за жары и раздражения... - Какой припадок? - Кровь бросилась мне в голову... но теперь уже прошло... Подлый еврей! Ну, а Вокульский, говорю тебе, это не человек, а ангел... - И он расплакался. - Папа, что с тобой? Я пошлю за доктором!.. - вскрикнула панна Изабелла, опускаясь на колени перед креслом. - Ничего... ничего... не волнуйся... Я только подумал, что если бы мне пришлось умереть, ты могла бы положиться только на одного Вокульского... - Не понимаю... - Ты хотела сказать, что не узнаешь меня, не правда ли? Тебе странно, что я мог бы вверить твою судьбу купцу? Видишь ли... когда в беде одни ополчились против нас, а другие отошли в сторону, только он поспешил нам на помощь и, может быть, даже спас мне жизнь... Нам, людям апоплексического сложения, случается, заглядывает смерть в глаза... И вот, когда он приводил меня в чувство, я подумал: кто же еще так участливо может позаботиться о тебе? Ведь не Иоася и не Гортензия, да и никто другой... Только богатым сиротам легко найти опекунов. Панна Изабелла, заметив, что отцу стало лучше, встала с колен и опять села на диванчик. - Скажи, папа, какую же роль ты предназначаешь этому господину? - холодно спросила она. - Роль? - переспросил он, пристально вглядываясь в ее лицо. - Роль... советчика... друга дома... опекуна... Опекуна над тем капитальцем, который достанется тебе, если... - О, с этой стороны я уже давно его оценила. Это человек энергичный и преданный нам... Впрочем, все это неважно, - прибавила она, помолчав. - Что с домом, папа? - Я ведь сказал. Еврей, гадина, дал девяносто тысяч, так что нам осталось всего тридцать. Но поскольку Вокульский - честная душа! - будет выплачивать с этой суммы десять тысяч... Тридцать три процента, вообрази! - Как тридцать три? - прервала панна Изабелла. - Десять тысяч - это десять процентов. - Какое там! Десять от тридцати - значит тридцать три процента. Ведь "процент" значит "pro centum" - сотая доля, понимаешь? - Не понимаю, - ответила панна Изабелла, тряхнув головой. - Я понимаю, что десять - это десять; но если на купеческом языке десять называется тридцать три, пусть будет так. - Вижу, что не поняла. Объяснил бы тебе, да что-то очень уж устал, поспать бы немного... - Не послать ли за доктором? - спросила панна Изабелла, вставая. - Боже упаси! - воскликнул пан Томаш и замахал руками. - Только начни водиться с докторами - и сразу отправишься на тот свет... Панна Изабелла не настаивала; она поцеловала отца в руку и в лоб и, глубоко задумавшись, пошла к себе в будуар. От тревоги, терзавшей ее все эти дни по поводу торгов, не осталось и следа. Оказывается, у них еще есть десять тысяч рублей в год и тридцать тысяч наличными! Значит, они поедут на Парижскую выставку, потом, может быть, в Швейцарию, а на зиму - опять в Париж. Нет! На зиму они вернутся в Варшаву и снова будут принимать у себя. А если найдется какой-нибудь состоятельный претендент, не старый и не противный (как барон или предводитель... бр-р!), не выскочка и не глупец (впрочем, пусть даже и глупец - в их кругу умен один только Охоцкий, да и тот чудак!)... если найдется такой человек, она наконец решится... "Ну и хорош же папа со своим Вокульским! - подумала панна Изабелла, расхаживая взад и вперед по будуару. - Вокульский - мой опекун!.. Вокульский может быть ценным советчиком, поверенным, наконец распорядителем состояния, но звание моего опекуна может носить только князь, кстати он нам и родня и старый друг нашего семейства..." Сложив руки на груди, она продолжала ходить взад и вперед по комнате и вдруг призадумалась: почему отец так расчувствовался сегодня по поводу Вокульского? Какой же колдовской силой обладает этот человек, покоривший всех людей ее круга и, наконец, завоевавший последнюю точку опоры - отца!.. Ее отец, пан Томаш Ленцкий, не проронивший ни слезинки со дня смерти матери, сегодня расплакался!.. "Надо все же признать, что у Вокульского доброе сердце, - сказала она себе. - Росси не остался бы так доволен Варшавой, если бы не чуткость Вокульского. Ну, а моим опекуном ему все равно не бывать, даже в случае несчастия... Состоянием, пожалуйста, пусть управляет, но опекуном!.. Нет, видно, отец уж очень ослаб, если ему приходят на ум подобные комбинации..." Около шести часов вечера панна Изабелла, сидя в гостиной, услышала в прихожей звонок, а потом раздраженный голос Миколая: - Говорил я вам - завтра приходите, барин сегодня болен. - А что делать, если барин, когда у него есть деньги, болеет, а когда здоров, так у него нет денег? - ответил чей-то голос с легким еврейским акцентом. В ту же минуту в прихожей зашелестело женское платье, и послышался голос панны Флорентины: - Тише! Бога ради, тише! Приходите завтра, пан Шпигельман, вы же знаете, что деньги есть... - Вот потому я и прихожу сегодня уже в третий раз, а то завтра придут другие, и я опять буду дожидаться... Кровь ударила в голову панне Изабелле. Не совсем сознавая, что делает, она бросилась в прихожую. - Что это значит? - обратилась она к панне Флорентине. Миколай пожал плечами и на цыпочках пошел в кухню. - Это я, ваша милость... Давид Шпигельман, - ответил низенький человечек с черной бородой и в черных очках. - Я к графу, у меня к нему маленькое дельце... - Белла, дорогая... - начала панна Флорентина, пытаясь увести молодую девушку. Но панна Изабелла вырвалась и, заметив, что в отцовском кабинете никого нет, велела Шпигельману войти туда. - Одумайся, Белла, что ты делаешь? - унимала ее панна Флорентина. - Я хочу наконец узнать правду, - ответила панна Изабелла. Она закрыла дверь кабинета, села и, глядя на очки Шпигельмана, спросила: - Какое у вас дело к отцу? - Очень извиняюсь, графиня, - ответил тот, кланяясь, - у меня совсем маленькое дело. Я только хочу получить свои деньги. - Сколько? - Ну, рублей восемьсот наберется... - Завтра получите. - Извиняюсь, графиня, но... я уже полгода каждую неделю слышу, что завтра, и не вижу ни процентов, ни капитала. У панны Изабеллы перехватило дыхание и сжалось сердце. Но она тут же овладела собой. - Вам известно, что мой отец получил тридцать тысяч рублей... Кроме того (она сама не знала, зачем это говорит), мы будем получать десять тысяч в год... Сами понимаете, что ваша незначительная сумма не может пропасть... - Откуда десять? - спросил еврей и развязно поглядел на нее. - Как это - откуда? - с возмущением повторила она. - Проценты с нашего капитала. - С тридцати тысяч? - недоверчиво усмехнулся еврей, решив, что его хотят провести. - Да. - Очень извиняюсь, графиня, - иронически возразил Шпигельман, - я уже давно делаю комбинации с деньгами, но о таком проценте никогда не слыхал. На свои тридцать тысяч граф может получить тысячи три, да и то под очень ненадежную закладную. Впрочем, мне что! Мое дело - получить деньги. А то завтра придут другие, и опять они окажутся лучше Давида Шпигельмана, а если остальное граф отдаст под проценты, мне придется еще год дожидаться... Панна Изабелла вскочила с кресла. - Так ручаюсь же вам, что завтра вы получите все сполна! - вскричала она, глядя на него с презрением. - Честное слово? - спросил еврей, втайне любуясь ее красотой. - Даю слово, что завтра всем вам будет уплачено... Всем, и до последней копейки! Еврей поклонился до земли и, пятясь к двери, вышел из кабинета. - Посмотрим, как графиня сдержит свое слово! - бросил он, уходя. Старый Миколай был в прихожей и с такой грацией распахнул дверь перед Шпигельманом, что тот уже с лестницы крикнул: - Что это вдруг с таким фасоном, пан камердинер? Панна Изабелла, побледнев от гнева, бросилась в спальню отца. Напрасно панна Флорентина пыталась ее удержать. - Не надо, Белла, - говорила она, умоляюще складывая руки, - отцу так нездоровится... - Я поручилась этому человеку, что все долги будут выплачены, и они должны быть выплачены... Хотя бы нам пришлось отказаться от поездки в Париж. Пан Томаш, без сюртука и в домашних туфлях, медленно расхаживал по комнате, когда вошла дочь. Она заметила, что вид у отца очень плохой, плечи у него опустились, седые усы повисли, даже глаза были полузакрыты и весь он как-то по-стариковски ссутулился. Эти наблюдения хотя и не дали ей вспылить, но не удержали от делового объяснения. - Извини, Белла, что я в таком неглиже... Что случилось? - Ничего, отец, - ответила она, сдерживаясь. - Приходил какой-то еврей... - Ах, наверное, опять Шпигельман... Донимает он меня, как комар летом! - воскликнул пан Томаш, хватаясь за голову. - Пусть придет завтра... - То-то и есть, что придет... и он... и остальные... - Хорошо... очень хорошо... я уж давно собирался расплатиться с ними... Ох, слава богу, хоть чуточку посвежело... Панну Изабеллу поразило спокойствие отца и его болезненный вид. Ей показалось, что за сегодняшнее утро он постарел на несколько лет. Она присела на стул и спросила с деланной небрежностью: - А много ты им должен, папа? - Да нет... пустяки... тысячи две-три. - Это те векселя, о которых тетка говорила, что кто-то их скупил в марте? Пан Ленцкий остановился посреди комнаты. - Вот так так! - воскликнул он, щелкнув пальцами. - О них-то я совершенно забыл... - Значит, у нас долгов больше, чем две-три тысячи? - Да, да... немного больше... Думаю, что тысяч пять или шесть... Я попрошу Вокульского, он все уладит... Панна Изабелла невольно вздрогнула. - Шпигельман сказал, - продолжала она, помолчав, - что с нашего капитала нельзя получить десять тысяч процентами. Самое большее - три тысячи, да и то под ненадежную закладную. - Он прав. Под закладную - нельзя, но торговля - дело другое. Торговля может дать и тридцать на тридцать... Однако... откуда Шпигельман знает о наших процентах? - спохватился пан Томаш. - Я нечаянно проговорилась... - покраснев, объяснила панна Изабелла. - Жаль, что ты сказала ему... очень жаль! О таких вещах лучше не говорить. - Разве в этом есть что-нибудь предосудительное? - испуганно пролепетала она. - Предосудительное? Ну, бог ты мой, конечно нет... Но все же лучше, чтобы люди не знали ни размера, ни источника наших доходов... Барон, да и сам предводитель не прослыли бы миллионерами и филантропами, если б были известны все их секреты... - Почему же, отец? - Ты еще дитя, - говорил пан Томаш, смешавшись, - ты идеалистка, так что... тебя это могло бы оттолкнуть... Но ведь ты умная девушка, Белла. Видишь ли: барон ведет общие дела с какими-то ростовщиками, а состояние предводителя выросло главным образом благодаря удачным пожарам, ну и... отчасти торговле скотом во время севастопольской кампании... - Так вот каковы мои женихи! - прошептала панна Изабелла. - Это ничего не значит, Белла! У них есть деньги и большой кредит, а это главное, - успокаивал ее пан Томаш. Панна Изабелла тряхнула головой, словно отгоняя докучные мысли. - Значит, мы в Париж не поедем... - Почему, дитя мое, почему? - Если ты заплатишь пять или шесть тысяч ростовщикам... - Об этом не беспокойся. Я попрошу Вокульского раздобыть для меня ссуду под шесть-семь процентов, и мы будем выплачивать четыреста рублей в год. А у нас с тобой десять тысяч... Панна Изабелла понурила голову и задумалась, медленно водя пальцами по столу. - Скажи, отец, - спросила она, помолчав, - ты вполне уверен в Вокульском? - Я? - вскрикнул пан Томаш и ударил себя кулаком в грудь. - Я не уверен в Иоасе, в Гортензии, даже в нашем князе, да в конце концов ни в ком из наших, но в Вокульском... Если бы ты видела, как сегодня он растирал меня одеколоном... и с какой тревогой смотрел на меня! Это благороднейший из всех людей, каких я знавал в жизни... Он не гонится за деньгами, да на мне и нельзя заработать, но дорожит моей дружбой... Сам бог мне его послал, и как раз тогда... когда я начинаю чувствовать приближение старости... а может, и смерти... При этих словах пан Томаш часто заморгал, и по щекам его снова скатилось несколько слезинок. - Папа, ты болен! - испуганно воскликнула панна Изабелла. - Нет, нет... Это просто жара, раздражение и главное - обида на людей. Ну, подумай, кто навестил нас сегодня? Никто! Все уверены, что мы окончательно разорились... Иоанна боится, как бы я не попросил у нее взаймы на завтрашний обед... То же и барон и князь... Ну, барон, когда узнает, что у нас осталось тридцать тысяч, еще явится... ради тебя. Решит, что стоит тебя взять и без приданого, раз на меня, дескать, ему не придется тратиться... Но не беспокойся, как только они услышат, что мы получаем десять тысяч в год, все вернутся к нам, и ты по-прежнему будешь царить в своей гостиной... Ах, боже мой, как я нервничаю сегодня! - закончил он, вытирая слезящиеся глаза. - Папа, я пошлю за доктором, хорошо? Отец задумался. - Лучше уж завтра, завтра... А до завтра еще и само пройдет. В дверь постучали. - Кто там? Что такое? - крикнул пан Томаш. - Графиня приехала, - ответил из коридора голос панны Флорентины. - Иоася? - воскликнул пан Томаш с радостным изумлением. - Ступай же к ней, Белла... я немножко приведу себя в порядок... Ну-ну! Бьюсь об заклад, что ей уже известно о тридцати тысячах... Ступай же к ней, Белла... Миколай! Он засуетился, разыскивая то одну, то другую часть туалета, а тем временем панна Изабелла вышла к тетке, которая уже ждала ее в гостиной. Увидев панну Изабеллу, графиня бросилась к ней и заключила ее в объятия. - Как господь милостив! - вскричала она. - Какое счастье он вам посылает! Верно ли, что Томаш получил за дом девяносто тысяч и твое приданое уцелело? Никогда бы не подумала... - Тетушка, отец надеялся получить больше, но какой-то еврей запугал конкурентов и купил сам, - ответила панна Изабелла, задетая словами тетки. - Ах, дитя мое, как это ты до сих пор не убедилась в непрактичности твоего отца! Он может воображать, что цена его дому чуть не миллион, но я знаю от компетентных людей, что цена ему не больше семидесяти или семидесяти двух тысяч. Последнюю неделю дома ежедневно продаются с торгов, и всем известно, что они стоят и сколько за них платят. Впрочем, не о чем толковать; пусть отец воображает, будто его обманули, а ты, Белла, моли бога за того еврея, который дал вам девяносто тысяч... A propos, знаешь, Казек Старский вернулся. Панна Изабелла вспыхнула. - Когда? Откуда? - смущенно спросила она. - Сейчас из Англии, а туда приехал прямо из Китая. Все так же хорош собой... Теперь он едет к бабке, которая, кажется, собирается отдать ему свое поместье. - Это по соседству с вашим, тетя? - Да, да. Об этом-то я и хочу поговорить. Он расспрашивал о тебе, и я, надеясь, что ты уже вылечилась от своих капризов, посоветовала ему завтра навестить вас. - Вот хорошо! - обрадовалась панна Изабелла. - Видишь! - заметила графиня, целуя ее. - Тетка всегда о тебе помнит. Это для тебя отличная партия, и устроить ее будет нетрудно, поскольку у Томаша есть теперь небольшой капитал, которого ему, наверное, хватит, а Казек уже слышал о том, что Гортензия тебе оставляет наследство. Ну, допустим, у Старского есть кое-какие долги, во всяком случае того, что ему достанется от бабки, вместе с тем, что тебе отписала Гортензия, вам хватит на некоторое время. А там посмотрим. У него есть еще дядя, у тебя - я, так что ваши дети нуждаться не будут. Панна Изабелла молча поцеловала руку графине. В эту минуту она была так хороша, что тетка, обняв ее, подвела к зеркалу и сказала, смеясь: - Ну, пожалуйста, будь завтра так же прелестна и увидишь, что в сердце Казека откроются старые раны... А жаль, что ты ему тогда отказала! Сейчас у вас было бы на сто, а то и на сто пятьдесят тысяч больше... Воображаю, сколько денег растранжирил бедный мальчик, ища утешения в своем горе. Ах да! - вспомнила графиня. - Правда, что вы с отцом хотите ехать в Париж? - Да, собираемся. - Пожалуйста, Белла, не делай этого. Я как раз хочу предложить вам провести остаток лета у меня в имении. И ты должна согласиться хотя бы из-за Старского. Ты сама понимаешь, молодой человек в деревне будет томиться, мечтать о любви... Вы можете встречаться каждый день, а в таких условиях тебе легче будет привязать его... и даже связать. Панна Изабелла покраснела еще сильней и низко опустила свою красивую голову. - Тетя! - смущенно выговорила она. - Ах, дитя мое, только не разыгрывай передо мной дипломата. Девушке в твоем возрасте пора замуж, а главное - не повторяй старых ошибок. Казек - отличная партия: он не скоро тебе надоест... А если и надоест, - что ж, он уже будет мужем, а муж на многое вынужден смотреть сквозь пальцы, как, впрочем, и жена. Но где же отец? - Ему нездоровится... - Боже мой! Это его взволновало нежданное счастье. - Напротив, он заболел от возмущения, тетя... - Вечно у него в голове химеры! - воскликнула графиня, вставая. - Я загляну к нему на минутку и поговорю о вашем летнем отдыхе. Что же касается тебя, Белла, я надеюсь, ты сумеешь использовать это время. После интимной получасовой беседы с паном Томашем графиня попрощалась с племянницей и еще раз посоветовала ей не упускать Старского. Около девяти пан Томаш, против обыкновения, лег спать, а панна Изабелла позвала к себе панну Флорентину. - Знаешь, Флора, - сказала она, расположившись на козетке, - вернулся Казек Старский и завтра будет у нас. - А-а-а! - протянула панна Флорентина таким тоном, как будто для нее это не было новостью. - Значит он уже не сердится? - спросила она многозначительно. - Наверно, нет... Впрочем, не знаю, - улыбнулась панна Изабелла. - Тетка говорит, что он по-прежнему красив... - И по-прежнему в долгах... Но это не беда. У кого нынче нет долгов! - А что бы ты сказала, Флора, если бы... - Если бы ты вышла за него? Разумеется, поздравила бы вас обоих. Но что скажут барон, предводитель, Охоцкий, а главное... Вокульский? Панна Изабелла порывисто поднялась. - Позволь, дорогая, что это тебе вздумалось говорить об этом... Вокульском? - Не мне вздумалось, - возразила панна Флорентина, теребя оборку на корсаже, - я только хочу припомнить тебе, что ты говорила мне, еще в апреле, будто человек этот уже год преследует тебя взглядами, опутал тебя со всех сторон... Панна Изабелла расхохоталась. - Ах, помню! Мне действительно тогда так казалось... Но сейчас, узнав его короче, я вижу, что он не принадлежит к категории людей, которых следует бояться. Правда, он втихомолку боготворит меня, но точно так же он будет боготворить меня даже если... я выйду за... замуж. Обожателям такого сорта, как Вокульский, довольно взгляда, рукопожатия... - Ты уверена? - Совершенно. Видишь ли... я убедилась, что все эти его тайные подступы объясняются обыкновенным деловым расчетом. Отец дает ему в долг тридцать тысяч, и, кто знает, может быть, все его усилия были направлены именно к этой цели? - А если нет? - спросила панна Флорентина, продолжая теребить оборку корсажа. - Флора! Перестань же! - рассердилась панна Изабелла. - Зачем непременно портить мне настроение? - Ты сама говорила, что такие люди умеют терпеливо выжидать, опутывать сетями, рисковать всем и даже ломать... - Но не Вокульский. - Вспомни дуэль. - Барон публично оскорбил его. - А перед тобой извинился. - Ах. Флора, пожалуйста, не мучай меня! - вспылила панна Изабелла. - Ты во что бы то ни стало хочешь превратить торгаша в демона, может быть потому, что... мы так много потеряли на продаже дома... и отец болен... и Старский вернулся... Панна Флорентина сделала движение, словно желая сказать еще что-то, но сдержалась. - Покойной ночи, Белла, - сказала она. - Может быть, ты и права сейчас... - И вышла. Всю ночь панне Изабелле снился Старский в качестве мужа, Росси - первого платонического любовника, Охоцкий - второго, а Вокульский - поверенного в делах. Только в десять утра ее разбудила панна Флорентина и сообщила, что пришел Шпигельман еще с каким-то евреем. - Шпигельман? Ах да! Я и забыла. Вели ему прийти попозже. Папа встал? - Уже час назад. Я ему сказала о ростовщиках, но он просит тебя написать Вокульскому... - О чем? - Чтобы он был так любезен прийти к нам сегодня днем и уладить с ними расчеты. - Правда, наши деньги у Вокульского. Но мне неудобно писать ему об этом. Напиши ты, Флора, от имени отца... Вот бумага на столике. Панна Флорентина села писать требуемое письмо, а панна Изабелла тем временем стала одеваться. Сообщение о ростовщиках отрезвило ее, как струя холодной воды, а мысль о Вокульском встревожила. "Значит, мы в самом деле не можем обойтись без этого человека? - думала она. - Ну конечно, если он взял наши деньги, так должен оплачивать и наши долги..." - Очень проси, - сказала она панне Флорентине, - чтобы он поскорей приехал... Если Старский застанет у нас этих мерзких евреев... - Он с ними знаком еще лучше, чем мы, - заметила Флора. - Все равно, это было бы ужасно. Ты не представляешь себе, каким тоном говорил со мною вчера этот... как его... - Шпигельман, - подсказала панна Флорентина. - О, это наглый еврей... Она запечатала письмо и вышла в прихожую выпроводить ожидавших там ростовщиков. Панна Изабелла опустилась на колени перед алебастровой статуэткой богоматери, моля ее о том, чтобы посыльный застал Вокульского дома и чтобы Старский не встретился у них с евреями-ростовщиками. Алебастровая богоматерь вняла ее мольбам, и через час, за завтраком, Миколай подал ей три письма. Первое было от графини: она извещала, что сегодня от двух до трех часов дня к отцу придут доктора на консилиум, а также, что Казек Старений уезжает после обеда и любую минуту можно ждать его визита. "Смотри же, дорогая Беллочка, - заканчивала письмо тетка, - действуй так, чтобы мальчик думал о тебе всю дорогу и в деревне, куда вы с отцом должны приехать через несколько дней. Я уже все устроила таким образом, чтобы он и в Варшаве не видел ни одной барышни и в поместье, кроме тебя, душенька, не встретит ни одной женщины, не считая его бабки-председательши да ее внучек, девиц малопривлекательных". Панна Изабелла прикусила губку: ей не понравилась напористость тетки. - Тетушка так покровительствует мне, - сказала она панне Флорентине, - будто самой мне уже не на что надеяться... Не нравится мне это! И образ прекрасного Казека Старского несколько померк в ее воображении. Второе письмо было от Вокульского: он сообщал, что явится в час дня. - Флора, в котором часу ты велела прийти ростовщикам? - К часу. - Слава богу! Только бы в эту пору не явился и Старский, - сказала панна Изабелла, беря третье письмо. - Почерк как будто знакомый? От кого же это, Флора? - Неужели не узнаешь? - отвечала панна Флорентина, взглянув на адрес. - От Кшешовской. Панна Изабелла покраснела от гнева. - Ах, правда! - вскричала она, бросая конверт на стол. - Пожалуйста, Флора, отошли ей письмо и надпиши сверху: "Не читано". И чего только хочет от нас эта мерзкая женщина! - Можешь легко это узнать, - посоветовала панна Флорентина. - Нет, нет... и нет! Не хочу я никаких писем от этой противной бабы... Наверное, опять какая-нибудь каверза, она ничем другим не занимается... Прошу тебя, Флора, сию же минуту отошли ей письмо... а впрочем, можешь прочесть... в последний раз принимаю ее каракули... Панна Флорентина не спеша вскрыла конверт и начала читать. Понемногу на лице ее любопытство сменилось удивлением, а потом замешательством. - Мне неловко это читать, - шепнула она, передавая письмо панне Изабелле. "Дорогая панна Изабелла! - писала баронесса. - Я признаю, что своим поведением могла заслужить вашу неприязнь, а также гнев милосердного господа бога, который столь неусыпно печется о вашем семействе. Поэтому отрекаюсь от всего, смиряюсь перед вами, дорогая моя, и молю вас простить меня. Ибо чем, как не благодатью господней, можно объяснить появление подле вас Вокульского? Простой смертный, как мы все, стал орудием в руке всевышнего, дабы меня покарать, а вас возвысить. Ибо мало того, что Вокульский ранил на дуэли моего супруга (да простит господь и ему все подлости, в коих он грешен предо мною!), но еще и приобрел дом, в котором угасло мое ненаглядное дитя, и теперь, наверное, заставит платить меня дороже за квартиру. Вы же не только любуетесь моим поражением, но и получили на двадцать тысяч рублей больше, чем стоил ваш дом. Соблаговолите же, дорогая, в ответ на мое раскаяние уговорить глубокоуважаемого пана Вокульского (который, неизвестно почему, гневается на меня), чтобы он продлил со мной договор и не вынуждал меня своими непомерными требованиями покинуть дом, где угасла жизнь моей единственной дочери. Однако действовать следует осторожно, ибо этот почтенный господин по неведомым мне причинам не желает, чтобы о его покупке стало известно. Вместо того чтобы открыто купить дом, как делают честные люди, он купил его на имя ростовщика Шлангбаума и еще вдобавок подослал в суд подставных конкурентов, чтобы дать на двадцать тысяч больше, чем я. Для чего ему понадобилось действовать в такой тайне? Это, наверное, вам, дорогие, известно лучше, чем мне, поскольку вы вложили в его предприятие свой капиталец. Правда, он невелик, но с божьей милостью (которая столь очевидно сопутствует вам) и при всем известной ловкости Вокульского, наверное, принесет вам такие проценты, которые вознаградят вас за ваше прежнее горестное положение. Отдаю себя под защиту вашего доброго сердца, дорогая, а обоюдные наши отношения - на беспристрастный суд божий. Остаюсь неизменно преданной, хоть и пренебреженной, вашей родственницей и покорной слугой. Кшешовская." Панна Изабелла прочла и побледнела как полотно. Она встала из-за стола, скомкала письмо и занесла руку, словно собиралась швырнуть его кому-то в лицо. Внезапно гнев сменился испугом - в смятении она готова была бежать куда глаза глядят или звать на помощь. Однако она тотчас же опомнилась и пошла к отцу. Ленцкий, в домашних туфлях и полотняном халате, лежал на софе и читал "Курьер". Он нежно поздоровался с дочерью, а когда она села, пристально посмотрел на нее и сказал: - То ли тут такой свет, то ли мне кажется, будто барышня сегодня не в духе? - Я немного расстроена. - То-то я вижу. Наверное, от жары. А сегодня, - прибавил он, погрозив ей с улыбкой, - сегодня ты, шалунья моя, должна хорошо выглядеть: Казек, как мне вчера сказала тетка, все еще в женихах... Панна Изабелла молчала. Отец продолжал: - Правда, мальчик немного избаловался, шатаясь по свету, понаделал долгов, но как-никак молод, хорош собой, ну и - был влюблен в тебя по уши. Иоася надеется, что председательша подержит его недельки две в деревне, а остальное - уж твоя забота. А знаешь, пожалуй, это было бы неплохо. Имя прекрасное, состояние как-нибудь сколотим, кусочек оттуда, кусочек отсюда... При этом человек он светский, бывалый, в некотором роде даже герой, если и вправду совершил путешествие вокруг земного шара. - Я получила письмо от Кшешовской, - прервала панна Изабелла. - Опять? О чем же эта полоумная пишет? - Она пишет, что дом наш купил не Шлангбаум, а Вокульский и что с помощью подставных лиц, которые набили цену, дал за него на двадцать тысяч больше, чем стоило заплатить. Панна Изабелла произнесла это сдавленным голосом и с тревогой посмотрела на отца, опасаясь вспышки гнева. Но пан Томаш только привстал с софы и воскликнул, щелкая пальцами: - Погоди-ка! Погоди! Знаешь, это возможно... - Как! - вскочила панна Изабелла. - Значит, он осмелился подарить нам двадцать тысяч и ты, папа, так спокойно говоришь об этом? - Говорю спокойно, потому что подожди я с продажей, то получил бы не девяносто, а сто двадцать тысяч... - Да ведь мы не могли ждать, раз дом пустили с молотка. - Вот потому-то мы и в убытке, а Вокульский, который может ждать, окажется в барышах. Последнее замечание несколько успокоило панну Изабеллу. - Значит, ты, папа, считаешь, что он не оказал нам благодеяния? А вчера ты так говорил о Вокульском, будто он тебя околдовал... - Ха-ха-ха! - расхохотался пан Томаш. - Ты великолепна, неподражаема! Вчера я был немного расстроен... даже сильно расстроен, и мне что-то... этакое... померещилось. Но сегодня... Ха-ха-ха! Пусть себе Вокульский переплачивает за дом, на то он и купец, чтобы знать, сколько и за что следует платить. На одном потеряет, на другом наживется. Я же, со своей стороны, не стану на него обижаться за то, что он участвовал в торгах, когда продавали мое имущество... Хотя... поскольку в дело замешано подставное лицо, я был бы вправе подозревать, что дело нечисто... Панна Изабелла горячо обняла отца. - Да, ты прав, папа, - сказала она. - Сама я просто не сумела разобраться в этом. То, что этот господин подставляет евреев на торгах, несомненно доказывает, что, прикидываясь добрым другом, он при этом обделывает свои дела... - Разумеется! - подтвердил пан Томаш. - Неужели ты не понимаешь таких простых вещей? Человек он, может быть, неплохой, но... купец всегда остается купцом! В прихожей раздался громкий звонок. - Наверное, это он. Я, папа, уйду и оставлю вас вдвоем. Панна Изабелла вышла, но в прихожей увидела не Вокульского, а трех ростовщиков, громко препиравшихся с Миколаем и панной Флорентиной. Она убежала в гостиную, чуть не сказав вслух: "Боже! почему его так долго нет!" В сердце ее бушевали противоречивые чуства. Она поддакивала отцу, однако понимала, что все это неправда, что Вокульский на покупке дома не наживается, а теряет и что делает он это для того, чтобы спасти их. Но, признавая это, она его ненавидела. - Подлый! Подлый! - повторяла она. - Как он смел... Между тем в прихожей разыгрался форменный скандал между ростовщиками и панной Флорентиной. Они заявили, что не двинутся с места, пока не получат денег, потому что барышня вчера дала честное слово... А когда Миколай отворил перед ними дверь на лестницу, они и вовсе разошлись: - Разбой! Мошенничество! Деньги ваши господа брать умеют, и тогда ты для них "дорогой пан Давид!" А теперь... - Это что такое? - раздался вдруг чей-то голос. Ростовщики притихли. - Что это значит?.. Вы что тут делаете, пан Шпигельман? Панна Изабелла узнала голос Вокульского. - Я ничего... Очень извиняюсь, ваша милость... Мы тут по делу к его сиятельству... - оправдывался уже совсем другим тоном только что шумевший Шпигельман. - Господа велели нам сегодня прийти за деньгами, - объяснил другой ростовщик. - Барышня вчера дала честное слово, что сегодня нам заплатят все до копейки... - И заплатят, - прервал Вокульский. - Я являюсь уполномоченным пана Ленцкого и сегодня в шесть часов оплачу ваши счета у себя в конторе. - Не к спеху... Зачем вашей милости так торопиться! - возразил Шпигельман. - Прошу в шесть зайти ко мне, а ты, Миколай, никаких просителей здесь не принимай, когда барин болен. - Понял, ваша милость! Барин ждет вас у себя в спальне, - отвечал Миколай, а когда Вокульский вышел, выпроводил ростовщиков за дверь, приговаривая: - Вон отсюда, паршивцы! Вон! - Ну, ну! Чего вы так сердитесь? - бормотали растерявшиеся ростовщики. Пан Томаш взволнованно поздоровался с Вокульским, руки его слегка дрожали, голова тряслась. - Вот видите, что делают эти евреи... негодники... Лезут в квартиру... пугают мою дочь... - Я велел им в шесть часов прийти ко мне в контору и, если позволите, расплачусь с ними. Это большая сумма? - Пустяки... и говорить не о чем. Всего пять-шесть тысяч рублей... - Пять-шесть? - повторил Вокульский. - Все этим троим? - Нет. Им я должен тысячи две, может немножко больше... Но, видите ли, пан Станислав (это целая история!), в марте кто-то скупил мои старые векселя, кто - не знаю; все же на всякий случай следует приготовиться. У Вокульского прояснилось лицо. - Будем оплачивать векселя по мере их предъявления. Сегодня разделаемся с этими кредиторами. Значит, им вы должны тысячи две-три? - Да, да... Однако посудите, как неудачно! Вы выплачиваете мне за полгода пять тысяч... деньги при вас, пан Станислав? - Разумеется. - Премного благодарен; однако как неудачно: как раз когда я с Беллой... и с вами собираюсь ехать в Париж, евреи урывают у меня две тысячи! Конечно, в Париж уже ехать не удастся. - Почему? Я покрою недостачу, и вы смело можете ехать, не трогая процентов. - Бесценный вы мой! - вскричал пан Томаш, бросаясь ему в объятия. - Видите ли, дорогой, - прибавил он, успокоившись, - я как раз думал: не можете ли вы достать где-нибудь для меня ссуду, чтобы расплатиться с ростовщиками... примерно под семь, шесть процентов? Вокульского позабавила наивность пана Томаша в финансовых делах. - Разумеется, - ответил он с невольной улыбкой. - Разумеется, вы получите ссуду. Отдадим этим евреям тысячи три, а вы заплатите процентов... ну, сколько? - Семь... шесть... - Хорошо, вы будете выплачивать сто восемьдесят рублей в год, а капитал останется цел. Пан Томаш опять (в который уже раз!) заморгал веками и прослезился. - Славный... благородный человек! - воскликнул он, обнимая Вокульского. - Бог мне послал вас... - А вы думаете, я могу поступать иначе? - чуть слышно проговорил Вокульский. В дверь постучали. Вошел Миколай и доложил о приходе докторов. - Ага! Сестра все-таки прислала этих господ. Боже мой! Никогда в жизни я не лечился, а сейчас... Прошу вас, пан Станислав, пройдите теперь к Белле... Миколай, доложи барышне, что пан Вокульский пришел. "Вот моя-награда... жизнь моя!" - подумал Вокульский, следуя за Миколаем. В прихожей он столкнулся с докторами; оба оказались его знакомыми, и он горячо просил их повнимательней заняться паном Томашем. В гостиной его ждала панна Изабелла. Она слегка побледнела, но от этого была еще прекраснее. Вокульский поздоровался с нею и оживленно заговорил: - Я очень счастлив, что вам понравился венок для Росси. Он запнулся. Его поразило странное выражение ее лица: панна Изабелла глядела на него с недоумением, словно видела его впервые в жизни. С минуту оба молчали; наконец панна Изабелла, стряхивая пылинку с серого платья, спросила: - Ведь это вы, сударь, купили наш дом? - И, прищурив глаза, пристально посмотрела на него. Вокульский был застигнут врасплох и в первое мгновение растерялся. Он вдруг потерял способность соображать и то бледнел, то краснел, но наконец, овладев собой, глухо произнес: - Да, я купил. - Зачем же вы подставили вместо себя еврея? - Зачем? - повторил Вокульский, глядя на нее с детской робостью. - Зачем? Видите ли, сударыня, я купец... а если б стало известно, что я вкладываю капитал в недвижимость, это могло бы подорвать мой кредит... - Вы уже давно интересуетесь нашими делами. Кажется, в апреле... да, в апреле вы приобрели наш сервиз? - продолжала она тем же тоном. Этот тон отрезвил Вокульского. Он поднял голову и сухо ответил: - Вы можете в любую минуту получить свой сервиз обратно. Теперь панна Изабелла опустила глаза. Заметив это, Вокульский опять смутился. - Зачем же вы это сделали? - тихо спросила она. - Зачем вы так... преследуете нас? Казалось, она сейчас расплачется. Вокульский потерял всякое самообладание. - Я вас преследую! - сказал он изменившимся голосом. - Да найдете ли вы слугу... нет, пса... преданнее меня? Уже два года я думаю только о том, как бы устранить с вашего пути все препятствия... В прихожей раздался звонок. Панна Изабелла вздрогнула. Вокульский умолк. Миколай отворил дверь гостиной и доложил: - Пан Старский. На пороге показался мужчина среднего роста, стройный, смуглый, с небольшими бакенбардами, усиками и еле заметной плешью. Лицо его имело выражение веселое и насмешливое. Еще издали он воскликнул: - Как я рад, кузиночка, что снова вижу вас! Панна Изабелла молча подала ему руку; яркий румянец залил ее щеки, а глаза исполнились неги. Вокульский отошел к столику, стоявшему у стены. Панна Изабелла представила их друг другу. - Пан... Вокульский, пан Старский. Фамилия Вокульского была произнесена таким тоном, что Старский счел нужным лишь кивнуть ему и, усевшись на некотором расстоянии, повернулся к нему боком. В свою очередь, Вокульский остался у своего столика и принялся разглядывать альбом. - Я слышала, кузен, вы сейчас из Китая? - Сейчас из Лондона, но мне все еще кажется, будто я на пароходе, - отвечал Старский, заметно коверкая польскую речь. Панна Изабелла перешла на английский. - Надеюсь, на этот раз вы останетесь подольше в наших краях? - Еще неизвестно, - также по-английски отвечал Старский. - А это что за господин? - спросил он, показав глазами на Вокульского. - Поверенный моего отца... От чего же это зависит? - Я думаю, вам, кузина, не следовало бы задавать этого вопроса, - усмехнулся молодой человек. - Это зависит... зависит от щедрости моей бабки. - Вот мило! Я надеялась услышать комплимент... - Путешественники не говорят комплиментов, ибо они по опыту знают, что под любой географической широтой комплименты только дискредитируют мужчину в глазах женщины. - Вы сделали это открытие в Китае? - В Китае, в Японии и прежде всего в Европе. - И вы собираетесь применять этот принцип в Польше? - Попробую и, если позволите, кузина, начну с вас. Ведь нам, кажется, предстоит провести время в деревне. Не правда ли? - По крайней мере таково желание тетки и папы. Однако мне не очень нравится ваше намерение проверять свои этнографические наблюдения. - С моей стороны это было бы лишь справедливой местью. - Значит, война? - Уплата старых долгов нередко приводит к миру. Вокульский так внимательно разглядывал альбом, что у него жилы вздулись на лбу. - Уплата, но не месть, - возразила панна Изабелла. - Это не месть, а лишь напоминание о том, что я - ваш давний кредитор, кузина. - Ах, так это я должна платить старые долги? - рассмеялась она. - Да, вы, путешествуя, не теряли времени даром. - Я предпочел бы не терять его в деревне, - сказал Старский и значительно посмотрел ей в глаза. - Это будет зависеть от способа мести, - ответила панна Изабелла и опять покраснела. - Их милость просят пана Вокульского, - сказал Миколай, появляясь в дверях. Разговор оборвался. Вокульский захлопнул альбом, встал и, поклонившись панне Изабелле и Старскому, медленно пошел за слугой. - Этот господин не понимает по-английски? Он не обиделся, что мы с ним не разговаривали? - спросил Старский. - О нет! - Тем лучше, мне почему-то показалось, что он не очень хорошо себя чуствовал в нашем обществе. - Вот он и покинул его, - небрежно ответила панна Изабелла. - Принеси мне из гостиной шляпу, - сказал Миколаю Вокульский, выйдя в соседнюю комнату. Миколай взял шляпу и отнес ее к хозяину в спальню. В прихожей он услышал, как Вокульский, сжав голову обеими руками, прошептал: "Боже мой!" Войдя к пану Томашу, Вокульский уже не застал врачей. - Вообразите только, что за роковое стечение обстоятельств! - воскликнул Ленцкий. - Доктора запретили мне ехать в Париж и под угрозой смерти велели отправляться в деревню. Клянусь честью, не знаю, где укрыться от этой жары. Она и на вас действует, вы переменились в лице... Ужасно душная квартира, правда? - Да, правда. Разрешите, сударь, отдать вам деньги, - сказал Вокульский, вынимая из кармана толстую пачку. - Ага... верно... - Здесь пять тысяч рублей, это проценты до половины января. Будьте добры проверить. А вот расписка. Ленцкий несколько раз пересчитал кипу новых сторублевок и подписал документ. Затем, отложив перо, сказал: - Хорошо, это одно дело. А теперь относительно долгов... - Сумма в две-три тысячи рублей, которые вы должны ростовщикам, сегодня будет уплачена... - Только уж извините, пан Станислав, я даром не соглашусь... Вы, пожалуйста, аккуратнейшим образом отсчитывайте себе соответствующие проценты... - От ста двадцати до ста восьмидесяти рублей в год. - Да, да... - подтвердил пан Томаш. - Ну, а если... а если, допустим, мне понадобится еще некоторая сумма, к кому мне у вас обратиться? - Вторую половину процентов вы получите в январе. - Это-то я знаю. Но видите ли, пан Станислав, если б мне вдруг понадобилась некоторая часть моего капитала... Не безвозмездно, конечно... я охотно заплачу проценты... - Шесть. - подсказал Вокульский. - Да, шесть... или семь. - Нет, сударь. Ваш капитал приносит тридцать три процента годовых, так что я не могу одалживать его из семи процентов... - Хорошо. В таком случае, не лишайте себя моего капитала. Однако... понимаете... вдруг мне потребуется... - Изъять свой капитал вы сможете хоть в середине января следующего года. - Боже упаси! Я не стану его у вас забирать и через десять лет... - Но я взял ваш капитал только на год... - Как это? Почему? - удивился пан Томаш, все шире раскрывая глаза. - Я не знаю, что будет через год. Не каждый год случаются такие выгодные дела. Пан Томаш был неприятно поражен; с минуту он помолчал. - A propos, - снова заговорил он. - Что за слухи ходят по городу, будто это вы купили мой дом? - Да, сударь, я купил ваш дом. Но через полгода я готов его уступить вам на выгодных условиях. Ленцкий почуствовал, что краснеет. Однако, не желая признавать себя побежденным, спросил барственным тоном: - А сколько вы захотите отступного, пан Вокульский? - Нисколько. Я отдам вам его за девяносто тысяч, и даже... может быть, дешевле. Пан Томаш отшатнулся, развел руками и упал в свое глубокое кресло; из глаз его снова выкатилось несколько слезинок. - Право, пан Станислав, - проговорил он, всхлипывая, - я вижу, что деньги могут испортить... самые лучшие отношения... Разве я в претензии на вас за то, что вы купили мой дом? Разве я упрекаю вас? А вы говорите со мною так, словно обиделись. - Простите, сударь, - прервал Вокульский. - Но я действительно немного раздражен... наверное, от жары... - Ах, наверное! - воскликнул пан Томаш, вставая и крепко пожимая ему руку. - Итак... простим друг другу резкие слова... Я не сержусь на вас, потому что по себе знаю, как действует жара... Вокульский попрощался с ним и вышел в гостиную. Старского уже не было, панна Изабелла сидела одна. Увидев его, она встала; лицо ее на этот раз было приветливее. - Вы уходите? - Да, и хотел проститься с вами. - А вы не забудете про Росси? - спросила она со слабой улыбкой. - О нет. Я попрошу, чтобы ему передали венок. - Разве вы не сами вручите его? Почему же? - Сегодня ночью я уезжаю в Париж, - ответил Вокульский и, поклонившись, вышел. Панна Изабелла с минуту стояла в недоумении, потом бросилась к отцу. - Что это значит, папа? Вокульский со мною простился очень холодно и сказал, что сегодня ночью уезжает в Париж... - Что? что? что? - вскричал пан Томаш, хватаясь обеими руками за голову. - Он, наверное, обиделся. - Ах, правда... Я упомянула о покупке нашего дома... - Иисусе! Что ты наделала? Ну... все пропало! Теперь я понимаю... Конечно, он обиделся... Однако, - подумав, прибавил Ленцкий, - кто же мог предположить, что он так обидчив? Скажите на милость - купец, а так обидчив! Глава двадцатая Дневник старого приказчика "Уехал-таки! И как?! Пан Станислав Вокульский, великий организатор Торгово-транспортного общества, достоуважаемый глава фирмы с четырехмиллионным годовым оборотом, взял да и поехал в Париж, словно ямщик куда-нибудь в пригород. Только накануне он говорил (мне самому!), что еще не знает, когда поедет, а на следующий день - трах-тарарах! - его и след простыл. С шиком пообедал у достопочтенных господ Ленцких, выпил кофейку, поковырял в зубах - и был таков. Еще бы! Пан Вокульский - это вам не какой-нибудь приказчик, который должен выпрашивать у хозяина отпуск раз в несколько лет. Пан Вокульский - капиталист, у него шестьдесят тысяч годового дохода, он на короткой ноге с графами и князьями, стреляется с баронами и ездит куда и когда ему вздумается. А вы, наемные служаки, корпите себе над работой, за то вам и жалование платят и дивиденды. И это, по-вашему, купец? Нет, купцу этакая блажь не пристала! Ну, я понимаю, можно и в Париж махнуть и даже по-шальному махнуть, да не в такое время. Тут, знаете ли, Берлинский конгресс заварил кашу, тут вон Англия зубы точит на Кипр, Австрия - на Боснию, а Италия вопит: "Подавайте нам Триест, не то худо будет!" В Боснии-то, слыхать, уже кровь льется ручьем, тут и думать нечего - осенью (дайте только управиться с жатвой!) непременно вспыхнет война... А он как ни в чем не бывало - фьюить - и в Париж. Стоп! А зачем он так спешно отправился в Париж? На выставку? Очень ему нужна эта выставка! Может быть, по сузинскому делу? Любопытно мне знать, на каких это делах можно заработать пятьдесят тысяч - вот так, в два счета? Они мне заговаривают зубы какими-то новыми машинами, не то нефтяными, не то железнодорожными, не то для сахарных заводов... А может, ангелочки мои, поехали вы не за этими необыкновенными машинами, а за самыми обыкновенными пушками?.. Франция, того и гляди, сцепится с Германией... Молодой Наполеон, говорят, обретается в Англии, да ведь от Лондона до Парижа ближе, чем от Варшавы до Замостья! Эй, пан Игнаций, погоди судить пана В. (в таких случаях лучше не называть фамилию полностью), не хули его раньше времени, а то как бы не попасть тебе впросак. Тут готовится нечто важное и тайное: и этот пан Ленцкий, некогда бывавший у Наполеона III и этот якобы актер Росси, итальянец (а Италия вдруг потребовала Триест)... и этот обед у Ленцких перед самым отъездом, и приобретение дома... Панна Ленцкая - красавица, спору нет, но ведь она всего только женщина, и не стал бы Стах ради нее совершать такие безумства... Тут дело смахивает на п... (в таких случаях благоразумнее всего употреблять сокращения). Тут дело смахивает на серьезную п... Уже две недели как бедный малый уехал, и, может быть, навсегда... Письма пишет короткие и сухие, о себе ни слова, а меня такая тоска берет, что иной раз, ей-богу, места себе не нахожу. (Ну, положим, не по нему, а так, просто по привычке.) Помню, как он уезжал. Магазин уже заперли, и я как раз за этим вот столиком пил чай (мой Ир до сих пор прихварывает). Вдруг в комнату вбегает лакей Стаха. - Барин просит вас! - крикнул и убежал. (Ну и распущенный шельмец, ну и бездельник! Надо было видеть, как он стал на пороге и объявил: "Барин просит!.." Скотина!) Хотел было я его отчитать: знай, мол, болван, твой барин для тебя только барин, да его уж и след простыл. Я поскорее допил чай, налил Иру молока в миску и пошел к Стаху. Смотрю - в подворотне лакей его заигрывает сразу с тремя девками, все три поперек себя шире. Ну, думаю, этакий лоботряс и с четырьмя бы управился, хотя... (В женщинах сам черт не разберется. Взять, к примеру, пани Ядвигу: худенькая, маленькая, этакое эфирное создание, а уже третьего мужа вогнала в чахотку.) Поднимаюсь наверх. Двери в квартиру открыты, горит лампа, а Стах самолично укладывает чемодан. У меня сердце екнуло. - Что это значит? - спрашиваю. - Еду сегодня в Париж. - Вчера ты говорил, что еще не скоро поедешь! - Ах, вчера... Он отошел от чемодана, подумал минутку и прибавил каким-то особенным тоном: - Вчера... вчера я еще верил... Слова эти неприятно озадачили меня. Посмотрел я на Стаха внимательнее - и поразился. Никогда я не думал, что человек как будто здоровый, и, во всяком случае, не раненый, за несколько часов может так измениться. Глаза ввалились, лицо бледное, странное... - Почему же у тебя так внезапно изменились планы? - спросил я, чуствуя, что спрашиваю совсем не о том, что хотел бы узнать. - Милый мой, - ответил он, разве ты не знаешь, что иногда одно слово меняет не только планы, но и самих людей... А что уж говорить о целом разговоре, - чуть слышно прибавил он. Он продолжал укладываться и, собирая вещи, вышел в гостиную. Прошла минута - нет его, две - все нет... Заглянул я в раскрытую дверь, а он стоит, опершись на стул, и неподвижно смотрит в окно... - Стах... Он очнулся: - Чего тебе? И опять принялся укладывать вещи. - Что-то с тобой неладно. - Ничего. - Я уже давно не видел тебя в таком состоянии. Он усмехнулся. - Наверное, с тех пор, как зубной врач неудачно вырвал мне зуб, к тому же здоровый... - Мне что-то не нравятся твои сборы. Ты ничего не хочешь мне сказать? - Сказать? Ах да... В банке у нас лежит тысяч сто двадцать, так что денег вам хватит... Потом... что же еще? - спросил он сам себя. - Ага! Можешь уже не скрывать, что я купил дом Ленцких. Напротив, пойди туда и назначь всем квартирную плату на прежних условиях. Пани Кшешовской не мешает повысить рублей на пятнадцать, пусть позлится; но бедняков не притесняй... Там живет какой-то сапожник, студенты, - бери с них, сколько дадут, лишь бы аккуратно платили. Он взглянул на часы и, увидев, что время еще есть, растянулся на кушетке и замолчал, закинув руки за голову и закрыв глаза. Видеть его в таком состоянии было в высшей степени грустно. Я присел у него в ногах и спросил: - У тебя что-то случилось, Стах? Скажи, что с тобой? Я заранее знаю, что не смогу помочь, но, видишь ли... огорчение - это как отрава: лучше его выплюнуть... Стасек опять улыбнулся (как я не люблю эту его улыбочку) и, помедлив, ответил: - Помню, однажды (давно это было) сидел я в избе с каким-то субъектом, и что-то он необычайно разоткровенничался. Плел всякие небылицы о своей семье, о своих связях и подвигах, а потом весьма внимательно выслушал мою повесть. Ну, и хорошо ее использовал... - Что ты хочешь сказать? - Только то, старина, что поскольку я никаких признаний из тебя вытягивать не собираюсь, то и сам не намерен их делать. - Что? - воскликнул я. - Вот как ты понимаешь дружескую откровенность? - Полно, - ответил он, вставая. - Это, может, и милая вещь, но только для институток. Впрочем, мне не в чем изливаться, даже перед тобою. Как мне все надоело! - пробормотал он, потягиваясь. Тут наконец явился этот дармоед-лакей; он взял чемодан Стаха и сообщил, что лошади поданы. Сели мы в экипаж, Стах и я, но до вокзала не обменялись ни словом. Он глядел на звезды и посвистывал сквозь зубы, а мне казалось, что я еду - на похороны... На вокзале нас встретил доктор Шуман. - Ты едешь в Париж? - спросил он. - А ты откуда знаешь? - О, я все знаю. Даже то, что этим же поездом едет пан Старский. Стах вздрогнул. - Что это за человек? - спросил он доктора. - Бездельник, банкрот... как, впрочем, все они, - отвечал Шуман. - Ну, и... бывший соискатель руки... - Это мне безразлично... Шуман ничего не ответил, только исподлобья взглянул на него. Раздались звонки и свистки. Пассажиры бросились к вагонам. Стах пожал нам руки. - Когда ты вернешься? - спросил доктор. - Хотел бы... Надеюсь, никогда, - ответил Стах и сел в пустое купе первого класса. Поезд тронулся. Доктор молча смотрел на удалявшиеся огни, а я... чуть не расплакался... Дежурные стали запирать вход на перрон, и я уговорил доктора прогуляться по Иерусалимской Аллее. Ночь была теплая, небо чистое; не припомню, когда я видел столько звезд на небе. Стах как-то рассказывал мне, что в Болгарии часто смотрел на звезды, поэтому (смейтесь, смейтесь!) я теперь решил каждый вечер поглядывать на небо... (Может, и вправду наши взоры и мысли встретятся на одной из этих мерцающих точек и Стах не будет чувствовать себя таким одиноким?) Вдруг (сам не знаю почему) во мне зародилось подозрение, что неожиданный отъезд Стаха связан с политикой. Я решил порасспросить Шумана и, применяя обходный маневр, сказал: - Что-то мне кажется, будто Вокульский... того, немножко влюблен. Доктор остановился посреди тротуара и, крепко уперевшись в землю тростью, присел на нее и так расхохотался, что прохожие, к счастью немногочисленные, стали на нас оглядываться. - Ха-ха-ха! Вы только сегодня сделали это сногсшибательное открытие? Ха-ха-ха! Уморительный старик! Острота была низкого сорта. Однако я прикусил язык и только сказал: - Сделать это открытие было нетрудно даже людям... с меньшей сноровкой, чем у меня (кажется, я его таки поддел!). Но я, пан Шуман, люблю в своих предположениях быть осмотрительным. К тому же мне казалось маловероятным, чтобы человек выкидывал подобные глупости из-за столь заурядного явления, как любовь. - Ошибаетесь, старина, - возразил доктор, махнув рукой. - Любовь - явление заурядное с точки зрения природы, а если угодно, и господа бога. Но ваша дурацкая цивилизация, основанная на римских воззрениях, давно уже отмерших и похороненных, на интересах папства, на трубадурах, на аскетизме, кастах и тому подобных бреднях, превратила естественное чувство... знаете во что? В нервное заболевание! Ваша так называемая любовь, любовь рыцарско-церковно-романтическая, - это поистине гнусный промысел, основанный на обмане, который вполне справедливо карается пожизненной каторгой, именуемой браком. Но горе тому, кто приносит на это торжище свое сердце... Сколько эта любовь поглощает времени, усилий, способностей - и даже жизней! Я это хорошо знаю, - продолжал доктор, задыхаясь от гнева. - Правда, сам я еврей и до конца своих дней останусь евреем, но воспитывался я среди вас и даже обручился с христианкой. Ну, и нам так старательно помогали при осуществлении наших планов, так нежно опекали нас во имя религии, морали, традиции и невесть чего еще, что она умерла, а я пытался отравиться. Это я-то, такой умный, такой лысый! Он снова остановился посреди улицы. - Поверьте мне, пан Игнаций, - говорил он охрипшим голосом, - даже среди зверей не сыскать такой подлой твари, как человек. В мире природы самец всегда сходился с самкой, которая ему нравится и которой он нравится. Почему-то среди животных нет идиотов. А у нас! Я еврей - значит, мне нельзя любить христианку... Он купец - значит, не вправе посягать на аристократку... А вы, человек небогатый, вообще не имеете права на какую бы то ни было женщину... Величайшая подлость эта ваша цивилизация. Я с радостью провалился бы в тартарары хоть сию минуту, лишь бы вместе с ней... Мы шли по направлению к заставе. Поднялся сырой ветер и подул нам прямо в лицо; на западе начали собираться тучи и закрыли звезды. Все реже попадались фонари. Время от времени, громыхая, проезжала телега, обдавая нас густой пылью; запоздалые прохожие спешили домой. "Будет дождь... Стах уже подъезжает к Гродиску", - подумал я. Доктор нахлобучил шляпу и шел молча, видимо в сильном раздражении. У меня на душе кошки скребли, может быть потому, что вокруг становилось все темнее. Я бы никому не признался в этом, но мне самому не раз приходило в голову, что Стах... в самом деле уже охладел к политике и вконец запутался в бабьей юбке. Я, кажется, намекнул ему на это позавчера, и его ответ не рассеял моих подозрений. - Возможно ли, - заговорил я опять, - чтобы Вокульский совершенно забыл о делах общественных, о политике, о Европе... - Главное, о Португалии, - насмешливо ввернул доктор. Его цинизм возмутил меня. - Вам бы только издеваться! Однако вы не станете отрицать, что Вокульский достоин лучшей участи, нежели быть неудачливым поклонником панны Ленцкой! Когда-то он был настоящим общественным деятелем... а не жалким воздыхателем... - Вы правы, - подтвердил доктор. - Ну, и что же? Паровоз - не кофейная мельница, а могучая машина, но стоит заржаветь в ней колесику, и она превратится в предмет бесполезный и даже опасный. Видимо, и в Вокульском есть какое-то ущербное колесико... Ветер дул все сильнее; глаза мне засыпало песком. - И почему именно на него обрушилось такое несчастье? - спросил я (однако небрежным тоном, чтобы Шуман не подумал, будто я хочу что-то у него выпытать). - Причиной тому и натура Стаха и условия, созданные цивилизованным обществом. - Натура? Он никогда не был влюбчив. - Именно это его и погубило. Если тысячи центнеров снега упадут на землю хлопьями, они только прикроют ее, не повредив и былинки; но сто центнеров снега, сбившегося в лавину, сметают жилища и погребают людей. Если бы Вокульский часто влюблялся, каждую неделю меняя предмет страсти, он был бы свеж, как розанчик, управлял бы своим рассудком и мог бы сделать много хорошего в жизни. Но он, как скупец, копил чувства в своем сердце - и вот результат этой бережливости... Любовь хороша, когда она подобна легкой бабочке; но когда, после долгого сна, она просыпается в душе человека, словно тигр, - спасибо за удовольствие! Одно дело человек с хорошим аппетитом и совсем другое - смертельно голодный человек. Тучи все сгущались; мы повернули назад почти у самой заставы. Я подумал, что Стах, наверное, уже подъезжает к Руде Гузовской. А доктор продолжал разглагольствовать, все более горячась и все яростнее размахивая тростью: - Существует гигиена одежды и жилища, гигиена пищи и труда; низшие классы не соблюдают ее, потому среди них такая высокая смертность, недолгая жизнь и физическое вырождение. Но существует также и гигиена любви, и ее-то не только не соблюдают, но прямо-таки насилуют интеллигентные классы, в чем и заключается одна из глубочайших причин их упадка. Естество вопит: "Ешь, когда хочется!" А наперекор ему тысячи условностей хватают тебя за полу и, в свою очередь, вопят: "Нельзя!.. Будешь есть, когда мы позволим, когда ты выполнишь такие-то и такие-то требования морали, традиции, моды..." Нужно признать, что в этом смысле наиболее отсталые государства ушли дальше самых прогрессивных государств, - я имею в виду их интеллигентные классы. И заметьте, пан Игнаций, в каком согласии действуют детская и гостиная, поэзия, роман и драма, чтобы сбить людей с толку. Вам велят искать идеал и самому быть идеальным аскетом, не только исполнять установленные, но и новые искусственные ограничения. И что же получается? Мужчина, обычно менее выдрессированный по части всей этой, с позволения сказать морали, становится добычей женщины, которую только в этом направлении и дрессируют. Таким образом, цивилизацией и в самом деле управляют женщины! - А что в этом плохого? - Ко всем чертям! - заорал доктор. - Неужели вы не заметили, что если, с точки зрения духовного развития, мужчину можно сравнить с мухой, то женщина еще ничтожнее мухи, ибо она даже лишена лапок и крыльев. Воспитание, традиция, а возможно, и наследственность, которые якобы направлены на то, чтобы сделать женщину высшим существом, на деле превращают ее в настоящего урода. И это-то праздное чудище с исковерканными ступнями, затянутым торсом и птичьим мозгом призвано воспитывать новые поколения людей! Что же оно может им привить? Учат ли детей зарабатывать на жизнь? Нет, их учат обращаться с вилкой и ножом. Учат ли их знанию людей, среди которых им придется жить? Нет, их учат нравиться, соответствующим образом кривляясь и кланяясь. Учат ли их понимать явления реальной жизни, от которой зависит наше счастье или несчастье? Нет, их учат закрывать глаза на факты и мечтать об идеалах. Наша мягкотелость, непрактичность, лень, раболепие и страшные путы глупости, с давних времен гнетущие человечество, - все это результаты педагогической системы, созданной женщинами. А наши женщины, в свою очередь, являются плодом клерикально-феодально-поэтической теории любви, попирающей гигиену и здравый смысл! В голове у меня гудело от умозаключений доктора, а он между тем метался по улице как одержимый. К счастью, блеснула молния, упали первые капли дождя и мигом охладили запальчивого оратора; он вскочил в подвернувшуюся пролетку и приказал везти себя домой. Стах был, наверное, уже около Рогова. Почуствовал ли он, что мы о нем говорили? И что он, бедняга, испытывал, когда одна гроза бушевала над его головой, а другая, может быть, еще более страшная, в сердце? Фу! Ну и ливень, ну и громовая канонада! Ир, свернувшись в клубок, глухо ворчит сквозь сон при каждом ударе, а я ложусь спать и прикрываюсь одной простыней. Жаркая ночь. Господи, помилуй и спаси тех, кто в такую ночь бежит от своей беды в чужие края. Нередко достаточно пустяка, чтобы вещи, старые, как смертный грех, вдруг предстали перед вами совсем в ином свете. Я, например, с детства знаю Старе Място и всегда его находил тесным и грязным. Но когда мне показали как достопримечательность рисунок одного дома (и не где-нибудь, а в "Иллюстрированном еженедельнике", да еще с описанием!), я вдруг увидел, что Старе Място прекрасно... С того времени я хожу туда каждую неделю, открываю все новые и новые достопримечательности и удивляюсь, почему я раньше не обращал на них внимания. То же и с Вокульским. Я знаю его лет двадцать и всегда считал его прирожденным политиком. Голову бы дал на отсечение, что Стах не интересуется ничем, кроме политики. Только дуэль и овации в честь Росси заставили меня призадуматься - уж не влюблен ли мой Стах? А сейчас я в этом не сомневаюсь, особенно после беседы с Шуманом. Что за важность, ведь и политик может влюбляться. К примеру, Наполеон I влюблялся направо и налево и все же потрясал Европу. Наполеон III также имел немало любовниц, да и сын, говорят, идет по стопам отца и уже выискал себе какую-то англичанку. Итак, если слабость к женскому полу не компрометирует Бонапартов, то почему она должна умалять достоинства Стаха? Я как раз размышлял над этим вопросом, когда произошло незначительное событие, которое напомнило мне давнопрошедшие времена и представило Стаха в новом свете. Ох, не политик он, а нечто совсем иное, - не могу даже хорошенько разобраться, что именно. Иногда он кажется мне жертвой общественной несправедливости... Но ш-ш-ш, ни слова более! Раз и навсегда: общество не может быть несправедливым... Стоит только людям усомниться в этом, как тотчас начнется бог весть какой ералаш. И тогда, чего доброго, никто не станет заниматься политикой, а все начнут сводить счеты со своими ближними. Итак, лучше уж не затрагивать этого вопроса. (Как много я болтаю на старости лет, и все попусту.) Однажды вечером сижу у себя и попиваю чаек (Ир тогда тоже был что-то не в себе), вдруг открывается дверь, и кто-то входит. Смотрю, тучная фигура, одутловатое лицо, красный нос, седой чуб. Потянул носом - в комнате запахло не то вином, не то плесенью. "Ну, думаю, гость-то мой либо покойник, либо винодел. Ни от кого другого так пахнуть не может". - Что за черт! - удивляется гость. - Неужто ты так возгордился, что и друзей не узнаешь? Протираю глаза: да ведь это Махальский, собственной персоной, бывший дегустатор Гопфера! Мы с ним вместе были в Венгрии, потом здесь, в Варшаве. Последний раз виделись пятнадцать лет назад, перед его отъездом в Галицию, где он продолжал работать по винному делу. Разумеется, мы обнялись как братья и поцеловались не раз, не два, а целых три раза... - Когда ты приехал? - спрашиваю. - Сегодня утром, - говорит он. - А где же ты был до сих пор? - Остановился я в "Деканке", но так мне там показалось скучно, что, не мешкая, я отправился к Лесишу в погребок... Ну, знаешь, вот это погребок! Помирать не захочешь! - Что ж ты там делал? - Немного старику помогал, а больше так сидел. Дурак я, что ли, шататься по городу, когда под боком такой погребок! Вот настоящий винодел старого закала. Не то что нынешние франты, - им бы только по танцулькам таскаться, нет того, чтобы пристойно посидеть в погребке. Да и в погребок они в лаковых ботинках... Нет, погибнет Польша при таких никудышных купцах! Тары-бары - так мы с ним просидели до часу ночи. Махальский остался у меня ночевать, а в шесть утра опять понесло его к Лесишу. - А вечером что ты делаешь? - спросил я. - Вечером загляну к Фукеру, а на ночь опять к тебе. Он пробыл в Варшаве с неделю. Ночевал у меня, а дни проводил в погребках. - Я бы повесился, приведись мне целую неделю шататься по вашим улицам, - говорил он. - Толчея, пылища, жара! Так только свиньи могут жить, а не люди. По-моему, он преувеличивает. Мне, правда, тоже приятнее сидеть в магазине, чем разгуливать по Краковскому предместью, но ведь магазин - не погребок. Чудаковат стал малый - кроме своих бочек, ничего не видит! Конечно, толковали мы с Махальским все больше о былых временах да о Стахе. И встала перед моими глазами история его молодых лет, словно все это только вчера было. Помню (в 1857, а может, и в 1858 году), зашел я однажды к Гопферу, Махальский тогда служил у него. - Где пан Ян? - спрашиваю я мальчишку. - В подвале. Спускаюсь в подвал. Смотрю, мой Ян при свете сальной свечи с помощью ливера разливает вино из бочки по бутылкам, а в нише поодаль маячат две какие-то тени: седой старик в песочном сюртуке со свертком бумаг на коленях и паренек, остриженный ежиком, с разбойничьей физиономией. Это и был Стах Вокульский с отцом. Я тихонько уселся (Махальский не любил, когда ему мешали при розливе) и слушал, как седой человек в песочном сюртуке монотонным голосом поучал юношу: - Где это видано - тратить деньги на книжки! Ты их мне отдавай; сам знаешь: стоит мне бросить тяжбу - все пропало. Не книжки спасут тебя от унижения, в коем ты сейчас пребываешь, а только благополучный исход нашего процесса. Дай срок, выиграем мы в суде, получим дедово поместье, а тогда люди вспомнят, что Вокульские - старинные дворяне, да, пожалуй, и родня объявится... В прошлом месяце ты потратил двадцать злотых на книжки, а мне их-то как раз и не хватило на адвоката... Тебе бы все только книжки! Да будь ты хоть семи пядей во лбу - пока ты служишь в магазине, всякий будет тобой помыкать, даром что ты дворянин, а дед твой по матери был каштеляном. А вот как выиграю я тяжбу да уедем мы в деревню... - Пойдемте, папаша, - пробормотал парень, исподлобья взглянув на меня. Старик, как послушный ребенок, тотчас завернул свои бумаги в кумачовый платок и вышел с сыном, которому пришлось поддержать его на ступеньках. - Это что за чудила? - спросил я Махальского, который как раз окончил работу и присел на табурет. - Эх! - махнул он рукой. - У старика в голове не все ладно, а вот парень смышленый. Зовут его Станислав Вокульский. Сообразительный, дьявол! - Чем же он отличился? Махальский пальцами снял нагар со свечи, нацедил мне стаканчик вина и продолжал: - Он тут у нас уже четыре года. Насчет магазина или подвала - это он не очень... Зато механик!.. Смастерил такую машину, что накачивает воду снизу вверх, а сверху льет ее на колесо, которое вертится и, в свою очередь, приводит в движение насос. Этакая машина, братец мой, может работать до скончания веков; только что-то в ней там погнулось, и работала она всего четверть часа. Гопферы поставили ее в ресторане - на приманку посетителям, но вот уже с полгода, как она разладилась совсем. - Вот молодец! - сказал я. - Ну, пока-то особенно нечем хвастаться, - возразил Махальский. - Заходил к нам учитель из реального училища, посмотрел насос и сказал, что он никуда не годится; а все-таки парень способный, и надо бы ему учиться. Что с тех пор у нас делается, не приведи господь! Вокульский загордился, посетителям отвечает сквозь зубы, днем клюет носом, а ночи напролет учится и все покупает книги. А папаша на эти деньги предпочитает тяжбу вести за какое-то дедовское поместье... Да ты сам слышал, что он говорил. - Как же он думает насчет ученья? - Говорит, поеду в Киев, в университет. Что же, пусть едет, может хоть один слуга выбьется в люди. Я ему не препятствую: когда он при мне, не неволю его, пусть читает, но наверху его донимают и приказчики и посетители. - А Гопфер что? - Да ничего, - продолжал Махальский, вставляя новую свечу в железный подсвечник с ручкой. - Гопфер боится его отпугнуть: дочка-то его, Кася, заглядывается на Вокульского, а парень - как знать! - может, и правда еще получит дедовское поместье. - А он тоже неравнодушен к Касе? - И не смотрит на нее, этакий дикарь! Я тут же подумал, что из парня с такой светлой головой, который покупает книжки и не думает о девчонках, мог бы выйти толковый политик; в тот же день я познакомился со Стахом, и с тех пор мы неплохо ладим друг с другом. Стах пробыл у Гопфера еще года три и за это время завел знакомства со студентами и молодыми чиновниками, которые наперебой снабжали его книжками, чтобы он мог сдать экзамены в университет. Среди этой молодежи выделялся некий пан Леон, совсем еще мальчик (ему и двадцати лет не было); красив он был чрезвычайно, а уж умен!.. а горяч!.. Он, так сказать, помогал мне просвещать Вокульского в политике: если я рассказывал о Наполеоне и о высоком предназначении Бонапартов, то Леон говорил о Мадзини, Гарибальди и тому подобных знаменитостях. А как он умел воодушевлять людей! - Трудись, - не раз говаривал он Стаху, - и верь, ибо сильная вера может остановить солнце, не то что исправить человеческие взаимоотношения. - А может она определить меня в университет? - спросил Стах. - Я убежден, - воскликнул Леон, и глаза его загорелись, - что если б ты хоть на минуту проникся той верой, которая вдохновляла первых апостолов, то сегодня же попал бы в университет! - Или в сумасшедший дом, - усмехнулся Вокульский. Леон забегал по комнате, размахивая руками. - Что за ледяные сердца! Что за равнодушие! Что за пошлость кругом, - восклицал он, - если даже такой человек, как ты, полон неверия. Подумай, как много ты уже сделал за такой короткий срок: ты уже столько знаешь, что впору хоть сегодня сдавать экзамен... - Ну, что уж я совершу! - вздохнул Стах. - Один ты - немного, но десятки, сотни таких, как ты, я... знаешь ли, что мы можем совершить? Тут голос Леона сорвался, его душили спазмы; мы едва его успокоили. В другой раз Леон упрекал нас в недостатке самоотречения. - Да знаете ли вы, - взывал он, - что Христос один спас все человечество силою своего самоотречения? Насколько же лучше был бы мир, если бы постоянно рождались люди, готовые жертвовать собой! - Не прикажешь ли мне жертвовать жизнью ради посетителей ресторана, которые шпыняют меня, как собаку, или ради приказчиков и мальчишек, которые насмехаются надо мной? - спросил Вокульский. - Не увиливай! - крикнул Леон. - Христос погиб и ради своих палачей... Но в вас нет силы духа. Растлен дух в вас! Послушай же, что говорит Тиртей: О Спарта, сгинь, пока твое величье - Гроб прадедов - не стерт Мессиной в тлен, И грызть святые кости псов не кличут, И предков тень не угнана от стен. А ты, народ, пока еще не в путах, Мечи отцов сломай и кинь во прах. Пусть не узнает мир, что в ту минуту Был меч при вас, но сердцем ведал страх.{436} - Вашими сердцами ведает страх! - повторил Леон. Стах не очень-то легко поддавался теориям Леона, но юноша этот обладал даром убеждения прямо демосфеновским. Помню, однажды вечером собралось нас много, молодых и старых, и все мы прослезились, слушая, как Леон рассказывает о будущем, лучшем устройстве мира, при котором исчезнут глупость, нищета и несправедливость. - Тогда, - вдохновенно говорил он, - не будет больше различий между людьми. Дворянин и мещанин, мужик и еврей - все будут братья... - А приказчики? - отозвался из угла Вокульский. Но это замечание не обескуражило Леона. Он вдруг обернулся к Вокульскому, перечислил все неприятности и препятствия, мешавшие ему заниматься наукой, и закончил следующим образом: - И вот, чтобы ты поверил, что ты ровня нам и что мы по-братски любим тебя, чтобы утих в твоем сердце гнев против нас, я... становлюсь перед тобой на колени и от имени человечества молю о прощении за все обиды. Он действительно стал на колени перед Стахом и поцеловал ему руку. Тут все расчуствовались еще пуще, стали качать Стаха и Леона и поклялись, что за таких людей каждый из них г