и. Солнце недавно зашло, но зоркий глаз уже мог различить наиболее крупные звезды, мерцающие в золотисто-лазоревом небе. На улицах раздавались оживленные голоса прохожих; в сердце Вокульского царило радостное спокойствие. Он вспоминал каждую улыбку, каждый взгляд, каждое движение и слово панны Изабеллы, придирчиво стараясь найти в них следы враждебности или высокомерия. Тщетно. Она обращалась с ним, как с ровней и другом, приглашала чаще бывать у них, мало того - даже потребовала, чтобы он о чем-нибудь ее попросил. "А если бы в эту минуту я сделал ей предложение? - вдруг пришло ему в голову. - Что тогда?" И он настойчиво вглядывался в образ, запечатлевшийся в его душе, но опять не увидел ни следа враждебности. Напротив - она кокетливо ему улыбалась. "Наверное, она бы ответила, что мы слишком мало знакомы, - сказал он про себя, - и что я должен заслужить ее согласие... Да, да... именно так и ответила бы", - повторял он, припоминая несомненные доказательства ее симпатии. "Вообще напрасно я был так предубежден против высшего света. Они такие же люди, как мы, пожалуй даже чуствуют тоньше нас. Полагая, что мы - грубые существа, гоняющиеся за наживой, они сторонятся нас. Но в то же время умеют обласкать тех, в ком увидят честную душу... Какой восхитительной женой может быть эта женщина! Разумеется, мне предстоит еще многое совершить, чтобы стать достойным ее. Ох, как много!" Под влиянием этих мыслей он все глубже проникался расположением к семейству Ленцких, к их родне, потом теплое чувство распространилось на магазин вкупе со всеми служащими, на купцов, с которыми он вел дела, наконец на всю страну и человечество в целом. Каждый прохожий на улице казался ему родным - близким или дальним, веселым или грустным. Еще немного, и он стал бы как нищий среди улицы останавливать прохожих, спрашивая: "Не надо ли вам что-нибудь? Не стесняйтесь, требуйте, приказывайте... ее именем..." "Как гадка до сих пор была моя жизнь, - говорил он себе. - Я был себялюбцем, Охоцкий - вот благородный человек: он хочет дать человечеству крылья и ради этой идеи жертвует собственным счастьем. Слава - разумеется, вздор, но работать во имя всеобщего блага - да, это важно... - Он усмехнулся. - Благодаря этой женщине я стал богачом и человеком с именем; захочет она, и я стану - ну, чем же? Да хоть великомучеником, готовым отдать все силы и даже жизнь ради ближних!.. Разумеется, отдам, если она пожелает!.." Магазин был уже закрыт, но сквозь щели в ставнях пробивался свет. "Еще работают", - подумал Вокульский. Он свернул в ворота и через черный ход вошел в магазин. На пороге он столкнулся с Зембой, который низко ему поклонился; в глубине магазина он увидел еще несколько человек. Клейн, стоя на лесенке, что-то укладывал на полках. Лисецкий надевал пальто, у конторки сидел, склонившись над книгой, Жецкий, а перед ним стоял какой-то человек и плакал. - Хозяин идет! - крикнул Лисецкий. Жецкий, прикрыв от света глаза, взглянул на Вокульского. Клейн кивнул ему, не спускаясь с лесенки, а плачущий человек вдруг обернулся и с громким воплем повалился ему в ноги. - Что случилось? - с удивлением спросил Вокульский, узнав старого инкассатора Обермана. - Он потерял более четырехсот рублей, - жестко ответил Жецкий. - Злоупотребления, конечно, не было, головою ручаюсь; однако фирма не может страдать, тем более что Оберман вложил в наше дело несколько сот рублей сбережений. Одно из двух, - с раздражением закончил Жецкий, - Оберман или вернет деньги, или лишится службы... Хорошо бы шли наши дела, если б все инкассаторы вели себя, как Оберман!.. - Я выплачу, сударь, - всхлипывая, говорил инкассатор, - все выплачу, только дайте мне рассрочку хоть на два года. Ведь пятьсот рублей, вложенные в ваше предприятие, - это все мое состояние. Мальчишка кончил школу и хочет учиться на доктора, да и старость уже не за горами... Одному богу известно да вам, сколько приходится работать, чтобы сколотить такие деньги... Мне пришлось бы второй раз жизнь прожить, чтобы снова собрать их... Клейн и Лисецкий, оба уже в пальто, ожидали решения хозяина. - Конечно, - подтвердил Вокульский, - фирма страдать не может. Оберман должен вернуть деньги. - Слушаюсь, сударь, - шепнул несчастный. Клейн и Лисецкий попрощались и вышли. Оберман, вздыхая, собирался тоже уйти. Однако, как только они остались втроем, Вокульский сказал: - Оберман, ты заплатишь, а я дам тебе денег... Инкассатор бросился ему в ноги. - Погоди, погоди!.. - прервал Вокульский, поднимая его. - Если ты хоть словечком обмолвишься кому-нибудь о нашем уговоре, я заберу подаренную сумму - слышишь, Оберман? А то, пожалуй, все захотят терять деньги. Ну, ступай домой и помалкивай. - Понимаю... Пошли вам господь всякого благополучия, - ответил инкассатор и вышел, с трудом скрывая свою радость. - Уже послал, - сказал Вокульский, думая о панне Изабелле. Жецкий был недоволен. - Милый Стах, - заметил он, когда они остались одни, - ты уж лучше не вмешивайся в дела магазина. Я так и думал, что ты не заставишь его вернуть всю сумму, да я и сам бы не стал этого требовать. Но рублей сто в наказание следовало бы взыскать с этого ротозея. В конце концов черт с ним, можно бы и все ему простить, но недельки две надо бы подержать его в неизвестности. Иначе лучше уж сразу прикрыть лавочку. Вокульский рассмеялся. - Меня бы покарал господь бог, - ответил он, - если бы я в такой день кому-нибудь причинил зло. - В какой день? - широко раскрыл глаза Жецкий. - Неважно. Только сегодня я понял, что нужно быть добрым. - Ты всегда был добр и даже слишком, - негодовал пан Игнаций. - Вот увидишь, к тебе люди никогда не будут так относиться. - Уже относятся, - возразил Вокульский и протянул ему на прощание руку. - Уже? - насмешливо повторил пан Игнаций. - Уже!.. Желаю тебе все же никогда не подвергать испытанию их чувства. - Я и без испытаний знаю. Покойной ночи. - Много ты знаешь!.. Посмотришь, что будет в трудную минуту... Покойной ночи, - ворчал старый приказчик, громко захлопывая ящик с бухгалтерскими книгами. По дороге домой Вокульский думал: "Надо наконец навестить Кшешовского... Завтра же пойду. Это в полном смысле слова порядочный человек... Извинился перед панной Изабеллой. Обязательно завтра поблагодарю его - и, черт побери, попытаюсь ему помочь. Правда, с таким бездельником и шалопаем будет трудненько... Что ж, все-таки попробую... Он извинился перед панной Изабеллой - я избавлю его от долгов..." В эту минуту ощущение спокойствия и непоколебимой уверенности заглушило все остальные чувства в душе Вокульского, поэтому, вернувшись домой, он, не отвлекаясь мечтами (что с ним частенько бывало), принялся за работу. Он достал толстую тетрадь, уже на три четверти исписанную, потом книжку с польско-английскими упражнениями и принялся выписывать фразы, вполголоса произнося их и старательно подражая своему учителю, Вильяму Коллинзу. В короткие перерывы он думал о том, как завтра пойдет к Кшешовскому и как поможет ему выпутаться из долгов, а также об инкассаторе, которого спас от беды. "Если благословения имеют какую-нибудь ценность, - говорил он себе, - то весь капитал благословений Обермана вместе с процентами я уступаю ей..." Потом он решил, что осчастливить одного человека - это недостаточно роскошный подарок для панны Изабеллы. Весь мир он осчастливить не в силах, но в ознаменование более короткого знакомства с панной Изабеллой следовало бы помочь хотя бы нескольким людям. "Вторым будет Кшешовский, - думал он, - только невелика заслуга спасать таких оболтусов... Ага!.." Он хлопнул себя по лбу и, отложив в сторону английские упражнения, достал архив своей личной корреспонденции. Это была папка в сафьяновом переплете, куда складывались письма в порядке их поступления. На первой странице находился нумерованный список. "Ага! - говорил он. - Письмо моей грешницы и ее попечительниц. Шестьсот третья страница..." Он нашел страницу и внимательно прочитал два письма: одно - писанное изящным почерком, а другое - с кривыми, словно детскими, каракулями. В первом письме ему сообщали, что Мария такая-то, некогда девица легкого поведения, в настоящее время научилась шить белье и платья, отличается набожностью, послушанием, кротостью характера, скромно ведет себя. Во втором письме упомянутая Мария сама благодарила его за оказанную помощь и просила подыскать ей какую-нибудь работу. "Почтенный мой благодетель, - писала она, - если господь бог по милости своей посылает вам столько денег, не тратьте их на меня, грешную. Сейчас я и сама управлюсь, только бы мне знать, к чему руки приложить, а в Варшаве немало сыщется бедняков, которые нуждаются больше меня..." Вокульскому стало совестно, что такая просьба несколько дней пролежала без отклика. Он тотчас написал ответ и позвал слугу. - Это письмо отошлешь завтра утром к сестрам святой Магдалины. - Ладно, - ответил слуга, стараясь подавить зевоту. - И вызови ко мне возчика Высоцкого, знаешь, который на Тамке живет? - Еще бы не знать! А вы, барин, слыхали? - Только чтобы с утра был здесь. - Почему же ему не быть? А вам, барин, рассказывали? Оберман потерял кучу денег. Он сюда давеча приходил, все божился, что руки на себя наложит или еще каких бед натворит, если вы его не пожалеете. А я ему: "Без понятия вы человек, погодите руки-то на себя накладывать, у нашего, говорю, хозяина, сердце мягкое..." А он: "И я такую надежду имею, только все равно туго мне придется: хоть малую толику да вычтут, а тут сын идет учиться на доктора, а тут старость стучится в дверь..." - Иди спать, пожалуйста, - прервал его Вокульский. - И пойду, - сердито ответил слуга, - только служить у вас хуже, чем в тюрьме сидеть: и спать иди не тогда, когда хочется... Он взял письмо и вышел из комнаты. На другой день, около девяти утра, он разбудил Вокульского и доложил, что Высоцкий уже пришел. - Зови его сюда. Вошел возчик. Он был прилично одет, лицо у него посвежело, глаза глядели весело. Он подошел к постели и поцеловал Вокульскому руку. - Скажи, Высоцкий, кажется, у тебя в квартире есть свободная комната? - Есть, сударь, как же: дядька-то у меня помер, а жильцы его, шельмы, не стали платить, я их и выгнал. На водку хватает прохвосту, а за квартиру нечем платить... - Я у тебя сниму эту комнату, - сказал Вокульский, - только надо будет ее прибрать... Возчик с удивлением взглянул на Вокульского. - Там поселится молодая белошвейка, - продолжал Вокульский. - Пусть она у вас и столуется, а жену попроси, чтоб она ей стирала белье... Да пусть подумает, что там еще понадобится. Я дам тебе денег на мебель и белье... Да посматривайте, не станет ли она водить к себе кого... - Ни-ни! - живо подхватил возчик. - Как она вам, сударь, потребуется, я ее всякий раз сам приведу; но чтобы кого чужого - ни-ни! От такого дела вам, сударь, большой вред мог бы выйти! - И глуп же ты, братец! Мне с нею встречаться незачем. Лишь бы она дома вела себя прилично, была опрятна и прилежна, а ходить может куда ей угодно. Только к ней чтобы никто не ходил. Так ты понял? Надо в комнате побелить стены, вымыть пол, купить мебель дешевую, но новую и прочную; ты в этом толк знаешь! - Еще бы! Сколько я на своем веку мебели перевозил! - Ну, хорошо. А жена пускай посмотрит, чего девушке не хватает из одежды и белья, скажешь мне тогда. - Все понял, сударь, - ответил Высоцкий, снова целуя ему руку. - Ну, ну... А как твой брат? - Ничего, сударь. Сидит, слава богу и вашей милости, в Скерневицах; земля у него есть, нанял батрака, совсем барином заделался, годика через три-четыре еще землицы прикупит; столовников стал держать: железнодорожника, да сторожа, да двух смазчиков. А тут еще и железная дорога жалования прибавила. Вокульский попрощался с возчиком и начал одеваться. "А хорошо бы проспать все время до новой встречи с нею", - подумал он. Ему не хотелось идти в магазин. Он взял какую-то книжку и принялся читать, решив поехать к Кшешовскому во втором часу. В одиннадцать в передней раздался звонок и хлопнула дверь. Вошел слуга. - К вам какая-то барышня. - Попроси в гостиную. За дверью зашелестело женское платье. Подойдя к дверям, Вокульский увидел свою Магдалину. Его поразила происшедшая в ней перемена. Девушка была в черном платье, она слегка побледнела, но вид у нее был здоровый, взгляд несмелый. Увидев Вокульского, она покраснела и задрожала. - Садитесь, панна Мария, - сказал он, указывая ей на стул. Она села на самый краешек бархатного сидения и еще сильнее смутилась. Веки ее часто мигали, она опустила глаза, на ресницах блеснули слезинки. Не так выглядела эта девушка два месяца назад. - Так вы, панна Мария, уже научились шить? - Да. - Куда же вы собираетесь теперь поступить? - Может, в мастерскую какую-нибудь... или в прислуги... В Россию. - Почему туда? - Там, говорят, легче место найти, а здесь... кто же меня примет? - шепнула она. - Но если бы здесь какой-нибудь склад заказывал вам белье, вы бы предпочли остаться? - Ох, конечно!.. Но тогда нужна и квартира, и машина своя, и все... А раз этого нет, приходится идти в прислуги. Даже голос у нее изменился. Вокульский пристально поглядел на нее и наконец сказал: - Вы пока что останетесь в Варшаве. Будете жить на Тамке, в семье возчика Высоцкого. Очень хорошие люди. Получите отдельную комнату, столоваться можете у них; найдется и машина, и все, что понадобится для шитья. Я дам вам рекомендацию в бельевой склад, а через несколько месяцев посмотрим, можете ли вы прокормиться этой работой... Вот адрес Высоцких. Вы, пожалуйста, сейчас же туда и идите, купите с Высоцкой мебель, словом - смотрите, чтобы в комнате было все как следует. Завтра я пришлю вам машину... Это вот деньги на обзаведение. Я их даю вам в долг, возвратите их мне по частям, когда у вас наладится с работой. Он дал ей несколько десяток, завернутых в записку к Высоцкому. Заметив, что она не решается взять их, он насильно вложил сверток ей в руку и сказал: - Пожалуйста, очень прошу вас сейчас же идти к Высоцкому. Через несколько дней он принесет вам письмо в бельевой склад. В случае чего, прошу обратиться ко мне. До свиданья, панна Мария... - Он поклонился и вернулся к себе в кабинет. Девушка постояла посреди гостиной, потом утерла слезы и ушла, исполненная какого-то торжественного удивления. "Посмотрим, как устроится ее жизнь в новых условиях", - сказал себе Вокульский и снова взялся за книжку. В час дня он отправился к Кшешовскому, по дороге упрекая себя в том, что с таким опозданием наносит визит своему бывшему противнику. "Ну, ничего! - успокаивал он себя. - Не мог же я докучать ему во время болезни. А визитную карточку я послал". Подойдя к дому, в котором жил барон, Вокульский мимоходом заметил, что его зеленоватые стены были того же нездорового оттенка, что и желтоватый цвет лица Марушевича. В квартире Кшешовского шторы были подняты. "Ну, видно, он уже здоров, - подумал Вокульский. - Однако неловко его сразу расспрашивать о долгах. Отложу до второго или третьего визита, потом заплачу ростовщикам, и бедняга барон вздохнет спокойно. Не могу я равнодушно относиться к человеку, который извинился перед панной Изабеллой..." Он поднялся на второй этаж и позвонил. За дверью слышались шаги, но никто не отпирал. Он позвонил еще раз. В квартире продолжали ходить, даже двигали какую-то мебель, но по-прежнему не отворяли. Потеряв терпение, он так резко дернул звонок, что едва не сорвал его. Тогда только кто-то подошел к двери, не спеша снял цепочку, потом повернул ключ, ворча под нос: - Видно, свои... Ростовщик так не станет звонить. Наконец дверь распахнулась, и на пороге показался лакей Констанций. При виде Вокульского он прищурился и, выпятив нижнюю губу, спросил: - Это что такое?.. Вокульский догадался, что не пользуется расположением верного слуги, который присутствовал при поединке. - Барон дома? - Барон болен и никого не принимает, а сейчас у них доктор. Вокульский подал свою визитную карточку и два рубля. - А когда приблизительно можно будет навестить барона? - Вот уж это не скоро... - несколько мягче отвечал Констанций. - Барин хворает после дуэли, и доктора велели им не сегодня-завтра ехать в деревню, а то и в теплые края. - Значит, перед отъездом нельзя его видеть? - Именно нельзя... доктора строго-настрого наказали никого не пускать. Барин все время в горячке... Два карточных столика, один - колченогий, другой - сплошь исписанный мелом, а также канделябры с огарками восковых свечей заставили усомниться в точности медицинских заключений Констанция. Тем не менее Вокульский дал ему еще рубль и ушел, весьма недовольный приемом. "Может быть, барон просто не хочет меня видеть? Ха! В таком случае, пусть сам расплачивается с ростовщиками и запирается от них на десять замков..." Он вернулся домой. Барон действительно собирался в деревню и действительно был не совсем здоров, однако не так уж, чтоб и болен. Рана на щеке заживала медленно не потому, что была серьезна, а потому, что организм больного был сильно расшатан. Когда Вокульский позвонил, барон, закутанный, как старая баба в мороз, не лежал, однако, в постели, а сидел в кресле и принимал не доктора, а графа Литинского. Он как раз жаловался графу на плачевное состояние своего здоровья. - Черт знает что за мерзкая жизнь! Отец оставил мне в наследство полмиллиона рублей и четыре болезни в придачу вместо лишних четырех миллионов... Эх, как неудобно без очков!.. Ну, и представьте себе, граф: деньги разошлись, а болезни остались. Самому мне удалось нажить только кучу новых болезней да кучу долгов, вот и получилось такое положение: стоит оцарапаться булавкой - и уже впору заказывать гроб и посылать за нотариусом. - Дэ-э! - откликнулся граф. - Однако не думаю, что в подобном положении вы стали бы разоряться на нотариусов. - Откровенно говоря, меня разоряют судебные приставы... Не прерывая разговора, барон настороженно прислушивался к голосам, доносившимся из передней, но ничего не мог разобрать. Уловив наконец стук затворяемой двери, лязг щеколды и звяканье цепочки, он вдруг заорал: - Констанций! Вошел слуга, впрочем без излишней поспешности. - Кто это приходил? Наверное, Гольдцигер... Говорил я тебе, не заводи разговоров с этим негодяем, а хватай за шиворот и спускай с лестницы! Представьте себе, - обратился он к Литинскому, - этот подлый еврей пристает ко мне с поддельным векселем на четыреста рублей и имеет наглость требовать, чтобы я заплатил! - Надо подать в суд, дэ-э... - Не стану я подавать! Я не прокурор и не обязан ловить мошенников. К тому же я не хочу, чтобы по моему почину губили какого-нибудь беднягу, который, наверное, просиживает ночи напролет, изучая чужие подписи... Пускай Гольдцигер обращается в суд, а тогда, никого не обвиняя, я заявлю, что подпись не моя. - И вовсе это был не Гольдцигер, - заметил Констанций. - Кто же? Управляющий? Портной? - Нет... Вот этот господин... - сказал слуга и подал Кшешовскому визитную карточку. - Человек приличный, но я его выставил, раз вы велели. - Что?.. - с удивлением спросил граф, взглянув на карточку. - Вы не велели принимать Вокульского? - Да, - подтвердил барон. - Темная личность, во всяком случае... в обществе неприемлемая... Граф Литинский с недоумевающим видом откинулся в кресле. - Не ожидал я от вас... подобного мнения о нем... Дэ-э... - Не истолкуйте, граф, моих слов неверно, - поспешил объяснить барон. - Пан Вокульский сделал не то чтобы подлость, а так... маленькое свинство, которое может сойти в торговле, но не в обществе. Граф со своего кресла, а Констанций с порога пристально глядели на Кшешовского. - Вот, граф, посудите сами, - продолжал барон. - Я уступил свою кобылу пани Кшешовской (моей законной супруге перед людьми и богом) за восемьсот рублей. Пани Кшешовская, разозлившись на меня (сам не знаю за что), решила во что бы то ни стало кобылу продать. Как раз подвернулся покупатель, пан Вокульский, который, воспользовавшись женской запальчивостью решил заработать на лошади... двести рублей!.. и дал за нее только шестьсот... - Он был вправе, дэ-э! - ввернул граф. - Ах, боже мой! Я знаю, что был вправе. Но когда швыряют напоказ тысячи, а исподтишка срывают двадцать пять процентов с истерички - это дурной тон... Это не по-джентльменски. Преступления он не совершил, но... что за странное отношение к людям. Он похож на человека, который на глазах дарит ковры и шали, а потихоньку таскает носовые платки из кармана. Вы согласны со мной, граф? Граф помолчал и наконец ответил: - Дэ-э... Однако достоверно ли это? - Вполне... Переговоры между этим господином и пани Кшешовской велись через моего Марушевича, и от него я все это узнал. - Дэ-э... Как бы то ни было, пан Вокульский - прекрасный коммерсант и дела нашей компании будет вести хорошо. - Если только не надует вас... Между тем Констанций, все еще стоявший у порога, принялся жалостно качать головой и наконец, потеряв терпение, вмешался в разговор: - Эх!.. И наговорили же вы, барин... Тьфу! Ну совсем, как дитя малое... Граф с любопытством глянул на него, а барон вспылил: - Ты чего суешься, болван, когда тебя не спрашивают? - Как не соваться, ваша милость, когда и толкуете вы и ведете себя, словно дитя!.. Я человек маленький, одно слово - лакей, да только скорей такому я поверю, кто мне дает два рубля на чай, не поглядев, чем такому, что всякий раз занимает у меня по трешке и никак не соберется отдать. Вот оно как: пан Вокульский дал мне сегодня два рубля, а пан Марушевич... - Вон! - заорал барон, хватаясь за графин, при виде которого Констанций счел благоразумным укрыться от своего барина за дверью. - Ну и подлый холуй! - прибавил барон, по-видимому в сильном раздражении. - Вы питаете слабость к Марушевичу? - спросил граф. - Да, знаете ли, он славный малый. Из каких только положений он меня не выручал!.. Сколько раз он доказывал мне свою собачью преданность!.. - Дэ-э!.. - задумчиво пробормотал граф. Он молча посидел еще немного и наконец простился. По дороге домой граф Литинский несколько раз мысленно возвращался к Вокульскому. Он считал естественным, что торговец наживается даже на скаковой лошади, но все же его коробило от таких сделок и уж совсем не нравилось ему то, что Вокульский водит компанию с Марушевичем, субъектом по меньшей мере подозрительным. "Просто разбогатевший выскочка! - решил граф. - Мы преждевременно начали им восторгаться. Хотя... в торговой компании он может быть полезен... разумеется, под строгим контролем". Несколько дней спустя, в девять часов утра, Вокульский получил два письма: одно от пани Мелитон, другое - от адвоката князя. Он нетерпеливо вскрыл первое - пани Мелитон коротко писала: "Сегодня в Лазенках, в обычное время". Он прочел эти слова раз и другой, затем нехотя принялся за письмо адвоката: тот приглашал его, тоже сегодня, к одиннадцати часам утра на совещание по вопросу о покупке дома Ленцких. Вокульский с облегчением вздохнул: успеет. Ровно в одиннадцать он был в кабинете юриста, где ждал его старик Шлангбаум. Он невольно отметил про себя, что седовласый еврей очень солидно выглядит на фоне коричневой мебели, а хозяину очень идут туфли из коричневого сафьяна. - Везет вам, пан Вокульский, - обратился к нему Шлангбаум. - Как только вам вздумалось купить дом, сразу дома поднялись в цене. Вот увидите, поверьте моему слову, за полгода вы вернете деньги, вложенные в дом, да еще кое-что заработаете. Ну, и я при вас тоже... - Вы думаете? - рассеянно отозвался Вокульский. - Я не думаю, я уже зарабатываю. Вчера поверенный баронессы Кшешовской взял у меня взаймы десять тысяч до Нового года и дал восемьсот рублей процентов. - Как, неужели у нее уже нет денег? - спросил Вокульский у юриста. - У нее лежит в банке девяносто тысяч, но барон наложил на них запрет. Недурной брачный контракт он составил, а? - засмеялся адвокат. - Муж налагает запрет на деньги, являющиеся неоспоримой собственностью жены, против которой он возбудил процесс о разделе имущества... Я, признаться, таких контрактов еще не писывал, ха-ха-ха! - смеялся юрист, потягивая дым из янтарного чубука. - А зачем баронесса заняла у вас эти десять тысяч, пан Шлангбаум? - спросил Вокульский. - Вы не понимаете? Дома поднялись в цене, вот поверенный и объяснил баронессе, что дешевле семидесяти тысяч ей дома Ленцких не купить. Она бы его купила и за десять тысяч, но что поделаешь!.. Юрист уселся за стол и взял слово: - Итак, почтеннейший пан Вокульский, дом семейства Ленцких (тут он слегка наклонил голову) покупаю для вас не я, а присутствующий здесь (он поклонился) пан С.Шлангбаум. - Могу купить, почему нет! - пробормотал еврей. - Но не дешевле девяноста тысяч, - напомнил Вокульский, - притом в борьбе с кон-ку-рентами, - подчеркнул он. - Почему нет? Деньги не мои! Вы хотите платить - конкуренты на торги найдутся. Если б у меня было столько тысяч, сколько можно в Варшаве нанять для всякого дела весьма приличных лиц, и католиков к тому же, так я был бы богаче Ротшильда. - Значит, будут приличные конкуренты, - повторил юрист. - Прекрасно. Сейчас я передам пану Шлангбауму деньги... - Это не нужно, - заметил тот. - А затем мы составим актик, в силу которого пан С.Шлангбаум получает в долг от уважаемого пана С.Вокульского девяносто тысяч рублей, каковая сумма обеспечивается приобретенным домом. В случае же, если пан С.Шлангбаум до первого января тысяча восемьсот семьдесят девятого года вышеозначенной суммы не возвратит... - И не возвращу... - В таком случае купленный им дом достопочтенного семейства Ленцких переходит в собственность уважаемого пана С.Вокульского. - Хоть сию минуту... Я и не загляну туда, - ответил еврей, махнув рукой. - Отлично! - воскликнул адвокат. - Завтра мы получим актик, а через неделю... или дней через десять и дом. Только как бы вы, почтеннейший пан Станислав, не потеряли на этом деле тысяч десять - пятнадцать! - Я только выиграю, - возразил Вокульский и простился с юристом и Шлангбаумом. - Одну секунду! - говорил адвокат, провожая Вокульского до гостиной. - Наши графы решили войти в торговую компанию, только несколько уменьшают паи и требуют весьма тщательного контроля над ведением дела. - Это правильно. - Особенную осторожность проявляет граф Литинский. Что с ним случилось - не понимаю! - Он дает деньги, вот и становится осторожнее. Пока давал только слово, был смелее. - Нет, нет, нет! - прервал адвокат. - За этим что-то кроется, и я это разузнаю... Кто-то подложил нам свинью. - Не нам, а мне, - усмехнулся Вокульский. - В конце концов мне ведь все равно, я не буду в обиде, если они и вовсе раздумают вступать в компанию. Он еще раз пожал руку адвокату и поспешил в магазин. Там оказалось несколько срочных дел, которые, против ожидания, отняли у него много времени. Только в половине второго он попал в Лазенки. Прохлада тенистого парка не только не успокоила его, но еще больше взбудоражила. Он почти бегом устремился по аллее, то и дело спохватываясь, не привлекает ли к себе внимания прохожих. Тогда он замедлял шаг, чуствуя, что грудь его готова разорваться от нетерпения. - Наверное, я их уже не встречу! - повторял он в отчаянии. Наконец у самого пруда он увидел на фоне зеленых клумб пепельно-серую накидку панны Изабеллы. Она стояла на берегу вместе с графиней и отцом и бросала пряники лебедям; один лебедь даже вышел из воды и, переступая своими некрасивыми лапками, остановился у ее ног. Пан Томаш первый заметил Вокульского. - Вот так случай! - воскликнул он. - Вы в Лазенках, в этот час? Вокульский раскланялся с дамами и с радостным удивлением подметил румянец на щеках панны Изабеллы. - Я прихожу сюда, когда устаю от работы... то есть довольно часто... - Берегите свои силы, пан Вокульский!.. - торжественно произнес пан Томаш и погрозил ему пальцем. - A propos*, - прибавил он тише, - представьте, за мой дом даже баронесса Кшешовская готова дать уже семьдесят тысяч... Я наверняка получу сто тысяч, а то и сто десять... Хорошая вещь - аукцион! ______________ * Кстати (франц.). Тут вмешалась графиня. - Я так редко вижу вас, что сразу же приступаю к делу... - К вашим услугам, - поклонился Вокульский. - Пожалуйста, сударь! - воскликнула графиня, с комическим смирением складывая ладони, - пожертвуйте кусок ситца для моих сироток... Видите, как я научилась попрошайничать? - Может быть, вы позволите, графиня, прислать два куска?.. - Только в том случае, если второй будет льняного полотна. - Ах, тетя, это уж слишком! - смеясь, прервала ее панна Изабелла. - Если вы не хотите вконец разориться, - обратилась она к Вокульскому, - скорее бегите отсюда. Я уведу вас к оранжерее, а папа с тетей пусть отдохнут здесь. - Ты не боишься, Белла? - Я думаю, тетя, вы не сомневаетесь, что в обществе пана Вокульского ничего дурного со мной не случится. Вокульскому кровь бросилась в лицо, по губам графини пробежала едва заметная улыбка. Воцарилось затишье; то было мгновение, когда, сдержав могучие силы, природа как бы приостанавливает свою извечную работу, чтобы ярче оттенить счастье существ малых и смертных. Ветер еле-еле дышал - казалось, только затем, чтобы овевать прохладой спящих в гнездах птенцов и облегчать полет насекомым, спешащим на свадебный пир. Листья деревьев чуть трепетали, словно их колыхало не движение воздуха, а тихо скользящие солнечные лучи. Кое-где во влажной листве блистали капли росы, отливая всеми цветами радуги, точно упавшей с неба на землю. Казалось, замерло все: солнце и деревья, снопы света и тени, лебеди на пруду и рой комаров над ними, замерли даже сверкающие волны на синей поверхности воды. Вокульскому почудилось, что в этот миг стремительное течение времени отделилось от земли, оставив после себя лишь несколько прозрачных белых полос на небе, - и теперь уже ничто не изменится, все останется таким как есть, навеки. И они с панной Изабеллой вечно будут бродить по ярко освещенному лугу, окруженные зелеными купами деревьев, среди которых, словно черные бриллианты, поблескивают кое-где любопытные птичьи глаза. И никогда не исчезнет в нем ощущение беспредельной тишины, а у нее этот томный взгляд и румянец, и перед ними, целуясь на лету, вечно будут порхать два белых мотылька. Они были на полпути к оранжерее, когда панна Изабелла, по-видимому смущенная тишиною, заговорила: - Какой прекрасный день, не правда ли? В городе жара, а здесь такая приятная прохлада! Я очень люблю Лазенки в этот час: людей мало, и каждый может найти себе укромный уголок. Вы любите уединение? - Я привык к нему. - Вы не были на концерте Росси? - спросила она, еще сильнее зарумянившись. - Как, вы не видели Росси? - повторила она, глядя на него с удивлением. - Нет еще, но... пойду. - Мы с тетей были уже на двух спектаклях. - Я буду ходить на все... - Ах, как хорошо! Вы увидите, какой это великий актер. Особенно прекрасен он в Ромео, несмотря на то... что сам уже не первой молодости. Мы с тетей познакомились с ним еще в Париже... Очень милый человек, но главное - гениальный трагик. В его игре сочетается самый подлинный реализм с самым поэтическим идеализмом... - Должно быть, он действительно велик, если внушает вам такое восхищение и симпатию. - Вы не ошиблись. Я знаю, мне не суждено совершить ничего замечательного, но я по крайней мере умею ценить людей необыкновенных... На каждом поприще... даже на сцене... Однако, представьте, Варшава не оценила его по достоинству... - Возможно ли? Ведь он иностранец... - О, да у вас злой язык! - улыбнулась она. - Но я отнесу ваше замечание на счет Варшавы, не на счет Росси... Право, мне просто стыдно за наш город! Будь я на месте публики (конечно, публики мужского пола), я бы забросала его цветами и рукоплескала бы ему до изнеможения. Здесь же его награждают жидкими аплодисментами, а о цветах никто и не подумал... Мы поистине еще варвары... - Овации и цветы - это такая мелочь, что... на ближайшем выступлении Росси их будет скорее слишком много, чем слишком мало. - Вы уверены? - спросила она, красноречиво глядя ему в глаза. - Как же... ручаюсь вам. - Я буду очень рада, если сбудется ваше пророчество... Может быть, вернемся к нашим? - Всякий, кто доставляет вам удовольствие, заслуживает самого глубокого уважения. - Позвольте! - со смехом перебила она. - Но вы сейчас сказали комплимент самому себе... Они повернули назад. - Воображаю, как удивится Росси, услышав овации, - снова заговорила панна Изабелла. - Он уже ни на что тут не надеется и, очевидно, жалеет, что приехал в Варшаву. Артисты, не исключая величайших, - это особые люди. Они не могут жить без славы и без почестей, как мы - без пищи и воздуха. Самоотвержение, труд, хотя бы самый плодотворный, но скромный - это не для них. Им необходимо быть на первом плане, привлекать к себе все взоры, покорять тысячи сердец... Росси сам говорит, что предпочел бы умереть годом раньше на сцене при переполненном и восторженном зале, чем годом позже в тесном кругу немногих поклонников. Как это странно! - Он прав, если полный театр для него - величайшее счастье. - Вы думаете, бывает счастье, ради которого стоит сократить жизнь? - И несчастья, которых стоит таким образом избежать. Панна Изабелла задумалась, и дальше они шли уже молча. Между тем графиня, сидя у пруда и продолжая кормить лебедей, беседовала с паном Томашем. - Ты заметил, Вокульский как будто интересуется Беллой? - Не думаю. - И даже очень; теперешние торговцы умеют строить смелые планы. - От плана до исполнения еще неизмеримо далеко, - ответил пан Томаш с некоторым раздражением. - А если б даже и так, то меня это не касается. За мысли пана Вокульского я не отвечаю, а за Беллу я спокоен. - В конце концов я ничего против Вокульского не имею, - прибавила графиня. - Что бы нас ни ждало в будущем, я заранее мирюсь с волей божией, особенно если это приносит пользу бедным... А это им бесспорно на пользу: мой приют скоро будет первым в городе, и все потому, что этот господин питает слабость к Белле. - Перестань... Вот они идут!.. - перебил ее пан Томаш. Действительно, панна Изабелла и Вокульский показались в конце аллеи. Пан Томаш внимательно поглядел на них и тут только заметил, что они хорошая пара: он, на голову выше Беллы, с атлетической фигурой, ступал твердо, обнаруживая военную выправку; она, хрупкая и стройная, скользила рядом, едва касаясь земли. Даже белый цилиндр и светлое пальто Вокульского приятно сочетались с пепельно-серой накидкой панны Изабеллы. "С какой стати он носит белый цилиндр?" - с досадой подумал пан Томаш. И в уме его возникло престранное соображение: в сущности, этот выскочка Вокульский за право носить белый цилиндр обязан платить ему, Ленцкому, по крайней мере пятьдесят процентов от вложенного капитала. Но тут даже сам пан Томаш пожал плечами. - Ах, тетя, как чудесно в тех аллеях! - воскликнула, подходя, панна Изабелла. - Мы с вами никогда не гуляем в той стороне. А Лазенки хороши только тогда, когда ходишь быстро и далеко. - В таком случае, попроси пана Вокульского почаще сопровождать тебя, - ответила графиня каким-то особенно сладким тоном. Вокульский поклонился, панна Изабелла чуть заметно нахмурилась, а пан Томаш сказал: - Не пора ли домой? - Пожалуй, - отвечала графиня. - Вы еще останетесь, пан Вокульский? - Да. Разрешите проводить вас к экипажу? - Пожалуйста. Белла, возьми меня под руку. Графиня с панной Изабеллой пошли вперед, за ними пан Томаш с Вокульским. При виде белого цилиндра пан Томаш испытывал такое раздражение и досаду, что только из вежливости заставлял себя улыбаться. В конце концов, желая чем-нибудь занять Вокульского, он снова завел разговор о своем доме, за который надеялся получить, по выплате долгов, сорок, а то и пятьдесят тысяч рублей. Цифры эти, в свою очередь, испортили настроение Вокульскому; он говорил себе, что больше тридцати тысяч не может прибавить. Только когда подъехал экипаж и пан Томаш, усадив графиню и дочь, уселся сам и крикнул кучеру: "Трогай!" - у Вокульского исчез неприятный осадок и вновь проснулась тоска о панне Изабелле. "Как скоро!" - вздохнул он, глядя на дорогу, на которой виднелась лишь зеленая пожарная бочка, поливавшая мостовую. Он еще раз прошел к оранжерее по той же дорожке, отыскивая следы ее башмачков на мелком песке. Но там уже все изменилось. Ветер подул сильнее, замутил воду в пруду, разметал мотыльков и птиц и нагнал облака, которые все чаще закрывали солнце. - Как тут уныло! - шепнул он и повернул обратно. Сев в экипаж, он закрыл глаза, наслаждаясь легким покачиванием. Ему чудилось, что он, словно птица, сидит на ветке, которую колышет ветер вправо и влево, вверх и вниз, - и вдруг расхохотался, вспомнив, что это приятное покачивание обходится ему в тысячу рублей ежегодно. "Дурак я, дурак! - повторял он. - Чего я лезу к людям, которые либо не понимают моих жертв, либо смеются над моими неуклюжими стараниями? К чему мне этот экипаж? Разве я не мог бы ездить в пролетке или даже в этом вот дребезжащем омнибусе с коленкоровыми занавесками?.." Подъехав к своему дому, он вспомнил об обещанных панне Изабелле овациях в честь Росси. "Разумеется, будут овации, да еще какие... Завтра спектакль..." Под вечер он послал слугу в магазин за Оберманом. Седой инкассатор немедленно прибежал, с тревогой спрашивая себя, не передумал ли Вокульский и не велит ли ему вернуть потерянные деньги? Но Вокульский встретил его очень приветливо. И даже увел к себе в кабинет, где они разговаривали добрых полчаса. О чем?.. Именно этот вопрос - о чем может разговаривать Вокульский с Оберманом - чрезвычайно заинтересовал лакея. Ну уж конечно о потерянных деньгах... Усердный слуга прикладывал к замочной скважине то глаз, то ухо, многое увидел, многое услышал, но ровно ничего не понял. Он разглядел, что Вокульский давал Оберману большую пачку пятирублевок, и услышал какие-то странные слова: - В Большом театре... на балконе и галерке... капельдинеру корзину цветов... букет через оркестр... - Что за черт! Уж не начал ли наш хозяин театральными билетами торговать?.. Заслышав в кабинете звук шагов, слуга шмыгнул в переднюю, чтобы там перехватить Обермана. Когда инкассатор вышел, он спросил: - Ну как, с деньгами-то кончилось? С меня семь потов сошло, пока я уламывал старика, чтобы он вам снисхождение оказал. Сначала все упирался, а потом говорит: "Ладно, придумаем что-нибудь..." А нынче, я вижу, вы с ним совсем сладились. Что, хозяин-то в духе? - Как всегда. - Ну и проболтали вы с ним! Я думаю, не об одних деньгах, а еще кое о чем? Может, о театре? Хозяин-то наш страсть как любит в театр ходить!.. Но Оберман глянул на него волком и молча ушел. Слуга в первую минуту разинул рот от изумления, но, опомнившись, погрозил ему вслед кулаком. - Погоди! - ворчал он. - Я тебе покажу... Тоже барин, подумаешь... Украл четыреста рублей и сразу заважничал, разговаривать не желает!.. Глава восемнадцатая Недоумения, страхи и наблюдения старого приказчика Для пана Игнация Жецкого снова настала пора тревог и недоумений. Тот самый Вокульский, который год назад помчался в Болгарию, а несколько недель назад вздумал, словно вельможа, развлекаться скачками и дуэлями, тот самый Вокульский вдруг необычайно пристрастился к театру; и добро бы еще к польскому, а то к итальянскому! И это он, ни слова не понимающий по-итальянски! Новая мания продолжалась уже с неделю к великому возмущению не одного только пана Игнация. Раз, например, старик Шлангбаум полдня разыскивал Вокульского, несомненно по какому-то важному делу. Явился в магазин - Вокульский только что ушел из магазина, приказав отослать актеру Росси большую вазу саксонского фарфора. Бросился к нему домой - Вокульский только что ушел из дому: поехал к Бардэ за цветами. Решившись догнать его во что бы то ни стало, старик скрепя сердце кликнул извозчика, но извозчик требовал сорок грошей. Шлангбаум давал только злотый и восемь грошей, и пока они столковались (за злотый и восемь грошей) и добрались до Бардэ, Вокульский уже уехал оттуда. - А куда он поехал, вы не знаете? - спросил Шлангбаум садовника, который с помощью кривого ножа опустошал кусты самых прекрасных цветов. - Почем я знаю! В театр, должно быть, - буркнул садовник с таким видом, словно собирался кривым ножом перерезать глотку Шлангбауму. Старик, который заподозрил его именно в этом, поскорее убрался из оранжереи и, словно камень, пущенный из пращи, бросился к пролетке. Однако извозчик (по-видимому, успевший столковаться с кровожадным садовником) заявил, что ни за какие сокровища в мире не поедет дальше, разве что седок заплатит ему сорок грошей за конец да еще те два гроша в придачу, которые недодал за первую поездку. У Шлангбаума прямо сердце защемило; он хотел было слезть с пролетки, а то и кликнуть городового, но, вспомнив, как сильна теперь несправедливость в христианском мире и как велико ожесточение против евреев, согласился на все требования бессовестного извозчика и, не переставая вздыхать, поехал в театр. Там сначала он не знал, с кем говорить, потом никто не хотел с ним говорить, и, наконец, он выяснил, что пан Вокульский только что был, но минуту назад поехал в Уяздовские Аллеи. В воротах еще слышен грохот его экипажа... У Шлангбаума руки опустились. Он поплелся пешком в магазин Вокульского, в сотый раз проклиная по этому случаю своего сына за то, что тот называет себя Генриком, ходит в сюртуке и ест трефное, и в конце концов отправился к пану Игнацию - излить перед ним душу. - Ну что это он вытворяет, ваш пан Вокульский! - говорил он плачущим голосом. - У меня было такое дело, что он в пять дней мог нажить триста рублей... И я бы при этом заработал сотенку... Но он разъезжает себе по городу, и я на одних извозчиков потратил два злотых двадцать грошей... Ох, что за разбойники эти извозчики! Разумеется, пан Игнаций уполномочил Шлангбаума заключить сделку и не только вернул ему деньги, потраченные на извозчика, но в придачу нанял ему за свой счет пролетку до Электоральной улицы. Это так умилило старого еврея, что, уходя, он снял родительское проклятие со своего сына и даже пригласил его на субботний обед. - Как бы то ни было, - говорил себе Жецкий, - дурацкая история с этим театром, тем более что Стах начинает запускать дела... В другой раз в магазин явился пользующийся всеобщим уважением адвокат, правая рука князя и видный юрист, с которым советовалась вся аристократия; он приехал пригласить Вокульского на какое-то вечернее заседание. Пан Игнаций не знал, куда посадить столь важную особу, и не нарадовался чести, которой удостоил адвокат его Стаха. Между тем Стах не только не был тронут столь почетным приглашением, но к тому же решительно отказался пойти, что несколько даже задело адвоката, и он сразу ушел, попрощавшись довольно сухо. - Почему же ты не принял приглашения? - в отчаянии спросил пан Игнаций. - Потому что сегодня я должен быть в театре, - ответил Вокульский. В тот же день, к вечеру, Жецкий испытал еще более сильное потрясение: около семи часов к нему подошел инкассатор Оберман и попросил принять сегодняшний отчет. - После восьми... после восьми... - отвечал ему пан Игнаций. - Я сейчас занят. - А после восьми я буду занят, - возразил Оберман. - Как так? Что это значит? - А то, что в половине восьмого я должен быть с хозяином в театре... - проворчал Оберман, слегка пожимая плечами. В ту же минуту к Жецкому подошел улыбающийся Земба и стал прощаться. - Вы уже уходите, пан Земба? Без четверти семь? - спросил пан Игнаций, в изумлении широко раскрывая глаза. - Нужно отнести цветы Росси, - любезно ответил пан Земба и улыбнулся еще приятнее. Жецкий обеими руками схватился за голову. - С ума они тут посходили с этим театром! - воскликнул он. - Может, и меня еще туда потащат? Ну, да со мною номер не пройдет! Предчуствуя, что Вокульский, того и гляди, и его попытается совратить, пан Игнаций составил в уме речь, в которой собирался не только заявить, что ни на каких он итальянцев не пойдет, но и вразумить Вокульского примерно такими словами: - Брось ты заниматься чепухой!.. - и так далее. Между тем Вокульский, пренебрегши всякими уговорами, попросту зашел однажды около шести в магазин и, оторвав Жецкого от счетов, сказал: - Дорогой мой, сегодня Росси играет Макбета. Будь добр, займи место в первом ряду (вот билет) и после третьего акта подай ему этот альбом. И без всяких церемоний, даже не вступая в объяснения, вручил пану Игнацию альбом с видами Варшавы и портретами варшавянок, стоивший по меньшей мере пятьдесят рублей. Пан Игнаций почуствовал себя глубоко обиженным; он поднялся с кресла, насупил брови и уже раскрыл было рот, чтобы дать волю своему возмущению, но Вокульский исчез из магазина, даже не взглянув на него. И, конечно, пану Игнацию пришлось пойти в театр, чтобы не огорчить Стаха. В театре пана Игнация ждало множество всяких злоключений. С первого же шага он сделал оплошность, поднявшись на галерку, куда он хаживал в доброе старое время. Там капельдинер указал ему, что билет у него в первый ряд партера. Взгляд, которым он окинул пана Жецкого, свидетельствовал о том, что темно-зеленый сюртук, альбом под мышкой и физиономия а lа Наполеон III показались весьма подозрительными низшим театральным властям. Пан Игнаций со сконфуженным видом спустился в главный вестибюль, прижимая локтем альбом и кланяясь всем дамам, мимо которых имел честь проходить. Столь необычная для варшавской публики любезность уже в вестибюле привлекла всеобщее внимание. Кругом стали спрашивать: кто это? Никто не мог догадаться, что это за фигура, но не было ни одного человека, который не дивился бы ее облачению: цилиндр десятилетней давности, галстук - немногим новее, а темно-зеленый сюртук в паре с узкими клетчатыми брюками относились к еще более ранней эпохе. Все принимали его за иностранца, но когда он обратился к швейцару с вопросом: "Как пройти в партер?" - кругом раздался смех. - Наверное, какой-нибудь волынский помещик, - переговаривались франты. - А что у него под мышкой? - Может, пирог с капустой, а может, резиновая подушка... Наконец пан Игнаций, ежась под градом насмешек и обливаясь холодным потом, добрался до вожделенного партера. Был восьмой час, публика только начинала собираться: изредка кто-нибудь входил в партер и, не снимая шляпы, садился на свое место; ложи еще пустовали, и только на балконах было черно от людей, а на галерке уже переругивались и требовали полицию. - Насколько я могу судить, зрелище будет весьма оживленное, - с вымученной улыбкой пробормотал бедный пан Игнаций, усаживаясь в первом ряду. Сначала он уставился на дырку в правой стороне занавеса и дал себе клятву не отводить от нее глаз. Однако через несколько минут волнение его улеглось, и он так расхрабрился, что даже стал поглядывать вокруг. Зал показался ему маловат и грязноват, он задумался над причиной этих перемен и только тогда вспомнил, что последний раз был в театре на "Гальке" с участием Добрского{353} лет шестнадцать назад. Между тем зал понемногу наполнялся, и при виде очаровательных женщин, появившихся в ложах, пан Игнаций совсем приободрился. Он даже вынул из кармана небольшой бинокль и стал разглядывать публику, но при этом сделал печальное открытие: его тоже разглядывали - из задних рядов партера, из амфитеатра, даже из лож. Когда же он переключил свое внимание со зрения на слух, то уловил следующие фразы, носившиеся вокруг него, словно осы: - Что это за чудак? - Какой-то провинциал. - И где это он выкопал такой сюртук? - Вы только поглядите на его брелоки! Умора! - И кто сейчас носит такую прическу? Еще немного, и пан Игнаций, бросив альбом и цилиндр, убежал бы из театра с непокрытой головой. К счастью, он заметил в восьмом ряду знакомого фабриканта-кондитера, который в ответ на его поклон поднялся с места и прошел в первый ряд. - Ради бога, пан Пифке, - шепотом взмолился пан Игнаций, обливаясь холодным потом, - садитесь на мое место и уступите мне ваше... - С величайшей охотой! - громко ответил краснощекий кондитер. - А что, вам тут неудобно? Прекрасное место! - Прекрасное. Но я предпочитаю сидеть дальше... Тут жарко... - Там тоже, но я могу пересесть. А что у вас за пакет? Только сейчас пан Игнаций вспомнил о своем обязательстве. - Понимаете ли, дорогой пан Пифке... Один поклонник этого... этого Росси... - О! Кто же не преклоняется перед Росси! - отвечал Пифке. - У меня есть либретто "Макбета", хотите? - Спасибо. Так вот этот поклонник, понимаете ли, купил у нас дорогой альбом и просил после третьего акта вручить его Росси... - С удовольствием исполню! - воскликнул тучный Пифке, втискиваясь в кресло Жецкого. Пан Игнаций пережил еще несколько неприятных минут. Сначала ему пришлось обойти весь первый ряд, где изящные щеголи с насмешливой улыбкой разглядывали его сюртук, галстук и бархатную жилетку. Потом он стал пробираться на свое место в восьмом ряду; там, правда, никто не смотрел с насмешкой на его костюм, зато то и дело ему приходилось прикасаться к коленям сидевших дам. - Тысяча извинений, - сконфуженно бормотал пан Игнаций, - но, право, в такой давке... - Но-но, зачем такие выражения? - отозвалась одна из дам со слегка подведенными глазами; однако в ее взгляде пан Игнаций не заметил возмущения своим поступком. Все же он был крайне смущен и охотно пошел бы на исповедь, чтобы очистить душу после упомянутых прикосновений. Наконец он разыскал свое кресло и с облегчением перевел дух. Здесь по крайней мере на него не обращали внимания, отчасти потому, что место было скромное, отчасти же по той причине, что театр был уже полон и началось представление. Вначале игра артистов его не занимала, он озирался по сторонам, и сразу же ему попался на глаза Вокульский. Тот сидел в четвертом ряду, но глядел отнюдь не на Росси, а на ложу, которую занимали панна Изабелла, пан Томаш и графиня. Как-то раз или два пану Жецкому довелось видеть замагнетизированных людей, - в лице Вокульского ему почудилось точь-в-точь такое же выражение, точно эта ложа магнетизировала его. Он сидел не шевелясь, словно скованный сном, с широко раскрытыми глазами. Однако кто же так околдовал Вокульского? Пан Игнаций не мог догадаться. Но он заметил другое: когда Росси не было на сцене, панна Изабелла равнодушно осматривала зал или разговаривала с теткой; но едва появлялся Макбет-Росси, она подносила веер к лицу и чудесными мечтательными глазами впивалась в актера. Иногда веер из белых перьев опускался на колени панны Изабеллы, и тогда Жецкий наблюдал на ее лице то же выражение магнетического сна, которое так поразило его в Вокульском. Он заметил еще многое другое. В минуты, когда прекрасное лицо панны Изабеллы выражало высшую степень восторга, Вокульский поднимал руку и потирал себе темя. И тотчас, как по команде, с балконов и галерки раздавались бурные аплодисменты и оглушительные выкрики: "Браво, браво, Росси!" Пану Игнацию даже почудился среди этого хора осипший голос инкассатора Обермана, который первым начинал реветь и умолкал последним. "Что за черт! - подумал он. - Неужели Вокульский дирижирует клакой?" Но он тут же отогнал от себя это несправедливое подозрение. Росси действительно играл замечательно, и все аплодировали ему с одинаковым жаром. А более всех бесновался жизнерадостный кондитер, пан Пифке, и, согласно уговору, после третьего акта с превеликой помпой преподнес Росси альбом. Великий актер даже не кивнул в ответ головой, зато отвесил глубокий поклон в сторону ложи, где сидела панна Изабелла, - впрочем, может быть, просто в ту сторону. "Пустые страхи! - думал пан Игнаций, выходя из театра по окончании спектакля. - Не так-то уж глуп мой Стах!.." В конце концов пан Игнаций не жалел, что пошел в театр. Игра Росси ему понравилась: некоторые сцены, как, например, убийство короля Дункана или появление духа Банко, произвели на него весьма сильное впечатление, а увидев, как Макбет дерется на рапирах, он был окончательно покорен. Поэтому, выходя из театра, он уже не сердился на Вокульского, напротив - даже склонен был подозревать, что его милый Стах хотел доставить ему удовольствие и лишь с этой целью придумал комедию с подношением подарка Росси. "Стах-то знает, что я только по принуждению мог пойти в итальянский театр... Ну, и отлично получилось. Этот тип великолепно играет, надо будет посмотреть его еще раз... В конце концов, - прибавил он, подумав, - если у человека столько денег, сколько у Стаха, он может делать подарки актерам. Правда, я бы предпочел какую-нибудь стройненькую актрису, но... я человек иной эпохи, недаром меня называют бонапартистом и романтиком..." Так рассуждал он, бормоча себе под нос, но при этом его донимала другая мысль, которую он хотел заглушить: "Почему Стах так странно смотрел на ложу, где сидели графиня, пан Ленцкий и панна Ленцкая? Неужели... Ах, вздор!.. Вокульский достаточно умен, чтобы понимать, что из этого ничего не выйдет... Ребенок и тот бы сразу сообразил, что эта барышня (вообще-то она холодна как лед) сейчас без ума от Росси. Как она засматривалась на него... иной раз прямо до неприличия, и где? - в театре, в присутствии тысячи людей!.. Нет, это чушь. Справедливо называют меня романтиком..." И пан Игнаций снова пытался думать о чем-нибудь другом. Он даже (несмотря на позднюю пору) зашел в ресторацию, где играл оркестр, состоящий из скрипки, рояля и арфы. Съел порцию жаркого с картофелем и капустой, выпил кружку пива, потом вторую... потом третью, четвертую... и даже седьмую. На него нашло веселое настроение, он бросил на тарелку арфистке два двугривенных и стал потихоньку подпевать ей. Потом ему пришло в голову, что он непременно должен представиться четырем немцам, которые за столиком в уголке ели грудинку с горохом. "А с какой стати я буду им представляться? Пусть сами представятся мне", - думал пан Игнаций. И он уже не мог отделаться от мысли, что эти господа просто обязаны ему представиться - и как старшему и как бывшему офицеру венгерской пехоты, которая изрядно колошматила немцев. Он даже кликнул официантку, чтобы послать ее к упомянутым господам, уписывавшим грудинку с горохом, как вдруг оркестр, состоявший из скрипки, рояля и арфы, заиграл... "Марсельезу". Пан Игнаций вспомнил Венгрию, пехоту, Августа Каца и, чувствуя, что глаза его застилают слезы и он вот-вот расплачется, схватил свой цилиндр, бывший в моде во времена, предшествовавшие франко-прусской войне, швырнул на стол рубль и выбежал из ресторации. Только на улице, когда его обдало свежим воздухом, он спросил, прислонясь к газовому фонарю: - Черт возьми, неужели я пьян? Еще бы! Семь кружек... Он отправился домой, стараясь идти возможно прямее, и впервые в жизни имел случай убедиться, что варшавские тротуары чрезвычайно неровны: поминутно его бросало то к стенам домов, то к мостовой. Потом (чтобы уверить себя, что его умственные способности находятся в блестящем состоянии) он принялся считать звезды на небе. - Раз... два... три... семь... семь... Что такое семь? Ах да, семь кружек пива... Неужто я и вправду?.. Зачем Стах послал меня в театр? Свой дом он нашел быстро и сразу нащупал звонок. Однако, позвонив к дворнику целых семь раз, он почувствовал потребность прислониться к стене и заодно решил сосчитать (без всякой надобности, просто так), через сколько минут дворник откроет ему. С этой целью он достал часы с секундомером и убедился, что уже половина второго. - Подлец дворник! - проворчал он. - Мне вставать в шесть утра, а он до половины второго держит меня на улице... К счастью, дворник тут же отпер калитку, и пан Игнаций вполне твердым шагом - даже более чем твердым, прямо-таки сверхтвердым шагом - прошел подворотню, чуствуя, что цилиндр его чуточку съехал набекрень, совсем чуточку. Затем, без всяких затруднений найдя свою дверь, он несколько раз тщетно пытался вставить ключ в замочную скважину. Он явственно чувствовал под пальцами дырку, сжимал ключ изо всей силы - и все-таки не мог попасть. "Неужто я и впрямь?.." Как раз в эту минуту дверь отворилась, и одноглазый пудель Ир, не поднимаясь с подстилки, громко тявкнул: - Да! Да!.. - Замолчи, подлая тварь! - пробормотал пан Игнаций и, не зажигая лампы, разделся и лег. Его мучили страшные сны. Снилось ему, а может, мерещилось, что он все еще в театре и видит Вокульского с широко раскрытыми глазами, неподвижно устремленными на некую ложу. В этой ложе сидят графиня, пан Ленцкий и панна Изабелла. И Жецкому кажется, что Вокульский смотрит на панну Изабеллу. - Невероятно! - шепнул он. - Не так-то уж глуп мой Стах!.. Между тем (все это во сне) панна Изабелла поднялась и вышла из ложи, а Вокульский - за нею, по-прежнему не сводя с нее взгляда, словно замагнетизированный. Панна Изабелла вышла на улицу, пересекла Театральную площадь и легко взбежала на башню ратуши, а Вокульский - за нею, по-прежнему не спуская с нее глаз. А потом панна Изабелла, как птица, вспорхнула с башни и перелетела на крышу театра, а Вокульский метнулся вслед за ней и рухнул на землю с высоты девятого этажа... - Иисусе! Мария... - вскрикнул Жецкий, срываясь с постели. - Да! Да!.. - отозвался сквозь сон Ир. - Ну, видно, я таки вдрызг пьян! - пробормотал пан Игнаций, снова укладываясь и нетерпеливо натягивая одеяло на свое дрожащее тело. Но дрожь не унималась. Несколько минут он лежал с открытыми глазами, и снова ему стало мерещиться, что он в театре: как раз кончился третий акт, и кондитер Пифке должен преподнести Росси альбом с видами Варшавы и фотографиями ее красавиц. Пан Игнаций смотрит во все глаза (ведь Пифке заменяет его), он смотрит во все глаза и, к своему величайшему ужасу, видит, что бессовестный Пифке подает итальянцу не дорогой альбом, а какой-то пакет, завернутый в бумагу и небрежно завязанный бечевкой. Далее пан Игнаций видит кое-что похуже. Итальянец насмешливо улыбается, развязывает бечевку, разворачивает бумагу - и глазам панны Изабеллы, Вокульского, графини и тысячи зрителей предстают желтые нанковые штаны со штрипками, те самые штаны, которые пан Игнаций носил в эпоху прославленной севастопольской кампании! В довершение скандала подлый Пифке орет: "Вот дар пана Станислава Вокульского, коммерсанта, и пана Игнация Жецкого, его управляющего!" Весь зал хохочет, все глаза и все указательные пальцы обращаются к восьмому ряду партера, где сидит пан Игнаций. Несчастный хочет протестовать, но слова застревают у него в горле, и тут в довершение всех бедствий он проваливается в какую-то бездну. Его поглощает неизмеримый и необъятный океан небытия, где он осужден пребывать до скончания веков, так и не объяснив зрителям, что нанковые штаны со штрипками предательски похищены из коллекции его личных сувениров. После этой кошмарной ночи Жецкий проснулся только без четверти семь. Он смотрел на часы и не верил собственным глазам, однако в конце концов пришлось поверить. Поверил он даже тому, что вчера был немножко навеселе, о чем, впрочем, красноречиво свидетельствовали головная боль и некоторая вялость во всем теле. Однако больше всех этих болезненных явлений тревожил пана Игнация один ужасный симптом, а именно: ему не хотелось идти в магазин!.. Хуже того - он ощущал не только лень, но и полное отсутствие самолюбия: вместо того чтобы устыдиться своего падения и побороть в себе праздность, он, Жецкий, старался выискать любой предлог, чтобы подольше оставаться дома! То ему показалось, будто Ир заболел, то будто заржавела его двустволка, из которой никогда не стреляли. Потом он обнаружил какой-то изъян в зеленой занавеске на окне и, наконец, нашел, что чай слишком горяч, и пил его медленнее, чем обычно. По всем этим причинам пан Игнаций опоздал в магазин на сорок минут и понурив голову тихонько пробрался к своей конторке. Ему чудилось, что все служащие (а как назло, все сегодня пришли вовремя!) с величайшим презрением смотрят на синяки под его глазами, на землистый цвет лица и слегка дрожащие руки. "Они еще, пожалуй, подумают, что я предавался разврату!" - вздохнул несчастный Жецкий. Он достал бухгалтерские книги, обмакнул в чернильницу перо и сделал вид, будто занят счетами. Бедняга был уверен, что от него несет пивом, как из старой бочки, выброшенной из подвала, и вполне серьезно раздумывал, не следует ли ему после всех этих постыдных проступков просить об увольнении? "Напился... поздно вернулся домой... поздно встал... на сорок минут опоздал в магазин..." В эту минуту к нему подошел Клейн, держа в руках какое-то письмо. - На конверте написано: "Весьма срочно" - поэтому я вскрыл его, - сказал тщедушный приказчик, протягивая Жецкому почтовый листок. Жецкий развернул его и прочел: - "Глупый или подлый человек! Невзирая на предостережение твоих доброжелателей, ты все же покупаешь дом, который обратится в могилу твоего столь бесчестно нажитого состояния..." Пан Игнаций глянул на последнюю строчку, но подписи не нашел: письмо было анонимное. Посмотрел на конверт - он был адресован Вокульскому. Он продолжал читать: - "Какой же злой рок велел тебе встать на пути некоей благородной дамы? Ты чуть не убил ее мужа, а теперь собираешься лишить ее дома, в котором умерла ее незабвенная дочь! Зачем ты делаешь это? Зачем понадобилось тебе, если это правда, платить девяносто тысяч рублей за дом, который не стоит и семидесяти? Это тайна твоей черной души, но когда-нибудь перст божий ее раскроет, а честные люди заклеймят презрением. Итак, одумайся, пока не поздно. Не губи души своей и состояния и не отравляй жизнь благородной даме, которая неутешно скорбит об утрате дочери и единственную отраду находит в том, что просиживает целые дни в комнате, где ее несчастное дитя отдало богу душу. Опомнись, заклинаю. Твоя доброжелательница..." Прочитав письмо, пан Игнаций покачал головой. - Ничего не понимаю, - сказал он. - Только весьма сомневаюсь в доброжелательности этой дамы. Клейн опасливо оглянулся по сторонам и, убедившись, что никто их не слышит, зашептал: - Дело в том, что хозяин покупает дом Ленцкого, который по требованию кредиторов завтра продается с торгов. - Стах... то есть... пан Вокульский покупает дом?.. - Да, да... - утвердительно закивал Клейн. - Но покупает не на свое имя, а на имя старика Шлангбаума... По крайней мере так говорят жильцы - ведь я живу в этом доме... - За девяносто тысяч? - Вот именно. А баронесса Кшешовская тоже хочет купить этот дом, только за семьдесят тысяч, вот я и думаю, что письмо писала она, потому что баба эта - сущий дьявол... В магазин вошел покупатель, потребовавший зонтик, и отвлек Клейна. У пана Игнация замелькали в уме престранные мысли: "Если я, потратив впустую один вечер, произвел такое смятение в магазине, то подумать только - до чего мы докатимся, когда Стась целые дни и недели тратит на итальянский театр и бог весть на что еще?" Однако он тут же должен был признать, что по его вине в магазине не произошло, собственно, особого расстройства, да и вообще торговые дела идут превосходно. Он признал также, что и сам Вокульский, ведя столь странный образ жизни, не забывает об обязанностях главы предприятия. "Но зачем ему понадобилось хоронить в мертвых стенах капитал в девяносто тысяч рублей?.. И к чему тут опять эти Ленцкие? Неужели же... Э! Не так-то уж глуп мой Стасек..." Тем не менее мысль о покупке дома продолжала его беспокоить. - Спрошу-ка я у Генрика Шлангбаума, - сказал он, вставая из-за конторки. В отделе тканей маленький сгорбленный Шлангбаум, моргая красными веками и озабоченно поглядывая вокруг, вертелся вьюном между полками, то вскакивая на лесенку, то с головой исчезая среди кусков ситца. Он так свыкся с непрерывной суетой, что, хотя покупателей в эту минуту не было, то и дело вытаскивал какой-нибудь кусок материи, разворачивал его, опять сворачивал и клал на место. Увидев пана Игнация, Шлангбаум прекратил свой бесцельный труд и утер пот, выступивший на лбу. - Нелегко, а? - сказал он. - Да зачем же вы перекладываете это тряпье, когда нет покупателей? - спросил Жецкий. - Как же иначе! Если этого не делать, то еще позабудешь, где что лежит... Ноги и руки одеревенеют... да и привык я... У вас ко мне дело? Жецкий смешался: - Нет... я просто хотел посмотреть, как у вас тут... - ответил он, покраснев, насколько это было возможно в его возрасте. "Неужели он тоже не доверяет мне и выслеживает?.. - мелькнуло в уме у Шлангбаума, и в нем закипел гнев. - Да, прав отец... Сейчас все травят евреев. Скоро придется отпустить пейсы и надеть ермолку..." "Он что-то знает!.." - подумал Жецкий и сказал вслух: - Кажется... кажется, ваш уважаемый родитель завтра покупает дом... дом Ленцкого? - Мне об этом ничего не известно, - ответил Шлангбаум, отводя глаза. А про себя добавил: "Мой старик покупает дом для Вокульского, а они думают и наверняка говорят между собой: "Вот видите, опять еврей-ростовщик разорил католика, знатного господина". "Он что-то знает, но держит язык за зубами, - думал пан Жецкий. - Известное дело, еврей..." Он еще немного помешкал, что Шлангбаум принял за новое доказательство подозрительности и выслеживания, и, вздыхая, вернулся к себе. "Ужасно, что Стах доверяет евреям больше, чем мне... Однако зачем же он покупает этот дом, зачем связывается с Ленцким? А может быть, не покупает? Может быть, это сплетни..." Его так пугала мысль, что Вокульский вложит в недвижимость девяносто тысяч наличными, что он весь день не мог ни о чем другом думать. Был момент, когда он хотел напрямик спросить Вокульского, но у него не хватило духу. "Стах, - говорил он себе, - сейчас водит компанию только с важными господами и доверяет евреям. Что ему старый Жецкий!" Поэтому он решил завтра пойти на торги и посмотреть, действительно ли старик Шлангбаум купит дом Ленцких и действительно ли, как говорил Клейн, набьет цену до девяноста тысяч. Если да, значит и все остальное правда. Днем в магазин заглянул Вокульский. Он заговорил с Жецким о вчерашнем спектакле и все допытывался, почему тот сбежал из первого ряда и альбом для Росси передал Пифке. Но пана Игнация терзало такое множество сомнений, в душе его накипела такая обида на дорогого Стаха, что в ответ он только невнятно бормотал что-то и хмурился. Вокульский тоже замолчал и ушел из магазина с затаенной горечью. "Все от меня отворачиваются, - думал он. - Даже Игнаций!.. Но ты вознаградишь меня за все..." - прибавил он уже на улице, глядя в сторону Уяздовских Аллей. После ухода Вокульского Жецкий осторожно выпытал у служащих, где и в котором часу продаются с торгов дома. Потом упросил Лисецкого заменить его завтра с десяти до двух часов дня и с удвоенным рвением принялся за счета. Он машинально (но без ошибок) складывал столбцы цифр, длинные, как улица Новы Свят, а в перерывах думал: "Сегодня потратил впустую почти час рабочего времени, завтра уйдет пять часов, и все потому, что Стах доверяет Шлангбаумам больше, чем мне... Зачем ему дом? Какого черта он путается с банкротом Ленцким? Что за фантазия пришла ему в голову таскаться в итальянский театр да еще делать дорогие подарки этому проходимцу Росси?" Он просидел за конторкой, не разгибая спины, до шести часов и так углубился в работу, что не подходил в тот день к кассе принимать деньги и вообще не замечал, что творится вокруг, хотя магазин был полон покупателей, которые толпились и гудели, словно огромный улей. Не заметил он и того, как появился в магазине совсем нежданный гость, которого приказчики встретили восклицаниями и звучными поцелуями. Только когда приезжий наклонился к нему и крикнул в самое ухо: "Пан Игнаций! Это я!" - Жецкий очнулся, поднял кверху голову, глаза и брови - и увидел Мрачевского. - А?.. - спросил он, вглядываясь в молодого щеголя, который загорел, возмужал, а главное - потолстел. - Ну, как... что слышно? - продолжал пан Игнаций, подавая ему руку. - Что в политике? - Ничего нового, - отвечал Мрачевский. - Конгресс в Берлине делает свое дело, австрийцы заберут Боснию. - Ну-ну-ну... пустое, пустое! А что слышно о молодом Наполеоне? - Учится в Англии в военной школе и, как говорят, влюблен в какую-то актрису... - Так уж сразу и влюблен! - саркастически повторил пан Игнаций. - А во Францию не возвращается?.. Да как вы сами-то поживаете? Откуда сейчас? Ну, рассказывайте скорей! - воскликнул Жецкий, весело хлопая его по плечу. - Когда приехали? - Ах, это целая история! - отвечал Мрачевский, бросаясь в кресло. - Мы с Сузиным приехали сегодня в одиннадцать утра... С часу до трех были у Вокульского, потом я забежал на минутку к мамаше и на минутку к пани Ставской... Роскошная женщина, а? - Ставская?.. Ставская... - старался вспомнить Жецкий, потирая лоб рукой. - Да ведь вы ее знаете... Красавица с дочуркой... Она вам еще так нравилась. - Ах, эта!.. Знаю... Не то чтобы она мне понравилась, - вздохнул Жецкий, - а я думал, что хорошо бы женить на ней Стаха... - Вы просто великолепны! - расхохотался Мрачевский. - Да она замужем... - Замужем? - Разумеется. И фамилия громкая: четыре года назад ее муж, бедняга, бежал за границу, потому что его обвинили в убийстве какой-то... - А-а! Помню!.. Так это он? Почему же он не вернулся? Ведь выяснилось, что он не виновен? - Конечно, не виновен, - подхватил Мрачевский. - Но о нем, как улизнул он тогда в Америку, так с тех пор ни слуху ни духу. Наверное, пропал, бедняга, а она осталась одна - ни девушка, ни вдова... Ужасная судьба! Содержать дом вышиванием, игрой на рояле и уроками английского языка... Работать с утра до ночи... и вдобавок - жить без мужа... Бедные женщины! Мы с вами, пан Игнаций, не выдержали бы так долго целомудренной жизни, а?.. Ах, старый безумец! - Кто безумец? - спросил Жецкий, ошарашенный внезапным переходом. - Да кто ж, как не Вокульский! - отвечал Мрачевский. - Сузин едет в Париж закупать огромные партии товара и хочет во что бы то ни стало взять его с собой. Дорога старику не стоила бы ни гроша, жил бы по-княжески, потому что Сузин чем дальше уезжает от жены, тем становится щедрей... Эх! Да еще заработал бы добрых тысяч десять. - Стах... то есть наш хозяин заработал бы десять тысяч? - переспросил Жецкий. - Непременно. Да что ж поделаешь, если он совсем одурел. - Ну-ну, пан Мрачевский! - строго осадил его Игнаций. - Честное слово, одурел! Я же знаю, он все равно поедет на Парижскую выставку, и очень скоро... - Верно. - Так не лучше ли ехать с Сузиным, не потратив ни гроша да еще заработать? Сузин уламывал его битых два часа: "Поезжай со мной, Станислав Петрович!" Просил, кланялся - ни в какую. Вокульский свое: "Нет и нет!" Уверял, что у него тут какие-то дела... - Ну, дела... - вступился Жецкий. - Да, да, дела! - передразнил его Мрачевский. - Первейшее дело для него - не обидеть Сузина; тот помог ему нажить состояние, дает огромный кредит и не раз говорил мне, что не успокоится до тех пор, пока Станислав Петрович не сколотит хоть миллион рублей... И такому другу отказать в мелкой услуге, которая к тому же окупится сторицей! - кипятился Мрачевский. Пан Игнаций хотел было что-то сказать, но тут же прикусил язык. Еще минута - и он бы проболтался, что Вокульский покупает дом Ленцких и посылает Росси дорогие подарки. К конторке подошли Клейн и Лисецкий. Мрачевский, увидев, что они не заняты, заговорил с ними, и пан Игнаций опять остался один со своими счетами. "Беда! - думал он. - Почему Стах не хочет даром ехать в Париж и, главное, восстанавливает против себя Сузина? Какой же злой дух спутал его с Ленцкими? Неужели?.. Э! Ведь не так уж он глуп... Нет, что ни говори, жаль этой поездки и десяти тысяч рублей... Боже мой! Как люди меняются..." Он опустил голову и, водя пальцем по странице сверху вниз и снизу вверх, продолжал складывать столбцы цифр, длинные, как улицы Краковское Предместье и Новы Свят, вместе взятые. Он складывал цифры без единой ошибки, даже напевая что-то себе под нос, и в то же время размышлял о том, что его Стах роковым образом скатывается по наклонней плоскости. "Ничего не поделаешь, - шептал ему тайный голос из глубины души, - ничего не поделаешь!.. Стах ввязался в крупную авантюру... и наверняка политическую... Такой человек, как он, не станет сходить с ума из-за женщины, будь она даже эта самая панна... Ох, черт, ошибка! Он отказывается, пренебрегает десятью тысячами - и это Стах, которому восемь лет назад приходилось занимать у меня по десятке в месяц, чтобы как-нибудь перебиться... А сегодня он бросает десять тысяч кошке под хвост, ухлопывает девяносто тысяч на дом, делает актерам пятидесятирублевые подарки... Ей-богу, ничего не понимаю! И это - позитивист, реально мыслящий человек... Меня называют старым романтиком, но я бы таких глупостей не выкидывал... Впрочем, если он залез в политику..." В этих размышлениях пан Игнаций провел время до закрытия магазина. Голова у него все еще побаливала, и он пошел прогуляться на Новы Зъязд, а вернувшись домой, скоро лег спать. "Завтра, - сказал он себе, - завтра я наконец узнаю правду. Если Шлангбаум купит дом Ленцкого и заплатит девяносто тысяч рублей, значит он действительно подставное лицо, и тогда Стах человек пропащий... А может быть, Стах вовсе и не покупает дом и все это сплетни?" Он уснул и во сне увидел высокий дом и в одном из окон панну Изабеллу; сам он стоит на улице, а рядом Вокульский, который рвется к ней. Пан Игнаций держит его изо всех сил, обливаясь потом от напряжения, но напрасно: Вокульский вырывается и исчезает в подъезде дома. "Стах, вернись!" - кричит пан Игнаций; он видит, что дом начинает шататься. И вот дом рушится. Улыбающаяся панна Изабелла выпархивает оттуда, как птичка, а Вокульского не видно... "Может быть, он убежал во двор и спасся?" - думает пан Игнаций и просыпается с сильным сердцебиением. Наутро пан Игнаций открывает глаза около шести часов, вспоминает, что сегодня продают с торгов дом Ленцкого, затем, что он собрался посмотреть на это зрелище, и выскакивает из постели, словно пружина. Бежит босиком к большому тазу, окатывается холодной водой и, разглядывая свои тонкие, как палки, ноги, бормочет: - Кажется, я немного потолстел. Во время сложной процедуры умывания пан Игнаций производит сегодня такой грохот, что просыпается Ир. Грязный пудель открывает свой единственный глаз и, по-видимому, заметив необычное оживление хозяина, спрыгивает с сундука на пол. Он почесывается, зевает, вытягивает назад сперва одну лапу, потом другую, потом на минутку садится у окна, за которым слышится душераздирающий вопль недорезанной курицы, наконец, сообразив, что, в сущности, ничего не случилось, возвращается на свою подстилку. Из предосторожности, а может быть, из обиды за ложную тревогу, он поворачивается к хозяину спиной, а носом и хвостом к стене, словно желая сказать пану Игнацию: "Глаза бы мои не глядели на твою худобу!" В два счета Жецкий одет, с молниеносной быстротой выпивает чай, не глядя ни на самовар, ни на слугу, который его принес. Потом бежит в магазин, три часа подряд сидит над счетами, не обращая внимания на покупателей и болтовню служащих, и ровно в десять говорит Лисецкому: - Пан Лисецкий, я вернусь в два... - Светопреставление! - ворчит Лисецкий. - Видно, стряслось что-то сверхъестественное, если уж этот тюфяк отправляется в город в такое время... На улице пана Игнация вдруг обуревают угрызения совести. "Что я выкидываю сегодня? Ну, какое мне дело до продажи дворцов, а не то что обыкновенных домов?" И он колеблется: идти ли на торги или вернуться на работу? Но в эту минуту мимо него проезжает пролетка, а в ней он видит высокую, худую, изможденную даму в черном костюме. Она смотрит на их магазин, и в ее глубоко запавших глазах и на посиневших губах Жецкий читает смертельную ненависть. - Ей-богу, это баронесса Кшешовская! - шепчет пан Игнаций. - Конечно, она едет на аукцион... Ну и дела! Однако он все еще сомневается. "Кто знает, может, она едет вовсе не туда, может быть, все это сплетни? Стоило бы проверить", - думает пан Игнаций, забывая о своих обязанностях управляющего и самого старого в магазине приказчика, и направляется вслед за пролеткой. Тощие лошади еле плетутся, так что пан Игнаций имеет возможность наблюдать за пролеткой на протяжении всего пути до колонны Зыгмунта. В этом месте извозчик сворачивает влево, а Жецкий думает: "Ну конечно же баба едет на Медовую. Ехала бы на метле - дешевле бы обошлось". Пан Игнаций проходит через двор дома Резлера, напомнивший ему давешний разгул, и по Сенаторской улице выходит на Медовую. По дороге он заглядывает в чайный магазин Новицкого, здоровается с хозяином и спешит дальше, бормоча: - Что он подумает, увидев меня в этот час на улице? Подумает - вот никудышный управляющий, который шатается по городу, вместо того чтобы сидеть в магазине... О, судьба, судьба! Весь остаток пути его терзают угрызения совести. Они принимают образ бородатого великана в желтом атласном балахоне и таких же штанах, который с добродушной насмешкой смотрит ему в глаза, говоря: "Скажите-ка, сударь мой, где это видано, чтобы порядочный купец об эту пору таскался по улицам? Вы, пан Жецкий, такой же купец, как я балетный танцор..." И пан Игнаций ничего не может возразить своему суровому судье. Он краснеет, потеет и уж готов вернуться к своим счетам (постаравшись, чтобы это увидел Новицкий), как вдруг замечает, что стоит перед бывшим дворцом Паца, ныне зданием суда. - Здесь будут торги! - говорит пан Игнаций, и угрызения совести моментально улетучиваются. Воображаемый бородатый великан в желтом балахоне расплывается, как утренний туман. Подойдя поближе, пан Игнаций прежде всего замечает, что к зданию ведут двое огромных ворот и два подъезда. Затем он видит группы одетых в черное евреев с весьма серьезными физиономиями. Пан Игнаций не знает куда идти, однако направляется к тем дверям, перед которыми толпится больше всего евреев, сообразив, что именно там будут происходить торги. В ту же минуту к зданию суда подъезжает экипаж: пан Ленцкий! Жецкий невольно преисполняется уважения к его седым усам, а также изумления перед его самодовольным видом. Нет, пан Ленцкий совсем не похож на банкрота, дом которого продают с молотка, - скорей на миллионера, который приехал к нотариусу, чтобы получить пустячную сумму в сто с чем-нибудь тысяч рублей. Ленцкий с важностью высаживается из экипажа, торжественным шагом приближается к дверям суда, и в тот же миг с другой стороны улицы к нему подбегает некий джентльмен, по всем признакам бездельник, который оказался, однако, адвокатом. Небрежно поздоровавшись с ним, Ленцкий бегло спрашивает: - Ну? Когда же? - Через часок... может быть, чуть-чуть побольше... - отвечает джентльмен. - Представьте себе, - говорит Ленцкий с благодушной улыбкой, - неделю назад один мой знакомый получил за свой дом двести тысяч рублей наличными, а ему он обошелся в полтораста тысяч. Мне мой стоил сто тысяч, следовательно я, надо полагать, получу за него уж никак не менее ста двадцати пяти... - Гм! Гм! - бормочет адвокат. - Вам покажется это смешным, - продолжает пан Томаш, - вы ведь не верите в предчуствия и сны, но мне сегодня приснилось, что мой дом пошел за сто двадцать тысяч... заметьте, я говорю вам это до торгов. Через несколько часов вы убедитесь, что не следует смеяться над снами... Есть многое на небе и земле..."{371} - Гм!.. Гм!.. - отвечает адвокат, и оба входят в главный подъезд. "Слава богу", - думает пан Игнаций. - Если пан Ленцкий получит за дом сто двадцать тысяч, значит Стах не заплатит за него девяносто тысяч! Вдруг кто-то легонько трогает его за плечо. Пан Игнаций оглядывается и видит старика Шлангбаума. - Вы не меня ищете? - спрашивает седовласый еврей, пристально глядя ему в глаза. - Нет... нет... - смущенно отвечает пан Игнаций. - У вас ко мне нет никакого дела? - повторяет старик, моргая красными веками. - Нет, нет... - Гит! - бормочет Шлангбаум и отходит к своим единоверцам. Пан Игнаций холодеет: присутствие Шлангбаума снова будит в нем прежние подозрения. Чтобы рассеять их, он спрашивает у швейцара: где происходят торги? Швейцар указывает ему на лестницу. Пан Игнаций взбегает наверх и попадает в какую-то залу. Ему бросается в глаза огромное количество иудеев, которые сосредоточенно слушают какого-то оратора. Жецкий догадывается, что сейчас выступает прокурор и что речь идет о крупном мошенничестве. В зале душно, слова прокурора заглушает долетающий с улицы грохот экипажей. Судьи дремлют, адвокат зевает, обвиняемый поглядывает на них с видом, изобличающим намерение провести за нос наивысшую судебную инстанцию, а иудеи глядят на него с сочувствием и внимательно вслушиваются в обвинительную речь. При особенно веских аргументах прокурора иные из них морщатся и издают протяжное "ай-вай!". Пан Игнаций выходит из залы: не ради этого дела он пришел сюда. Оказавшись снова на лестнице, пан Игнаций раздумывает, не подняться ли на третий этаж, и лицом к лицу сталкивается с баронессой Кшешовской; она спускается сверху в сопровождении какого-то скучающего господина, по виду учителя древних языков. Однако он оказывается адвокатом, о чем свидетельствует серебряный значок на лацкане его порядком поношенного фрака; серые брюки жреца правосудия так вытерты на коленках, словно владелец их, вместо того чтобы защищать интересы своих клиентов, непрестанно объяснялся в любви богине Фемиде. - Если начнется только через час, - говорит плаксивым тоном Кшешовская, - я, пожалуй, схожу пока в костел Капуцинов... как вы думаете?.. - Не думаю, чтобы посещение Капуцинов повлияло на ход торгов, - отвечает скучающий адвокат. - Если бы вы, сударь, действительно хотели... если б похлопотали... Адвокат в потертых брюках нетерпеливо машет рукой: - Ах, милостивая государыня, я уже столько хлопотал из-за этих торгов, что имею право хоть сегодня немножко отдохнуть. К тому же через несколько минут мне предстоит выступить по делу об убийстве... Взгляните туда, вы видите этих красивых дам? Все они пришли послушать мою речь. Громкое дело! - Так вы покидаете меня? - вскрикивает баронесса. - Да нет, я буду... буду в зале, - прерывает адвокат, - буду на торгах, только дайте мне хоть несколько минут подумать о моем убийце... И он убегает в какую-то дверь, приказав швейцару никого не пускать. - О, боже! - восклицает баронесса. - Подлый убийца и тот находит защитника, а бедная одинокая женщина напрасно ищет человека, который бы вступился за ее честь, за ее спокойствие, за ее имущество... Поскольку пан Игнаций не намерен быть этим человеком, он опрометью бросается вниз, расталкивая по пути молодых нарядных красавиц, которых привело сюда желание послушать громкий процесс об убийстве. Это зрелище поинтересней театрального представления, ибо участники судебной драмы играют нисколько не хуже и, во всяком случае, правдивее, нежели профессиональные актеры. На лестнице все еще раздаются причитания Кшешовской и смех молодых нарядных красавиц, жаждущих увидеть убийцу, окровавленную одежду, топор, которым он зарубил свою жертву, и обливающихся потом судей. Пан Игнаций выскочил из вестибюля, перебежал на другую сторону улицы и, юркнув в кондитерскую на углу Капитульной и Медовой, забился в самый темный уголок, где его не могла бы разыскать даже сама пани Кшешовская. Заказав чашку шоколада со взбитыми сливками, он загораживается изорванной газетой и видит, что в этой тесной комнатушке нашелся еще более темный уголок, занятый неким представительным господином и каким-то сгорбленным евреем. Пан Игнаций решает про себя, что представительный господин - по меньшей мере граф, обладатель огромных поместий на Украине, а еврей - его торговый посредник; между тем он слышит следующий разговор: - Послушайте, уважаемый, - говорит сгорбленный еврей, - только благодаря тому, что вас в Варшаве никто не знает, вы получите двадцать пять рублей. Иначе я не дал бы вам и десятки. - И за это я целый час должен простоять на ногах в душном зале?! - Что поделаешь, - продолжает еврей, - в наши годы стоять нелегко, но такие деньги тоже не валяются на улице... А репутация разве ничего не стоит? Ведь все будут говорить, что вы хотели купить дом за восемьдесят тысяч рублей! - Ладно. Только двадцать пять рублей на стол. - Боже упаси! - отвечает еврей. - Вы, сударь, получите на руки пять рублей, а двадцать пойдут в уплату несчастному Зелигу Купферману, который уже два года от вас ни гроша не имеет, хоть суд давно ему присудил... Стукнув кулаком по мраморному столику, тучный господин хочет уйти. Но сгорбленный еврей хватает его за полу сюртука, снова усаживает и предлагает шесть рублей наличными. После десятиминутного спора стороны сходятся наконец на восьми рублях, из коих семь - после торгов, а рубль немедленно. Еврей еще упирается, но важный барин разрешает его сомнения веским аргументом: - Черт возьми, должен же я уплатить за чай и пирожные! Еврей вздыхает, вытаскивает из засаленного кошелька самую рваную бумажку и, расправив ее, кладет на мраморный столик. Затем встает и ленивой походкой направляется к выходу, а пан Игнаций сквозь дырку в газете видит, что это старый Шлангбаум. Пан Игнаций наскоро допивает свой шоколад и выбегает на улицу. Ему уже осточертели эти торги, от которых у него голова распухла, и он хочет как-нибудь скоротать остающееся время. Заметив, что костел Капуцинов открыт, он направляется туда, в полной уверенности, что в храме обретет наконец покой, приятную прохладу и, главное, не услышит ни слова о торгах. Он входит в костел и действительно находит там тишину, и прохладу, и вдобавок покойника на катафалке, окруженном свечами, которые еще не горели, и цветами, которые уже не пахли. С некоторых пор пану Игнацию как-то неприятен вид гробов, поэтому он сворачивает налево и замечает коленопреклоненную женщину в черном платье. Это баронесса Кшешовская, смиренно поникшая головой; она бьет себя в грудь и поминутно подносит платок к глазам. "Наверное, она молится о том, чтобы дом Ленцкого пошел за шестьдесят тысяч рублей", - думает пан Игнаций. Однако поскольку созерцание пани Кшешовской его также ничуть не прельщает, он на цыпочках пятится назад и переходит на правую сторону костела. Здесь оказались две женщины: одна вполголоса читает молитвы, другая спит. Больше никого... впрочем, за колонной скрывается мужчина среднего роста; несмотря на свою седину, он держится очень прямо, молитву шепчет с гордо поднятой головой. Жецкий узнает в нем Ленцкого и думает: "Ну, этот, наверное, молит бога, чтобы его дом пошел за сто двадцать тысяч..." И поспешно выходит из храма, раздумывая о том, каким образом милосердный господь исполнит столь противоречивые просьбы. Не обретя желанного покоя ни в кондитерской, ни в костеле, пан Игнаций в ожидании торгов расхаживает взад и вперед по улице, неподалеку от здания суда. При этом он очень смущен - ему кажется, что каждый встречный насмешливо смотрит на него, словно желая сказать: "Шел бы ты лучше, старый лентяй, к себе в магазин!" - а из каждой пролетки вот-вот выскочит кто-либо из приказчиков и сообщит ему, что магазин сгорел или потолок обвалился. Его обуревают сомнения: не махнуть ли рукой на торги и не вернуться ли к своей конторке и бухгалтерским книгам. Но вдруг до слуха его доносится отчаянный вопль. Какой-то еврей высунулся из окна судебного зала и что-то крикнул своим единоверцам, которые тотчас всей гурьбой повалили к подьезду, напирая друг на друга и на случайных прохожих, толкаясь и нетерпеливо топоча ногами, словно вспугнутое стадо овец в тесном загоне. "Ага, начались торги!" - догадывается пан Игнаций и вслед за ними идет наверх. В эту минуту он чуствует, как кто-то сзади хватает его за плечо, оборачивается и видит того самого важного барина, который получил от Шлангбаума рубль в задаток. Представительный господин, по-видимому, очень спешит; пустив в ход локти и кулаки, он прокладывает себе дорогу среди плотно сбившейся массы тел и громко кричит: - Прочь с дороги, паршивцы, я иду на торги! Евреи, против обыкновения, расступаются и глядят на него с почтительным изумлением: - Вот, должно быть, у кого много денег! - шепчет один из них своему соседу. Пан Игнаций, неизмеримо менее отважный, чем представительный господин, не проталкивается вперед и отдается на милость либо немилость судьбы. Вокруг него смыкается поток иудеев. Прямо перед собой он видит засаленный ворот, грязный шарфик и еще более грязный затылок; за спиной кто-то дышит луком; справа чья-то седая борода колет его шею, а слева напористый локоть с такой силой врезается в руку, что она немеет. Его мнут, толкают, дергают за пиджак. Кто-то хватает его за ногу, кто-то подбирается к карману, кто-то хлопает по спине. Наступает момент, когда пану Игнацию кажется, что вот-вот ему раздавят грудную клетку. Он возносит глаза к небу и видит, что стоит уже в дверях. Вот-вот его задавят... Вдруг впереди него образуется пустота, он тычется головой в чьи-то мягкие части, не слишком тщательно прикрытые полой сюртука, - и попадает в залу. Наконец он переводит дух... Позади раздаются крики, ругань и время от времени увещевания швейцара: - И чего вы, господа, лезете все разом? Скоты вы, господа, что ли? "Никогда не думал, что так трудно попасть на аукцион..." - вздыхает пан Игнаций. Он проходит через две залы, совершенно пустые - ни стула в уголке, ни гвоздика на стене. Эти залы служат как бы преддверием к одному из отделов правосудия, однако обе они светлы и веселы. В открытые окна потоком льются солнечные лучи, врывается горячий июльский ветер, насыщенный варшавской пылью. Пан Игнаций прислушивается к чириканью воробьев и непрерывному тарахтению пролеток - и вдруг его охватывает странное ощущение дисгармонии. "Разве мыслимо, - думает он, - чтобы в суде было пусто, как в нежилой квартире, и так светло и приятно?" Ему кажется, что зарешеченные окна и серые, липкие от сырости стены, увешанные кандалами, были бы гораздо уместнее в этом здании, где людей приговаривают к пожизненному или временному заключению. Но вот и зал, куда устремляются все иудеи и где сосредоточено главное действо - аукцион. Это помещение так обширно, что в нем свободно можно танцевать мазурку в сорок пар, если б не низкий барьер, разделяющий зал на две части: для публики и для администрации. В первой части расположилось несколько плетеных диванчиков, а во второй - возвышение, на нем большой стол в форме подковы, покрытый зеленым сукном. У стола пан Игнаций замечает трех сановников с цепями на шее и печатью сенаторской важности на лице: это судебные приставы. Перед каждым сановником лежит на столе груда документов о недвижимости, предназначенной к продаже, а между столом и барьером, так же как и за барьером, толпятся дельцы. Все они стоят, задрав головы, и взирают на приставов с таким сосредоточенным вниманием, что им могли бы позавидовать святые отшельники, вдохновенно созерцающие небесные знамения. Несмотря на раскрытые окна, в зале носится аромат, напоминающий нечто среднее между гиацинтом и старой замазкой. Пан Игнаций догадывается, что этот запах испускают лапсердаки. В зале довольно тихо, лишь время от времени с улицы доносится дребезжание пролеток. Приставы молчат, погрузившись в свои протоколы, участники торгов тоже молчат, уставясь на приставов; публика, разбившаяся на отдельные группы во второй половине зала, переговаривается, но негромко, не желая доверять свои секреты посторонним. Тем громче раздаются стенания баронессы Кшешовской, которая, вцепившись в лацкан своего адвоката, быстро-быстро говорит, словно в бреду: - Умоляю вас, не уходите!.. Ну... я дам вам все, что хотите... - Пожалуйста, без угроз, баронесса! - отвечает адвокат. - Что вы, я не угрожаю, но не покидайте меня! - патетически, но с искренним чуством восклицает баронесса. - Я приду, когда начнутся торги, а сейчас мне нужно идти к моему убийце... - Ах, так! Значит, вы больше сочуствуете подлому душегубу, чем покинутой женщине, чье имущество, честь и спокойствие... Спасаясь от назойливой клиентки, жрец правосудия кидается прочь с такой быстротой, что его лоснящиеся на коленках брюки кажутся еще (более потрепанными, чем на самом деле. Баронесса хочет бежать за ним, но попадает в объятия некоего субъекта в темно-синих очках, с физиономией церковного служки. - Чего вы хотите, голубушка? - сладко вопрошает субъект в синих очках. - Какой же адвокат станет вам цену набивать на дом!.. Насчет этого обращайтесь ко мне... Дадите, сударыня, процентик с каждой тысячи рублей надбавки и двадцаточку на издержки... Баронесса Кшешовская отшатывается и, откинувшись назад, точно актриса в трагической роли, отвечает одним только словом: - Сатана! Субъект в очках видит, что дал маху, и в замешательстве ретируется. В ту же минуту к нему подбегает другой субъект, с физиономией отъявленного прохвоста, и что-то шепчет, весьма живо жестикулируя. Пан Игнаций уверен, что сейчас эти господа подерутся; однако они расходятся самым мирным образом, а субъект с физиономией прохвоста направляется к Кшешовской и тихо говорит: - Что же, баронесса, если дадите что-нибудь, мы не допустим и до семидесяти тысяч. - Спаситель! - восклицает баронесса. - Перед тобою пострадавшая одинокая женщина, чье имущество, честь и спокойствие... - Да что мне честь! - отвечает субъект с физиономией прохвоста. - Даете десять рублей задатка? Они отходят в дальний угол зала и скрываются от пана Игнация за кучкой евреев. Там же стоит и старик Шлангбаум с каким-то молодым безбородым евреем. Глядя на его бледное, изнуренное лицо, пан Игнаций решает, что юноша совсем недавно вступил в брачный союз. Старый Шлангбаум что-то толкует изнуренному юноше, а тот удивленно таращит глаза; но о чем толкует ему старик - пан Игнаций не может отгадать. Он с досадой отворачивается и в нескольких шагах от себя замечает Ленцкого и его адвоката, который явно скучает и хочет улизнуть... - Хорошо, пусть сто пятнадцать... ну, сто десять тысяч! - говорит Ленцкий. - Вы адвокат, вы должны знать, как воздействовать. - Гм... гм... - отвечает адвокат, уныло поглядывая на дверь, - вы требуете слишком высокую цену... Сто двадцать тысяч за дом, который оценивали в шестьдесят. - Но мне-то он обошелся в сто тысяч! - Да... гм... гм... Вы, сударь, немножко переплатили... - Так я и требую только сто десять тысяч... И мне кажется, что уж в этом случае вы обязаны мне помочь... Можно ведь как-то воздействовать, я не юрист и не знаю как, но... - Гм... гм... - бормочет адвокат. К счастью, один из его коллег (тоже облаченный во фрак с серебряным значком) вызывает его из зала. Минуту спустя к Ленцкому приближается субъект в синих очках, с физиономией служки и говорит: - Чего вы хотите, ваше сиятельство? Какой же адвокат станет вам набивать цену на дом? Насчет этого обращайтесь ко мне. Дадите, граф, двадцаточку на издержки и процентик с каждой тысячи сверх шестидесяти... Ленцкий смотрит на служку с невыразимым презрением; он даже прячет руки в карманы (что ему самому кажется странным) и отчеканивает: - Я дам один процент с каждой тысячи сверх ста двадцати тысяч рублей... Служка в синих очках кланяется, усиленно двигая при этом левой лопаткой, и отвечает: - Извините, ваше сиятельство... - Постой! - прерывает его Ленцкий. - Сверх ста десяти... - Извините... - Сверх ста... - Извините... - А, чтоб вас всех!.. Сколько же ты хочешь? - Один процентик с суммы свыше семидесяти тысяч и двадцатку на издержки, - говорит служка, низко кланяясь. - Возьмешь десятку? - спрашивает Ленцкий, багровея от гнева. - Я и рубликом не побрезгую... Ленцкий достает роскошный бумажник, вынимает из него целую пачку хрустящих десятирублевок и одну из них отдает служке, который кланяется до земли. - Вот увидите, ваше сиятельство... - шепчет он. Рядом с паном Игнацием стоят два еврея: один - высокий, смуглый, с иссиня-черной бородой, другой - лысый, с бакенбардами такой необычайной длины, что они лежат на лацканах его сюртука. Джентльмен с бакенбардами при виде десятирублевок Ленцкого усмехается и вполголоса говорит красавцу брюнету: - Вы видите эти деньги и этого барина? А слышите, как шуршат десяточки? Это они от радости, что меня увидели. Понимаете, пан Цинадер? - Что, Ленцкий ваш клиент? - спрашивает красавец брюнет. - Ну, а почему бы нет? - А что он имеет? - Он имеет... он имеет сестру в Кракове, которая, вы понимаете, отписала его дочке... - А если она ничего ей не отписала? Джентльмен с бакенбардами на мгновение оторопел. - Только, пожалуйста, не болтайте таких глупостей! Почему бы сестре из Кракова не отписать им, если она больная? - Я ничего не знаю, - отвечает красавец брюнет. (Пан Игнаций в душе признает, что еще никогда не видел такого красавца.) - Но у него дочка, пан Цинадер... - беспокойно продолжает обладатель пышных бакенбард. - Вы знаете его дочку, панну Изабеллу?.. Я сам бы дал ей, не торгуясь, рублей... ну, сто... - Я бы дал полтораста, - говорит красавец брюнет. - Но все-таки Ленцкий - дело ненадежное... - Ненадежное? А Вокульский - это что? - Пан Вокульский... ну, это крупное дело. Только она глупая, и Ленцкий глупый, и все они глупые. И они таки доведут Вокульского до погибели, а им он все равно не поможет... У пана Игнация в глазах потемнело. - Иисусе! Мария! - шепчет он. - Значит, даже на торгах уже болтают о Вокульском и о ней... Да еще пророчат, что она погубит его... Господи Иисусе!.. Возле стола, за которым сидят судебные приставы, поднимается суматоха; зрители, толкаясь, пробираются поближе; старик Шлангбаум тоже протискивается к столу, успев по дороге кивнуть изнуренному еврею и незаметно подмигнуть представительному господину, с которым недавно