мере стреляет из-за угла, когда я гуляю, а не на дуэли... Ужасное положение! Воображаю, как моя дражайшая будет всем рассказывать, что я дерусь на дуэли с купцами..." Подали кареты. В одну сел барон с графом-англоманом, в другую - молчаливый египтолог с пистолетами и хирург. Все поехали в сторону Белянского леса, а немного спустя вдогонку им покатил на извозчике лакей барона Констанций. Верный слуга ругался на чем свет стоит и грозился про себя, что барин сторицей заплатит ему за эту прогулку. Но тем не менее он был встревожен. В Белянской роще барон и трое его спутников застали уже своих противников, и обе группы, держась несколько поодаль, углубились в лес, раскинувшийся на берегу Вислы. Доктор Шуман был раздражен, Жецкий подавлен, а Вокульский мрачен. Барон, поглаживая редкую бородку, внимательно разглядывал противника и думал: "Неплохо, должно быть, кормится этот купчик. Я рядом с ним выгляжу совсем как австрийская сигара рядом с быком. Черт меня побери, если я не выстрелю в воздух над головой этого дурня или... совсем откажусь стрелять... Да, это будет самое лучшее!" Но тут барон вспомнил, что драться надо до первой крови. Тогда он разозлился и бесповоротно решил убить Вокульского наповал. "Пора наконец отучить этих торгашей вызывать нас..." - говорил он себе. В нескольких десятках шагов от него Вокульский расхаживал между двумя соснами взад и вперед, как маятник. На мгновение забыв о панне Изабелле, он прислушался к птичьему щебету, которым был полон лес, и к плеску Вислы, подмывающей берег. Отзвуки безмятежного счастья в природе странно контрастировали с лязгом пистолетных затворов и щелканьем взводимых курков. В Вокульском проснулся хищник; весь мир для него исчез, остался лишь один человек - барон, чей труп он должен бросить к ногам оскорбленной панны Изабеллы. Противников поставили к барьеру. Барон все еще мучился сомнениями относительно того, как поступить с купчишкой, и в конце концов решил прострелить ему руку. На лице Вокульского было написано такое дикое ожесточение, что изумленный граф-англоман подумал: "Дело, по-видимому, не в лошади и не в неучтивости на ипподроме..." Молчавший до тех пор египтолог скомандовал, противники навели пистолеты и начали сходиться. Барон прицелился в правую ключицу Вокульского и, опуская дуло, мягко нажал курок. В последнюю секунду его пенсне перекосилось, пистолет на волос отклонился, раздался выстрел - и пуля пролетела в нескольких дюймах от плеча Вокульского. Барон прикрыл лицо стволом пистолета и, выглядывая из-за него, думал: "Не попадет, осел... Целит в голову..." Вдруг он почувствовал сильный удар в висок, у него зашумело в ушах, перед глазами замелькали черные круги... Он уронил оружие и опустился на колени. - В голову! - крикнул кто-то. Вокульский бросил пистолет на землю и вышел из-за барьера. Все обступили барона, который, однако, не умер, а говорил визгливым голосом: - Редкий случай! У меня прострелено лицо, выбит зуб, а пуля куда-то пропала... Ведь не проглотил же я ее... Египтолог поднял пистолет барона и внимательно осмотрел его. - А! - воскликнул он. - Вот в чем дело. Пуля ударила в пистолет, а замок попал в челюсть... Пистолет испорчен; весьма любопытный выстрел... - Пан Вокульский, вы удовлетворены? - спросил граф. - Да. Вполне. Хирург забинтовал барону лицо. Из-за деревьев выбежал перепуганный Констанций. - Ну что? - говорил он. - Предупреждал я вашу милость, что доиграетесь. - Молчи, болван! - прошамкал барон. - Поживей отправляйся к баронессе и скажи кухарке, что я тяжело ранен... - Прошу вас, господа, - торжественно проговорил граф, - подайте друг другу руки. Вокульский подошел к барону и протянул ему руку. - Отличный выстрел, - с трудом произнес барон, крепко пожимая руку Вокульского. - Меня удивляет, откуда человек вашей профессии... простите, может быть, я вас задел? - Нисколько... - Итак, откуда человек вашей профессии, впрочем весьма уважаемой, мог научиться так хорошо стрелять... Где мое пенсне?.. Ага, тут... Пан Вокульский, два словечка наедине... Он оперся на плечо Вокульского, и оба отошли на несколько шагов в лес. - Я обезображен, - говорил барон, - и выгляжу как старая обезьяна с флюсом. Мне не хочется опять ссориться с вами, ибо вижу, что вам везет... Так скажите мне: за что, собственно, вы меня изувечили? Ведь не за то, что я вас толкнул... - прибавил он, глядя Вокульскому в глаза. - Вы оскорбили женщину... - тихо ответил Вокульский. Барон отступил на шаг. - Ах... C'est cа!* - сказал он. - Понимаю... Еще раз прошу прощения, а там... я уж знаю, что мне следует сделать. ______________ * Вот оно что! (франц.) - И вы, барон, простите меня, - ответил Вокульский. - Пустяки... пожалуйста... ничего, - говорил барон, тряся его за руку. - Я, наверное, не так уж обезображен, а что до зуба... Доктор, где мой зуб?.. Пожалуйста, заверните его в бумажку. Да, так что касается зуба, то я уже давно должен был вставить новые. Вы не поверите, пан Вокульский, как у меня испорчены зубы... Все распрощались вполне довольные. Барон удивлялся, откуда человек подобной профессии умеет так хорошо стрелять; граф-англоман больше чем когда-либо напоминал марионетку, египтолог опять принялся рассматривать облака. В другой группе Вокульский был задумчив, Жецкий восхищался смелостью и любезностью барона, и только Шуман был зол. Лишь когда их карета, спустившись с горы, проезжала мимо Камедульского монастыря, доктор глянул на Вокульского и буркнул: - Ну и скоты! И как я не напустил полицию на этих шутов? Через три дня после странного поединка Вокульский сидел, запершись в кабинете, с неким паном Вильямом Коллинзом. Слуга, которого давно уже интересовали эти конференции, происходившие несколько раз в неделю, вытирая пыль в комнате рядом, время от времени прикладывал к замочной скважине то ухо, то глаз. Он видел, что на столе лежат книжки и барин пишет в тетрадке; слышал, что гость задает Вокульскому какие-то вопросы, а тот отвечает - иногда громко и сразу, иногда вполголоса и неуверенно... Но о чем они беседовали таким странным образом, лакей угадать не мог, поскольку разговор велся на иностранном языке. - Это по-какому же они? По-немецки-то ведь я знаю. Не по-немецки, - бормотал слуга, - а то бы говорили: "Битте, майн герр..." И не по-французски: "Мусье, бонжур, ленди..." И не по-еврейски... так по-каковски же они говорят? Ну, видно, хозяин задумал знатную спекуляцию, раз уж стал болтать по-такому, что и сам черт не разберет... Вот уж и компаньона себе нашел... Холера ему в бок! Вдруг раздался звонок. Бдительный слуга на цыпочках отошел от двери кабинета, громыхая, вышел в переднюю и, вернувшись через минуту, постучал к барину. - Чего тебе? - нетерпеливо спросил Вокульский, приоткрыв дверь. - К вам тот барин, что уж приходил сюда, - ответил слуга и краешком глаза заглянул в рабочую комнату. Но, кроме тетрадей на столе и рыжих бакенбардов на лице пана Коллинза, он не увидел ничего примечательного. - Почему ж ты не сказал, что меня нет дома? - сердито спросил Вокульский. - Запамятовал, - нахмурясь, ответил слуга и махнул рукой. - Так проси его в залу, осел, - сказал Вокульский и захлопнул дверь в кабинет. Вскоре в залу вошел Марушевич; он и входя был уже растерян, а увидев, что Вокульский встречает его с нескрываемым раздражением, еще более растерялся. - Простите... может быть, я помешал... может быть, вы заняты важным делом... - Ничем я сейчас не занят, - мрачно ответил Вокульский и слегка покраснел. Это не ускользнуло от внимания Марушевича; он был уверен, что в квартире затевается что-то противозаконное либо скрывается женщина. Как бы то ни было, к нему вернулась самоуверенность, которую, впрочем, он всегда обретал в присутствии смущенных людей. - Я отниму у вас всего минутку, - заговорил уже развязнее потасканный молодой человек, изящно помахивая тросточкой и шляпой. - Одну минуточку. - Слушаю, - сказал Вокульский. Он с размаху уселся в кресло и указал гостю другое. - Я пришел извиниться перед вами, - с напускным оживлением продолжал Марушевич, - и сказать, что не могу услужить вам в деле покупки дома Ленцких... - А вам откуда известно об этом деле? - не на шутку изумился Вокульский. - Вы не догадываетесь? - с непринужденностью спросил приятный молодой человек и даже слегка подмигнул, однако не слишком явственно, ибо чувствовал себя еще не совсем уверенно. - Вы не догадываетесь, дорогой пан Вокульский? Почтенный Шлангбаум... Он вдруг замолчал, словно подавившись неоконченной фразой, а левая рука его с тросточкой и правая со шляпой беспомощно опустились на подлокотники кресла. Между тем Вокульский даже не шевельнулся, а лишь устремил на гостя пристальный взгляд. Он незаметно наблюдал за сменой выражений на лице Марушевича, как охотник наблюдает за полем, по которому пробегают пугливые зайцы. Разглядывая молодого человека, он думал: "Так вот кто тот приличный католик, которого Шлангбаум нанимает для аукциона за каких-нибудь пятнадцать рубликов, однако не советует давать ему на руки задаток? Ну-ну! И при получении восьмисот рублей за лошадь Кшешовского он почему-то смутился... так, так! И он же разболтал, что это я купил лошадь... Служит одновременно двум господам: и барону и его супруге... Да, но он слишком осведомлен о моих делах. Шлангбаум сделал промах..." Размышляя, Вокульский спокойно рассматривал Марушевича. А потасканный молодой человек, будучи вдобавок весьма нервным, цепенел под взглядом Вокульского, как голубь, когда на него уставится очковая змея. Сначала он слегка побледнел, потом стал отыскивать на потолке и стенах какой-нибудь безразличный предмет, тщетно пытаясь отвести утомленные глаза, и, наконец, обливаясь холодным потом, почуствовал, что его блуждающий взор не в силах вырваться из-под власти Вокульского. Ему казалось, что угрюмый купец клещами сдавил его душу и он не в состоянии сопротивляться. Еще несколько раз он повертел головою и наконец с полным смирением уставился на Вокульского. - Сударь, - сказал он сладким голосом. - Я вижу, что с вами надо играть в открытую... Итак, я скажу сразу... - Не трудитесь, пан Марушевич... Я уж знаю все, что мне нужно знать. - Поверьте, сударь, вы введены в заблуждение сплетнями и составили обо мне неблагоприятное мнение... А между тем, даю вам слово, у меня наилучшие намерения... - Можете не сомневаться, пан Марушевич, что я составляю свои мнения не на основании сплетен. Он встал с кресла и отвернулся, что позволило Марушевичу несколько прийти в себя. Молодой человек быстро попрощался и, стремглав сбегая по лестнице, думал: "Ну, слыханное ли дело! Какой-то ничтожный торгаш важничает передо мной! Честное слово, был момент когда я чуть не ударил его тростью... Наглец, честное слово. Он еще, пожалуй, подумает, что я его боюсь, честное слово... О, боже, как тяжело караешь ты меня за мое легкомыслие!.. Подлые ростовщики присылают ко мне судебного пристава, через несколько дней я должен уплатить долг чести, а этот купчишка, этот... негодяй... Хотел бы я знать: что вот этакий воображает, что он думает обо мне? Только это, ничего больше... Но, честное слово, он, наверное, кого-нибудь зарезал, не может быть таких глаз у порядочного человека! Ну конечно, он же чуть было не застрелил Кшешовского. Ах, нахальная тварь... И он осмелился так смотреть на меня... на меня, ей-богу!" Тем не менее на следующий день он опять поехал к Вокульскому, но не застал его дома и отправился в магазин, велев извозчику дожидаться у входа. Пан Игнаций встретил его широким жестом, словно предоставляя в его распоряжение все, что есть в магазине. Однако внутреннее чутье подсказало старому приказчику, что этот посетитель купит не больше, чем на пятерку, да еще, чего доброго, прикажет записать покупку в кредит. - Где пан Вокульский? - спросил Марушевич, не снимая шляпы. - Сию минуту приедет, - ответил пан Игнаций, низко кланяясь. - Сию минуту, то есть?.. - Самое позднее - через четверть часа. - Я подожду. Велите вынести извозчику рубль, - сказал молодой человек, небрежно развалясь на стуле. Однако ноги у него похолодели при мысли, что старый приказчик может не исполнить его поручения. Жецкий послал извозчику рубль, но кланяться перестал. Через несколько минут вошел Вокульский. При виде ненавистной фигуры купчишки Марушевича охватили столь противоречивые чуства, что он не только не знал, что говорить, но даже потерял способность думать. Он лишь запомнил, что Вокульский прошел вместе с ним в кабинет за магазином, где стоял несгораемый шкаф, и что чувства, испытываемые им при виде Вокульского, он назвал про себя пренебрежением с примесью брезгливости. А еще ему вспомнилось, как эти свои ощущения он старался прикрыть изысканной вежливостью, которая даже ему самому показалась похожей на угодливость. - Что вам угодно? - спросил Вокульский, когда оба они уже сидели, причем Марушевич так и не уловил, когда именно он занял вышеуказанное положение в пространстве. Все же он заговорил, поминутно запинаясь: - Я хотел, сударь, дать вам доказательство своей благожелательности. Баронесса Кшешовская, как вам известно, намеревается приобрести дом Ленцких... Так вот... супруг ее, барон, наложил вето на определенную часть ее средств, без которых покупка состояться не может... Так вот... сегодня... барон временно оказался в стесненном положении... Ему не хватает... не хватает тысячи рублей... он хотел бы одолжить деньги, без чего... без чего, как вы понимаете, он не сможет достаточно энергично воспротивиться воле жены... Марушевич вытер пот со лба, заметив, что Вокульский снова испытующе смотрит на него. - Так это барону нужны деньги? - Вот именно, - поспешно отвечал молодой человек. - Тысячи я не дам, а рублей триста... четыреста... И под расписку барона. - Четыреста... - машинально повторил молодой человек и вдруг точно спохватился. - Через час я привезу вам расписку барона... Вы еще будете здесь? - Буду... Марушевич ушел и через час действительно вернулся с распиской, на которой стояла подпись барона Кшешовского. Вокульский прочел документ, спрятал его в кассу и дал Марушевичу четыреста рублей. - Барон постарается в кратчайший... - бормотал Марушевич. - Не к спеху, - ответил Вокульский. - Кажется, барон нездоров? - Да, немножко... завтра или послезавтра он уже уезжает... Он вернет в кратчайший... Вокульский простился с ним холодно. Молодой человек быстро вышел из магазина, даже позабыв вернуть Жецкому рубль, занятый на извозчика. Однако, очутившись на улице и переведя дух, он снова обрел дар мысли: "Ах, подлый торгаш... Хватило же наглости дать мне четыреста рублей вместо тысячи!.. Боже, как сурово ты караешь меня за мое легкомыслие! Только бы мне отыграться - честное слово, я швырну ему в лицо эти четыреста рублей и те двести... Боже, как низко я пал..." Ему вспомнились кельнеры различных ресторанов, бильярдные маркеры и швейцары гостиниц, у которых он также с помощью разнообразных приемов, вытягивал деньги, но никто из них не казался ему таким отвратительным и достойным презрения, как Вокульский. "Честное слово, - думал он, - я по собственной воле полез в его мерзкие лапы... Боже, как ты караешь меня за мое легкомыслие!" Однако Вокульский после ухода Марушевича был очень доволен. "Кажется мне, - думал он, - это прохвост большой руки и к тому же ловкач. Просил у меня службу, а нашел другую: следит за мною и доносит кому требуется. Он мог бы мне наделать больших хлопот, если б не эти четыреста рублей, на которые, я уверен, он выдал мне подложную расписку. Кшешовский, какой бы он ни был самодур и бездельник, все же честный человек... (А разве бездельник может быть честным?) Во всяком случае, он не стал бы занимать у меня деньги во имя дел или капризов своей жены". Ему стало очень гадко; он опустил голову на руки и продолжал размышлять: "Однако что я вытворяю? Сознательно помогаю прохвосту совершать подлости. Умри я сегодня, и Кшешовскому пришлось бы уплатить эту сумму. Или же Марушевич отправился бы в тюрьму... Ну, этого ему и так не миновать..." Через минуту его охватил еще больший пессимизм. "Четыре дня назад я чуть не убил одного, сегодня другому проложил дорожку в тюрьму - и все это ради нее, за одно "merci". Но ради нее же я нажил состояние, даю заработок сотням людей, умножаю богатства родины. Чем бы я был без нее? Мелким галантерейным торговцем. А сейчас обо мне говорит вся Варшава. Что ж! Кучка угля приводит в движение корабль, несущий на себе сотни людей, а любовь двигает мною. А если она сожжет меня дотла и от меня останется только горсточка пепла... Боже, как низок этот мир! Охоцкий прав. Женщина - подлое существо: она играет тем, чего даже не способна понять..." Он так забылся в горьких размышлениях, что не слышал скрипа отворяемой двери и быстрых шагов за своей спиной. Только почувствовав на плече чье-то прикосновение, он очнулся. Повернул голову и увидел адвоката с большим портфелем под мышкой; выражение лица его было чрезвычайно мрачным. Вокульский в смущении вскочил и усадил гостя в кресло; знаменитый юрист осторожно положил портфель на стол и, быстро потирая пальцем затылок, вполголоса заговорил: - Пан... пан... пан Вокульский! Дорогой мой пан Станислав! Что... что это вы делаете, скажите на милость! Я возражаю, протестую... подаю жалобу на важного барина Вокульского, ветрогона, дорогому пану Станиславу, который из мальчишки на побегушках превратился в ученого и собирался произвести реформу в нашей заграничной торговле... Пан... пан... Станислав, это никуда не годится! Говоря это, он потирал с обеих сторон затылок и морщился, словно ему насыпали в рот хины. Вокульский опустил глаза и молчал. Адвокат снова заговорил: - Дорогой мой, одним словом - плохо дело. Граф Саноцкий - вы его помните, тот сторонник грошовых сбережений - хочет совсем выйти из компании... А знаете почему? По двум причинам: во-первых, вы разыгрываете из себя любителя скачек, во-вторых, на этих скачках вы его бьете. Вместе с вашей кобылкой шла его лошадь, и он проиграл. Граф весьма огорчен и брюзжит: "Какого черта я стану вкладывать свой капитал? Не для того ли, чтобы дать возможность купцам вырывать у меня из-под носа призы?" Напрасно я убеждал его, - продолжал, передохнув, адвокат, - что скачки - такое же доходное дело, как и всякое другое, и даже еще доходнее, потому что вы за несколько дней заработали триста рублей на вложенные восемьсот, - граф сразу заткнул мне рот. "Вокульский весь выигрыш и стоимость лошади пожертвовал дамам на приют, - сказал он, - и еще бог весть сколько переплатил Юнгу и Миллеру..." - Разве мне уж и этого нельзя делать? - перебил Вокульский. - Можно, сударь мой, можно, - сладко поддакивал знаменитый юрист. - Можно, но, поступая так, вы только повторяете старые грехи, в которых ваши предшественники были куда искуснее вас. А между тем я, и князь, и графы сблизились с вами не для того, чтобы вы повторяли старые ошибки, а чтобы указали нам новые пути. - Так пусть выходят из компании, - отрезал Вокульский, - я их не собираюсь заманивать... - И выйдут, - воскликнул адвокат, размахивая рукой, - если вы совершите еще хоть одну ошибку... - Как будто я так уж много их совершил!.. - Вы просто великолепны! - рассердился адвокат и хлопнул себя по колену. - А знаете, что говорит граф Литинский, тот англофил наш, "дэ-э"? "Вокульский, - говорит он, - совершеннейший джентльмен, стреляет, как Немврод, но... это не руководитель коммерческого предприятия. Сегодня он бросит в дело миллионы, а завтра вызовет кого-нибудь на дуэль, и все повиснет на волоске..." Вокульский так и подался назад вместе с креслом. Ему и в голову не приходило, что он заслужил подобный упрек. Адвокат заметил, какое впечатление произвели эти слова, и решил ковать железо, пока горячо. - Если вы, дорогой пан Станислав, не хотите испортить столь прекрасно начатое дело, воздержитесь от новых безумств. А главное - не покупайте дома Ленцких. Простите, но стоит вам вложить в него девяносто тысяч, как торговое общество разлетится как дым. Люди увидят, что вы помещаете значительный капитал на шесть-семь процентов годовых, и не только потеряют веру в проценты, которые вы им посулили, но даже... вы понимаете... начнут сомневаться... Вокульский вскочил. - Не надо мне никаких компаний! - крикнул он. - Я ни у кого милости не прошу, скорей другим могу ее оказать. Кто мне не доверяет, пусть проверит все дела и убедится, что я никому очков не втирал... Но моим компаньоном он уже не будет. Капризы - это не монополия графов и князей... У меня тоже есть свои капризы, и я не люблю, когда суются в мои дела... - Тихонько... тихонько... успокойтесь, дорогой мой пан Станислав, - уговаривал Вокульского адвокат, снова усаживая его в кресло. - Значит, вы не откажетесь от покупки? - Нет. Этот дом для меня важнее, чем торговая компания со всеми князьями мира. - Хорошо... хорошо... В таком случае, вы можете на некоторое время выдвинуть какое-нибудь подставное лицо. На худой конец - я дам вам свое имя, а с гарантией на право собственности хлопот не будет. Самое главное - не отпугивать тех, кто уже с нами. Аристократия разок попробует заняться общественным делом и, может быть, пристрастится; а через полгода-год вы станете и номинальным владельцем дома. Ну что, согласны? - Пусть будет по-вашему, - ответил Вокульский. - Да, - продолжал адвокат, - так будет лучше всего. Если бы вы купили дом на свое имя, это поставило бы вас в ложное положение даже перед Ленцким. Обычно мы недолюбливаем людей, к которым переходит наше добро, - это первое. А во-вторых, кто поручится, что у них не возникли бы разные предположения? Вдруг они подумают: он нам переплатил или недоплатил? Если переплатил - как он смеет оказывать нам милость, а если недоплатил - значит, обманул нас... Последних слов адвоката Вокульский почти уже не слышал; он был поглощен другими мыслями, которые завладели им с еще большею силой после ухода гостя. "Конечно, - думал он, - адвокат прав. Люди обо мне толкуют, осуждают; но они делают это за моей спиной, так что я ничего не знаю. Только сейчас припоминаются мне многие мелочи. Уже с неделю купцы, связанные со мною, ходят с кислыми физиономиями, а противники торжествуют. В магазине тоже что-то неладно. Игнаций приуныл, Шлангбаум задумчив, Лисецкий брюзжит больше обычного, словно думает, что я скоро прикрою лавочку. У Клейна опечаленный вид (социалист сердится за скачки и дуэль...), а щеголь Земба уже начинает увиваться вокруг Шлангбаума... Может быть, он подозревает в нем будущего владельца магазина?.. Ах вы, доброжелатели мои..." Он стал на пороге кабинета и кивнул Жецкому; старый приказчик действительно был сам не свой и не смотрел в глаза хозяину. Вокульский указал ему на стул и, пройдясь несколько раз по тесной комнате, сказал: - Старина! Скажи откровенно: что обо мне говорят? Жецкий развел руками. - Ах, боже мой, что говорят... - Вали напрямик, - подбодрил его Вокульский. - Напрямик?.. Хорошо. Одни говорят, что ты начинаешь сходить с ума... - Браво! - Другие - что ты готовишь какое-то жульничество... - Ну их к... - А все вместе - что ты обанкротишься, и очень скоро... - Могу послать их еще раз к... - вставил Вокульский. - А ты, Игнаций, что ты сам думаешь? - Я думаю, - без колебания отвечал Жецкий, - что ты ввязался в крупную игру... из которой не выйдешь цел... Разве что вовремя отступишься, на что у тебя, впрочем, еще может хватить здравого смысла. Вокульского взорвало. - Не отступлюсь! - крикнул он. - Человек, сжигаемый жаждой, не отступится от родника. А если мне суждено погибнуть, я погибну, утолив свою жажду... И чего вы все хотите от меня? С детства я жил, как птица со связанными крыльями: мыкался по людям, по тюрьмам, в несчастном браке потерял свою свободу... А сейчас, когда я наконец расправил крылья, вы начинаете гоготать на меня, как домашние гуси на дикого, который поднялся и летит ввысь... Что мне этот дурацкий магазин или торговое общество?.. Я хочу жить, я... В эту минуту кто-то постучал в дверь. Вошел Миколай, слуга Ленцкого, с письмом в руке. Вокульский лихорадочно схватил конверт, распечатал его и прочел: "Милостивый государь! Дочь моя непременно хочет познакомиться с вами поближе. Воля женщины священна; итак, я прошу вас пожаловать к нам завтра, к обеду (к шести часам), только не вздумайте отказываться. Примите уверения в глубоком уважении. Т.Ленцкий". Вокульский вдруг так обессилел, что должен был опуститься на стул. Он перечитал письмо раз, другой, третий... Наконец, опомнясь, написал ответ, а Миколаю сунул пятерку. Тем временем пан Игнаций сбегал на несколько минут в магазин, а когда Миколай вышел на улицу, он вернулся и обратился к Вокульскому, продолжая прерванный разговор: - Все же, милый Стах, пораздумай над своим положением, и, может быть, ты отступишься... Вокульский, тихо насвистывая, надел шляпу и, положив руку на плечо старого друга, отвечал: - Слушай! Если бы под ногами моими разверзлась земля... понимаешь?.. Если бы небо должно было обрушиться мне на голову - все равно я не отступлюсь, понимаешь?.. За такое счастье я отдам жизнь... - За какое счастье?.. - спросил Игнаций. Но Вокульский уже выходил в задние двери. Глава четырнадцатая Девичьи грезы Начиная с пасхи панна Изабелла часто думала о Вокульском, и ее неизменно поражала одна удивительная вещь: человек этот всякий раз представал перед ней в ином облике. Панна Изабелла знала многих людей и довольно бойко судила о них. Каждый из ее прежних знакомых отличался тем, что сущность его можно было выразить в одной фразе. Князь был патриот, его адвокат - ловкач, граф Литинский разыгрывал англичанина, ее тетка была горда, председательша - добра, Охоцкий - чудак, а Кшешовский - картежник. Словом, каждый человек сводился к какому-либо достоинству или недостатку, иной раз и заслуге, а чаще всего - к титулу или богатству; к этому прилагались голова, руки, ноги, и более или менее модный костюм. Лишь в лице Вокульского она столкнулась не только с новой личностью, но и с незнакомым ей прежде явлением. Его сущность нельзя было определить одним словом или даже сотнями слов. Он ни на кого не был похож, а если уж сравнивать его с чем-нибудь, то разве лишь с местностью, по которой едешь-едешь целый день и видишь то равнины и горы, то леса и луга, то реки и степи, то города и деревни; а там, вдали, сквозь дымку, застилающую горизонт, вырисовываются какие-то расплывчатые пейзажи, непохожие ни на что виданное доселе. Ее охватывало недоумение, и она спрашивала себя: что это - игра взволнованного воображения, или перед нею в самом деле существо сверхъестественное и, во всяком случае, невиданное в гостиных? И она принялась приводить в систему свои впечатления. Вначале она его совсем не замечала, только чуствовала приближение какой-то огромной тени. Был некто, кто бросал тысячи рублей на благотворительные цели и на приют ее тетки; потом кто-то в собрании играл с ее отцом в карты и ежедневно ему проигрывал; потом купил векселя ее отца (может быть, вовсе не Вокульский?), затем ее сервиз и, наконец, прислал разные вещи для украшения гроба господня. Этот некто был дерзкий выскочка, который уже с год преследовал ее назойливыми взглядами в театрах и концертах. Это был грубый циник, разбогатевший на подозрительных спекуляциях, для того чтобы купить у людей хорошую репутацию, а у пана Ленцкого - ее, Изабеллу!.. Из этого периода в ее памяти осталась только его топорная фигура, красные руки и грубое обхождение, которое, в сравнении с учтивостью остальных купцов, казалось отвратительным, а на фоне вееров, саквояжей, зонтиков, тросточек и тому подобных товаров - просто смешным. Это был хитроумный и наглый торгаш, который корчил у себя в магазине отставного министра. Он был ей гадок, смертельно ненавистен, потому что осмелился оказывать помощь в форме покупки сервиза или проигрыша в карты. И сейчас еще, думая об этом, панна Изабелла рвала на себе платье, бросалась на козетку, колотила кулаками по сиденью и шептала: - Негодяй!.. негодяй!.. Она так страдала от угрожавшего их дому разорения, а тут еще кто-то посторонний ворвался за занавес, прикрывавший ее сокровеннейшую тайну, и осмелился врачевать раны, которые она хотела бы скрыть даже от самого бога. Она все могла бы простить, только не этот удар, нанесенный ее самолюбию. Затем произошла смена декораций. На сцену выступил другой человек, который совершенно недвусмысленно заявил ей в глаза, что купил сервиз, чтобы на нем заработать. Значит, он понимал, что панне Ленцкой оказывать поддержку не пристало, и если бы даже он это сделал, то не только не искал огласки или благодарности, но даже надеяться на это не посмел бы. Тот же человек выгнал из магазина Мрачевского, посмевшего злословить на ее счет. Напрасно враги ее, барон и баронесса Кшешовские, заступались за молодого человека; напрасно замолвила за него слово графиня-тетка, которая редко кого благодарила, а еще реже просила. Вокульский не уступил... Но одного ее словечка было довольно, чтобы сломить непреклонного человека: он не только уступил, но даже дал Мрачевскому лучшее место. Такие уступки не делаются женщине, к которой не испытывают глубокого уважения. Жаль только, что почти в то же время почитатель ее поступил, как хвастливый парвеню, бросив на поднос в костеле целую кучу полуимпериалов. Ах, как это было неаристократично! К тому же он совершенно не понимает по-английски, просто понятия не имеет о языке, который теперь в моде... Третья фаза. На пасху она встретилась с Вокульским в салоне графини и убедилась, что он на голову выше мужчин из общества. Самые изысканные аристократы старались познакомиться с ним, а он, грубый выскочка, выделялся среди них, как огонь среди дыма. Он двигался неловко, зато смело, словно салон был его неоспоримой собственностью, и угрюмо выслушивал комплименты, сыпавшиеся на него со всех сторон. Потом его вызвала к себе почтеннейшая из матрон, председательша, и после короткого разговора с ним горько расплакалась. Возможно ли, чтобы этот выскочка с красными руками... Только тогда панна Изабелла заметила, какое незаурядное у Вокульского лицо. Черты выразительные и твердые, волосы, словно взъерошенные гневом, маленькие усики, намек на бородку, фигура монументальная, взгляд ясный и пронизывающий... Если бы человек этот владел не магазином, а большим поместьем, он был бы очень привлекателен; если бы родился князем - был бы величественно прекрасен. Но как бы то ни было, он напоминал пехотного полковника Трости и, право же, статую торжествующего гладиатора. Тогда же от панны Изабеллы отстранились почти все поклонники. Правда, люди преклонного возраста еще осыпали ее комплиментами за красоту и элегантность, зато молодые, особенно титулованные и богатые, были с ней холодны и сдержанны, а если она, устав от одиночества и пошлых комплиментов, заговаривала с кем-нибудь из них несколько непринужденней, они смотрели на нее с явной опаской, словно боясь, что она бросится им на шею и немедленно потащит к венцу. Мир гостиных панна Изабелла любила не на жизнь, а на смерть и уйти из него могла только в могилу, но с каждым годом, даже с каждым месяцем все сильнее презирала обитателей этого мира. Она не понимала, как это ее, такую прекрасную, добрую и хорошо воспитанную, свет мог покинуть только потому, что у нее не было состояния. - Ну и люди, боже милосердный! - шептала она, глядя из-за занавесок на проезжавших в своих экипажах франтов, которые под любым предлогом отворачивались от ее окон, чтобы не кланяться ей. - Неужели они думают, что я стану их высматривать? А между тем она и вправду их высматривала! На глаза ее навертывались жгучие слезы; в гневе она кусала свои прелестные губки и, хватаясь за шнурки, задергивала занавески. - Ну и люди! Ну и люди!.. - повторяла она, стесняясь, однако, даже перед самой собой назвать их каким-либо более оскорбительным словом, ибо они принадлежали к высшему обществу. Негодяем, по ее понятиям, можно было называть только Вокульского. В довершение жестокости вероломная судьба из всей плеяды поклонников оставила ей теперь только двоих. Насчет Охоцкого она не обольщалась: его больше занимала какая-то летательная машина (чистое безумие!), чем она. Зато ей неизменно сопутствовали, не слишком, впрочем, навязываясь, предводитель и барон. Предводитель своим видом напоминал ей опаленную свиную тушу, которую ей случалось видеть в фургоне мясника; внешность барона наводила на мысль о недубленых шкурах, какие целыми грудами возят на телегах по улицам. Оба они представляли собою ее единственное окружение, ее крылья, если она, как говорили, действительно была ангелом. Эта ужасная пара стариков преследовала панну Изабеллу наяву и во сне. Иногда ей казалось, что она погибла и что уже на этом свете для нее начался ад. В такие минуты она, как утопающий, который обращает взоры к огоньку на далеком берегу, думала о Вокульском и в своей беспредельной горечи испытывала какую-то тень облегчения при мысли, что все-таки по ней сходит с ума человек незаурядный, о котором много говорят в свете. Тогда ей вспоминались прославленные путешественники или разбогатевшие американские промышленники, которые долгие годы тяжело работали в шахтах; ей неоднократно показывали их издали в парижских салонах. "Взгляните вон туда, - щебетала недавно выпущенная из монастырского пансиона молоденькая графиня, указывая веером, - вы видите господина, похожего на возницу омнибуса? Это, говорят, великий человек он что-то открыл, только не знаю что: не то золотую жилу, не то Северный полюс... Я даже не помню его фамилии, но один маркиз из Академии уверял меня, что этот господин десять лет жил у полюса... нет, под землей... Ужасный человек! Я бы на его месте просто умерла от страха... А вы бы тоже умерли?.." Если б Вокульский был таким путешественником или хотя бы горняком, который нажил миллионы, проработав десять лет под землей!.. Но он был всего-навсего купцом, и вдобавок - галантерейным! Он даже не говорил по-английски, и на каждом шагу в нем сказывался выскочка, который и молодости прислуживал посетителям в ресторане. Подобный человек мог быть в крайнем случае хорошим советчиком, даже неоценимым другом (в кабинете, когда нет гостей). На худой конец - даже... мужем, ибо с людьми случаются самые страшные несчастья. Но возлюбленным... нет, это было бы просто смешно!.. В случае необходимости самые изысканные аристократки принимают грязевые ванны; но испытывать при этом удовольствие могут только ненормальные. Четвертая фаза. Панна Изабелла несколько раз встречала Вокульского в Лазенках и даже снисходила отвечать на его поклоны. Среди зелени деревьев, на фоне статуй, этот грубиян показался ей снова иным, чем в магазине у прилавка. Если бы у него было поместье с парком, замком и прудом! Он, правда, выскочка, но как будто дворянин, племянник офицера... Рядом с предводителем и бароном он выглядит Аполлоном, аристократы все чаще говорят о нем, и - главное - эти внезапные слезы председательши?.. Да и вообще председательша совершенно открыто покровительствовала Вокульскому перед своею приятельницей графиней и ее племянницей. Многочасовые прогулки с теткой по Лазенковскому парку так наскучили панне Изабелле, а разговоры о модах, приютах и предполагаемых свадьбах так раздражали, что она даже немножко сердилась на Вокульского, который не догадывался подойти к ним в парке и поболтать с четверть часика. Для светской особы разговор с подобного рода людьми не лишен занимательности; панну Изабеллу, например, в разговорах мужиков забавляли их своеобразная логика и лексикон. Правда, галантерейный купец, к тому же разъезжающий в собственной карете, вряд ли окажется таким забавным, как простой мужик... Как бы то ни было, панну Изабеллу отнюдь не задело и не удивило, когда однажды председательша заявила, что поедет вместе с обеими дамами в Лазенки и - остановит Вокульского. - Мы скучаем, так пусть он нас развлечет, - говорила старушка. А когда они около часу въезжали в Лазенковский парк и председательша, значительно улыбаясь, сказала панне Изабелле: "Я чувствую, что мы его тут где-нибудь встретим..." - молодая девушка слегка зарумянилась и решила совсем не разговаривать с Вокульским или, во всяком случае, обращаться с ним свысока, чтобы он не вздумал чего-нибудь вообразить. Разумеется, "воображать" о любви Вокульский, по мнению панны Изабеллы, не мог, но она не хотела допускать даже тона дружеской непринужденности. "И огонь бывает приятен, особенно зимою, - думала она, - но на известном расстоянии!" Между тем Вокульского в Лазенках не было. "Как, он не дождался? - говорила себе панна Изабелла. - Наверное, заболел..." Она не допускала мысли, что у Вокульского могло быть более срочное дело, чем встреча с нею, и решила, когда он наконец явится, не только обойтись с ним свысока, но и высказать ему свое неудовольствие. "Если аккуратность, - продолжала она мысленно, - это вежливость королей, то для купцов - это уж прямая обязанность..." Прошло полчаса, час, два - следовало возвращаться, а Вокульского все не было. Наконец дамы сели в карету; графиня, как всегда, была холодна, председательша несколько рассеянна, а панна Изабелла разгневанна. Возмущение ее не уменьшилось, когда вечером отец сообщил ей, что он с часу дня был на заседании у князя, где Вокульский представил проект грандиозного торгового общества и вызвал буквально восторг у пресыщенных магнатов. - Я давно предчувствовал, - закончил Ленцкий, - что с помощью этого человека освобожусь от заботливой опеки моей родни и снова стану тем, чем мне надлежит быть. - Но ведь для торгового общества нужны деньги, папа, - возразила панна Изабелла, чуть заметно пожимая плечами. - Поэтому-то я позволяю продать дом; правда, на уплату долгов пойдет тысяч шестьдесят, но все-таки мне останется не менее сорока тысяч. - Тетка говорила, что за дом никто не даст больше шестидесяти тысяч. - Ах, тетка!.. - возмутился пан Томаш. - Она всегда говорит то, что может огорчить или унизить. Шестьдесят тысяч дает Кшешовская, а эта мещанка готова утопить нас в ложке воды... Тетя ей, конечно, поддакивает, потому что дело идет о моем доме, о моем положении... Он раскраснелся и засопел, но, не желая сердиться при дочери, поцеловал ее в голову и пошел к себе в кабинет. "А может быть, отец прав? - думала панна Изабелла. - Может быть, он в самом деле практичнее, чем это кажется тем, кто его так строго осуждает? Ведь он первый распознал этого... Вокульского... Однако что за грубиян? Не приехал в Лазенки, хотя председательша, наверное, известила его. Впрочем, может быть, оно и к лучшему: хорошо бы мы выглядели, если б кто-нибудь нас встретил на прогулке с галантерейным купцом!" Несколько дней подряд панна Изабелла поминутно слышала о Вокульском. В гостиных его имя не сходило с уст. Предводитель клялся, что Вокульский, наверное, происходит из старинного рода, а барон, великий знаток мужской красоты (он полдня проводил перед зеркалом), твердил, что Вокульский "весьма... весьма"... Граф Саноцкий держал пари, что он единственный разумный человек в стране, граф Литинский провозглашал, что этот коммерсант принадлежит к типу английских промышленников, а князь потирал руки и с улыбкою восклицал: "Ага!" Даже Охоцкий, навестив однажды панну Изабеллу, рассказал ей, что гулял с Вокульским в Лазенках. - О чем же вы говорили? - спросила она с удивлением. - Ведь не о летательных же машинах? - О! - задумчиво пробормотал кузен. - Вокульский, пожалуй, единственный человек в Варшаве, с которым можно об этом говорить. Это фигура... "Единственный разумный... единственный коммерсант... единственный, кто может разговаривать с Охоцким, - думала панна Изабелла. - Так кто же он наконец? Ах! Уже знаю..." Она решила, что разгадала Вокульского. Это честолюбивый спекулянт, который, для того чтобы проникнуть в высший свет, задумал жениться на ней, обедневшей дворянке славного рода. С этой же целью он добивался расположения ее отца, графини-тетки и всей аристократии. Однако, убедившись, что ему удается и без нее втереться в общество, он вдруг остыл... и даже не явился в Лазенки! "Поздравляю, - думала она. - У него есть все, чтобы сделать карьеру: он недурен собой, способен, энергичен, а главное - нахал и подлец... Как он смел притворяться, что влюблен в меня, а потом с такой легкостью... право, эти выскочки опережают нас даже в лицемерии. Вот негодяй!.." В порыве негодования она хотела даже предупредить Миколая, чтобы он никогда не пускал Вокульского на порог гостиной... В крайнем случае - в отцовский кабинет, если придет по делу. Но, вспомнив, что Вокульский не напрашивался к ним в гости, вспыхнула от стыда. В это время она узнала от пани Мелитон, что барон Кшешовский снова повздорил с женой и что баронесса купила у него лошадь за восемьсот рублей, но, наверное, возвратит ее, потому что скоро скачки, а барон поставил на лошадь большие деньги. - Может быть, супруги даже помирятся по этому случаю, - заметила пани Мелитон. - Ах, чего бы я ни дала, лишь бы барон не получил этой лошади и проиграл свои ставки!.. - воскликнула панна Изабелла. А через несколько дней панна Флорентина под большим секретом сказала ей, что барон своей лошади не получит, так как ее приобрел Вокульский. Дело хранилось еще в строгой тайне, и, придя в гости к тетке, панна Изабелла застала графиню и председательшу за горячим обсуждением вопроса - как бы примирить супругов Кшешовских с помощью упомянутой кобылы. - Ничего не выйдет, - со смехом вмешалась панна Изабелла. - Барон своей лошади не получит. - Хочешь пари? - холодно спросила графиня. - С удовольствием, тетушка, на ваш сапфировый браслет... Пари состоялось, поэтому-то и графиня и панна Изабелла проявляли такой интерес к скачкам. Был момент, когда панна Изабелла испугалась: ей сказали, что барон предлагает Вокульскому четыреста рублей отступного и что граф Литинский взялся уладить между ними дело. В гостиных даже перешептывались, что не ради денег, а ради графа Вокульский должен будет пойти на уступку. И тогда панна Изабелла сказала себе: "Он согласится, если это алчный выскочка, но не согласится, если..." Она не решалась договорить. Ее выручил Вокульский: он не продал кобылы и сам пустил ее на скачках. "Однако он не такой уж подлец", - подумала панна Изабелла. И под влиянием этой мысли милостиво заговорила с Вокульским на скачках. Но даже за этот скромный знак благоволения она в душе упрекнула себя: "Зачем ему знать, что мы интересуемся его скачками? Не больше, чем другими. И зачем я ему сказала, что он должен выиграть? И что значит его ответ: "Раз вы хотите - я выиграю". Он стал забываться. Ну, ничего, стоило сказать несколько любезных слов ради того, чтобы Кшешовский захворал от злости". Кшешовского панна Изабелла ненавидела. Когда-то он ухаживал за нею, но, получив отказ, начал мстить. Она знала, что за глаза он называет ее старой девой, которая выйдет замуж за собственного лакея. Одного этого было достаточно, чтобы всю жизнь питать к нему ненависть. Но барон не ограничился злополучной фразой и осмеливался даже в ее присутствии цинично вести себя, высмеивать ее престарелых поклонников и намекать на разорение ее семейства. В свою очередь, панна Изабелла как бы невзначай колола ему глаза напоминанием о его женитьбе ради денег, которых, однако, он не умел вытягивать у своей супруги-мещанки, - и между ними велась непрерывная война, ожесточенная и подчас даже некрасивая. День скачек оказался для панны Изабеллы днем торжества, а для барона - днем поражения и позора. Правда, он приехал на ипподром и притворялся очень веселым, но в сердце его бушевал гнев. Когда же вдобавок Вокульский у него на глазах вручил панне Изабелле деньги, полученные за лошадь, и приз, он потерял самообладание и, подбежав к карете, устроил скандал. Для панны Изабеллы нахальный взгляд барона и публичное провозглашение Вокульского ее поклонником было страшным ударом. Она готова была бы убить барона, если б это пристало хорошо воспитанной даме. Муки ее были тем нестерпимее, что графиня выслушала это спокойно, председательша смутилась, отец же не проронил ни слова, издавна считая Кшешовского сумасшедшим, которого лучше не раздражать и быть к нему снисходительным. В эту минуту (когда на них уже начали оглядываться из других экипажей) на помощь панне Изабелле пришел Вокульский. Он не только положил конец упрекам барона, но и вызвал его на дуэль. В этом никто не сомневался; председательша просто испугалась за своего любимца, а графиня заметила, что Вокульский не мог поступить иначе, потому что барон, подходя к карете, толкнул его и не извинился. - Ну, скажите сами, - взволнованно говорила председательша, - разве можно драться на дуэли из-за такого пустяка? Все мы знаем, как рассеян Кшешовский и какой это полоумный... Лучшее доказательство - то, что он нам сейчас наболтал... - Это верно, - ответил пан Томаш, - однако Вокульский не обязан знать это, а потребовать удовлетворения следовало. - Помирятся! - небрежно бросила графиня и велела ехать домой. Тогда-то панна Изабелла самым ужасным образом отступила от своих правил и... многозначительно пожала Вокульскому руку. Подъезжая к заставе, она уже беспощадно осуждала себя. "Как можно было делать что-либо подобное? Что подумает этот человек?" - говорила она про себя. Но тут в ней проснулось чуство справедливости, и она должна была признать, что человек этот не первый встречный. "Чтобы доставить мне удовольствие (у него не могло быть других побуждений), он подставил ножку барону и купил лошадь... Все деньги (безусловное доказательство бескорыстия!) он пожертвовал на приют, причем вручил их мне (барон это видел). И сверх всего, словно угадав мои мысли, вызвал барона на дуэль... Правда, теперешние дуэли обычно кончаются шампанским; но, во всяком случае, барон убедится, что я еще не так стара... Нет, в этом Вокульском что-то есть... Жаль только, что он галантерейный купец. Приятно было бы иметь такого поклонника, если б... если б он занимал другое положение в свете". Вернувшись домой, панна Изабелла рассказала Флорентине о происшествии на скачках, а через час уже забыла о нем. Когда же отец поздно вечером сообщил ей, что Кшешовский выбрал секундантом графа Литинского, а тот решительно требует, чтобы барон извинился перед Вокульским, панна Изабелла презрительно скривила губки. "Везет человеку, - думала она. - Меня оскорбили, а перед ним извиняются. Будь я мужчиной, если б кто-нибудь оскорбил любимую мной женщину, ни за что не приняла бы никаких извинений. Он, разумеется, согласится..." Уже в постели сквозь дремоту ее вдруг осенила новая мысль: "А если Вокульский отклонит извинения? Ведь тот же граф Литинский уговаривал его уступить лошадь и ничего не добился. Ах, боже, что только мне приходит в голову!" - сказала она себе, пожав плечами, и уснула. На следующий день до полудня отец, она сама и панна Флорентина были уверены, что Вокульский помирится с бароном и что ему даже неудобно поступить иначе. В первом часу пан Томаш уехал в город и вернулся к обеду сильно встревоженный. - Что случилось, папа? - спросила панна Изабелла, испуганная выражением его лица. - Пренеприятная история! - ответил пан Томаш, бросаясь в кожаное кресло. - Вокульский не принял извинений, а его секунданты поставили жесткие условия. - Когда же? - спросила она тихо. - Завтра около девяти, - сказал пан Томаш, вытирая пот со лба. - Пренеприятная история, - продолжал он. - Среди наших компаньонов поднялся переполох, потому что Кшешовский отлично стреляет... А если этот человек погибнет, все мои расчеты развеются в прах. В нем я теряю свою правую руку... единственного подходящего исполнителя моих планов... Только ему я доверил бы капиталы и не сомневаюсь, что он давал бы мне тысяч восемь в год... Судьба не на шутку преследует меня! Скверное настроение хозяина дома подействовало на всех: за столом никто не притронулся к еде. После обеда пан Томаш заперся у себя в кабинете и ходил взад и вперед большими шагами, что свидетельствовало о небывалом волнении. Панна Изабелла тоже ушла к себе и, как обычно в минуты нервного расстройства, улеглась на козетку. Ею овладели мрачные мысли. "Недолго длилось мое торжество! Кшешовский действительно хорошо стреляет... Если он убьет единственного моего заступника, что тогда? Дуэль - в самом деле варварский пережиток. Вокульский (с точки зрения моральной) несравненно ценнее, чем Кшешовский, а все же... может погибнуть. Последний человек, на которого возлагал надежды отец..." Тут в ней заговорило фамильное высокомерие. "Положим, отец мой не нуждается в милостях Вокульского; он вверил бы ему свой капитал, оказал бы ему протекцию, а тот выплачивал бы нам проценты; так или иначе, жаль его..." Ей вспомнился старый управляющий в их бывшем имении, прослуживший у них целых тридцать лет; она очень любила старика и очень ему доверяла. Может быть, Вокульский заменил бы им покойного, а ей служил бы верным наперсником, - и вот он погибнет! Некоторое время она лежала с закрытыми глазами, не думая ни о чем; потом ей стали приходить в голову довольно странные мысли: "Что за удивительная игра случая! Завтра будут драться из-за нее два человека, смертельно ее оскорбившие: Кшешовский - злословием, Вокульский - жертвами, которые осмелился ей приносить. Правда, она уже почти простила ему и покупку сервиза, и пресловутые векселя, и деньги, проигранные ее отцу, на которые несколько недель велось все хозяйство... (Нет, нет, она еще не простила ему и никогда не простит!) Но как бы то ни было, а кара божия постигнет ее обидчика... Кто же завтра погибнет? Может быть, оба. Несомненно, тот, который посмел ей, панне Ленцкой, оказывать денежную поддержку. Такой человек, подобно возлюбленному Клеопатры, жить не может..." Так размышляла она, заливаясь слезами; ей жаль было преданного слуги, который мог стать наперсником, но она смирялась перед судом Всевышнего, который не мог простить оскорбления, нанесенного панне Ленцкой. Если б Вокульский в эту минуту заглянул в душу панны Изабеллы, он бы с ужасом отшатнулся и излечился от своего безумия. Между тем панна Изабелла всю ночь не сомкнула глаз. Все время ей мерещилась картина какого-то французского художника, изображавшая поединок: под купой зеленых деревьев двое одетых в черное мужчин целятся друг в друга из пистолетов. Потом (этого уже на картине не было) один из них упал с простреленной головой. Это был Вокульский. Она даже не пошла на его похороны, боясь выдать свое волнение. Однако ночью несколько раз всплакнула. Ей было жаль этого необыкновенного выскочку, верного раба, который искупил перед нею свои преступления смертью ради нее. Она заснула только в семь утра и проспала мертвым сном до полудня. Около двенадцати ее разбудил нервный стук в дверь спальни. - Кто там? - Я, - ответил радостный голос отца. - Вокульский целехонек, барон ранен в лицо. - Неужели? У нее болела голова, и она пролежала в постели до четырех часов. Ей было приятно узнать, что барон ранен, но она недоумевала, почему не погиб оплаканный ею Вокульский. Поднявшись поздно, она решила хоть немножко погулять перед обедом по Аллеям. Прекрасная зелень на фоне ясного неба, щебечущие птицы и оживленные, веселые люди бесследно развеяли ее ночные видения, а когда несколько знакомых, проезжавших мимо, заметили ее и поклонились, на душе у нее посветлело. "Все же господь милосерден, - думала она, - он пощадил человека, который может нам пригодиться. Отец так рассчитывает на него, что и я начинаю ему доверять. Насколько меньше разочарований испытала бы я в жизни, имея разумного и энергичного друга!" Слово "друг" не понравилось ей. Другом панны Изабеллы мог быть только человек, имеющий по меньшей мере поместье. Купец же годился только в советчики и исполнители. Вернувшись домой, она сразу заметила, что у отца отличное настроение. - Знаешь, - сказал он, - я ездил поздравить Вокульского. Это стоящий человек, настоящий джентльмен. Он уже позабыл о дуэли и, кажется, жалеет барона. Ничего не поделаешь, благородная кровь всегда скажется, при любом положении. А потом, пройдя с дочерью в кабинет и глянув несколько раз в зеркало, прибавил: - Ну, скажи сама, как не верить в перст божий? Смерть этого человека была бы для меня тяжелым ударом - и вот он спасен! Я должен завязать с ним более близкие отношения, и еще увидим, кто выиграет: князь со своим знаменитым адвокатом или я с моим Вокульским. Как ты полагаешь? - Я только что думала именно об этом, - ответила панна Изабелла, поразившись совпадению их мыслей. - Папочка, тебе обязательно нужен человек способный и верный. - Который к тому же сам ко мне льнет, - прибавил пан Томаш. - Живой ум! Вокульский понимает, что добьется большего и завоюет лучшую репутацию, помогая подняться старинному роду, чем если б сам лез вперед. Очень разумный человек. Сейчас им очарованы князь и вся аристократия, однако он ко мне проявляет особенную привязанность. И он не пожалеет об этом, ибо когда я восстановлю свое положение... Панна Изабелла смотрела на безделушки, украшавшие стол, и думала, что отец ее все же немножко заблуждается насчет того, к кому льнет Вокульский. Но она не стала его разуверять, напротив - признала в душе, что следовало бы несколько ближе сойтись с этим купцом и извинить ему его общественное положение. Адвокат... купец... ведь это почти одно и то же; и если адвокат может быть близок с князем, почему бы купцу (ах, какая все же безвкусица!)... не быть доверенным лицом семейства Ленцких? Обед, вечер и несколько следующих дней панна Изабелла провела очень приятно. Ее только озадачивало одно обстоятельство: за короткий промежуток времени их навестило больше людей, чем прежде за целый месяц. В еще недавно пустой гостиной сейчас зазвенел громкий смех и оживленные голоса, даже отдохнувшая мебель удивлялась столь шумному сборищу, а в кухне шептались, что, мол, барин получил откуда-то много денег. Даже дамы, которые еще на скачках не узнавали панну Изабеллу, сейчас явились к ней с визитом, а молодые люди хотя и не являлись, однако на улице узнавали ее и почтительно кланялись. У пана Томаша теперь тоже бывали гости. Его навестил граф Саноцкий, заклиная его убедить Вокульского, чтоб тот перестал разыгрывать любителя скачек и поединков, а занялся бы делами компании; был граф Литинский и рассказывал чудеса о джентльменстве Вокульского; и, кроме того, несколько раз приезжал князь с просьбой к пану Томашу, чтобы Вокульский, несмотря на происшествие с бароном, не отстранялся от аристократии и помнил о своей несчастной отчизне. - И уговорите его, дорогой мой, - закончил князь, - чтобы он бросил стреляться. Это совершенно лишнее: дуэли хороши для людей молодых, а не для солидных и заслуженных граждан. Пан Томаш был в восторге, особенно когда думал, что все эти знаки внимания сыплются на него накануне продажи дома; год назад подобная перспектива отпугнула бы от него людей... - Я начинаю занимать подобающее мне положение, - шепнул пан Томаш и вдруг оглянулся: ему показалось, что за спиною его стоит Вокульский. Чтобы успокоить себя, он несколько раз повторил: - Я вознагражу его... вознагражу!.. Он может твердо рассчитывать на мою поддержку. На третий день после поединка панне Изабелле подали дорогой ларчик и письмо, которое ее взволновало. Она узнала почерк барона. "Дорогая кузиночка! Если ты перестанешь корить меня злосчастной моей женитьбой, я взамен прощу тебе обиды, причиненные моей супруге, которая мне самому уже порядком надоела. В качестве материального символа мира, заключенного между нами навечно, посылаю тебе зуб, выбитый выстрелом высокоуважаемого пана Вокульского, видимо, за слова, которые я осмелился сказать тебе на скачках. Уверяю тебя, дорогая кузина, что это тот самый зуб, которым я грыз тебя до сих пор, но уж больше грызть никогда не буду. Можешь выбросить его на улицу, но ларчик соблаговоли сохранить на память. Прими этот скромный дар от человека, сейчас немного больного и, поверь, не совсем скверного; я же буду надеяться, что когда-нибудь ты извинишь мне мои неуместные шутки. Любящий и глубоко уважающий тебя кузен Кшешовский. P.S. Если ты не выбросишь мой зуб за окно, пришли мне его обратно, чтобы я мог его подарить моей бесценной супруге. Она будет иметь случай поогорчаться, что, кажется, предписано ей докторами. А этот пан Вокульский - очень милый и утонченный человек, и, признаюсь, я искренне его полюбил, хотя он и расправился со мною так жестоко". В ларчике действительно лежал зуб, завернутый в тонкую бумажку. Панна Изабелла, недолго думая, ответила барону очень благосклонным письмом, заверив его, что уже не сердится и принимает шкатулку, а зуб с надлежащими почестями отсылает владельцу. Тут уж невозможно было усомниться, что лишь благодаря Вокульскому барон попросил прощения и помирился с нею. Панну Изабеллу растрогала эта победа, а к Вокульскому она почувствовала нечто вроде признательности. Она заперлась у себя в кабинете и принялась мечтать. Мечтала она о том, что Вокульский продал свой магазин и купил большое имение, однако остался во главе торгового общества, приносящего огромные прибыли. Вся аристократия принимает его у себя, а она, панна Изабелла, сделала его своим наперсником. Он умножил их состояние и поднял его до прежнего великолепия; он исполнял все ее прихоти; он рисковал собою всякий раз когда требовалось. Наконец, он же нашел ей супруга, соответствующего величию дома Ленцких. Все это он делал потому, что любил ее идеальной любовью, любил больше собственной жизни. И чуствовал себя совершенно счастливым, когда она дарила его улыбкой или ласковым взглядом или же, в награду за какую-нибудь исключительную заслугу, сердечно пожимала ему руку. Когда же господь послал ей детей, он подыскивал им гувернанток и учителей, увеличивал их состояние, и, наконец, когда она умерла (в этом месте слезы навернулись на прекрасные глаза панны Изабеллы), он застрелился на ее могиле... Нет, из деликатности, которая развилась в нем благодаря общению с ней, он застрелился не на ее могиле, а на соседней. Приход отца прервал ее мечты. - Кажется, барон Кшешовский прислал тебе письмо? - с любопытством спросил пан Томаш. Дочь показала ему письмо и золотой ларчик. Пан Томаш прочитал его, покачивая головой. - Он все-таки сумасшедший, хотя и неплохой человек, - замел он. - Однако... Вокульский в самом деле оказал тебе услугу: ты победила смертельного врага. - Я думаю, отец, нам бы следовало как-нибудь пригласить этого господина на обед. Я хотела бы поближе познакомиться с ним. - Вот именно, я сам уже несколько дней собирался тебя об этом просить! - обрадовался пан Томаш. - Нельзя слишком строго блюсти этикет с человеком, столь нам полезным. - Разумеется, - бросила панна Изабелла, - ведь даже верным слугам мы разрешаем некоторые вольности. - Преклоняюсь, Белла, перед твоим умом и тактом! - воскликнул пан Томаш и в восхищении поцеловал дочь сначала в руку, потом в голову. Глава пятнадцатая О том, как человека терзает страсть и как - рассудок Получив приглашение пана Ленцкого на обед, Вокульский поспешил прочь из магазина. Стены комнаты давили его, а беседа с Жецким, который упорно старался наставить его на путь истинный, показалась ему необычайно глупой. Ну не смешно ли, чтобы этот старый сухарь, помешанный на магазине и на Бонапартах, упрекал его в безрассудстве! "И что плохого в том, что я влюбился! - думал Вокульский. - Пожалуй, поздновато, но ведь всю жизнь я не разрешал себе этой роскоши. Миллионы людей влюбляются, в природе любит все, что наделено способностью чуствовать, - почему же мне одному должно быть в этом отказано? А если правильна исходная точка, то правильно и все, что я делаю. Человек, желающий жениться, должен иметь состояние, - и я сколотил состояние. Должен приблизиться к своей избраннице, - я и приблизился. Должен заботиться о ее материальном благополучии и защищать от врагов, - я делаю и то и другое. Разве в борьбе за свое счастье я кого-нибудь обидел? Или пренебрег обязанностями перед обществом и ближними?.. Ох, уж эти мне ближние! И это общество! Оно-то никогда обо мне не заботилось, только ставило мне палки в колеса, зато от меня всегда требует жертв... Между тем именно то, что они называют безрассудством, заставляет меня выполнять то, что они именуют обязанностями. Если б не мое "безрассудство", сидел бы я и поныне, зарывшись в книжки, как моль, а сотни людей зарабатывали бы меньше денег. Так чего же они от меня хотят?" - в раздражении спрашивал он себя. Свежий воздух и ходьба успокоили Вокульского; он дошел до Иерусалимской Аллеи и повернул к Висле. В лицо ему подул сильный восточный ветер, разбудив в душе какие-то неясные ощущения, живо напомнившие детство (словно он оставил его тут, за углом, и в нем еще бьется горячей волной молодая кровь). Мимо проехала длинная телега с песком, запряженная тощей клячей, - Вокульский приветливо улыбнулся возчику; при виде растрепанной ведьмы-нищенки он подумал: "Какая милая старушка!" Его веселил свист, доносившийся с фабрики, и тянуло поболтать с ватагой чудесных мальчишек, которые, выстроившись на холме у дороги, швыряли камни в проходивших евреев. Он упорно отгонял от себя мысль о сегодняшнем письме и завтрашнем обеде у Ленцких. "Нужно быть трезвым", - решил он, однако страсть была сильнее благоразумия. "Зачем они меня пригласили? - раздумывал он с легкой внутренней дрожью. - Панна Изабелла хочет со мной познакомиться... Ну конечно, они дают мне понять, что я могу свататься! Ведь не слепые же они и не дураки! Могли ли они не заметить, что со мной делается в ее присутствии..." Тут он задрожал так, что у него зубы застучали; и тогда отозвался рассудок: "Погоди, погоди! От одного обеда и одного визита еще далеко до более короткого знакомства, а из тысячи близких знакомств едва ли одно приводит к сватовству; из десятка предложений едва ли одно бывает принято, и едва половина обручений кончается свадьбой. Итак, надо совсем потерять голову, чтобы даже при близком знакомстве надеяться на женитьбу, ибо за нее не более одного шанса, а против - двадцать тысяч шансов... Ясно или нет?" Вокульский вынужден был признать, что ясно. Если бы всякое знакомство кончалось браком, то у каждой женщины были бы десятки мужей, а у каждого мужчины - десятки жен, ксендзы не успевали бы венчать, а мир превратился бы в сплошной сумасшедший дом. К тому же он, Вокульский, пока вообще почти не знаком с панной Ленцкой и только завтра ему предстояло по-настоящему познакомиться с ней. - Итак, чего же я достиг ценой всех опасностей в Болгарии и всех этих скачек и поединков здесь? "Твои шансы увеличились, - растолковывал ему рассудок. - Год назад была одна стомиллионная или одна двадцатимиллионная доля вероятия, что она пойдет за тебя, а через год, возможно, будет одна двадцатитысячная..." - Через год? - повторил Вокульский, и его обдало пронизывающим холодом. Однако он превозмог себя и спросил: "А если панна Изабелла полюбит меня или уже любит?" "Прежде всего следовало бы знать: способна ли вообще панна Изабелла кого-нибудь полюбить?" "Разве она не женщина?" "Бывают женщины, как, впрочем, и мужчины, - с душевным изъяном, которые не умеют любить ничего, кроме собственных мимолетных капризов, - это такой же недостаток, как глухота, слепота или паралич, только менее очевидный". "Допустим..." "Хорошо, - продолжал голос, напоминавший Вокульскому язвительное брюзжание доктора Шумана. - Допустим, что эта дама способна любить, но полюбит ли она именно тебя?" "Ведь не так уж я противен!" "А ей ты можешь показаться противным, как красавец лев противен корове или орел гусыне. Видишь, я даже говорю тебе комплименты, сравнивая со львом и орлом, которые при всех своих достоинствах возбуждают отвращение в самках другой породы. Поэтому избегай самок другой породы..." Вокульский очнулся и огляделся по сторонам. Он был уже у реки, подле деревянных амбаров. Проезжавшие мимо телеги обдали его черной пылью. Он поспешил повернуть обратно и по дороге попытался разобраться в себе. "Во мне уживаются два человека: один вполне рассудительный, а другой - безумец. Кто же из них возьмет верх?.. Ах, да не все ли равно! Однако что я буду делать, если победит рассудок? Какая мука - обладать огромным запасом нерастраченных чувств и сложить его к ногам самки другой породы: коровы, гусыни или чего-либо еще похуже!.. Какое унижение - смеяться над победами какого-нибудь быка или гусака и в то же время плакать над собственным сердцем, так безжалостно истерзанным, так постыдно растоптанным!.. Стоит ли жить, в таком случае?" При этой мысли ему страстно захотелось умереть, исчезнуть, чтобы и горсточки пепла не осталось после него на земле. Мало-помалу он все-таки успокоился и, вернувшись домой, стал вполне хладнокровно обдумывать, что надеть к завтрашнему обеду: фрак или сюртук? И не возникнет ли до завтра какое-нибудь непредвиденное препятствие, которое снова помешает ему ближе познакомиться с панной Изабеллой. Потом он подвел итоги торговых оборотов за последние дни, отправил несколько телеграмм в Москву и Петербург и, наконец, написал письмо старику Шлангбауму, предлагая ему купить на свое имя дом Ленцких. "Адвокат прав, - думал он. - Лучше купить дом на чужое имя. А то они, чего доброго, заподозрят, что я хотел нажиться за их счет или, еще того хуже, милость им оказать". Но суета повседневных дел не могла утишить бури в его душе. Рассудок громко твердил, что завтрашний обед ничего не означает и ничего не сулит. А надежда тихо-тихо шептала, что, может быть, он любим или будет любим. Но тихо... так тихо, что Вокульскому приходилось напрягать все внимание, чтобы уловить этот шепот. Следующий день, столь знаменательный в жизни Вокульского, не был отмечен ничем особенным ни на варшавских улицах, ни на варшавском небе. На улице тут и там дворники поднимали метлами клубы пыли, лихо неслись, вдруг без всякого повода осаживая, извозчики, а бесконечные потоки пешеходов тянулись друг другу навстречу, словно для того, чтобы в городе не прекращалось движение. Время от времени, пугливо ежась, пробирались вдоль стен какие-то оборванцы, глубоко засунув руки в рукава, точно был не июнь, а январь. Иногда, громыхая жестяными бидонами, по мостовой проезжала крестьянская повозка, которой правила молодцеватая баба в синем армяке, повязанная красным платком. Все это кишело между двумя длинными рядами домов разноцветной окраски, над которыми величественно вздымались верхушки храмов. А на обоих концах улицы, как часовые, охраняющие город, возвышались два памятника. С одной стороны на гигантском постаменте-свече стоял король Зыгмунт, склонившийся к Бериардинскому костелу, как будто желал что-то сказать прохожим. С другой - неподвижный Коперник с неподвижным глобусом в руке сидел, повернувшись спиной к солнцу, которое утром всходило из-за дома Карася и, достигнув зенита над дворцом Общества друзей науки, скрывалось за домом Замойских, словно наперекор афоризму: "Он солнце задержал и двинул землю". Именно в эту сторону смотрел сейчас с балкона Вокульский и невольно вздохнул, вспомнив, что единственными верными друзьями астронома были грузчики и пильщики, которые, как известно, не очень-то разбирались, в чем состояла заслуга Коперника. "Много ли ему радости от того, что в нескольких книжках его называют гордостью нашего народа!.. - думал Вокульский. - Работать во имя счастья это я понимаю, но работать во имя фикции, именуемой общественным благом или славой, - нет, на это я уже не способен. Пусть общество само о себе заботится, а слава... Что мне мешает вообразить, будто слава обо мне гремит, допустим, на Сириусе? А ведь положение Коперника на земле сейчас ничуть не лучше, и статуя в Варшаве радует его не больше, чем меня пирамида где-нибудь на Веге. Три века славы я отдам за мгновение счастья. Меня удивляет моя прежняя глупость, когда я мог думать иначе". Словно в ответ на эти размышления появился на другой стороне улицы Охоцкий; талантливый маньяк медленно шагал, опустив голову и засунув руки в карманы. Это простое совпадение глубоко поразило Вокульского; на минуту он даже поверил в предчуствия и подумал с радостным изумлением: "Уж не предвещает ли это, что его ждет слава Коперника, а меня - счастье? Так изобретай себе на здоровье летательные аппараты, только оставь мне свою кузину!.. Что за суеверие! - тут же спохватился он. - Я - и суеверия!.." Как бы то ни было, ему очень понравилась мысль, что Охоцкий завоюет бессмертную славу, а он - живую панну Изабеллу. Сердце его исполнилось надежды. Он посмеивался над собой, но в то же время чуствовал, что стал как-то спокойнее и увереннее. "Итак, допустим, что, несмотря на все мои старания, она меня отвергает. Что тогда? Честное слово, я немедленно заведу содержанку и буду появляться с нею в театре рядом с ложей Ленцких. Почтеннейшая пани Мелитон, а может быть, и этот... Марушевич разыщут для меня женщину, чертами похожую на панну Изабеллу (тысяч за пятнадцать можно найти и такую). Я наряжу ее с ног до головы в кружева, осыплю драгоценными каменьями - и мы увидим, не померкнет ли рядом с нею панна Изабелла! А уж тогда пусть она выходит замуж хотя бы за предводителя или барона..." При мысли о замужестве панны Изабеллы его охватили ярость и отчаяние. В эту минуту он готов был весь мир начинить динамитом и взорвать. Но он снова овладел собой. "А что я мог бы сделать, если б ей вздумалось выйти замуж? Или завести любовников - хотя бы моего приказчика или какого-нибудь офицерика, а то и кучера или лакея... Ну, что я бы мог сделать?" Уважение к свободе личности было в нем так велико, что перед ним смирялось даже его безумие. "Что делать?.. Что делать?.." - повторял он, сжимая руками пылающую голову. Он зашел на часок в магазин, уладил кое-какие дела и вернулся домой; в четыре часа слуга достал ему из комода белье и явился парикмахер - побрить его и причесать. - Ну, что слышно, пан Фитульский? - спросил он парикмахера. - Пока ничего, но будет хуже: Берлинский конгресс думает, как бы задушить Европу, Бисмарк - как бы задушить конгресс, а евреи - как бы всех нас остричь наголо... - отвечал молодой маэстро, хорошенький, как херувим, и нарядный, как модная картинка. Он повязал шею Вокульскому полотенцем и, с молниеносной быстротой намыливая ему щеки, продолжал: - В городе, сударь, до поры до времени тихо, а так вообще - ничего. Вчера я был со знакомыми на Сасской Кемпе. Ну, скажу я вам, и молодежь нынче! Одна грубость. Поссорились во время танцев - и, вы только вообразите, пожалуйста... Головку чуть повыше, s'il vous plait...* ______________ * Пожалуйста... (франц.) Вокульский поднял голову повыше и увидел у своего мастера золотые запонки на изрядно грязных манжетах. - Да, так поссорились они во время танцев, - продолжал франт, поблескивая бритвой перед глазами Вокульского, - и вообразите, пожалуйста; один, желая заехать другому в фасад, ударил даму! Поднялась суматоха... дуэль... Меня, само собой, выбрали в секунданты, и сегодня я, натурально, оказался в большом затруднении, потому что у меня был только один пистолет, как вдруг, с полчаса назад, является ко мне обидчик и заявляет, что он не дурак стреляться и пусть, мол, обиженный даст ему сдачи, но только один раз, не больше... Головку вправо, s'il vous plait... Тут, поверите ли, сударь, я до того возмутился (всего полчаса назад), что схватил этого субъекта за галерку, дал ему коленкой в нижний этаж и вон за дверь! Ну, мыслимо ли стреляться с таким шутом гороховым! N'est-ce pas?* Теперь влево, s'il vous plait. ______________ * He правда ли? (франц.) Он закончил бритье, обмыл Вокульскому лицо и, облачив его в нечто напоминающее рубаху смертника, продолжал: - Как это я никогда не замечал у вас, ваша милость, ни следа дамского присутствия, хоть и прихожу к вам в разное время... Он вооружился щеткой и гребнем и принялся за прическу. - Прихожу я в разное время, а глаз у меня на этот счет... ого! И так-таки ничего - ни краешка юбки, ни туфельки или какой-нибудь ленточки! А ведь даже у каноника мне как-то привелось видеть корсет; правда, он нашел его на улице и как раз собирался анонимно послать в редакцию. А уж про офицеров, особенно гусар, и говорить нечего!.. (Головку пониже, s'il vous plait...) Истинное столпотворение!.. У одного, сударь мой, я застал сразу четырех дам, и все - развеселые... С тех пор, честное слово, я всегда ему кланяюсь на улице, хотя он не пользуется больше моими услугами да еще задолжал мне пять рублей... Но если за билет на концерт Рубинштейна я мог заплатить шесть рублей, так неужто пожалею пятерку для такого виртуоза?.. Может, немножечко подчернить волосы, je suppose que oui?* ______________ * Полагаю, что да? (франц.) - Покорно благодарю, - отказался Вокульский. - Так я и думал, - вздохнул парикмахер. - Вы, сударь, нисколько не заботитесь о красоте, а это нехорошо! Я знаю нескольких балерин, которые охотно бы закрутили с вами романчик, а стоит, право стоит! Восхитительно сложены, мускулы дубовые, бюст - как пружинный матрац, грация неописуемая да и требования отнюдь не чрезмерные, особенно у молодых. Ибо женщина, сударь, чем старше, тем дороже, - видно, потому-то никого и не тянет к шестидесятилетней, ибо такая ничего уж не стоит. Сам Ротшильд и тот бы обанкротился!.. А начинающей вы дадите тысчонки три в год да кое-какие там подарочки, и она будет вам верна... Ох, уж эти бабенки! Я из-за них невралгию нажил, а сердиться не могу... Он виртуозно закончил свое дело, поклонился по всем правилам хорошего тона и с улыбкой удалился. Глядя на его величественную осанку и портфель, в котором он носил щетки и бритвы, можно было принять его за чиновника какого-нибудь министерства. После его ухода Вокульский даже не вспомнил о молодых и непритязательных балеринах, - его занимала чрезвычайно важная проблема, которую он коротко выразил в трех словах: фрак или сюртук? "Если фрак - я могу показаться щеголем, строго придерживающимся этикета, до которого мне, в сущности, дела нет; если я надену сюртук - Ленцкие, пожалуй, обидятся. К тому же - вдруг еще кто-нибудь приглашен... Ничего не поделаешь! Раз уж я решился на такие глупости, как собственный экипаж и скаковая лошадь, придется надеть фрак". Размышляя, он посмеивался над бездной ребячеств, в которую толкало его знакомство с панной Изабеллой. - Ах, старина Гопфер! - говорил он. - О мои университетские и сибирские товарищи! Кто бы из вас подумал, что меня будут занимать подобные глупости! Он надел фрачную пару и, подойдя к зеркалу, с удовольствием оглядел себя. Плотно облегающий костюм прекрасно обрисовывал его атлетическую фигуру. Лошадей подали четверть часа назад, было уже половина шестого. Вокульский накинул легкое пальто и вышел. Садясь в экипаж, он был очень бледен и очень спокоен, как человек, идущий навстречу опасности. Глава шестнадцатая "Она", "он" и прочие В тот день, когда Вокульский был приглашен к обеду, панна Изабелла вернулась от графини в пять часов. Она была немного раздосадована и в то же время вся во власти грез - словом, прелестна. Сегодня она пережила счастье и разочарование. Великий итальянский трагик Росси{315}, с которым она и тетка познакомились еще в Париже, приехал на гастроли в Варшаву. Он сразу же навестил графиню и с большой теплотой расспрашивал о панне Изабелле. Сегодня он должен был прийти вторично, и графиня специально для него пригласила племянницу. Между тем Росси не явился и только прислал извинительное письмо, оправдываясь неожиданным посещением какой-то высокопоставленной особы. Несколько лет назад, в Париже, Росси был идеалом панны Изабеллы; она влюбилась в него и даже не скрывала своих чувств - насколько, разумеется, это было допустимо для барышни ее круга. Знаменитый актер об этом знал, ежедневно бывал у графини, играл и декламировал все, что просила панна Изабелла, а уезжая в Америку, подарил ей "Ромео и Джульетту" на итальянском языке с надписью: "У навозных мух гораздо больше веса и значенья, чем у Ромео..." Весть о прибытии Росси в Варшаву и о том, что он ее не забыл, взволновала панну Изабеллу. В час дня она уже была у тетки. Поминутно подходила к окну, с бьющимся сердцем прислушивалась к громыханию экипажей, вздрагивала при каждом звонке, разговаривая, теряла нить мысли, а на щеках ее выступил яркий румянец. И вот - Росси не явился! А сегодня она была так хороша! Нарочно для него надела кремового цвета платье (издали шелк казался смятым полотном), в ушах ее красовались бриллиантовые сережки (не крупнее горошин), на плече - пунцовая роза. И все. Росси мог пожалеть, что не видел ее. Прождав четыре часа, она в негодовании вернулась домой. Однако, несмотря на гнев, взяла "Ромео и Джульетту" и, перелистывая книжку, думала: "А вдруг сейчас сюда войдет Росси?" Да, здесь было бы даже лучше, чем у графини. Наедине он мог бы ей шепнуть словечко понежней, убедился бы, что она хранит его подарки, а главное - о чем сейчас столь красноречиво говорит большое зеркало - в этом платье с розой, в этом голубом кресле она выглядит божественно. Она вспомнила, что к обеду у них будет Вокульский, и невольно пожала плечами. Галантерейный купец рядом с Росси, которым восхищался весь мир, должен был выглядеть настолько смешно, что ей просто стало жаль его. Очутись Вокульский в эту минуту у ее ног, она, может быть, даже запустила бы ему пальцы в волосы и, забавляясь им, как большим псом, прочитала бы ему слова, в которых Ромео изливал свои жалобы перед Лоренцо: Ромео Небесный свод лишь над одной Джульеттой. Собака, мышь, любая мелюзга Живут под ним и вправе с ней видаться, Но не Ромео. У навозных мух Гораздо больше веса и значенья, Чем у Ромео. Им разрешено Соприкасаться с белоснежным чудом Джульеттиной руки и воровать Благословенье губ ее стыдливых, Но не Ромео. Этому нельзя. Он в высылке, а мухи полноправны... Изгнание! Изгнанье - выраженье, Встречаемое воплями к аду. И ты, священник, друг, мудрец, наставник, Ты мог меня изгнанником назвать?{316} Она вздохнула. Кто знает, сколько раз повторял эти слова великий скиталец, думая о ней! И, может быть, у него нет даже наперсника!.. Вокульский мог бы стать его наперсником: он-то знает, что значит сходить с ума по женщине, если рисковал ради нее жизнью. Перелистав несколько страниц, она снова принялась читать: Джульетта Ромео, как мне жаль, что ты Ромео! Отринь отца да имя измени, А если нет, меня женою сделай, Чтоб Капулетти мне не быть. . . . . . . . . . . . . . . . . . . Лишь это имя мне желает зла. Ты был бы ты, не будучи Монтекки... Неужто больше нет других имен? Что значит имя? Роза пахнет розой, Хоть розой назови ее, хоть нет. Ромео под любым названьем был бы Тем верхом совершенств, какой он есть. Зовись иначе как-нибудь, Ромео, И всю меня бери тогда взамен. Как удивительно схожа их судьба: он, Росси, - актер, она - панна Ленцкая... Брось свое имя, брось сцену... Да, но что же тогда останется? Впрочем, даже принцесса могла бы выйти за Росси, и весь мир преклонился бы перед ее самопожертвованием. Выйти за Росси?.. Заботиться о его театральных костюмах; может быть, и пуговицы пришивать к его ночным сорочкам?.. Панна Изабелла содрогнулась. Безнадежно любить его - и все... Любить и время от времени говорить с кем-нибудь об этой трагической любви... Может быть, с панной Флорентиной? Нет, она слишком холодна. Гораздо больше подошел бы для этого Вокульский. Он смотрел бы ей в глаза, страдал бы за нее и за себя, она поверяла бы ему свои мысли, сокрушаясь над своим и его страданием, и как приятно проходили бы часы! Галантерейный купец в роли наперсника!.. Ну, в конце концов можно и забыть, что он купец!.. В это время пан Томаш, подкручивая свой ус, расхаживал по своему кабинету и размышлял: "Вокульский - человек на редкость расторопный и энергичный. Будь у меня такой поверенный (тут он вздохнул), не потерял бы я состояния... Ну, прошлого не воротишь, зато теперь он со мною. От продажи дома останется мне тысяч сорок, нет - пятьдесят, а то и все шестьдесят... Нет, нет, не будем увлекаться - пусть пятьдесят, ну, даже только сорок тысяч рублей... Я отдам их Вокульскому, он будет мне выплачивать тысяч восемь в год, а остальное (если дела наши в его руках пойдут, как я надеюсь), остальные проценты я велю ему пустить в оборот... За пять-шесть лет капитал удвоится, а за десять может и учетвериться... В торговых операциях капитал растет, как на дрожжах... Да что я говорю! Вокульский, если он в самом деле гениальный коммерсант, наверняка наживает сто на сто. А раз так, посмотрю я ему прямо в глаза и скажу без обиняков: "Вот что, любезный: другим можешь давать пятнадцать или двадцать процентов, но я в этом толк знаю". Он увидит, с кем имеет дело, и, конечно, сразу обмякнет, да, пожалуй, такие даст проценты, какие мне и не снились..." В передней два раза прозвонил звонок. Пан Томаш поспешно прошел вглубь кабинета и, усевшись в кресло, взял в руки приготовленный заранее том экономики Супинского.{318} Миколай распахнул дверь, и на пороге появился Вокульский. - А... приветствую! - воскликнул пан Томаш, протягивая ему руку. Вокульский низко склонился перед этим человеком, убеленным сединами, которого он был бы счастлив назвать своим отцом. - Садитесь же, пан Станислав! Не угодно ли папиросу? Прошу вас... Ну, что слышно? А я как раз читаю Супинского: умная голова!.. Да, народы, не умеющие трудиться и накапливать богатства, должны исчезнуть с лица земли... Бережливость и труд. А наши компаньоны что-то начинают капризничать, а?.. - Пусть поступают, как находят нужным, - ответил Вокульский. - На них я не зарабатываю ни гроша. - Я-то не оставлю вас, пан Станислав, - сказал Ленцкий решительным тоном. И, подумав, добавил: - На днях я продаю, вернее позволяю продать, мой дом. У меня с ним было много хлопот: жильцы не платят, управляющие крадут, а по закладной мне приходится платить из собственного кармана. Не удивительно, что все это мне в конце концов надоело... - Разумеется, - поддержал его Вокульский. - Я надеюсь, - продолжал пан Томаш, - что мне останется тысяч пятьдесят или хотя бы сорок... - Сколько вы рассчитываете получить за дом? - Тысяч сто, сто десять... Но сколько бы я ни получил, все отдаю вам, пан Станислав. Вокульский склонил голову в знак согласия и подумал, что тем не менее пан Ленцкий не получит за дом более девяноста тысяч. Ибо ровно столько было сейчас в распоряжении Вокульского, а он не мог входить в долг, не рискуя своим кредитом. - Все отдам вам, пан Станислав, - повторил пан Томаш. - Хочу только спросить: примете ли вы? - Ну конечно... - А за какой процент? - Гарантирую двадцать, а если дела пойдут хорошо, то и больше, - ответил Вокульский, а про себя добавил, что никому другому он не мог бы дать свыше пятнадцати. "Вот плут!.. - подумал пан Томаш. - Сам, наверное, получает процентов сто, а мне дает двадцать!.." Однако вслух сказал: - Хорошо, дорогой пан Станислав, согласен на двадцать процентов, если только вы сможете мне выплатить деньги вперед. - Я буду выплачивать вам вперед... каждое полугодие, - ответил Вокульский, испугавшись, как бы пан Ленцкий не растратил все деньги слишком быстро... - И на это согласен, - заявил пан Томаш самым благодушным тоном. - А всю прибыль, - прибавил он с легким ударением, - всю прибыль сверх двадцати процентов вы уж, пожалуйста, не давайте мне на руки, хотя бы... я умолял вас, понятно?.. и причисляйте ее к капиталу. Пусть растет, правильно? - Дамы просят пожаловать, - произнес Миколай, появляясь в дверях кабинета. Пан Томаш величественно поднялся с кресла и церемониальным шагом ввел Вокульского в гостиную. Позже Вокульский не раз пытался дать себе отчет, как выглядела гостиная и как он вошел туда, но так и не мог всего воспроизвести в памяти. Помнил только, как у двери он несколько раз поклонился пану Томашу, как потом на него повеяло чем-то душистым и он поклонился даме в кремовом платье, с пунцовой розой на плече, а потом - другой даме, высокой, одетой во все черное, которая смотрела на него с опаской. Так по крайней мере ему показалось. Только спустя несколько минут он понял, что дама в кремовом платье - панна Изабелла. Она сидела в кресле, с неподражаемой грацией изогнувшись в его сторону, и говорила, ласково глядя ему в глаза: - Моему отцу придется долго упражняться, пока он сумеет удовлетворить вас в качестве компаньона. От его имени прошу вас быть снисходительным. И она протянула руку, к которой Вокульский едва осмелился прикоснуться. - Пан Ленцкий, - возразил он, - в качестве компаньона нуждается только в надежном юристе и бухгалтере, которые время от времени будут проверять счета. Остальное мы берем на себя. Ему показалось, что он сказал какую-то страшную глупость, и он покраснел. - Вы, наверно, много заняты: такой магазин... - проговорила одетая в черное панна Флорентина и еще больше испугалась. - Не так уж много. На мне лежит изыскание оборотных средств и связь с клиентурой, а приемкой и оценкой товаров занимается персонал магазина. - Как бы то ни было, разве можно положиться на чужих людей? - вздохнула панна Флорентина. - У меня прекрасный управляющий, который в то же время является моим другом; он ведет дело лучше меня. - Ваше счастье, пан Станислав... - подхватил пан Ленцкий. - Едете вы в этом году за границу? - Собираюсь в Париж, на выставку. - Завидую вам, - откликнулась панна Изабелла. - Я уже два месяца мечтаю о Парижской выставке, но папа не проявляет никакого желания ехать... - Наша поездка целиком зависит от пана Вокульского, - ответил отец. - Советую тебе почаще приглашать его к обеду и угощать вкусными блюдами, чтобы он был в хорошем настроении. - Обещаю всякий раз, когда вы нас будете посещать, сама заглядывать в кухню. Но разве в этом случае достаточно благих намерений... - С благодарностью принимаю обещание, - ответил Вокульский. - Однако это не повлияет на срок вашего отъезда в Париж; он зависит только от вашей воли. - Merci... - шепнула панна Изабелла. Вокульский склонил голозу. "Знаю я, чего стоит это "merci", - подумал он. - За него расплачиваются пулями!" - Не угодно ли к столу! - пригласила панна Флорентина. Все перешли в столовую, посредине которой стоял круглый стол, накрытый на четыре персоны; Вокульского посадили между панной Изабеллой и ее отцом, против панны Флорентины. Он был уже совсем спокоен, настолько, что это спокойствие его даже пугало. Неистовство страстей исчезло, и он спрашивал себя, действительно ли эту женщину он любит? Возможно ли, любя так, как он, сидеть рядом с предметом своей безумной страсти и ощущать в душе такую тишину, такую беспредельную тишину?.. Мысль его текла непринужденно, он успевал замечать малейшее движение на лицах своих собеседников и даже (что было просто смешно!), глядя на панну Изабеллу, произвел в уме следующий подсчет: "Платье: пятнадцать локтей сурового шелка по рублю - пятнадцать рублей... Кружева - рублей десять, а шитье - пятнадцать... Итого... сорок рублей платье, рублей сто пятьдесят сережки и десять грошей роза..." Миколай стал подавать кушанья. Вокульский без малейшего аппетита съел несколько ложек холодной ботвиньи, запил их портвейном, потом попробовал жаркое и запил пивом. Улыбнулся, сам не зная чему, и в приступе какого-то мальчишеского озорства решил делать промахи за столом. Для начала он, поев жаркое, положил нож и вилку на подставку возле тарелки. Панна Флорентина даже вздрогнула, а пан Томаш с необычайным воодушевлением принялся повествовать о том, как однажды на балу в Тюильри он, по просьбе императрицы Евгении, танцевал менуэт с супругой какого-то маршала. Подали судака, и Вокульский атаковал его ножом и вилкой. Панна Флорентина едва не упала в обморок, панна Изабелла взглянула на него со снисходительной жалостью, а пан Томаш... тоже начал есть судак ножом и вилкой. "Как вы глупы!" - подумал Вокульский, чувствуя, что в нем просыпается нечто вроде презрения к этому обществу. Вдобавок панна Изабелла обратилась к отцу - впрочем, без тени язвительности: - Ты должен, папа, как-нибудь научить и меня есть рыбу ножом. Вокульскому показалось это просто бестактным. "Нет, видно, я вылечусь от своей любви еще до конца обеда..." - сказал он себе. - Дорогая моя, - отвечал пан Томаш, - манера не есть рыбу ножом - это, право же, предрассудок... Не так ли, пан Вокульский? - Предрассудок?.. Не скажу, - возразил тот. - Скорее всего это обычай, перенесенный из условий, которым он соответствует, в условия несоответствующие. Пан Томаш даже заерзал на стуле. - Англичане считают это чуть ли не оскорблением... - процедила панна Флорентина. - Англичане употребляют в пищу морскую рыбу, которую можно есть одной вилкой, а нашу костлявую рыбу они, вероятно, ели бы иначе..." - О, англичане никогда не нарушают установленных правил, - настаивала панна Флорентина. - Это верно, - признал Вокульский, - они не нарушают правил в обычных условиях, но в необычных условиях применяют принцип: действуй, как удобнее. Да я сам видал весьма изысканных лордов, которые ели баранину с рисом руками, а бульон пили прямо из котелка. Замечание было едким, однако пан Томаш выслушал его с удовольствием, а панна Изабелла - почти с изумлением. Этот купец, едавший баранину с лордами и так смело проповедовавший теорию, будто рыбу следует есть при помощи ножа, сразу вырос в ее глазах. Кто знает, не показалось ли ей это более значительным, чем дуэль с Кшешовским. - Значит, вы враг этикета? - спросила она. - Нет. Но я не хочу быть его рабом. - Однако же в известных кругах всегда придерживаются этикета. - Не знаю. Я встречал людей самого высшего круга, и в определенных условиях они забывали об этикете. Пан Томаш слегка склонил голову, панна Флорентина посинела, а панна Изабелла взглянула на Вокульского почти благосклонно. Пожалуй, более чем почти... Бывали мгновения, когда ей мерещилось, будто Вокульский - это некий Гарун-аль-Рашид, переодетый купцом. В душе ее росло изумление и даже симпатия к нему. Несомненно, этот человек достоин быть ее наперсником. С ним она может беседовать о Росси. После мороженого панна Флорентина, совсем сбитая с толку, осталась в столовой, а хозяева и гость перешли в кабинет пана Томаша - пить кофе. Вокульский как раз допивал свою чашку, когда Миколай подал барину на подносе письмо. - Ждут ответа, ваша милость. - Ах, от графини... - заметил пан Томаш, бросив взгляд на конверт. - Вы разрешите?.. - Если вы ничего не имеете против, - прервала панна Изабелла, с улыбкой обращаясь к Вокульскому, - перейдем в гостиную, а отец тем временем напишет ответ. Она знала, что это письмо пан Томаш написал себе сам, так как ему непременно нужно было хоть полчасика вздремнуть после обеда. - Вы не обидитесь? - спросил пан Томаш, пожимая гостю руку. Вокульский и панна Изабелла перешли из кабинета в гостиную. Она с присущим ей изяществом опустилась в кресло, указав гостю на другое, стоявшее неподалеку. Очутившись наедине с панной Изабеллой, Вокульский почувствовал, как кровь бросилась ему в голову. Волнение его еще более усилилось, когда она устремила на него странно пристальный взгляд, словно желая проникнуть в самую глубину его души и приковать к себе. Это была уже не та панна Изабелла, которую он видел на пасху в костеле, и не та, что говорила с ним на скачках; теперь это была женщина умная и способная чуствовать - она хотела о чем-то его спросить, о чем-то поговорить серьезно и откровенно. Вокульскому не терпелось услышать, что она скажет; он настолько потерял самообладание, что готов был убить на месте всякого, кто в эту минуту помешал бы им. Он молча глядел на панну Изабеллу и ждал. Панна Изабелла была смущена. Давно уже не испытывала она такого смятения чуств. В голове ее проносились обрывки фраз: "он купил сервиз", "нарочно проигрывал отцу", "унизил меня", а потом - "он любит меня", "купил скаковую лошадь", "стрелялся на дуэли", "едал баранину с лордами"... Презрение, гнев, изумление, симпатия беспорядочно волновали ей душу, как частый дождь водную гладь, а из глубины рвалась наружу потребность поверить кому-нибудь свои повседневные заботы, свои сомнения и свою трагическую любовь к великому актеру. "Да, он достоин быть... и он будет моим наперсником!" - думала панна Изабелла, нежно глядя в глаза изумленному Вокульскому и слегка наклонившись вперед, будто собиралась поцеловать его в лоб. Потом, вдруг устыдившись чего-то, она откинулась на спинку кресла, залилась румянцем и медленно опустила длинные ресницы, словно их смежил сон. Прелестная игра ее лица напомнила Вокульскому волшебные переливы северного сияния и те чудесные неслышные мелодии без слов, которые порой звучат в человеческой душе, словно отголоски иного, лучшего мира. Замечтавшись, он прислушивался к торопливому тиканью настольных часов в к биению собственного пульса, удивляясь тому, что ритм их, такой быстрый, все же кажется медленным в сравнении со стремительным бегом его мысли. "Если существует рай, - думал он, - то и праведникам не познать счастья выше, чем то, которое я испытываю сейчас". Молчание затягивалось и становилось неприличным. Первая опомнилась панна Изабелла. - У вас было недоразумение с бароном Кшешовским, - сказала она. - Из-за скачек... - поспешно перебил ее Вокульский. - Барон не мог мне простить, что я купил его лошадь. Она поглядела на него с мягкой улыбкой. - Потом вы дрались на дуэли, и... мы были очень встревожены, - прибавила она тише. - А потом... барон извинился передо мной, - быстро закончила она, опуская глаза. - В письме, которое барон прислал мне по этому поводу, он отзывается о вас с большим уважением и дружелюбием... - Я очень... очень рад, - пролепетал Вокульский. - Чему, сударь? - Что обстоятельства так сложились... Барон - благородный человек... Панна Изабелла протянула ему руку и, задержав ее на минутку в пылающей ладони Вокульского, продолжала: - Не оспаривая несомненной доброты барона, я все же благодарю вас. Благодарю... Есть услуги, которые не скоро забываются, и право же... - тут она заговорила медленнее и тише, - право, вы облегчили бы мою совесть, потребовав чего-нибудь взамен за вашу... любезность... Вокульский выпустил ее руку и выпрямился. Он был в таком упоении, что не обратил внимания на словцо "любезность". - Хорошо, - ответил он. - Если вы приказываете, я признаю даже свои заслуги. Могу ли я взамен обратиться к вам с просьбой? - Да. - Так вот, я прошу об одном, - с горячностью сказал он, - о праве служить вам, насколько хватит моих сил. Всегда и во всем... - Сударь! - с улыбкой прервала панна Изабелла. - Да ведь это коварство! Я хочу уплатить один долг, а вы хотите принудить меня делать новые. Разве так можно? - Что ж тут дурного? Разве вы не принимаете услуг - ну, хотя бы от рассыльных? - Но ведь им за это платят, - ответила она, кокетливо взглянув на него. - Вот и вся разница между ними и мной: им нужно платить, а мне неудобно и даже нельзя. Панна Изабелла покачала головой. - То, о чем я прошу, - продолжал Вокульский, - не переходит границы самых обыкновенных человеческих отношений. Вы, дамы, всегда приказываете, мы всегда исполняем - вот и все. Людям, принадлежащим к высшему свету, и просить не пришлось бы о подобной милости: для них она является повседневной обязанностью, даже законом. Я же добивался ее, а сейчас умоляю о ней, ибо исполнение ваших поручений некоторым образом приобщило бы меня к вашему кругу. Боже мой! Если кучера и лакеи имеют право носить ваши цвета на ливреях, то почему же мне не постараться заслужить эту честь? - Ах, вот вы о чем! Мне не придется дарить вам свою ленту - вы сами уже завладели ею. А отнимать? Поздно, хотя бы из-за письма барона. Она снова подала ему руку. Вокульский благоговейно поцеловал ее. В смежной комнате раздались шаги, и вошел пан Томаш, выспавшийся и сияющий. Его красивое лицо выражало такое благодушие, что Вокульский подумал: "Я буду негодяем, если твои тридцать тысяч, почтеннейший, не принесут тебе десять тысяч ежегодно". Они втроем посидели еще с четверть часа, болтая о недавнем празднике в "Швейцарской долине"{326}, о прибытии Росси и поездке в Париж. Наконец Вокульский с сожалением покинул приятное общество, дав обещание приходить чаще и в Париж ехать вместе с ними. - Вот увидите, как там будет весело! - сказала ему на прощание панна Изабелла. Глава семнадцатая Как прорастают семена всякого рода заблуждений Когда Вокульский возвращался домой, было около девят