аже не взглянул на него. - Я сказал им, - продолжал старик, - чтобы кто-нибудь пустил вас к себе на квартиру или хоть послал лошадей за фельдшером для вашей жены. Но они - ни в какую. Только качают головой и говорят, что это вас бог наказал за смерть батрака и сиротки, а в такие дела они не хотят вмешиваться. У них не христианское сердце. Слимак уже доел, но по-прежнему молчал. Хаммер опять затянулся и наконец спросил: - Ну, а что вы теперь будете делать на этом пустыре? Мужик вытер рот и ответил: - Продам. Хаммер потыкал пальцем в трубку, прижимая табак. - Есть у вас покупатель? - А я вам продам. Хаммер задумался и снова поковырял в трубке. Наконец сказал: - Пфф! Купить - я куплю, раз вы оказались в такой нужде, но я могу дать только семьдесят рублей за морг. - Недавно еще вы давали сто. - Чего ж вы не брали? - Это правильно, - признал мужик. - Всякий, как может, пользуется. - А вы никогда не пользовались?.. - спросил Хаммер. - И я пользовался. - Кроме того, хата и рига сгорели. - Вы построите себе другие, получше. Хаммер снова задумался. - Ну как, отдаете? - спросил он Слимака. - Чего ж не отдать? - И завтра поедем к нотариусу? - Поедем. - А сегодня вечером договоримся у меня? - И то можно. - Ну, если так, - помолчав, продолжал Хаммер, - я вам вот что скажу: я заплачу по семьдесят пять рублей за морг и не дам вам пропасть. Мы отвезем вашу жену в колонию и устроим ее в школе. Там тепло. Вы оба перезимуете у нас, а за работу я вам буду платить, как нашим батракам. При слове "батрак" Слимака передернуло, но он промолчал. - От ваших мужиков, - сказал Хаммер, поднимаясь с порога, - вы не дождетесь помощи. У них не христианское сердце. Это скоты... Будьте здоровы. - Счастливый вам путь, - ответил мужик. Хаммер ушел. На закате за лежавшей без памяти Слимаковой приехали сани и увезли ее в колонию. Слимак остался на пожарище. Прежде всего он достал из-под навоза мешочки с серебром и с бумажными деньгами и рассовал их по карманам зипуна. Потом перенес в конюшню уцелевшую от пожара одежду и утварь и, наконец, подбросил сена коровам. Ему показалось, что эти бессловесные твари смотрят на него с упреком, как будто спрашивают: "Что ж это вы делаете, хозяин, неужто ничего лучше не надумали?" "А что мне делать?.. - отвечал себе мужик. - Ну, остались у меня кое-какие деньги, даже, можно сказать, немалые деньги, да что толку? Если я сызнова построюсь и лошадей заведу, опять что-нибудь приключится: такое уж тут место несчастливое. Вот перейдет сюда немец и отвадит нечистого, а мне с ним не совладать". Наступил вечер, а Слимак все еще бродил по двору с таким чувством, как будто что-то удерживало его на месте, как будто ноги у него примерзли к земле. Он попытался возбудить в себе гнев и принялся сам перед собой охаивать свой хутор. - У-у... пакость... - ворчал он. - Было бы что жалеть! А то земля не родит, кругом ни души, заработков никаких, а чего солнце не выжжет, то смоет водой. Не для того же мне тут оставаться, чтоб на мне разживались воры. Он в самом деле обозлился: плюнул в сердцах, пнул ногой сломанные ворота и размашисто зашагал к мосту, не оглядываясь назад. По дороге он встретил двух немцев-батраков; весело разговаривая, они шли ночевать к нему на хутор. При виде Слимака немцы умолкли, но, едва разминувшись с ним, негромко засмеялись. - Стану я зимовать с такими стервецами, как вы!.. - буркнул Слимак. - Пусть только малый мой вернется из тюрьмы да поправится баба, я на край света уйду, лишь бы глаза мои вас не видали... В ясном небе загорелись звезды; из-за леса выплыла луна. За мостом мужик свернул налево и вскоре остановился возле колонии Хаммера. У ворот послышалось покашливание, там чернела какая-то тень. - Это вы, пан учитель?.. - спросил Слимак. - Я. Ну что же, решили продать землю? Мужик молчал. - Может, это и к лучшему... Да, пожалуй, к лучшему, - говорил учитель. - Один вы на этом клочке много не навоюете: очень уж вам не везет, а так - хоть других выручите. Он оглянулся по сторонам и прибавил понизив голос: - Но у нотариуса вы поторгуйтесь с Хаммерами, ведь вы им оказываете услугу. Как только они с вами уладят это дело, Кнап отдаст свою дочь за Вильгельма, выплатит ему приданое и даст им еще денег в долг. Иначе в день святого Яна Гиршгольд выгонит их и продаст ферму Гжибу... На тяжелых условиях они заключили контракт с Гиршгольдом. - Это, стало быть, Гжиб хочет купить колонию? - спросил Слимак. - А вы думали кто? - сказал учитель. - Гжиб покупает для сына... Иосель уже с месяц тут шныряет, и, бог знает, чем бы все это кончилось, если бы вы не решились продать свой хутор. - Гжиб? - повторил мужик. - Да лучше мне черта иметь соседом, чем эту холеру! И сто немцев так не доймут, как этот старый Иуда. - А вы все-таки с ними поторгуйтесь, - прибавил учитель. - Кнап уже приехал, так что они не будут особенно упираться. На ферме скрипнула дверь. Учитель тотчас заговорил о другом. - Ваша жена, - громко сказал он, - лежит в школе. Вы пройдите туда... - Это кто, Слимак? - крикнул со двора Фриц Хаммер. - Я. - Вы зайдите к жене, но ночевать будете в кухне. За больной присмотрит Августова, а вам нужно выспаться: завтра чуть свет мы едем. Он скрылся за углом; дверь снова скрипнула. Должно быть, он ушел к себе. - А вы где живете, пан учитель? - спросил мужик. - Обычно в школе, но сегодня ночуем с дочерью в конюшне. Слимак задумался и сказал: - Видать, мою бабу только до завтра положили в горнице. А завтра нас прогонят в конюшню... Нет, нечего нам тут засиживаться. Они вошли в темные сени. Откуда-то из дальних комнат доносился громкий разговор, прерываемый взрывами грубого смеха и звоном стаканов. Учитель взял Слимака за руку и потянул к дверям налево. В большой комнате, заставленной скамейками, тускло горела лампочка; в углу на топчане лежала Слимакова; какая-то старуха клала ей на голову мокрые тряпки. Комнату наполнял острый запах уксуса. У Слимака сжалось сердце. Лишь теперь, ощутив этот запах, он понял, что жена его больна, тяжко больна. Он наклонился над топчаном; Слимакова, прищурив глаза, вглядывалась в него. И вдруг заговорила хриплым голосом: - Это ты, Юзек?.. - Я и есть. Закрыв глаза, больная теребила край тулупа, которым была накрыта. Немного помолчав, она снова заговорила, на этот раз громче: - Что ты делаешь, Юзек?.. Что ты делаешь?.. - Да видишь, стою. - Ага! Стоишь... Я знаю, что ты делаешь... Ты не думай!.. Я все знаю... - Идите отсюда, хозяин, идите, - перебила ее старая немка, подталкивая мужика к дверям. - Идите, а то она волнуется, ей вредно... Идите. И она выпроводила его из комнаты. - Юзек!.. - крикнула Слимакова. - Юзек! Поди сюда... Я тебе кое-что скажу... Мужик колебался. - Не стоит, - шепнул учитель, - она бредит и раздражается. Когда вы уйдете, она, может быть, уснет. Он провел Слимака через сени на другую половину, в кухню. Туда сейчас же вошел Фриц Хаммер и утащил Слимака в комнаты. За ярко освещенным столом, уставленным пивными кружками, в клубах табачного дыма сидел, попыхивая трубкой, старик Хаммер, а рядом с ним мельник Кнап. Это был тучный человек, грузный, как куль муки, с широкой красной физиономией, лоснящейся от пота. Сидел он без сюртука, держа в одной руке кружку пива и рукавом другой руки вытирая вспотевший лоб. Из-под расстегнутой рубашки, на которой блестели золотые запонки, виднелась полная, как у женщины, грудь, густо поросшая волосами. Направо от стола, на подставке стоял изрядный бочонок пива, из которого Вильгельм Хаммер то и дело наполнял кружки. - Ну, как ты называешься, отец? - весело крикнул Кнап грубым голосом, с сильным немецким акцентом. - Слимак. - О, правда, это тот самый!.. - гаркнул Кнап и захохотал. - А ты продашь нам твой земля с горой под мельницу? - Кто его знает?.. - робко ответил мужик. - Стало быть, продам... - Ха-ха! - покатывался Кнап. - Вильгельм!.. - заревел он, точно Вильгельм был за версту отсюда, - налей ему пива, этому мужику... Пей за мое здоровье, а я за твое здоровье... Хо-хо-хо!.. Хотя ты ко мне никогда не привозил свое зерно, я буду с тобой чокаться. Ты будь здоров, и я будь здоров... А зачем ты раньше нам не продал твой земля? - Кто его знает?.. - сказал мужик, жадно глотая пиво. - Вильгельм!.. Налей ему!.. - гремел Кнап. - А я скажу, зачем ты не продал. Затем, что ты не имеешь крепкого решения. Хо-хо!.. Крепкое решение - это самый главный. Я сказал: "Я буду иметь мельница в Вульке!" - и я имею мельница в Вульке, хотя евреи два раза мне ее подожгли. Что, не правда, Хаммер?.. И я еще сказал: "Мой Конрад будет доктор!" - и Конрад будет доктор. И еще я сказал: "Хаммер, твой Вильгельм должен иметь ветряную мельницу!" - и Вильгельм должен иметь ветряную мельницу. А человек без крепкого решения - он есть, как мельница без воды... Вильгельм!.. Налей ему пива... Что, какое хорошее пиво, правда?.. Это мой зять Краузе делает такое пиво... Хо-хо!.. - Что это?.. - воскликнул он, нагнувшись к бочонку. - Что это, пива нет?.. Баста!.. Идем спать... Все встали из-за стола. Фриц подтолкнул Слимака к кухне и запер дверь. Мужик охмелел, сам не зная от чего: от пива или от речей шумливого Кнапа. При свете плошки он разглядел в кухне два топчана: на одном кто-то уже спал, другой был не занят. Слимак присел на него, и вдруг ему стало до того весело, что он закачался: влево - вправо, влево - вправо... Он ни о чем не думал, он просто прислушивался к разговору на немецком языке, доносившемуся из смежной комнаты. Через некоторое время он услышал звонкое чмоканье, бесконечные восклицания, грохот отодвигаемого стола, хохот Кнапа. Потом кухню залил яркий свет: прошли Фриц и Вильгельм. - Спать, спать! - крикнул мужику Фриц. - На рассвете мы едем. Молодые Хаммеры вышли в сени, из сеней во двор, наконец шаги их затихли где-то за амбаром, а Слимак все покачивал головой - влево и вправо. Прошло еще немного времени; в соседней комнате гулко отдавались тяжелые шаги, потом грубый голос Кнапа забубнил: "Vater unser, der Du bist im Himmel..."* ______________ * Первая строчка молитвы "Отче наш" (нем.). Читая молитву, мельник снимал сапоги и швырял их в дальний угол; затем со словами "аминь... аминь" он улегся на кровать, которая сильно заскрипела под ним. Наконец он умолк, а через несколько минут захрапел на разные голоса и как-то очень странно: казалось, будто его резали или душили. Фитилек, едва тлевший в плошке, затрещал, раза два вспыхнул и погас, наполнив кухню противным запахом подгоревшего сала. В заиндевевшее окно глянул месяц, и на глинобитный пол упала полоса тусклого света, перерезанная на шесть долек тенью оконной рамы. Мельник ужасающе храпел и стонал. Одурманенный пивом, мужик раскачивался вправо и влево, чему-то улыбался и рассуждал вслух: - Ну, и продам!.. А что? Нельзя, что ли? Лучше мне в чужой стороне купить пятнадцать моргов хорошей, настоящей земли, чем биться здесь на десяти негодных, да еще по соседству с Ясеком Гжибом. Они со стариком вовсе меня заедят... Продать так продать, но чтоб сразу... Он встал, словно собираясь сейчас же идти к нотариусу. Вспомнив, однако, что до нотариуса далеко, он снова опустился на сенник и тихо засмеялся. Крепкое пиво, выпитое на голодный желудок, совсем его разморило. Вдруг на фоне освещенного окна показался какой-то силуэт. Кто-то со двора пытался заглянуть в кухню. Мужик машинально подошел к окну. Взглянул, мигом протрезвел... и выбежал из кухни. От скрипа дверей сонный батрак заворочался и выругался, но Слимак ничего не замечал. Трясущимися руками он нащупал в сенях щеколду, толкнул дверь, и его обдало морозным воздухом. Во дворе перед домом стояла женщина и заглядывала в окно. Слимак бросился к ней, схватил за плечи и в ужасе прошептал: - Это ты, Ягна?.. Ты?.. Побойся бога, что ты делаешь? Кто тебя одел? Действительно, это была Слимакова. - Сама я оделась, только с башмаками никак не могла управиться, вишь, как нескладно обулась... Ну, пошли домой, - сказала она, потянув его за руку. - Куда же домой? - ответил Слимак. - Ты, знать, совсем больна, раз не помнишь, что у нас сгорели и дом и рига... Ну, куда ты пойдешь по такому морозу? В саду залаяли волкодавы Хаммера; Слимакова повисла на руке мужа, упорно повторяя: - Пошли домой... Пошли домой! Не хочу помирать в чужом углу, словно побирушка... Не! Я сама хозяйка... Не хочу брататься со швабами, а то ксендз не окропит мой гроб святой водой... Она тянула мужа, и он шел. Так они добрели до ворот, потом вышли за ворота, потом дальше - к замерзшей реке, только бы скорей дойти до жилья. За ними с бешеным лаем бежали собаки и рвали на них одежду. Они молча шли. Наконец у реки Слимакова, выбившись из сил, остановилась и, передохнув немного, заговорила: - Ты думаешь, я не знаю, что немцы тебя окрутили и что ты хочешь продать им землю?.. Может, не правда?.. - прибавила она, дико глядя ему в глаза. Слимак опустил голову. - Ах ты продажная душа!.. Отступник проклятый! - вдруг взорвалась она, грозя ему кулаком. - Землю свою продаешь?.. Этак ты и самого господа Иисуса Христа продашь!.. Прискучило тебе честно жить, как подобает хозяину, как жил твой отец? Бродяжничать захотел? А Ендрек что будет делать?.. Ходить за чужой сохой?.. А меня ты как похоронишь?.. Как хозяйку или как побирушку какую?.. Она потянула его к себе и ступила на лед. Когда они дошли до середины реки, Слимакова вдруг крикнула: - Стой тут, Иуда!.. - И она схватила его за обе руки. - Что, будешь продавать землю? Ты уже у меня из веры вышел. Слушай, - говорила она в лихорадочном возбуждении, - ежели продашь, господь бог проклянет и тебя и сына... Этот лед провалится под тобой, ежели ты не откажешься от дьявольского наущения... Я хоть помру, а покоя тебе не дам... Глаз не сомкнешь, а уснешь, я из гроба встану и не дам тебе спать... Слушай!.. - кричала она в приступе безумия. - Ежели ты продашь землю, не проглотить тебе святых даров: поперек горла они тебе станут или разольются кровью... - Иисусе! - шепнул мужик. - Куда ни ступишь, трава у тебя загорится под ногами... - заклинала его обезумевшая женщина. - На кого посмотришь, того сглазишь, и несчастье падет на его голову... - Иисусе! Иисусе! - стонал мужик. Он вырвался из ее рук и заткнул уши. - Продашь? Продашь? - спрашивала она, наклоняясь к самому его лицу. Слимак тряхнул головой и развел руками. - Будь что будет, - ответил он, - не продам. - Хоть будешь подыхать на соломе? - Хоть буду подыхать. - Так помогай тебе бог!.. - Так помогай мне бог и безвинные муки его... Слимакова пошатнулась. Муж подхватил ее, обнял и почти дотащил до конюшни, где спали оба батрака Хаммера. Слимак усадил жену на порог, а сам застучал кулаками в двери. - Кто там? - спросил сонный голос. - Отоприте!.. Вставайте!.. - ответил мужик. Один из батраков отпер дверь. - Это вы, Слимак? - с удивлением спросил он, кутаясь в тулуп. - Ступайте к себе в колонию, мне тут надо уложить мою бабу. Батрак почесал всклокоченную голову. - Смеетесь вы, что ли?.. Да ведь земля эта уже не ваша... - А чья же?.. - в бешенстве заревел мужик и, схватив его за шиворот, вышвырнул во двор. - Вон пошли!.. - прибавил он, пропуская второго батрака, который с сапогами в руках сам поспешил уйти. Возмущенные тем, что их выгнали, немцы, ворча, стали одеваться. Слимак взял жену на руки и уложил на еще не простывшую постель. Женщина тяжело дышала. - Ну, теперь будете судиться! - сказал старший батрак. - Так нельзя обманывать людей. Старик вам поверил на слово и вызвал Кнапа, жене вашей обеспечил уход, вы договорились о продаже, а сами среди ночи удираете. Честный же вы купец!.. - Это его Геде подбил, - вмешался второй батрак. - Нет, Геде не такой подлец, - возразил старший, - он не нарушит договора. Тут пахнет евреями. Наверное его подговорили Иосель с Гиршгольдом - два негодяя, которые всех нас пустили в трубу. Слимак в ярости захлопнул двери конюшни. Оба немца закричали: - Ты еще поплатишься за свое мошенничество!.. - Всей твоей земли не хватит!.. - Увидишь, как тебя надуют евреи!.. - С голоду подохнешь, руку будешь протягивать на паперти! - Поцелуйте меня в... - огрызнулся Слимак. Батраки повернулись и ушли в колонию, грозя кулаками и ругаясь попеременно по-польски и по-немецки. Когда их сердитые голоса замолкли, Слимак вышел из конюшни и стал бродить по двору, прислушиваясь, не едет ли кто по дороге. "Ничего не поделаешь, - думал он, - придется звать какую-нибудь бабку да фельдшера..." Время от времени он приоткрывал скрипучую дверь и заглядывал в конюшню. Жена уже не хрипела, и ему показалось, что она спит спокойнее. Так он прошатался до утра. На заре он задал корму коровам, напоил их, а когда совсем рассвело, пошел в конюшню, решив немного поспать. Его поразило спокойствие жены. И, хотя глаза у него слипались и шумело в голове, он наклонился над ней и, собрав последние силы, стал осматривать. Потом дернул ее за руку, потрогал губы - она не шевелилась. Умерла и даже успела уже окоченеть. - Ну вот!.. - пробормотал мужик. - Эх... Все пошло к чертям!.. Он затворился в конюшне, сгреб немного соломы в угол и лег. Через несколько минут он крепко уснул. Было уже за полдень, когда Слимак проснулся от света и крика. Он открыл глаза и увидел перед собой старуху Собесскую. - Вставайте, Слимак, вставайте!.. Жена-то ваша померла... Как есть померла... - А что я могу сделать? - ответил мужик. И, повернувшись животом вниз, еще плотней натянул на голову тулуп. - Гроб надо купить... В приход пойти, сказать... - Ну, и пускай говорят, кому надо... - Кому надо-то? - кричала бабка. - В деревне толкуют, что вас сам бог наказал за Овчажа да за сиротку... Немцы лютуют против вас - страшное дело! Толстый-то этот, мельник из Вульки, поссорился с ними и уехал... Иосель и то не велел мне сюда идти, говорит, что теперь вы платитесь за цыплят, которых прошлый год продавали дорожникам. Совсем он остервенился, я уж хотела варом ему плеснуть в зенки... Да поднимайтесь же, Слимак!.. - говорила бабка, дергая его за тулуп. - Эй!.. Отвяжись от меня, - отозвался мужик приглушенным голосом, - а то как двину ногой, так вся водка из тебя брызнет... - Ах ты безбожник! Собачий ты сын!.. Отступник от святой церкви!.. Да ты и вправду совесть потерял; вишь, валяется, когда родная жена ждет христианского погребения... Да опомнись, Слимак! - Поцелуй меня, знаешь?.. - заревел мужик и взмахнул ногой в воздухе с такой силой, что старуху ветром обдало. Бабка всплеснула руками и с воплем побежала в деревню... Слимак толкнул дверь и снова укрылся тулупом. Сердцем его овладело непреодолимое мужицкое упрямство; он был уверен, что погиб безвозвратно. Он не жаловался, ни о чем не жалел, но хотел лишь одного: заснуть и во сне умереть. Враги его прокляли, знакомые отступились, близкие сошли в могилу. У него не осталось никого и ничего; во всем мире не было руки, которая протянулась бы к нему в минуту отчаяния или подала воды, если бы в горячке его томила жажда. Спасти его могло одно лишь милосердие божье, но он уже в него не верил. Когда он так лежал, припав лицом к земле, чтобы не видеть трупа жены, солнце опустилось на западные холмы, из ближнего костела донесся вечерний звон, а в хатах бабы набожно зашептали "Ангел господень". Как раз в это время с горы по дороге спускалась какая-то черная сгорбленная тень. Она медленно шла прямо к хутору Слимака, с мешком на спине и с палкой в руках, в сиянии закатного солнца, словно ангел господень, ниспосланный к нему милосердным отцом в столь тяжкую для него годину. Это был Иойна Недопеж, самый старый и самый бедный еврей во всей округе. Он все делал и всем торговал, но никогда у него ничего не было. Жил он с многочисленным семейством в стороне от дороги, в маленькой хате; один угол в ней давно уже завалился, и над ним не было крыши, а в оконцах, забитых дощечками и заклеенных бумагой, лишь кое-где блестели осколки стекла. Иойна шел в деревню в надежде, что, может быть, Гжиб или Ожеховский пожелают отдать в починку кое-что из одежи или в крайнем случае найдется какое-нибудь поручение у шинкаря Иоселя, который охотно пользовался его услугами, но платил скупо. Ледяной ветер развевал его пейсы, трепал жиденькую бородку, щипал красные разбухшие веки, стараясь пробраться под ветхий заплатанный балахон. Старик дул на посиневшие пальцы, перекидывал мешок с одного плеча на другое и, с трудом передвигая ноги, озабоченно думал о своей семье. Дождется ли когда-нибудь его жена, старая Либа, щуки на шабес? Что поделывает его сын Менахем, который сбежал от военной службы в Германию, уже сбрил бороду и надел короткий сюртук, но по-прежнему сидит без денег? И когда вернется Бенцион Суфит, самый ловкий из его зятьев, отсиживающий в тюрьме за какие-то преступления против акциза? И станет ли наконец ученым другой его зять, Вольф Кшикер, который уже десять лет ничего не делает и только читает священные книги? Выйдет ли когда-нибудь замуж его дочь Ривка, некрасивая старая дева? А его внуки и внучки - Хаим, Файвель, Мордко, Элька, Лая и Мирля, - будет ли у них когда-нибудь хоть по две крепких рубашки? - Ай-ай! - бормотал еврей. - А эти негодники еще забрали у меня три рубля... Эти три рубля отняли у Недопежа грабители еще осенью, но он до сих пор не мог забыть о своей потере. Три рубля были самой крупной суммой, которую ему случалось иметь за всю его жизнь. В эту минуту взгляд Иойны упал на трубу сгоревшей хаты Слимака, и старик тяжело вздохнул. Ай! Что было бы, если бы это на его хату господь послал огонь, и куда бы девались его жена, дочери, зять, внуки и внучки? Волнение его еще усилилось, когда из закута послышалось мычание коровы. Значит, Слимак здесь, на хуторе. Ну конечно, здесь; никто в деревне их не пустит к себе, уже больше года все на них сердятся. А за что сердятся? Ну, а за что сердятся на него, старого Иойну, и еще называют его мошенником? Бывает это у людей: вдруг они кого-нибудь невзлюбят; так уж устроен мир, и Иойна его не исправит. Корова опять заревела (обе они то и дело мычали с самого полудня), и Иойна свернул с дороги посмотреть, что делается у Слимаков. "Может, и заработаю что-нибудь у них", - подумал он. Войдя во двор, старик поглядел по сторонам и, качая головой, направился к конюшне. - Слимак!.. Пан хозяин!.. Пани хозяйка, вы здесь?.. - кричал он, стуча в стену. Отворить дверь он побоялся, чтобы, в случае если хозяев не окажется, его не упрекнули, что он суется, куда его не звали. - Кто там? - откликнулся Слимак. - Это я, старый Иойна, - ответил он. И, приоткрыв дверь, спросил с удивлением: - Что у вас случилось?.. Что с вами, Слимак?.. Где хозяйка?.. - Померла. - Как так померла? - попятился старик. - Что за шутки такие? Ай-ай! А может, и в самом деле померла? - прибавил он, вглядываясь в покойницу. - Такая хорошая хозяйка! Ай, какое несчастье свалилось на вас, не дай бог... Тьфу! - сплюнул он. - А чего вы лежите, Слимак? Надо же похороны устроить. - Зараз двоих будут хоронить, - буркнул мужик. - Как это так - двоих?.. Вы что, захворали? - Не. Еврей покачал головой, сплюнул и задумался. - Но так же невозможно, - сказал он, - если вы не хотите трогаться с места, я сам дам знать, только скажите кому. Слимак молчал, но опять заревела корова. - Чего она размычалась, ваша скотина? - спросил с любопытством Иойна. - Верно, оттого, что не поена. - А что же вы ее не напоили? Мужик не отвечал. Еврей постоял с минуту, потом постучал пальцем по лбу, бросил на землю мешок, палку и спросил: - Где у вас ушат, хозяин? Где ведро?.. - Отстаньте вы от меня! - сердито проворчал мужик. Но Иойна не отступал. Он разыскал в закуте ведро и бадейку, несколько раз сходил к проруби за водой, напоил коров и поставил полную кружку возле Слимака. К коровам Иойна питал особую слабость: более полувека он тщетно мечтал когда-нибудь обзавестись собственной коровой или хотя бы козой. Отдышавшись после непосильной работы, он опять спросил Слимака: - Ну, как же будет? Мужика тронуло его сострадание, ко из апатии не вывело. Он только приподнял голову и сказал: - Ежели повстречаете Гроховского, накажите ему от меня, чтобы не позволял продавать мою землю, покуда Ендрек не подрастет. - А что мне сказать в деревне?.. Я туда иду. Но мужик уже укрылся тулупом и замолчал. Уткнувшись подбородком в кулак, еврей долго стоял, раздумывая. Наконец затворил дверь, взял свой мешок, палку и пошел, но не за мост, в деревню, а вверх по дороге. Сочувствие бедняка к чужому несчастью было настолько сильно, что в эту минуту он позабыл о собственных горестях и думал только о том, как спасти Слимака. Верней, даже не думал, а не умел отделить Слимака от себя. Ему казалось, что это он сам, Иойна, лежит в конюшне подле умершей жены и что любой ценой он должен вырваться из этого ужаса. И он спешил, насколько позволяли его старые ноги, прямо к Гроховскому. Было около шести вечера и уже почти стемнело, когда Иойна добрался до двора старосты. Его поразило, что в хате не было света. Он постучался, никто не отвечал. Прождав с четверть часа у порога, он обошел хату кругом и, отчаявшись, собрался уже уходить, как вдруг перед ним, словно из-под земли, появился Гроховский. - Ты здесь зачем?.. - грозно спросил его огромный мужик, стараясь спрятать за спиной какой-то длинный предмет. - Зачем?.. - испуганно повторил Иойна. - Я нарочно к вам прибежал от Слимака... Знаете, они погорели, Слимакова померла, а сам он лежит около нее, совсем как помешанный... Он говорит такое... В голове у него ходят очень нехорошие мысли, он даже коров не напоил. Так я уже боюсь, как бы он над собой не сделал чего-нибудь ночью. - Слушай, еврей, - сурово сказал мужик, - ты мне правду говори. Кто тебя подучил врать? Сам ты не вор - я знаю, но тебя воры подослали... - Какие воры? - вскрикнул Иойна. - Я иду прямо от Слимака... - Не ври, не ври!.. - отрезал Гроховский. - Меня ты отсюда не выманишь, хоть бы ты еще с три короба нагородил, а они тебе все равно твоих денег не отдадут... Он погрозил Иойне и скрылся за домом. Лишь теперь старик заметил в руках Гроховского ружье. Как видно, староста подстерегал воров. Вид оружия так напугал Иойну, что в первую минуту он чуть не упал, а потом быстро побежал по дороге. В бледном лунном свете каждый столб, каждый кустик казался старику разбойником, который сперва его ограбит, а потом застрелит из ружья. Он, наверно, умер бы от одного грохота. И все же Иойна не забыл про Слимака и, выбравшись на большак, отправился в ту деревню, где был костел. Нынешний ксендз всего лишь несколько лет возглавлял приход. Это был человек средних лет, очень красивый собой. Он получил высшее образование и держал себя, как подобает хорошо воспитанному шляхтичу. Ежегодно он выписывал больше книг, чем все его соседи вместе взятые, и много читал, однако это не мешало ему разводить пчел, охотиться, ездить в гости и исполнять обязанности священника. Он пользовался всеобщей симпатией. Шляхта любила его за ум и за беспечный нрав кутилы; евреи за то, что он не давал их в обиду; колонисты за то, что он угощал у себя в приходе пасторов, а мужики за то, что он отстроил костел, огородил кладбище, говорил прекрасные проповеди, устраивал пышные богослужения и не только даром крестил и хоронил бедных, но и оказывал им помощь. Однако отношения между крестьянами и главой прихода оставались далекими. Мужики уважали его, но побаивались. Глядя на него, они представляли себе бога важным паном, шляхтичем, хотя и добрым, но не из тех, что станут болтать с кем попало. Ксендз это чувствовал, и его крайне удручало, что никто из мужиков ни разу не пригласил его на крестины или на свадьбу, никто не обращался к нему за советом. Желая побороть их робость, он нередко заговаривал с ними, но всякий раз, заметив испуг на лице мужика и смешавшись сам, обрывал разговор. "Нет, - сокрушался он, - не могу я притворяться демократом". Иногда, во время распутицы, проведя несколько дней в одиночестве, ксендз испытывал угрызения совести. "Негодный я пастырь, - корил он себя, - ничтожный апостол Христов. Не для того же я стал священником, чтобы играть в карты со шляхтой, а для того, чтобы служить малым сим... Дрянной я человек, фарисей". И, запершись на ключ, он подолгу простаивал коленопреклоненный на голом полу, моля бога о ниспослании ему духа апостольского. Он давал обет раздарить всех легавых, выбросить из погреба бутылки, раздать свои элегантные сутаны бедным и никогда более не играть в карты с помещиками, а поучать заблудших, утешать страждущих и наставлять колеблющихся. Но в то самое время, когда благодаря посту и молитве в нем готов был проснуться дух смирения и самоотвержения, сатана насылал к нему в дом гостей. - Не будет мне спасения, не будет... Господи, смилуйся надо мной!.. - бормотал в отчаянии ксендз, поспешно поднимаясь с колен, чтобы распорядиться насчет обеда и напитков. А четверть часа спустя он уже распевал светские песенки и пил, как улан. В тот вечер, когда пришел Иойна, ксендз собирался с визитом к одному из окрестных помещиков. Он знал, что приедет человек двадцать гостей, в том числе инженер из Варшавы с самыми свежими новостями; будут, как водится, преферанс, отличный ужин и редкие вина, припасенные для инженера, который сватался к дочке помещика. Ксендз несколько дней провел в одиночестве и теперь с лихорадочным нетерпением ждал минуты отъезда. Ему до смерти наскучило смотреть из одного окна во двор, где разжиревший работник колол дрова, а из другого в сад, занесенный снегом, наскучили все те же голые деревья, на которых кричали галки; он стосковался по людям и насилу дождался вечера. Теперь он уже считал не часы, а минуты, но когда снова взглядывал на циферблат, думая, что уже пора ехать, к изумлению его, оказывалось, что прошло всего четверть часа. Викарий жил в другом доме; он ложился спать, как только садилось солнце и надевал на ночь суконный, на вате, колпак. Это было единственное, что немного забавляло ксендза, который не любил своего помощника. Чтобы как-нибудь скоротать время до отъезда, он потребовал самовар, раскурил трубку и замечтался: "Будут сегодня пани Теофилева с мужем или не будут?.. Ну, он-то человек на редкость глупый, но она... Боже милосердный, о чем же я думаю!.." Но как ни корил себя ксендз, все время он видел зеленоватые глаза пани Теофилевой, с тоской устремленные на него, видел то необычное выражение лица, с каким она недавно сказала: - Знаете, в жизни бывают драмы, более тяжелые, чем на сцене... Тогда он ей ничего не ответил, только почувствовал, как что-то сжалось у него в груди. Но сейчас, отсчитывая медленные удары маятника, наедине с самим собой, он признавал, что в жизни бывают не только тяжелые, но и страшные драмы. Что за адская мука - таить от самого себя свои мысли! Он поднес трубку к губам, глубоко затянулся и вдруг вздрогнул. Ему почудилось, что его сутана коснулась шелкового платья. - Господи, смилуйся надо мной! - прошептал он, вставая из-за стола. Но стоило ему сесть, как он снова видел зеленоватые глаза и ощущал жгучее прикосновение шелковою платья. "Ах, скорей бы уж ехать... Мороз отрезвит меня... Впрочем, я весь вечер буду играть в преферанс..." Так он убеждал себя, но сам не вполне этому верил. Он знал, что дамы задержат его в гостиной и что он увидит устремленные на него, как всегда, ее дивные глаза и печальное лицо, на котором словно запечатлелись слова: "Знаете, в жизни бывают драмы..." Вдруг постучались в дверь. Вошел Иойна и поклонился до земли. - Хорошо, что ты пришел! - воскликнул ксендз. - Я даже хотел послать за тобой: у меня набралась куча платья, которое нужно привести в порядок. - Слава богу! - ответил еврей. - Я уже целую неделю сижу без работы. И еще пани экономка сказала, что на кухне испортились часы... - Ты умеешь и часы чинить?.. - А как же? У меня даже инструменты при себе. - Отлично!.. Портной и часовщик. - Я и шорник, и зонтики исправляю, и посуду умею лудить. - Ну, если так, оставайся у меня на всю зиму. А когда ты примешься за работу? - Сейчас же и засяду. - На ночь глядя? - спросил ксендз. - Я работаю и ночью. В мои годы уже немного спят. - Как хочешь. Так ты ступай во флигель и скажи, чтобы тебе дали поужинать. Чаю тебе сейчас принесут. - Прошу вас, извините меня, - поклонился старик, - но если можно, пусть сахар будет отдельно. - Ты пьешь без сахару? - Наоборот, я даже люблю, чтобы чай был очень сладкий, но пью пустой, а сахар прячу для внуков. - Пей с сахаром! Для внуков получишь отдельно, - засмеялся ксендз, удивляясь хитроумию старика. - Валентий, подай мне шубу, - вдруг заторопился он, услышав, как подкатили сани. Еврей снова поклонился. - Еще раз извиняюсь, - сказал он, - но я к вам пришел от Слимака... - От Слимака?.. - повторил ксендз. - Ах да! Это ведь у него был пожар. - То есть даже не от Слимака... он бы не посмел к вам посылать. Но сегодня его жена померла, и у него что-то неладно в голове; они оба лежат в конюшне, и даже некому воды подать, даже коров не поили целый день. Ксендз ахнул. - Как? Никто из деревни их не навестил?.. - Я опять попрошу извинения, - поклонился еврей, - но в деревне болтают, что на него обрушился гнев божий. Так по этому случаю он должен погибнуть, если никто его не спасет. И старик поглядел в глаза ксендзу, словно желая сказать, что именно он должен спасти Слимака. Ксендз так стукнул об пол чубуком, что трубка треснула. - Ну, я, с вашего позволения, пойду во флигель, - прибавил еврей. Он взял мешок, палку и вышел. У крыльца позвякивали бубенчики, напоминая ксендзу, что пора ехать к соседу. Валентий стоял в комнате с шубой в руках. "Там меня ждут, - думал ксендз, уперев в пол выгнувшийся дугой чубук. - Приехал инженер... Может быть, я понадоблюсь при обручении... ("Может быть, ты целую неделю не увидишь пани Теофилеву", - тише мысли шепнул ему внутренний голос.) А этот мужик может потерпеть и до завтра, тем более что все равно я не воскрешу покойницу..." Ах, как мучителен выбор между блестящим раутом и ночным посещением погорельца, который лежит рядом с трупом в конюшне... - Давай шубу! - сказал ксендз. - Нет, погоди... - И он прошел к себе в спальню. "Сейчас около восьми, - соображал он. - Если я поеду к нему, будет уже поздно ехать к ним". И снова в пустой комнате он увидел зеленоватые глаза и печальное личико, снова услышал слова: "В жизни бывают драмы..." - Шубу!.. Постой... Погляди, Валентий, поданы ли лошади? - Стоят у крыльца, - ответил слуга. - Ага... А ночь светлая? - Светлая. - Ага! Сходи к экономке и вели ей накормить старика. И пусть поставит ему лампу поярче, если он захочет работать ночью. Валентий вышел. - Нет, не могу я быть рабом всех погорельцев и баб, которые здесь умирают. Подождут до завтра. Да и нестоящий он, должно быть, человек, если никто из деревни не поспешил ему на помощь. Ксендз ненароком взглянул на распятие - и вздрогнул. Ему показалось, что и у спасителя зеленоватые глаза. - Святые раны господни, - прошептал он. - Что со мной делается? И это я - гражданин, священник, колеблюсь между развлечением и помощью несчастному... Священник!.. Гражданин!.. Он схватился обеими руками за голову и зашагал по комнате. Вошел Валентий. Ксендз повернул к нему побледневшее лицо. - Возьми корзинку, - сказал он изменившимся голосом, - положи туда мясо от обеда, хлеб, бутылку меду и отнеси в сани. Слуга удивился, но выполнил приказание. "А что, если он умирает? - думал ксендз. - Захватить, может быть, святые дары?.. Ужасно!.. - шепнул он, снова увидев перед собой эти удивительные глаза. - Я проклят, навеки проклят... Боже, смилуйся надо мной..." Он бил себя в грудь и отчаивался в возможности своего спасения, забывая, что отец небесный ведет счет не раутам или выпитым бутылкам, а тяжким мукам борющегося с собой человеческого сердца. XI Через полчаса раскормленные лошади ксендза остановились перед хутором Слимака. Ксендз зажег хранившийся под козлами фонарик и, неся его в одной руке, а корзину в другой, направился к конюшне. Едва толкнув дверь, он увидел труп Слимаковой. Взглянул направо: на соломе сидел мужик, закрывая рукой глаза от света. - Кто тут? - спросил Слимак. - Я, ксендз. Мужик вскочил, накинул на плечи тулуп. Лицо его выражало удивление; видимо, он не мог понять, что происходит. Пошатываясь, он переступил порог и, став против ксендза, глядел на него, разинув рот. - Чего вам? - тихо спросил он. - Я принес тебе благословение господне. Тут холодно: надень тулуп и подкрепись, - сказал ксендз. Он поставил корзину на высокий порог и вынул из нее хлеб, мясо и бутылку меду. Слимак подвинулся ближе, заглянул ксендзу в лицо, потрогал руками шубу и вдруг повалился ему в ноги, рыдая: - До чего же мне тяжко!.. Так тяжко!.. Ох, до чего тяжко!.. - Benedicat te omnipotens Deus*, - благословил его ксендз. ______________ * Да благословит тебя всемогущий бог (лат.). И неожиданно, вместо того чтобы перекрестить, обнял его за плечи и опустился с ним рядом на порог. Так они долго сидели - элегантный ксендз и бедный, плачущий мужик в его объятиях. - Ну, успокойся, брат, успокойся... Все будет хорошо... Господь не оставляет детей своих... Он поцеловал его и утер ему слезы. Слимак с воплем снова упал в ноги ксендзу. - Теперь мне и помирать не страшно... - всхлипывал он. - Теперь мне можно и в пекло провалиться за все мои грехи, когда мне выпало такое счастье, что сам ксендз сжалился надо мной... А стою ли я? Да проживи я хоть сто лет, хоть бы я на коленях дополз до святой земли, мне этого не заслужить... Не вставая с колен, он отодвинулся и у ног ксендза стал отбивать земные поклоны, словно перед алтарем. Прошло мною времени, прежде чем ксендзу удалось успокоить Слимака. Наконец он заставил его подняться и надеть тулуп. - Выпей, - сказал ксендз, протягивая ему чарку меду. - Да я не смею, благодетель, - смущенно ответил мужик. - Ну, я пью за твое здоровье. - И ксендз пригубил чарку. Слимак принял мед дрожащими руками и, снова опустившись на колени, выпил. - Что, вкусно? - спросил ксендз. - Ух, добро! Арак против него дрянь... - ответил мужик уже другим тоном и поцеловал ксендзу руку. - Видать, тут кореньев много положено, - прибавил он. Потом ксендз уговорил его съесть кусок мяса с хлебом и выпить еще меду. Еда заметно подкрепила Слимака. - А теперь расскажи мне, брат, что с тобой случилось, - начал ксендз. - Помнится, ты был прежде зажиточный хозяин. - Долго рассказывать, благодетель. Один сын у меня потонул, другой сидит в тюрьме, жена померла, лошадей у меня украли, хату подожгли. А все мои беды начались с того самого времени, как пан продал имение, как начали строить дорогу да как пришли сюда немцы. Вот за этих первых дорожников, еще когда они тыкали колышки в поле, и взъярились на меня в деревне. Это все Иосель их подбивал из-за того, что землемеры у меня покупали цыплят и всякую всячину. Он и по нынешний день их подуськивает... - А вы продолжаете ходить к нему за советом, - заметил ксендз. - А куда же пойти, благодетель, скажите, сделайте милость? Мужик - человек темный, а еврей во всем знает толк, так иной раз и хорошо посоветует. Ксендз пошевелился. Мужик, возбужденный медом, продолжал: - Как пан уехал, кончились мои заработки в имении да еще пришлось отдать немцам те два морга земли, что я арендовал у пана. - Ааа!.. - прервал ксендз. - Это не тебе ли помещик хотел продать за сто двадцать рублей луг, который стоил не меньше ста шестидесяти? - Правильно, мне. - Почему же ты не купил? Ты не поверил ему. Вам все кажется, что господа только и думают, как бы вас обидеть. - Кто их знает, благодетель, что они думают? Между собой лопочут, будто евреи, а станут с тобой говорить - все им смешки. Я и сейчас помню, как тогда пан со своей пани да с шуряком начали надо мной мудрить насчет этого луга, так до того меня напугали, что я и за сто рублей его бы не взял. Да еще толковали люди в ту пору, что будут землю раздавать. - А ты и поверил? - Да как тут сообразишь, когда со всех сторон все только мутят, а истинной правды ни от кого не узнаешь? Всех лучше в этих делах разбираются евреи, но один раз они скажут так, другой - этак, а мужик тому верит, к чему у него душа лежит. - Гм! А на железной дороге у тебя был какой-нибудь заработок? - Гроша ломаного не видел, немцы сразу меня прогнали. - И ты не мог прийти ко мне? - негодовал ксендз. - Ведь у меня все время жил главный инженер. - Простите, благодетель, откуда же мне было знать? Да и не посмел бы я к вам пойти. - Гм, гм! А что, немцы тоже тебе досаждали? - Ой, ой! - вздохнул мужик. - Как приехали, так и начали из меня душу тянуть: продай да продай им землю! Так на меня насели, так приставали, что, когда господь наслал на меня огонь, я не устоял и перебрался с женой к ним... - И продал?.. - Господь бог уберег да моя покойница. Встала со смертного одра, утащила меня от них и так заклинала, что лучше я помру, а продавать не стану. Ну, теперь они меня заедят... - уныло прибавил Слимак, понурив голову. - Ничего они тебе не сделают. - Ну, не они, так старый Гжиб. В случае Хаммеры отсюда уйдут, Гжиб у них купит ферму. А он еще похуже немца. "Нечего сказать, хорош пастырь! - подумал про себя ксендз. - Мои овцы грызутся между собой, как волки, немцы их донимают, евреи дают им советы, а я разъезжаю по гостям!.." - Побудь здесь, брат мой, а я заеду в деревню. Он поднялся с порога. Слимак еще раз поклонился ему в ноги и проводил до саней. - Поезжай за мост, - приказал ксендз вознице. - За мост?.. А туда не поедем? - удивился кучер, повернув к нему пухлое, точно искусанное пчелами, лицо. - Поезжай, куда велят! - нетерпеливо ответил ксендз и порывисто опустился на сиденье. Сани тронулись. Слимак остался один; опершись на плетень, как когда-то, в лучшие времена, он прислушивался к замиравшему вдали звону бубенчиков и думал: "Откуда же это благодетель про нас узнал? Видать, от ксендза, как от господа бога, ничто не укроется... Чудеса! Из здешних никто не мог ему сказать: ни немцы, ни Собесская... Может, Иойна? Добрый он еврей, жалостливый, коров моих напоил, но какая ему охота бежать среди ночи в этакую даль! Да и шел-то он в деревню. Неслыханное дело: сам благодетель приехал к мужику, накормил его, напоил да еще обласкал. Господи боже мой, мне, право, совестно, как это я его облапил... А я и к органисту не смел бы подступиться..." Он стоял, задумавшись, и шептал: - Видать, круто все переменилось на свете, ежели такой важный духовный чин не постыдился сидеть с мужиком запанибрата, да еще на пороге конюшни. Или землю опять стали раздавать?.. Или, может, совсем упразднили шляхту?.. А добрый у нас ксендз, душевный. Аккурат, как тот святой епископ, что своими руками поднял Лазаря и перевязал ему раны. Верно, и наш тоже будет святой; да, пожалуй, он и сейчас уже святой, раз он ясновидящий и знает, что за полмили делается. Теперь сунься ко мне кто-нибудь с советами, не поздоровится ему... Эх, если б еще благодетель отпустил мне грех за беднягу Овчажа и за сиротку, уж тогда бы я ничего не боялся. Слимак вздохнул и долго смотрел на небо, усыпанное звездами. - Любопытно мне знать, - пробормотал он, - как там на небе: жгут ли всю ночь лампады, или само оно так светится? Вдалеке, на мосту, снова зазвенели бубенчики, зафыркали лошади, и вскоре у хутора остановились сани ксендза. Мужик выбежал на дорогу. - Это ты, Слимак? - Я, благодетель. - Завтра у тебя будет старый Гжиб: он хочет тебе помочь. Помиритесь и больше не ссорьтесь. А к вечеру надо похоронить покойницу. Я уже послал за гробом в местечко. - Спаситель вы мой!.. - простонал мужик. - Ну, Павел, гони что есть мочи, - сказал ксендз кучеру. Он достал часы с репетиром и, когда они пробили три четверти десятого, пробормотал: - Да, поздновато, но еще успею!.. Он снова видел перед собой зеленоватые глаза - то на снегу, то среди звезд, то на спине разжиревшего кучера. - Господи, смилуйся надо мной... Господи, смилуйся... - шептал ксендз, борясь с дьявольским искушением. Слимак стоял посреди дороги до тех пор, пока сани не растаяли во тьме. А когда все кругом затихло, он вдруг почувствовал крайнюю усталость и непреодолимое желание уснуть. Он медленно поплелся к конюшне, но туда не вошел. Теперь он боялся спать подле умершей жены и лег в закуте. Сны у него были тяжелые, как всегда после сильных потрясений. То он куда-то падал, то тонул в ледяной воде или блуждал по незнакомой местности, где царил вечный полумрак и никогда не бывало дня, то ему почудилось, что жена убежала из конюшни и хочет пробраться к нему в закут; вот она тихонько отворяет дверь, вот отдирает доску в стене... Он проснулся усталый и печальный; на минуту ему показалось, что ночное посещение ксендза было только сном. В тревоге он заглянул в конюшню и успокоился, лишь когда увидел хлеб, мясо и початую бутылку меду, которую ему вчера оставил ксендз. Свет занимающейся зари упал на покойницу и зажег два тусклых луча в ее полуоткрытых глазах. "Нет, никуда она не уходила ночью", - подумал мужик и вздохнул, поминая душу усопшей. Вдруг какие-то сани, ехавшие по дороге, остановились у ворот. Через минуту во двор вошли два мужика с большой корзиной. Слимак с изумлением увидел, что это старик Гжиб и его батрак. - Ну, Куба, теперь поезжай в город за гробом, да живо! - сказал Гжиб батраку, когда они поставили корзину возле закута. Батрак ушел, а Гжиб обернулся к Слимаку, но седая голова его тряслась, а желтоватые глаза беспокойно бегали. - Моя вина, - крикнул он, ударяя себя в грудь. - Моя вина!.. Ну, что... сердитесь еще?.. - Пошли вам бог всякого благополучия за то, что вы не оставили меня в моей беде, - проговорил Слимак и низко ему поклонился. Старику понравилось его смирение. Он схватил Слимака за руку и сказал уже мягче: - Я вам говорю: моя вина, потому что так мне велел ксендз. Оттого я, старик, к вам первый пришел и говорю: моя вина!.. Но и вы, кум (не в укор вам будь сказано), здорово мне досаждали. - Простите и вы, ежели я кому что сделал худого, - молвил Слимак, склоняясь к плечу Гжиба, - но, по правде сказать, не припомню, чем же я вас-то обидел? - Да я не жалуюсь. А все ж таки с дорожниками вы торговали без меня... - Вот и наторговал... - вздохнул Слимак, показывая на пожарище. - Да, тяжелое испытание послал вам отец наш небесный, потому я и говорю: моя вина! Но и вы тоже могли тогда у костела, когда покойница ваша (вечная ей память!) накупила себе фуляров, могли вы хоть полчетверти на радостях поставить, а то сразу возгордились и невесть чего наговорили мне, старику... - Ох, правда, зря я лаялся. - Ну, и с немцами вы тоже зря братались, - подхватил Гжиб. - Ендрек - тот даже пил с ними (помните, когда они место под дом выбирали?), а вы с ними заодно молились... - Я только шапку снял. Ведь бог-то один - что у них, что у нас. Гжиб замахал руками. - Это так только говорится, что один, - ответил он. - А я думаю, что у них бог другой, раз с ним надо по-немецки лопотать... Ну, да что там! - вдруг повернул он разговор. - Что было, то прошло и не воротится. А благодетель вчера мне сказал, что вы много заслужили перед богом, потому что землю не отдали немцам. И правильно сказал. Вчера уже приходил ко мне Хаммер: хочет на святого Яна продать свою ферму. - Может, и так!.. - Так оно и есть. Прохвосты-то эти, швабы, - погрозил старик кулаком, - всего год назад говорили, что всех нас отсюда помаленьку выкурят, гусей моих на лугу перестреляли, скотину раз захватили, а теперь - на-ка!.. Свернули себе шею, стервецы, одного мужика на десяти моргах не одолели, а ведь как нос задирали!.. За это одно, Слимак, стоите вы милости божьей и людской дружбы. Ну, что покойница? - Лежит в конюшне. - Пусть покоится с богом, покуда мы в святом месте ее не схороним. А не раз она против меня вас подзуживала; ну, да я ни на кого не обижаюсь... А тут, - заговорил Гжиб о другом, - я привез вам из деревни, от всех нас, малость харчей. Вот крупа, - показал он на один мешок, - а это горох, мука, шматок сала... С дороги, на этот раз сверху, донесся топот копыт и скрип саней, которые тоже остановились возле хутора. - Неужто благодетель?.. - спросил Гжиб, насторожившись. - Нет, это мужик, - ответил Слимак. - Вон как грузно шагает, вроде старосты Гроховского. Действительно, показался Гроховский. Увидев Гжиба, он крикнул: - А!.. И вы тут? А я к вам ехал... Что у тебя, Юзек? - обернулся он к Слимаку. - Баба моя померла - вот что. - Говорил мне вчера Иойна, да я ему не поверил. Скажите-ка, а? Где же она?.. Ага, тут... Взглянув на покойницу, староста снял шапку и стал на колени прямо в снег. Гжиб опустился рядом. Несколько минут слышались шепот молитв и тихие всхлипывания Слимака. Потом мужики поднялись, поохали, похвалили покойницу, помянув ее добродетели; наконец староста обратился к Гжибу. - Птенца вашего везу, - сказал он, - маленько подстрелен, но не шибко. - А? - спросил Гжиб. - Да чего "а"? Ясека вашего привез. Нынче ночью он у меня лошадей воровал, ну я и влепил ему несколько дробинок. - Ах он, мерзавец!.. Да где он?.. - Сидит в санях на дороге. Гжиб рысью побежал за ворота. Оттуда послышались удары, крики, а затем старик показался снова, волоча за волосы Ясека, который, несмотря на свой рост и красоту, ревел, как малое дитя. Вышитая куртка его была изорвана, высокие сапоги испачканы в навозе, левая рука обмотана окровавленной тряпкой, лицо залеплено пластырем. - Воровал ты лошадей у старосты?.. - спрашивал разгневанный старик. - А что мне не воровать? Воровал. - Но тут ему не повезло, - вмешался Гроховский, - зато повезло у Слимака: это ведь он украл у него лошадей. - Ты украл?.. - заорал Гжиб, бросаясь на сына с кулаками. - Я, я, только не сердитесь, тятенька, - хныкал Ясек. - Господи боже мой, что же это делается! - кричал Гжиб. - А что делается? - презрительно возразил Гроховский. - Парень здоровый, нашел себе дружков под стать, вот они всех по очереди и обворовывали, пока я его вчера не подстрелил. - Что же теперь будет? - кричал старик, снова принимаясь тузить Ясека. - Больше не буду, тятенька... Уж теперь-то я женюсь на Ожеховской и возьмусь за хозяйство... - Вот-вот, в самый раз! Теперь-то впору в тюрьму идти, а не свадьбу играть, - заметил Гроховский. Старый Гжиб призадумался. - Вы, что же, будете на него жаловаться? - спросил он старосту. - Лучше бы не жаловаться, а то из-за такого дела по всей округе завороха пойдет. Но ежели вы мне отступного не дадите, придется жаловаться. Гжиб снова задумался. - Ну, а сколько это будет стоить? - Со ста пятидесяти рублей гроша не скину, - ответил староста, разводя руками. - Господи боже мой! - возмутился Ясек. - Стреляли вы в меня из одностволки, а денег требуете, словно за пушку. - Коли так, - сказал Гжиб, - пускай посидит в тюрьме, я за этого мерзавца сто пятьдесят рублей не стану платить. - Мне сто пятьдесят за секрет, - продолжал Гроховский, - а Слимаку восемьдесят за украденных лошадей. Гжиб снова бросился колотить парня. - Ах ты разбойник!.. Говори, кто тебя подучил?.. - Известно кто - Иосель... Да хватит вам драться, - вопил Ясек, - право, совестно перед чужими людьми. Что вы все бьете меня да бьете?.. - А ты зачем Иоселя слушал? - Да я ему задолжал сто рублей! - Господи Иисусе! - простонал Гжиб и принялся рвать на себе волосы. - Ну, не с чего вам голову терять, - заметил Гроховский. - Всего-то триста тридцать рублей - мне, Слимаку да Иоселю. Для вас это пустое дело. - Нет, не буду столько платить! - заявил Гжиб. - Да я сам заплачу, как только женюсь на Ожеховской, - выкрикнул Ясек. - Холеру ты заплатишь!.. Дождешься от тебя!.. - не унимался старик. - Ну, коли так, - рассердился староста, - пускай идет под суд. Ты не в шутку у нас воровал, и я с тобой не стану шутить. Собирайся! И он потащил огромного парня за шиворот. - Тятенька, смилуйтесь... ведь один я у вас!.. - взмолился Ясек. Старый Гжиб поочередно взглядывал то на сына, то на Гроховского, то на Слимака. - Ух, и жадный же вы, тятя!.. Ни за грош губите меня на всю жизнь! - причитал Ясек. - Вишь, как он теперь запел, - подтрунивал староста. - А помнишь, как ты возле правления курил сигару да посмеивался, что меня обворуют... Я сказал, что не обворуют, и вышло по-моему, а ты теперь ревешь, как баба! Ты вот сейчас посмейся... Ну, пойдем. Увидишь, отец твой не вытерпит, догонит нас дорогой. - Постой, постой!.. - засуетился Гжиб, видя, что староста и вправду тащит парня к саням. Гроховский остановился. Гжиб кивнул Слимаку, и они отошли за сарай. - Вот что, кум, я вам посоветую, - начал Гжиб понизив голос. - Ежели хотите, чтобы мы жили с вами по-добрососедски, вы знаете, что сделайте?.. - Почем я знаю? И откуда мне знать? - Женитесь на моей сестре. - На Гавендиной? - спросил Слимак. - Ну да. Вы вдовец и она вдова, у вас десять моргов, у нее пятнадцать и нет детей. Я возьму себе ее землю, раз уж она рядом с моей, а вам дам пятнадцать моргов из Хаммеровой, - вот и будет у вас двадцать пять моргов в одной полосе. Слимак задумался. - Сдается мне, - заметил он, - будто ее земля, стало быть вашей сестры, получше Хаммеровой. - Ну, так я вам дам побольше лугов. По рукам? - настаивал Гжиб. - Кто его знает? - протянул Слимак, почесывая затылок. - Ну, по рукам, - твердил свое Гжиб. - А вы за мою доброту заплатите сто пятьдесят рублей Гроховскому да сто Иоселю. Слимак заколебался. - Я еще не схоронил свою бабу, как же тут жениться на другой? - вздохнув, сказал он. Старик вышел из себя. - Не дури! - крикнул он. - Ты что? Разве без бабы обойдешься в хозяйстве? Все равно женишься, не сейчас, так через полгода! Померла покойница - и крышка! А кабы могла она теперь голос подать, сама бы сказала: "Женись, Юзек, и не вороти нос от такого благодетеля, как Гжиб!" - Чего это вы повздорили? - спросил, подходя, Гроховский. - Я говорю, чтобы он женился на моей сестре, на Гавендиной, а он артачится, - ответил Гжиб. - Ну, а как же! Вы хотите, чтобы я из своего кармана заплатил Гроховскому и Иоселю, - оправдывался Слимак. - А пятнадцать моргов земли, а четыре коровы, а пара лошадей и всякая утварь - это что? - петушился Гжиб. - Дело стоящее, - вмешался Гроховский. - Да только как ему управиться на двух полях? - А я с ними поменяюсь, - объяснил Гжиб. - Сестрину землю возьму себе, а им выделю пятнадцать моргов здесь, возле его хутора. - Да ведь это Хаммерова земля! - возразил Гроховский. - Какая там Хаммерова! - крикнул Гжиб. - Они нынче же мне ее продадут, а денька через три, не позже, мы съездим к нотариусу, и я куплю у Хаммера всю ферму. Вот для этого лоботряса! - прибавил он, кивнув головой в сторону Ясека. - Так они, что же, удирают отсюда? - спросил Гроховский. - Э-э-э... Они бы тут до скончания века сидели, да Слимак не захотел продать свою землю и спутал все их расчеты. Они и обанкротились... Гроховский размышлял. - Ну, ничего не поделаешь, Юзек, женись, - вдруг сказал он Слимаку. - Будет у тебя двадцать пять моргов земли, да и женка хоть куда. - Фью!.. - присвистнул Гжиб. - Дородная баба. - И достатки у нее немалые, - прибавил Гроховский. - И еще народит душ шесть ребятишек, - подхватил Гжиб. - Барином заживешь, - заключил Гроховский. Слимак вздохнул. - Эх! - сказал он. - Одно жалко, что моя Ягна этого не увидит... - А кабы она видела, не было бы у тебя двадцати пяти моргов, - вразумлял его Гроховский. - Ну, так по рукам? - спросил Гжиб. - Воля божья! - снова вздохнул Слимак. - Жалко, нечем вспрыснуть, - подосадовал Гроховский. - Осталось у меня чуток меду, что привез благодетель, - сказал Слимак и медленно, повесив голову, пошел в конюшню. Через минуту он принес бутылку и зеленоватую рюмку, наполнил ее и обратился к Гжибу. - Ну, кум, - поклонился он, - ну, кум, пью за ваше здоровье и за то, чтоб никогда больше у нас с вами не было ссор. А еще прошу вас, как брата или как отца, замолвить за меня словечко перед вашей сестрицей, стало быть Гавендиной, ибо имею я охоту на ней жениться - с вашего дозволения и благословения господня. Он выпил, поклонился Гжибу в ноги и подал ему полную рюмку. - А я тебе говорю, брат Слимак, - отвечал Гжиб, - что дражайшая моя сестрица уже вчера, когда был у нас ксендз, подумала о тебе. А нынче прислала тебе самый большой кулек крупы, пшеничную булку и кусок масла, да еще наказывала, чтобы ты перешел к ней жить, покуда сызнова не отстроишь свою хату. И я, то же самое, от души тебе рад, как родному брату, потому что ты один изо всей деревни не поддался этим вероотступникам и немало потерпел в войне с ними, за что тебя наградит господь. Гжиб выпил и подал рюмку Гроховскому. - Очень я доволен, - сказал староста, когда ему налили меду, - очень я доволен, что все так хорошо обернулось. А потому желаю тебе, брат Слимак, радости от новой жены и от Ендрека, благо его нынче выпустят из каталажки. А вам, брат Гжиб, желаю радости от нового зятюшки и от вашего непутевого Ясека да еще - чтоб этот негодяй наконец остепенился. А тебе, Ясек, желаю на новом месте хозяйничать лучше немцев и в чужие конюшни не заглядывать, а то против тебя мужики уже сговариваются и раскроят тебе башку при первой оказии, аминь. - На той неделе куплю у Хаммера ферму, а после праздников сыграем сразу две свадьбы! - крикнул повеселевший Гжиб. После этих слов все четверо принялись обниматься и лобызать друг друга, а Слимак, заметив, что мед уже выпили, послал батрака Гроховского в деревню к Иоселю за бутылкой водки и бутылкой арака. - Мало будет, брат! - вмешался Гроховский. - Накажи Иоселю прислать штофа три водки да бочонок пива: увидишь, нынче на похороны покойницы привалит тьма народу. Слимак послушался разумного совета старосты и правильно сделал. Под вечер, когда привезли гроб из местечка, проводить Слимакову пришло столько народу, что и старожилы не помнили таких похорон. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Договор свой мужики выполнили в точности. Гжиб в течение недели приобрел у Хаммеров ферму и еще до великого поста справил обе свадьбы - Ясека с Ожеховской и Слимака с Гавендиной. Как раз к началу весны в деревню приехал землемер и произвел обмен земель между Гжибом и Слимаком. А в тот самый час, когда забили в землю первый колышек, из колонии выехали фургоны, увозившие имущество Хаммеров. Осенью Ясек Гжиб с женой перебрался на ферму, а у Слимака к тому времени уже была хата и все основания надеяться на прибавление семейства. Пользуясь этим обстоятельством, вторая жена Слимака частенько отравляла ему жизнь, обзывала нищим и кричала, что ей он обязан всем своим богатством. Расстроившись, Слимак удирал из хаты на холм и там, лежа под сосной, размышлял о той удивительной борьбе, в которой немцы потеряли землю, а он четырех близких ему людей. В деревне давно позабыли Слимакову, Стасека, Овчажа и сиротку, но Слимак помнил даже околевшего Бурека и корову, которую из-за нехватки кормов отдали мясникам на убой!.. Из других лиц, причастных к борьбе Слимака с немцами, дурочка Зоська умерла в тюрьме, а старуха Собесская - в корчме Иоселя. Остальные, в том числе и Иойна Недопеж и поныне живы и здоровы. ПРИМЕЧАНИЯ ФОРПОСТ Повесть впервые опубликована в 1885 году в журнале "Вендровец" ("Путешественник"), пропагандировавшем в то время обращение к народной тематике. Во главе журнала стояли польские писатели Ст.Виткевич, А.Сыгетинский и А.Дыгасинский. Прус работал над повестью несколько лет. В 1890 году, отвечая на упрек польского писателя Александра Свентоховского, обвинившего его в том, что он якобы недостаточно обдумывает свои произведения, Прус пишет: "В каждом произведении, которое я до сих пор издал, я использую едва третью или четвертую часть собранного мною материала, обдумываю произведение в течение нескольких лет, и когда начинаю его писать, то материал и план бывают уже обработаны. "Форпост" я начал писать около 1880 года под названием "Наш форпост". Когда это начало я прочитал моему товарищу Д.X., он посоветовал мне назвать повесть "Форпост" и сказал, что начало плохое. Это замечание заставило меня еще глубже исследовать теорию композиции и предпринять новые исследования жизни крестьян, в результате чего повесть появилась на несколько лет позже". Прус так формулирует основную идею повести: "Не продавай землю немцам, хотя бы тебя соблазняло много +С и принуждало много -С". (В сокращениях Пруса "+С" значит счастье, "-С" - несчастье). Публицистика Пруса свидетельствует о том, что его беспокоила немецкая колонизация в Польше. "Немцы слишком близко от нас, - пишет он в 1883 году. - Слишком близкий сосед часто забывает о том, что он гость и во имя пограничных отношений любит добираться до шевелюры хозяина". Наблюдая борьбу с немецкими колонистами, Прус видит, что по-настоящему противостоят натиску прусского юнкерства только крестьяне. "Около 1880 года, - рассказывает он, - вышел "Дневник варшавской губернии", где представлена почти столетняя история немецкой колонизации в этой губернии. Посмотрите только, из скольких деревень колонисты изгоняли наших крестьян, а из скольких наши крестьяне изгоняли колонистов, и вы убедитесь, что между этими двумя стихиями происходила и происходит борьба за каждый кусок земли. Это не идеология, это факты. А кто же приводил немецких колонистов в страну - может быть, крестьянин? И кто заставляет колонистов уходить из Царства Польского? Может быть, не крестьянин?" Прус неоднократно писал о необходимости для писателя обратиться к жизни крестьянства, он считал, что человек из народа - интересный объект для художника. Полемизируя с А.Свентоховским, который, признавая талант Пруса в описании психологии крестьянина, высказал мысль о том, что Прус никогда не сможет нарисовать титана мысли, какого-нибудь Цезаря, Наполеона или Колумба, Прус пишет: "Пан Свентоховский, критик, не понимает даже того, что психология крестьянина ничем не отличается в принципе от психологии Наполеона, и что бесконечно легче описать Наполеона, чем крестьянина. Ибо крестьянина нужно наблюдать лично, а Наполеона уже описало множество его поклонников и врагов. Ибо действия Наполеона так поражают воображение читателя, что рядом с ним кажутся незаметными ошибки в описании, в то время как вся ценность характеристики крестьянина заключена в тщательно продуманном определении". "Форпост" был по-разному принят критикой. В консервативном лагере "Форпост" вызвал недовольство тем, что Прус именно крестьянина, а не помещика показал защитником родины. В защиту шляхты выступил в своей полемике с Прусом писатель и критик реакционного лагеря Теодор Еске-Хоинский. Он стремился доказать, что шляхта всегда дорожила землей, что помещик всегда был не только хозяином, но и защитником земли. Для Еске-Хоинского Слимак и крестьянин вообще - "это зверь, животное, со всеми присущими ему инстинктами, подлое, глупое, лишенное каких-либо благородных идей". Прогрессивная польская критика приветствовала появление повести "Форпост". Так, Владислав Богуславский, подчеркивая хорошее знание Прусом жизни деревни и реалистическое ее отражение в повести, пишет: "Крестьянин у него - настоящий крестьянин, хата - крестьянская хата, корчма - крестьянская корчма, недостатки и достоинства - недостатки и достоинства крестьянской натуры, вся жизнь - крестьянская жизнь; есть во всем этом убедительная правда". Другой критик называет "Форпост" "крестьянской эпопеей" и отмечает, что Прус в ней "затронул самые основные проблемы крестьянской жизни в связи с общественными судьбами всего общества". "Это настоящая жемчужина нашей литературной прозы, золото высокой пробы", - пишет он в заключение. Восторженно отзывался о "Форпосте" Стефан Жеромский. 15 июня 1887 года он пишет в своем дневнике: "Читали с Ясем "Форпост" Пруса. Самого Пруса встречаем по нескольку раз в день на улице. Такой нескладный, похожий на Гоголя, в сером сюртуке, с двумя парами очков - и пишет такие чудесные вещи! "Форпост" я читал уже третий раз". Стр. 508. Влука - польская мера земельной площади, около 16,5 га.