меня морг луга Гжиб? - За восемьдесят рублей. - И, кроме того, он оплатил нотариуса и землемера, не так ли? - Святая истина. - Ну, так слушай. Я продам тебе два морга луга, которые ты хочешь арендовать, по шестидесяти рублей, то есть на двадцать рублей дешевле, чем Гжибу. Мало того, ты не потратишь ни гроша на землемера и на нотариуса. Но знаешь, с каким условием? Мужик смиренно пожал плечами. - С тем условием, чтобы ты решил это дело сам, сейчас же, не спрашиваясь жены. Итак, слушай: ты заплатишь сто двадцать рублей за луг, которому цена больше ста шестидесяти, выгадаешь ты на этом чистых сорок рублей, но... решай немедленно. Завтра, даже сегодня вечером, после того как ты посоветуешься с женой, я уже не продам на этих условиях. У Слимака заблестели глаза. Ему показалось, что наконец-то он проник в сущность заговора, направленного против него. - Странный каприз бросать на ветер сорок рублей, - проговорила по-французски пани. - Не беспокойся, - ответил муж. - Я ведь их знаю!.. - Ну как, - повернулся он к Слимаку, - купишь луг, не советуясь с женой? - Да не годится оно как-то, - отвечал мужик с деланной усмешкой. - Вы - пан, а и то советуетесь с пани и с паничем, а я и подавно... - Вот видишь? - обратился к шурину помещик. - Ну, не идиот ли? Панич через решетку похлопал Слимака по плечу. - Ну, приятель, соглашайся скорее, и ты оставишь пана с носом... Он уже решил, - обратился он к зятю. - Что, покупаешь, Юзеф? Значит, по рукам? - спросил помещик. "Дурак я, что ли?" - подумал мужик, но вслух сказал только: - Да не годится как-то без жены покупать... - Может, подумаешь? - Да не годится оно этак, - повторил мужик, довольный тем, что пан сам подсказал ему удобную отговорку. Он притворился, будто очень огорчен, но уперся на своем и не собирался покупать этот луг. - В таком случае бери луг в аренду. Давай задаток, а завтра приходи за квитанцией. - Вот тебе твой мужик, пан демократ! - обратился он к шурину, который с досады грыз ногти. Слимак уплатил десять рублей, господа попрощались и ушли. Убедившись, что на него не смотрят, мужик окинул их горящим взглядом и в волнении зашептал: - Эге! Хотели мужика надуть, не хуже немцев! Но и мне тоже ума не занимать стать! Правильно, значит, говорил Гроховский, что в нынешнем году наверняка будут землю раздавать; то-то им и не терпится продать!.. Сто двадцать рублей за этакий луг, да ему цена не меньше как двести... Нашли дурака... Они рады бы хоть и сто двадцать взять, коли придется отдавать землю задаром. - А что-то здорово мудрят наши господа, будь им неладно... - заметил Ендрек. - Цыц! - напустился на него отец, но про себя подумал: "На что сопляк, а и то смекнул, что мудрят..." Вдруг его поразила другая мысль: "А может, и не будут нынче землю раздавать, а просто господам взбрела такая блажь - продать мне луг по дешевке?" Его бросило в жар. В эту минуту он готов был бежать за помещиком, броситься ему в ноги и умолять, чтобы тот отдал ему луг хотя бы и за сто тридцать. Но господа уже дошли чуть не до середины сада. Вдруг панич отделился от них и опять подбежал к мужику. - Покупай луг, говорю тебе! - крикнул он, запыхавшись. - Зять еще согласится, только попроси его. При виде ненавистного панича у Слимака снова вспыхнули прежние подозрения. - Да не годится как-то покупать без жены, - ответил Слимак, усмехаясь. - Болван! - буркнул панич и повернул к дому. Луг был упущен. - Чего ж вы не идете, тятя? - вдруг спросил Ендрек, заметив, что отец в раздумье оперся на решетку. - Вот не знаю, хорошо ли, что не купил я луг за сто двадцать рублей, - пробормотал мужик. - Чем же худо, раз этот самый луг останется у вас за семнадцать? - Ну, так он не будет мой. - Станут землю раздавать, он и будет ваш. Эти слова несколько утешили Слимака. "Ну, - подумал он, - видно, так и есть насчет наделов, раз даже мальчишки про это болтают". - Пошли, ребята, домой! - проговорил он вслух. Обратно возвращались молча. Ендрек искоса поглядывал на отца и томился дурными предчувствиями, Слимака терзала тревога. - Экая собачья порода! - шептал мужик, сжимая кулаки. - Никогда у шляхты не поймешь, врут они или правду говорят... Аккурат как евреи. На половине пути проголодавшиеся мальчики убежали вперед. Не успел Слимак войти в хату, как жена спросила его: - Что это Ендрек болтает, будто тебе хотели продать луг за сто двадцать рублей? - Хотеть-то хотели; будут землю опять раздавать, вот они и боятся, - слегка оробев, ответил мужик. - Я сейчас сказала Ендреку: либо, говорю, брешешь, либо тут что-то нечисто. Кто ж станет отдавать за сто двадцать рублей то, что стоит все двести? Слимак разделся, сел за стол и за обедом стал рассказывать жене, что с ним произошло. - Ух, и хитры же! Я и не пойму, как они прознали, что мы насчет луга идем, только напустили вперед на меня своего шурина. - Это очкастого, что вчера приставал ко мне на реке? - догадалась Слимакова. - Его самого. Вот он, холера, и перебежал нам дорогу: Ендреку сунул денег, мне шапку нахлобучил на голову - все это, чтобы глаза отвести, и сперва начал издалека: "На что тебе, дескать, луг? Да у тебя и так невесть сколько земли. Да ты знаешь ли, что десять моргов - это несметное богатство?" - Ну как же, богатство!.. - прервала Слимакова. - У его зятя поди добрая тысяча моргов, и то жалуется! - Уж так-то, прохвост, меня морочил... А как увидел, что я сам не промах, повел меня к пани. Тут она стала мне зубы заговаривать, чтоб я к ней ребят присылал учиться, а пан все на органе поигрывал. - Что ж, он в органисты пойдет, когда у него землю отнимут? - спросила хозяйка. - Он у нас все время играет; делать-то ему нечего, вот он и наигрывает. А потом, - продолжал мужик, - вышел пан, и сейчас же они начали лопотать по-французски, что, дескать, мужик (стало быть, я) страсть какой твердый, что подступиться к нему (стало быть, ко мне) нет возможности и надо поскорей мне луг продать, покуда я не опомнился. - А ты и понял, что они говорят? - Чего тут не понять! Я и по-еврейски малость понимаю. - И ты не стал луг покупать? Хорошо сделал: что-то тут нечисто, - заключила женщина. Но мужика не радовала похвала жены: им снова овладели сомнения относительно намерений помещика. "А вдруг они в самом деле хотели дешево уступить мне луг?" - думал он. Бросив обед, он бродил из угла в угол по хате. Все сильнее терзало его беспокойство, что, может, зря упустил он такой случай, и он старался приободрить себя, бормоча: - Меня не проведешь!.. Уж я-то знаю толк в таких делах!.. Наконец, волнение Слимака достигло предела. Он сел на лавку, потом вскочил, схватился за голову и через мгновение снова не знал, куда деваться от мучившей его тревоги. Вдруг он взглянул на Ендрека, и у него блеснула счастливая мысль. - Поди сюда, Ендрек, - сказал он, снимая с себя ремень. - Ай, тятенька, не бейте! - завопил мальчишка, хотя давно уже предчувствовал, что порки ему не миновать. - Все равно выдеру, - говорил Слимак, - за гордость твою, за то, что вчера насмехался над паничем, а сегодня язык распустил перед паном... Ложись на лавку!.. - Ай! тятенька, не буду! - молил Ендрек. Стасек обнял отца за ноги и, плача, целовал ему колени, а Магда выскочила во двор за хозяйкой. - Живо ложись на лавку, пока добром тебе говорю!.. - орал Слимак. - Получишь, щенок, свое, не будешь водиться с этим прохвостом Ясеком... Сейчас ложись!.. Вдруг Слимакова громко забарабанила в окно. - Поди скорей, Юзек! - кричала она. - Что-то приключилось с новой коровой. Так и катается по земле. Слимак оставил сына и бегом бросился в закут. Однако, едва войдя, увидел, что все коровы спокойно стоят и жуют. - Видать, уже отпустило, - сказала женщина, - а ведь как каталась, вроде как ты вчера. Слимак внимательно осмотрел корову, пощупал ей хребет и покачал головой. Он догадался, что жена нарочно подстроила этот фокус, чтобы отвлечь его от Ендрека. Тем временем мальчишка удрал из хаты, да и у отца прошел гнев, так что дело кончилось ничем, как обычно бывает в таких случаях. V Настал июль. Помещик с женой уехали за границу, в деревне давно о них забыли, и даже новая шерсть успела уже отрасти у остриженных овец. Солнце припекало так, что тучи с неба убежали куда-то в леса, а земля защищалась от зноя, чем могла: на дорогах - пылью, в лугах - отавой, а на полях - обильным урожаем. У крестьян началась страдная пора. В имении уже скосили клевер и сурепицу; возле хат хозяйки с девками-работницами окучивали свеклу и картофель, а старухи собирали проскурняк, что гонит пот, липовый цвет от горячки и богородицыну травку от колик. Ксендз с викарием целыми днями выслеживали и ловили пчелиные рои, а шинкарь Иосель перегонял уксус. В лесу слышалось ауканье: то перекликались, собирая ягоды, ребятишки. Между тем созрели хлеба, и на другой день после праздника пресвятой богородицы Слимак приступил к жатве. Работа была недолгая - всего дня два или три, - но мужик спешил: он боялся, как бы не вытекло переспевшее зерно, и не хотел пропустить жатву на помещичьих полях. Обычно работали втроем: Слимак, Овчаж и Ендрек. Они попеременно жали и вязали снопы. Хозяйка и Магда помогали им с утра и после обеда. В первый день, около полудня, когда они жали впятером и уже добрались до вершины холма, Магда заметила на опушке леса каких-то людей и сказала об этом хозяйке. Все стали глядеть в ту сторону, обмениваясь замечаниями. - Видать, мужики, - сказал Овчаж, - видишь, все белые. - А один-то с ними соломенный, - прибавила Слимакова, - мужики так не ходят. - И сапоги до колен, - вмешался Слимак. - Гляньте-ка! - крикнул Ендрек. - В руках у них вроде колышки, и веревку за собой волокут! - Землемеры, что ли? К чему бы это? - призадумался Слимак. - Опять, верно, землю будут делить!.. - ответила Слимакова. - Вот и хорошо, что луг не купили у помещика. Они снова принялись жать, но работа не спорилась: то и дело кто-нибудь украдкой поглядывал на опушку, где все отчетливей виднелись люди. Нет, не походили они на мужиков и одеты были не в рубахи, подпоясанные кушаком, а в белые или желтоватые куртки и шляпы с черными лентами. Шли они с запада на восток и, видимо, измеряли поле. Их появление до того заинтересовало Слимака, что он не только не шел впереди, как ему полагалось, а плелся где-то сзади, рядом с Магдой. Наконец он крикнул: - Ендрек, брось-ка серп да слетай к ним; чего они там в поле прохлаждаются? Пронюхай, что за люди и для чего они землю мерят: раздавать будут или другое что? Мальчишка помчался во всю прыть. - Да поосторожней там! - крикнула вдогонку мать. - А то как бы тебя не поколотили... Ендрек мигом (не успеешь три раза "Отче наш" прочесть) догнал землемеров, пошел рядом с ними, с минуту о чем-то поговорил, но и не думал возвращаться. Мало того, он взялся за колышки и мерную ленту. - Видали! - дивилась Слимакова. - Да он совсем к ним пристал. Глянь-ка, Юзек, как он управляется с веревкой!.. Те, верно, учились не одну зиму, а с ним никто не может сравняться. Наш паршивец только и видел букварь, что у еврея за стеклом, а так и скачет между ними, словно заяц. Ай да малый!.. Эх, жалость, не велела я ему сапоги обуть; еще подумают, что он сирота безродный, а не хозяйский сын. Она подбоченилась и с гордостью смотрела на Ендрека, который действительно ловко переносил колышки и тянул мерную ленту от одной точки до другой. Вскоре, однако, группа инженеров спустилась в низину и скрылась из виду. - Что только из этого выйдет, - в раздумье говорил Слимак, - к добру это или к худу? - Что ж худого, если земли прибавят? - сказала Слимакова. - А ты что думаешь, Мацек? Батрак, видимо не ожидавший вопроса, оторопел, но, утерев со лба пот и подумав, ответил: - Чего тут хорошего? Я помню, когда я служил у одного барина в Кжешове лет шесть тому назад, аккурат такие вот прошлись с колышками по полю, а к осени у старшины и окажись нехватка в кассе, так пришлось всей волостью за него денежки отдавать. Всякое новое дело неверное, - заключил он. Солнце уже клонилось к западу, когда прибежал Ендрек; запыхавшись, он крикнул матери, чтобы та скорей несла из погреба молоко, потому что следом за ним идут два пана, а паны важные, дали ему два злотых - за то, что он помогал им тянуть мерную ленту. - Сейчас отдай матери! - крикнул Слимак. - Они не за то, что ты веревку тянул, заплатили два злотых, а за молоко, которое у нас выпьют. Ендрек чуть не расплакался. - Чего я буду отдавать, раз деньги мои? - кричал он. - За то, что съедят, они еще заплатят, да и за все другое, что возьмут. Они спрашивали, есть ли у нас цыплята и масло... - Стало быть, они торговцы, раз выспрашивают про масло да про цыплят, - решил Слимак. - Никакие не торговцы, а важные господа, ездят с палаткой и с поваром: он им в поле еду стряпает. - Цыганы, что ли? - буркнул Слимак. Не дожидаясь конца разговора, хозяйка побежала в хату, а вскоре подошли оба пана. Они вспотели, обожглись на солнце и покрылись пылью, но вид у них был настолько внушительный, что Слимак и Овчаж сразу, как по команде, сняли шапки. Поздоровавшись с ними, старший из панов с длинной черной бородой, спросил: - Кто у вас хозяин? - Я, - сказал Слимак. - Давно ты тут живешь? - Сызмальства. - Ты видал, как разливается эта река? - Сколько раз!.. - А не помнишь, до какой высоты поднимается вода? - Иной раз так разольется по лугам, что мужику впору утонуть. - Это ты наверное знаешь? - Все это знают, да и ямы эти в горе тоже водой размыло. - Придется делать мост не ниже десяти саженей, - сказал младший пан. - Очевидно, - ответил старший. Он еще раз поглядел на луг и спросил Слимака: - А молока мы у вас достанем? - Моя уже полезла в подпол, милости просим. Инженеры направились к хате, а следом за ними Слимак, Овчаж и даже Магда. Питье молока столь важными гостями было таким событием в доме Слимака, что ради этого стоило оторваться от работы. Не меньший сюрприз ждал их во дворе. Слимакова с Ендреком вынесли из хаты стулья со спинками и вишневый стол, накрыли его скатертью, разложили жестяные ложки, поставили тарелки, кусок масла, каравай ситного хлеба и непочатый сыр с тмином. На пороге хаты стояла наготове кринка простокваши, а в стороне, в нескольких шагах от стола, три куры с целым выводком цыплят, кудахча и толкаясь, клевали крупу. Гости в изумлении переглянулись. - Ну-ну, - шепнул старший, - такого приема нам не оказал бы и шляхтич. Они сели за стол, съели полкринки простокваши, похвалили масло и сыр; наконец старший спросил Слимакову, сколько с них следует. - Кушайте на здоровье, - ответила хозяйка. Они еще больше удивились. - Не можем же мы бесплатно вас объедать, - сказал старший. - Мы за угощение денег не берем. Да и малец мой у вас заработал, как за целый день жатвы. - Ну что? - обернувшись к старшему, шепнул младший. - Вот они, польские крестьяне!.. Оба они казались очень довольными, а старший снова заговорил со Слимаком: - За такой прием мы вам тут поблизости выстроим станцию. Слимак поклонился. - Да мне невдомек, ваша милость, к чему это все и что вы у нас хотите делать? - Проведем вам железнодорожную линию. - Железную дорогу, - пояснил младший. Слимак покачал головой. - Кто же у нас поедет по такой?.. Самая здоровая лошадь, пожалуй, обдерет на ней копыта. - Но везти будут не лошади, а локомотив. Мужик почесал затылок. - О чем ты раздумываешь? - спросил его старший. - Ох, не к добру такая дорога, - сказал мужик, - теперь, видно, с телегой-то ничего не заработаешь. Гости засмеялись, а старший снова заговорил: - Не беспокойся, голубчик, эта дорога - счастье для вас и особенно для тебя, поскольку ты живешь ближе других к станции. Будешь возить товары и приезжих, сможешь продавать масло, яйца, кур, капусту - словом, все, что у тебя уродится. А мы хорошо платим... Вот не продашь ли нам на пробу этих цыплят? Сколько их здесь? - Двадцать два, - откликнулась Слимакова. - Почем вы хотите? - Сколько пану не жалко. - Отдадите по два злотых? Слимакова незаметно переглянулась с мужем. До сих пор им платили не больше злотого за цыпленка. - Берите, - сказала она. - А мошенник-еврей продает нам по полтиннику, - заметил младший. - Ну, а свежего масла у вас много? - спросил Слимакову старший. - Кварта-другая найдется. - Почем? - Сколько дадите. - По пять злотых за кварту отдашь? Хозяйка только поклонилась. Еврей платил ей по полтиннику. Затем гости заказали несколько сыров, сотни полторы раков, полсотни огурцов, несколько караваев ситного хлеба и велели все это доставить на опушку леса, где стояли две палатки. Младший все удивлялся дешевизне, а старший хвалился, что всегда удачно покупает. Перед уходом, отдавая хозяйке шестнадцать рублей бумажками и полтинник серебром, он спросил: - Что, не обидно вам будет? - Какая там обида! - ответила Слимакова. - Каждый день бы так продавать... - И будете продавать, как только построим дорогу. - Помоги вам господь и пресвятая богородица! - благословила их женщина. Овчаж молча кланялся до земли, а Слимак с шапкой в руке проводил их до самых оврагов. Вернувшись домой, он с лихорадочной поспешностью стал отдавать приказания: - Ягна, собирай-ка масло, а ты, Магда, нарви огурцов - полсотни и еще десяток, да выбирай какие получше; Мацек, возьми мешок и сбегай с Ендреком на реку за раками... Господи Иисусе Христе, сроду не приходилось враз столько наторговать... В воскресенье надо бы купить тебе фуляру да по такому случаю и Ендреку новую жилетку! - Ну, пришло теперь счастье и в наш дом, - говорила не менее его взволнованная жена. - А фуляр непременно надо купить, а то в деревне никто не поверит, что мы заработали этакую кучу денег. - Вот только не нравится мне, что по новой дороге телеги будут ездить без лошадей, - прибавил Слимак. - Ну, да чего там!.. Не моя печаль. К вечеру он отвез инженерам закупленную ими провизию и получил новые заказы от остальных панов, которые вместе с теми прокладывали путь и прозвали Слимака главным поставщиком. Он скупал в окрестных деревнях домашнюю птицу, молочные продукты, хлеб и овощи, а затем продавал инженерам по цене, которую они сами назначили, и зарабатывал грош на грош. Мужик не мог надивиться щедрости новых знакомых, а они - дешевизне продуктов. Через неделю отряд инженеров перебрался дальше, а Слимак, подсчитав с женой барыши, увидел, что рублей двадцать пять ему точно с неба свалилось, - и это не считая заработка от перевозок и возмещения за потерянные дни. "Уж не просчитались ли они?.. Или я им чего не отвез?" - думал мужик, и ему делалось совестно за свои барыши. - А что, Ягна, - спросил он как-то жену, - может, съездить мне к панам и отдать эти деньги? - Экий дурень! - крикнула баба. - Да так все торговцы зарабатывают. Ты же им одолжение делал, когда цыплят отдавал по два злотых, еврею они платили бы по полтиннику... - Сам-то я покупал у людей по злотому. - А еврей почем покупает? - У еврея земли нету, да и нехристь он. - Зато он и зарабатывает по два злотых с лишком на каждом куренке, а ты всего по злотому. Да и этот злотый не заработок вовсе, а просто подарили тебе паны за беспокойство. Эти слова "за беспокойство" сразу утешили мужика. Ясное дело, он беспокоился, а там уж господская воля: дарят, сколько им вздумается. Варшавские господа, видать, все так платят за беспокойство; вот и этот, помещиков шурин, за то, что Ендрек подал ему картуз, отвалил сорок грошей серебром. Когда хозяева занялись поставками для инженеров, вся жатва свалилась на Мацека Овчажа. То, что прежде делали втроем или впятером, теперь приходилось выполнять ему одному. Он поднимался на холмы еще до рассвета, спускался с них поздней ночью, жал, вязал снопы, складывал их в скирды, а сам все раздумывал: "Какая же она, эта железная дорога, по которой ездят без коней?" Но как ни старался батрак, работа затянулась дольше обычного, и Слимак нанял в помощь ему старуху Собесскую. Бабка пришла к шести часам с пузырьком лекарства для раны на ноге и до полудня жала за двоих, горланя осипшим голосом песни, от которых даже Мацеку становилось не по себе. Зато после обеда, когда бабка приняла свое лекарство, сильно отдававшее водкой, ее так разобрало, что серп вывалился у нее из рук. - Эй, хозяин, - орала она, - раз ты хозяин, так ты и выколачивай деньгу, а ты, батрак, знай себе жни. Ты, хозяин, жене фуляры накупай, а ты, батрак, ползай по полю на четвереньках да своим же носом подпирайся... Пан деньги загребает. Слуга пот отирает. Жни, Мацек!.. Жни, старуха Собесская!.. А я - руки в боки и пошел прохлаждаться с инженерами, баламутить всю деревню да денежки прятать в сундук!.. Вот увидите, он еще заделается у нас паном Слимачинским... Везет прохвосту; видно, черт уродил его от паршивой суки... Живым и усопшим... аминь... Едва пролепетав последние слова, Собесская повалилась в борозду и очнулась, когда уже садилось солнце. Однако заплатили ей за целый день жатвы, опасаясь острого языка болящей; Слимак хотел было вычесть у нее за то время, что она проспала, но старуха сказала, целуя ему руку: - Чего уж там спорить, пан хозяин?.. Продадите одним цыпленочком больше, и сами не останетесь в накладе, и меня не обидите... "Таким-то всегда легче живется, кто за словом в карман не лезет", - подумал Овчаж. А в воскресенье, когда семейство Слимака всем домом собиралось в костел, он уселся на завалинку, горестно вздыхая. - Ты что, Мацек, не пойдешь в костел? - спросил Слимак, заметив, что батрак пригорюнился. - Куда уж мне в костел! - вздохнул Овчаж. - Только вас срамить... - Чего ж тебе не хватает? - Хватать-то хватает, да вот обувка у меня такая, что чуть шаг шагнешь, нога вперед уходит, а сапог, будь ему неладно, на дороге остается. - Сам виноват, - сказал Слимак. - Чего молчишь, раз тебе следует жалованье? Сейчас тебе отдам шесть рублей. Через минуту он вынес из хаты деньги, и Овчаж поклонился ему в ноги. - Купи себе сапоги, - сказал Слимак, - да смотри в корчму не заходи: сердце у тебя мягкое, пожалуй, все и пропьешь. Наконец все отправились в костел: впереди Слимак с женой, затем Магда с мальчиками, а поодаль, позади всех - Овчаж. Он шел и мечтал, как выстроят дорогу из железа и как Слимак станет шляхтичем, а он, Овчаж, будет у него служить на своих харчах и женится... Тут он стал торопливо креститься, чтобы отогнать нечистого, который, видно, перебежал ему дорогу и, искушая его, нашептывал бог весть какие глупости. Ну, куда такому убогому, как он, думать о жене! Зоська и та за него не пойдет, хоть у нее двухлетний ребенок, да и в голове неладно. Это воскресенье осталось памятным для обоих Слимаков. Жена купила себе фуляру в ларьке, раздала нищим по четыре гроша милостыни, а в костеле расселась на скамье перед самым алтарем, и Гжибина с Лукасяковой сразу уступили ей место. С Слимаком то и дело кто-нибудь заговаривал. Арендатор пожурил его за то, что он чересчур дешево продает и сбивает цену евреям, органист напомнил, что не худо бы заказать панихиду по усопшим, сам стражник поздоровался с ним, и даже викарий вступил с ним в разговор, убеждая разводить пчел. - Теперь, сын мой, - говорил викарий, - когда у тебя имеются свободные деньги и время, ты мог бы наведаться ко мне в приходский дом и посмотреть, как выхаживают пчел. Потом купишь несколько ульев, и будет у тебя мед для себя или на продажу и воск для костела. Ибо и при большом достатке, сын мой, не мешает помнить о боге и разводить пчел. Не успел от Слимака отойти викарий, как подошел к нему Гжиб. У старика горели глаза, и заговорил он с недоброй усмешкой: - Что, Слимак, придется вам нынче угощать всю деревню при такой-то удаче в делах? - Вы меня не угощали, когда свои дела делали, так и мне ни к чему вас угощать, - резко ответил Слимак. - Где уж мне, ведь я и на коровах столько не зарабатывал, сколько вы на курах. - Зато вы на людях куда больше зарабатываете. - Правильно сказано, - поддержал Слимака Вишневский и принялся его обхаживать, прося одолжить сто злотых до нового года. Получив отказ, он втерся в толпу мужиков, собравшихся у костела, и стал бранить Слимака, обвиняя его в гордости: - Гляди, до чего заважничал; этак он скоро и говорить не захочет с мужиками... - В имение звали его жать, не пошел, - вставил словечко приказчик. - А баба его так и развалилась на первой скамье перед алтарем, - прибавил Войтасюк. - Богатство всегда голову кружит, - заключил Ожеховский, и мужики вошли в костел. Деньги, выданные Овчажу на сапоги, не принесли ему счастья. Когда смиренно, как всегда, он стал на паперти, чтобы не мозолить глаза господу богу своим потертым зипуном, на него гурьбой набросились нищие, упрекая его в том, что он никогда не подает милостыни. Он пошел в корчму разменять три рубля; тут к нему привязался шинкарь: - Как, пан Мацей, насчет моих денежек? - Каких денежек? - Уже позабыли?.. А вы с самого рождества задолжали мне семь злотых. - Слыхали! - возмутился Овчаж. - Спросите по всей деревне, всякий скажет, что вы мне сроду не отпускали в долг, а если я выпью когда, то за наличные. - Это правда, - ответил шинкарь. - Но когда вы на рождество напились пьяным, вы меня так обнимали, так целовали, что мне пришлось дать вам в кредит водки, пива, араку да еще баранок. - А свидетели у вас есть? - с раздражением спросил Овчаж. - Право слово, смошенничать хотите. Шинкарь с минуту подумал. - Свидетелей у меня нет, - сказал он. - Поэтому до сих пор я к вам не приставал насчет этих денег. Но я с вас и не спрошу мои семь злотых, если вы здесь, при народе, поклянетесь, что тогда не целовали меня и не просили дать вам в долг. Тьфу, - сплюнул шинкарь, - стыд и срам, что батрак такого порядочного хозяина обманывает бедного еврея... Я вам прощаю, Овчаж, этот долг, но чтобы больше ноги вашей не было у меня в корчме, потому что мне за вас стыдно. Батрак стал колебаться. А может, и в самом деле он должен ему семь злотых? - Ну, раз вы так говорите, я отдам. Но помните, бог вас накажет за мою обиду. В душе, однако, он сомневался, что господь бог из-за такого, как он, бедняка станет наказывать столь важную особу, как шинкарь. Овчаж расстроился и совсем было собрался уходить, когда в корчму вошло несколько косарей-галичан. Усевшись за стол, они стали толковать о больших заработках, которые ожидались на постройке железной дороги. Увидев таких же, как он, оборванцев, Мацек подошел ближе и спросил: - А есть ли, правда, где-нибудь на свете железные дороги? Да ведь на такое дело изо всех лавок не хватит железа. У самой казны и то, пожалуй, столько не наберется. Косари высмеяли его. Но один из них, рослый парень с огромным кадыком, щеголявший в новенькой фуражке, вступился за Мацека: - Чего же тут смеяться, если простой мужик не знает, что такое железная дорога? Садись, брат, сюда, я тебе все расскажу по порядку, а ты поставь нам бутылку горелки. Не успел еще Мацек решиться, как водка уже стояла на столе. Подал ее шинкарь со словами: - Почему бы ему не поставить водки? Вот он и поставил... Он хороший парень... Что произошло потом, Овчаж не помнил... Кто-то рассказывал, как быстро ездит люфт-машина, кто-то кричал, что Мацек должен купить себе сапоги, а не пропивать деньги. А потом еще кто-то схватил его за руки и за ноги и вынес из корчмы в конюшню. Но кто - Овчаж не знал. Одно было несомненно, что домой он вернулся поздно и без гроша в кармане. Хозяйка смотреть на него не захотела, а Слимак проговорил, качая головой: - Эх, ты! Нет, никогда тебе, видно, не разбогатеть, потому что в тебе черт сидит и подзуживает якшаться с кем попало. Таким образом, Овчаж не купил себе новых сапог, зато через несколько недель ему привалила прибыль, о которой он никогда и не помышлял. Был ненастный сентябрьский вечер. С наступлением сумерек небо гуще заволокло слоями разодранных в клочья туч, которые нависали все ниже и становились все мрачней. Леса, холмы, деревню, даже плетни вокруг хат постепенно окутала серая завеса, сквозь которую сеялся частый, мелкий, пронизывающий дождь. Насыщенные влагой поля размякли, как сырое тесто, по дороге побежали грязно-желтые ручейки, во дворе растеклись большие темные лужи. Сыростью пропитались крыши и стены хат, шерсть животных, одежда и даже души людей. В хате Слимака подумывали об ужине, но все были как-то не в духе. Хозяин зевал, хозяйка сердилась, мальчикам хотелось спать, и даже Магда двигалась сегодня ленивее, чем обычно. Все поглядывали то на печку, где потихоньку доваривалась картошка, то на дверь, откуда должен был войти Овчаж, то на окно, за которым шелестели дождевые капли, падавшие и с верхних и с нижних туч и с тех туч, что стлались почти над землей, со всех строений, со всех увядающих листьев, с крыши, со стен и со стекол. Время от времени дробный стук капель сливался в один звук, и тогда казалось, будто кто-то идет. Вдруг скрипнула дверь в сенях. - Мацек, - пробормотал хозяин. Но никто не вошел. Зато послышался шорох, как будто кто-то шарил рукой по стене, не находя двери в хату. - Ослеп он, что ли? - проворчала хозяйка и нетерпеливым движением отворила дверь. У входа кто-то стоял, но не Мацек: небольшого роста, широкий, закутанный в промокшее рядно. Хозяйка попятилась назад, в сени упал отблеск огня, и из-под рядна показалось лицо медного оттенка, точно прокопченное, с коротким толстым носом и косыми глазами, которые едва виднелись из-под опухших век. - Слава Иисусу Христу, - проговорил хриплый голос. - Это ты, Зоська? - с удивлением спросила хозяйка. - Да, я. - Ну, входи скорей, а то холоду напустишь в хату. Странная гостья вошла и молча остановилась на пороге. Теперь можно было разглядеть на руках у нее ребенка, белого, как кость, с посиневшими губами; из-под рядна высунулась его ручка, тоненькая, как прутик. - Куда ты собралась в такую пору? - спросил Слимак. - Работу иду искать, - ответила женщина. Она посмотрела по сторонам, словно искала, где присесть, но, не найдя, отошла к дверям и села на корточки у порога, прислонившись к стене. - В деревне болтают, - говорила она глухим, хриплым голосом, - что у вас теперь деньги завелись. Я подумала, может, вам потребуется работница, вот и пришла... - Не надо нам работницы, - сказала хозяйка. - Живет у нас Магда, и той делать нечего. - Ты как же умудрилась без места остаться? - спросил Слимак. - Летом я ходила жать, а теперь никто не хочет меня брать с ребенком. Одну скорей бы взяли. В эту минуту вошел Мацек и вздрогнул от изумления, увидев Зоську. - Ты как сюда попала?.. - спросил он. - Работу ищу. Говорят, Слимак стал богач. Я и зашла; думала, может, возьмут меня в работницы. Да с ребенком и Слимак не берет. - О, господи, господи... - прошептал батрак при виде нищеты, еще горшей, чем его собственная. - Что-то ты уж очень причитаешь над ней, как будто совесть тебя грызет? - язвительно проговорила хозяйка. - Всякому жалко смотреть на такую нужду, - пробормотал Слимак. - А уж особенно тому, кто в этом виноват, - снова съязвила Слимакова. - Я не виноват, - ответил Мацек, пожимая плечами. - А все-таки жаль мне и ее и ребенка. - Так и бери ее, раз тебе жалко, - сердито сказала хозяйка. - А что, Зоська, отдала бы ты ребенка Овчажу?.. Кто там у тебя: мальчик или девочка? - Девочка, - прошептала Зоська, глядя на Овчажа. - Ей уже два года. - И прибавила: - Хочешь, возьми ее себе... - Куда мне ее? - ответил батрак. - Оно, конечно, жалко... - Хочешь, бери... Бери, бери ее, если хочешь... Слимак теперь богач, и ты богач... - Он-то у нас богач. По шесть рублей в одно воскресенье пропивает, - издевалась Слимакова. - Если вправду ты такой богатый, что по шесть рублей в одно воскресенье пропиваешь, так бери ее, - говорила Зоська все настойчивее. Она развернула рядно, взяла ребенка и положила его на мокрый земляной пол. Ребенок, казалось, стал еще бледнее, но не издавал ни звука. - Глупые это шутки, Ягна, - буркнул Слимак, оборачиваясь к жене. Зоська потянулась и вскочила на ноги. - Вот мне и легко, хоть один разок в жизни... - возбужденно проговорила она. Глаза ее дико горели. - Сколько раз я думала: "Ох, не вытерплю, брошу ее где-нибудь на дороге, а то и в воду..." Ты, если хочешь, бери ее... Возьми, возьми, только смотри береги, а то я, как вернусь да не найду ее, все зенки тебе выцарапаю... - Что ты болтаешь, взбесилась ты, что ли?.. - вразумлял ее Слимак. - Перекрестись!.. - Пускай тот крестится, кто идет на смерть, а я пойду работать... Болтали, будто вы теперь богач... Я думала, может, потребуется вам работница, вот и зашла... А нет, так и не надо, пойду дальше... - Чего с дурой толковать! Садитесь ужинать, - прикрикнула хозяйка и в сердцах схватила горшок с огня. От резкого движения головешки рассыпались по всему полу, а одна упала наземь, прямо к босым ногам Зоськи. - Горит!.. Горит!.. Горит!.. - закричала Зоська, отскакивая к двери. - Все сгорит, хата сгорит и рига сгорит... Только Зоська убежит, в одной рубахе убежит и... в одной рубахе так и будет ходить до самой смерти... Как пьяная, она толкнулась в дверь, шатаясь, выбежала в сени, из сеней во двор, все повторяя: "Горит!.. Горит!.." Крик ее послышался за окном, потом в палисаднике, потом на дороге. Наконец, он затих, заглушенный шумом дождя. В хате на полу остался ребенок, худой и странно тихий. - Держите ее! - в бешенстве крикнула Слимакова. - Беги, Мацек!.. Но Мацек не двинулся с места, зато поднял голос Слимак: - Что ты болтаешь? Кто побежит за помешанной среди ночи? Разве затем, чтобы черт башку ему оторвал? - Прикидывается помешанной, а сама дитенка нам подбросила, - ворчала хозяйка. - Чего тут прикидываться? Помнишь небось, когда она еще у нас жила, всякий раз к новому месяцу она словно порченая делалась. А теперь и вовсе рехнулась, как погорели они у Скшипа. - Она и подожгла. Слимак махнул рукой. - Кто это видел? На убогих-то все валят, а лихие люди пользуются. - А что ты будешь делать с этой приблудой? - вспыхнула хозяйка. - Может, думаешь, я буду кормить всякую найденку? - Ну вот, не за ворота ж ее выбросить? Да ты не бойся, придет за ней Зоська - не нынче, так завтра. - А не придет, ты эту найденку в волость свезешь. Не хочу я ни одной ночи держать у себя в доме такого ребенка, - выходила из себя хозяйка. - Куда ж ты ее денешь? - вскипел Слимак. - Я ее к себе возьму, в конюшню, - тихо проговорил Овчаж. Он подошел к порогу, неловко поднял ребенка с пола и, усевшись в углу на лавке, принялся его кутать и укачивать. В хате вдруг все затихло; потом из неосвещенной половины вынырнула Магда, за ней Ендрек и Стасек; они окружили Овчажа, разглядывая маленькую. - А уж высохла она, как щепка, - прошептала Магда. - И не шевелится, только все смотрит, - прибавил Ендрек. - Придется вам, Мацек, кормить ее из тряпочки, - снова сказала Магда. - Я найду вам чистенькую. - Садитесь ужинать, - позвала хозяйка уже не так сердито. Она посмотрела на ребенка - сперва издали, потом склонилась над ним и, наконец, коснулась пальцами его желтого, сморщенного личика. - Сука, а не мать! - пробормотала она. - Магда, - прибавила она громче, - налей-ка молока в чашку да покорми найденку, а ты, Мацек, садись ужинать. - Пускай Магда вперед поест, я сам накормлю сиротку, - сказал батрак. - Ну как же, он накормит!.. Да он и держать ее толком не умеет! - огрызнулась девушка и хотела отобрать у него ребенка. - Не тронь! - проворчал Овчаж. - Отдайте ее!.. - кричала Магда. - Ну, оставь, не тормоши ее, Магда, - сказала хозяйка. - Налей молока да сверни чистую тряпицу, и пускай Мацек ее кормит, раз ему охота. Через минуту Мацек уже держал в руках тряпочку, свернутую рожком, и кормил ребенка, к неудовольствию Магды, которая, забыв про ужин, поминутно делала замечания: - Нет, гляньте-ка, все лицо ей вымазал!.. А на пол-то как проливает... Чего вы ей в нос-то суете тряпку?.. Еще задохнется девочка!.. Батрак чувствовал, что он плохая нянька, но ребенка из рук не выпускал. Он наспех проглотил немного затирухи, не доев, отставил миску, укутал сиротку зипуном и поскорей улизнул к себе в конюшню. Едва он вошел туда, одна лошадь заржала, а другая впотьмах повернула голову и стала обнюхивать ребенка. - Так, так, поздоровайся! - сказал Овчаж. - Видишь, новый конюх к нам нанялся, только кнута еще в руке не удержит. Ха-ха! На дворе все еще лил дождь. Двери конюшни затворились, и все затихло. Когда через некоторое время из хаты вышел Слимак посмотреть, не прояснилось ли, ему послышалось, что Мацек уже храпит в конюшне. - Спят, видно, - пробормотал хозяин. Он поглядел на небо и вернулся в сени. - Как, тепло там найденке? - спросила мужа хозяйка. - Спят уже, - ответил мужик. Загремел засов, в печке догорал чуть тлевший огонек и, наконец, погас. Было поздно. Петухи пропели полночь, в ответ им пролаяла собака и запряталась от дождя под телегу; в хате все уснули. Тогда чуть слышно скрипнула дверь из конюшни и показалась какая-то тень; она скользнула вдоль стены и осторожно прокралась в закут. Это был Мацек. Он вытащил из-за пазухи всхлипывающего ребенка и приложил к коровьему вымени. - Пососи скотинку, - шепнул он, - раз родная мать тебя бросила. Пососи... В закуте послышалось тихое почмокивание. Дождь лил по-прежнему. VI Весной должны были приступить к постройке дороги, и весть об этом вызвала волнение в деревне. В зимние вечера за пряжей вместо сказок рассказывали то о каких-то неизвестных людях, скупавших у крестьян землю, то о бедном мужике, который продал песчаный холмик, а купил за него десять моргов самой лучшей земли, то о незнакомых евреях, понаехавших в местечко и к ним в деревню - в корчму и к арендатору. В декабре, после летней поездки, вернулся помещик с женой, и тотчас распространился слух, что имение будут продавать. Правда, сам пан по-прежнему играл на органе и только улыбался, когда кто-нибудь из служащих робко его спрашивал, верно ли, что он расстается с родовым поместьем. Но пани каждый вечер рассказывала горничной, как им весело будет в Варшаве, куда они переезжают. Час спустя горничная шепотом пересказывала эти новости писарю, который собирался на ней жениться; писарь на другое утро передавал их по секрету управляющему и приказчику, а в полдень их повторяли уже везде - на кухне, в клетях, в хлевах, в конюшнях и овчарнях - разумеется, под строжайшим секретом. К вечеру весть проникала в корчму, из корчмы разносилась по хатам, и, наконец, докатывалась до местечка. Слимак, часто работавший в имении, тоже слышал эти разговоры и видел их последствия. Видел и удивлялся могуществу такого слова, как "продажа". Поистине, оно творило чудеса. Из-за него батраки теперь работали спустя рукава, из-за него с нового года уволился управляющий. Из-за него отощала безропотная рабочая скотина, из-за него из овинов исчезали снопы, а из амбаров зерно. Слово это пожирало запасные колеса и сбрую, вырывало замки и скобы у дверей, выламывало доски из заборов и колья из плетней. Оно же каждый вечер уводило прислугу в корчму, а чуть ночь потемней - неведомо куда угоняло то гуся, то индейку, то поросенка или овцу! Всемогущее слово! Оно прозвучало по всему имению, по деревне и по местечку, откуда каждый день торговцы приносили счета. Его можно было прочесть на лицах обитателей имения, в печальных глазах отощавшей скотины, на всех дверях, во всех выбитых окнах, заклеенных бумагой. Не слышали его только двое: пан, все время игравший на органе, и пани, мечтавшая об отъезде в Варшаву. Если же кто-нибудь из соседей спрашивал, правда ли, что имение продается, он только улыбался и пожимал плечами, а она отвечала со вздохом: - Мы хотели бы продать, в деревне такая скука. Но что же делать, если муж не находит покупателя!.. Слимак, которому иногда случалось встречаться с помещиком, зорко к нему присматривался и не верил в продажу. "Какой он там ни есть, - думал о нем мужик, - а ведь загоревал бы он от такой-то беды. Ведь они тут живут испокон веков: и родились тут и выросли, все их деды-прадеды похоронены на здешнем погосте. Камень, не то что человек, и тот бы извелся, если б кто столкнул его со старого места. Да и с чего бы ему продавать, банкрот он, что ли? Деньги у него есть, это все знают". Так думал мужик, потому что мерил пана на свой аршин, и уж вовсе не способен был понять, что такое молодая жена, скучающая в деревне. А в то время, как он, обманутый спокойным лицом помещика, делал свои выводы, в корчме, под руководством шинкаря Иоселя, между мужиками побогаче происходили важные совещания. Однажды утром, в середине января, в хату к Слимакам влетела старуха Собесская. Зимнее солнце еще не успело осмотреться по сторонам, а у нее уже огнем горели щеки и налились кровью глаза. Бабка прибежала в старом, как она сама, тулупе и в рубахе, разорванной на иссохшей груди. - Ну, ставьте-ка водку, - закричала она, споткнувшись о порог, - а уж я вам кой-чего расскажу. Слимак собирался молотить, но после такого вступления сел у печки и велел подать старухе водки, зная, что бабка не бросает слов на ветер. Она выпила большую чарку, топнула ногой и крякнула: "Ух-ха!.." Потом утерла рот и начала рассказывать: - Слыхали, что пан продает имение: леса, поля - все? Может, только оставит себе дом да сад... Слимаку на ум пришел его луг, и он весь похолодел. Но коротко ответил: - Басни! - Басни?.. - повторила старуха, стараясь подавить икоту. - А я вам скажу, что не басни это, а истинная правда. И еще вам скажу, что нынче мужики, главные наши богатей, сговариваются с Иоселем и с Гжибом купить имение у помещика... Как есть, все имение, провались я на этом месте!.. - Как же это они сговариваются без нас? - сердито спросила Слимакова. - А вас они не хотят принимать. Говорят, что и так вы будете у самой дороги и что вы уже успели на ней подработать и обидеть других... Старуха выпила еще чарку и хотела продолжать, но водка ударила ей в голову. Она только крякнула: "Ух-ха!" - и потащила Слимака плясать, однако силы сразу ее покинули. Как подкошенный стебель, она повисла на руке мужика; тот вынес ее в сени и едва уложил в углу на подстилке, как бабка захрапела, до того ее разморило. Следующие полдня Слимак потихоньку советовался с женой, что делать в такой оказии. К вечеру он надел новый овчинный полушубок и отправился в корчму на разведки. Пока он шел, на дворе стемнело, и в корчме зажгли огонь. Отворив дверь, Слимак увидел за столом Гжиба и Лукасяка. При свете сальной свечи мужики в тяжелой зимней одежде походили на огромные камни, какие дремлют кое-где в полях, охраняя межи. За стойкой сидел Иосель в грязной полосатой фуфайке. У него был острый нос, острая бородка, острые кончики пейсов, острые локти, даже во взгляде было что-то колючее. - Слава Иисусу Христу! - поздоровался Слимак. - Вовек! - небрежно ответил Иосель. Гжиб и Лукасяк, сидевшие, развалясь, за столом, только кивнули ему головой. - Что нынче пьют хозяева? - спросил Слимак. - Чай, - ответил шинкарь. - Дай-ка и мне. Да черного, как смола, и побольше араку. - Вы пришли сюда чай пить? - насмешливо спросил Иосель. - Не за чаем я пришел, а разузнать... - О том, что вам наговорила Собесская, - проворчал шинкарь. Слимак уселся подле Гжиба и повернулся к нему. - Вы что, имение надумали покупать у пана? Мужики взглянули на Иоселя, он усмехнулся. Наконец ответил Лукасяк: - Э-э... Так, толкуем от нечего делать!.. Да и у кого в деревне найдутся деньги на такое дело? - Вы двое могли бы купить, - заметил Слимак, - вы да Гжиб. - Может, и могли бы, - подхватил Гжиб, - да для себя и для своих деревенских. - Ну, а я что же? - спросил Слимак. - Вы нас не пускали в свои дела, так не суйтесь в наши. - Не ваше это дело, а общее. - Именно мое! - горячился Гжиб. - Такое же, как и мое. - Именно не такое... - настаивал на своем старик, стуча кулаком. - Не понравится мне кто, не приму его в долю - и баста!.. Шинкарь усмехнулся. Лукасяк, заметив, что Слимак бледнеет от бешенства, взял Гжиба за руку. - Пошли, кум, домой, - сказал он. - Чего ругаться, когда и дело-то еще неверное? Пошли, кум. Гжиб взглянул на Иоселя и поднялся с лавки. - Стало быть, без меня хотите покупать? - снова спросил Слимак. - Цыплят-то вы летом скупали без нас, - ответил Гжиб. Оба пожали руку Иоселю и вышли из корчмы, не простясь со Слимаком. Шинкарь посмотрел им вслед, продолжая усмехаться. Когда скрип шагов по снегу затих, он повернулся к Слимаку. - Ну, хозяин, видите, как нехорошо у евреев хлеб отбивать? Из-за вас я потерял рублей пятьдесят, а вы и всего-то заработали двадцать пять, зато вражды себе нажили в деревне на целую сотню. - И они без меня купят землю у пана? - спросил Слимак. - А почему бы им не купить без вас? Какое им дело, что вы на этом потеряете, если им будет хорошо? Мужик покачал головой. - Ну-ну! - прошептал он. - Я, верно, мог бы помирить вас с деревней, - продолжал Иосель, - но зачем мне это? Один раз вы уже меня обидели, а сердце у вас никогда ко мне не лежало. - И не помиришь? - спросил Слимак. - Помирить я могу, но у меня есть свои условия. - Ну?.. - Во первых, вы отдадите мне те пятьдесят рублей, которые я летом из-за вас потерял, а потом... построите на своей земле хату и сдадите ее моему шурину. - А что он там будет делать? - Он будет держать лошадей и будет ездить на железную дорогу. - А мне что делать с моими лошадьми? - А у вас останется ваша земля. Мужик поднялся с лавки. - Нет уж, не надо мне чаю, - сказал он. - А я и в доме его не держу, - пренебрежительно ответил шинкарь. - Не дам я вам эти пятьдесят рублей и хату для шурина вашего не стану строить. - Ну-ну, как хотите, - ответил Иосель. Слимак вышел из корчмы, хлопнув дверью. Иосель повернул ему вслед свой острый нос и острую бородку, меланхолически усмехнувшись. В ночной темноте Слимак сперва наткнулся на господского батрака с тяжелым мешком ржи на спине, потом заметил девку-работницу, которая кралась между плетней, пряча под тулупом гуся, а Иосель все продолжал усмехаться. Он усмехался, отдавая батраку два злотых за рожь вместе с мешком; усмехался, покупая у девки гуся за бутылку прокисшего пива; усмехался, слушая мужиков, совещавшихся насчет покупки имения; усмехался, когда платил старому Гжибу два рубля в месяц со ста, и усмехался, когда брал у молодого Гжиба два рубля в месяц с десяти. Усмешка казалась неотделимой от его острого лица, как грязная полосатая фуфайка от его тела. В хате Слимака уже погас огонь в печке и давно спали дети, когда он, вернувшись из корчмы, стал впотьмах раздеваться. - Ну что? - спросила его жена. - Это все Иоселевы проделки, - ответил мужик. - Он ими вертит, как хочет. - И не примут тебя в долю? - Они-то нет, да я пойду к самому помещику. - Завтра пойдешь? - Завтра. Не то пропадет у меня луг. А без него - что мне, горемычному, делать?.. - вздохнул мужик. Пришло завтра, пришло и послезавтра, пролетела целая неделя, а Слимак все еще не собрался в имение. Один день он говорил, что ему надо молотить рожь на продажу; другой - что в такой мороз носа не высунешь на улицу; потом - что он надорвался и нутро у него ноет. На самом же деле он и не молотил и не надорвался, но что-то удерживало его дома. То, что мужики называют робостью, шляхта - ленью, а ученые люди - отсутствием воли. В эти дни он мало ел, ничего не делал, на всех сердился и, вздыхая, бродил по всему хутору. Чаще всего он останавливался у покрытой снегом лужайки и думал; в нем происходила борьба. Рассудок говорил ему, что надо идти в имение и так или иначе покончить с этим делом, а какая-то другая сила наполняла его душу тревогой и сковывала ноги или нашептывала на ухо: "Не спеши, погоди еще денек, все само собой образуется..." - Юзек, ты чего не идешь к пану? - кричала жена. - Все равно ведь придется пойти и потолковать. - А ну, как он не продаст мне луг; что тогда?.. - отвечал мужик. Так он и не мог ни на что решиться, пока однажды вечером Собесская не дала ему знать, что депутаты от деревни были днем у помещика с просьбой продать им имение. Собесскую совсем одолела ломота в костях, и она попросила у Слимаковой наперсточек водки. Чарка сразу развязала ей язык... - Дело, видите, вот как было. Пошел Гжиб, да Лукасяк пошел, да Ожеховский, разоделись, словно к святой евхаристии. Пан зазвал их в контору, а Гжиб только откашлялся и давай чесать прямо с порога: "Слыхали мы, говорит, ваша милость, что хотите вы продать свое поместье. Конечно, продать свое добро каждый имеет полное право, равно как и всякий может купить, только бы заплатил как следует. Но, как там ни говори, не годится, чтобы земля, которой испокон веков владели ваши деды-прадеды и которую мы своим мужицким трудом пахали да засевали, не годится, чтобы этакое дело перешло в чужие руки. Стало быть, продайте, ваша милость, имение нам, своим мужикам и соседям, и не смотрите вы на чужих людей, которые землю вашу святую не уважат". Уж так-то хорошо говорил, да чуть ли не целый час, - продолжала Собесская, - ну, точно ксендз с амвона. У Лукасяка так даже поясницу свело, и все, как есть, ревмя ревели. А потом мужики - давай в ноги кланяться пану, а пан - давай обнимать их за шею... - И что же, покупают?.. - потеряв терпение, перебил ее Слимак. - Чего ж не покупать?.. Покупают... - протянула бабка. - Только малость в цене не сошлись: пан хочет сто рублей за морг, а мужики-то дают пятьдесят. Но, скажу я вам, так они плакали да целовались, так говорили, чтоб стоять заодно мужику и пану, что богатей наши, наверное, прибавят рубликов по десять, а остальное пан им уступит. Иосель говорит, чтобы по десятке накинули, не больше, да не спеша, тогда, конечно, сторгуют... А умный, холера его возьми, этот Иосель... За эти две недели, что мужики сговариваются в корчме, у него такие барыши, будто сама богородица у нас в деревне объявилась... Ох, царица небесная, чудотворная... - А против меня он бунтует мужиков? - спросил Слимак. - Бунтовать не бунтует, - отвечала старуха, - только иной раз ввернет словечко, что, дескать, вы уже не крестьянин, а вроде как купец. Мужики на вас взъелись похуже, чем он. Все забыть не могут, как вы курят у них покупали по злотому, а землемерам продавали по два... После этих известий Слимак на другое утро отправился в имение и в полдень с кислым видом вернулся домой. - Ну что? - спросила жена. - Ну сходил; потом расскажу, дай-ка поесть. Он разделся и, усевшись за миску щей, начал рассказывать. - Вошел это я в ворота, смотрю: по одну сторону дома все окна настежь. В такую-то стужу!.. Слышь, Ягна?.. Ну, думаю, может, помер кто, не приведи бог? Заглянул, а тут, в самой большой горнице (в той, где белые столбы, громадная такая, как костел), ездит по полу лакей, - Матеуш его звать. Без сюртука, в фартуке, щеткой подпирается да так и катит, как ребятишки на льду. "Слава Иисусу Христу, - говорю я ему. - Что это вы делаете, Матеуш?" - "Во веки веков, отвечает. Видите, пол натираю. Нынче гостей ожидаем, танцы будут". - "А пан, говорю, не вставал еще?" - "Эх, говорит, встать-то встал, да сейчас он с портным плащ примеряет. Пан-то для танцев рядится краковянином, а пани - цыганкой". - "А я, говорю, хотел пана просить, чтобы он мне луг продал". А Maтеуш, стало быть лакей этот, говорит: "Глупые ваши слова, Слимак! Станет с вами пан толковать про луг, когда у него голова забита краковянином". И опять как пошел ездить, так у меня в глазах и зарябило! Отошел я от окна и малость постоял возле кухни. Слышу шум, гам, огонь пылает, как в кузне, масло так и трещит. Вдруг, смотрю, вылетает из кухни Игнаций Кэмпяж, - поваренком он в доме, - но до того беднягу раскровянило, словно кто топором его тяпнул. "Игнаций, кричу, бог с тобой, кто это из тебя краску пустил?" - "Это, говорит, не из меня. Просто повар съездил мне по морде битой уткой, вот меня и вымазало". - "Слава всевышнему, говорю, что сок не из тебя вышел, а ты вот что скажи: как бы мне поймать пана?" Он и говорит: "Подождите здесь. Только что, говорит, привезли козулю, так пан, верно, выйдет посмотреть на нее". Игнаций побежал к колодцу, а я жду, жду, все кости у меня разломило, а я все жду. - Ну, а пана ты видел? - в нетерпении прервала его жена. - Еще бы не видел! - И говорил с ним? - А то как же? - О чем же вы говорили? - Гм... ну, я говорю: "Прошу вашей милости насчет лужка". А он мне тихо: "Ах... оставь ты меня в покое с делами, не до того мне сейчас". - Только и всего? - спросила баба. Слимак развел руками. - Схожу туда завтра или послезавтра, как отоспятся после танцев. В это время Мацек Овчаж ехал на санях в лес за дровами. Он вез топор, лукошко с убогой снедью и дочку дурочки Зоськи. Мать, покинув ребенка осенью, по нынешний день не справлялась о нем, и Овчаж выхаживал сиротку. Он кормил девочку, укладывал в конюшне спать и держал при себе, где бы ни работал, боясь хоть на минуту оставить ее без присмотра. Девочка была хилая, почти не двигалась и даже не кричала. Слимаки и особенно Собесская предсказывали, что она скоро умрет. - Недели не проживет. - Завтра помрет. - Ого! Найденка-то кончилась. Так говорили о ней в хате. Но девочка прожила неделю, не померла и назавтра и даже, когда ее раз уже все сочли покойницей, снова открыла блеклые глазки. Мацек, слушая эти предсказания, только отмахивался и приговаривал: "Выживет, ничего с ней не сделается..." Каждую ночь он тайком давал ей сосать коровье вымя, а днем никогда с ней не разлучался. - Охота тебе, Мацек, возиться с такой дохлятиной! - не раз повторяла Слимакова. - Ты ей что хочешь говори, хоть молитвы читай, ничего она не смыслит, уж больно глупа. Сроду я такой дурехи не видывала... - Ну нет!.. - отвечал батрак. - Про себя она все понимает, только не умеет сказать. А вот станет говорить, самых умных за пояс заткнет! И возил ли он на поле навоз, молотил ли, веял или чинил свои лохмотья, девочка всегда была с ним. Он рассказывал ей о своей работе, поил из бутылочки молоком и убаюкивал, фальшиво напевая песенку о сиротке: Шла она лесами, Затравили псами... Сегодня Мацек повез ее в лес. Он закутал девочку в остатки старого тулупа, поверх обмотал рядном, привязал к передку саней и поехал - то с горы, то в гору, а то и оврагом; такая уж горбатая была тут местность. Вдруг они выехали на равнину прямо против солнца, и косые лучи его, отражаясь в безбрежной глади снегов, ударили им в глаза ярким блеском. Девочка заплакала. Овчаж повернул ее на бочок и принялся читать наставления: - Вот видишь, я тебе говорил: закрывай глаза. Ни один человек на свете, будь он хоть сам епископ, не может смотреть на солнце, ибо это фонарь господень. Каждый день до свету Иисус Христос берет его в руки и обходит все свое хозяйство на земле. Зимой, когда донимает мороз, он выбирает путь покороче и дольше спит по ночам. Зато уж летом встает в четыре и целый день до восьми вечера смотрит, где что делается на свете. Так и человек должен трудиться - от зари до зари. Ну, тебе-то можно еще поспать и днем; все равно от тебя немного проку, хоть бы ты и не спала. Нно-о!.. Нно-о!.. Они въехали в лес. - Ну вот, видишь, - толковал Овчаж ребенку, - это лес, да только не наш, а господский. Купил тут Слимак четыре сажени дров; мы перевезем их сейчас, пока дорога хорошая и лошади в поле не нужны. Вот вырастешь, будешь летом бегать сюда с детишками по ягоды. Только смотри далеко не ходи и поглядывай по сторонам, а то как раз волк на тебя выскочит. Тпру... стой!.. Они остановились подле груды дров. Овчаж отвязал девочку от передка саней и, отыскав укрытое от ветра местечко, положил ее на кучу можжевельника. Потом достал из лукошка бутылку с молоком и поднес ее к ротику ребенка. - На, попей, наберись сил, придется нам малость поработать. Поленья, сама видишь, какие: тут здорово наломаешь спину, покуда нагрузишь сани. Что, не хочешь больше?.. А-пчхи!.. Будь здорова. Понадобится тебе что, ты крикни. "А как ни говори, с такой маленькой и то веселей, чем одному, - прибавил он уже про себя. - Прежде, бывало, словом не с кем перекинуться, а нынче хоть наговоришься всласть". Он принялся накладывать дрова. - Ты присмотрись, как делается такое дело. Ендрек - тот бы сразу схватил полено, всю бы сажень развалил, замучился бы зря и сейчас бы бросил. А ты бери бревнышко сверху, - так, хорошо; теперь тащи его полегоньку, клади на плечо - и в сани. Вот одно и готово. Теперь второе. Бери полегоньку с самого верху, на плечо - и в сани. Вот у тебя и два. Да помаленьку, не рывком, а то устанешь... - Само-то полено, будь оно неладно, не хочет идти в сани, тоже ведь оно имеет понятие, знает, что его ждет. Всякий держится своего угла, какого ни на есть, а своего. Только тому все равно, - прибавил он со вздохом, - у кого своего угла вовсе нет. Здесь ли, там ли пропадать - все одно... Так рассуждал Овчаж и не спеша укладывал дрова. Время от времени он останавливался передохнуть, согревался, хлопая себя по плечам окоченевшими руками, и укрывал рядном сиротку. Между тем небо заалело, поднялся резкий западный ветер, насыщенный влагой. Охваченный зимним сном, лес затрепетал, заговорил, ожил. Задрожали зеленые иглы сосен, вслед за ними ветки, потом заколыхались широко раскинувшиеся сучья, подавая какие-то знаки; наконец, зашевелились верхушки и стволы деревьев. Они раскачивались взад и вперед, будто сговариваясь о чем-то или готовясь к походу. Казалось, им наскучила вековая неподвижность и вот-вот они с шумом и шелестом двинутся всей толпой куда придется, хоть на край света. Время от времени в той стороне, где стояли сани Мацека, все затихало, словно лес не хотел раскрывать перед человеком свои тайны. И вдруг откуда-то издали слышались шаги бесчисленных ног, как будто маршировала целая колонна. Вот из глубины выходят первые шеренги правого фланга; они подходят все ближе, ближе, вот они уже поравнялись с Овчажем, прошли дальше... А вот дрогнул левый фланг; скрипит снег, хрустят обламываемые ветки, воет, отступая, ветер; они идут все ближе, ближе, уже на одной линии с мужиком - и снова проходят мимо. А вот передовая колонна бодро и отважно потрясает ветвями и подает сигналы, перекликаясь громким шепотом. Уже склоняются верхушки, гиганты уже подались вперед, двинулись... Встали... Они видят два человеческих существа, которым лес не выдаст своих тайн. С гневным шумом они останавливаются, бросают в них шишками и сухими ветками, словно говоря: "Прочь отсюда, Овчаж, прочь отсюда, не мешай нам..." Но ведь Овчаж - всего только батрак, подневольный человек. Он и боится лесного шума, и с радостью уступил бы дорогу гигантам, но не смеет уйти, пока не погрузит дрова. Теперь он уже не отдыхает, не трет озябших рук, а торопливо накладывает дрова, чтобы скорей бежать из лесу, от бурной зимней ночи. Между тем небо совсем заволокло тучами, лес окутывает мгла, начинает накрапывать дождик; мелкие, как маковое зернышко, капли сразу же замерзают. В несколько минут зипун Мацека, рядно, в которое он завернул сиротку, и конские гривы покрываются тонкой, потрескивающей коркой льда. Поленья тоже обледеневают и выскальзывают из рук; снег на земле становится гладким, как стекло, так что нельзя устоять на ногах. Мацек бросает в сани последние дрова и со страхом поглядывает на заходящее солнце. Опасное дело - ночью возвращаться с таким грузом в гололедицу. Он поспешно укладывает сиротку в нагруженные сани и, перекрестившись, стегает лошадей. Многое на свете страшит Мацека, но больше всего он боится, чтоб на обледенелой дороге не опрокинулись сани и не придавили его, как прошлый год, когда на него наехала телега. - Нно-о!.. Нно-о! - понукает Мацек лошадей. Наконец они выехали из лесу, но дорога становится все хуже. Сани поминутно скатываются в канавку и, наверное, не раз бы уже опрокинулись, если б не подпирал их, дрожа от страха и холода, Мацек. Стоит подвернуться его перешибленной ноге, и тогда конец и ему и ребенку: их придавят дрова, а остальное довершит мороз. Неподалеку от большака дорога стала до того скользкой, что лошади не могли идти дальше. Умолк скрип саней, Овчаж устал покрикивать "нно-о", кругом залегла тишина. Такая тишина, что слышался гневный шум леса вдалеке, свист ветра в щелях между бревнами и приглушенные всхлипывания ребенка. Вокруг становилось все темней и темней... - Нно-о!.. - крикнул Мацек. Лошади тронулись и поскользнулись на месте. - Нно-о!.. - надрывался батрак, подталкивая сани. Через несколько шагов лошади опять стали. - Под твою защиту прибегаем, святая богородица... - шептал Мацек. Он достал из саней топор и принялся бороздить перед лошадьми гладкую, словно полированную, дорогу. После получасовой работы, вконец измучившись, Овчаж добрался до большака. С этого места дорога шла круто вверх, на высокий холм, почти неприступный в темноте, тем более в гололедицу. Мацек взял на руки всхлипывающую сиротку, уселся на передок саней и, закутывая ребенка, стал думать: явится ли Слимак к ним на выручку или заляжет спать в теплой хате, бросив их на произвол судьбы?.. - Может, и придет, лошадей пожалеет. Ты не бойся, не плачь, - шептал он сиротке. - Господь бог милостив, он все видит и не даст нам погибнуть. Не плачь, слезами горю не поможешь. Вдруг сквозь вой бури ему послышался перезвон колокольчиков. Динь-динь!.. День-делень... - заливались они на все голоса, как во время крестного хода. В первую минуту Овчаж подумал, что ему померещилось, но колокольчики, ни на минуту не смолкая, звенели все громче, все ближе, как летом рой комаров над топью. - Что же это? - прошептал мужик и вскочил на ноги. Вдали, между холмов, поросших можжевельником, на снегу показался красный огонек - сначала один, потом второй, третий, четвертый... Огни то скрывались в оврагах, то снова загорались где-то в вышине, словно в небе, то опять исчезали под неумолчный, все более и более громкий звон бесчисленных бубенцов. И всякий раз, появляясь вновь, огоньки становились ярче, так что, наконец, при их свете можно было различить великое множество огромных черных предметов, бегущих к Овчажу. Одновременно до ушей батрака донесся гомон человеческих голосов, конский топот и хлопание бичей. - Э-эх!.. - Осторожно, тут холм!.. - Гони ко всем чертям!.. - Эй, вы! Не сходите с ума!.. - Остановите сани... Я высаживаюсь!.. - Вали вперед!.. - Господи Иисусе! - Музыку не растеряли? - Успеем еще растерять!.. - Ха-ха-ха! Теперь Овчаж разглядел, что на него мчится вереница саней, больших и маленьких, запряженных парой или четверкой лошадей, в сопровождении верховых с факелами. Среди ночи в морозной мгле их пламя производило необычайное впечатление, как и вся процессия. Озаренная багровым светом, она, казалось, въезжает под огненную арку, на мгновение вынырнув из бездны, для того чтобы опять в ней исчезнуть. А сани с криками, с пением, со свистом и хлопанием бичей все неслись во весь дух по извилистой, круто поворачивающей дороге. Вдруг весь кортеж остановился, едва не налетев на Овчажа. - Эй! Что там? - Стой!.. Какие-то сани загородили дорогу. - Кто это? - Мужик с дровами. - Сворачивай, собачий сын!.. - Не свернет: лошади не вытянут... - Столкнуть его в ров! - Постойте!.. Лучше перенесем его! - Браво! Перенесем мужика!.. Высаживайтесь, господа! И не успел Овчаж опомниться, как его окружила блестящая толпа в масках, перьях, богатых нарядах, с саблями, метлами и гитарами в руках. Одни подхватили сани с дровами, другие его самого, втащили на вершину неприступного холма, свезли вниз и поставили в таком месте, откуда он мог добраться домой без большого труда. - Господи помилуй! - шептал пораженный Мацек, вглядываясь в этих чудаков, среди которых узнал нескольких помещиков из окрестных имений. - Видать, едут на гулянье к нашему пану, - прибавил он, подумав. - Вот уж удальцы так удальцы, добрые господа!.. Не взбрело бы им в голову, так бы я тут и простоял до утра. Между тем с холма кричали: - Дамы боятся ехать под гору... - Пусть высаживаются, мы доведем их пешком. И ряженые гурьбой снова побежали в гору. - Не проедут тут сани... - Почему не проедут? - закричал чей-то юношеский голос. - Антоний, трогай!.. - Не слажу с лошадьми, ваша милость... - Так пошел с козел, дурак! Я сам буду править, если ты боишься... Через минуту громко зазвенели колокольчики, и с вершины холма, как вихрь, пронеслись мимо Овчажа сани, запряженные парой лошадей. Батрак только перекрестился. С вершины холма снова закричали: - Анджей! Трогай!.. - Стойте, граф!.. - Не рискуйте, пан... - Пошел!.. Вторые сани пролетели, как буря. - Браво!.. - Молодцы!.. - Трогай, Яцентий!.. На этот раз с горы понеслось, едва не сцепившись полозьями, сразу двое саней. В каждых сидели кучер и барин. Бешеная гонка так избороздила скользкую дорогу, что остальные сани, уже без седоков, могли, не подвергаясь опасности, подняться и съехать, что и было сделано с надлежащей осторожностью. - Да ну же, скорей! - кричали сверху. - Пусть каждый подаст руку даме... - Полонез!.. Дайте полонез! - Музыка, вперед!.. Люди с факелами встали вдоль дороги, музыканты настроили инструменты, пары приготовились. Полилась скорбная мелодия полонеза Огинского, и из толпы, стоявшей вверху, пара за парой двинулись танцоры, словно разноцветная нить, тянувшаяся из невидимого в темноте клубка. Овчаж снял шапку, стал за дровнями и высвободил из-под тулупа голову ребенка. - Смотри, - сказал он, - вглядись хорошенько: такой красоты в другой раз за всю жизнь не увидишь. Вот так процессия - только держись!.. Одни паны да пани, а сколько ж их высыпало, будто овцы на лугу... В нескольких шагах от Мацека стоял лакей с факелом, так что он отлично мог разглядеть каждую пару нескончаемого шествия и потихоньку объяснял сиротке: - Видишь этого, с медным котелком на голове, вон на груди у него бляхи - латы зовутся. Это важный рыцарь!.. В былые времена такие полмира завоевали, да нынче уж нету их... Первая пара проскользнула мимо Овчажа и скрылась за холмом. - А теперь присмотрись к этому, с седой бородой и с султаном на шапке. Это важный пан и сенатор... В былые времена такие полмиром владели, да нынче уж нету их... Вторая пара растаяла во мраке. - Этот, с воротником, - толковал ребенку мужик, - духовное лицо. В былые времена такие знали все, что есть на небе и на земле, а после смерти делались святыми. Да нынче-то уж нету их... Третья пара исчезла за холмом. - А этот, пестрый, как дятел, тоже большой пан. Ну, он-то ничего не делал, только пил да плясал. За один раз мог выпить целый кувшин вина, но и денег ему требовалось столько, что под конец нужда заставила его поместье продать. А когда все распродал, тогда и его, бедняги, не стало. Промелькнула четвертая пара. - Глянь-ка, видишь, какой улан идет?.. Ух, эти здорово повоевали!.. Весь свет с Наполеоном прошли, все народы победили. Да нынче и этих нет. - Смотри, смотри-ка туда. Видишь - трубочист, а там кузнец; один играет на гитаре, другой вроде мужика, только на самом деле это паны вырядились - просто так, для потехи... Вот и последняя пара проплыла мимо Мацека; полонез Огинского звучал все тише и, наконец, умолк. Самая трудная часть пути была пройдена, с шумом и смехом все стали снова усаживаться в сани. Опять зазвенели колокольчики, сперва один, потом второй, третий... десятый - целый рой; опять захлопали бичи, зацокали копыта, и ряженые понеслись дальше. Мацек надел шапку, уложил ребенка в сани, подобрал вожжи и осторожно, по наезженной дороге, двинулся домой. Далеко впереди звенели бубенцы и мелькали красные огоньки; временами ветер еще доносил чей-то громкий возглас... Наконец, все затихло и погасло. - А хорошо ли это, хоть и панам, изо всего забаву себе делать? - пробормотал Овчаж. Ему вспомнились и истлевший под хорами в костеле портрет седого сенатора, - он не раз молился перед ним, - и изодранная картина, изображающая шляхтича с обритой головой, - его крестьяне прозвали окаянным, - и черная гробница закованного в латы рыцаря с мечом в руке и железной рукавицей в изголовье, - этот покоился подле алтаря святой великомученицы Аполлонии. А шляхтичи для потехи сенаторами да рыцарями рядились! Потом на память ему пришли висевший в ризнице епископ, который умел воскрешать мертвых в случае надобности в свидетелях; монах, по собственному плащу перешедший Вислу, и королева, переправившая под землей из Венгрии в Польшу соль для бедняков. Наконец, перед глазами Мацека встал родной его дедушка, Рох Овчаж. Умный был дедушка! С Наполеоном весь свет обошел, а на старости лет стал причетником в костеле и до того толково все объяснял мужикам, что зарабатывал чуть ли не больше органиста. - Царство ему небесное! - прошептал Овчаж. Но ему покоя не давала мысль, что нехорошо все-таки поступает шляхта, забавляясь церковной утварью. "С них станется, что они и в ризы вздумают рядиться..." - подумал Мацек. До хаты еще оставалось, может, с версту, когда позади послышались голоса едущих вдалеке людей, а впереди он увидел Слимака. - А мы уж думали, что ты застрял под горой, - заговорил Слимак, - но ты, слава богу, едешь. Видал ряженых? - Ого-го!.. - ответил Овчаж. - И не разнесла тебя шляхта? - Как бы не так! Они еще через гору меня переволокли вместе с дровнями. - Да ну!.. И ничего худого тебе не сделали? - Ничего. Один только созорничал, шапку мне на глаза нахлобучил, а больше ничего. - Вот-вот! У них все так. То они тебя разобидят насмерть, то чуть не на руках носят. Как на них найдет, - заключил Слимак. - Как на них найдет, - повторил Овчаж. - Но уж и мудрят они... Можно сказать, по-барски. Так они, окаянные, разогнали сани да с самой высокой горы, что у меня по спине мурашки побежали. Верно, здорово выпили, оттого-то никто из них шею себе не свернул. А мужику, да еще трезвому, тут бы не остаться в живых. Через минуту их нагнало двое саней. В первых сидел один человек, во вторых - двое. - Вы не из этой деревни? - крикнул первый. - Из этой, - ответил Слимак. - Тут ряженые проезжали, они не к вам ехали? - Не к нам, а к пану. - Так, так... А арендатор Иосель дома? - Если не мошенничает где-нибудь на стороне, должен быть дома, - сказал Слимак. - А вы не слыхали, не продал еще ваш помещик имение? - послышался грубый голос из вторых саней. - Зачем ты болтаешь, Фриц!.. - прикрикнул на Фрица его спутник. - Затем, что ни черта не стоит все это дело, - сердито ответил грубый голос. - Эге, да это они! - пробормотал Слимак, всматриваясь в проезжих. Сани пронеслись мимо. - Видать, евреи, - сказал Овчаж. - Бородатые и говорят как-то чудно. - Первый - тот еврей, а эти двое - немцы из Вульки, - ответил Слимак. - Помню я их, они еще летом ко мне приставали. - У шляхты и гулянье не обходится без евреев, - заметил Овчаж. - Не успели проехать, а уж этот следом за ними тянется. - Как дым за огнем, - прибавил Слимак. Продолжая разговаривать, они доехали до ворот, где их поджидал Ендрек с фонарем. Мороз все крепчал, и они совсем заиндевели, пока не попали наконец в хату. Между тем сани с евреем и с двумя немцами из Вульки осторожно спустились в долину, проехали мост, с большим трудом поднялись на первый ярус холмов и остановились у корчмы. Тут до ушей приезжих донеслись обрывки музыки, а в глаза им ударило розовое пламя смоляных бочек, пылавших перед господским домом. Немцы вылезли из саней и вошли в корчму, оттуда выскочил шинкарь Иосель и вполголоса заговорил с одиноким седоком. Наконец, низко ему поклонившись, он велел вознице ехать в имение. Едва сани тронулись, из корчмы выбежал один из немцев с криком: - Эй! Эй! Сани остановились. Немец оперся на козлы и заговорил: - Ничего из этого дела сегодня не выйдет. - Почему? - медленно спросил еврей. - Они сейчас танцуют... - Ну и что же? - Шляхтич не оставит танцев для деловых расчетов. - Так продаст без расчета. - Или велит ждать несколько дней. - Мне некогда ждать, - ответил еврей. - Трогай! - приказал он вознице. В имении громче заиграла музыка, и в ответ ей в деревне завыли проснувшиеся собаки, застонал и засвистел ветер в старых деревьях вдоль дороги. Все медленней в гору поднимались сани, все чаще спотыкались лошади, все сильней стегал их кнутом возница, а седок его, подняв высокий бобровый воротник, думал. Во дворе пылали смоляные бочки, в открытой настежь кухне, казалось, вспыхивали бенгальские огни, стены дома излучали звуки вальса. У навесов и возле конюшен еще звякали бубенцы, кучера пререкались из-за мест для своих лошадей, забор со всех сторон облепили батраки, деревенские бабы и мужики, глазевшие на освещенные окна зала, где непрестанно мелькали силуэты танцующих. И над всем этим шумом, музыкой, блеском, над весельем и любопытством человеческим раскинулась зимняя ночь, а из темной ее глубины к дому подкатили сани; в них сидел, уткнувшись в бобровый воротник, неизвестный еврей и - думал. Скромный его экипаж остановился в тени, у ворот; седок вышел и усталой походкой двинулся к открытым дверям кухни. Он что-то сказал повару - тот не обратил на него внимания; тогда он подозвал судомойку - она повернулась к нему спиной; наконец, в кухню вбежал буфетный мальчик, приезжий схватил его за руку. - Вот тебе злотый, - сказал он, - а если приведешь сюда лакея Матеуша, получишь еще злотый. Мальчик остановился и с любопытством взглянул на еврея. - А вы разве знаете Матеуша? - Узнаю, ты только его приведи. Вскоре появился Матеуш. - Вот тебе рубль, - сказал приезжий, - а если вызовешь ко мне пана, получишь еще рубль. Лакей покачал головой. - Пан сейчас очень занят, - сказал он, - наверное, не выйдет. - Скажи ему, что его хочет видеть пан Гиршгольд по очень спешному делу. И еще скажи, что пан Гиршгольд привез ему письмо от отца пани. Вот тебе еще рубль, чтобы ты не забыл фамилию: пан Гиршгольд. Матеуш тотчас побежал в дом, но вернулся нескоро. Музыка в зале умолкла - он не возвращался; заиграли польку - его все еще не было; наконец он пришел. - Пан просит вас во флигель, - сказал он господину в бобрах. Пройдя вперед, лакей отворил дверь в комнату, где стояло несколько кроватей; некоторые из них были уже постланы на ночь и, видимо, предназначались для гостей. Приезжий снял дорогую шубу и, не выпуская из рук бобровой шапки, опустился на стул. Это был красивый румяный мужчина с каштановой бородой, в длинном сюртуке. Вытянув ноги, обутые в лакированные ботинки, и облокотившись на спинку стула, он глядел на пламя свечи, ждал и - думал. Полька окончилась; после короткой паузы из зала донеслись задорные звуки мазурки. В доме усилился шум и топот, время от времени долетали выкрики распорядителя танцев, а затем разнесся такой грохот, от которого, казалось, обрушится вся усадьба. Еврей равнодушно слушал, терпеливо ждал и - думал. Вдруг в сенях что-то стукнуло, загремело, дверь распахнулась, словно ее вышибли, - и перед посетителем предстал помещик. На нем был расшитый блестками и колечками плащ с красным воротником, красная шапка с павлиньим пером, широкие штаны в розовую и белую полоску и сапоги с подковками. - Как поживаете, пан Гиршгольд? - весело поздоровался хозяин. - Что это за спешное письмо от тестя?.. Гость медленно поднялся со стула, важно поклонился и, достав письмо из внутреннего кармана, сказал: - Пожалуйста, прочтите. - Как?.. Сейчас?.. Но я танцую мазурку, пав Гиршгольд... - А я строю участок дороги, - возразил гость. Помещик прикусил ус, распечатал письмо и быстро пробежал его глазами. Шум в зале все усиливался, возгласы распорядителя танцев раздавались все чаще и становились все громче. - Вы хотите купить у меня имение? - спросил помещик. - Да, и сейчас же. - Но послушайте, у меня бал!.. - А меня ждут колонисты. Если я до полуночи не договорюсь с вами, завтра мне придется договариваться с вашим соседом. Он на этом выиграет, а вы проиграете. - Ну хорошо... - проговорил, едва сдерживая нетерпение, помещик. - Тесть в письме очень лестно отзывается о вас... Но сейчас... - Вам нужно только написать несколько слов. Помещик бросил на стол свою шапку. - Право, пан Гиршгольд, вы несносны!.. - Не я, а дела. Мне очень приятно быть полезным вашему семейству, но в моем распоряжении крайне мало времени. В сенях снова что-то загремело, в комнату ворвался улан. - Владек, побойся бога, - закричал он, - что ты делаешь? - Срочные дела... - оправдывался хозяин. - Но твоя дама ждет... - Пусть кто-нибудь меня заменит; повторяю, у меня важные, срочные дела. - Но дама!.. - горестно воскликнул улан, выбегая из комнаты. Из зала донесся охрипший голос главного распорядителя, вскоре совсем замолкший. Однако тотчас его сменил чей-то могучий бас: - Дамы, rond; кавалеры, corbeille!..* ______________ * Фигуры в танце: rond - круг, corbeille - корзинка (франц.). - Сколько вы даете? - в отчаянии повернулся хозяин к покупателю. - Что за нелепое положение!.. - прибавил он, постукивая подковками. - Крайняя цена - две тысячи двести пятьдесят рублей за влуку{508}, - решительно ответил приезжий. - Завтра я дам уже только две тысячи. - En avant!* - рокотал бас в зале. ______________ * Вперед! (франц.) - Ни за что! - ответил помещик. - Лучше я продам мужикам. - Мужики дают полторы тысячи, дадут самое большее тысячу восемьсот. - В таком случае, я сам буду хозяйничать. - Вы и сейчас сами хозяйничаете, а что толку?.. - Tournez!..* - объявили в зале. ______________ * Повернитесь!.. (франц.) - То есть как это - что толку?.. - возмутился помещик. - Земля великолепная, леса, луга... Еврей махнул рукой. - Я ведь знаю, что тут у вас есть, - сказал он. - Знаю от вашего управляющего, который уволился с нового года. Помещик рассердился. - Тогда я сам распродам колонистам!.. - крикнул он. - И получите по две тысячи за влуку, а тем временем молодая пани умрет с тоски, - улыбаясь, возразил приезжий. - Chaine!* Налево! - раздалось в зале. ______________ * Цепочка! (франц.) - О, господи! Что же делать?.. - вздохнул помещик. - Подписать купчую, - ответил Гиршгольд. - Пишет же вам тесть, что я плачу больше, чем кто-либо, и заслуживаю доверия. - Partagez!* ______________ * Разделитесь! (франц.) В сенях в третий раз что-то загрохотало, споткнулось, стукнулось о дверь, чертыхнулось, и в комнату снова влетел улан. - Владек! - завопил он. - Граф смертельно обижен твоим невниманием к его невесте и хочет уезжать... - Боже! Что за несчастье! - простонал помещик. - Пишите, пан Гиршгольд, купчую, я сейчас вернусь... Он убежал. Приезжий достал из дорожной сумки чернильницу и перо, из кармана - вчетверо сложенный листок бумаги и при свете стеариновой свечи, под звуки музыки, шарканье ног и выкрики распорядителя танцев написал несколько строк. Потом снова погрузился в свою обычную задумчивость. Через четверть часа мазурка затихла, а вслед за тем в комнату вернулся усталый, но сияющий шляхтич. - Готово? - спросил он весело. - Готово. Помещик прочел и подписал, прибавив с улыбкой: - Чего стоит такая купчая? - Для суда - ничего не стоит, а для вашего тестя она имеет значение. Ну, а у него есть деньги, - ответил Гиршгольд. Он подул на подпись, неторопливо сложил бумагу и в заключение спросил с оттенком легкой иронии: - Что же, граф уже не сердится? - Мне удалось его успокоить, - с довольным видом ответил помещик. - В этом году его ждут большие неприятности от кредиторов, - пробормотал приезжий. - Ну, я прощаюсь, желаю хорошо повеселиться. Он подал помещику руку, и тот поспешно вернулся в бальный зал. Гиршгольд не спеша стал надевать шубу. В ту же минуту, точно из-под земли, вырос Матеуш. - Изволили купить у нас имение? - угодливо спросил он, помогая приезжему одеться. - А что тут такого?.. Не первое и не последнее, - ответил приезжий. Затем достал бумажник и протянул лакею три рубля. - Прикажете подавать? - спросил тот, сгибаясь в три погибели. - Не нужно, - ответил Гиршгольд. - Моя карета осталась в Варшаве, а сюда я приехал в такой дрянной колымаге, что неловко ее показывать. С этими словами он вышел за ворота пешком в сопровождении почтительно семенившего за ним лакея. В зале затевали в тридцать пар кадриль, затянувшуюся до ужина. После ужина снова танцевали польку, потом вальс, мазурку - и так без конца. На востоке забрезжил бледный рассвет, в хатах затопили печи, во дворах заскрипели журавли колодцев, на гумнах застучали цепы, а в господском доме все еще продолжался бал. С восходом зимнего солнца Слимак встал, накинул на плечи зипун и, шепча молитву, потащился во двор. Выйдя за ворота, он то посматривал на небо, точно вопрошая его взглядом, какая будет погода, то, насторожив ухо, оборачивался в сторону имения, откуда доносились собачий лай и обрывки мелодий. Затем, продолжая прислушиваться, вышел на дорогу и машинально направился к затянутой льдом реке; губы его шептали молитвы, но голова была занята другим: Слимак размышлял о том, как это господа могут так долго веселиться. Он глядел на небесную лазурь, на снег, порозовевший под лучами солнца, на облака, словно искупавшиеся в пурпуре, вдыхал утренний морозный воздух и чувствовал, что ни это небо, ни снег, ни мороз не отдал бы за самую прекрасную музыку и танцы. - Нет, не сменяю я свою беду на ваши забавы!.. - шептал он. - Измаются, не поспят как следует быть, - вот и вся радость... Он вспомнил, что не кончил молиться, отогнал прочь мирские заботы и забормотал: - А теперь вторая молитва... "Отче наш, сущий на небесах..." Вдруг из-за холма послышались какие-то голоса. Слимак повернул туда и, едва пройдя несколько шагов, увидел двух человек в длинных синих кафтанах. Один был старик с бритым лицом, другой - широкоплечий бородач. Они тоже его заметили, и старший спросил: - Это ваша земля, хозяин, там, на горе? Слимак с изумлением поглядел на них. - Да что вы все расспрашиваете про мое добро?.. Я уже летом вам говорил, что земля эта моя и гора моя. - А раз твоя, так продай нам, - сказал бородач. - Подожди, Фриц, - перебил его старик. - Вы всегда любите лишнее болтать! - прикрикнул на него бородач. - Подожди, Фриц, - продолжал старик. - Видите ли, хозяин, - обратился он к мужику, - сегодня мы купили у вашего пана имение. - Ну, зачем это?.. - прервал его бородач. - Подожди, Фриц. Но, видите ли, хозяин, нам нужна ваша гора, потому что мы хотим здесь построить ветряную мельницу... - Herr Jesus!* - воскликнул бородач. - Вы с недосыпу, кажется, совсем одурели!.. Послушай, - сердито сказал он мужику, - мы хотим купить твою землю... ______________ * Господи Иисусе! (нем.) - Землю? - с удивлением переспросил мужик, оглядываясь назад. - Землю?.. Он с минуту колебался, не зная, что отвечать; наконец сказал: - А какое вы право имеете покупать мою землю? - То право, что у нас есть деньги, - бросил бородач. - Деньги?.. А я не продам за деньги. Это моя земля. Тут мои деды-прадеды жили еще при крепостном праве: тогда уже эту землю называли нашей. А после отцу моему, по уложению, отдали эту землю совсем, так что она стала его собственная, и все это записано в комиссии. Потом я получил три морга за лес, тоже насовсем, и это тоже все записано в комиссии. Землю мерил землемер от казны, и все бумаги имеются как следует быть, с подписями и печатями, стало быть... По какому же такому праву хотите вы купить мою землю, раз она моя? Собственная моя, ну?.. В продолжение этой речи, произнесенной с большой горячностью, бородач, повернувшись боком к мужику, насвистывал сквозь зубы, а старик, потеряв терпение, размахивал перед лицом Слимака обеими руками. Улучив наконец удобную минутку, он закричал: - Но мы ведь тебе заплатим!.. Чистоганом... По шестидесяти рублей за морг... - Я и за сто не продам, - отрезал Слимак, - потому что нет у вас никакого такого права. - Но мы можем договориться по доброй воле. Мужик подумал и вдруг рассмеялся. - Вы старый человек, - сказал он, - а того не понимаете, что по доброй-то воле я никогда свою землю не продам. - Но почему?.. За те деньги, которые мы вам даем, вы могли бы за Бугом купить целую влуку. - А раз там земля такая дешевая, вы бы ее и купили. Чего же вы лезете в нашу деревню? - Xa-xa-xa! - захохотал бородач. - А мужик, я вижу, не дурак; он говорит то же самое, что я вам твержу каждый день с утра до вечера. - Подожди, Фриц, - сказал старик. - Хозяин, - обратился он к Слимаку, схватив его за руку, - будем говорить как христиане, а не как язычники. Мы молимся одному богу, зачем нам ссориться?.. Видишь ли, хозяин, у меня есть сын, который знает мукомольное дело; мне бы хотелось построить для него ветряную мельницу на этой горе. Когда у него будет мельница, он возьмется за дело, женится, остепенится, и я на старости лет буду счастливый человек. А тебе эта гора ни к чему. - Да ведь это моя гора, моя земля! - возразил мужик. - Сходите в комиссию, они вам покажут, что это моя, собственная моя земля, и на нее никто не имеет никакого права. - Права никто не имеет, - подтвердил старик, - но я хочу ее купить. - Ну, а я не продам. Старик поморщился, точно собираясь заплакать, отвел мужика в сторону и заговорил, понизив голос, дрожавший от волнения: - Чего вы сердитесь, хозяин? Видите ли, мои сыновья не ладят между собой. Один любит сельское хозяйство, другой - мукомольное дело. Ну, а я хочу пристроить младшего, дать ему мельницу, женить и поселить его возле себя. Мне уже недолго осталось жить на свете, мне восемьдесят лет, так что... Вы уж согласитесь... - А разве вы не можете купить себе землю где-нибудь еще? - спросил мужик. - Не можем. Мы покупаем в компании, человек пятнадцать. Это долго рассказывать. Но мой младший сын - Вильгельм - он не земледелец... Если у него не будет мельницы, он опустится или уйдет из дому. А я старый человек, я хочу, чтобы он был возле меня... Продай нам свою землю, - говорил он, все крепче сжимая руку Слимака. - Впрочем, послушай, - прибавил он тише, - я тебе дам семьдесят пять рублей за морг... Это очень большие деньги!.. Бог свидетель, что я даю тебе больше, чем стоит земля... Ну, продашь? Да? Ты ведь честный человек, христианин... Мужик с удивлением и жалостью поглядел на старика, у которого глаза покраснели от слез. - Ну, пан, - сказал Слимак, - видать, вы в уме повредились, что так на меня наседаете. Сами сообразите, мыслимое ли это дело - просить человека, чтобы он дал себе руку отрубить или глотку перерезать? Да что же я-то, мужик, буду делать без земли?.. - Купишь себе участок в другом месте... У тебя будет вдвое больше земли... Я сам найду тебе такую деревню... Слимак, покачав головой, сказал: - Уговариваете вы меня, как мужик уговаривает дерево, когда выкопает его в лесу и хочет посадить возле дома. "Пойдем, говорит, будешь ты теперь возле хаты, между людей будешь". Дерево-то глупое и идет из лесу - что ж ему делать, раз заставляют, а покуда его посадят на новом месте, оно и засохнет. Вот и вы хотите, чтобы я так пропал вместе с женой, с ребятишками и скотиной. Ну, куда я денусь, если продам свою землю? Разговор прервал бородач, раздраженно и решительно сказав что-то отцу по-немецки. - Так не продашь? - спросил старик. - Не, - ответил Слимак. - По семьдесят пять рублей за морг? - Не. - А я тебе говорю, что продашь! - крикнул бородач, грубо схватив отца за руку. - Не. - Продашь, хозяин? - повторил старик. - Не. Отец и сын взошли на мост, крича по-немецки друг на друга. Мужик, подперев щеку рукой, смотрел им вслед. Вдруг он перевел взгляд на потемневшие окна господского дома, где уже смолкла музыка, и в голове у него мелькнула новая мысль. Он бросился домой. - Ягна! - закричал он, отворяя дверь в сени. - Ягна!.. Знаешь, наш пан продал имение немцам!.. Хозяйка, возившаяся у печи, перекрестилась ложкой. - Во имя отца и сына!.. Да ты с ума спятил, Юзек?.. Кто это тебе сказал?.. - Сейчас пристали ко мне на дороге два немца, сказали насчет продажи имения, и еще... Слышишь, Ягна? Хотели купить у нас землю... Нашу кровную землю! - Да ты вовсе спятил! - крикнула Слимакова. - Ендрек, сбегай-ка посмотри, есть ли там на дороге немцы, а то отец что-то заговаривается. Ендрек убежал и через несколько минут вернулся, сообщив, что за мостом по дороге в самом деле идут двое в долгополых синих кафтанах. Между тем Слимак молча уселся на лавку, опустив голову и упершись руками в колени. В хату вливался серый утренний свет и, смешиваясь с красными отблесками огня, падавшими из печки, придавал людям и предметам какой-то мертвенный зловещий вид. Хозяйка вдруг взглянула на мужа. - А ты чего побелел? - спросила она. - Ты чего осовел? Говори, что с тобой? - Что со мной? - повторил мужик. - Еще спрашивает, тоже голова!.. Ты, что же, не понимаешь? Если пан продал имение, немцы отнимут у нас луг... - Чего ради им отнимать? - неуверенно ответила хозяйка. - Ведь мы будем им платить за аренду так же, как и помещику. - Вот уж язык болтает, а голова не знает. Известное дело, немцы жадны до лугов. Да еще как! Они держат помногу скота... И хоть ради того они отнимут у меня луг, - прибавил он, подумав, - чтобы мне досадить и выжить меня отсюда. - Ну, это мы еще посмотрим, кто кого выживет! - сердито сказала Слимакова. - Да уж не я их, - вздохнул Слимак. Женщина уперлась руками в бока и начала, постепенно повышая голос: - Ну, видали вы такого мужика!.. Только взглянул на немецкое отродье, у него и душа в пятки ушла. Да хоть и заберут у тебя луг, так что же? Будем к ним скотину гонять до тех пор, покуда они луг не продадут. - И перестреляют у меня всю скотину. - Перестреляют?.. - вскинулась хозяйка. - А суд? А острог?.. Господам нельзя бить мужицкий скот, а немцам можно?.. - Ну, не перестреляют, так захватят скотину, да и вытянут по суду больше, чем она съест. Немец, он - ох, какой хитрый! Одной охраной да тяжбами со свету сживет. Хозяйка на минуту умолкла. - Что ж, - сказала она, подумав, - будем покупать сено. - У кого? Наши мужики и сейчас не продают, а у немца, когда он переберется в имение, былинки не выклянчишь. В печке закипел горшок, но хозяйка даже не взглянула на него: гнев и беспокойство охватили ее. Сжимая кулаки, она подступила к мужу: - Ты что это несешь, Юзек?.. Опомнись!.. И так, мол, худо и этак нехорошо, - как же быть?.. Какой ты мужик, какой ты хозяин в доме, что и сам ничего не надумал и у меня, у бабы, всю душу вымотал? И не совестно тебе перед детьми, не совестно перед Магдой? Что ты расселся на лавке да глаза закатил, точно покойник? Лучше бы поразмыслил, как быть!.. Что же, по-твоему, я из-за твоих немцев дам ребятишкам подохнуть с голоду или без коров останусь? Ты, может, думаешь, я тебе позволю землю продать? Не дождетесь вы этого!.. - крикнула она, поднимая кулаки. - Ни ты, ни твои немцы!.. Хоть вы убейте меня на месте, в могилу заройте, я из-под земли вылезу, а не дам своих детей в обиду... Ну, чего сидишь? Чего ты уставился на меня, как баран?.. - кричала она, пылая от гнева. - Скорей ешь да ступай в имение. Узнай там, вправду ли пан продал свою землю. А в случае если не продал, вались ему в ноги и до тех пор лежи, до тех пор проси и скули, покуда он не уступит тебе луг, хотя бы за две тысячи злотых... - А ну, как продал? - Продал? - задумалась она. - Если продал, господь бог его за это накажет... - А луга-то все-таки не будет. - Ну и дурак!.. - сказала она, поворачиваясь к печке. - До сих пор мы сами, дети и скотина наша жили милостью божьей, а не господской, так же и дальше будем жить. Мужик поднялся с лавки. - Ну, коли так, - сказал он, подумав, - давай завтракать. Ты чего ревешь? - прибавил он. После бурной вспышки Слимакова действительно залилась слезами. - Заревешь тут, - всхлипывала она, - когда господь бог наказал меня этаким рохлей-муженьком, что и сам ничего сделать не может, и меня только в грех вводит!.. - Глупая ты баба!.. - ответил Слимак, нахмурясь. - Пойду сейчас к пану и куплю луг, хоть бы мне две тысячи злотых пришлось отдать. Такой у меня нрав! - А ну, как помещик уже продал имение? - спросила жена. - Начхать мне на него! Жили мы до сих пор милостью божьей, а не господской, так и теперь не пропадем. - А где ж ты возьмешь сено для скота? - Моего ума это дело, я тут хозяин. А ты смотри за своими горшками и в мои дела не суйся, коли ты баба! - Выкурят тебя отсюда немцы вместе с твоим умом! Мужик стукнул кулаком по столу, да так, что в хате пыль поднялась столбом. - Черта лысого они выкурят, а не меня! - крикнул он. - Не двинусь я отсюда, хоть убей, хоть на части меня изруби! Давай завтрак. Такое зло у меня на этих прохвостов, что и тебя стукну, если будешь мне перечить! А ты, Ендрек, слетай за Овчажем да живо поворачивайся, а не то, как сниму ремень... В этот же самый час в господском доме сквозь щели в ставнях в зал заглянуло солнце. Полосы белого света упали на пол, исшарканный каблуками, ударились о противоположную стену, ярким блеском зажглись на полированной мебели и золоченых карнизах и, отразившись в зеркалах, рассеялись по огромному залу. Пламя свечей и ламп сразу потускнело и пожелтело. Лица дам побледнели, под глазами у них выступила синева, на измятых потрепанных платьях оказались дыры, со сбившихся причесок осыпалась пудра. У вельмож с шитых золотом поясов слезла мишура, роскошный бархат обратился в потертый плис, бобровые меха - в заячьи шкурки, серебряное оружие - в белую жесть. У музыкантов опустились руки, у танцоров одеревенели ноги. Остыло возбуждение, сон смыкал глаза, уста дышали жаром. Посреди зала уже скользило только три пары, потом две, потом - ни одной. Мужчины угрюмо искали вдоль стен свободные стулья; дамы прикрывали веерами усталые лица и искривленные зевотой рты. Наконец, музыка умолкла, никто не разговаривал, в зале наступила гробовая тишина. Гасли свечи, чадили лампы. - Не угодно ли чаю? - охрипшим голосом предложил хозяин. - Спать... спать... - раздалось в ответ. - Комнаты для гостей готовы, - прибавил хозяин, стараясь быть любезным, несмотря на усталость и насморк. При этих словах с диванов и с кресел поднялись сначала пожилые, потом молодые дамы; шелестя шелками, они выходили из зала, кутаясь в атласные накидки и отворачивая лица от окон. Через минуту зал опустел, зато в дальних комнатах стало шумно; потом во дворе послышались мужские голоса, а наверху - шаги, наконец все затихло. Музыканты спустились с хор; остались там лишь несколько пюпитров да старый еврей, который заснул, обняв свой контрабас. В зал, постукивая подковками, вошел помещик. Окинув мутным взглядом стены, он, зевая, сказал: - Погаси свет, Матеуш... Открой окна... Ааа... Не знаешь, где пани?.. - Пани у себя, - ответил стоявший у порога лакей. Помещик повернулся и вышел. Пройдя переднюю и столовую, он остановился наконец у двери в самом конце коридора и спросил: - Можно?.. - Пожалуйста, - ответил из комнаты женский голос. Помещик вошел. В атласном оранжевом кресле сидела его жена, одетая цыганкой. Облокотясь на ручки кресла, она откинула назад убранную золотыми цехинами голову и, казалось, дремала. Помещик бросился в другое кресло. - Бал удался... Ааа! - зевнул он. - Да, очень, - подтвердила пани, прикрывая ротик рукой. - Гости, должно быть, довольны. - Да, я думаю. Пан с минуту подремал и заговорил снова: - Знаешь, я продал имение. - Кому? - спросила пани. - Гиршгольду. Дал по две тысячи двести пятьдесят рублей за влуку. Ааа!.. - Слава богу, наконец-то мы уедем отсюда, - ответила пани. - Там все уже разошлись? - Наверное, уже спят. Ааа!.. Ну, поцелуй меня, я пойду спать. - Что ж, я должна подойти? Нет. Ты меня поцелуй. Я устала. - Ну, поцелуй же меня за то, что я так удачно продал имение. Ааа!.. - Так подойди сюда. - Но мне не хочется вставать... Ааа... - Гиршгольд?.. Гиршгольд?.. - прошептала пани. - Ах, знаю! Это какой-то знакомый папы!.. Как чудесно прошла первая мазурка... Помещик храпел. VII Через неделю после костюмированного бала помещик с женой навсегда покинули деревню и переехали в Варшаву. Вместо них появился представитель Гиршгольда - веснушчатый еврей, занявший маленькую комнатку во флигеле. На ночь он запирал дверь железным засовом и спал с двумя револьверами под подушкой, а целыми днями просматривал или писал какие-то счета. Часть мебели из имения увез пан, остальную Гиршгольд велел продать. Один из окрестных помещиков приобрел обстановку гостиной, другой - столовую, третий - спальню. Библиотеку раскупили на вес евреи; американский орган попал к ксендзу, садовые диванчики и стулья перешли в собственность к Гжибу, а Ожеховскому за три рубля досталась большая гравюра "Леда и лебедь", и он молился перед ней вместе с семьей. Паркет очутился в губернском городе и украсил собой помещение окружного суда; штофные обои раскупили портные, пустившие их на корсажи для деревенских щеголих. Заглянув в усадьбу через несколько недель после отъезда пана, Слимак обомлел при виде полного запустения. В окнах были выбиты стекла; у раскрытых настежь дверей не осталось ни одной ручки; половицы были выломаны, стены ободраны. Зал напоминал свалку, в будуаре пани жена арендатора Иоселя поставила клетки, в которых кудахтали куры, а в кабинете пана, где поселилось несколько евреев, были свалены в огромную груду пилы, топоры и лопаты. Вся прислуга,