И ЛАММЕ ГУДЗАКЕ, ОБ ИХ ДОБЛЕСТНЫХ, ЗАБАВНЫХ ИДОСТОСЛАВНЫХ ДЕЯНИЯХ ВО ФЛАНДРИИ И ДРУГИХ КРАЯХ
-----------------------------------------------------------------------
Charles de Coster. La legende et les aventures heroiques,
joyeuses et glorieuses d'Ulenspiegel et de Lamme Goedzak
au pays de Flandres et ailleurs.
Пер. с фр. - Н.Любимов.
М., "Художественная литература", 1983.
OCR & spellcheck by HarryFan, 8 Novenber 2000
-----------------------------------------------------------------------
ПРЕДИСЛОВИЕ СОВЫ
Уважаемые художники, глубокоуважаемые издатели, уважаемый поэт! Я
принуждена сделать несколько замечаний по поводу вашего первого издания.
Как? Во всей этой толстой книге, в этом слоне, которого вы в количестве
восемнадцати человек [издание "Легенды" 1869 г. иллюстрировали 18
художников] пытались направить на путь славы, не нашлось хотя бы
крошечного местечка для птицы Минервы [птица Минервы - в античной
мифологии сова - птица богини Минервы, покровительницы ремесла, наук и
искусств], для мудрой, для благоразумной совы? В Германии и в вашей же
любимой Фландрии я постоянно путешествую на плече Уленшпигеля, который,
кстати сказать, и прозван так потому, что имя его означает сову и зеркало,
мудрое и забавное, uyl en spiegel. Жители Дамме, где, как говорят, он
родился, произносят Ulenspiegel - тут действуют правило стяжения гласных и
привычка произносить "uy" как "u". Это их дело.
Вы придумали другое объяснение: Ulen (вместо Ulieden) Spiegel - это,
дескать, ваше зеркало, ваше, смерды и дворяне, управляемые и правящие,
зеркало глупостей, нелепостей и преступлений целой эпохи. Остроумно, но
опрометчиво. Никогда не следует порывать с традицией.
Быть может, вам показалась странной самая мысль представить мудрость в
виде, по вашему мнению, мрачной и уродливой птицы - педантки в очках,
ярмарочной лицедейки, подруги мрака, которая неслышно, как сама смерть,
налетает и убивает. И все же, насмешники в обличье добродушия, у вас есть
нечто общее со мной. И в вашей жизни была такая ночь, когда кровь текла
рекой под ножом злодейства, тоже подкравшегося неслышно. Разве не было в
жизни каждого из вас мглистых рассветов, тусклым лучом озарявших мостовые,
заваленные трупами мужчин, женщин, детей? На чем основывается ваша
политика с тех пор, как вы властвуете над миром? На резне и бойне.
Я, сова, безобразная сова, убиваю, чтобы прокормиться самой и чтобы
прокормить моих птенцов, - убийством ради убийства я не занимаюсь. Вы
обвиняете меня в том, что я иной рае уничтожаю птичий выводок, ну, а вы
истребляете все живущее. В своих книгах вы с умилением рассказываете о
птичках - о том, как они быстрокрылы; как они красивы, как они любятся,
как искусно вьют гнездышки, как тревожится мать за своих птенчиков, и тут
же даете советы, под каким соусом надо подавать птичек и в какое время
года они особенно вкусны. Я не сочинительница, упаси меня бог, а то бы я
про вас написала, что, когда вам не удается сожрать птичку, вы грызете
гнездышко - лишь бы поточить зубы.
Что же касается тебя, шалый поэт, то в твоих же интересах признать мое
соавторство, - ведь по меньшей мере двадцать глав в твоем произведении
принадлежат мне, остальное я безоговорочно уступаю в твою пользу. Отвечать
за все глупости, выпускаемые в свет, право, не так уж весело.
Забияка-поэт, ты крушишь подряд всех, кого ты называешь душителями твоего
отечества, ты пригвождаешь к позорному столбу истории Карла V (*1) и
Филиппа II (*2). Нет, ты не сова, ты неосторожен. Ты ручаешься, что Карлы
Пятые и Филиппы Вторые перевелись на свете? Ты не боишься, что бдительная
цензура усмотрит во чреве твоего слона намеки на знаменитых современников?
Зачем ты тревожишь прах императора и короля? Зачем ты лаешь коронованных
особ? Не напрашивайся на удары - от ударов же и погибнешь. Кое-кто тебе не
простит этого лая, да и я не прощу - ты портишь мне мое мещанское
пищеварение.
Ну к чему ты так настойчиво противопоставляешь ненавистного короля, с
малолетства жестокого, - на то он и человек, - фламандскому народу,
который ты стремишься изобразить доблестным, жизнерадостным, честным и
трудолюбивым? Откуда ты взял, что народ был хорош, а король дурен? Мне
ничего не стоит тебя разубедить. Твои главные действующие лица, все без
исключения, либо дураки, либо сумасшедшие: озорник Уленшпигель с оружием в
руках борется за свободу совести; его отец Клаас гибнет на костре за свои
религиозные убеждения; его мать Сооткин умирает после страшных пыток,
которые ей пришлось вынести из-за того, что она хотела уберечь для сына
немного денег; Ламме Гудзак всегда идет прямым путем, как будто быть
добрым и честным - это самое важное в жизни. Маленькая Неле хоть и недурна
собой, а все же однолюбка... Ну где ты теперь встретишь таких людей?
Право, если б ты не был смешон, я бы тебя пожалела. Впрочем, должна
сознаться, что наряду с этими сумасбродами ты вывел несколько лиц, которые
пришлись мне по душе: это испанские вояки, монахи, жгущие народ; фискалка
Жиллина; жадюга-рыбник, доносчик и оборотень; дворянчик, по ночам
прикидывающийся бесом, чтобы соблазнить какую-нибудь дурочку, а, главное,
нуждавшийся в деньгах хитроумный Филипп II, подстроивший разгром церквей,
чтобы потом наказать мятежников, которых он сам же сумел подстрекнуть. На
что только не пойдет человек, если он объявлен наследником всех им
убиваемых!
Но, кажется, я бросаю слова на ветер. Ты, может быть, не знаешь, что
такое сова. Сейчас я тебе объясню. Сова - это тот, кто исподтишка клевещет
на людей, неугодных ому, и кто в случае, если его привлекают к
ответственности, не преминет благоразумно заявить: "Я этого не утверждал.
Так говорят..." Сам же он прекрасно знает, что "говорят" - это нечто
неуловимое.
Сова любит соваться в почтенные семьи, ведет себя как жених, бросает
тень на девушку, берет взаймы, иногда - без отдачи, а как скоро
убеждается, что взять больше нечего, то исчезает бесследно. Сова - это
политик, который надевает на себя личину свободомыслия, неподкупности,
человеколюбия и, улучив минутку, без всякого шума вонзает нож в спину
какой-нибудь одной жертве, а то и целому народу. Сова - это купец, который
разбавляет вино водой, который торгует недоброкачественным товаром и,
вместо того чтобы напитать своих покупателей, вызывает у них расстройство
желудка, вместо того чтобы привести их в благодушное настроение, только
раздражает.
Сова - это тот, кто ловко ворует, так что за шиворот его не схватишь,
кто защищает виноватых и обвиняет правых, кто пускает по миру вдову,
грабит сироту и, подобно тому как другие купаются в крови, купается в
роскоши.
Сова - это та, что торгует своими прелестями, развращает невинных
юношей - это у нее называется "развивать" их - и, выманив у них все до
последнего гроша, бросает их в том самом болоте, куда она же их и
завлекла.
Если какой-нибудь сове кое-когда взгрустнется, если она вдруг вспомнит,
что она - женщина, что и она могла бы быть матерью, то я от нее отрекаюсь.
Если, устав от такой жизни, она бросается в воду, значит, она сумасшедшая,
значит, ей и незачем жить на свете. Посмотри вокруг себя, поэт из
захолустья, и ты увидишь, что сов на свете гибель. Сознайся, что
неблагоразумно было с твоей стороны нападать на Силу и Коварство, на этих
венчанных сов. Подумай о грехах своих, произнеси mea culpa [я согрешил
(лат.)] и на коленях вымоли прощение.
Мне, однако, нравится твоя легкомысленная доверчивость. Вот почему,
изменяя своей всем известной привычке, я все же почитаю за нужное тебя
предуведомить - предуведомить о том, что я поспешу указать на резкость и
дерзость твоего слога моим литературным родичам, а это люди осмотрительные
и исполнительные, сильные своими перьями, клювом и очками, умеющие
придавать самую очаровательную, самую благопристойную форму тем любовным
историям, которые они рассказывают юношеству и которые зародились отнюдь
не только на острове Киферы [древнее название одного из островов Греции;
Кифера считалась родиной культа Афродиты, богини любви], умеющие в течение
часа неприметно разогреть кровь у кого угодно, хоть у твердокаменной
Агнессы [христианская мученица, жившая, по преданию, в III или IV в.]. О
дерзновенный поэт, ты, что так любишь Рабле и старых мастеров! Эти люди
имеют перед тобой то преимущество, что, шлифуя французский язык, они в
конце концов сотрут его окончательно.
Ухалус Посовиномус
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Во Фландрии, в Дамме, когда май уже распускал лепестки на кустах
боярышника, у Клааса родился сын Уленшпигель.
Повитуха Катлина завернула его в теплые пеленки и, осмотрев головку,
показала на кожицу.
- В сорочке родился, под счастливой звездой! - весело сказала она. Но
тут же заохала, заметив на плече ребенка черное пятнышко. - Ай-ай-ай! -
запричитала она. - Эта черная отметина - след чертова когтя.
- Стало быть, господин сатана нынче поднялся спозаранок, коли уже успел
поставить на моем сыне метку, - молвил Клаас.
- Да он и не ложился, - подхватила Катлина, - певец зари только-только
еще будит кур.
С этими словами, передав младенца с рук на руки Клаасу, она удалилась.
Вслед за тем сквозь ночные облака пробилась заря, ласточки, щебеча,
залетали низко-низко над лугом, и наконец на востоке солнце явило в море
багрянца свой ослепительный лик.
Клаас растворил окно и сказал Уленшпигелю:
- Мой в сорочке родившийся сын! Вот его светлость солнце приветствует
Фландрскую землю. Как прозреешь - погляди на него, а когда-нибудь потом,
если тебя вдруг одолеют сомнения и ты не будешь знать, как поступить,
спроси у него совета. Оно ясное и горячее. Будь же настолько чист сердцем,
насколько ясно солнце, и настолько добр, насколько оно горячо.
- Клаас, муженек, ведь ты поучаешь глухого, - заметила Сооткин. -
На-ка, попей, сынок.
С этими словами мать подставила новорожденному свои прекрасные
естественные сосуды.
2
Пока Уленшпигель сосал ее грудь, в поле проснулись все пташки.
Клаас вязал хворост, а сам поглядывал, как его благоверная кормит
Уленшпигеля.
- Жена, - сказал он наконец, - а что, молочка у тебя довольно?
- Кувшины полны, - отвечала она, - да вот радость-то моя не полна.
- Такой счастливый день, а ты пригорюнилась.
- Я вот о чем думаю: в кошеле у нас - вон он висит на стене - монетки
какой завалящей и той нет.
Клаас снял кошель, но как он его ни встряхивал, звона, услаждающего
слух, в ответ так и не раздалось. Это озадачило Клааса. Но он все же счел
своим долгом успокоить благоверную.
- Не тужи! - сказал он. - В ларе у нас лепешки, - вчера Катлина
принесла, - так? Вон я вижу здоровенный кусок мяса - тут ребенку дня на
три молочка хватит, - правда? В углу притулился мешок с бобами, он нам с
голоду помереть не даст, - верно? А горшок с маслом померещился мне, что
ли? А на чердаке у нас яблоки румяные в полном боевом порядке выложены
десятками - ведь не во сне же я их видел? А бочонок брюггского kuyte [сорт
пива (флам.)] - разве этот толстяк, у которого в брюхе живительная влага,
не сулит нам гульбы?
- Да ведь надо будет два патара [патар - мелкая монета] священнику
отдать да флорин [крупная золотая монета] в церковь - за крестины, -
сказала Сооткин.
Тут с большущей охапкой травы вошла Катлина и сказала:
- Для младенчика в сорочке я принесла дягиля, - он хранит человека от
распутства, - и укропа - укроп сатану отгоняет...
- А травы, что привораживает флорины, ты не принесла? - спросил Клаас.
- Нет, - отвечала та.
- Ну так я пойду погляжу, нет ли ее в канале.
Клаас взял удочку, сеть и вышел из дому в полной уверенности, что
никого по дороге не встретит: ведь до oosterzon'а [букв.: солнце на
востоке (флам.)] - так во Фландрии называется шестой час утра - оставался
еще целый час.
3
Клаас подошел к Брюггскому каналу, неподалеку от моря. Наживив удочку,
он забросил ее в воду и закинул сеть. На том берегу нарядный мальчуган
спал как убитый на холмике из ракушек.
Клаас нечаянно разбудил мальчугана, и тот, вообразив, что это стражник,
что он сейчас поднимет его с ложа и как бродягу отведет в steen [букв.:
камень (флам.), каменное строение; здесь: тюрьма], чуть было не задал
стрекача.
Однако, узнав Клааса, мальчик быстро успокоился, а Клаас крикнул ему:
- Хочешь заработать шесть лиаров? [лиар - мелкая монета] Гони рыбу ко
мне.
Мальчуган, уже довольно пузатенький, вошел в воду и, вооружившись
стеблем камыша с пышной метелкой, стал гнать рыбу по направлению к Клаасу.
Наловив рыбы, Клаас взял удочку и сеть и перешел через шлюз к
мальчугану.
- Ведь это тебе дали при крещении имя Ламме ["ягненок" (флам.)] и
прозвали Гудзаком [Гудзак - по-фламандски означает "мешок доброты"] за
твое добродушие, а живешь ты на Цапельной улице за Собором богоматери? -
спросил он. - Как же это ты, такой маленький и такой нарядный мальчик,
спишь под открытым небом?
- Ах, господин угольщик! - отвечал мальчуган. - Дома у меня сестра; она
моложе меня на год, но когда мы с ней ссоримся, она меня лупит по чему ни
попало. Отыграться на ее спине я, сударь, боюсь - как бы не сделать ей
больно. Вчера вечером мне очень хотелось есть, за ужином я стал подчищать
пальцами блюдо, на котором было подано тушеное мясо с бобами и, глядя на
меня, она тоже к нему потянулась. А там мне и одному-то было мало, сударь.
Как увидела она, что я облизываюсь, - уж больно вкусная была подливка, -
ну прямо взбесилась: таких мне увесистых оплеух надавала, что я, еле
живой, бросился вон из дома.
Клаас осведомился, что же делали отец и мать в то время, как сестра
хлестала его по щекам.
На это Ламме ответил так:
- Отец похлопал меня по одному плечу, мать по другому, и оба сказали:
"Дай ей сдачи, трусишка?" А я не хотел бить маленькую девочку и убежал.
Внезапно он побледнел и задрожав всем телом.
И тут Клаас увидел, что к ним приближается высокая женщина, а с ней
худая девочка, и лицо у этой девочки злое.
- Ай! - крикнул Ламме и уцепился за штаны Клааса. - Это мать и сестра
меня ищут. Заступитесь за меня, господин угольщик!
- Вот что, - сказал Клаас, - возьми сперва семь лиаров за работу, а
теперь смело пойдем к ним навстречу.
Увидев Ламме, мать и сестра бросились на него с кулаками: мать - от
беспокойства, сестра - по привычке.
Ламме спрятался за Клааса и крикнул:
- Я заработал семь лиаров, я заработал семь лиаров, не бейте меня!
Но мать уже обнимала его, а девочка пыталась разжать ему кулак и отнять
деньги.
Ламме кричал:
- Мои деньги, не дам!
И еще крепче сжимал кулак.
Клаас за уши оттащил от него девчонку и сказал ей:
- Брат у тебя добрый и кроткий, как ягненок, и если ты еще когда-нибудь
на него налетишь, я тебе уши драть не стану, а упрячу в черную угольную
яму; за тобой туда придет красный черт из пекла и своими когтищами и
зубами, длинными, как рогатки, раздерет тебя на мелкие кусочки.
Девочка не смела поднять глаза на Клааса, не смела подойти к брату -
она схоронилась за материнскую юбку. Но в городе она сейчас же подняла
крик:
- Угольщик меня побил! У него в погребе черт!
Однако больше она уже не била брата - она только заставляла его все за
нее делать. Безответный простачок охотно ей повиновался.
А Клаас отнес рыбу в ту усадьбу, где у него всегда ее покупали. Дома он
сказал Сооткин:
- Вот что я нашел в брюхе у четырех щук, у девяти карпов и в полной
корзине угрей.
С этими словами он бросил на стол два флорина, и патар.
- Почему же ты каждый день не ходишь на рыбную ловлю, муженек? -
спросила Сооткин.
- А чтобы самому не попасться в сеть к стражникам, - отвечал Клаас.
4
В Дамме отца Уленшпигеля Клааса все звали kooldraeger'ом, то есть
угольщиком. Волосы у него были черные, глаза - блестящие, кожа - под цвет
его товара, за исключением воскресных и праздничных дней, когда мыла у
него в лачуге полагалось не жалеть. Это был приземистый, плечистый
здоровяк с веселыми глазами.
Когда, на склоне дня и с наступлением вечера, он отправлялся по
Брюггской дороге в таверну промыть пивцом свою черную от угольной пыли
глотку, женщины, на порогах домов дышавшие свежим воздухом, приветствовали
его:
- Добрый вечер, угольщик! Светлого тебе пива!
- Добрый вечер! Неутомимого вам супруга! - отзывался Клаас.
Девушки, гурьбой возвращавшиеся с поля, загораживали ему дорогу и
говорили:
- Что дашь за пропуск? Алую ленту, золотые сережки, бархатные сапожки
или флорины в копилку?
Клаас обнимал какую-нибудь из них, целовал - иногда в свежую щечку,
иногда в шейку, в зависимости от того, что было ближе к его губам, - а
потом говорил:
- Остальное, душеньки, дополучите со своих возлюбленных.
И девушки с хохотом убегали.
Дети узнавали Клааса по его громкому голосу и топоту сапог. Они
бросались к нему с криком:
- Добрый вечер, угольщик!
- Храни вас господь, ангелочки! - говорил Клаас. - Только не подходите
ко мне близко, иначе я вас в арапчат превращу.
Но малыши - народ смелый: они все-таки подходили; тогда Клаас хватал
одного из них за курточку и проводил своей черной пятерней по его румяной
мордашке, а затем, к великой радости остальных, отпускал и сам при этом
заливался хохотом.
Сооткин, супружница Клааса, была женщина хорошая: вставала вместе с
солнышком и трудилась, как муравей.
Свой участок они обрабатывали вдвоем с Клаасом, оба впрягались в плуг,
точно волы. Нелегко им было тащить плуг, но еще тяжелее - борону, когда
деревянные зубья этого земледельческого орудия разрыхляли сухую землю. И
все же работали они весело, с песней на устах.
И как ни суха была земля, как ни жгло их палящими лучами солнце, как ни
выбивались они из сил, таща борону, и как ни подгибались у них колени, а
во время роздыха Сооткин подставляла Клаасу милое свое лицо, Клаас целовал
это зеркало ее нежной души, и оба они забывали о своей страшной усталости.
5
Накануне у дверей ратуши возглашали, что государыня, супруга императора
Карла, на сносях, а потому все должны молиться, чтобы она благополучно
разрешилась от бремени.
К Клаасу, вся дрожа, вбежала Катлина.
- Что с тобой, соседка? - спросил он.
- Ох! - простонала Катлина и прерывающимся от волнения голосом
заговорила: - Нынче ночью привидения косили людей, точно косари траву...
Девушек заживо в землю закапывали! На их трупах палач плясал... Камень
девять месяцев кровоточил, а нынче ночью распался.
- С нами крестная сила, с нами крестная сила! - запричитала Сооткин. -
Недоброе сулят Фландрии этакие страсти!
- Во сне ты все это видела или наяву? - спросил Клаас.
- Наяву, - отвечала Катлина.
Бледная как смерть, она продолжала, рыдая:
- Два младенца народилось: один - в Испании, инфант Филипп, а другой -
во Фландрии, сын Клааса, ему потом дадут прозвище Уленшпигель, Филипп
станет палачом, потому он - отродье Карла Пятого, а Карл Пятый - нашего
отчего края губитель. Из Уленшпигеля выйдет великий балагур и великий
проказник, но сердце у него будет доброе, потому как он сын Клааса, а
Клаас, труженик славный и исправный, честным, добросовестным, праведным
трудом добывает хлеб свой. Император Карл и король Филипп промчатся по
жизни, всем досаждая войнами, поборами и прочими злодеяниями. Клаас - тот
рук не покладает, права-законы соблюдает, трудится хоть и до поту, да без
ропоту, никогда не унывает, песни распевает - того ради он послужит
примером честного фламандского труженика. Вечно юный Уленшпигель никогда
не умрет, по всему свету пройдет, ни в одном месте прочно не осев. Кем-кем
он только не будет: и крестьянином, и дворянином, и ваятелем, и
живописцем! И странствовать ему по белу свету, славя все доброе и
прекрасное, а над глупостью хохоча до упаду. Доблестный народ фламандский!
Клаас - это твое мужество; Сооткин - это твоя стойкая мать; Уленшпигель -
это твой дух; славная милая девочка, спутница Уленшпигеля, бессмертная,
как и он, - это твое сердце, а толстопузый простак Ламме Гудзак - это твоя
утроба. Наверху - душители народа, внизу - жертвы; наверху -
разбойники-шершни, внизу - трудолюбивые пчелы, а в небе будут кровоточить
язвы Христовы.
И, сказавши это, добрая ведунья Катлина уснула.
6
Уленшпигеля понесли крестить. Вдруг хлынул ливень и вымочил его до
костей. Так Уленшпигель был окрещен в первый раз.
Когда его внесли в церковь, пономарь, он же schoolmeester, то есть
школьный учитель, сказал куму с кумою и отцу с матерью, чтобы они стали
вокруг купели, что те и сделали.
Но в своде над купелью каменщик пробил дыру, чтобы к звезде из
позолоченного дерева привесить лампаду. Увидев сверху кума с кумой, чинно
стоявших возле еще прикрытой купели, злодей-каменщик вылил на крышку ведро
воды и всех обрызгал. Особенно лихо окатил он Уленшпигеля. Так Уленшпигель
был окрещен во второй раз.
Явился настоятель. Выслушав жалобу, он сказал, что ему некогда с ними
разговаривать и что каменщик облил их нечаянно. Уленшпигель барахтался,
оттого что был весь мокрый. Настоятель, окрестив его солью и водой, дал
ему имя Тильберт, что значит "подвижный". Так Уленшпигель был окрещен в
третий раз.
Выйдя из собора, они перешли площадь и двинулись по Долгой улице в
Бутылочные Четки - трактир, эмблемой которого служила пивная кружка. Здесь
они выпили семнадцать с лишним кружек dobbelkuyt'а [сорт крепкого пива
(флам.)]. Если во Фландрии кто-нибудь хочет получше обсушиться, то
разводит у себя в пузе пивной костер. Так Уленшпигель был окрещен в
четвертый раз.
Выписывая по дороге домой вензеля, оттого что головы у них были тяжелее
тела, они подошли к мостику через лужу. Ребенка несла кума Катлина - она
оступилась и вместе с ним шлепнулась в грязь. Так Уленшпигель был окрещен
в пятый раз.
Его вытащили из лужи, обмыли дома теплой водой, и то было его шестое
крещение.
7
В тот же самый день его святейшее величество Карл решил по случаю
рождения своего сына устроить пышные празднества. Подобно Клаасу, он тоже
решил половить рыбку - но не в канале, а в копилках и кошельках у своих
подданных. Вот откуда государевы удочки вылавливают крузаты [старинная
голландская монета], серебряные daelder'ы [старинная голландская монета,
полтора гульдена], червонцы, и все эти чудесные рыбки по прихоти рыбака
превращаются в бархатные платья, в драгоценности, в тонкие вина, в
изысканные блюда. Кстати сказать, самые рыбные реки - не самые
многоводные.
Послушав своих советников, его святейшее величество установил такой
порядок ловли:
Между девятью и десятью его высочество инфанта понесут крестить. Жители
Вальядолида, дабы показать, как они счастливы, будут всю ночь на свой счет
пировать и веселиться и швырять на Большой площади беднякам свои кровные
денежки.
На пяти перекрестках пять больших фонтанов будут за счет города бить до
рассвета мощной струею самого лучшего вина. На пяти других перекрестках
будут развешаны на деревянных помостах колбаса сервелатная, колбаса
ливерная, бычьи языки и всякая прочая снедь - также за счет города.
Вальядолидцы на свои средства воздвигнут по пути следования процессии
множество триумфальных арок с эмблемами Мира, Благоденствия, Изобилия,
Процветания, а равно и прочих небесных благ, коими ущедрен народ в
царствование его святейшего величества.
Наконец, помимо этих мирных арок, будет сооружено еще несколько, на
которых необычайно живо будут изображены менее безобидные атрибуты власти,
как-то: орлы, львы, копья, алебарды, дротики с наконечниками в виде языков
пламени, пищали, пушки, фальконеты, широкожерлые мортиры и прочие орудия,
олицетворяющие военную силу и мощь его святейшего величества.
Гильдии свечников было предоставлено право бесплатно изготовить для
освещения храма двадцать тысяч с лишним свечей, с тем чтобы огарки
поступили в распоряжение капитула [в католической церкви коллегия духовных
лиц с административными и судебными полномочиями].
Что касается прочих расходов, то император, движимый благим желанием не
переобременять верных своих подданных, охотно брал эти расходы на себя.
Община уже начала приводить королевский приказ в исполнение, как вдруг
из Рима пришли печальные вести. Императорские военачальники - принц
Оранский, герцог Алансонский и Фрундсберг (*3) - ворвались в святой град
(*4) и, не щадя ни священников, ни монахов, ни женщин, ни детей, разорили
и опустошили церкви, часовни, дома. Святейшего владыку заточили (*5).
Грабеж длился уже целую неделю. Обожравшиеся, упившиеся рейтары и
ландскнехты (*6), бряцая оружием, шатались по городу, искали кардиналов и
кричали, что они им лишнее отрежут и тогда уж, дескать, папой никому из
них не бывать [скопец не мог быть избран папой]. Те, кто привел угрозу
свою в исполнение, с важным видом расхаживали по городу, и на шее у них
висели четки по двадцать восемь, а то и более, бусинок, каждая величиной с
орех и все до единой в крови. Иные улицы превратились в потоки крови,
запруженные дочиста обобранными мертвыми телами.
Поговаривали, что император, нуждаясь в деньгах, вознамерился половить
их в крови духовенства, и точно: по договору, заключенному его
полководцами со святейшим узником, он отнял у него все крепости и заставил
уплатить четыреста тысяч дукатов; впредь же до выполнения всех условий
договора его святейшеству надлежало пребывать в заключений.
Со всем тем его величество тяжко скорбел и по сему обстоятельству
отменил все торжества, празднества, увеселения и приказал вельможам своим
и придворным дамам облечься в траур (*7).
И наследного принца понесли крестить в белых пеленках, что есть знак
королевского траура.
Вельможи, и придворные дамы решили, что это не к добру.
Все же г-жа кормилица почла за должное показать инфанта вельможам и
придворным дамам, дабы они высказали ему свои пожелания и сделали подарки.
Сеньора де ла Сена повесила ему на шею предохраняющий от яда черный
камень, по форме и величине напоминавший орех в золотой скорлупке. Г-жа де
Шоффад повязала ему на животик шелковинку, а к ней подвесила лесной орех,
что содействует пищеварению. Г-н ван дер Стин из Фландрии преподнес ему
гентскую колбасу в пять локтей длиной и в поллоктя толщиной,
всеподданнейше пожелав его высочеству, чтобы один запах этой колбасы
возбуждал в нем охоту к гентскому clauwaert'у [сорт пива (флам.)]: кто,
дескать, любит пиво какого-либо города, тот не может питать неприязнь к
тамошним пивоварам. Господин конюший, Хайме Кристобаль Кастильский,
подарил его высочеству два кусочка зеленой яшмы и высказал пожелание,
чтобы тот носил их на своих прелестных ножках, - от этого, мол, он будет
быстрее бегать. При сем присутствовавший шут Ян де Папс сказал:
- Вы бы лучше, сударь, подарили ему трубу Иисуса Навина [по библейскому
сказанию, стены города Иерихона, осажденного Иисусом Навином, рухнули от
звука труб], чтобы при одном ее звуке от него без оглядки бежали целые
города со всеми своими обитателями - мужчинами, женщинами и детьми - и
располагались на новом месте. Его высочеству не для чего учиться бегать -
ему надо уметь обращать в бегство других.
Неутешная вдова Флориса ван Борселе, который был губернатором Веере в
Зеландии, подарила наследнику Филиппу камешек, от которого, как она
выразилась, мужчины влюбляются, а женщины сохнут.
Но младенец ревел, как теленок.
Тем временем Клаас вложил в ручки сыну сплетенную из ивовых прутьев
погремушку с бубенчиками и стал подкидывать его на ладони, приговаривая:
- Дилинь-дилинь, бубенчики! Носи их на колпачке, человечек! Шутам
всегда хорошо живется.
И Уленшпигель смеялся.
8
Клаас поймал большого лосося, и в воскресенье Клаас, Сооткин, Катлина и
маленький Уленшпигель его съели, но только Катлина ела, как птичка.
- Кума, - сказал ей Клаас, - разве воздух Фландрии стал до того густ,
что тебе достаточно им подышать - и ты уже сыта, точно мяса наелась? Вот
бы всем так! Дождь заменял бы похлебку, град - бобы, снег превратился бы в
дивное жаркое, и усталые путники замаривали бы им червячка.
Катлина кивнула головой, но в ответ не проронила ни слова.
- Ах ты, бедная кума! - сказал Клаас. - Что ты так закручинилась?
Тут Катлина заговорила, но голос ее звучал глухо:
- Лукавый! - сказала она. - Темная ложится ночь... Чую: он близко...
клекчет орлом... Вся дрожа, молюсь пречистой деве - напрасно... Нет для
него ни стен, ни оград, ни окон, ни дверей. Всюду проникает, как дух... Я
сплю на чердаке... Вот заскрипела лестница, вот он уже подле меня.
Обхватил крепкими холодными, как мрамор, руками... Льдяный лик, поцелуи
влажные, как снег... Пол колышется, словно челн в бурном море.
- Ходи каждый день в церковь, - молвил Клаас, - и господь наш Иисус
Христос отгонит от тебя духа из преисподней.
- А до чего ж он красив! - сказала Катлина.
9
Уленшпигеля отняли от груди, и он рос, как тополек.
Клаас уже не так часто целовал сына - чтоб не избаловать малыша, он,
любя его, напускал на себя строгость.
Если Уленшпигель, придя домой, жаловался, что его избили, Клаас давал
ему еще колотушку за то, что он не отколотил других, и при таком
воспитании Уленшпигель стал настоящим львенком.
Если отца не было дома, Уленшпигель просил у матери лиар на игру.
- Что еще за игра? - ворчала Сооткин. - Сиди дома да вяжи вязанки.
Видя, что дело его не выгорело, Уленшпигель поднимал крик на весь дом,
но Сооткин, притворяясь, что ничего не слышит, продолжала перемывать в
лохани горшки и миски и отчаянно ими гремела. Уленшпигель - в слезы; тогда
нежная мамаша, сбросив личину строгости, подходила к нему, гладила по
головке и спрашивала:
- Хватит с тебя денье?
Надобно вам знать, что в денье целых шесть лиаров.
Мать боготворила Уленшпигеля, и когда Клааса не было дома, он делал,
что хотел.
10
Однажды утром Сооткин обратила внимание, что Клаас задумчиво и понуро
ходит из угла в угол по кухне.
- Что, муженек, голову повесил? - спросила она. - Ты бледен, угрюм и
рассеян.
Клаас зарычал, как собака:
- Собираются восстановить свирепые королевские указы (*8). Снова смерть
пойдет гулять по Фландрской земле. Доносчики станут получать половину
имущества своих жертв в том случае, если его стоимость не превышает ста
флоринов.
- Мы с тобой люди бедные, - заметила Сооткин.
- Для наушников недостаточно бедные, - возразил Клаас. - Злые коршуны и
вороны, что питаются мертвечиной, и на нас с тобой донесут: они и корзиной
угля не побрезгуют и разделят его с государем не менее охотно, чем мешок с
флоринами. Какое такое богатство было у несчастной Таннекен, вдовы
портного Сиса, которую в Хейсте живьем закопали в землю? Латинская Библия,
три золотых да кое-какая утварь из английского олова, на которую
позарилась ее соседка. Иоанну Мартене сожгли как ведьму, но только сперва
бросили в воду, а она не тонула, ну, значит - колдунья. У нее была ветхая
рухлядишка да семь золотых - доносчик польстился на половину. Э-эх! Всего
не перескажешь. Словом, женушка, давай-ка загодя отсюда подобру-поздорову
- после этих указов совсем житья во Фландрии не станет. Скоро каждую ночь
будет ездить в колеснице по городу смерть, и мы услышим сухой стук ее
костей.
- Не пугай меня, муженек, - молвила Сооткин. - Император - отец
Фландрии и Брабанта, а отец долготерпелив, кроток, снисходителен и
милосерд.
- Он бы на этом много потерял, - заметил Клаас, - ведь отобранное
имущество отходит к нему.
Тут внезапно затрубила труба, загремели литавры глашатая. Клаас и
Сооткин, поминутно передавая друг другу Уленшпигеля, побежали вслед за
толпой.
Перед ратушей конные глашатаи трубили в трубы и били в литавры, тут же
находился профос [полицейский чин] с жезлом, а прокурор, верхом на коне,
держал обеими руками указ императора и собирался прочитать его народу.
Клаас услыхал, что отныне всем и каждому возбраняется печатать, читать,
хранить и распространять писания, книги и учения Мартина Лютера, Иоанна
Виклифа, Яна Гуса, Марсилия Падуанского, Эколампадия, Ульриха Цвингли,
Филиппа Меланхтона, Франциска Ламберта, Иоанна Померана, Отто Брунсельсия,
Юста Ионаса, Иоанна Пупериса и Горциана, а равно и Новый завет, изданный
Адрианом де Бергесом, Христофом да Ремонда и Иоанном Целем (*9), каковые
издания полны Лютеровой и прочих ересей, за что богословский факультет
Лувенского университета (*10) осудил их и запретил.
"Равным образом возбраняется кощунственно писать и изображать или же
заказывать кощунственные картины и изваяния господа бога, присноблаженной
девы Марии и святых угодников, равно как разбивать, рвать или же стирать
картины и изваяния, напоминающие нам о боге, о деве Марии и о тех, кого
церковь причислила к лику святых, служащие к их возвеличению и
прославлению".
"Кроме того, - говорилось в указе, - всем подданным, независимо от их
звания, возбраняется рассуждать и спорить о Священном писании (*11), а
равно и толковать в нем неясные места, - всем, за исключением признанных
богословов, получивших на то соизволение от какого-либо знаменитого
университета".
Находившихся на подозрении его святейшее величество навсегда лишал
права заниматься честным трудом. Лица же, вновь впавшие в ересь или же
закосневшие в таковой, подлежали сожжению, а какому именно: на медленном
или на быстром огне, на костре из соломы или у столба - это уже
оставлялось на усмотрение судьи. За прочие преступления мужчины, если они
дворяне или почетные граждане, подлежали мечному сечению, крестьяне -
повешению, а для женщин предусматривалось закапывание в землю живьем.
Головы казненных в назидание надлежало выставлять на шестах. Их достояние,
в том случае если оно находилось в землях, подвластных императору,
отчуждалось в его пользу.
Доносчикам его святейшее величество выделял половину всего
принадлежавшего казненным в том случае, если ценность их имущества не
превышала ста фландрских червонцев. Свою часть император намеревался
употребить на добрые дела, - так же точно он поступил, разграбив Рим.
Клаас вместе с Сооткин и Уленшпигелем понуро побрел домой.
11
Год выдался для Клааса удачный, и он, купив за семь флоринов осла и
девять мерок гороху, взобрался на свое верховое животное. Уленшпигеля он
посадил сзади. Это был их торжественный выезд в гости к дяде Уленшпигеля,
старшему брату Клааса, Иосту, проживавшему недалеко от Мейборга, в
немецкой земле.
Смолоду Пост был простодушен и добросердечен, но потом ему довелось
претерпеть столько разных несправедливостей, что он озлобился. Он сделался
желчным, возненавидел людей и зажил бобылем.
Ему доставляло удовольствие стравливать двух так называемых верных
друзей. Кто выходил победителем, изрядно намяв бока другому, тот получал в
награду от Иоста три патара.
Еще он любил собирать у себя в жарко натопленной комнате тьму-тьмущую
самых старых и самых ехидных кумушек, потчевать их гренками и сладким
вином.
Тех, кому пошло на седьмой десяток, он усаживал в уголке за вязанье и
советовал отпустить себе ногти подлиннее. И потом с наслаждением слушал,
как эти старые совы, держа вязальные спицы под мышкой, урча, причмокивая,
хихикая, откашливаясь и отхаркиваясь, треплют имя своего ближнего.
Когда они уж очень расходились, Иост бросал в огонь щетку, и комната
мгновенно наполнялась смрадом.
Кумушки поднимали крик; каждая корила другую, что это она испортила
воздух, за собой же вины не признавала, а немного спустя все они
вцеплялись друг дружке в волосы, и тут Иост еще подбрасывал в печку щеток
и посыпал щетиною пол. Когда в комнате ничего уже нельзя было разобрать
из-за побоища великого, из-за дыма, валившего густо, из-за пыли, стоявшей
столбом, Иост звал двух переодетых стражниками работников, и те
хворостиной гнали старух из комнаты, точно стадо злых гусей.
Тем временем Пост, осматривая поле битвы, обнаруживал клочья юбок,
чулок, сорочек и старушечьи зубы.
"Потерянный вечер! Никому не вырвали в драке язык", - говорил он себе в
глубокой печали.
12
В Мейборгской округе путь Клааса лежал через рощицу. Осел на ходу
ухватывал головки репейника. Уленшпигель ловил бабочек шапкой, не слезая с
ослика. Клаас угрызал ломоть хлеба, мечтая как следует спрыснуть его пивом
в ближайшей таверне. Внезапно до его слуха долетел колокольный звон и
слитный гул огромной толпы народа.
- Уж верно, это богомольцы, и, должно полагать, их тут сила, - заключил
он. - Держись крепче, сынок, а то как раз шлепнешься. Поглядим, что там
такое. А ну, серый, шевелись!
И серый припустился.
Миновав лесок, Клаас очутился на плато, западный склон которого
спускался к реке. На восточном склоне маячила часовенка; ее кровля была
увенчана изображением божьей матери, а у ног богородицы виднелись два
вытесанных из камня бычка. На лестнице стоял и, посмеиваясь, ударял в
колокол отшельник, окруженный полсотней прислужников с зажженными свечами,
звонарями, барабанщиками, трубачами, дудочниками, свирельщиками,
волынщиками и множеством разудалых парней, в руках у которых были жестяные
коробки с железками, и все эти люди до времени хранили молчание.
По дороге сомкнутым строем, по семи человек в каждом ряду, все в
шлемах, шли, опираясь на неоструганные посохи, пять с лишним тысяч
богомольцев. К ним с великим шумом подстраивались новые толпы,
появлявшиеся откуда-то со стороны, тоже в шлемах и с посохами. Ряд за
рядом проходя мимо часовни, они подставляли под благословение свои посохи,
брали у прислужников каждый по свече и уплачивали за это полфлорина
отшельнику.
Шествие это так растянулось, что у передних свечи уже догорали, меж тем
как у задних только-только еще разгорались.
Перед изумленным взором Клааса, Уленшпигеля и осла мелькало великое
множество самых разнообразных животов - широких, высоких, продолговатых,
остроконечных, горделивых, подтянутых или же дряблых, свисавших на
естественные свои подпорки. И на всех богомольцах высились шлемы.
Тут были шлемы троянские, похожие на фригийские колпаки или же
увенчанные султанами из рыжего конского волоса. На некоторых красовались
шлемы с распростертыми крыльями, хотя, глядя на этих мордастых пузанов,
трудно было представить себе их парящими в воздухе. На иных торчали шишом
шишаки.
Большинство, однако, надело старые ржавые шлемы, времен Гамбриниуса
[Гамбриниус (иначе Гамбринус) - легендарный король Фландрии и изобретатель
пива] - этот король фландрский и король пивной жил за девятьсот лет до
Рождества Христова и на случай попойки, чтобы не оказаться безоружным,
всегда носил на голове кружку.
Внезапно заныли, забили, запели, загудели, задудели, зазвонили,
загремели колокола, волынки, свирели, барабаны и железки.
Этот содом послужил богомольцам знаком, по которому они, семерка
супротив семерки, давай смазывать друг друга свечками по лицу. Вследствие
этого на всех напал великий чох. Потом загуляли посохи. А там - кто во что
горазд: один лягается, другой бодается, третий пинается. Вон тот ринулся в
бой на бараний манер - головой вперед, надвинув шлем по самые плечи, и
сослепу наткнулся на семерку рассвирепевших богомольцев, а уж те за себя
постояли.
Плаксы и трусы ревели от боли, но в то время как они все еще хныкали и
жалобно взывали к богу, на них с быстротой молнии налетели две дерущиеся
семерки богомольцев, опрокинули несчастных плакс и безжалостно по ним
прошлись.
А отшельник смеялся.
Другие семерки, сплетясь, точно виноградные лозы, скатились по обрыву
прямо в реку, но и там, не охладив ярости, все еще колошматили друг
дружку.
А отшельник смеялся.
Те, что остались на плато, подставляли один другому синяки, вышибали
зубы, задавали волосяного деру, рвали в клочья штаны и полукафтаны.
А отшельник смеялся и приговаривал:
- Так, так, ребятушки! Кто лихо бьет, тот крепко любит. На сильного
бойца все красотки зарятся. Риндбибельская божья матерь, вот это, я
понимаю, мужчины!
А богомольцы рады стараться.
Тем временем Клаас приблизился к отшельнику, Уленшпигель же, крича и
хохоча, рукоплескал дерущимся:
- Отец, - молвил Клаас, - что эти бедняги такого натворили? Кто их
неволит избивать друг дружку до полусмерти?
Но отшельник не слушал его и кричал:
- Эй вы, дармоеды, что приуныли? Устали кулаки - слава тебе господи, у
вас ноги есть. Они вам не на то даны, чтобы удирать, как зайцы. Чем можно
высечь из камня огонь? Ежели по камню ударить железом. Что лучше всего
распаляет мужчину в летах? Ежели остервениться и надавать ему тумаков.
При этих словах добрые богомольцы сызнова пустили в ход шлемы, кулаки и
пинки. В этой лютой битве сам стоглазый Аргус не различил бы ничего, кроме
облака пыли да кончика шлема.
Внезапно отшельник зазвонил в колокол. Дудки, барабаны, трубы, волынки,
свирели и железки разом стихли. Это был сигнал к миру.
Богомольцы подобрали раненых. У некоторых воинов распухшие от злости
языки не помещались во рту. Но потом они все же сами вошли обратно в свои
обиталища. Хуже всего пришлось тем, кто надвинул шлем чуть не по шею, -
как они ни трясли головой, шлемы держались крепче, нежели зеленые сливы на
ветке, и падать с головы не желали.
Наконец отшельник сказал богомольцам:
- Теперь пусть каждый пропоет "Богородицу", и можете идти к своим
благоверным. Через девять месяцев в нашей округе будет столько же
новорожденных, сколько в сегодняшнем сражении участвовало доблестных
ратоборцев.
Тут отшельник запел "Богородицу", другие подхватили. А колокол все
звонил, все звонил.
Отшельник призвал на них благословение Риндбибельской божьей матери и
сказал:
- С миром изыдите!
Богомольцы, горланя, распевая песни, наступая друг другу на пятки,
двинулись в Мейборг. Жены, и старые и молодые, ждали их на порогах домов,
и они ворвались в свои собственные дома, будто лихие вояки в приступом
взятый город.
Колокола в Мейборге звонили без устали. Мальчишки свистели, орали,
играли на rommelpot'ах [примитивный музыкальный инструмент, букв.:
гремящий горшок (флам.)].
Кружки, кубки, чарки, стаканы, рюмки, полуштофы ласкали слух своим
звеньканьем. Вино лилось в глотки потоками.
Трезвон все еще не смолкал, ветер все еще по временам доносил мужские,
женские и детские поющие голоса, когда Клаас снова обратился к отшельнику
и спросил, какие небесные блага надеются снискать эти добрые люди столь
суровой епитимьей.
Отшельник засмеялся и сказал:
- Ты видишь на крыше двух каменных бычков? Стоят они там в память о
чуде святого Мартина: святой Мартин превратил двух волов в двух быков и
заставил их бодаться. Потом он час с лишним мазал им сальной свечкой и тер
корой морды. Я как узнал про это чудо - сейчас купил за большие деньги у
его святейшества грамоту и поселился здесь. С той поры все старые хрычи и
пузаны из Мейборга и из окрестных сел уверовали, что при моем содействии
богородица взыщет их своею милостью, ежели они вместо елеепомазания
хорошенько отхлещут друг друга свечками, а потом отдубасят неоструганными
палками, а неоструганная палка - это знак силы. Женщины посылают сюда
своих старых мужей. Дети, зачатые после паломничества, рождаются
неутомимыми, отважными, неуемными, прыткими, - вояки из них выходят
отличные. Ты меня узнаешь? - неожиданно обратился он с вопросом к Клаасу.
- Да, - отвечал Клаас, - ты мой брат Пост.
- Он самый, - подтвердил отшельник. - А что это за малыш корчит мне
рожи?
- Это твой племянник, - отвечал Клаас.
- Какая разница между мной и императором Карлом?
- Большая разница, - отвечал Клаас.
- Нет, небольшая, - возразил Пост. - Он для своей пользы и удовольствия
заставляет людей убивать друг друга, я же для своей пользы и удовольствия
заставляю их колотить друг друга, только и всего.
Затем он повел родичей в свое жилище, и там они пировали и веселились
одиннадцать дней без передышки.
13
Простившись с братом, Клаас опять сел на своего осла, а Уленшпигеля
посадил сзади. Когда они проезжали через главную площадь в Мейборге, он
заметил, что собравшиеся там во множестве и стоявшие кучками богомольцы
при виде их приходят в ярость и, размахивая посохами, восклицают; "У,
негодник!" А все дело в том, что Уленшпигель, спустив штаны и задрав
рубашонку, показывал им задний свой лик.
Видя, что богомольцы грозят его сыну, Клаас спросил его:
- За что это они на тебя сердятся?
- Я, батюшка, сижу себе на ослике да помалкиваю, а они ни с того ни с
сего обзывают меня негодником, - отвечал Уленшпигель.
Клаас посадил его перед собой.
На новом месте Уленшпигель показал богомольцам язык - те завопили,
замахали кулаками и, подняв (свои неоструганные посохи, бросились бить
Клааса и осла.
Но Клаас, дабы избежать расправы, вонзил пятки в бока ослу и, в то
время как преследователи, пыхтя, мчались вдогонку, обратился к сыну:
- Видно, в недобрый час появился ты на свет. И то сказать: сидишь
передо мной, никого не трогаешь, а они рады убить тебя на месте.
Уленшпигель смеялся.
Проезжая через Льеж (*12), Клаас узнал, что бедные поречане умирали с
голоду и что они подлежали юрисдикции официала [должностное лицо при
епископе], то есть суда духовных особ. Они подняли восстание и потребовали
хлеба и светского суда. По милости монсеньера де ла Марка (*13),
сердобольного архиепископа, иных обезглавили, иных повесили, иных сослали
в изгнание.
Клаасу попадались на дороге изгнанники, бежавшие из тихой льежской
долины, а неподалеку от города он увидел на деревьях трупы людей,
повешенных за то, что им хотелось есть. И он плакал над ними.
14
Клаас привез домой от брата Иоста полный мешок денег да красивую кружку
английского олова, и теперь в его доме и в праздники и в будни пир шел
горой, ибо мясо и бобы у него не переводились.
Клаас частенько наливал в большую оловянную кружку dobbelkuyt'а и
осушал ее до капельки.
Уленшпигель ел за троих и копался в блюдах, как воробей в куче зерна.
- Того и гляди, солонку съест, - заметил однажды Клаас.
- Если солонки сделаны, как у нас, из хлебной корки, то время от
времени их надо съедать, иначе в них черви заведутся, - отвечал
Уленшпигель.
- Зачем ты вытираешь жирные руки о штаны? - спросила Сооткин.
- Чтобы штаны не промокали, - отвечал Уленшпигель.
Тут Клаас как следует хлебнул из кружки.
- Отчего это у тебя здоровенная кружища, а у меня махонький стаканчик?
- спросил Уленшпигель.
- Оттого что я твой отец и набольший в доме, - отвечал Клаас.
- Ты пьешь уже сорок лет, а я всего только девять, - возразил
Уленшпигель, - твое время прошло, мое начинается, значит, мн