Арабская сказка
----------------------------------------------------------------------------
William Beckford
Vathek
Перевод с французского Бориса Зайцева
Уолпол. Казот. Бекфорд. Фантастические повести.
Серия "Литературные памятники"
Издание подготовили В.М.Жирмунский и Н.А.Сигал
Л., "Наука", 1967
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
Ватек, девятый халиф из рода Абассидов, {1} был сыном Мутасима и внуком
Гаруна аль-Рашида. Он взошел на престол в цвете лет. Великие способности,
которыми он обладал, давали народу надежду на долгое и счастливое
царствование. Лицо его было приятно и величественно; но в гневе взор халифа
становился столь ужасным, что его нельзя было выдержать: несчастный, на кого
он его устремлял, падал иногда, пораженный насмерть. Так что, боясь
обезлюдить свое государство и обратить в пустыню дворец, Ватек предавался
гневу весьма редко.
Он очень любил женщин и удовольствия хорошего стола. Его великодушие
было безгранично и разврат безудержен. Он не думал, как Омар бен Абдалазиз,
{2} что нужно сделать из этого мира ад, чтобы оказаться в раю за гробом.
Пышностью он превзошел всех своих предшественников. Дворец Алькорреми,
построенный его отцом Мутасимом на холме Пегих Лошадей, господствовавшем над
всем городом Самаррой, {3} показался ему тесным. Он прибавил к нему пять
пристроек, или, вернее, пять новых дворцов, и предназначил каждый для
служения какому-либо из своих чувств.
В первом столы всегда были уставлены отборными кушаньями. Их переменяли
днем и ночью, по мере того как они остывали. Самые тонкие вина и лучшие
крепкие напитки изливались в изобилии сотнею фонтанов, никогда не
иссякавших. Этот дворец назывался _Вечным Праздником_, или _Hенасытимым_.
Второй дворец был храмом _Благозвучия_, или _Нектаром души_. Там жили
лучшие музыканты и поэты того времени. Усовершенствовав здесь свои таланты,
они разбредались повсюду и наполняли окрестности своими песнями.
Дворец под названием _Наслаждения Гл_а_за_, или _Опора Памяти_,
представлял из себя сплошное волшебство. Он изобиловал редкостями,
собранными со всех концов света и размещенными в строгом порядке. Там
находились галерея картин знаменитого Мани {4} и статуи, наделенные,
казалось, душой. В одном месте отличная перспектива очаровывала взгляд; в
другом его приятно обманывала магия оптики; в третьем были собраны все
сокровища природы. Одним словом, Ватек, любопытнейший из людей, не упустил в
этом дворце ничего такого, что могло бы возбудить любопытство и у
посетителя.
Дворец _Благоуханий_, который назывался также _Поощрением
Чувственности_, состоял из нескольких зал. Даже днем там горели факелы и
ароматические лампы. Чтобы развеять приятное опьянение этого места, сходили
в обширный сад, где от множества всяких цветов воздух был сладок и
крепителей.
В пятом дворце, называвшемся _Убежищем Радости_, или _Опасным_, жило
несколько групп молодых девушек. Они были прекрасны и услужливы, как гурии,
и никогда не принимали плохо тех, кого халиф желал допустить в их общество.
Несмотря на то что Ватек утопал в сладострастии, подданные любили его.
Полагали, что властитель, предающийся наслаждениям, по крайней мере столь же
способен к управлению, как и тот, кто объявляет себя врагом их. Но его
пылкий и беспокойный нрав не позволил ему ограничиться этим. При жизни отца
он столько учился ради развлечения, что знал многое; он пожелал, наконец,
все узнать, даже науки, которых не существует. Он любил спорить с учеными;
но они не могли слишком далеко заходить в возражениях. Одних он заставлял
смолкать подарками; тех, чье упорство не поддавалось его щедрости,
отправляли в тюрьму для успокоения - средство, часто помогавшее.
Ватек захотел также вмешаться в теологические распри и высказался
против партии, обычно считавшейся правоверной. Этим он вооружил против себя
всех ревностных к вере; тогда он стал их преследовать, ибо желал всегда быть
правым, чего бы это ни стоило.
Великий пророк Магомет, наместниками которого на земле являются халифы,
пребывая на седьмом небе, возмутился безбожным поведением одного из своих
преемников. "Оставим его, - сказал он гениям, всегда готовым исполнять его
приказания, - посмотрим, как далеко зайдет безумие и нечестие Ватека: если
оно будет чрезмерно, мы сумеем должным образом наказать его. Помогайте ему
строить башню, которую он воздвигает в подражание Немвроду, {5} - не для
того, чтоб спасаться от нового потопа, как этот великий воин, но из-за
дерзкого любопытства, желающего проникнуть в тайны Неба. Что бы он ни делал,
ему никогда не угадать участи, ожидающей его!"
Гении повиновались; и в то время, как работники выводили за день один
локоть башни, они прибавляли за ночь еще два. Быстрота, с какой была
окончена эта башня, льстила тщеславию Ватека. Он думал, что даже
бесчувственная материя применяется к его намерениям. Этот государь, несмотря
на все свои знания, не принимал во внимание того, что успехи безрассудного и
злого суть первые лозы, которыми наносятся ему же удары.
Его гордость достигла высшего предела, когда, взойдя в первый раз по
одиннадцати тысячам ступеней своей башни, он взглянул вниз. Люди показались
ему муравьями, горы - раковинами, а города - пчелиными ульями. Это
восхождение необыкновенно подняло его в собственных глазах и окончательно
вскружило ему голову. Он готов был поклониться себе, как богу, но когда
взглянул вверх, увидел, что звезды так же далеки от него, как и от земли.
Невольному ощущению своего ничтожества Ватек нашел утешение в мысли, что все
считают его великим; к тому же он льстил себя надеждой, что свет его разума
превзойдет силу его зрения и он заставит звезды дать отчет в приговорах о
его судьбе.
Для этого он проводил большую часть ночей на вершине башни и, считая
себя посвященным в тайны астрологии, вообразил, что планеты предсказывают
ему удивительную будущность. Необыкновенный человек должен прийти из
неизвестной страны; он и возвестит об этом. Тогда Ватек с удвоенным
вниманием стал наблюдать за чужестранцами и приказал объявить при звуке труб
на улицах Самарры, чтобы никто из его подданных не принимал и не давал
приюта путешественникам; он желал, чтобы всех их приводили к нему во дворец.
Спустя некоторое время в городе появился человек, лицо которого было
так ужасно, что стражи, которые схватили его, чтобы отвести во дворец,
принуждены были зажмурить глаза. Сам халиф, казалось, был изумлен его видом;
но скоро этот невольный страх сменился радостью. Неизвестный разложил перед
ним редкости, подобных которым он никогда не видел и возможности
существования которых даже не предполагал.
Действительно, товары этого чужестранца были необычайны. Большинство
его драгоценностей были столь же роскошны, как и превосходно сработаны.
Кроме того, они обладали особенными свойствами, указанными на свитках
пергамента, привешенных к ним. Тут были туфли, помогавшие ходить; ножи,
которые резали, едва их брали в руки; сабли, наносившие удары при малейшем
движении, - все это было украшено никому не известными драгоценными камнями.
Среди этих диковин были ослепительно сиявшие сабли. Халиф пожелал
приобрести их и решил на досуге разобрать вырезанные на них непонятные
надписи. Не спрашивая продавца о цене, он велел принести все золото в
монетах из казнохранилища и предложил ему взять сколько угодно. Тот взял
немного, продолжая хранить глубокое молчание.
Ватек не сомневался, что молчание неизвестного внушено чувством
почтения к нему. С благосклонным видом он велел ему приблизиться и
приветливо спросил, кто он, откуда и где достал эти замечательные вещи.
Человек, или, вернее, чудовище, вместо того чтобы отвечать, трижды потер
себе черный, как из эбена, {6} лоб, четырежды ударил себя по громадному
животу, раскрыл огромные глаза, казавшиеся раскаленными углями, и шумно
захохотал, обнажая большие янтарного цвета зубы, испещренные зеленью.
Халиф, слегка взволнованный, повторил вопрос; последовал тот же ответ.
Тогда Ватек начал раздражаться и воскликнул: "Знаешь ли ты, несчастный, кто
я? Понимаешь ли, над кем издеваешься?" И, обращаясь, к стражам, спросил,
слышали ли они его голос. Они ответили, что он говорил, но что-то
незначительное. "Пусть же говорит снова, - повторил Ватек, - пусть говорит,
как может, и пусть скажет, кто он, откуда пришел и откуда достал странные
редкости, которые предлагает мне. Клянусь Валаамовой ослицей, {7} если он
будет молчать, я заставлю его раскаяться в его упорстве". При этих словах
халиф не мог удержаться и метнул на неизвестного свой страшный взгляд; тот,
однако, нисколько несмутился; грозный и смертоносный взор не оказал на него
никакого действия.
Когда придворные увидели, что дерзкий торговец выдержал такое
испытание, удивлению их не было границ. Они пали на землю, склонив лица, и
безмолвствовали, пока халиф не закричал в бешенстве: "Вставайте, трусы,
схватите этого несчастного! В тюрьму его! И пусть лучшие мои воины не
спускают с него глаз. Я дозволяю ему взять с собой деньги, которые он только
что получил; пусть оставит их при себе, лишь бы заговорил". При этих словах
все кинулись на чужеземца; его заковали в крепкие цепи и отправили в темницу
большой башни. Семь оград из железных брусьев, снабженных остриями длинными
и оттточенными, как вертела, окружали ее со всех сторон.
Между тем халиф находился в яростном возбуждении. Он молчал, почти
позабыл о пище и съел только тридцать два блюда из трехсот, которые ему
обычно подавали. Одна столь непривычная диета могла бы лишить его сна. Как
же подействовала она в соединении с пожирающим беспокойством! На заре он
отправился в темницу, чтобы узнать что-либо от упрямого незнакомца. Каково
же было его бешенство, когда неизвестного в тюрьме не оказалось; железные
решетки были сломаны, а стражи мертвы. Странное безумие тогда овладело им.
Он принялся топтать ногами трупы, лежавшие вокруг, и предавался этому
занятию целый день. Придворные и везиры прилагали все усилия, чтобы его
успокоить; но видя, что это бесполезно, они воскликнули все вместе: "Халиф
сошел с ума! Халиф сошел с ума!"
Слух о его сумасшествии тотчас разнесся по улицам Самарры, Он дошел,
наконец, и до царицы Каратис, матери Ватека. Она явилась встревоженная,
пытаясь испробовать власть, которую имела над сыном.
Слезами и ласками она добилась того, что он перестал метаться и скоро,
уступая ее настояниям, позволил отвести себя во дворец.
Каратис не имела желания оставлять сына одного. Приказав уложить его в
постель, она подсела к нему и старалась утешить и успокоить своими речами.
Она могла достичь этого скорее, чем кто-либо. Батек любил и уважал в ней
мать, но, кроме того, женщину исключительных дарований. Она была гречанка, и
через нее он усвоил все системы и науки этого народа, пользовавшегося
уважением у добрых мусульман.
Одною из таких наук была астрология, и Каратис знала ее в совершенстве.
Итак, первой ее заботой было заставить сына вспомнить, что предрекали ему
светила; она предложила посоветоваться с ними снова. "Увы! - сказал халиф,
как только к нему вернулась способность речи. - Я безумец, - не потому, что
нанес сорок тысяч ударов ногами стражам, которые позволили так глупо себя
убить; но я не сообразил, что этот необыкновенный человек - тот самый, о ком
возвестили мне планеты. Вместо того, чтобы дурно с ним обращаться, я должен
был попробовать подкупить его мягкостью и ласками". - "Прошлого не вернешь,
- ответила Каратис, - надо подумать о будущем. Может быть, ты еще увидишь
того, о ком сожалеешь; может быть, эти надписи на саблях дадут тебе сведения
о нем. Ешь и спи, дорогой сын; завтра посмотрим, что предпринять".
Батек последовал этому мудрому совету, встал в лучшем расположении духа
и тотчас велел принести удивительные сабли. Чтобы не ослепнуть от их блеска,
он смотрел на них через цветное стекло и старался прочесть надписи, но
тщетно: сколько ни ломал он себе голову, он не разобрал ни единой буквы. Это
препятствие чуть не привело его в прежнюю ярость, но тут кстати вошла
Каратис.
"Имей терпение, сын мой, - сказал она, - ты, разумеется, знаешь все
науки. Знание языков - это пустяк, достойный педантов. Предложи достойную
тебя награду тому, кто объяснит эти варварские слова, непонятные для тебя, и
разбирать которые тебе не подобает, и ты будешь удовлетворен". "Может быть,
- сказал халиф, - но тем временем меня измучит легион мнимых ученых, которые
станут заниматься этим из-за удовольствия поболтать и чтобы получить
обещанное". Минуту подумав, он прибавил: "Я желаю избежать этого
затруднения. Я прикажу умерщвлять всех, кто не даст настоящего ответа; ибо,
благодарение богу, у меня достаточно сообразительности, чтобы понять,
переводят ли мне или сочиняют".
"О, я в этом не сомневаюсь, - ответила Каратис. - Но умерщвлять невежд
- немного строгое наказание, и оно может иметь опасные последствия.
Ограничься тем, чтобы сжигать им бороды; бороды не так необходимы в
государстве, как люди". Халиф согласился и в этом с матерью и приказал
позвать своего первого везира. "Мораканабад, - сказал он ему, - вели
глашатаям возвестить по Самарре и по всем городам моего государства, что
тот, кто прочтет надписи, кажущиеся непонятными, убедится лично в моей
щедрости, известной всему свету; но в случае неудачи ему выжгут бороду до
последнего волоса. Пусть также сообщат, что я дам пятьдесят прекрасных
рабынь и пятьдесят ящиков с абрикосами с острова Кирмита тому, кто доставит
мне сведения об этом странном человеке, которого я хочу снова увидеть".
Подданные халифа, как и их властелин, очень любили женщин и абрикосы с
острова Кирмита. Обещания разлакомили их, но им ничего не удалось отведать,
ибо никто не знал, куда исчез чужеземец. Так же не исполнили и первой
просьбы халифа. Ученые, полуученые и разные самонадеянные невежды явились
смело, рискнули своими бородами и все лишились их. Евнухи только и делали,
что жгли бороды; от них стало даже пахнуть паленым, что не нравилось
женщинам сераля; пришлось поручить это дело другим.
Наконец, явился старец, борода которого превосходила на полтора локтя
все прежние. Командующие дворцовой стражей, вводя его, говорили: "Как жаль!
Очень жаль жечь такую отличную бороду!" Халиф был того же мнения; но ему
нечего было огорчаться. Старик без труда прочел надписи и изложил их слово в
слово следующим образом: "Нас сделали там, где все делают хорошо; мы - самое
малое из чудес страны, где все чудесно и достойно величайшего государя
земли".
"О, ты превосходно перевел, - вскричал халиф. - Я знаю, кто
подразумевается под этими словами. Дайте старику столько роскошных одеяний и
столько тысяч цехинов, сколько слов он произнес: он облегчил мое сердце".
Затем Батек пригласил его отобедать и даже провести несколько дней в своем
дворце.
На другой день халиф велел позвать старца и сказал ему: "Прочти мне еще
раз то, что читал; я не могу, как следует, понять этих слов, как будто
обещающих мне сокровище, которого я жажду". Старик тотчас надел свои зеленые
очки. Но они свалились с его носа, когда он заметил, что вчерашние буквы
заменились новыми. "Что с тобой? - спросил его халиф. - Что значит это
удивление?" "Повелитель мира, надписи на саблях изменились!" - "Что такое? -
спросил халиф. - Впрочем, это безразлично; если можешь, растолкуй мне их". -
"Вот что они значат, государь, - сказал старик. - Горе дерзкому, кто хочет
знать то, что выше его сил". - "Горе тебе самому! - вскричал халиф,
совершенно вне себя. - Прочь с моих глаз! Тебе выжгут только половину
бороды, ибо вчера ты разгадал хорошо. Что касается подарков, я никогда не
беру назад своих даров". Старик, достаточно умный, чтобы понять, что
недорого расплатился за глупость - говорить повелителю неприятную истину, -
тотчас скрылся и не появлялся более.
Ватек немедленно раскаялся в своей горячности. Все время рассматривая
надписи, он заметил, что они меняются ежедневно; а объяснить их было некому.
Это беспокойное занятие разгорячало его кровь, доводило до головокружений и
такой слабости, что он едва держался на ногах; он только и делал, что
заставлял относить себя на вершину башни, надеясь выведать у звезд что-либо
приятное; но он обманулся в этой надежде. Глаза, ослепленные туманом в
голове, плохо служили ему; он не видел ничего, кроме густого, темного
облака: предзнаменование, казавшееся ему угрожающим.
Изнуренный такими заботами, халиф совершенно пал духом; он заболел
лихорадкой, потерял аппетит, и подобно тому как прежде необычайно много ел,
так теперь принялся безудержно пить. Неестественная жажда пожирала его; днем
и ночью он вливал себе в рот, как в воронку, целые потоки жидкостей. Не
будучи в состоянии пользоваться благами жизни, несчастный государь приказал
запереть Дворцы Пяти Чувств, перестал показываться народу, выставлять
напоказ свою пышность, отправлять правосудие и удалился в сераль. Он всегда
был хорошим мужем; жены сокрушались о нем, неустанно молились о его здоровье
и все время поили его.
Между тем царица Каратис испытывала живейшее горе. Каждый день она
запиралась с везиром Мораканабадом, стараясь найти средства излечить или по
крайней мере облегчить больного. Уверенные в том, что это наваждение, они
вместе перерыли все магические книги и приказали искать повсюду страшного
чужеземца, которого считали виновником колдовства.
В нескольких милях от Самарры подымалась высокая гора, покрытая
тимьяном и богородицыной травкой; она увенчивалась красивой поляной, которую
можно было принять за рай для правоверных мусульман. Множество благоухающих
кустарников и рощи апельсинов, кедров, лимонов, переплетаясь с пальмами,
виноградниками и гранатами, доставляли радость вкусу и обонянию. Земля была
вся усеяна фиалками; кусты гвоздики наполняли воздух ароматом. Казалось, что
четыре светлых источника, столь изобиловавших водой, что ее хватило бы для
десяти армий, изливались здесь для большего сходства с Эдемским садом, {8}
орошаемым священными реками. На их зеленеющих берегах соловей пел о рождении
розы, своей возлюбленной, оплакивая мимолетность ее очарования; горлинка
тосковала о более жизненных наслаждениях, а жаворонок приветствовал своими
песнями животворящий свет: здесь более, чем где-либо, щебетание птиц
выражало различные страсти их; восхитительные плоды, которые они клевали
вволю, казалось, удваивали их силу.
Иногда Ватека носили на эту гору, чтобы дать подышать свежим воздухом и
вдоволь напоить из источников. Сопровождали его только мать, жены и
несколько евнухов. Все они торопились наполнить водой большие чаши горного
хрусталя и наперерыв подносили ему питье; но их усердия было недостаточно,
чтобы насытить его жажду; часто он ложился на землю и лакал воду прямо из
источников.
Однажды бедный Ватек долго пролежал в такой унизительной позе, как
вдруг раздался хриплый, но громкий голос: "Зачем ты подражаешь псу? B,
халиф, столь гордый своим саном и могуществом!" При этих слонах Натек
подымает голову и видит чужеземца, виновника стольких бед. Его охватывает
волнение, гнев воспламеняет сердце; он кричит: "А ты зачем здесь, проклятый
Гяур? Разве тебе мало, что ты обратил бодрого и здорового государя в
какое-то подобие меха? Разве ты не видишь, что я погибаю столько же от того,
что слишком много пью, как и от жажды?"
"Так выпей еще глоток, - сказал чужеземец, подавая ему пузырек с
красноватой жидкостью; - и чтобы утолить жажду твоей души, когда ты утолишь
телесную, я скажу тебе, что я Индиец, но из страны, неведомой никому".
_Из страны, неведомой никому!_ В этих словах блеснула для халифа искра
света. Это было исполнение части его желаний. И, льстя себя надеждой, что
скоро все они будут удовлетворены, он взял магическую жидкость и выпил не
колеблясь. Тотчас же он почувствовал себя здоровым, жажда его утолилась, и
тело стало подвижнее, чем когда-либо. Радость его была чрезвычайна; он
бросился на шею страшному Индийцу и целовал его противный слюнявый рот с
таким пылом, точно это были коралловые губки прекраснейшей из его жен.
Эти излияния восторга никогда бы не кончились, если красноречие Каратис
не привело бы его в себя. Она предложила сыну возвратиться в Самарру, и он
распорядился, чтобы впереди шел герольд, возглашавший громогласно, что
чудесный чужеземец появился вновь, он исцелил халифа, он заговорил,
заговорил!
Тотчас все жители этого большого города высыпали из домов. Взрослые и
дети толпой бежали взглянуть на Ватека и Индийца. Они непрестанно повторяли:
"Он исцелил нашего повелителя, он заговорил, заговорил!" Эти слова
раздавались целый день, и их не забыли на народных празднествах, устроенных
в тот же вечер в знак радости; для поэтов они служили припевом ко всем
песням, которые они сложили на этот прекрасный случай.
Тогда халиф приказал вновь открыть Дворцы Чувств, и так как он спешил
посетить прежде всего Дворец Вкуса, то велел приготовить там блистательное
пиршество, куда пригласил своих любимцев и высших военачальников. Индиец,
сидевший рядом с халифом, вел себя так, будто думал, что, удостоившись такой
чести, он может есть, пить и говорить сколько угодно. Блюда исчезали со
стола тотчас по появлении. Придворные удивленно переглядывались, а Индиец,
точно не замечая этого, пил целыми стаканами за здоровье всех, пел во все
горло, рассказывал истории, над которыми сам хохотал до упаду, и сочинял
экспромты, которые заслужили бы одобрение, если бы он не сопровождал их
ужасными гримасами; во время пира он болтал, как двадцать астрологов, ел не
меньше сотни носильщиков и пил соответственно.
Несмотря на то что стол накрывали тридцать два раза, халиф страдал от
прожорливости своего соседа. Его присутствие становилось для него
невыносимым, и он с трудом мог скрыть свое дурное настроение и беспокойство;
наконец, улучив минуту, он сказал на ухо начальнику своих евнухов: "Ты
видишь, Бабабалук, какой размах у этого человека! Что, если он доберется до
моих жен? Распорядись усилить за ними надзор, особенно за черкешенками, они
больше всех придутся ему по вкусу".
Пропели третьи петухи, пробил час Дивана. {9} Ватек обещал лично
присутствовать на нем. Он встает из-за стола и опирается на руку везира,
более утомленный своим шумливым соседом, чем выпитым вином; бедный государь
едва держался на ногах.
Везиры, высшие придворные, юристы выстроились полукругом перед своим
повелителем в почтительном молчании, а Индиец развязно уселся на ступеньке
трона, с таким хладнокровием, будто он еще ничего не ел, и посмеивался
из-под капюшона плаща над негодованием, которое внушала зрителям его
дерзость.
Между тем халиф плохо соображал от усталости, путался и ошибался в
отправлении правосудия. Первый везир заметил это и нашел способ прервать
судебное заседание, сохранив достоинство своего господина. Он сказал ему
едва слышно: "Государь, царица Каратис провела ночь в наблюдении за
планетами; она приказывает передать, что тебе грозит близкая опасность.
Берегись, чтобы этот чужеземец, которому ты оказал столько почета за
несколько магических драгоценностей, не посягнул на твою жизнь. Его жидкость
как будто исцелила тебя; но, может быть, это просто яд, действие которого
будет внезапно. Не отбрасывай этого подозрения; по крайней мере, спроси его,
как он ее приготовил, где взял, и упомяни о саблях, о которых ты, кажется,
забыл".
Выведенный из себя дерзостью Индийца, Ватек ответил везиру кивком
головы и сказал, обращаясь к чудовищу: "Встань и расскажи пред всем Диваном,
из каких снадобий состоит жидкость, которую ты мне дал; главное же, открой
тайну проданных мне сабель и будь признателен за милости, которыми я тебя
осыпал".
Халиф замолчал, произнеся эти слова насколько мог сдержанно. Но Индиец,
не отвечая и не трогаясь с места, продолжал хохотать и корчить гримасы.
Тогда Ватек потерял самообладание; ударом ноги он сбрасывает его с
возвышения, бросается за ним и продолжает бить его с такою яростью, что
увлекает за собой весь Диван. Только и видно было, как мелькали поднятые
ноги; каждый хотел дать ему пинок с удвоенной силой.
Индиец как будто поддавался этой игре. Будучи малого роста, он
свернулся в шар и катался под ударами нападавших, которые гнались за ним с
неслыханным остервенением. Катясь таким образом из покоя в покой, из комнаты
в комнату, шар увлекал за собой всех, кто попадался на пути. Во дворце
поднялось смятение и страшный шум. Испуганные султанши выглядывали из-за
занавесей; но как только появился шар, они не в силах были сдерживаться.
Напрасно евнухи щипали их до крови, пытаясь удержать, - они вырывались из их
рук, и сами эти верные стражи, полумертвые от страха, также не могли не
броситься по следам злополучного шара.
Пронесшись таким образом по залам, комнатам, кухням, садам и дворцовым
конюшням, Индиец выкатился, наконец, во двор. Халиф разъярился больше всех и
гнался за ним по пятам, что было сил, колотя его ногами; благодаря такому
усердию он сам получил несколько пинков, предназначавшихся шару.
Каратис, Мораканабад и два-три мудрых везира, удерживавшихся доселе от
общего увлечения, бросились перед халифом на колени, не желая допустить,
чтобы он стал посмешищем для народа; но он перепрыгнул через их головы и
побежал дальше. Тогда они приказали муэдзинам {10} созывать народ на
молитву, надеясь убрать его с дороги и отвратить бедствие молениями, но не
помогло и это. Достаточно было взглянуть на дьявольский шар, как все
кидались за ним. Сами муэдзины, хотя и видели его издали, спустились со
своих минаретов и присоединились к толпе. Она росла так быстро, что скоро в
домах Самарры остались только паралитики, калеки, умирающие и грудные дети;
кормилицы бросали их, чтобы удобнее было бежать; наконец, и царица, и
Мораканабад, и другие примкнули к ним. Крики женщин, вырвавшихся из сералей,
и евнухов, старавшихся не упустить их из виду; брань мужей, грозивших друг
другу во время бега; пинки ногами; общая свалка - все это делало Самарру
похожей на город, взятый приступом и отданный на разграбление. Наконец,
проклятый Индиец, принявший вид шара, пронесшись по улицам и площадям,
вылетел из опустевшего города и направился долиной, пролегавшей у подножия
горы четырех источников, к равнине Катула.
С одной стороны эта долина ограждалась высоким холмом, с другой - была
страшная пропасть, вырытая водопадом. Халиф и следовавшая за ним толпа,
боясь, что шар бросится туда, удвоили усилия, чтобы догнать его, но все было
тщетно: шар скатился в бездну и исчез в ней подобно молнии.
Ватек, разумеется, кинулся бы за вероломным Гяуром, если бы его не
удержала как бы невидимая рука. Бежавшие тоже остановились; все сразу
успокоились. Преследователи переглядывались с изумлением. И, несмотря на
смешной характер этой сцены, никто не смеялся. Потупившись, в смущении и
молчании все возвратились в Самарру и разбрелись по домам, не думая о той
непреодолимой силе, которая одна могла быть причиной таких позорных
безумств; люди, превознося себя за добро, когда являются всего лишь его
орудиями, несомненно склонны приписывать себе и ошибки, которые совершили
помимо своей воли.
Один халиф не захотел возвращаться. Он приказал разбить в долине
палатки и, несмотря на уговоры Каратис и Мораканабада, обосновался на краю
пропасти. Сколько ни убеждали его, что в этом месте земля может осыпаться и
что, кроме того, он находится слишком близко к волшебнику, увещания не
помогли. Приказав зажечь тысячи факелов, беспрерывно заменявшихся новыми, он
лег на грязном краю пропасти и с помощью этого искусственного освещения
старался проникнуть взором во тьму, которую не мог бы рассеять весь небесный
свет. По временам ему казалось, что из бездны слышатся голоса, среди которых
он как будто различал голос Индийца; на самом же деле это ревели воды и
шумели водопады, с клокотанием свергавшиеся с гор.
Ватек провел ночь в таком тягостном положении. На заре он возвратился в
палатку и, ничего не поев, заснул, а проснулся лишь с наступлением сумерек.
Тогда он вернулся на прежнее место и несколько ночей подряд не покидал его.
Он ходил взад и вперед большими шагами и бросал свирепые взоры на звезды,
как бы упрекая их в том, что они обманули его.
Вдруг по лазури неба, от долины до Самарры и далее, проступили кровавые
полосы; казалось, что грозное явление захватывало вершину большой башни.
Халиф пожелал взойти туда; но силы оставили его, и в ужасе он прикрыл голову
полой одежды.
Все эти пугающие знамения только возбуждали его любопытство. Таким
образом, вместо того чтобы возвратиться к обычной жизни, он упорствовал в
намерении остаться там, где исчез Индиец.
Однажды ночью, когда он в одиночестве прогуливался по равнине, луна и
звезды внезапно померкли; свет сменился глубоким мраком, и из заколебавшейся
земли раздался голос Гяура, подобный грому: "Хочешь ли предаться мне,
поклониться силам земли, отступиться от Магомета? Тогда я открою тебе дворец
подземного пламени. Там, под огромными сводами, ты увидишь сокровища,
обещанные тебе звездами; оттуда и мои сабли; там почивает Сулейман бен Дауд,
{11} окруженный талисманами, покоряющими мир".
Изумленный халиф ответил, вздохнув, но тоном человека, привыкшего к
сверхъестественному: "Где ты? Покажись, рассей этот утомительный мрак!
Сколько факелов сжег я, чтобы тебя увидеть, а ты все не показываешь своего
ужасного лица!" - "Отрекись от Магомета, - произнес Индиец, - дай мне
доказательства своей искренности, иначе ты никогда меня не увидишь".
Несчастный халиф обещал все. Тотчас небо прояснилось, и при свете
планет, казавшихся огненными, Ватек увидел разверстую землю. В глубине
находился эбеновый портал. Перед ним, растянувшись, лежал Индиец, держа в
руке золотой ключ и постукивая им о замок.
"Ах! - воскликнул Ватек. - Как мне спуститься к тебе, не сломав шеи?
Помоги мне и отопри поскорее дверь!" - "Тише! - ответил Индиец. - Знай, что
меня пожирает жажда, и я не могу открыть тебе, пока не утолю ее. Мне нужна
кровь пятидесяти детей, выбери их из семейств твоих везиров и главных
придворных. Иначе ни моя жажда, ни твое любопытство не будут удовлетворены.
Итак, возвратись в Самарру, доставь мне, чего я желаю, брось их
собственноручно в эту пропасть - тогда увидишь".
С этими словами Индиец повернулся к нему спиной; а халиф, по внушению
демонов, решился на ужасную жертву. Он сделал вид, что успокоился, и
направился в Самарру при кликах народа, который еще любил его. Он так
искусно сумел казаться спокойным, что даже Каратис и Мораканабад были
обмануты. Теперь речи шли только о празднествах и развлечениях. Принялись
даже говорить об истории с шаром, о которой доселе никто не смел заикнуться:
повсюду над ней смеялись; однако некоторым было не до смеха. Многие еще не
выздоровели от ран, полученных в этом памятном приключении.
Ватек был очень доволен этим отношением к нему, потому что понимал, что
оно поможет осуществлению его гнусных замыслов. Он был приветлив со всеми,
особенно с везирами и главными придворными. На другой день он пригласил их
на пышное пиршество. Незаметно заведя разговор об их детях, он с видом
благожелательности стал расспрашивать, у кого самые красивые мальчики. Отцы
превозносили каждый своих. Спор разгорелся; дошло бы до рукопашной, если бы
не присутствие халифа, который притворился, что хочет самолично быть судьей
в этом деле.
Вскоре ему привели целую толпу этих несчастных детей. Любящие матери
разодели их как только могли, чтобы лучше выставить их красоту. Но в то
время, как их блистательная юность привлекала к себе все взоры и сердца,
Ватек рассматривал их с вероломной жадностью и выбрал пятьдесят для жертвы
Гяуру. Затем с видом благодушия он предложил устроить в долине праздник для
этих маленьких избранников. Они должны, говорил он, более всех других
порадоваться его выздоровлению. Доброта халифа очаровывает. Скоро о ней
узнает вся Самарра. Приготовляют носилки, верблюдов, лошадей; женщины, дети,
старики, юноши - все размещаются как хотят. Шествие трогается в путь в
сопровождении всех кондитеров города и предместий; толпа народа движется
пешком; все ликуют, и никто уже не вспоминает, во что обошлось многим
последнее путешествие по этой дороге.
Вечер был прекрасен, воздух свеж, небо ясно, цветы благоухали. Мирная
природа, казалось, радовалась лучам заходящего солнца. Их мягкий свет
позлащал вершину горы четырех источников, озаряя и ее цветущий склон и
резвящиеся на нем стада. Слышно было только журчание источников, звуки
свирели и голоса пастухов, перекликавшихся на холмах.
Несчастные жертвы, которые шли на погибель, составляли часть этой
идиллии. В чистоте душевной и сознании безопасности дети двигались по
равнине, резвясь, гонялись за бабочками, рвали цветы, собирали блестящие
камешки; многие легким шагом уходили вперед, радуясь, когда приближались
остальные, и целовали их.
Вдали уже виднелась ужасная пропасть, в глубине которой находились
эбеновые врата. Как бы черной полосой пересекала она середину равнины.
Мораканабад и его товарищи приняли ее за одно из тех затейливых сооружений,
которые любил халиф; несчастные не знали ее назначения. Ватек, вовсе не
желая, чтобы злополучное место рассматривали вблизи, останавливает шествие и
велит очертить широкий круг. Выступают евнухи, чтобы отмерить место для
состязания в беге и приготовить кольца, куда должны пролетать стрелы.
Пятьдесят мальчиков быстро раздеваются; стройность и приятность очертаний их
нежных тел вызывают восторг. Глаза их светятся радостью, которая отражается
и на лицах родителей. Каждый напутствует в сердце того из маленьких воинов,
кто его больше всех интересует; все внимательны к играм этих милых, невинных
существ.
Халиф пользуется этой минутой, чтобы отделиться от толпы. Он подходит к
краю пропасти и не без трепета слышит голос Индийца, скрежещущего зубами:
"Где же они?" - "Безжалостный Гяур! - ответил Ватек в волнении. - Нельзя ли
удовлетворить тебя иным способом? Ах, если б ты видел красоту, изящество,
наивность этих детей, ты бы смягчился". - "Смягчился? Проклятие тебе,
болтун! - вскричал Индиец. - Давай, давай их сюда, живо! Или мои двери
никогда не отворятся". - "Не кричи так громко", - взмолился халиф, краснея.
- "На это я согласен, - ответил Гяур с улыбкой людоеда, - ты не лишен
разума, я потерплю еще минуту".
Пока они вели этот ужасный разговор, игры шли своим чередом. Они
окончились, когда сумерки окутали горы. Тогда халиф, стоя на краю бездны,
закричал как можно громче: "Пусть приблизятся ко мне пятьдесят моих
маленьких любимцев, пусть подходят в порядке успеха на играх! Первому
победителю я дам свой бриллиантовый браслет, второму - изумрудное ожерелье,
третьему - пояс из топазов, а каждому из остальных - какую-нибудь часть моей
одежды, кончая туфлями".
При этих словах радостные восклицания удвоились; превозносили до небес
доброту государя, решившего остаться нагим для удовольствия подданных и
поощрения молодежи. Между тем халиф, раздеваясь понемногу, поднимал каждый
раз руку с блиставшей наградой как можно выше и, подавая ее торопящемуся
взять ребенку, другой рукой сталкивал его в пропасть, откуда Гяур продолжал
повторять ворчливым голосом: "Еще! еще!.."
Этот страшный обман происходил с такой быстротой, что подбегавшие не
успевали догадаться об участи товарищей; а зрителям мешали видеть темнота и
расстояние. Наконец, сбросив пятидесятую жертву, Ватек решил, что Гяур
сейчас явится за ним и протянет ему золотой ключ. Он уже воображал, что
равен Сулейману и не обязан никому давать отчета в содеянном, как вдруг, к
его великому удивлению, края трещины сблизились, и под ногами он ощутил
обыкновенную твердую землю. Его бешенство и отчаяние были неописуемы. Он
проклинал вероломного Индийца, обзывал его самыми позорными именами и топал
ногой, точно желая, чтобы тот услышал. Он так бесновался, - что измученный
упал на землю как бы в беспамятстве. Везиры и главные придворные, будучи
ближе других к нему, решили сначала, что он сел на траву и играет с детьми;
но потом они стали беспокоиться, приблизились и увидели, что с халифом нет
никого. "Что вам нужно?" - спросил он в смятении. - "Где же дети? Где наши
дети?" - воскликнули они. - "Очень забавно, - ответил Ватек, - что вы хотите
сделать меня ответственным за всякую случайность. Играя, ваши дети свалились
в пропасть, которая тут была, и куда я сам упал бы, если бы не отскочил
вовремя".
Отцы погибших детей ответили на это раздирающими криками; им вторили
матери, тоном выше; остальные же, не зная в чем дело, вопили громче других.
Скоро повсюду стали говорить: "Халиф выкинул с нами эту штуку, чтобы угодить
проклятому Гяуру! Накажем его за вероломство, отмстим! отмстим за кровь
невинных! бросим жестокого властителя в водопад, и пусть исчезнет самая
память о нем!"
Каратис, испуганная ропотом, приблизилась к Мораканабаду. "Везир, -
сказала она ему, - ты потерял двоих славных детей, ты, наверно, - самый
безутешный из отцов; но ты благороден - спаси своего повелителя!" - "Хорошо,
госпожа, - ответил везир, - рискуя собственной жизнью, я попробую избавить
его от опасности, а затем покину на произвол его печальной судьбы". -
"Бабабалук, - продолжала Каратис, - стань во главе своих евнухов; оттесним
толпу; отведем, если возможно, несчастного государя во дворец". В первый раз
Бабабалук с товарищами порадовался, что у них не могло быть детей. Они
повиновались, и везир, помогая им насколько мог, довел до конца свое
великодушное дело. Потом он удалился, чтобы отдаться своим слезам.
Как только халиф возвратился, Каратис приказала запереть вход во
дворец. Но, видя, что возмущение растет и со всех сторон слышатся проклятия,
она сказала сыну: "Прав ты или нет - неважно! Надо спасать твою жизнь.
Удалимся в твои покои; оттуда подземным ходом, известным лишь тебе и мне,
пройдем в башню, где нас защитят немые, никогда не выходившие оттуда.
Бабабалук будет думать, что мы еще во дворце, и в собственных интересах
станет защищать его; тогда, не утруждая себя советами этой бабы
Мораканабада, мы посмотрим, что предпринять".
Ватек ничего не ответил матери и позволил вести себя беспрекословно, но
во время пути беспрестанно повторял: "Где ты, страшный Гяур? Сожрал ли ты
уже детей? Где твои сабли, золотой ключ, талисманы?" По этим словам Каратис
догадалась кое о чем. Когда в башне сын успокоился немного, она без труда
выведала от него все. Далекая от тревог совести, она была зла, как только
может быть женщина, а этим сказано многое, ибо слабый пол претендует на
превосходство во всем пред сильным. Итак, рассказ халифа не удивил и не
привел в ужас Каратис; она была только поражена обещаниями Гяура и сказала
сыну: "Надо сознаться, что этот Гяур несколько кровожаден; однако подземные
божества, вероятно, еще страшнее. Но обещания одного и дары других стоят
некоторых усилий; за такие сокровища можно пойти на любое преступление.
Итак, перестань жаловаться на Индийца; мне кажется, ты не выполнил всех его
предписаний. Я нисколько не сомневаюсь, что нужно сделать приношения
подземным духам, и об этом нам придется подумать, когда мятеж утихнет; я
быстро восстановлю спокойствие и не побоюсь истратить на это твои богатства,
ибо мы получим достаточно взамен их". И царица, обладавшая удивительным
даром убеждать, вернулась подземным ходом во дворец и показалась из окна
народу. Она обратилась к нему с речью, а Бабабалук бросал пригоршнями
золото. Способ оказался действенным; мятеж утих, все разошлись по домам, а
Каратис вернулась в башню.
Муэдзины созывали на утреннюю молитву, когда Каратис и Ватек взошли по
бесчисленным ступеням на вершину башни, и, хотя утро было печально и
дождливо, они оставались там некоторое время. Этот мрачный полусвет нравился
их злобным сердцам. Увидев, что солнце скоро пробьется сквозь облака, они
приказали натянуть навес для защиты от его лучей. Усталый халиф думал только
об отдыхе и, надеясь увидеть вещие сны, прилег. А деятельная Каратис
спустилась вниз с частью своих немых, чтобы приготовить жертвоприношение на
ближайшую ночь.
По небольшим ступеням, выложенным в толще стены, о которых знали лишь
она и сын, Каратис спустилась сначала в таинственные подземелья, где
находились мумии древних фараонов, извлеченные из могил; затем она
направилась в галерею; там, под наблюдением пятидесяти немых и кривых на
правый глаз негритянок, хранились масло ядовитейших змей, рога единорогов и
одурманивающие своим запахом древние стволы, нарубленные магами в отдаленных
уголках Индии, не говоря о множестве других страшных редкостей; Каратис сама
составила эту коллекцию в надежде вступить когда-либо в общение с адскими
силами; она любила их страстно и знала их вкусы. Чтобы освоиться с
предстоявшими ей ужасами, она провела некоторое время в обществе своих
негритянок; эти женщины с наслаждением рассматривали сбоку мертвое головы и
скелеты, соблазнительно скашивая свой единственный глаз; они корчились и
извивались, когда мертвецов вытаскивали из шкафов, и, восхищаясь царицей,
оглушали ее своим визгом. Наконец, задыхаясь в дурном воздухе, Каратис была
вынуждена покинуть галерею, захватив с собою часть этих чудовищных сокровищ.
Между тем халиф не видел желанных снов; но, находясь в этом пустынном
месте, он почувствовал гложущее чувство голода. Он потребовал у немых пищи
и, совершенно забыв, что они ничего не слышат, стал бить, кусать и щипать их
за то, что они не трогались с места. К счастью для этих бедняг, явилась
Каратис и положила конец недостойной сцене. - "Что с тобой, сын мой? -
сказала она, тяжело дыша. - Мне показалось, что визжат тысячи летучих мышей,
выгоняемых из логова, а это ты мучишь моих бедных немых; право, ты не
заслужил той отличной пищи, которую я тебе принесла!" - "Давай ее сюда! -
вскричал халиф. - Я умираю от голоду". - "Ну, если ты можешь переварить все
это, - сказала она, - у тебя хороший желудок". - "Скорее, - торопил халиф. -
Но боже мой! Какие ужасы! Зачем это тебе? Меня тошнит!" - "Не будь таким
неженкой, - отвечала ему Каратис, - помоги мне лучше привести все это в
порядок; увидишь, что именно предметы, внушающие тебе отвращение, окажутся
благодетельными. Приготовим костер для жертвоприношения сегодняшней ночью, и
не думай о еде, пока мы не сложим его. Разве ты не знаешь, что всякому
торжественному обряду должен предшествовать суровый пост?"
Халиф не осмелился возражать и отдался скорби и голоду, терзавшему его;
мать же продолжала свое дело. Скоро на балюстрадах башня разместили сосуды
со змеиным маслом, мумии и кости. Костер рос и через три часа достиг высоты
двадцати локтей. Наконец, - наступила тьма, и Каратис с радостью сняла с
себя одежды; она хлопала в ладоши и размахивала факелом из человечьего жира;
немые подражали ей; Ватек же не выдержал и, обессиленный голодом, потерял
сознание.
Уже жгучие капли, падавшие с факелов, охватили огнем магические
древесные стволы, по ядовитому маслу вспыхивали голубоватые огоньки,
загорелись мумии в клубах темного, густого дыма; скоро огонь достиг рогов
единорогов, и тогда распространился такой смрад, что халиф внезапно пришел в
себя и окинул отуманенным взором пылавшие вокруг предметы. Горящее масло
стекало волнами, а негритянки, поднося все новые его запасы, присоединяли
свое завывание к крикам Каратис. Пламя так разбушевалось и гладкая сталь
отражала его столь живо, что халиф, не будучи в состоянии выносить жара и
блеска, укрылся под сень своего боевого знамени.
Пораженные светом, озарявшим весь город, жители Самарры второпях
вставали, подымались на крыши и, видя, что вся башня в огне, полуодетые
сбегались на площадь. В эту минуту в них пробудились остатки преданности
повелителю, и, опасаясь, что он сгорит в своей башне, они бросились спасать
его. Мораканабад вышел из своего убежища, отирая слезы; он призывал к борьбе
с огнем, как и прочие. Бабабалук, более привычный к запахам магических
снадобий, подозревал, что это дело рук Каратис, и советовал не беспокоиться.
Его называли старым плутом и отменным предателем и выслали на помощь
верблюдов и дромадеров, нагруженных сосудами с водой; но как проникнуть в
башню?
Пока пытались взломать двери, с северо-запада поднялся яростный ветер и
далеко отнес пламя. Толпа сначала подалась назад, затем нахлынула с
удвоенным рвением. Адские запахи рогов и мумий заражали воздух, и многие,
задыхаясь, падали на землю. Другие говорили соседям: "Отойдите, вы
распространяете заразу". Мораканабад, страдавший более всех, внушал жалость.
Люди зажимали носы, но нельзя было остановить тех, кто выламывал двери. Сто
сорок сильнейших и решительнейших добились своего. Они добрались до лестницы
и за четверть часа проделали немалый путь по ее ступеням.
Каратис, встревоженная жестами немых и негритянок, приближается к
лестнице, спускается на несколько ступеней и слышит крики: "Вот вода!" Для
своего возраста она была достаточно проворна и, быстро взбежав на площадку,
сказала сыну: "Прекрати жертвоприношение! Сейчас мы сможем устроить его
гораздо лучше. Некоторые из этих людей, вообразив, что огонь охватил башню,
имели дерзость взломать двери, доселе неприступные, и спешат сюда с водой.
Надо сознаться, что они очень добры - они забыли все твои прегрешения; ну
что же, все равно! Пусть взойдут, мы принесем их в жертву Гяуру; наши немые
достаточно сильны и опытны; они живо разделаются с усталыми". - "Хорошо, -
сказал халиф, - пусть только скорее кончают; я хочу есть".
Несчастные вскоре появились. Запыхавшись от подъема в одиннадцать тысяч
ступеней, в отчаянии, что их ведра почти пусты, они были ослеплены пламенем,
головы их закружились от запаха горящих мумий, и, к сожалению, они уже не в
состоянии были заметить приятных улыбок, с которыми немые и негритянки
накидывали им петли на шеи; впрочем, это ничуть не убавило радости их милых
убийц. Удавливали с необыкновенной легкостью; жертвы падали, не оказывая
сопротивления, и умирали, не испустив крика. Скоро Ватек оказался окруженным
трупами своих самых верных подданных, которых также бросили в костер.
Тут предусмотрительная Каратис нашла, что пора кончать; она приказала
натянуть цепи и запереть стальные двери, находившиеся у входа.
Едва исполнили эти приказания, как башня заколебалась; трупы исчезли, и
пламя из мрачного, ярко-малинового обратилось в нежно-розовое. Поднялись
душистые испарения; мраморные колонны издавали гармонические звуки;
расплавленные рога испускали восхитительные благоухания. Каратис была в
восторге и заранее наслаждалась успе